Однажды, в самое неромантическое время суток, по городу шел, не спеша, дождь в одеянии цвета "серебристый металлик"-название красивое, но веселее от него не становилось... Он шел себе и шел, с вежливым шелестом топча мостовые, хлопая деревья по суковатым спинам и желтеющим листьям, балагуря и подбадривая отдельных бродяг, спешащих неведомо куда (и некоторых уже заставил перейти сперва на скорый шаг, а затем и на бег). Он заглядывал мне в окно, но, не заметив ничего примечательнее существа в черной майке, сидящего на полу с видом совершенно убитым, не нашел-и направился к соседям; а я остался один. Опять.
В этом доме сложно было остаться одному в силу его густонаселенности и анатомических особенностей (как то: постоянно появляющиеся в самых неподходящих местах норы, ходы и двери), но сейчас это у меня как-то получилось... Я думал, что обрадуюсь этому состоянию и совершу, наконец, кучу мелких глупостей, совершение которых мне задолжала жизнь,-но что-то пролили в воздух; что-то, заставившее сесть на жесткий линолеум на середине комнаты и молча уставиться в окно, будто оттуда можно было дождаться чего-то помимо холодного ветра и капель дождя.
-Ну, как сказать...-замялся невидимка,-не злой, но и не очень добрый. Прямо скажем, средненький.
-Все равно заходи,-молвил я радушно и подвинулся влево, будто на полу было недостаточно места для свободного размещения даже десятка видимых гостей.
-Чертова морозилка,-доверчиво и смущенно сообщил мне гость, прошуршав по подоконнику и впрыгнув в комнату.-Можно я окно закрою?
-Закрывай,-разрешил я.
Мохнатое существо во френче и шлепанцах быстро захлопнуло створки окна и, отгородившись таким образом от предосеннего холода, блаженно улыбнулось.
Я встал и налил в блюдечко молока; спохватился, решив, что мохнатый подумает, что я держу его за кота... но признаков недовольства не последовало-лишь вежливая просьба:
-А чего-нибудь погорячее? или погорячительнее, если есть...
В тот момент мне было очень интересно, льют ли в молоко красное вино, оставшееся с прошлогоднего дня рождения, но спросить у гостя я как-то постеснялся, а в конце концов сообразил просто предоставить ему самому мешать коктейли: забрал с полки вино и молоко, невесть какими ветрами сюда занесенное, и повел мохнатого на кухню.
Раньше у кухонь были особые атмосферы, а еще они бывали гораздо теплее комнат, но здесь, пожалуй, дела так не обстояли просто потому, что не могли-в силу огромного количества хозяев, их безалаберности и отсутствия человеческой бытовой техники + стекла в форточке. Его меняли уже дней шесть, но сначала не нашлось стекла, потом мастера, потом инструментов, резака, снова стекла и снова мастера... пришлось фанеркой забить; ныне мы все еще ждали мастера из загула, не особенно в него (мастера) веря, но не желая его подводить на случай, если чувство долга все же к нему придет.
Легендарная фанерка не могла скрыться от глаз моего гостя, но ничего похожего на осуждение или некие другие негативные чувства в них не отразилось; скорее даже, интерес к истории наших мытарств... рассказывать я, впрочем, все равно не стал, и не от стыда, а от искреннего нежелания вспоминать о житейских дрязгах.
-У вас тут здорово,-вынес вердикт мохнатый.-Можно, я себе чаю заварю?
Я разрешил:
-Само собой, можно!
Маленькие пятипалые лапки существа схватились за ручку буфета, за дверцей коего таилась до поры посуда,-и началось колдовство дней, когда краснеет рябина, колдовство создания тепла. Чайное колдовство.
С точки зрения стороннего наблюдателя-я отдаю себе в этом отчет,-ничего невероятного ни один из нас не совершил; но кружки, ложки и чайник вдруг ожили, словно проснулись для непонятной в жаркие дни жизни, целью которой было греть другую, более сложную (?), жизнь, завертелись в странном плясе... Маленький мохнатик во френче ухитрился вовлечь в него даже меня, всю жизнь равнодушного к чаям и знавшего их местоположение на кухне только потому, что не знать его было невозможно; и я, жертва каких-то внутренних сил, метался от рукомойки к плите, от стола к буфету, лил, поддерживал, плескал, ополаскивал, рассыпал, отмерял, фырчал и фукал, когда нечаянно подставлялся струе горячего пара-и, кажется, пел вполголоса.
-...а когда ты поешь,-сказал мне чайных дел мастер,-ты не безнадежен.
-Ого-го!-засмеялся мохнатый,-еще как, и зачастую их существование гораздо легче доказать, нежели существование тех, кто их исполняет!
Это было тоже отличной новостью; мое существование было сложнодоказуемо, и сознание этого давало мне ощущение великолепной легкости, прямо парения какого-то, под самым потолком, в звуковых волнах смеха и песни.
-Похоже, готово,-молвил тут гость.
Я не стал спускаться. Я только скосил глаза, чтобы увидать маленький залив желтого солнечного света в белом ободке краешков кружки; свет был сжижен и тихонько переливался в глубине золотистыми нитями более чистого оттенка, чем общий цвет. На дне мирно покоился длинным охряной лист, несколько смятый тенями и бликами, с ровным, как во сне или в детском рисунке, узором прожилок, присыпанный мелкими крошками коричного порошка. Крупинки специй мельчайшим темным снегом вдруг закружились во вспугнутом секунду назад пространстве... лист заходил движениями плавными, мягкими, как скат, потянув за собой тонкие, нервные золотые нити.
Я вспомнил, что тысячу лет не был на берегу реки, с россыпью ракушек и песком точно такого же цвета, как это жидкое солнце...
Маленький меховой во френче прекратил дуть на чай и, улыбнувшись, сказал: