Тао родился в семье торговца чаем. Они жили в большом и шумном городе Тяньцзине на Севере Китая. Дом их был не большим и не малым, а таким, какими были все дома на улице, одна сторона которой зеркально отражала другую, а кварталы напоминали хитроумные лабиринты отражений, где прохожих преследовали бесконечные копии одного и того же дома, затерянного в зеркалах. Жители, казалось, также подчинялись этой таинственной симметрии, потому что ничем не отличались друг от друга, кроме рода занятий. Конечно, были здесь люди жадные, и люди щедрые, и добрые, и сердитые, и хитрые, и прямодушные. Но что-то объединяло их, словно небесный мастер вырезал их характеры из одной горной породы - где-то искусно, где-то с изъяном - и на каждом поставил печать и порядковый номер.
Когда Тао исполнилось тринадцать лет, к нему стали приходить мысли, природу которых он не мог объяснить. Раньше его мысли касались исключительно того, что он увидел или услышал за день. Они вели по протоптанным тропинкам и не уходили дальше дома и чайного поля. Часто они имели прикладной характер. Ими можно было поделится с родителями или соседским мальчишкой Сунем.
Как-то, незадолго до своего тринадцатилетия, Тао стал сомневаться, принадлежат ли эти мысли ему. Он сидел на крыльце и наблюдал за женщиной, набиравшей воду из уличного колодца. Тао подумал, что мысли его берут начало из какого-то общего резервуара, а затем возвращаются туда так же загадочно, как восполняется вода в колодце. Или даже так, что мысли всех жителей города были соединены с генеральным сознанием, которое Тао представил в виде застывшего в воздухе многогранника. Грани были зеркальными и их было столько, что с виду многогранник напоминал шар. Люди находились внизу и принимали его сигналы. Чтобы сигнал был более четким, они старались усыпить свою личность, для чего совершали ритуальные пляски под музыку. Качество визуализации Тао было настолько мощным, что он смог различить себя в беснующейся толпе. Сначала Тао показалось, будто его копию лихорадит - настолько ее прыжки и подергивания напоминали симптомы болезни. Потом он понял, что старается подражать остальным и двигаться в такт музыке. Со стороны это выглядело нелепо и постыдно, но Тао знал, что его двойник не ощущает стыда, и имеет единственное стремление - слиться с толпой, чтобы поймать сигнал многогранника.
К Тао начали приходить невозможные, пугающие мысли. Они стали для него откровением, и чем сильнее он отгонял их, считая запретными и недостойными, тем крепче врастали они в его сознание.
По началу Тао страдал, не имея возможности поделиться новыми мыслями с близкими. Он боялся, что его не поймут. И не зря. Иногда Тао забывался и произносил вслух то, о чем думал. Каждый раз это вызывало у родителей неодобрение. Отец велел замолчать и никому об этом не рассказывать, мать разглядывала его с беспокойством и проверяла лоб - уж не помутился ли у сына рассудок. Соседский ребенок Сунь даже побил его за то, что Тао ему рассказал. Когда родители Тао узнали причину драки, они поблагодарили Суня и наказали Тао.
Беседовать с кем-то стало невыгодно и даже опасно. Граница, по которой Тао разделял новые и старые мысли, со временем стерлась, и сам он уже не мог определить, что можно говорить, а что нельзя. Тао стал молчалив и одинок.
Новые мысли насаждались стремительно. Они не имели общего направления, но векторы их расходились из одной точки - своеобразного штаба, содержащего верховного жреца-идеолога. Он все объяснял и растолковывал, совершал цензуру и без его согласия ни одна мысль не могла отправиться в поход. Это напоминало карту завоеваний Чингисхана, где из красного прямоугольника Делюн-Болдока по всем сторонам расходились стрелочки кочевых отрядов, которым хорошенько промыли мозги.
В качестве жреца-идеолога выступала мысль о том, что Тао живет не в средневековом Китае, а в постсоветской России. И отец его не торгует чаем, а работает на авиационном заводе. А мать - ткачиха на фабрике "Приморочка". Сам он учится в восьмом классе средней школы ?31. И зовут его не Тао, а Леша Бальмонтов. Фамилия роднила его с поэтом-символистом Константином Бальмонтом, который также, как двойник Тао, стремился слиться с группой людей, производящих ритуальные движения. Они называли себя "пролетариатом" и их ритуал заключался соблюдении рабочего графика и дисциплины труда. Опыт слияния поэта с трудящимися оказался недолгим и безуспешным. А эмиграция похоронила последние надежды.
Жизнь Леши текла в русле серых, однообразных будней российского школьника. Единственную радость доставляло посещение редких школьных дискотек. Именно здесь особенно остро чувствовалась связь Тао и Леши. При этом сама дискотека не имела какой-то скрытой связующей силы. Скорее, она служила напоминанием о месте, увиденном Тао в одной из своих визуализаций, спектаклем, резонирующим с его воспоминанием. Тао догадывался, что тоже самое чувствует и Леша, словно их сознание было одним на двоих, как шкафчик в раздевалке.
Как уже было сказано, Тао страдал от двойственности своей натуры. Но вскоре произошло нечто, кардинально изменившее отношение к нему людей. У Тао проснулся чудесный дар исцеления. Для этого Тао стоило всего лишь приложить правую ладонь на больное место человека - и он выздоравливал.
Все родные усмотрели в этом небесное благословение. Отец сразу поставил божественный промысел на коммерческие рельсы. За посещение Тао он брал с больных небольшие суммы денег. С утра у дома выстраивалась длинная очередь. Посетители приходили и ночью. Отец взимал с них двойную плату.
В очереди богатые клиенты начали перекупать места у бедных, стоявших впереди них. Узнав об этом, отец рассердился.
- Если бы не Тао, то очереди здесь не было, - яростно размышлял он. - Следовательно распоряжаться очередью должны мы.
С тех пор каждый, заплатив двойной тариф, мог пройти без очереди. Если возникало два человека, готовых заплатить двойной тариф, то между ними устраивался торг - кто больше даст.
Наблюдая, как много людей приходит к Тао, и что поток их не иссякает, отец периодически поднимал плату. Вскоре цена оказалась настолько высокой, что позволить себе исцеление могли только богачи.
Сам Тао равнодушно относился к родительской предприимчивости. На исцеление уходило много энергии. К концу дня он так уставал, что едва держался на ногах. Но усталость была приятной. Тао верил, что помогает людям, и не различал среди них бедных или богатых. Остальное было не важным.
Новые условия оказались для Тао очень удобными. Он оставался молчалив и задумчив, но полярность его взаимоотношений с миром изменилась. Если раньше он боялся с кем-то заговорить, потому что считал себя недостойным, то теперь окружающие оказались недостойны того, чтобы с ними говорить.
Но сердце Тао не очерствело. Наоборот, любовь к людям закипела в нем с новой силой. Раньше он даже не замечал в себе такие бездны. С великой радостью Тао помогал людям избавиться от мучительной боли, от смертельных болезней, от ран и переломов, от язв и врожденных уродств.
Радость шла об руку с одиночеством. Во всем городе не нашлось человека, способного принять Тао таким, каким он был. Если раньше его не понимали потому, что считали сумасшедшим, то теперь его даже не пытались понять, принимая за святого.
Прошло время, и Тао заметил, что количество посетителей уменьшилось, а их качество изменилось. Раньше приходили люди, обвенчанные со смертью. В их лицах читалась обреченность. Они смотрели на мир равнодушно, видимо, уже попрощавшись с ним. После сеанса исцеления в их глазах воскресала надежда. Тао особенно остро чувствовал эти моменты - он не просто продлевал их существование - во многом рутинное и бессмысленное - он давал людям второй шанс.
Но новые клиенты не нравились Тао. Они просили избавить их от ожирения, бессоницы, отечности лица и от любовных заболеваний - чего Тао терпеть не мог, потому что вынужден был прикасаться к их гениталиям. Новые посетители приходили в дорогих одеждах, в окружении суетливых слуг, с выражением глупого самодовольства, которое сохранялось в течение всего визита. В конце концов, это привело к катастрофе.
Как-то отец разбудил Тао.
- Собирайся, у нас важный клиент! - сообщил он.
Тао, насильно вырванный из какого-то мрачного сновидения и переживающий по инерции смесь страха и тоски, стал одеваться.
Он хотел спросить отца, почему этот человек не пришел к нему сам, но решил промолчать. В глазах отца горел огонь наживы, и Тао знал, что все вопросы нужно было адресовать именно этому злому духу, часто замещавшему отца в последнее время.
Было раннее утро. Люди опередили солнце, и, пока оно лениво забиралось на синие холмы, горожане уже вовсю зарабатывали деньги. Распахнулись многочисленные лавки, то тут то там стояли уличные торговцы, предлагавшие чай, вино и рисовые лепешки. Тао невольно вспомнил строчки из Бальмонта:
В мучительно-тесных громадах домов
Живут некрасивые бледные люди,
Окованы памятью выцветших слов,
Забывши о творческом чуде.
Бальмонт посвятил это стихотворение Горькому. Но кем был Горький и зачем ему надо было посвящать стихотворение, Тао не знал.
Вдруг к Тао подбежал мальчишка и вцепился в его рукав.
- Ты Тао, я знаю тебя! - воскликнул он. - Моя мама - у нее больное сердце. Ей не прожить и часа. Я слышал, ты спасаешь людей. Пойдем скорей, я покажу дорогу.
Тао кивнул и бросился вслед за мальчишкой. Но отец крепко схватил его за плечо.
- Наш клиент - важный господин. Мы не должны заставлять его ждать! - сказал он вспыльчиво и прогнал мальчишку.
Дом, перед которым они остановились, мало чем отличался от других, разве что выглядел как их раздувшаяся копия, сознавшая собственное превосходство. Внутри дом выглядел богато, с подчеркнутым излишеством. Их провели в дальнюю комнату. Отец кланялся и заискивал даже перед слугами, отчего становилось ясно, что хозяин чрезвычайно важный человек.
Хозяин сидел посреди комнаты в одеждах из золота и шелка. Тао сперва даже не мог различить его головы в узлах вычурного платья. Лицо было настолько выхолено, что напоминало китайскую вазу древних мастеров, которую поставили на накрытую шелком тумбу. Что-то типа бюста Ленина в уголке пионерлагеря, заметил себе Тао. Господин носил чиновничью конусообразную шапку с широким околышем.
Они остались наедине и долго молчали. Наконец хозяин жестом подозвал Тао к себе. Когда Тао подошел, господин снял шапку и застыл в каком-то низком поклоне. Такие почести привели Тао в замешательство. Некоторое время ничего не происходило.
- Ну, и чего встал! - нервно произнес господин. - Любуешься, что ли!?
- Чем?
- Тебе разве не сказали, зачем я тебя позвал?
- Нет.
Господин выругался.
- Я облысел, - на его лице вспыхнул румянец, жар которого Тао мог почувствовать физически. - А теперь давай - цели мои луковицы.
Тао вспомнил мальчишку, просящего вылечить его маму от смертельной болезни и в один короткий момент ощутил в себе такой объем злости, который не знал за всю жизнь. Он вцепился в плешь чиновника правой рукой. Затем произошло нечто неожиданное. Ему показалось, что вместо головы на шею господина нанизан зеркальный многогранник. С фигуры свисали жидкие нити волос, словно бы ее вытянули из тины. Злость Тао перебежала с ладони на многогранник. Случилось неизбежное. Зеркальный шар треснул и разлетелся на сотни мелких осколков. В то же время, каким-то вторым зрением, Тао видел, как голова чиновника взорвалась и ее содержимое брызнуло во все стороны диким, ужасным фейерверком.
В доме засуетились. За стеной послышались тревожные голоса и топот. К двери приближались люди. Их было много. В отчаянии Тао поднес правую ладонь к голове и напряг все душевные струны. Его лоб ощутил липкое и теплое касание.
Когда в комнату вбежали слуги, показалось, что весь мир наполнился их криками. Тао заметил живописную смесь ярости и испуга на их лицах.
- Как у Петра I в "Утре Стрелецкой казни", - подумал он.
Но вдруг картинка деформировалось. Краски расплылись в стороны, образовав нечто наподобие туннеля с разноцветными стенами, диаметр которого идеально соответствовал его размерам. Только Тао не был уверен, что в том виде, в каком он путешествовал, у него были какие-то размеры. Он понесся вглубь туннеля. Сзади него еще какое-то время были слышны голоса. Их язык казался сложным, непонятным и немного смешным. А впереди нарастали звуки таинственной музыки. Голос пел:
Relax, take it ea-a-a-sy
For there is nothing that we can do
И вокруг, под большим дискоболлом, танцевали его одноклассники.