- Чё грызёшь?
 - Грыжу.
 - Грызи её шибче, штабы во веки не было.


А она его, миленького, любила. Сама стерва была, бабы не дадут соврать. Другие
уже все по домам разошлись, а он всё вкалывает на своей работе. Может, ревновала
она его, а может нет - только тот ничего не замечал. Уткнётся в свой станок 
с ЧеПеУ, пока тринадцатой зарплаты да премии в квартал не добьется - не слезет.

Та уж и так и сяк билась. И ругала его и хвалила - лишь бы он от работы своей
подале держался. Вроде бы так ничего себе мужик - и передовик, и деньга 
в кармане водится, а поближе приглядеться - в чём только душа держится. Мы
ей тогда бабку насоветовали, чтоб на воду нашептать. Нашептала бабка на воду, 
половину тринадцатой зарплаты ей отдать пришлось - а мужик даже не заметил.

Только вечером, как спать легли, вдруг обнял он жену крепко, да тяжко вздохнул.
Та ажно духом воспряла - значит, есть способ. Только знахаря али ведьму покруче
найти надо - а там, глядишь, и дети у них появятся, дружки на стопку водки 
начнут по пятницам заходить - всё как у людей...

Замечталась она этак-то, да заснула в обьятиях крепких. Врать грешно, а ручищи
у того сильные были, вот вам крест. Вдруг толкнуло её что-то под рёбра, да
так сильно - аж дыханье свело. Просыпается - а мужика нету. И записка на столе.
"Ушёл работать за грехи свои тяжкие. На выходной позвоню."

Та в гардероб - а там чемодана нету. Одёжки смену, мылье-дубилье, шшотку зубную
да паспорт свой он забрал. Остальное ей оставил. Билась она и так и сяк, и 
объявления вешала, и даже в милицию обращалась. Да что милиция - разве ж они
в этом деле помогут. Нам отседова как раз её окна видно было - допоздна сидела,
ревемши. Одна только память об ём и осталась - белое перо на подушке, как будто
бы гусиное. Фотокарточки были, да все истлели, пожелтели как-то. Вроде бы и тот
мужик на них, и невеста в фате - а всё как-то не то, как будто чужих на фотку
сняли.

Тут и стукнуло её, как ножом по сердцу - а ведь муженёк-то ейный пропал,
нашёптанной воды попив! 



 - Здравствуй, месяц!
 - Здравствуй.
 - Был на том свете?
 - Был.
 - Видел мертвеца?
 - Видел.
 - Болят у него зубы?
 - Нет.



Стала та знахарку искать, старуху нецелованную. А та как знала - квартиру 
разменяла, телефончик продала - ищи-свищи. Может месяц её искать пришлось, а то
и два, только вдруг добрые люди донесли, что бабка та на колхозном рынке 
грибами нонче торгует. Сгребла баба наша в правую руку перо, в левую ножик
кухонный - и на рынок. Мент у ворот стоял, так только рот разинул. Потом
рассказывал - дескать, идёт баба мимо, вроде бы не страшная, а близко
подходить неохота - дрожь берёт. Левый глаз у той бабы -  зелёный, а вместо
правого - дырка. И перо в правой руке белым огнём горит.

Увидала бабка-знахарка такие страсти, сразу на колени пала. Не губи, плачет,
не бери греха на душу. Кто ж вас знал, голубую кровь, белую кость? Вода-то 
моя на обычных работяг заговорена была. А твой миленькой совсем другой породы
был, аль сама не знала? 

Захохотала жонка диким смехом, да кинула перо бабке под ноги. Ринулась с небес
молния, да аккурат в перо и угодила. Народ в разные стороны сиганул. А жонка 
бабке говорит: тогда - не знала. Сейчас - знаю. Разного мы с ним роду-племени, 
такие вместе долго не живут. Видать, судьба была такая - разойтись. Только ты 
ж знаешь, бабка - такие, как я, судьбу сами лепят, они в книге не прописаны.
Так что не обессудь, а дело тебе сделать придётся. Поможешь мне его 
найти - жива останешься.

Бабка дунула, плюнула, поворожила, яйцо крутое на тефлоновой сковороде покатала,
и говорит: То, что нелегко будет тебе его найти, ты и сама знаешь. На месте он
не сидит, твой мужик - носит его по белому свету нелёгкая. То в Гондурас 
занесёт, то на Чукотку. Перо ты зазря между грудей не прячь - оно тебе дорогу
показывать будет. Успеешь его на Чукотке поймать - твоё счастье. А не успеешь -
беги за ним и далее. И смотри, мало догнать - ешшо удержать надо жеребчика-то
твоего серой масти...

Жонка ей в ответ: молчи, бабка. Лучше молчи уже. А то смотри, не будет тебе удачи в
грибном бизнесе. Покупатели дохнуть начнут...

А бабка вроде как и не боится уже. Грит - иди уж, непутёвая. Ищи, что потеряла.
И давай грибы свои перебирать, как будто другого дела нет.



Встану я, раб Божий,  благословясь,  перекрестясь,  
пойду  из дверей в двери, из ворот в  ворота,  
под  красное  солнышко,  под  светлый месяц, под черныя облака: 
есть  у  меня,  раба  Божия,  -  в чистом  поле окиян-море,
 - на окияне-море стоит злат остров,  на  злате  острове  стоит престол, 
на злате престоле стоит Мать Пресвятая Богородица, 
с синяя  моря пену сдувает и смахивает...



Мы там пирожками с подноса торговали. Хорошие пирожки, с яйцом с луком. Только
жонка та наших пирожков покупать не стала, а прямиком в аэропорт кинулась. 
Билет покупать туда, куда перо показывает. Купила билет, села на самолёт, да и
сгинула прочь с глаз. Долго её не было, аж забывать стали. Квартиру она вроде бы
как продала по доверенности - да только кто её видал, доверенность эту? 
Вселились в квартиру кавказцы какие-то. Вначале тихо было, а потом, видно,
осмелели - гулянки начали устраивать, да баб водить. Мы и в милицию жаловались,
и на дверь объявления вешали - всё без толку. Дык ить ещё хуже бывает - в 
соседнем подъезде бомжи повадились на лестничной площадке спать. Вонищи - хоть
топор вешай.

Только видно, не сложилось у кавказцев что-то. То ли прописки не было, то ли 
регистрации. А может, правов автомобильных, кто их знает. Только взяли они и
съехали в двадцать четыре часа. Последнего на скорой помощи увозили. А еще
через денёчек вселился туда Пётр. По нонешнему - новый русский. С тем полегче
стало. Гулянок громких он не заводил, матом не ругался. А через месячишко вообще
стал у себя в квартире евроремонт делать. Подъезд тоже не забыл - штукатуров 
нанял да маляров, чтобы заново покрасили. Что господь ни делает, всё к лучшему.

И вот красят, значит, эти маляры стенки на втором этаже. Тут, откуда 
ни возьмись, подлетает к подъезду такси. Выбегает из него жонка заблудившая
и сразу - шасть в подъезд, только громом вслед громыхнуло. Таксист чемоданы
из багажника вытащил, шасть обратно в машину - только его и видели. 

Маляр один там был, на бабы-фросиной внучке женат. Он и рассказал, как всё дело
было. Значит так, говорит (и водки - хлобысть. А глаза у него - звери дикие, не
глаза) - крашу я стену вместе с напарником. А напарник он мой был давно уже,
лет так пять. Ничего мужик. И водки выпить не дурак, и работал знатно. Одно
у него было свойство - волосы белые, как снег. Бабы его через то любили шибко.
А только он баб совсем не замечал. И не то чтобы брезговал, а вроде бы как 
заговорённый он кем-то был - толи на любовь, то ли на смерть скорую 
да внезапную.

Значит, красим. И тут влетает к нам на площадку баба. Летит вверх по лестнице, 
ноги едва ступенек касаются. Вроде бы не страшная, а близко подходить 
неохота - дрожь берёт. Глаза у той бабы - голубые, словно ледышки. И перо 
в правой руке белым огнём горит.

Любый, - кричит, да моему напарнику на грудь кидается. А перо в руке светит
ярче прежнего - вроде бы как уже и дым пошёл, да горелым запахло.

Тот стоит, ни жив ни мёртв. Зачем, говорит, искала ты меня, баба глупая? 

Та обмерла - а всё равно обнимает напарника мово. 

Люблю я тебя, глупый - жона ему шепчет. Никому не уступлю. Ни богу, ни диаволу.

А перо горит.




Звал, позывал честной семик широкую масленицу к себе в гости во двор. Душа ль 
ты моя, масленица, перепелиные косточки, бумажное твое тельцо, сахарные твои 
уста, сладкая твоя речь! 
Приезжай ко мне в гости на широк двор на горах покататься, в блинах поваляться,
сердцем потешаться. Уж ты ль, моя масленица, красная краса, русая коса, 
тридцати братов сестра, сорока бабушек внучка, трех-материна дочка, кеточка, 
ясочка, ты же моя перепелочка! 
Приезжай ко мне во тесовой дом душой потешиться, умом повеселиться, речью 
насладиться. Выезжала честная масленица, широкая боярыня на семидесяти семи 
санях козырных, во широкой лодочке, во велик город пировать, душой потешиться,
умом повеселиться, речью насладиться. 
Как навстречу масленице выезжал честной семик на салазочках, в одних 
протяночках без лапоток. Приезжала честная масленица, широкая боярыня, 
к семику во двор на горах покататься, в блинах поваляться, сердцем потешиться. 
Ей-то семик бьет челом на салазочках, в одних протяночках, без лапоток. Как и 
тут ли честная масленица на горах покаталася, в блинах повалялася, сердцем 
потешалася. Ей-то семик бьет челом, кланяется, зовет во тесовой терем, 
за дубовый стол, к зелену вину. Входила честная масленица, широкая боярыня, 
к семику во тесовой терем, садилась за дубовый стол к зелену вину. Как и она ль,
честная масленица, душой потешалася, умом повеселялася, речью наслаждалася!