Малышев Игорь : другие произведения.

Лица

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.94*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сказка для взрослых


Лица.

Монастырь святого Микеле стоит на склоне высоких гор. Со всех сторон его окружают заснеженные вершины, самая высокая из которых - знаменитый пик Святого Иоанна. Говорят, что лучший вид на него открывается с обрыва, что расположен рядом с нашим монастырем. По утрам, когда восходит солнце, его вершина окрашиваются розовым светом, нежным, как тончайший шелк из Китая. В жизни я не видел ничего красивее. С тех пор, как меня десятилетним мальчиком привел сюда дядя, я не перестаю любоваться этим зрелищем.

Я рано осиротел, и сначала был взят на воспитание своим дядей-сапожником, но, тот, увидев, что подмастерья из меня не выйдет вовеки, отдал меня на воспитание монастырской братии. Он видимо решил, что Господь Бог позаботится обо мне лучше него и сумеет сделать из меня своего послушного слугу. Дядя два года пытался научить меня ровно отрезать кожу для обуви, но я научился лишь ловко портить ее, спихивая вину за это на плохой инструмент, неровные лекалы и простуду, от которой у меня ужасно дрожат руки. Большего он от меня не добился. Мести двор, таскать с рынка продукты, купленные теткой мне было неинтересно, и я при случае сбегал куда-нибудь. Чаще всего просто ходил по городу, рассматривая людей. От детей меня отстранили после того, как я заснул, укачивая своего племянника, а тот тем временем вылез из люльки, вскарабкался на стол, и съел там пять пуговиц, которые служанка собиралась пришить к дядиному кафтану. Пуговицы потом благополучно вышли естественным путем, но мое появление рядом с детьми с тех пор приветствовалось не более чем хорь в курятнике. Душеспасительные беседы о пользе учебы сапожному ремеслу, подкрепленные постукиванием метлой и болванками для обуви по всем членам моего тела, не возымели действия. Дядя решил предоставить заботу о несчастном сироте тому, кому было угодно допустить его появление на свет столь никчемным - Господу Богу, или его ближайшей представительнице на земле - Матери Церкви. Мать Церковь охотно взялась за это неблагодарное занятие и даже кое-где преуспела.

Монастырский устав строг, братия поднимала меня ни свет ни заря. Заставляла умываться холодной водой из бочки, и давала грубую холстину вытереть лицо. Ночи в горах студеные, и поэтому вода в бочке по утрам часто покрывалась тонким ледком, ломать который было небезопасно. Однажды, вскоре после моего переезда, я сильно порезал палец о его острые края. Впрочем, при этом я обнаружил, что и раны в монастыре заживают гораздо быстрее, чем в миру. Когда отец-настоятель увидел меня сосущим кровоточащий палец, он взял меня за руку и оглядел ранку.

- Ну, какие пустяки. Сейчас будет немного больно, надо потерпеть. Ты ведь храбрый мальчик, и не боишься боли?

Я отрицательно покачал головой, а он тем временем сильно сжал края пореза и что-то неслышно зашептал. Закончив, он перекрестил меня и потрепал по голове.

- Вот и все.

Палец больше не кровоточил.

- Иди. Время утренней молитвы. Возблагодари Господа за его доброту.

Тогда мне впервые показалось, что отец-настоятель напоминает стальной клинок, выкованный древними мастерами. Взгляд его был холоден, в нем чувствовалась твердость и ясность. Мир отражался в глазах, как в полированном лезвии стилета. После общения с ним во рту остался железистый привкус, какой бывает в горных ручьях, неподалеку от мест, где добывают руду.

Молиться я любил. Мне было нечего скрывать от Бога, и он видимо знал это. Слова молитв, повторяемые братией, высоко возносились под самые своды церкви. По утрам там гнездился мрак, еще более сгущаясь от света свечей, зажженных в алтаре. Церковь нашего монастыря, по слухам, одна из самых больших в Италии и одна из самых высоких. Конечно она меньше собора святого Петра в Риме, но не могут же все соборы быть такими огромными. По слухам, стены нашей церкви были сложены еще во втором веке от рождества Христова, а пол, так вообще появился еще раньше. Вроде бы раньше здесь был языческий храм какого-то древнего бога, и камни пола помнят потоки крови от жертв, приносимых в его славу.

Пол в храме ровный, сделанный из отшлифованных плит не то мрамора, не то чего-то другого, очень похожего. Когда мы кланялись во время молитв, я часто изучал переплетения каменных жилок. Иногда они складывались в причудливые фигурки, которые оживали от прикосновения моей фантазии. Я нашел здесь волка на трех лапах, лисицу без хвоста и бородачей со свирепыми глазами и без ушей. Однажды мне даже посчастливилось найти совсем почти правильного осла, но потом он потерялся в хаосе. Больше всего эти прожилки напоминали мне дороги. Они петляли, огибая невидимые леса, горы и пустыни. Пересекались, чтобы потом снова разойтись и терялись в глубинах.

Среди братии друзей я не нашел. Они считали меня слишком маленьким, чтобы снисходить до разговоров со мной. Обычно все общение сводилось к тому, что немного глуховатый брат Иранио, громко, как это бывает с такими людьми, говорил мне :

- Вот тебе корзина, братец, иди оборви горох в саду.

При этом в спину он мог добавить, еще более возвысив голос, как будто это я глухой, а не он:

- Да смотри, много не ешь, я знаю, сколько его там.

- Ладно, - бубнил я себе под нос, - съем все до корней, как просишь. Хоть бы меня даже после этого разорвало.

Или брат Матео, крепкий, здоровый монах с огромными плечищами, позовет меня, чтобы я выбрил ему тонзуру на темечке. При этом у меня всегда возникало желание поплевать ему на голову, но я сдерживался.

Тем не менее, детям нужны друзья, хоть настоящие, хоть выдуманные. И я нашел себе друга. Им стал блаженный Мика. Он жил при монастыре, был маленький, почти карлик, ходил, немного ковыляя и постоянно улыбался, как и положено дурачку. Целыми днями он расхаживал по двору, собирая перышки, пока повар не звал его есть. В монастыре Мику любили. Когда он заболел какой-то странной болезнью и на его руках появилось что-то вроде святых ран, некоторые люди в городе даже начали почитать его за святого. Впрочем, раны вскоре прошли стараниями отца-настоятеля и других монахов, но слава святого до конца так и не пропала. Друзьями мы стали из-за его страсти к собиранию перьев, когда я случайно набрел на его тайник.

В тот день брат Луиджи, тощий монах небольшого росточка с вечно сальными вьющимися волосами и обширной лысиной спереди, попросил найти ему камень, чтобы он мог поправить на нем нож. Луиджи был алхимиком, вечно просиживал в своей лаборатории, пытаясь то найти философский камень, то вырастить в стеклянной колбе гомункулуса. Руки его были покрыты пятнами из-за возни со всякими смесями и пахло от него чем-то едким. Вместо того чтобы искать точильный камень, я решил взять первый попавшийся булыжник и отнести его Луиджи. Хотелось немного позлить старшего собрата. Подходящий камень нашелся в саду, среди травы у самого монастырского забора. Это был довольно большой валун, с мою голову. Я с трудом поднял его и увидел под ним кучу перьев. Сначала я испугался, что открыл чье-то гнездо и теперь птицы уже не вернутся к нему. Потом рассмотрел поближе и увидел, что перья сложены совсем не так, как в гнездах. Я отложил в сторону камень и приступил к изучению находки. Здесь было великое разнообразие разных перьев, перышек и пуха. Я смог отличит только то, что входило в оперение соек, ворон, воробьев, снегирей и синиц. Остальные могли принадлежать кому угодно, хоть ангелам. Что интересно, здесь не было ни одного куриного или петушиного пера. Видимо Мика собирал только то, что роняли летающие птицы, его не интересовали сокровища ходящих. Он брал только то, что помогает летать, парить, взмывать к небу и кувыркаться в воздухе. Я залюбовался пером из крыла сойки, когда кто-то схватил меня за ворот и над ухом заверещал тонкий голосок:

- Противный мальчишка! Чтоб у тебя оторвались руки и повыдергали тебе все волосы и выцарапали твои хитрющие глаза! Воришка! Ворюга!

Мика надрывался, как резаный. Я с трудом вырвался из его ручонок.

- Ты что, совсем спятил? Чего ты разорался из-за кучки хлама? Вовсе я не собирался трогать твое барахло, я случайно нашел.

- Вор, ворюга, - всхлипывая повторял блаженный, перебирая свои сокровища. - Измял, все измял негодный...

Горе его было безутешно. Он любовно разглаживал вновь обретенные драгоценности, отирая рукавом покрасневшие глаза. Глаза у него были большие, как блюдца. Мне подумалось, что и слезы из них должны катиться какие-нибудь огромные, но Мика сидел ко мне спиной, склонившись над своей растревоженной ямкой и я видел только его истертую рубаху, да белую бороду, окружающую лицо. Так он долго еще причитал и никак не мог успокоиться.

- Меня брат Луиджи послал. Говорит, принеси камень, а то нож не на чем поправить, - примирительно сказал я, мне было ужасно жаль беднягу. У Мики в жизни была только одежда, да эта несчастная кучка перьев. А больше ничего не было, ни друзей, ни книг, ничего (как, впрочем, и у меня в ту пору).

- Мика, я не хотел ничего трогать, правда.

Угомонившийся было блаженный вскочил на ноги и заверещал еще тоньше и пронзительней.

- Грабитель! Ворюга! Уходи, уходи, уходи!

Он стоял раскрасневшийся, мокрый от слез, и дрожал от гнева и бессилия.

- Да пропади ты со своими перьями, - в сердцах воскликнул я и обиженный донельзя зашагал прочь. Я хотел всего лишь извиниться, а на меня наорали, словно я украл в пост из кладовой кусок мяса, чтобы съесть его в одиночку.

- Смотри, больше на глаза мне не попадайся, а то я тебя поколочу, - крикнул я обернувшись.

От обиды я забыл, зачем пришел в сад, и когда брат Луиджи нашел меня на кухне, чтобы спросить нашел ли я камень, я сказал, что нет.

- Что за человек, ни о чем попросить нельзя. Дал пустяковое задание, камень найти, так он и это не смог. Да на что ж ты в жизни сгодишься-то, - брат дал выход своей копившейся желчи, которой у него всегда было в избытке.

Стоявшие рядом монахи с ехидством прошлись по поводу моей никчемности. От досады я спрятал лицо в коленях и подумал, а не заплакать ли мне. Когда же поднял голову, мне показалось, что за дверями скрылась белая борода Мики.

На следующий день я наткнулся на блаженного сразу, едва вышел во двор.

- Идем, - Мика сиял от удовольствия, казалось, даже борода его светилась.

Заметив мою нерешительность, добавил:

- Нечего бояться.

Я шел и думал о том, что он все ж таки очень странный, я обещал его вчера поколотить при встрече, а теперь он говорит, что мне нечего бояться. С блаженными всегда так, никогда не знаешь, что у них на уме.

Когда мы зашли за птичник, он достал из травы увесистый булыжник и протянул мне.

- Бери. А Луиджи скажи, чтобы не ругал тебя. Скажи Мика не велел.

Бедный карлик был уверен, что если он скажет, чтобы меня не ругали, то так и будет. Я взял предложенное и как мог поблагодарил. Луиджи, увидев меня с камнем в руках сказал, что меня можно посылать только за чумой, но, кажется, не очень рассердился.

С тех пор мы с Микой стали чем-то вроде друзей. Со мной он разговаривал довольно охотно, хотя с другими старался отмалчиваться. Видимо не доверял большим людям. Я же был почти одного роста с ним и меня он не стеснялся. Карлик рассказывал мне, какая завтра будет погода, глядя на заходящие за хребты гор солнце, и его обещания всегда сбывались. По полету птиц он определял какая будет зима. Наблюдая за жуками-колодочниками, он мог с точностью до дня определить когда выпадет снег. По цветам журавки, расцветающей в день Марии Светящейся, видел, будут ли у нас яблоки этим летом. По ветру знал, будут ли цвести гладиолусы. (При этом он наклонял голову, словно стесняясь своего знания, и тихо бормотал что-то вроде: Гладиолус не любит восточного ветра при заходящем солнце). Когда я спрашивал его, откуда он все это знает, он заливался краской, опускал голову и говорил:

- М-м-м, Мика...

Что это значит, добиться от него было невозможно, он молчал и только пуще прежнего заливался краской.

Как-то раз любимая кошка брата Иранио залезла на дерево. Это был высокий вяз, росший посреди монастырского двора. Иранио целый час умолял ее слезть вниз, предлагал ей ее любимую печень форели, но все напрасно. Безутешный хозяин был уверен, что она сорвется вниз и неминуемо разобьется о камни, которыми был вымощен двор (тоже с языческих времен, как говорят). Кошка глядела на собравшихся внизу людей и жалобно мяукала, не в силах слезть сама.

- Что за глупое животное, зачем залезать туда, откуда не сможешь слезть? - воскликнул я.

- Она разобьется, разобьется, - повторял Иранио. Он совсем охрип призывая ее.

- Языческие боги требуют твою Томазину в жертву. Они жаждут крови, - прошипел я страшным шепотом.

Он посмотрел на меня как на прокаженного, но поглощенный своим горем ничего не сказал.

Когда стало ясно, что слезать виновница переполоха не собирается, принесли лестницу. При виде ее кошка перелезла на такую тонкую ветку, что уже все мы не на шутку перепугались за нее. Ветер печально раскачивал ее над нашими головами. Мы поняли, что теперь нам ее точно не снять.

- Томазина, несчастная Томазина! Вероятно она сошла с ума, - восклицал брат Иранио. - Безусловно она сошла с ума!

Его нелепая тощая фигура металась под вязом, словно объятая демонами.

Вот тогда-то в сад и пришел Мика. Он неожиданно серьезным голосом загнал нас в конюшню.

- Если кто будет подсматривать, она упадет и тогда нам всем достанется.

- Никто, никто не будет подсматривать, - кинулся уверять его несчастный хозяин кошки.

Мика закрыл ворота конюшни. Прошло несколько минут, мои нервы не выдержали, и я рванулся к щели в воротах, чтобы посмотреть, что происходит во дворе. Иранио с неожиданным проворством кинулся ко мне и вцепился в левый рукав.

- Стой, негодник, погубить меня вздумал? - сдавленно прошептал он.

Я поглядел на него и мне показалось, что это не Томазина, а он сошел с ума. Я не успел ничего ответить, как ворота открылись и вошел улыбающийся Мика с дрожащей кошкой в руках.

- Бери, - отдал ее.

- Слава Богу, она цела! Как ты снял ее?

-М-м-м, Мика... - только и услышали мы в ответ.

С тем он и ушел, а осчастливленный хозяин обнял свою полосатую любимицу и что-то зашептал ей на ухо. После этого случая Иранио целый год глядел на блаженного с благоговением и не уставал благодарить, раз за разом вгоняя его в краску.

Летом меня и брата Луиджи послали странствовать. Луиджи отправили для того, чтобы он проветрил свою неряшливую голову от неумеренных занятий наукой, а заодно и несколько поумерил свою тягу к брюзжанию. Меня же выслали просто так, чтобы под ногами не путался. Я согласился с радостью, потому что путешествия - лучший способ совмещать работу и безделье. Особенно когда путешествуешь на осле или в повозке. К сожалению ослов нам не дали, а миряне подвозят монахов неохотно, так как мы им ничего за это не платим, считая, что наше благословение является лучшей платой. Они с этим не согласны и предпочитают деньги.

Летом в Италии очень пыльные дороги. Брат Луиджи не переносил пыли и чихал, словно это табак. Ворчал он при этом так, что я думал, что у меня голова треснет. Когда мне все это надоедало, я прятался в придорожных кустах, и слушал, как бранится мой спутник, называя меня исчадием ада, ребенком Вельзевула, надеждой Асмодея и знаменосцем армии тьмы. Исчадие пряталось в пыльной выгоревшей траве и хохотало до слез. Однажды Луиджи, доведенный жарой и моими проделками до исступления, сел посреди дороги и стал посыпать голову прахом, повторяя, что Господь вероятно уже убил его, и он на самом деле уже в аду, хоть до сих пор и не заметил этого. Серая пушистая пыль охотно липла к его потной лысине, спине и плечам. Скоро он сам стал до того похож на демона, что от его вида и горестных воплей какая-то костлявая лошаденка с нелепым седоком, облаченным в латы и с длинным копьем в руке, насмерть перепугалась и понеслась каким-то невероятно тряским галопом в поля. Следом за ними поспешил маленький мужичек верхом на осле.

- Синьор, синьор, подождите! - в отчаянии кричал он, видимо это был оруженосец нелепого рыцаря. Вскоре все они пропали за холмом.

Вид этой троицы, не считая животных, поверг меня в самое отчаянное веселье в моей жизни. Я хохотал так громко, что Луиджи прибежал, чтобы отлупить меня за все мои прошлые и будущие грехи. Вид у него был до того смешной и свирепый, что я даже не смог подняться из травы и спастись бегством. Брат мой во Христе стал колотить меня по спине и заду, а я все не мог остановиться и думал только о том, какое это счастье, что Луиджи очень слабый, иначе он давно бы уже сломал мне пару каких-нибудь костей. Проходящие мимо крестьяне приняли нас за разбойника и жертву, слезно взывающую о помощи. Они бросились на моего спутника и чуть было не отдубасили его своими огромными кулаками. Хорошо, что они вовремя разглядели под покровом пыли рясу монаха, а то не сносить моему брату головы.

Когда дело уладилось, Луиджи, чувствуя за собой вину, все-таки он был христианин и не должен был впадать в такое раздражение из-за проделок мальчишки, намазал мне спину и плечи соком чистотела, сказав при этом, что так ушибы заживут быстрее. Он вообще-то был хорошим врачом, к нему даже приезжал лечиться градоначальник из соседнего городка, когда его раздуло от водянки. Тот его вылечил, взяв за это всего три курицы. Братия смотрела на него как на безумца, один отец настоятель сказал, что так и надо было поступить. Поговаривали при этом, что сначала Луиджи запросил целый бочонок вина, но больной сказал, что отец-настоятель запретил ему говорить с ним о вине. Якобы узнав об этом тот так расстроился, что взял эти злосчастные три курицы.

По дороге мы продавали индульгенции, кусочки мощей апостола Луки и щепочки от Гроба Господня. Я не думаю, чтобы мы много заработали за время наших скитаний, так как выяснилось, что мой спутник не прочь поспать в хорошей гостинице и выпить доброго сицилийского вина. Ни один обед не обходился без бутылочки красного. Мне он наливал маленький стаканчик, приговаривая при этом, что хотя и недостоин, но на нем будет грех, если он лишит меня такого чуда.

- Пей, это не вино, это кровь Господа.

Выпив, он изрядно добрел и, грозя мне пальцем приговаривал:

- Какой же ты, брат, озорник все же. Смотри, разболтаешься за лето, отец-настоятель попотчует тебя постом и поклонами.

- Ничего он мне не сделает, он добрый, он мне палец вылечил.

- Большое дело, палец, - тянул Луиджи.

За гостиницы мы конечно же платили, но перед уходом всегда заходили на кухню и, состроив постные мины, говорили поварам:

- Подайте двум странствующим монахам и Господь не оставит вас в благодати своей.

Повара морщились от перегара, шедшего от Луиджи, и нехотя накидывали в наши заплечные мешки то, что было под рукой и что было не жаль отдать. Мы ни от чего не отказывались, и напоследок благословляли их. Потом, отойдя подальше от гостиницы, осматривали нашу добычу. Если считали, что собрано достаточно, то шли далее, если же результаты осмотра нас не удовлетворяли, приходилось заходить в другие гостиницы и харчевни.

Так мы шли и, ни в чем не испытывая нужды, проводили время в сытости и благодушии. По дороге с нами произошел довольно забавный случай, о котором я бы хотел рассказать поподробнее.

В одном селении посреди улицы мы увидели толпу, от которой доносились радостные крики крестьян, собачий лай и хохот.

- Драка! - бодро сказал Луиджи. - Пойдем поглазеем, когда еще доведется увидеть хорошую потасовку.

Мне подумалось, что слугам Господа вроде как неприлично смотреть на подобные вещи, но с другой стороны я сам всегда не прочь был подраться и посмотреть на дерущихся. Мы с трудом протиснулись к центру события. Зрители пропускали нас неохотно, вероятно только из уважения к рясам. Кто-то из них зацепил меня сзади за ногу, и чтобы не упасть, мне пришлось повиснуть на рукаве шедшего впереди Луиджи, сильно дернув его при этом.

- Совсем обезумел, - оглянувшись покачал головой тот он. К кому это относилось я так и не понял.

Центром действа действительно была драка, хотя правильнее было бы назвать это избиением. Двое здоровых, уродливых мужиков толстыми колами, больше похожими на бревна, били собаку. Это был крупный грязно-серый пес. Когда-то он был белым, но сейчас его длинная шерсть была спутана и свисала сосульками с боков и морды. Хвост, превратившийся в комок шерсти, болтался колотушкой из стороны в сторону. Его мучители громко смеялись, и, уворачиваясь от наскоков собаки, охаживали ее дубинами, соревнуясь, кто больней ударит. Несчастный пес осипнув от лая, задыхался, но как ни старался, не мог достать своих обидчиков.

- Видали, собака ослепла и сбесилась. На людей бросаться стала. Ей все равно пропадать, а так хоть весело, - видя в нас новичков, пояснил дородный крестьянин в шляпе с широкими полями, поминутно вытиравший потеющий лоб рукавом рубахи непонятного цвета. - Вы сами-то откуда будете? Не из обители святого Марка? У меня там брат кастеляном, может, знаете?

- А что, собака совсем ослепла? - спросил Луиджи, удрученный происходящим. Мне кажется, что животных он всегда любил больше людей, и мучения пса доставляли ему видимые страдания.

- Собака-то? Совсем, - радостно заявил брат кастеляна. - Носа своего не видит.

Крепкие удары продолжали выбивать пыль из шерсти бедного животного. Оно бессильно вертелось на месте, пытаясь определить, где его мучители, и когда ему казалось, что это удалось, на него обрушивался новый удар, с совсем неожиданной стороны. От каждого удара он вздрагивал и повизгивал, как маленький щенок. На мои глаза навернулись слезы.

- Э, гляди-ка, а малец-то плачет, - заметил потеющий крестьянин. - Собачку пожалел!

Этого я вынести не мог. Терпеть не могу, чтобы кто-то видел, что у меня глаза на мокром месте. Когда я жил у дяди, и дрался с соседскими мальчишками, то по законам улицы, тот, кто начинал плакать признавался побежденным. Я повернулся к не в меру наблюдательному толстяку и что было мочи заорал ему в лицо:

- Что ржешь, боров?

Мужик от неожиданности оцепенел, и попытался схватить меня, но я пнув его по ноге отбежал в центр круга.

- А вы что, совсем озверели, помет козлиный? - накинулся я на уродов с палками.

Толпа, предвидя новое развлечение, заулюлюкала, показывая на меня пальцами, точно я обезьяна у заезжего фокусника. От злости и бессилия в голову иногда приходят хорошие мысли. Я схватил пригоршню пыли и кинул ее в лицо ближайшему из мучителей. Он согнулся пополам, уронив палку. Оружие нельзя выпускать из рук, иначе тебе им же и достанется. Схватив тяжеленный кол, я с удовольствием вытянул ослепленного мною врага по спине. Он хрюкнул и упал на колени. Зрители принялись меня подбадривать:

- Ого, монашек-то будь здоров! Давай, покажи, что еще можешь!

Им было все равно, над чем веселиться, собаку ли бьют, или человека убивают. Зритель во все времена одинаков. Если бы сейчас тут принялись топтать меня ногами, они кричали бы так же весело.

- Выродки, дети шлюх! - высказался я о них. На меня напал дикий азарт.

Но им и это пришлось по вкусу, они лишь громче завопили. Большего я сказать не успел, потому что второй урод погнался за мной, желая, видимо, отомстить за посрамленного товарища. Вероятно, это были братья, настолько похоже они были уродливы. Я решил не искушать судьбу и увернувшись от удара, бросил палку в преследователя, услышал глухой стук, за ним проклятие и вклинился в толпу. Отдавая дань моему предыдущему подвигу, толпа милостиво пропустила меня.

Тем временем, мой спутник и брат во Христе, видя, что собаке больше ничего не угрожает, успокоился и наблюдал за моей битвой с абсолютным равнодушием. Наверное думая, что хорошая взбучка мне не повредит.

- А что, сеньор, хорошая это собака? - обратился он к борову.

- Да, хорошая. Вот только слепая, а так всем удалась, - смеялся тот.

- А если бы я, скажем, вылечил ее от слепоты, сеньор крестьянин взял бы ее к себе?

Брат кастеляна, кивнул, стараясь не пропустить ничего из происходящего в круге.

- А дал бы сеньор за мои труды два меха вина по восемь пинт в каждом для меня и моего благочестивого послушника?

- Не слишком ли он мал, твой послушник, для меха с восемью пинтами вина?

- О нет, он настолько благочестив, этот отрок, что отдаст свой мех мне, даже не отведав из него.

Толстяк криво улыбнулся, наверное вспоминая борова.

- Да, благочестив, смотри, как бы он тебя ночью не зарезал.

- Так что, по рукам?

Покупатель пожал плечами, глядя на пса:

- Черт его знает. По рукам.

На опустевшую после моего бегства арену вышел Луиджи. Он убрал со лба засаленные волосы, подошел к собаке.

-Хороший, хороший пес, - протянул к нему руку монах. - Пастух, сразу видно, хорошая собака.

Пес, видимо почуяв, что мучить его больше не будут немного успокоился, и лишь немного напрягся от прикосновения человека. Луиджи так вообще расцвел, трепля его по загривку.

- Сейчас посмотрим, что у нас стряслось. Ну-ка покажи мне глаза, парень, - ворковал он, как над любимым ребенком.

Он раздвинул сосульки на собачьей морде и удовлетворенно покачал головой, видимо все оказалось так, как он и предполагал. Потом он осторожно позвал крестьянина, что согласился взять животное к себе.

-Дай пояс.

Крестьянин отдал. Луиджи быстро переступил через пса и зажал его голову между ног.

- Держи его за ноги, - крикнул он.

Мужик испугался но крепко ухватился за задние лапы. Монах тем временем заматывал животному челюсти, чтобы не мог кусаться. Пес завизжал от страха и оттого, что снова обманулся в людях. Луиджи достал приготовленный заранее маленький, но очень острый ножик и сделал на веках животного два быстрых надреза. Раздался оглушительный визг. Я в это время прятался в бурьяне неподалеку и подумал, что собаку все-таки убили. Пес рвался изо всех сил, но монах, крестьянин и подошедшие на помощь любопытные крепко держали его. Ему связали лапы и, как убитого козла понесли в дом нового хозяина на палке, которой только что колотили. По дороге Луиджи объяснял:

- У него просто распухли веки. Так иногда бывает, если собака часто спит в сене, где много черного остролиста. Придешь домой, протри ему глаза самым крепким вином, какое найдешь. Но гляди, аккуратно.

Крестьянин с уважением смотрел на него и послушно соглашался, кивая головой.

- Собака молодая, хорошая. Еще внукам твоим послужит.

- У меня уже есть внуки, - застенчиво улыбнулся толстяк.

- Ишь ты, быстрый какой...

Хозяин пса не обиделся, Луиджи теперь так вырос в его глазах, что он с легкостью мог снести любые его дерзости. Шедшие рядом крестьяне с радостью тащили на плечах это увесистое приобретение и, по-видимому, очень гордились своей ролью в деле. Луиджи, почувствовав авторитет, принялся небрежно разглагольствовать о своей славе врача. Будь он сейчас немного пьяным, я не сомневаюсь, что он наплел бы им что-нибудь вроде того, что он лечил самого Папу Римского, а в итоге мог бы рассказать, как он лечил святого Иоанна Падуанского или кого-то в этом роде. Болтать он мог не хуже, чем лечить.

Получив положенные нам меха, мы, кроме того, немного поломавшись для вида, взяли еще хлеба с сыром, которыми одарили нас гостеприимные хозяева.

- Вот, сразу видно, люди понимают всю пользу науки, хоть и совсем темные, - вспоминал их Луиджи.

Тем же вечером, сидя у костра в лесу (подвыпив, Луиджи не боялся ни разбойников, ни демонов, которые весьма страшили его в трезвом состоянии), он пил вино и вещал мне:

-Медицина... Видишь, что может медицина...

Он долго объяснял мне про Парацельса, книги арабов, снадобья из горных трав и гнойники на глазах. Я, уплетая сыр, слушал, как шелестит над нами листва дуба и радовался, что все идет так замечательно. По обыкновению мне тоже досталось немного вина.

- Это тебе за спасение славного пса, обеспечившего нам провиант и вино.

- А зачем он на людей бросался? - спросил я.

- Слепой. Ему страшно стало, а они подумали, что он сбесился.

- А разве от слепоты на людей бросаются? - удивился я.

- Бывает и так. Самая страшная опасность - та, которой не видишь, а только догадываешься.

Он помолчал.

- У них все как у людей.

- У кого?

- Да у животных этих...

Свет бросал на крону дерева дрожащие блики, кто-то невидимый бродил в траве, в чаще летали светляки. Ночной лес был полон звуков и движения. Я подумал, что остаток жизни я хотел бы провести бродя с Луиджи по дорогам, излечивая людей и животных, и тем добывая себе пропитание.

- Глаза вообще очень хитрая Божья выдумка и лечить их совсем непросто. Я много чего умею лечить, но глаза - самое сложное. Слава Богу, я это понимаю и стараюсь разобраться здесь до тонкостей. Я давно этим занимаюсь и вот что понял.

Он напивался все больше и больше, язык его ворочался легко и свободно, но иногда его все же заносило. Луиджи засунул палку в костер, в самую гущу углей и шевелил ею там, любуясь уносящимися в небо искрами. Они взлетали высоко, выше деревьев, перемешивались со звездами и исчезали, то ли сгорали, то ли терялись среди созвездий.

- Глаза - величайший из даров Божьих. Ими ты сможешь увидеть все, если конечно захочешь увидеть все. Острые глаза лучше острого ума. Ум слишком прям и самовлюблен. Познавать тайны мира с помощью только лишь ума - все равно, что питаться нарисовать круг, используя только прямые линии. Можно провести множество касательных и получится что-то очень похожее на круг, но при желании любой все равно увидит уголки. Для получения идеального круга нужно провести бесконечное множество касательных, а это уже невозможно для человека, поскольку он смертен.

Он прикончил первый мех, выжал из него последние капли, потом принялся откручивать нитки на пробке второго меха.

- Ум... Хотя, знаешь, если достаточно развить его, то можно понять, что он глуп и ограничен. Как этот мех, - он засмеялся своему сравнению. - Больше того, сын мой (когда он напивался, то часто звал меня сын мой, особенно во время подобных проповедей). Больше того, я скажу тебе, что ум - от дьявола, а глаза - от Бога. Ум был получен вместе с запретным плодом, то есть он - дар Сатаны.

Луиджи запутался в нитке второго меха.

- Так же как и эта нить, клянусь мощами святого Фомы.

Когда враг был изорван в клочья, он в пьяной задумчивости поднял глаза к небу.

- Сын мой, в моих помыслах я зашел столь далеко, что забыл, с чего начал.

Я дожевал хлеб.

- Ум - дар Сатаны.

- Замечательно, - похвалил мой спутник, - славный отрок. Развитие ума подобно познанию чудес дьявольских. Но ...

Он состроил значительную мину и поднял указательный палец.

- Именно потому, что развивая ум, можно прийти к пониманию его ограниченности, многие святые смогли стать величайшими сподвижниками Матери Церкви, превзойдя все дьявольские искушения и вкусив всех его нечистых сокровищ. Так вот, сын мой, наслаждайся красотами и чудесами Божьими, что окружают нас ежечасно, оставаясь незамеченными только из-за слепоты нашей.

Мне было мало что понятно из его суждений, но говорить ему об этом совсем не хотелось. Поэтому я старался молчать, да изредка хмурить лоб, давая понять, что я стараюсь уяснить сказанные премудрости. Хотя я уже не был уверен, что Луиджи сам понимает, что говорит.

- Посмотри, как чудесны все эти чудеса Божьи, эти звезды, небо, эти собаки... ужи и ... и ...ежи...

Сила дьявольского дара, заключенная в его уме, угасала вместе с костром, но язык не унимался, продолжая нести совсем уж полную ахинею:

- Добрейший Господь глядит на нас глазами чудесных ужей... И ежей...

- О добродетельнейшие из ползающих и крадущихся, сладчайшие из скользких и колючих, восхитительнейшие из сопящих и немигающих, благословите недостойного раба Божьего Луиджи на спокойный сон, - в тон ему запричитал я.

Луиджи, клонясь набок, как пробитый корабль, глянул на меня мутным глазом, но сказать уже ничего не мог, ибо упал и тут же захрапел.

Ночь прошла спокойно под шелест листьев, мигание звезд и покачивание трав от легкого ветерка, который так приятно охлаждает лоб, прогоняя дурные сновидения. Утром, не открывая глаз, мой спутник произнес:

- По мне кто-то ползает.

- Это, наверное, чудесные ужи и ежи, - сообщил я спросонок.

С громким криком он вскочил на ноги. Конечно же, ни того, ни другого он не увидел, зато обнаружил на себе войско бродячих черных муравьев, отчего с воплем сорвал с себя одежду и принялся голый скакать по поляне, смахивая непрошеных гостей. Я кинул в него прошлогодним желудем, сказав, что он похож на фавна, которого я видел в одной книге. Луиджи в ответ запустил в меня головешкой из потухшего костра. От головешки я без труда увернулся и принялся, сидя в кусте орешника, слушать старые песни о ребенке Вельзевула, столпе адского воинства, шута Азазеля и прочие гадости. Потом страдалец присел на корточки, потряс пустой мех. Убедившись, что там не осталось ни капли, он запустил пятерню в редеющие волосы и проговорил:

- Господи, как же голова болит.

Пыльные летние дороги - величайшее счастье моей жизни. Я люблю, когда солнце раскаляется добела и пыль под ногами, мягкая, как перья в воробьином гнезде. Мне нравится ходить босиком, шаркая подошвами, твердыми, как невыделанная бычья кожа, поднимая серые облачка, которые, если оглянуться назад, отмечали мой путь.

- Прекрати пылить, или в ближайшем порту я продам тебя в рабство нехристям-туркам, - брюзжит идущий позади меня Луиджи, - узнаешь тогда вкус хорошего бича. Надсмотрщики на галерах люди добрые, но ты об этом никогда не догадаешься, потому что как только ты собьешься с ритма, загребая веслом, или начнешь работать им недостаточно резво, они, этим самым бичом напишут на твоей спине какое-нибудь богохульство, из тех, что есть у них в Коране. Слышишь, ты, отсевок?

На такие обороты я старался внимания не обращать и продолжал загребать ногами дорожную пыль. Луиджи все равно нужно было с кем-нибудь поговорить и я его вполне устраивал. Хотя, наверное, если бы меня здесь не было, он болтал бы со святыми мощами, лежащими у него за спиной в мешке. Не будь мощей, он бы взял в собеседники ветер и камни. Я даже думаю, что если отнять у него все, что есть вокруг, включая его самого, он вступил бы в разговор с Великим Ничто, о котором как-то упомянул. Упомянул, конечно же в отношении Вашего покорного слуги. Он сказал, что я явился в мир для репетиции роли самого Сатаны. Якобы я разрушаю все, что находится на моем пути, то есть моя жизнь состоит в познании и разрушении с целью превращения Вселенной в Великое Ничто. Иногда мне кажется, что его познания доведут его до сумасшествия, настолько безумными кажутся мне некоторые его мысли. Подчас я прямо таки чую, как от него веет серой безумия. Хотя, может, это просто последствия его алхимических опытов.

В счастье больших дорог было другое счастье, запрятанное в этом, как жемчужина меж створок моллюска. Получить его было совсем просто, достаточно убежать вперед, скрыться с глаз моего спутника и людей вообще за поворотом дороги или хребтом холма и резко остановиться, раскинув руки и глядя прямо на солнце, изо всех сил стараясь не моргнуть, пытаться разглядеть его лик, скрытый за слепящим сиянием. Иногда мне казалось, что я, внезапно встав на месте, словно распятый светом, продолжаю бежать и стремиться вверх, но уже по другому, как не дано смертным. Мне казалось, я летел к небу, а лучи разбивали меня на тысячи мельчайших горящих частиц, которые все равно продолжали стремиться к солнцу.

Прибегавший следом, обеспокоенный моим бегством Луиджи, говорил:

- Не смотри на солнце, оно может выжечь тебе глаза, - и приводил меня этими словами в самое искреннее недоумение.

- Почему самое красивое, что я знаю в мире, так опасно?

- Видишь ли, каждый, кто хоть раз видел солнце, запоминает его навсегда и ему нет нужды разглядывать его. Ты так много смотришь на него, потому что из-за какой-то дьявольской жадности стараешься впитать его целиком без остатка.

- А есть люди, которые могут смотреть на него часами, не боясь ослепнуть?

- Есть, но их мало, совсем мало.

- Ты знаешь таких?

- Знаю, отец-настоятель.

- Почему же ему можно, а мне нельзя?

Луиджи помолчал, словно не зная, стоит ли отвечать.

- Он замечательный человек, лучший из всех кого я когда-либо видел.

- Лучше, чем Папа Римский?

Он раздраженно пожимал плечами.

- Почем я знаю, что за человек Папа? Я его даже ни разу не видел.

Он замолк, недовольный, что из-за меня он сморозил такую откровенную ересь.

- На костер еще из-за тебя попадешь, - он помолчал. - Так вот, он замечательный, я думаю, что со временем его могут даже причислить к святым. Когда он был еще совсем молод, в его судьбе принимал участие сам Папа Лев Х. Наверное почувствовал, что у него большое будущее.

Я убегал в сторону, потом возвращался.

- Луиджи, а что будет, если я все-таки буду смотреть на солнце?

- Ты слышал когда-нибудь легенду об Икаре?

- Да, ты мне рассказывал.

- Когда? Я не помню, чтобы делал этого.

- Ты тогда сильно пьяный был.

- Ладно, - обрывал он меня, - мал ты еще старших обсуждать.

- Никого я не обсуждаю, но ты действительно много пьешь.

- Ты будешь наконец слушать или нет? - вскипал он.

- Буду, - в тон ему, кричал я.

- Так вот, Икар тоже захотел разглядеть солнце получше. И более того, я думаю, что поскольку греки были язычниками и видели богов во всем - в ветре, земле, морской волне, солнце, молнии, то Икар не просто полетел к солнцу, он захотел узреть лик Божий. Представляешь? Захотел узреть лик Божий? Это ж какая дерзость, какая гордыня? А может, он думал, что сможет еще и дотронуться до него? Конечно же он должен был погибнуть, - убежденно проговорил мой спутник.

Я уходил несколько опечаленный. По этой легенде выходило, что если человеку и дано летать, то лишь невысоко, у самой земли, как Дедал. Человеку человеческое, и любой дерзновенный замысел карается смертью.

Грустные мысли утихомиривали меня совсем ненадолго, и при первом же случае я лазил через высокие заборы, чтобы нарвать сладких груш, увернувшись от собак, или просто для того, чтобы узнать, что интересного там за забором, ругался с Луиджи по поводу и без, а еще два раза подрался с мальчишками. Первый раз когда мне показалось, что один жульничеством обыграл другого в веревочки, а второй просто так, настроение было плохое. Первый раз я вышел победителем, и если бы не вмешательство Луиджи, побежденному пришлось бы совсем скверно, а во втором случае мне разбили камнем голову. Луиджи при этом сказал, что для меня же было бы лучше, если бы меня не рождали на свет вовсе, потому что до своего шестнадцатилетия с таким характером я не доживу. Я его даже пожалел, сколько он со мной терпит всякого, но ему, конечно же, ничего не сказал, зато задал другой вопрос.

- Луиджи, а правда, что если долго быть на солнце, то оно сожжет все твои грехи?

- Не знаю, не уверен, но если ты будешь приставать ко мне с такими глупостями, я оттаскаю тебя за вихры.

Я отбегал на безопасное расстояние и, встав в развязную позу, засунув большие пальцы рук за веревку, заменяющую мне пояс, выдавал следующее:

- То-то я и смотрю, волос у тебя немного осталось, видно, тоже любил донимать людей всякой дрянью.

Луиджи лишь устало глядел на меня.

- Ха, - нахально заявлял я, - ты вон уже лысый наполовину, а простых вещей не знаешь. Солнце сжигает грехи. У кого хочешь спроси. Только такой зануда, как ты, не знает этого.

Качая головой Луиджи смотрел на полуденное, белое от зноя небо, видимо спрашивая, сколько же еще ему нужно жариться, что бы Господь простил его и отправил меня в ад, где мне самое место.

- Слушай, Луиджи, а ангелы крестятся? - говорил я, чтобы повергнуть его в окончательное уныние по поводу своей судьбы, которая волею рока оказалась связана с таким глупым и болтливым существом.

За лето мы исходили пол-Италии и стоптали все башмаки. Осенью вернулись обратно в монастырь. Когда Луиджи вышел от отца-настоятеля, отчитавшись за все, проданное летом, он был мрачен и ворчал так, будто до этого ему целый год не разрешали брюзжать. Видимо отец-настоятель был не в восторге от наших трудов, но мне было все равно - я ни за что не отвечал.

Мика приветствовал меня как старого друга. Борода его, выбеленная солнцем и временем все также окружала его лицо словно нимб и немного отсвечивала. Блаженный закивал мне издали, разводя руки и, видимо, желая обнять.

- Здравствуй Мика, - я тоже обрадовался ему, сам не зная почему.

Он сделал большие глаза и взял меня за рукав.

-Пойдем.

- Начинается, - подумал я - будто и не уходил никуда.

Он притащил меня к своему тайнику. Воровато оглянулся, и убедившись, что за нами никто не наблюдает, забормотал, приблизив ко мне свое лицо. За лето я сильно вырос и теперь он доставал мне самое большое до виска.

- Чтобы никто не видел. Никому нельзя. Только тебе можно, - он внимательно поглядел на меня, чтобы я оценил его доверие, - только тебе.

С этим он достал из-под камня перо. Это было необычное перо. Серебристое, казалось, оно было сделано из металла. Я взял его в руку и внимательно оглядел. Оно казалось величайшим произведением рук человеческих. Я узнал его, это был серебряный кречет. Он живет в неприступных скалах и встречается чуть чаще единорога. Говорят, что тот, кто видел его однажды, обязательно захочет увидеть еще раз. Я присмотрелся и разглядел крошечное пятнышко крови на блестящей поверхности.

- Где ты взял его, Мика?

Блаженный вдруг выхватил у меня драгоценное перо и спрятал назад, под камень, бормоча:

- Прилетел, ударил, брызги - дзынь по полу. Перо нашел, за пазуху - раз. Никто не знает, только ты.

Я ничего не понял и спросил его.

- Кто прилетел? Какие брызги?

- Этот, с неба прилетел. Прямо с неба и дзыннь - брызги. Перепугались! У!

- Кто перепугался?

- Братья, - он залился счастливым смехом, - Даже отец настоятель испугался. Но он только чуть-чуть испугался, меньше муравьиного глаза.

- Мика, - закричал я на него, - какие глаза?

Его сбивчивые объяснения запутали меня донельзя. Карлик съежился, тихо и испуганно проговорил.

- Муравьиные глаза, те что у муравьев, - и густо покраснел.

Я понял, что тут ничего не добьюсь и пошел спрашивать о происшествии у братии.

После ужина брат Матео неохотно рассказал мне, следующую историю. Однажды вечером, вскоре после нашего с Луиджи ухода, во время вечерней молитвы, вверху, под самым куполом церкви раздался звон и на каменные плиты пола, на молящихся монахов сверху упала птица, заливая своей кровью пол так, как это было в языческие времена. Вид серебряного дождя, просыпавшегося сверху, от залитых закатным заревом окон был столь странным, что братия с перепугу приняла кречета за падающего ангела и преисполнилась столь великого ужаса, что упала ниц без движения. Когда они пришли в себя, то подняв глаза к разбитому окну, были поражены тем кровавым светом, лившимся с небес. Пятна крови на полу казались следами, оставленными раненым небом. Все это столь сильно подавило их, что даже после того, как кровь была смыта, а осколки убраны и брошены вместе с птицей в пропасть, они не могли успокоиться и ходили подавленные случившимся. По монастырю поползли слухи, что все это случилось неспроста и предвещает нечто невиданное, может быть чуму и голод, а может даже пришествие Антихриста. С утра до ночи братия молилась, забыв про хозяйство и прочие мирские дела. Один отец-настоятель не потерял присутствия духа, казалось, происшедшее ничуть не коснулось его. Он уверял перепуганных монахов положиться на волю Божью и заняться необходимыми делами. Постепенно ему это удалось, как впрочем все к чему он прикладывал руки. Однако после этого случая все долго еще ходили, вздрагивая от малейшего звона.

Отец-настоятель пригласил из близлежащего городка стекольщика, чтобы он вставил новое стекло взамен разбитого странной птицей. Искать мастера пришлось довольно долго, поскольку слухи распространились и народ свято уверовал, что происшедшее было ничем иным, как предупреждением о грядущих бедствиях. В конце концов, перед нашим приходом, в монастырь прибыл стекольщик. Это был крепкий мужик, непьющий и знающий толк в своем деле. За свою жизнь он остеклил не один храм, но за эту работу запросил вдвое больше обычного. Делать было нечего и отец-настоятель согласился. Мужик привязал к спине подставку со стеклом и полез наверх. Работать ему пришлось очень высоко. Не каждая сосна дорастет до такой высоты, где был он. Он снял со спины подставку и приступил. Разбитое стекло было большим и некоторое время он скидывал оттуда осколки. Еще не до конца пришедшая в себя братия, наблюдавшая за ним, вздрагивала при падении каждого кусочка стекла.

Потом произошло что-то странное. Никто толком описать происшедшее не смог, говорили разное, но все сходились в одном: стекольщик вдруг закричал, крестясь отступил по крыше назад от окна, продолжая вопить нечто непонятное, и сорвался вниз. Что за слова он кричал не смог разобрать никто, одни говорили, что он произнес Господи и попытался встать на колена, другие же утверждали, что он бросился от окна, будто за ним гнались легионы чертей с раскаленными рогатинами, третьи несли уж совсем полную чепуху вроде того, что он воспарил в воздух и только потом упал с блаженной улыбкой на устах. Когда братья спросили у отца-настоятеля, что увидел он, то услышали уклончивый ответ, вроде того, что каждый видит только то, что позволят ему увидеть его мудрость, грехи и вера.

Слухи об этом событии множились и умирали с быстротой, не поддающейся человеческому осмыслению. Это стало первым предметом для досужих разговоров на всю осень и часть зимы. Вначале все недоумевали, зачем серебряному кречету понадобилось биться в окна, как бабочке. Те, кто любил таинственное продолжали говорить о знаке свыше, скептики же утверждали, что птицу просто ослепило кровавое солнце. По поводу смерти стекольщика было навыдумано гораздо больше. Было мнение, что он узрел лик Божий, потом, не в силах вынести его величие, испугался и сорвался вниз. При этом утверждалось, что, видно, грешны стоявшие внизу монахи, раз не увидели того, было явлено простому ремесленнику. Другие возражали им, говоря, что Христос, Дева Мария и всевозможные святые являются только детям и людям, известным своими добродетелями, стекольщик же ни к тем, ни к другим не относился. Жил Леонардо (таково было его имя) уединенно со своим подмастерьем лет двенадцати, в церковь ходить не любил, поговаривали даже о его склонности к содомскому греху, поскольку на женщин он внимания не обращал, зато был излишне нежен со своим подмастерьем и легко прощал его многочисленные проказы. Только и было в нем замечательного, что мастер был отменный. Вряд ли такому человеку мог явиться Бог, скорее наоборот, говорили, он увидел дьявола со всей его свитой. Они то и напугали его так, что он побежал стремглав не разбирая дороги. Этой истории поверило гораздо больше людей. Одно было не ясно: зачем Сатане безвестный ремесленник?

Слухи слухами, но все в монастыре поняли, что стекла вставлять теперь никто и ни за какие деньги уже не пойдет. Близилась пора осенних дождей. Сами монахи были до того перепуганы, что при одной мысли о том, что бы влезть на крышу приходили в ужас и бледнели, словно снег.

Однажды ночью я проснулся от далеких раскатов грома. В спальне окон не было, но через приоткрытую дверь я мог видеть, как стены коридора освещаются вспышками далеких молний. За вспышками, после небольшой паузы следовал грохот, будто где-то ломались могучие деревья. Ветер завывал в печных трубах, как зимой, предвещая скорый приход снегов. Свет, исходящий от молний напомнил мне цвет пера серебряного кречета, спрятанного под мшистым камнем в саду. Тут я понял, что очень хочу увидеть это перо, до зуда в руках. Прямо ничего не мог с собой поделать, так захотелось. Я тихо оделся, стараясь никого не разбудить, открыл тихо скрипнувшую дверь и выскользнул в коридор. Там я подошел к окну. Вершины окружающих гор озарялись молниями. Гроза бушевала где-то далеко, за горами. Вспышки выхватывали из темноты стены монастыря, деревья, дворовые постройки и снова погружали их в непроглядный мрак. В металлическом блеске все выглядело необычным, пугающим. После каждого сверкания мир становился еще темнее, чем был. Я со страхом подумал, что сейчас выйду за эти стены, сложенные из надежного камня, прямо в пугающий мир за окнами и поежился. Дверь во двор открылась тихо, я вспомнил, что совсем недавно брат Матео смазал ее гусиным жиром, сказав, что в ее истошном скрипе ему слышатся голоса невинно убиенных Иродом детей. Голосов я ни разу не слышал, но раньше скрипела дверь действительно невыносимо. Мысленно поблагодарив Матео за труд, я уже было направился к грозно темнеющим деревьям сада, как мое внимание приковала к себе черная фигура на крыше церкви. Я видел ее всего лишь мгновение, когда небо было озарено молнией. От страха ноги мои ослабли, я захотел закричать и не смог, как если бы кто-то сдавил мне клещами горло. Черная фигура так и стояла перед моим мысленным взором. Кто это был? Дьявол, что сбросил ремесленника или кто-то из его слуг? Я почувствовал, как немеет кожа на лице, как это бывает в самые лютые морозы. Волосы зашевелились будто тысячи муравьев забегали меж ними. С ужасом дожидался я следующего сполоха, чувствуя, что сейчас умру от ожидания. Когда снова небо осветилось, на храме уже никого не было.

- Показалось, - с облегчение прошептал я, хотя в глубине души так и не смог поверить, что все это мне привиделось. Мне пришлось заставить себя сделать это, хотя бы только для того, чтобы не сойти с ума.

Даже после пережитого страха, я не смог вернуться обратно, не увидев пера. Монастырский сад нельзя назвать большим, но я умудрился немного поплутать, прежде чем нашел камень, укрывавший клад Мики. Я достал перо. Даже на ощупь я легко отличил его от остальных, в нем была законченность, оно было совершенно. В свете небесного огня оно горело неземным блеском, тени скользили по нему, как по клинку старинного кинжала. Я поднял его к небу. Когда небо снова озарилось, перо вспыхнуло синим огнем, как факел. Мне пришлось закрыть глаза, такой яркой получилась вспышка. Насытившись зрелищем, я, спрятав перо, пошел в свою спальню. По дороге мне никто не встретился, если не считать, что один раз мне почудилась маленькая фигура с белой бородой, мелькнувшая среди деревьев. Я приписал это последствиям вспышки и снова постарался не придавать значения.

Наутро меня разбудил встревоженный гул голосов. Каким-то образом братия с первыми лучами зари проведала про вставленное стекло. Никаких версий, похожих на правду выдвинуто не было, слишком много странного произошло за последнее время. В ход снова пошли демоны и ангелы, на большее ни у кого фантазии не хватало. Я побоялся рассказывать про увиденное ночью (или о том, что мне привиделось), они непременно подняли бы меня на смех. Взрослые никогда не доверяют детям, а между тем мне было уже целых двенадцать лет.

Появление стекла в этом злополучном окне вызвало новую бурю слухов за стенами монастыря. Сплетен снова было великое множество, но все склонялись к тому, что хозяйничать в такую ночь могли только слуги антихриста, хотя при этом никто не мог объяснить, зачем им понадобилось оказывать церкви такие услуги. Клубок домыслов затягивался все более.

Несколько дней я ходил, мучимый желанием рассказать кому-нибудь о своих видениях. Братии, как я уже говорил, я говорить не мог, Мика бы просто не понял меня. Оставался только отец-настоятель, но я никак не мог решиться подойти к нему с такими странными россказнями. От этих терзаний меня отвлек блаженный. Как-то раз, с комичным выражением таинственности на лице, он потащил меня за собой, бормоча уже привычное:

- Тебе покажу, только тебе. Смотри, никому.

Сколько же удивительного мог знать этот маленький человечек, глядящий там, где другие ничего не видят, не спящий, когда все спят и слышащий то, на что другие не обращают внимание.

Я подумал, что он снова хочет показать мне перо, но он потащил меня несколько в другую сторону, не к саду, а к церкви. Взявшись обеими руками за ручку тяжелых дверей, он с трудом их открыл и жестом пригласил меня войти внутрь. Я несколько замешкался, что бы перекреститься у входа (Мику, кстати, так и не приучили креститься вообще, несмотря на дружные старания всей братии. Отец-настоятель смотрел на эти усилия совершенно равнодушно, видимо считая это пустым занятием, и только улыбался своей загадочной улыбкой).

- Ну быстрее же, увалень, - торопил меня блаженный.

Я ничего не возразил на увальня, как-то разучившись обижаться на Мику, хотя никому другому бы этого так не оставил. Когда я вошел внутрь, блаженный, напоминая маленькую седую ищейку, склонившись к полу, что-то высматривал на плитах.

- Вот, вот, смотри, - растягивая слова, словно наслаждаясь ими, произнес он и указал пальцем прямо перед собой вниз. Я присмотрелся, но ничего, кроме мешанины каменных линий не обнаружил. Мика по выражению моего лица поняв, что я не понимаю, о чем идет речь, раздраженно воскликнул:

- Слепой! Совсем слепой. Смотри, лицо. Вот глаза, вот рот, волосы. Ну?

Я проследил за движениями его руки, рисующей нечто на полу и вправду обнаружил лицо женщины. Красивое, правильное лицо с большими глазами, поставленное несколько вполоборота к нам. Ее волосы были убраны сеткой, как у богатых синьор, воротник платья не скрывал изящной шеи красавицы. Что самое удивительное, рядом виднелась хитрая мордочка маленького зверька, напоминающего горностая. Тогда было модно держать в домах ручных горностаев, хотя они могли порой сильно укусить своего хозяина. Полуоткрытая пасть зверька была полна мелких острых зубов, находящихся в опасной близости от горла женщины.

Конечно же многие детали этой картины мне могла дорисовать неуемная детская фантазия, разгоряченная неожиданной находкой. Не в силах спокойно пережить нахлынувшей на меня радости, я совершенно забыл, где нахожусь и в восхищении издал один из тех диких кличей, что я перенял у деревенских шалопаев за время бродяжничества. Издав вопль, я тут же осекся, так как в храм входил отец-настоятель.

- Подойди, сын мой, - голос его был тих и мягок.

Понурив голову, в совершенном смущении я подошел к нему, на ходу соображая, стоит ли говорить о находке и причине моего крика. Он положил мне руку на плечо и вывел на улицу. Здесь сияло солнце, день был чист и морозен. Прозрачный воздух немного звенел в тишине. Он не задал мне ни единого вопроса, а лишь произнес глядя куда-то в сторону неба и снежных гор:

- В храме каждое твое слово доходит до Господа гораздо быстрее, чем где бы то ни было. Поэтому мы и молимся здесь. Это не значит, что ты не можешь молиться в келье, во дворе, или просто в поле, но здесь все помогает тебе приблизиться к Всевышнему. А поэтому и произносить здесь надо только слова молитв или же то, что ты хочешь сказать ему более всего. Все, что говорится, должно произноситься с благоговением и от всего сердца.

Я заливался краской, совсем, как Мика. Особенно меня смущало то, что он не смотрел на меня, как будто я не был достоин даже взгляда.

- Я могу надеяться, что ты понял меня?

Я кивнул.

- Мне очень приятно, что тебе все ясно, - он наконец опустил свои стальные глаза и вгляделся мне в лицо. Он совсем не сердился.

Я понял это и очень обрадовался. Я заулыбался, как блаженный и вдруг ни с того, ни с сего брякнул:

- Отец-настоятель, правду говорят, что стекольщика с храма демон скинул?

Я даже сам не понял, как у меня это вырвалось. Большей глупости, как болтать при таком хорошем человеке о всяких досужих сплетнях, трудно было придумать. До меня дошел весь смысл моего недалекого суждения и я покраснел еще пуще прежнего. Такое можно было сказать какой-нибудь торговке на рынке, но здесь... Мне даже показалось, что в воздухе запахло гарью, будто мои уши сгорали от стыда за своего хозяина. Я смешался ужасно и попытался исправиться:

- Ну, то есть, болтают всякое... Но я совсем не верю в эти глупости... Болтают...

Он вдруг засмеялся и переспросил:

- Что, правда не веришь?

Я что было сил замотал головой.

- Совсем, совсем не верю. Даже на муравьиный глаз.

- На какой глаз?

- На муравьиный... Тот, что у муравьев...

Он снова засмеялся и хитро глянул на меня. Потом посерьезнел.

- Вообще-то, знаешь, люди склонны верить в плохое больше, чем в хорошее. К сожаленью. Так гораздо легче. Не очень понятно? - он вроде даже погрустнел.

Я отрицательно покачал головой, чувствуя себя рядом с ним маленьким и глупым.

- Не бойся, это даже хорошо, что ты не понимаешь этого, когда поймешь, станет гораздо хуже. Тогда ты станешь взрослым.

Нет, что-то я конечно понял. Люди далеко не всегда нравились мне, как, например, те два урода в деревне. Я бы и сейчас не раздумывая огрел любого из них дубиной. Но, чтобы все больше верили в плохое? Нет, я так не думал.

После общения с отцом-настоятелем во рту снова остался железистый привкус горного ручья, холодного, так, что зубы стынут.

- Это все, что ты хотел узнать?

Я на секунду замялся, не рассказать ли мне об увиденном ночью, но потом понял, что это будет позор еще почище, чем после первого вопроса, и не стал ничего спрашивать.

- Нет, больше ничего.

- Тогда ты можешь идти.

Я глянул на него и мне показалось, что он ждет от меня еще чего-то, будто знает о том, что меня мучает.

- Глупости, ничего он не знает. Неоткуда ему знать, - подумал я.

Мика ждал меня у входа в сад, прячась за кустами колючего терновника. Его глаза тревожно ощупали меня.

- Отругал?

- Нет, - я помотал головой. - Он все-таки странный какой-то.

Мика, не расслышав последних слов, заулыбался.

- Он никогда не ругается. Он хороший. И ничего не боится. Он стекло вставил.

- Какое стекло?

- Обычное стекло, которое разбилось.

- В храме?

- Конечно в храме, больше нигде стекол не били.

- Мика, ты врешь. Этого быть не может.

Мика приподнялся на цыпочки, приблизил ко мне свое белобородое лицо.

- Я ни-ко-гда не вру, - произнес по слогам, словно боясь, что я не разберу. -Ни-ко-гда.

И помахал перед моим носом пальцем.

- Хорошо, хорошо, но ты откуда знаешь?

- Я видел. Он взял лестницу. Топ-топ. Залез наверх. Вставил стекло. Топ-топ. Слез вниз. Понятно?

Блаженный смешно переваливался, показывая, как настоятель лазил по лестнице. Я чуть с ума не сошел от радости. Сколько мучений принесло мне то злополучное видение. Сколько раз, когда я проходил по темному двору, мне мерещилась черная фигура в развевающемся плаще. Ночью, я боялся открывать до рассвета глаза, чтобы невзначай не увидеть над собой призрак. А теперь выясняется, что это был всего лишь отец-настоятель, которому надоела трусость ремесленников и братии, и он, выбрав ночь потемнее, сам все сделал. А оставил это втайне, потому, что неприлично человеку его сана лазить по крышам, хотя бы это была даже и храмовая крыша.

Жизнь шла своим чередом и ничего особенного не происходило, если не считать того, что мы с Микой продолжали искать и иногда находить лица людей в плитах храма. Те фигурки, что я находил раньше были ущербны и в них всегда чего-то не хватало. Теперь же дело обстояло иначе, мы искала долго и тщательно, но зато все, что находили было без изъянов и уродств. Мы находили изображения всего, что угодно: животных, домов, птиц, деревьев, лодок, колесниц... Но больше всего мы с блаженным радовались, когда находили лица людей. Год за годом, мы накопили их такое множество, что иногда даже узнавали в одном из них кого-нибудь из братии. Очень долго смеялись, обнаружив брата Матео, изображенного с таким комическим мастерством, что вряд ли кому-нибудь из людей удалось бы что-то подобное. Даже здесь, в камне Матео, казалось, продолжал оглядываться вокруг в поисках своей полосатой Томазины, не забралась ли она снова на какое-нибудь дерево. Я пожалел, что мы дали клятву никому не показывать эти каменные рисунки. Уж очень смешной Матео здесь был. Со временем мы нашли всех, кого знали, кроме отца-настоятеля и Мики. Даже мое изображение отыскалось между двумя скамьями, на которые садятся во время службы. Там на моем лице уже пробивалась борода, наверное, я был изображен юношей.

Так прошло несколько лет. Солнце по утрам по-прежнему окрашивало снежные вершины гор оттенками алого цвета. Приходили и уходили зимние ветра. В свой срок в долинах созревали пшеница и виноград. Осенью крестьяне окрестных деревень привозили в монастырь хлеб и вино, заваливали наши обширные кладовые овощами, зерном, тушами телят и овец, битой птицей.

Я к тому времени подрос и искоса поглядывал на время от времени появляющихся у нас крестьянских девушек в простых грубых платьях. Замечая мои взгляды, они прыскали от смеха в ладошки и перешептывались, показывая на меня пальцами. Я внутренне смущался, что был замечен, но вида не показывал, и лишь скорчив презрительную гримаску, что мол взять с глупых, спешил укрыться от насмешек. Но девушки появлялись у нас редко, а потому я так и не смог разобраться в своем отношении к этим странным существам. Тем не менее такие встречи я вспоминал потом долгое время, смутно чувствуя, здесь все не так просто. Природа, невзирая на строгий монастырский устав, пробивалась в снах и мечтах.

Вскоре у меня появился пушек над верхней губой, а на бороде стали пробиваться первые жесткие волоски. Я становился все больше похож на свое каменное изображение. Кстати, я обнаружил, что увидеть его можно не всякий день, а только когда солнце начинает клониться к закату и лучи от него, пробиваясь сквозь узорчатые окна, окрашивают пол чуть красноватым цветом. В остальное время на полу были видны просто переплетения черных, коричневых и беловатых ручейков застывшего каменного потока.

- Как странно, - размышлял я, - как много случайностей должно произойти, чтобы здесь появилось мое лицо. Нужно, чтобы наклон горы, по которому текла лава был именно таким и никаким другим, чтобы в лаве смешались именно такие минералы, чтобы все это застыло именно в тот момент, когда это необходимо, чтобы этот кусок камня вырезали древние каменотесы и отшлифовав, убрали все лишнее, чтобы каменную плиту положили именно в это место, чтобы солнце падало именно под этим углом... А сколько других, более мелких, не менее важных условий совпало. Насколько все это сложно и интересно. Но с другой стороны, не менее удивительно, что я это именно я. Ведь родись я на неделю позже, я был бы уже под покровительством Юпитера, в то время, как сейчас мой покровитель - Плутон. Случись такое, у меня верно был бы совсем другой характер и судьба.

Последние несколько лет я довольно много времени проводил с братом Луиджи, наши совместные скитания все же сблизили нас. Я часами просиживал в его алхимической лаборатории между реторт, рогов единорога, книгами по кабалистике, ступками для измельчения минералов, какими-то камнями, кусками деревьев, привезенными будто бы из Африки. Особенно мне нравились куски янтаря, или по-гречески электрона. Внутри него можно было разглядеть мелких мушек, запаянных в удивительном камне. Я много читал, понемногу узнавая астрономию, алхимию, математику, историю. Отец-настоятель не жалел денег на покупку книг и библиотека нашего монастыря считалась одной из лучших в Италии. Впрочем, все это казалось мне каким-то неживым, в лаборатории было темно, воздух был спертым и вечно пропитан какими-то удушливыми испарениями, принюхиваясь к которым я морщился, а Луиджи, с лихорадочным блеском в глазах, говорил, что недолго уже осталось ждать, скоро он получит философский камень, и тогда у отца-настоятеля пропадет охота ругать его за промотанные деньги.

- По-моему ты ерундой занимаешься. Отец-настоятель давно уж забыл про те деньги и простил тебя, - говорил я ему.

- Мал ты еще, указывать мне, - говорил он, делая вид, что хочет стукнуть меня по голове рогом единорога.

- Нет, нет, именно ерундой, - я отбегал от него и становился по другую сторону стола. - Нет бы крылья выдумать, чтобы полететь можно было и сверху весь мир увидеть. Вот это было б дело, а он золото добывают. Золото любой рудокоп добывать может, а вот летать никто.

Он на секунду задумывался, но потом, тряхнув головой возвращался к своему камню.

- Ты мог бы стать самым великим изобретателем в истории, - искушал я его, но видно лавры славы не прельщали его и мои слова пропадали впустую.

Из его реторт лезла какая-то желтая гадость, и я продолжал:

- Луиджи, представляешь, мы могли бы на крыльях долететь до самого Рима за один день, а может и того меньше. Тебя бы представили Папе и он вероятно пожаловал бы тебе какой-нибудь монастырь, чтобы вознаградить тебя за твои труды.

- Как бы нас обоих костром не вознаградили за ересь. Тебя за то, что ты болтаешь, а меня за то, что слушаю твои бредни, - ворчал Луиджи, но по его лицу было заметно, что идея начинает его интересовать. Это предавало мне духа.

- Или нет, зачем нам Папа, мы бы отправились снова странствовать, но теперь уже на крыльях, взяли бы святых мощей и в путь. Представляешь, летали бы целыми днями, как архангелы и ни о чем не заботились, а надоест, спускались бы вниз, продавали бы что-нибудь, покупали бы хлеба, вина, - я украдкой поглядывал на него.

- Да вино - это хорошо, - бормотал алхимик, не отрываясь от реторты с теперь уже зеленой гадостью. Гадость булькала, а монах смотрел на эти дела с неослабевающим интересом.

- Полетели бы в дальние страны, где люди не знают Христа, проповедовали бы христианскую веру. Луиджи, ну разве не замечательно? Бросай ты свой камень, займись крыльями.

Я дергал его за рукав, реторта, которую он держал над огнем наклонялось и ее содержимое выплескивалось на стол. С воплем Луиджи бросал опыт и пинками выгонял меня вон.

- Только появись еще раз здесь, уши оторву и скормлю свиньям! Понял ты, песьеголовец?

Впрочем эти угрозы, как и раньше ничего не значили, и уже через полчаса он мог сам найти меня и с восторгом утащить в лабораторию, чтобы показать, какой дивный осадок выпал при смешивании сурьмы и базиликового настоя (к слову говоря в этом настое базилик не употреблялся вообще, а назывался он так только из-за схожего запаха). Осадок выглядел серым и неинтересным.

- Луиджи, занялся бы ты лучше крыльями.

- Вон отсюда! - он не мог простить пренебрежительного отношения к своей восхитительной алхимии.

Меж тем, среди его чертежей стали встречаться изображения конструкций, походящих на крылья. Мои семена упали на благодатную почву пытливого разума алхимика и бродяги. То, что он отчаянный любитель путешествий, мне стало понятно еще в ходе наших странствий. Он иногда мечтательно говорил:

- Вот так ходил бы и ходил всю жизнь. Как вечный жид.

Неудивительно, что вся прелесть затеи с крыльями, вскоре стала для него очевидна. Чертежи пока были очень приблизительные, он много стирал, перерисовывал. Я не подавал вида, что замечаю его старания, зная, что моих подсказок больше не потребуется. Делу дан ход, и теперь брат мой не успокоится, пока однажды не поднимется в небо. В его лаборатории вонять стало значительно меньше, значит крылья вытесняли из его головы философский камень. Иногда, впрочем, я не мог удержаться от колкостей:

- Ну, слава Богу, хоть пахнуть стал лучше.

Он делал вид, что не понимает, о чем идет речь.

Однажды, в отсутствие Луиджи, я нашел у него на полке, закрытый тряпками, макет из прутиков и пергамента. Крылья были тоненькие, я держал их осторожно, боясь повредить. Они были немного выпуклыми, наверное для того, чтобы лучше держаться в воздухе. Я поднял их над головой и немного провел в воздухе, представляя, как бы они могли выглядеть в полете. Получалось очень красиво. За этим замечательным занятием я и был пойман Луиджи с поличным. Немедленно начались вопли и стенания.

- Пустили козла в огород! Все сразу лапать, все хватать своими сальными руками. Ты их, наверное, не мыл после свинарника, а уже хватаешь чужие вещи.

Единственное, в чем он изменился, так это в том, что теперь он уже не рисковал бить меня палкой. Я был ростом с него, и он побаивался, что подобное обращение может кончиться для него плачевно. Зря, впрочем, опасался, я никогда не поднял бы на него руку. Я постарался ответить как можно вежливее.

- Вы снова правы, брат мой, как всегда правы. Никогда не понимал людей, убивающими свое время столь пустым занятием, как мытье рук. Хватать чужие вещи гораздо более приятное времяпрепровождение.

- Опять начал плести невесть что...

Покачивая крыльями я спросил.

- Что, многоученый брат мой, означает сия странная конструкция?

- Эта конструкция, как, впрочем, и все остальные, здесь присутствующие, для вас, мой недалекий друг, означают только то, - он неожиданно заорал, - что нечего здесь все хватать и трогать! Еще это означает, - он продолжал разоряться, - что если такое повториться, то кое-кого отсюда выгонят пинками, как нашкодившего кота!

На этом, я, довольный ходом развития событий, удалился. Работа шла, мысль моего ученого друга работала в нужном направлении, я мог быть спокоен. Конечно же, Луиджи смущало то, что его мысль пошла на поводу у столь неразумного существа, как я. Этим и объяснялась нервная реакция на мое обнаружение макета. Он без сомнения понимал, что если он собирался довести дело до конца, то эта его тайна все равно открылась бы, но так или иначе, ничего не смог с собой поделать.

Мы с Микой тем временем продолжали наши поиски и находили все больше интересного. Нам попадались не только отдельные фигуры, но и целые сцены. Я видел, как львы с пышными гривами далеко, в Африке терзают полосатых лошадей. Видел плывущих под водой морских змеев, таких страшных в своем гневе, что могут обвиться вокруг корабля и раздавить его в смертоносных кольцах. Видел, как стаи перелетных птиц летят над бурными волнами, чтобы достичь неведомых земель по ту сторону воды. Нашли мы сцену, где ахейцы идут на штурм Трои. Впереди идет Ахилл, гордый, сильный и одинокий в своей силе. На высоких стенах Трои стоят жители города и среди них Елена Прекрасная, красивейшая из всех женщин, когда-либо живших на земле. Я увидел, как легионы Цезаря сокрушают непокорных галлов, а они падают под ноги победителей, но не просят о пощаде, а только презрительно кривятся, давимые тяжелой поступью великого Рима. Были здесь и странные машины с сидящими в них людьми. Были воины в странных одеждах, поливающие врагов жидким огнем. Были и полчища железной саранчи, о которой говорится в Апокалипсисе, и блудница, сидящая на семиглавом драконе, и три всадника на белом, красном и черном конях. Их лик был так ужасен, что меня, когда я глядел на них, охватывал великий страх и я старался держаться подальше от этого места. Нашли мы здесь и семь светочей, и падающую звезду Полынь, и много еще такого, что не смогли ни понять, ни осмыслить.

Все чаще я возвращался к размышлениям о случайностях, или о том, что принято так называть. Что же это такое - случайность? Поскольку ничего не может произойти просто так, без соответствующей на то воли Божьей, то значит ли это, что сумма всех случайностей, происходящих во Вселенной, и есть сам Бог? Значит, если ухитриться увидеть все случайности, происходящие в мире разом, то можно увидеть самого Бога? Ход моих мыслей пугал меня самого. Было в них что-то невыносимо приятное, а в то же время не покидало ощущение, что заглядываешь в бездонную пропасть, откуда тянет адским холодом, по сравнению с которым горные ледники горячи, как июльский песок у реки. Но это парение над бездной только усиливало восторг.

Однажды случилось очень неприятное происшествие. Я возвращался из похода в долину, куда меня отправил Луиджи за песком. Песчаные разработки были довольно далеко и на дорогу туда и обратно у меня ушло почти полдня. Еще издали было заметно, что в монастыре что-то произошло. Братия толпилась у входа в лабораторию и тревожно переговаривалась. На правах друга Луиджи я протиснулся к входу и был тут же оттеснен процессией, выносившей тело алхимика. Он был бледен, как труп, но по счастью сходство только этим и ограничивалось. Дыхание его, хоть и слабое, с легким свистом выходило из горла.

- Что с ним, - спросил я у брата Матео, несшего голову несчастного.

- Свинцом надышался.

- Каким свинцом, он же бросил заниматься философским камнем...- сказал я и тут же осекся, не желая выдавать, чем на самом деле был занят мой пострадавший друг.

- Почем я знаю, каким? Помог бы лучше.

Луиджи отнесли в его келью и принялись ждать, когда он придет в себя. Меня оставили сиделкой на первую ночь. Отец-настоятель приказал выдать мне кувшин молока, наказав, что когда больной придет в себя, его необходимо поить молоком, несмотря на то, что дело было в пост перед Рождеством.

- Иначе ему будет хуже, - объяснил он, - а этот грех я возьму на себя.

Я сидел у постели больного и молился, глядя на осунувшееся и сероватое в дрожащем свете жирового светильника, лицо:

- Господи, спаси его. И зачем он только полез за этим философским камнем? Ему и золото ведь не нужно. Спаси его, он добрый.

Меня очень пугала мысль, что Луиджи может умереть. Я обращался ко всем святым, кто только мог помочь в излечении. Под утро меня сморил сон и я спокойно и безмятежно уснул на столе уронив голову на руки. Проснулся я оттого, что в келье кто-то негромко говорил глуховатым голосом, временами сбиваясь на хриплый шепот. За окном занимался рассвет, стены заливал красный свет. Светильник весь выгорел и давно потух, вокруг был алый сумрак цвета разведенной крови.

- ...за Ним следовали двое слепых и кричали: помилуй нас Иисус, сын Давидов! Когда же Он пришел в дом, слепые приступили к Нему. И говорит им Иисус, веруете ли вы, что Я могу это сделать? Они говорят Ему: ей, Господи! Тогда он коснулся глаз их и сказал: по вере вашей да будет Вам. И открылись глаза их...

Луиджи замолк. Все это он проговорил не открывая глаз и, видимо, не приходя в себя. Я сидел завороженный происшедшим, мне казалось, что отзвуки голоса все еще висят в воздухе, как дым. На память мне почему-то пришла слепая собака из деревни. Подумалось, что Луиджи для нее был все равно, что Христос для слепых. Мысль показалась еретической и мне стало совсем не по себе. Больной лежал без движения и лишь хриплое дыхание говорило, что он еще жив.

Дверь тихонько пискнула, отворяясь - на смену мне пришел брат Иранио.

- Иди поспи, а то устал, наверное, - как всегда громко произнес он.

- Потише болтай, - приблизив губы к его уху проговорил я и потихоньку добавил, - Глухая тетеря.

К вечеру этого дня Луиджи пришел в себя, его напоили молоком и он снова уснул. Понемногу он начал выздоравливать. К сожалению, перенесенное отравление сказалось на его голове. Иногда, посреди разговора или какого другого дела он замирал, взгляд его стекленел, как у припадочного. В таком состоянии он мог простоять несколько минут. Потом приходил в себя и вел, как ни в чем не бывало. Случалось, в такие периоды столбняка, он начинал на память читать что-нибудь из Библии. Кроме того, отравление подорвало его здоровье - от малейшего сквозняка он мог простудиться, от любого шума вздрагивал и испуганно оглядывался с жалким выражением на лице. Болел Луиджи теперь чуть не неделями, кашляя и жалуясь на головные боли.

Своего дела с крыльями, к моей радости, он не оставил. Даже наоборот, взялся за него с пущей ревностью.

- Пес с ним, с золотом, дьявольское искушение. Это меня Бог наказал за жадность. Ну ничего, впредь наука будет. Теперь делом займусь, полечу ангелом по небу. Всю землю с высоты увижу. Буду летать, песни петь и вниз любоваться. Узнаю, какова сверху земля наша.

Поскольку сам он уже многого делать не мог, то просил меня помогать ему в постройке крыльев. Собственно, по его замыслу это были не совсем крылья. На них нельзя было подняться в воздух с земли, ими нельзя было махать, а можно было только лишь броситься вниз с ними с высокого утеса или обрыва и парить, как это делают орлы или соколы, высматривая добычу. Конечно, это было не совсем то, о чем я мечтал, но все равно это был полет. Да и в конце концов, это же только начало, потом можно будет и другие крылья выдумать, получше, чтобы и взлетать и махать можно было.

Когда дело дошло до построения не макетов, а настоящей конструкции, история естественно выплыла наружу. Весь монастырь прознал, чем занялся умник Луиджи и его ученик. Братия разделилась на две половины. Одна считали, что раз человеку не дано летать, то и посягать на это право было бы богохульством и ересью, другие же резонно им возражали, что если так рассуждать, то люди бы и колеса не выдумали. Рассудил спор, как всегда отец-настоятель, сказав, что все, что делается с любовью к Богу и людям, может, и даже должно быть сделано.

- Ну, если они с любовью... - сказали скептики и угомонились.

Хотя никаких споров больше не предвиделось, всю работу, которую можно было сделать в лаборатории, мы делали именно там. Луиджи побаивался насмешек и недоверия. В монастырский двор наша конструкция была вынесена только перед окончательной сборкой. До этого мы напилили палок необходимых размеров, вырезали из кожи заготовки, которые предстояло натянуть на деревянный каркас, просмолили веревки, чтобы собрать крылья воедино. Поглазеть на процесс сборки явились все, даже последний мальчик, разгребавший навоз в конюшне, и тот пришел увидеть, что за чудо делают сумасшедший после болезни монах с послушником. Луиджи скрипел зубами, поскольку не любил быть предметом праздного любопытства, видимо, потому, что сам он редко бездельничал, чаще делал свои опыты или читал книги.

Через три дня крылья были собраны и готовы к полету. Представляли они из себя довольно хитрую конструкцию, сделанную по подобию и на основе изучения крыльев орлов и разных других, склонных к парению птиц. Чтобы полететь, предстояло разбежаться, броситься откуда-нибудь с высокого места вроде обрыва и положить ноги на специальную перекладину. В полете все это сооружение должно было напоминать чудовищную птаху, держащую в когтях человека.

- Слухи поползут про новые явления дьявола в монастыре!.. - озабоченно подумал я, но радость оттого, что возможно в самом ближайшем будущем я полечу, затмевала все тревоги и волнения. Радость от возможности летать бабочкой или серебряным соколом в поднебесье пересиливало все. Чувство отрыва от тяжких пут, держащих нас внизу, сводило с ума и будило по ночам радостной дрожью, от которой что-то обрывается в груди, холодели пальцы, а голова становилась чистой и ясной, как морозное солнечное утро у подножия горы святого Иоанна. Я не мог дождаться, когда последние конструкции каркаса будут связаны воедино. После того, как это все же произошло, Луиджи три дня ходил вокруг крыльев и все ощупывал, а местами даже переделывал. Выглядел он не совсем хорошо, видимо вся эта суета не проходила для него даром. Вечерами он долго не ложился спать, рисуя и изменяя детали крыльев. Когда я думал, что дело уже сделано, он заявил, что кожа никуда не годится и в итоге мы еще неделю выкраивали из кожи лопасти. Я подумал, что я не доживу до конца этого действа. Ночь перед полетом я не мог заснуть, торопя рассвет и прося Господа ускорить ход времени, чтобы скорее минула ночь.

Накануне дня полета Луиджи заявил, что он, как конструктор, хочет сам опробовать свое изобретение и никому не позволит заменить его.

- Ты же нездоров, - пытался вразумить его я, - разобьешься еще, не дай Бог.

- Нет, нет. И слушать не хочу. Я крылья создал, я и первым из людей крылатым стану. Увижу мир так, как его одни птицы, ангелы да Господь Бог видят. Погляжу оттуда откуда льется свет и воды небесные.

И перекрестился, с торжеством человека наконец решившегося на отчаянный, почти смертельный шаг. Спорить было бесполезно. В глазах его появился нездоровый блеск, кожа на лице покрылась лихорадочным румянцем. Вылет был запланирован на рассвете. Мы решили заранее перетащить изобретение Луиджи к обрыву, что находился неподалеку от монастыря, и куда в свое время выкинули тело злополучного серебряного сокола. С обрыва открывался чудесный вид на ледяное спокойствие пика святого Иоанна.

Когда утро окрасило пурпуром склоны гор, я выскочил из кельи и бросился в лабораторию, где оставался ночевать мой ученый брат. К моему несказанному удивлению он был уже возле крыльев, но не бодрствовал, а спал, прислонившись спиной к перекладине крыла. Над обрывом дул пронзительный холодный ветер, завывая, как стая бездомных псов.

- Уже утро, - сказал он, когда я коснулся его плеча. Он был бледен и собран. Руки подрагивали, но на лице была написана такая решимость осуществить задуманное, что я не решился снова заводить разговор о его здоровье, хотя меня не покидало ощущение, что сейчас с ним случится один из тех припадков, что бывали в последнее время.

- Ты давно здесь? - спросил я.

- Я никуда и не уходил, - последовал ответ.

- Ты сума сошел, ослабеешь от усталости, еще припадок случится. Да и теперь ты наверняка простудился, холод-то какой...

- Не болтай.

Презрительная ухмылка была мне ответом. Доброго и немного беспутного Луиджи было не узнать. Сейчас он походил на стрелу положенную на натянутую до звона тетиву. Лицо его заострилось и монах оттого стал еще более похожим на стрелу. Он постучал по черной, туго натянутой коже крыла, удовлетворенно кивнул.

Со стороны монастыря приближалась проснувшаяся братия во главе с отцом-настоятелем. Ему, видимо, тоже не понравился вид Луиджи, потому что едва приблизившись, он спросил:

- Готов ли ты к исполнению задуманного, сын мой?

- Да, отец.

Затем последовало благословение, которое Луиджи принял с суровым спокойствием. Он поцеловал руку, поднялся с колен и направился к крыльям. Приподняв их над землей, он немного неуклюже побежал к краю обрыва и рухнул вниз. Мы закричали от ужаса, думая, что только что лишились нашего брата, и в этот миг он появился из пропасти и понесся по воздуху прямо на нас. От увиденного волосы зашевелились у меня на голове. Луиджи, с лицом цвета алебастра и остекленелыми глазами, летел, поднимаясь на черных, как вороново перо крыльях все выше. С ним снова случился припадок. Я видел его посиневшие пальцы, впившиеся в перекладину, невидящий взор и решил, что через мгновение он упадет вниз и неминуемо разобьется. Однако припадок не только не мешал, но вероятно даже каким-то невообразимым образом помогал монаху управляться с крыльями. Выглядело все это так, словно Луиджи с детства только тем и занимался, что летал на кожаных крыльях, а не молился и копался в пыльных книгах. Страшное это было зрелище, я увидел, что большинство из стоящих рядом братьев перекрестились и побледнели, будто увидели разом все полчища Сатаны, наступающие на них.

Меж тем, безумец, похожий на гигантскую летучую мышь, принялся описывать над нами круги, то улетая к бездне, то снова возвращаясь. Когда первый испуг спал, мы услышали, что Луиджи что-то говорит, как это часто с ним бывало во время приступов.

- ... когда надлежало ей идти, ее научили просить у отца ее поле, и она сошла с осла.

Он завершил полукруг над нами и снова полетел над пропастью. Было видно, что он продолжает говорить, но ветер относил его слова. Когда же он снова полетел над нами, мы услышали следующее:

- ... она сказала, дай мне благословение; ты дал мне землю полуденную, дай мне и источники вод. И дал он ей источники верхние и источники нижние.

В остекленелом упоении он летал и кричал:

- ... источники верхние и источники нижние!.. И дал он ей ... источники верхние!..

Я стоял рядом с отцом-настоятелем, который был еще белее сумасшедшего крылатого Луиджи. Над обрывом стояла мертвая тишина, прерываемая только возгласами безумца да погребальным воем ветра.

- Книга Иисуса Навина, - прошептал отец-настоятель.

Я не знаю, сколько кругов было сделано нашим крылатым собратом, но когда мне показалось, что разум покидает меня, он сделал широкий разворот и направился в сторону пика Св. Иоанна. Позади нас без чувств упал брат Матео. Он всегда был слабым и чувствительным. Хотя и все остальные тоже выглядели так, как будто сейчас грохнутся в обморок. Вдали черной точкой исчез за перевалом возле пика сумасшедший брат Луиджи. Поддерживая под руки пришедшего в себя, но очень ослабевшего Матео, мы отправились домой. Настроение у всех было подавленное. Мы стали свидетелями чего-то нечеловеческого, ужасного по своей сути, чего не могли осознать. Отец-настоятель тоже выглядел плохо, его обычно пронзительные глаза посерели, походка стала сбивчивой и неровной.

Едва мы пришли в монастырь, как отец-настоятель собрал нас в трапезной, чтобы сообщить, что на поиски Луиджи немедленно должны пойти несколько групп. Я с готовностью вскочил, остальные помедлили, но в итоге нас набралось что-то около десяти человек.

- Вполне достаточно, - кивнул он. - Брат Иранио, выдайте им еды на два дня, вина, веревки и теплую одежду.

Иранио, состоявший кастеляном, выдал все необходимое. Не мешкая, мы отправились в путь. До перевала, за которым исчез сумасшедший монах идти пришлось почти полдня, хотя казалось, что находится он совсем недалеко. Троп не было, приходилось идти сквозь нехоженые снега. Хорошо, что накануне была оттепель, потом сильно подморозило и снег покрылся прочной коркой, по которой можно было спокойно передвигаться, но иногда кто-нибудь все же проваливался по пояс и тогда нам приходилось вместе вытаскивать его. Далеко после полудня мы поднялись на перевал. Отсюда, с высоты нигде не было видно следов нашего пропавшего брата. На расстоянии еще полудня пути виднелись другие перевалы, за которыми он вполне мог оказаться. Один Бог знает, куда его могли унести его крылья. Я уже горько сожалел о происшедшем и проклинал себя за свою сумасбродную идею. Оглядев склон, стоящей перед нами вершины Св. Иоанна подал голос брат Матео:

- Смотрите, видите, там на склонах снег лежит не везде. Вполне может быть, что где-то на этих проплешинах и лежит Луиджи.

Все охотно согласились, но для начала предложили подкрепиться. После обеда с вином, наша команда повеселела, послышались разговоры вполголоса.

Идти снова пришлось по нехоженым снегам, только проваливаться мы стали гораздо чаще. Тем не менее, через пару часов переход был завершен, мы вышли к ближайшему чистому месту. Следов Луиджи снова нигде не было видно. Матео, как старший, предложил разделиться и начать поиски сразу по нескольким направлениям, чтобы дело шло быстрее, так как дело шло к вечеру и скоро стало бы совсем темно.

Мне достался довольно большой открытый участок, покрытый валунами и языками ледника, спускающегося с самой вершины. Искать было сложно, я скользил по льду, дважды больно упал, ударившись спиной и головой. От последнего падения в моих глазах померк и без того слабый свет немощного зимнего солнца, затянутого облаками. Я очухался, потряс головой и подумал, что не стоило расходиться по одиночке, так чего доброго можно потерять кого-нибудь еще в таких опасных местах. Внимание мое привлек участок рядом с отвесной стеной, особенно сильно загроможденный камнями. Стена была покрыта льдом, который плавно спускался на ровное место. Здесь меня ждало самое ужасное зрелище из тех, что я видел до сих пор. Когда я оказался на этом участке и взглянул под ноги, взору моему предстала картина, от которой мое сердце остановилось и отказалось биться. Луиджи лежал глубоко под прозрачным льдом, среди обломков своих черных крыльев и камней. Его лицо было бледно, рот открыт, как будто он продолжал читать Библию, пена на губах, глаза, бессмысленные и холодные, как сковавший их лед. Казалось он все еще продолжает свой полет, такой летящей вперед была его поза. От увиденного мысли мои помутились, я отшатнулся назад, споткнулся и упал. В падении почувствовал тупой удар по затылку и потерял сознание.

Дальше начинается совсем уж непонятная часть моей истории. Утром я проснулся в монастыре и обнаружил, что не помню, как там очутился. Голова сильно болела, на затылке вздулась такая огромная опухоль, что голова моя увеличилась чуть не в полтора раза. Перед глазами неотвязным видением стояло безумное лицо Луиджи, вещающего с неба. В дверь, осторожно ступая вошел Иранио и, как всегда громко, начал говорить:

- Опять меня отец настоятель в сиделки определил. То к Луиджи, то к тебе, - он помолчал секунду. - Ну перепугал ты всех.

- Чем это я перепугал? - от его шумного голоса боль усилилась, даже глаза заболели.

- Эхе, пропал куда-то, а теперь еще и спрашивает, чем это он нас перепугал?

Потом я узнал следующее. После того, как стало ясно, что Луиджи найти не удается, а темнота наступит с минуты на минуту, Матео принялся всех собирать с тем, чтобы отправляться домой в монастырь. При этом каким-то непостижимым образом, все позабыли про меня. Просто из головы у всех вылетело, как отрезало, будто и не было меня вовсе. Пришли в монастырь и только тут хватились. Отец-настоятель чуть не поседел. Два монаха в один день пропали, шутка ли. В то, что наш безумный изобретатель погиб, верить не хотели и не верили. Ночью идти все равно бесполезно, в двух шагах друг от друга пройдешь и не заметишь. Поэтому поиски решили повторить завтра. Пищи у меня было вдоволь, не зря же на два дня выдавали, одежда теплая, не пропал бы. Другое дело Луиджи, за него все сильно волновались, однако то, что тело не нашли, давало какую-то надежду. Только разошлись по кельям спать, и тут я пожаловал. Кто видел меня тогда, говорили, что смотреть страшно было: волосы в крови, ряса в крови, голова распухла, как хороший арбуз, глаза кровью налились, видно мелкие сосудики полопались. Шел шатаясь, как пьяный, непонятно вообще, как я дорогу нашел в такой темноте. Вся братия, что меня встречать вышла, благодарила Бога, что вывел меня и не дал пропасть. Когда меня отмыли от крови, накормили, то услышали о смерти Луиджи. Я подробно описал, где нашел его тело вместе с обломками крыльев, причем все сразу выразили недоумение по поводу того, что труп был найден внутри ледника. Как он вообще мог туда попасть, ведь этим льдам сотни, если не тысячи лет и лежат они чуть не с самого Всемирного Потопа.

- Ладно, - подвел черту отец-настоятель, - так это, или тебе почудилось, завтра брат Матео и другие братья, отправятся на то место, о котором ты говоришь, а там видно будет.

Я клялся, что своими глазами видел мертвого ученого.

- Хорошо, хорошо. Оставим это до завтра, посмотрим, что найдет Матео. А теперь, помолись перед сном, возблагодари Господа за чудесное спасение и ложись спать.

С тем я и лег. Утром у меня в памяти остались только кошмары, которые преследовали меня до самого моего пробуждения. Мне снилось, что мы с Микой пришли в храм, а там вместо пола - лед, за которым стоит непроглядная тьма. Мы со страхом и изумлением обошли всю церковь, но так и не нашли следов мраморного пола - один лед. Вдруг в этой черноте стало происходить какое-то движение. Мы пытались разглядеть происходящее там, но не могли - оно двигалось слишком быстро. Это движущееся тело носилось из конца в конец храма, так, что проследить за ним не было никакой возможности. Единственное, что мы смогли разглядеть, были очертания фигуры, похожей на летучую мышь. Она передвигалась бесшумно, но при каждом ее приближении, нас охватывал невыразимый страх и била дрожь, будто за шиворот нам лили холодную воду из горных ручьев, образующихся от тающих ледников. Как ни страшно нам было, мы решили все же выяснить, что это за существо.

- Я придумал, - сказал Мика и потащил меня за собой по направлению к церковным столам и скамейкам. - Надо поставить их одну на другую и тогда с высоты нам будет виднее, что там происходит и кто там летает.

- Верно, - согласился я и мы принялись за работу.

Столы были поставлены один на другой, сверху на них были водружены скамейки. Получилось очень высокое сооружение, чуть не до потолка церкви. Такое могло произойти только во сне.

- Как вавилонская башня, до самого потолка, - подумалось мне.

После этого, мы утвердились на верху и глянули вниз. На фоне непроглядного подледного мрака, носилась на черных крыльях гигантская летучая мышь. Мрак вокруг нее был столь плотен, что даже ее смоляные контуры выделялись на его фоне. Вдруг фигура перевернулась, показав нам свою изнанку и мы увидели, что это Луиджи летает на своих крыльях. Он не отрываясь смотрел на нас, отделенный толстым слоем льда, взгляд его был торжественен и неподвижен, намертво прикрепленный к нашим лицам. Он кружил вокруг основания нашей башни и делал круги все меньше и меньше. По мере его приближения нас била все более сильная дрожь и хотелось закричать. Мы попытались держаться за своды церкви, но они непостижимым образом удалились от нас ввысь. И вот Луиджи полетел под самое основание и пропал из поля зрения. Нас секунду все замерло, затем черные крылья вылетели из-под нас и с режущим свистом понеслись прочь. Башня задрожала, доски столов стали ломаться, воздух наполнился рокочущим треском, усиливаясь все более. Наше сооружение рухнуло, увлекая за собой нас. В этот момент я проснулся, мучимый головной болью и сухостью во рту.

Несмотря на слабость и легкое головокружение, ходить у меня получалось вполне нормально. К голове мне привязали тряпку, смоченную холодной водой, чтобы опухоль спала. Холод успокоил боль, мысли понемногу пришли в порядок, я смог немного поесть. За этим занятием меня застал брат Иранио. Он просунул голову внутрь кельи и затрубил своим иерихонским голосом:

- Крепкая у тебя голова и порода крепкая. Вчера еле на ногах стоял, а сегодня уже ходишь и ешь, - он выждал паузу, - Там Матео возвращается.

С тем голова его исчезла. Я в волнении вышел во двор. Даже неяркое вечернее солнце слепило после полумрака кельи. Матео тоже был уже во дворе, но никаких признаков доставленного тела я не заметил. Матео что-то объяснял отцу-настоятелю, наверное, докладывал о результатах похода. Увидев меня, отец-настоятель кивнул мне чтобы я подошел.

- Матео ничего не нашел, - несколько виновато, как мне показалось, произнес он.

Я заново описал то место, где видел тело: западный склон горы, открытая площадка, сильно загроможденная камнями, отвесная стена, язык ледника, прозрачный лед, в котором можно разглядеть камни.

- Да, все верно. Мы довольно быстро нашли это место, все было в точности, как ты говорил, но Луиджи там не было. Мы обыскали и все остальные открытые площадки на западном склоне, но там тоже пусто.

- Это ничего не значит, - вмешался отец-настоятель. - Завтра надо снова отправляться на поиски, пока есть надежда, мы должны искать.

Он обратился ко мне.

- А ты, когда окрепнешь, пойдешь туда сам и все посмотришь.

Мы разошлись подавленные более чем раньше.

- Может тебе привиделось все это, - ласково спросил меня за ужином Иранио, - ты же сам говорил, что не помнишь, как в монастырь вернулся? Ударился головой, вот и привиделось.

Мне стало обидно, что ж меня за безумца считать, если я не помню, где был несколько часов? Тихо, чтоб Иранио не расслышал, я пробормотал:

- Сами вы тут все сумасшедшие. То у вас дьявол на крыше, то ангелы. За собой бы лучше смотрели.

К сожалению, в дальнейшем, когда я совершенно оправился от полученного по голове удара, и всех тех ужасов, которые мне довелось повидать как наяву, так и во сне, и когда я снова попал на то же самое место, то никого не обнаружил там. Все было на своих местах: и гора, и валуны, и ледник, и вмерзшие в него камни. Не было самого главного для всех нас - тела погибшего брата. Оно исчезло оттуда так же необъяснимо, как и попало. Ведь если разобраться, то никак не мог труп очутиться внутри ледника в течение дня. Хоть накануне и была оттепель, но тем не менее, растопить лед, которому может статься не одна сотня лет, она бы не смогла. Как ни прискорбно было признать, но все же видение мертвого тела, пришлось отнести на счет сильного удара и потери крови.

Мне было стыдно смотреть в глаза монахам, они же наоборот, старались ободрить меня, рассказывая, как однажды, после того, как брат Джузеппе свалился с дерева, где собирал яблоки, то начал просить всех вынести гроб с его телом, а то он уже пованивать начинает. Ходил и приставал ко всем, что стыдно ему перед посещающими монастырь, будто сильный запах тлена у нас, не дай бог, еще молва худая про обитель пойдет. Потом же, стараниями отца-настоятеля и молитвами братии, он отошел и над прежними своими глупостями только посмеивался. (Хотя, надо сказать, что я подчас замечал, как Джузеппе временами к чему-то внимательно принюхивается). Ну да ладно впрочем, не о том речь. Со временем, я успокоился. Поиски неудачливого ученого вскоре прекратили, так как никакой надежды на его возвращение живым или отыскание его тела уже не осталось. Жизнь монастыря вошла в обычное русло, и лишь я иногда заходил в покинутую лабораторию и сидел там в одиночестве, борясь с грустью и сильным желанием заплакать. Господи, почему же грусть так сладка? Почему грусть очищает душу не меньше, чем радость? Значит ли это, что человек приходит в мир не только для радости, но и для того, чтобы вкусить горького сока с веток древа тоски. Видимо сок этот лечит нас так же как и счастье, которое носит цвета неба и солнца. Не надо только трогать плодов и листьев древа отчаяния. Наверное это и есть один из запретных плодов внутри нас.

Отец-настоятель, хотя и делал вид, что спокоен и безупречен, на самом деле сильно переживал случившееся, чувствуя за собой вину за то, что не прекратил вовремя безрассудное строительство. Видимо для того, чтобы ни у кого впредь не возникло подобных идей, он приказал сжечь все, относящееся к постройке крыльев: макеты, чертежи, наброски и записки, в которых Луиджи объединил свои знания о полете и парении. В результате дотошного просмотра вещей, находившихся в лаборатории, часть из них была сожжена, а пепел развеяли с обрыва.

После обретения долгожданного спокойствия, возобновились исследования пола, где среди каменных дебрей, мы пытались искать знакомые черты. Со временем плиты пола стали представляться мне чем-то вроде огромного зеркала, где отражается все, что есть на свете. Я уже говорил, что здесь мы нашли изображения почти всех, кого знали. Однако за несколько лет поисков мы так и не смогли найти изображения отца-настоятеля. Мраморные узоры никак не хотели складываться в его чуть вытянутое лицо с широким лбом и стальными глазами. Мика, только беспомощно разводил руками:

- Куда он спрятался? Где схоронился? А может его здесь и нет вовсе?

- Нет, нет и нет, - отрицательно мотал головой я. - Обязательно должен быть.

За годы, прошедшие после открытия дамы с горностаем, я так поверил в наше зеркало, что не мог и на секунду усомниться в его полноте и всемогуществе. Теперь же оставалось либо поверить, что оно не всесильно, либо выяснить, почему мы не можем найти самого старшего монаха обители. Проблема не давала мне покоя и, однажды, когда я уже почти засыпал, балансируя на тонкой грани между вымыслом и явью, я вспомнил тот страшный сон, где я видел Луиджи, летающего под ледяным полом храма и понял, что надо сделать.

Единственным местом, где поиски были затруднены, было пространство, где стояли скамьи и столы. Я решился сдвинуть их и посмотреть, что там, под ними. Какая-то неудержимая жажда познания захватила меня всего без остатка, я даже не задумывался о всех неприятностях, какие могли обрушиться на мою голову за такой проступок. До сего времени братия относилась довольно сдержанно к тому, что мы большую часть времени проводили в опустевшем храме, выискивая что-то на полу. Дерзость, подобная той, что я задумал, была недопустимой и без сомнения подлежала строгому наказанию. Но понадеявшись на то, что провести все эти перемещения можно тихо и бесшумно, я решился.

В один из дней, когда мы, как обычно, пришли в храм, я твердой поступью направился к скамьям.

- Мика, помоги мне.

Мика послушно подошел, не подозревая, во что я его втягиваю.

- Помоги мне перетащить столы и скамьи вон туда.

Я ткнул пальцем в хорошо изученный угол храма, где вряд ли мог быть найден искомый предмет. Глаза блаженный от ужаса выпучились, он замахал руками.

- Нельзя. Ничего трогать нельзя. Только смотреть. Если стоит, то должно оставаться стоять.

- Мы потихоньку. Раз - туда, глянем, раз - обратно, - я даже стал изъясняться языком Мики. - Нечего бояться.

- Как можно? Как можно? Сумасшедший...

Но я был настойчив и нетерпелив.

- Ну же, быстрее.

- Отец-настоятель будет ругаться.

- Не бойся Мика. Он не узнает. Мы все сделаем быстро, как белки.

- Белки... - недоверчиво протянул карлик.

Мне все же удалось уговорить его и мы принялись за дело. Столов и лавок всего было около пятидесяти и они были довольно тяжелыми. Поэтому, когда мы управились, я еле передвигал ноги от усталости, а Мика без сил упал на последнюю, поставленную на вершину лавку. Сделано было все так же, как во сне, с той лишь разницей, что высотой наше сооружение было не столь высоким - всего каких-нибудь пятнадцать локтей. Я вытер пот со лба и приступил к изучению открывшегося внизу пространства. Много интересного я увидел: диковинные птицы и звери, люди в странных одеждах, лица мужчин и женщин, отличающиеся то ужасающим глаз уродством, то пронзительной красотой. Но главного, из-за чего и был построен наш колосс - лица отца-настоятеля, я не отыскал. Может быть время и освещение были неподходящими, но от этого было не легче, поскольку часто сооружать такие башни было попросту нереально. Солнце начало садиться за горы, еще несколько минут, и спустятся сумерки, пол станет темным, тогда отыскать на нем что-либо станет невозможным. От отчаяния я готов был разрыдаться, как ребенок. Отчаяние, вероятно, и подсказало мне следующий ход - поставить один на другой еще несколько столов и скамеек, которые составляли сейчас вершину пирамиды. Сооружение в этом случае становилось совсем неустойчивым, но рисковать было необходимо. Подняв изможденного блаженного на ноги, я объяснил ему суть моей идеи. От усталости он стал покорным и не противоречил мне. С проворством красной белки, я взлетел на вершину нового сооружения, из трех столов и скамейки и взглянул вниз. С пола на меня смотрело лицо отца-настоятеля. Оно было очень большим, может быть в два моих роста. Последние лучи солнца придавали ему глубину и четкость, словно оно было вырезано рукой искусного гравера. Я залюбовался своим открытием, когда дверь храма распахнулась. В проеме стояла темная фигура, в которой я тотчас узнал обладателя лица, запечатленного предо мной в камне.

- Зачем ты сделал это, сын мой? - он произнес это с таким металлом в голосе, что его хватило бы на целое месторождение.

В первую секунду я в страхе сжался на вершине своей вавилонской башни, но потом отчего-то выпрямился и, смешиваясь, но все же спокойно сказал:

- Я... Я просто хотел посмотреть.

- Ты будешь наказан. Ты прекрасно знаешь, что смотреть тебе никто не запрещает, но трогать ничего нельзя.

- Вот заладили одно и то же, - с раздражением, которое удивило даже меня самого, подумал я, - сначала Мика, теперь вот этот снова.

В себе я ощутил странный протест против власти отца-настоятеля, чего раньше никогда не случалось. Возможно это была перевоплотившаяся радость от открытия.

Весь следующий месяц мне предстояло провести в темной келье без окон с одной маленькой свечой и библией. Целыми днями я должен был молиться и просить Бога, чтобы дал мне прощение за мою дерзость. Один раз в день кто-нибудь из братии приносил мне хлеб и воду, а в остальном я был совершенно один и предоставлен самому себе. Времени для чтения и размышлений было предостаточно. Во время раздумий пришли вопросы, ответы на которые получить очень хотелось. Почему что-то можно, а что-то нельзя? Почему Богу угодно, чтобы мы пребывали в неведении о некоторых вещах? Почему познание влечет за собой опасности? Почему Луиджи, надышавшись свинцом слег в постель и стал чуть сумасшедшим? Какие секреты так ревниво охранял от него Господь? Он ли наказал монаха за поиски или Луиджи сам был неосторожен и самонадеян? Если люди созданы по образу и подобию Божьему, то почему мы не наделены всезнанием? Почему на пути к пониманию мира встречаются легионы шипов? Древо познания оказывается утыкано иглами подобно терновнику, из которого был сделан кровавый венок Спасителя. Или каждый, кто встает на путь познания мира добровольно принимает такой венок, снять который будет можно только со смертью, в каком бы обличье она не пришла?

Много вопросов, очень много. От них голова трещала, как ветхая лестница под тяжестью карабкающегося по ней человека. Почему Господь, зная вкус запретных плодов, запретил Адаму и Еве вкушать их? Зачем он спрятал от нас тайны мироздания, оставив только жалкие крохи? Почему познание увеличивает страдание и хаос? Вопросы бились о стенки черепа так, что звенело в ушах и пропадал всякий сон. Я сутками сидел без сна, глаза горели, как засыпанные песком. Часто вспоминал я наши с Микой поиски, перед глазами вставали каменные узоры, из них проступали лица, предметы, животные. Я часто задавался вопросом: так что же такое пол нашей церкви? То ли это просто случайное сплетение каменных кружев, оживляемое лишь нашей фантазией, то ли и вправду место, где отражено все сущее? Что это: вымысел или реальность? Итогом таких раздумий стала идея, от которой дрожь ледяным горохом пробегала по телу. Предпосылки этой идеи давно бродили по закоулкам моего сознания, но лишь сейчас мысль обрела законченную форму. Уже в самой идее крылось невиданное кощунство, наказанием от высших сил за которое могло стать все, что угодно - смерть, безумие, слепота. За способ же, которым мне предстояло воплотить эту идею, наказание могло последовать уже от земных владык. Меня могли не просто посадить на год или более на хлеб и воду, но даже и вовсе выгнать из монастыря. Я никогда не думал, как я прожил бы, если бы однажды вдруг покинул обитель. Сапожному ремеслу я так и не обучился, других и вовсе вблизи не видел. Все, что я мог это молиться, бродяжничать за чужой счет и распутывать каменные узоры. Ни одно из этих умений не смогло бы дать мне хлеба. Впрочем по сравнению с замыслом моим и наказанием высшим за него все это было чепуха и ничтожество. Однако решимости привести замысел в исполнение мне не хватало, даже если бы я и был на свободе. Поэтому я решил отбросить даже и мысли о нем, стать послушным монахом и не вызывать более гнева отца-настоятеля, которого глубоко чтил и уважал, несмотря на вспышку раздражения на него, когда мы попались.

От брата Иранио, приносившего мне пищу я узнал, что Мика сильно заболел после этих событий, и две недели провел в горячке, такой сильной, что некоторые даже побаивались за его жизнь. Однако потом все обошлось, он выздоровел, только борода его приобрела темный оттенок, как будто время для него повернуло вспять и он только начал седеть. Нрав же его не изменился вовсе, он остался все тем же доброжелательным блаженным. При нашей встрече, он с радостью обнял меня, совершенно не тая зла за то, что я втравил его в рискованную переделку. Глядя на его открытое лицо с огромными голубыми глазами, я почувствовал жестокое раскаяние за то, что стал виновником его болезни и еще больше утвердился в мысли не предпринимать никаких дерзких шагов.

Только после моего выхода на волю я смог оценить всю прелесть свободы, хотя бы даже и в пределах монастыря. Небо, солнце, деревья, звезды, загадочно мерцающие по ночам и бледнеющие в бездонном небе утром, казались величайшими из даров. Бесконечным блаженством было чувствовать на щеках дуновение ветерка, трогать ладонью шершавые листья яблонь, щуриться от яркого солнечного света. Я удивлялся, как, раньше, имея все это пред собой каждый день, не был счастлив? Зачем блуждал в мраморных лабиринтах, пытаясь найти то, что всегда со мной. Что тянуло меня к этим холодным, пусть и совершенным копиям той красоты, что вокруг? Крамольные мысли, вынашиваемые мной в заключении забылись, как душный кошмар, не оставив и тени.

Как я уже говорил, Мика очень обрадовался мне и чуть было не задушил от радости, когда обнимал. Братия тоже была довольна, хотя и старалась держаться со мною построже. Вскоре меня вызвал к себе отец-настоятель.

В его келье было светло и чисто, обстановка совсем скромная, ничего лишнего. Кровать, покрытая расшитым покрывалом, столик с Библией, шкафчик с одеждой да распятие на стене, вот и все.

Взгляд настоятеля был тверд и участлив.

- Я надеюсь, что ты хорошо обдумал все за это время и разобрался в себе. Научись ценить данное тебе. Я уверен, что для того, чтобы понять и принять суть даже самых простых вещей, нужны годы и годы. Даже видимая сторона жизни бесконечна для изучения. И когда мы хотим увидеть то, что скрыто от наших взоров, в нас говорит гордыня и жадность. Наблюдая за ходом явного и очевидного, можно понять все, распознать суть всех явлений без исключения, ничего при этом не меняя и не разрушая. При условии, конечно же, что тобою управляет любовь и радость. Сделай совершенными свое зрение и слух и ты услышишь все, от альфы до омеги. Господь даст тебе силы, если увидит чистоту твоих намерений.

- А как же опыты брата Луиджи, вы же разрешали ему их делать?

Я сказал это вовсе не для того, чтобы поспорить, просто мне хотелось во всем разобраться до конца.

- Что ж, я отвечу тебе. Мне не нравилось то, что делает брат Луиджи, но у каждого человека свой путь и никто не сможет пройти этот путь вместо него. Я думал, что со временем он сам поймет ошибочность и бесплодность своих исканий, да и если говорить откровенно, мне было интересно то, что он делал.

Такие признания дорого стоили. Отец-настоятель не любил открывать свою душу кому бы то ни было. Я оценил это и мысленно поблагодарил его за откровенность.

- Но он был взрослый человек и я не мог заставить его что-то делать силой. Ты же только-только входишь в пору зрелости и я не могу допустить, чтобы ты с самого начала пошел неверной дорогой. Пойми, такие знания не сделают тебя счастливым, потому что они делают душу холодной и невосприимчивой к свету. Ищи тех знаний, что согревают души и дают надежду. Подумай, даже если бы Луиджи нашел свой философский камень, что бы он получил? Груды золота и ничего более. Сделает это хоть кого-нибудь счастливым? Никогда. Высохнет ли хоть одна слезинка на щеке у ребенка? Нет. Будут лишь новое горе и страдание. И потому будь осторожен в своих поисках.

А мне в это время думалось, что он очень похож на свой портрет.

- Не дай тебе Бог попасть туда, куда ты так стремишься. В твоем поиске нет главного, ради чего стоит отправляться в дорогу - любви. Есть же только дьявольская жажда знаний, которая исходит от гордыни. Помни, что любой из ответов, что ты так отчаянно ищешь, может выжечь тебе глаза, ты не готов к ним.

Меня пробрал страх: имел ли он в виду те вопросы, что я обдумывал, сидя под замком? Я нервно сглотнул и это не укрылось от его серых глаз.

- Если ты почувствуешь, что тебе нужна помощь, ты можешь приходить ко мне.

Я вышел от него растревоженный донельзя. Внутри кружилось и вертелось. Всю ночь я провел в молитвах.

- Господи, защити меня, не дай пропасть. Укажи путь в моих метаниях, не оставляй и охрани от смерти. У меня ведь нет ничего, кроме тебя и пути к тебе, так не дай же мне пропасть.

По особому распоряжению отца-настоятеля мне было разрешено гулять за пределами монастыря. Я предпочел не ходить в близлежащие села с их суетливыми людьми, а исследовать окрестности. Во всех вылазках меня сопровождал блаженный. Он говорил, что хочет поискать перьев, но я думаю, что он хотел еще и присматривать за мной, поскольку горы полны опасных случайностей. И хотя я сейчас был уже на голову выше него, он заботился обо мне с трогательностью старой няньки. Он хорошо знал окружающие горы (причиной тому все тот же поиск перьев) и часто удерживал меня от походов в те места, где можно было ждать схода лавин, камнепада или чего-нибудь в этом роде. Мы и вправду нашли немало разных перьев, которые Мика, разгладив, прятал за пазуху, улыбаясь как самый счастливый человек в мире.

Дней лучше этих в своей жизни я не помню. После заточения, мир предстал наполненным светом и свободой. В каждой летящей снежинке чувствовалась такая свобода и покой, что хотелось плакать. Я мог часами глядеть на прозрачное голубое небо, не замечая хода времени, и будто бы поднимаясь все выше и выше. Мика, понимая, что мне лучше не мешать стоял рядом, боясь пошевелиться, или прохаживался неподалеку, разглядывая далекие вершины и маленькие высокогорные цветы. Мы возвращались домой затемно, а уходили с рассветом. В полдень делали привал, чтобы поесть захваченного из монастыря хлеба и сыра. Пили воду из горных ручьев. Вода была холодная, после ее ледяных поцелуев ломило зубы, но мы все равно пили только эту воду, потому что считали, воду из долин совсем другой водой. Эта была ближе к солнцу.

Мы ходили тропами, где не ступала нога человека и лишь дикие козы бродят в поисках скудного пропитания. Здесь, в нехоженых местах чувствовалась вечность, заточенная в камнях. Все вокруг было незыблемо и торжественно.

Однажды мы взобрались на небольшую вершину, с которой открывался вид на наш монастырь. Я долго стоял и глядел вниз. Мир выглядел игрушечным. Колокольня не больше веретена для прядения, дома - как игральные кости, а людей, так и вообще не разглядеть. Все было таким маленьким, что мне стало невероятно, что и я раньше был там, среди этих крохотных предметов неразличимым человечком, пылинкой в траве. И тогда во мне заново проснулись все те вопросы, что мучили в темнице. Какое-то безумие охватило меня. Стало вдруг мало просто жить в мире, дышать, есть хлеб, пить воду из ручьев, смотреть на небо, молиться по утрам и вечерам, заглядывать в глиняные глаза распятий, открывать пыльные книги, делать стыдливые ошибки, ходить под стальными глазами отца-настоятеля. Захотелось сделать что-то, чтобы стать более чем просто пылинкой в траве и песчинкой на берегу реки. Захотелось броситься куда-то в великие потрясения, высочайшие взлеты и немыслимые падения, обозреть все бездны разом, испытать все, что можно испытать живому существу. Пальцы сами собой до судорог сжались в кулаки. Ногти впились в ладони, как клыки зверей, я задыхался. Воздух высокогорья превратился в лед. Все внутри меня исчезло, оставив только одно невероятное желание.

Сидя в заключении, я размышлял вот над чем: если камни пола в храме отражают все сущее в мире, а Бог незримо присутствует во всем, что мы видим вокруг, если он альфа и омега, то что я увижу, когда погляжу на пол с самой высокой точки храма? Хотя бы оттуда, откуда глядел стекольщик?

Мысль эта полностью захватила сейчас все мое воображение без остатка. Думать ни о чем другом я уже не мог. Любое занятие с этого дня казалось мне невыносимым. Я думал только о том, как забраться наверх и глянуть вниз. Правда, осуществить задуманное было непросто. Нужно было приставить лестницу к стене, подняться на первую крышу, затем втащить туда лестницу и только тогда залезть на вторую крышу, на которую выходили нужные мне окна. В общем-то все эти действия были по силам мне одному, но вряд ли они могли остаться незамеченными для братии. Они уже знали, что я способен на неожиданности и потому никогда не разрешили бы мне залазить на крышу. Выбрать подходящее время было несложно. Днем рядом с храмом почти всегда кто-нибудь находился. Ночью, как это сделал настоятель, лезть не имело смысла, поскольку я ничего не увидел бы в темноте. Единственной возможностью для выполнения моего плана было время молитвы, когда все соберутся в храме и никто не сможет мне помешать. Утренняя и вечерняя молитвы отпадали по причине скудного света, оставалась только дневная.

В тот с утра, я и блаженный, как обычно, ушли в горы, но не далеко и к обедне скрытно прокрались назад в монастырь. Мы спрятались в саду и тайком наблюдали, как братия входит в храм. Голова моя горела, похоже было на лихорадку. Мике относительно своих намерений я ничего не сказал, так было спокойнее, а когда он спрашивал, к чему такая маскировка, говорил, что он скоро сам все узнает. Как только все собрались внутри, мы бросились к лежащей возле конюшни лестнице, схватили ее и понесли. Когда Мика увидел, куда мы направляемся, он почувствовал недоброе. Он разжал руки, лестница со стуком упала на камни, которыми вымощен двор. Я дернулся и остановился.

- Ну ты что? Понесли дальше, - сказал я в раздражении, но он только жалобно смотрел на меня, поскуливая, как маленький щенок. - Пойдем, нечего бояться, ничего страшного не случится...

Я попытался уговорить его, но он только скулил, собираясь заплакать. Поняв, что я задумал что-то похлеще чем в прошлый раз, он вцепился в лестницу руками, явно не собираясь отпускать ее, и встал как вкопанный. Я подошел к нему.

- Не хочешь помогать - не мешай, - срывающимся шепотом произнес я.

Он заскулил тоньше, глядя мне в глаза и плача.

- Развел сырость. Отдай лестницу, сказано ведь, - я дернул сильнее, но он вцепился, как клещ.

Горячая волна гнева захлестнула меня, я понял, что еще секунда и я ударю его, но сдержался. Он, увидев по моему лицу, что со мной происходит, тихо заголосил будто теряя что-то отчаянно дорогое, без чего жизнь становится глупой и ненужной игрушкой, упал на колени, уткнулся лбом в камни, закрыв лицо руками и отчаянно всхлипывая. Мне стало ужасно жаль его.

- Мика, миленький, прости. Сам не знаю, как так вышло. Дружок мой, не плачь.

Он перестал всхлипывать, поднял голову чтобы увидеть, что я продолжаю свой путь к храму. Тогда он снова уронил голову и зарыдал так, что я подумал, что сердце мое разорвется от горя, но цель была соблазнительно близка и я не собирался останавливаться. Я в одиночку приставил лестницу к стене, поднялся наверх. Половина дела была сделана. Я ухватился за верхнюю перекладину и начал поднимать ее. В этот момент Мика предпринял последнее отчаянное усилие удержать меня. Он схватился за нижнюю перекладину и повис на ней. Не выдержав двойного груза я отпустил руки. Лестница, падая, ударила блаженного по голове, он вскрикнул. Лицо его приобрело покорное выражение, без чувств он тихо сполз по стене. Однако меня это не остановило, возвращаться я не собирался. Стены храма сложены из грубых, плохо обработанных камней, в расщелины между которыми можно всунуть пальцы. Я был достаточно силен и ловок, чтобы решиться на такое восхождение, а потому, подышал на пальцы, чтобы согреть их, и полез.

Ветер наверху был холоден и пронзителен, как жала ледяных ос. Он трепал меня за волосы, хлопал полами рясы, пытаясь отодрать от стены. Но я только плотнее прижимался к древним камням, карабкаясь все выше и выше. Пальцы вскоре одеревенели и потеряли чувствительность, но близость исполнения самого страстного желания чудом удерживала от падения. Внутри меня все клокотало, сердце билось, будто решив разорваться во что бы то ни стало, и была радость, сумасшедшая радость. Радость того, кто увидит сейчас все сущее разом, всю вселенную со всеми ее бесконечностями, сколько их ни есть на свете. Со всеми солнцами, звездами, империями света и тьмы, тайниками мироздания, просторами космоса и тем, о чем невозможно рассказать.

Залезши на вторую крышу я упал без сил, но не прошло и секунды, как я поднялся, чтобы подойти к окну. Напоследок я посмотрел вниз - туда, откуда пришел. Там, бессильно опустив руки, стоял Мика. Казалось, даже отсюда мне были видны его глаза, тоскливые, как у собаки, беспричинно побитой хозяином. Мелькнула мысль о том, что хорошо все-таки, что его не сильно ударило, но она показалась такой нелепой и ничтожной рядом с тем, что предстояло мне совершить, что тут же вылетела из головы.

Локтем я выбил стекло, вставленное когда-то отцом-настоятелем, вытащил осколки и заглянул внутрь храма. Оттуда на меня в ужасе уставились десятки глаз перепуганной братии, многие закрывали лица руками, боясь грома небесного или какой другой кары, остальные отчаянно крестились. Сверху было видно, что изгибы их тел так органично вплетаются в узоры плит, что они казались не более, чем частями этого рисунка. На секунду я закрыл глаза, собрался с силами и оглядел весь пол разом.

То, что представилось мне нельзя описать словами. Был ли то лик человеческий, или волны бурного моря, или светоносная тьма звездного неба? Я не могу передать. Но если это был лик, то он принадлежал Мике, если море, то бушующее, а если небо, то с таким расположением звезд, какого не бывает нигде в мире. Поток света вырвался снизу, мириады золотых пчел окружили меня, запутались в волосах, набились в рукава и за шиворот, гул от их полета сдавил мой мозг, как великан сдавливает муравьиное яйцо, не замечая того. Я почувствовал холод и жар одновременно, сжегший и заморозивший меня в мгновение, все существо мое распалось на поток мельчайших золотых частиц, шквал, идущий снизу подхватил их, унося высоко, к самому солнцу и даже выше, перемешал с собой и на этом моя человеческая история обрывается.


Оценка: 8.94*4  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"