Слева от входа в украинских избах обычно располагалась печь. Напротив - красный угол с иконами и узорными полотенцами. Печи строили большие, с вместительной подпиччей - местом для дров и клетей с курами - и широким дымоходом. В некоторых деревнях открытую часть дымохода отделывали изразцами: церкви, кресты, цветы, лики святых... Дальше - жилая комната с необмазанными стенами. Необмазанными по старой традиции, когда ещё избы были курными, и дым от печи шёл прямо в жилую комнату, а из неё через одно-два отверстия в потолке - на чердак
Трофиму, моему прадеду, было двадцать шесть, когда он взял в жёны четырнадцатилетнюю Марию. Случилось это в 1892 году, и молодых отказались венчать в церкви. Мала ещё невеста. Она была из прислуги, он - из крепкой середняцкой семьи. Хохол, хитрый, смекалистый, не руки - золото. Но любовь... Вышел из церкви, оставил всё братьям-сестрам, посадил девчонку на телегу - и ищи ветра в поле. Обустроились на новом месте, избу свою со временем поставили, печь сложили - большую, в четверть избы - и прожили вместе шестьдесят четыре года до самой его кончины в 1956 году. Мария родила прадеду двадцать одного ребенка.
Судьба деревни в годы гражданской - сплошные красно-белые полосы. Красные, белые, красные, белые... Армии, отряды, банды... Налетели вихрем, отобрали добро у крестьянина, и снова умчались. Смутное время. Трофиму Васильевичу за пятьдесят перевалило, когда началась гражданская война. Был он человек уважаемый, сходом на должность сельского старосты выбран, а в прежние времена уполномоченный сходом старшина да сельский староста - главные защитники мужика. Вот и защищал односельчан и перед красными, и перед белыми, так что быстро стал врагом и тех, и других. Теперь приходилось прятаться, скрываться, едва чей-то отряд поблизости оказывался. Впрочем, за четверть века, что Трофим прожил здесь - все тропки исходил, все укромные места знал, да и предупреждали часто. Односельчане все же... Добро помнят.
В тот день не было ни вестей, ни пальбы, ни предчувствий... Лишь, когда шум услышал, понял: окружили деревню, уходить надо. Но как? Бороду тряпкой белой обмотал, будто зубы болят, женское платье натянул, платок поверх головы повязал - вышел. Оглянулся по сторонам: никого. Огородом, переулком, снова огородом, через улицу....
- Стой, бабка! Трофима Перепелицу не видела?
Два всадника на лошадях навстречу. И белый офицер знакомый: худой, длинный, глаза злые. По лицу при всем народе бил, а в следующий раз убить грозился. Видно вот он, следующий раз-то, и наступил.
- Стой, кому говорят!
Трофим, не побежал, не заторопился, как шёл, так и идет, не оборачивается.
- Да и бог с ней, глухая, как тетеря...
Не узнал офицер...
И Трофим не узнал, что было следующей фразой. Всадники тронули лошадей, и те поскакали дальше по улице, а он свернул в проулок, вышел за деревню и направился через поле подальше от белых - схорониться на несколько дней, пока очередная волна не смоет этот отряд и не унесёт его в бушующий океан гражданской войны.
- Поехали в дом к Перепелице... - такова была не услышанная Трофимом фраза.
Сад для украинского крестьянина - святое. Без него изба, словно голая: хоть одна, хоть плохонькая, но рядом должна быть яблонька, или груша, или вишня. Мочёные яблочки на зиму, и капусточка в кадушках в подполе, и солёные арбузы. Давно уже прижились на полях да в огородах заморские помидоры, кукуруза, огурцы, перец... А ещё табачок свой растёт, и сало копчёное да солёное заготовлено, и самогонка на праздник для мужиков припасена, а бабам и детям - варенье из абрикосов да крыжовника. Совсем недавно ещё по Малороссии ездили чумаки - конные дальнобойщики, что возили на большие расстояния соль да рыбу, да любые другие попутные грузы. И промыслы вовсю кипели в каждой деревеньке: где поташный (пережигали ели до сосны на поташ - химикат, используемый при изготовлении стекол, красок, пороха), где гончарный, ткацкий, кожевенный или гутный (стекольный). Кто позажиточнее, нанимал батраков и занимался собственным хозяйством, кто победнее - либо в батраки, либо отходником в город, на сезонные работы. А кто посерединке, как Трофим, чем только не занимался. Сам он до войны - до Первой мировой - несколько лет ходил по деревням и городам, предлагая швейные машинки "Зингер". Но когда это было... Всего несколько лет прошло, а огромная Империя пылает пожарами, бьётся не на жизнь, а на смерть между собой, и неизвестно: останется ли вообще Россия цельным куском земли или разлетится по ветру пылью пережжённого поташа.
Мария Филипповна - жена Трофима - с тревогой прислушивалась к доносившимся с улицы крикам. Как там муж? Проскочил ли, сумел ли вырваться из деревни? Дома дети мал мала, старшая - Полина, четырнадцать ей всего. Красивая девка да инвалид, с костылём. Ещё дядька пожилой, немой. Жил в семье, по хозяйству помогал, родственник Трофима. Когда во двор всадники въехали, спешились, в избу вошли и про мужа спрашивать стали - сначала даже обрадовалась. Значит, ушёл. Не попался. Думала, дом обыщут, поворотятся, да по своим делам поедут, но не тут-то было. Дом действительно обыскали, но уходить не собирались.
- Собирай-ка на стол, хозяйка, - долговязый офицер уселся на лавку, снял фуражку и прислонился устало спиной к стене, прикрыв глаза. - Да не скупись, освободителей встречаешь. Садитесь, господа!
Младшие чины, повеселев, принялись рассаживаться за широкий стол. Немой дядька бесшумно появился из комнаты, помогая Марии Филипповне. Куда денешься? Не прогонишь "освободителей". Последнее на стол поставишь, лишь бы поскорее харчевали да убирались. Да и не так много его, последнего - не довоенное сытое время. Разруха - она и до села добралась, дотянулась костлявой клешнёю из городов. Год восемнадцатый, однако, выдался урожайным, зерна на Украине было вдоволь, и хозяйничавшие на большей её территории немцы вывозили его эшелонами да всё никак не могли вывезти. Вскоре к столу стали прибывать новые гости, неся харч и самогон из соседних дворов. Мария потихоньку скрылась в комнате, "освободителям" прислуживал немой дядька. Картошка, сало, огурцы, самогон... Появлялись и уходили, выпив по кружке, новые "гости", а за столом веселилась прежняя компания, становясь шумной и крикливой. Хвалилась геройством, обещала выкинуть из столиц большевиков, а их пособников развешать на столбах по всем дорогам от Украины до Москвы. Кто не с нами, тот против нас. Только офицер, в отличие от подчинённых, с каждой выпитой кружкой всё больше и больше мрачнел. Глаза его становились мутными и злыми: так оборотень постепенно превращается в зверя. Пока царила неразбериха и суета, немой дядька успел вывести "до ветру" почти всех детей. За избой, на дальнем конце огорода, под небольшой копной перегнившей травы была яма - там можно было спрятаться и переждать.
- Приведи бабу его!
За шумом застолья слова командира никто не услышал. Лишь немой уловил их - скорее чутьём, чем слухом. Метнулся в комнату: там, обнявшись, сидели Мария Филипповна и Полина. Отворил окно, замахал рукою: уходите, уходите сейчас же! И принялся помогать девушке-инвалиду вылезти во двор...
- Бабу его тащи! - заглушая пьяные голоса, послышалось из соседней комнаты. - И девчонку тоже!
Голоса смолкли. Полина, выбравшись на улицу, торопливо захромала к схрону -яме под копной травы. Мария Филипповна не успела: в комнате уже появился изрядно шатающийся нижний чин. Увидел, как девчонка за окном мелькнула, и тут же немой кинулся к нему, выталкивая обратно, и тот обиженно засопел, пьяный и непонимающий, за что его выгоняют. Но поздно, поздно было уходить через окно: с улицы во двор вошла большая компания белых.
- Оне через окно...того...ушли, - доложил пьяный офицеру.
Тот резко вскочил и, ещё более темнея лицом, направился в комнату сам. Кроме дядьки немого - никого, окошко распахнуто, а за ним весёлый гомон остановившихся сослуживцев.
- Никак нет, Ваше благородие, - в ответ на окрик. - Никого не видели.
- Обыскать! - короткий приказ. - Девчонку не бросит, а с костылём далеко не уйдут.
И обернулся к немому дядьке.
- Куда пошла?
Но тот только рукой в окно машет, головой трясет, мычит... Бил его офицер страшно: уже не человек - зверь, видно, есть у людей в природе их человеческой что-то от оборотней. Пока жизнь спокойна, а вокруг мир - люди. Стоит поцеловать такого войне, и слезает с него человеческая шкура, а растёт шерсть и клыки. Свои оттащили - самогон жрать. А Мария Филипповна в это время стояла в дымоходе. Стояла и беззвучно плакала...
Она простояла в дымоходе трое суток. Дядька, отошедший от побоев, тайком приносил ей воду, но никакой возможности уйти не было. Белые остановились в доме, казалось, навсегда. Устроили штаб, постоянно кто-то бегал, чего-то искал... Спали по всем комнатам, но даже если и проберёшься мимо - во дворе часовые. Мария стояла. Терпела и стояла. Трофим увез её четырнадцатилетней, отказался от своей семьи, от хозяйства, пошёл против церкви - она готова была стоять, пока не умрёт, но не выйти. Ее вытащили оттуда полуживой, когда ушли белые.
Трофим сказал, что убьёт офицера.
Ушёл из дома, хоронясь, следил за отрядом, дождался удобного момента и убил.