Ровесникам века едва перевалило за сорок. Но они уже пережили поражение в японской войне и бунты первой русской революции. Мировую войну, на которую забирали их отцов. Гражданскую, когда брат убивал брата, а во всей стране царил кровавый хаос и хозяйничали банды. Голод начала тридцатых, превращавший деревни в кладбища. Предвоенный террор, пожиравший людей, подобно темному демону, по ночам. А теперь в их страну пришли люди, которым десять последних лет внушали, что все остальные пыль, рабы, недочеловеки, сырьё для мыловаренных заводов.
Иван был болен. Рана в живот, которую он получил в первой мировой, не прошла бесследно. Постепенно, год за годом, в организме развивалось нечто тёмное и зловещее - болезнь с кратким страшным названием "рак". Ему исполнилось пятьдесят пять, и ни по возрасту, ни по болезни он не мог уйти на фронт. Полина собирала травы, делала настои и лечила мужа. Ей было тридцать восемь. Перед самой оккупацией к Ивану зачастили полузнакомые и вовсе незнакомые люди, и они подолгу о чём-то беседовали наедине. Жену Иван просил на время этих бесед заняться хозяйством. И она, хмурясь, выходила из дверей их квартиры в длинном одноэтажном бараке на улицу и отправлялась управляться в небольшую клетушку с живностью в таком же длинном деревянном сарае напротив дома. Возвратившись, Полина убирала со стола остатки скудной трапезы и кружки, из которых гости пили чай. Самих гостей уже не было, а Иван сидел с их пятилетней дочерью Эммой и учил её разговаривать на чужом языке.
- Если ты встретишь дядю-немца, - настойчиво повторял он. - Ты должна сказать: Guten tag! Mein Name ist Emma. Запомнила? Повтори?
Девочка кивала головой и повторяла немецкую фразу. Полина хмуро смотрела на мужа:
- Зачем это?
- У нее немецкое имя, - отвечал Иван. - Германец задумается и не станет стрелять. Guten tag! Mein Name ist Emma.
Он добавлял ещё одну фразу на немецком: я вам станцую танец и спою песенку, и разучивал слова этой песни с дочерью.
Полина качала головой и тяжело вздыхала. Ей было страшно. Страшно оттого, что скоро могут придти немцы, а у неё больной муж и маленькая дочь. Страшно оттого, что Иван уже сейчас связан с будущим подпольем, хоть и старается скрыть это от неё. Страшно оттого, что время, выпавшее им для жизни, не даёт ни минуты покоя и передышки...
Немцы лютовали. В случае убийства своего солдата полностью выжигался квартал и уничтожались все его жители. На Суджукской косе расстреляли сразу тысячу человек. В Ейске согнали детей в детский дом и травили газом, пока не осталось никого в живых. В Новороссийске, словно в средние века, на улицах стояли виселицы. Десятками тысяч угоняли в рабство в Германию взрослых и детей. У комендатуры в станице, где жила Полина, была прибита на столб деревянная поперечная планка - к ней подводили детей, и если ребёнок доставал до планки головой, его отправляли в Германию. Брезговали только больными детьми. Кому нужны больные рабы в Третьем рейхе? Боясь за свою дочь, Полина расчесала ребёнку на голове раны и посыпала их солью. Через некоторое время на голове появились страшные на вид "язвы". Эмма кричала, но ее учили терпеть боль. Немцы, как-то прошедшие по их бараку с "ревизией", приказали размотать укутанную платком голову ребёнка, поморщились и пошли дальше.
Теперь незнакомцы появлялись у Ивана Яковлевича реже, и визиты их были недолгими. Бегло переговорят о чём-то и исчезают. Но однажды вместе с мужчинами появилась пара девочек-подростков. Разговор вышел долгим, и когда мужчины ушли, девочки остались в доме. Иван Яковлевич спрятал их за ширмой в углу одной из комнат и наказал сидеть тихо и не шуметь.
- Кто это? - шёпотом спросила Полина.
- Еврейские дети, - также шёпотом ответил Иван. - Не беспокойся, их через пару дней заберут.
Весь вечер Полина тихо, почти беззвучно плакала. Словно предчувствовала беду. Но приготовив скудный ужин, половину его отнесла гостям, а затем уселась за швейную машинку и принялась перешивать что-то из старых вещей. Работа успокаивала её. Пара дней все тянулась и тянулась, а за девочками никто не приходил. А на пятый день пожаловал к ним в гости старый знакомец.
Когда-то, ещё в начале тридцатых, был он сыном зажиточного кулака. Потом началась коллективизация, имущество у всей семьи отобрали, отца с матерью отправили в далёкую Сибирь на перевоспитание, которое впрочем, длилось недолго. Скоро не стало ни отца, ни матери. Когда станицу заняли немцы, их сын сам явился в комендатуру и предложил свои услуги. Советскую власть он люто ненавидел. Теперь это был самый страшный человек для станичников, ибо знал о них многое такое, что они хотели бы скрыть от оккупантов. Не просто знал - сдавал оккупантам без капли жалости.
- Здравствуй, Полина, - незваный гость осмотрел с порога комнату и снял с головы картуз.
- Здравствуйте, - побледнев, ответила она.
- Боишься? - ухмыльнулся гость. - Меня сейчас все боятся. Кончилась советская власть. Другой порядок нынче. Часы песочные когда-нибудь видела?
Полина отрицательно покачала головой. Нехорошие предчувствия её сбывались, и она лихорадочно думала, что делать. Схватить Эмму и бежать? Далеко ли убежишь с прямой несгибающейся ногой.
- Я видел, - продолжал гость. - Батька с какой-то ярмарки привёз. В верхней части песок у них, и пересыпается он вниз, значит. А когда закончится, часы переворачивают, и кто внизу был - снова сверху оказывается. Так вот и жизнь... Утекли батька и мамка вниз по желобу, и я утёк за ними. А теперь снова наверху. Ну что к столу не приглашаешь, хозяйка, а?
В комнате появился Иван Яковлевич, и Полина молча отступила, принялась накрывать на стол. Сердце бешено колотилось, мысли путались, руки дрожали, и она никак не могла совладать с этой дрожью.
- А самогонка? - спросил гость, когда на стол было накрыто. - Нешто мы басурмане при встрече друг с другом сухою коркой давиться.
Полина вопросительно взглянула на мужа.
- Сходи к соседям, - бросил тот.
- Ваня, тебе нельзя, - голос казался чужим, сухим, как та самая хлебная корка.
- Иди, - приказал тот. - И Эмму возьми, пусть прогуляется.
- Э-э-э, нет, Иван Яковлевич, - снова ухмыльнулся гость. - Зачем ребенка зря тормошить? Одна быстрее управится.
Когда Полина вернулась с бутылью мутного самогона, за столом шёл неторопливый напряженный разговор.
- Ну вот, возьми, жену твою, Полю, - говорил гость. - Она ведь в партии была, так?
- Её исключили давно, - Иван Яковлевич был спокоен. Лишь внимательно прощупывал гостя глазами, стараясь предугадать его дальнейшие слова.
- Исключили, - кивнул тот, разливая из принесенной бутыли. - А она сколько раз восстановиться хотела? Думаешь, я не знаю? Я всё знаю, Иван Яковлевич. Э-э-х... добрый ты человек. Все меня топтали, один ты помог, не побрезговал. На работу пристроил, помнишь? Я помню. У меня вот здесь, - гость постучал пальцем по широкому лбу, - всё записано. Топором вырублено, как люди говорят. На всю жизнь. Не боись, не сдам я Полину. Сразу не сдал, и теперь не собираюсь. Но вот еврейских выродков ты зря припрятал, Иван Яковлевич. Со смертью играешь.
Полина испуганно ойкнула и перекрестилась, и гость, посмотрев на неё, усмехнулся.
- Зачем тебе дети? - всё также спокойно ответил Иван. - Воюй со взрослыми, если уж ты на другой стороне. Матушка твоя покойница в Бога верила. Грех это смертный, с детьми воевать, сам знаешь.
- А где тот Бог был, когда её в Сибирь одном платье отправили? - оскалился гость. - Не трогай мою матушку, Иван Яковлевич. И Бога не поминай, нет его. Дьявол есть, перевернул он песочные часы и пришёл по наши души. А Бога нет. И никогда не было. Дьявол всё создал. Дьявол.
Он замолчал, словно сдерживая раскаленную тьму, что рвалась изнутри, разлил по кружкам самогон и, успокаиваясь, добавил:
- Ты же видел, какая махина к нам пришла? Не сдержать её... Говорят, Гитлер через Кавказ на Индию войной пойдёт. И пойдёт, я тебе скажу. Нет нынче силы, чтоб его остановила. Вытечет весь песок, и остановится время, и восстановится над землей тьма, как встарь было. Слушал я тут одного старца... еврея тоже. Из ума выжил, но дело кричал перед расстрелом: тьма вернулась, мол, конец мира наступает. Вот за это и выпьем. Тьма для таких, как я, мать родная.
Они говорили до самой ночи. Время стало долгим, тягучим, упругим, словно резина. Каждую секунду Полина ожидала, что вот-вот гость встанет, наигравшись с ними, как кошка с мышами и позовёт, приведёт немцев. Совсем рядом, в соседней комнате, в углу за тонкой выцветшей занавесью, сидели, прижавшись друг к другу две еврейские девочки. Заснула в своей кроватке, постанывая во сне от боли, маленькая Эмма. Иногда она просыпалась и плакала, и Полина подсаживалась с ней и тихо шептала что-то успокаивающее. А потом гость встал, обвел тяжёлым взглядом комнату и, не прощаясь, направился к двери. На пороге он на мгновение застыл и негромко повторил:
- Все меня топтали, один ты помог, не побрезговал. Я помню, Иван Яковлевич, помню.
И, пнув ногою дверь, отчего она с шумным грохотом распахнулась и ударилась о стену, вышел в ночь.
Почти под утро, в квартиру тихо постучали. Иван Яковлевич, поднявшись, отворил ее и впустил двух незнакомых людей. Минут через десять они уже уводили девочек по безлюдной, вымершей улице. А вскоре визиты подпольщиков и вовсе прекратились: на квартиру к Ивану вселился немецкий офицер.
Немец был молод, вежлив и немного говорил по-русски. Вместе с ним прибыла пара чемоданов с вещами, небольшой докторский саквояж и фотоаппарат.
- Бояться не надо, - сказал он Полине. - Надо освободить эта комната для меня, готовить еда и стирать вещи. Больше ничего. Понятно вам?
Полина кивнула.
Шли дни. Они врывались влажным западным ветром, принося мелкий моросящий дождик поздней осени и пролетали сквозь станицу, оставляя за собой мокрые следы луж. Иногда выглядывало солнышко и зависало надолго, прогревая остывающую землю и стекая горячими каплями по жёлтым и коричневым листьям ясеней и дубов. Но жители станицы редко выходили теперь на улицу. Больше не было праздно шатающихся граждан, не звучала по вечерам гармонь, дразня засыпающую тишину садов, не играли на улицах дети. Обустроившийся в квартире Полины немец уходил утром на службу со своим саквояжем и фотоаппаратом, возвращаясь на обед и ближе к ночи, когда заканчивалась работа. Иногда его можно было увидеть на улице, снимающего пейзажи, своих сослуживцев и сценки из жизни "этой далекой дикой России". Эмму старались держать от него подальше. Но всё же однажды за обедом он вдруг заинтересовался завернутым в шаль ребенком и поманил её пальцем. Когда девочка робко подошла, немец отложил ложку и принялся разматывать шаль. Полина, готовившая обед, замерла, а потом решительно захромала к постояльцу. Видно, было что-то в её лице такое, что офицер демонстративно вытащил пистолет и положил рядом с собой на стол. Некоторое время Полина и немец смотрели друг другу в глаза, а затем постоялец размотал шаль, снял её с головы девочки и удивлённо присвистнул. Внимательно и неторопливо осмотрел "язвочки", покачал головой, принёс свой докторский саквояж и принялся доставать из него порошки и мази. Тщательно перемешал их, смазал голову ребенку и обернулся к Полине.
...В один из дней к бараку подкатило несколько мотоциклов, с них соскочили автоматчики, один из них встал лицом к дому, держа автомат наперевес, а остальные отправились грабить сараи. Такое бывало часто. В основном забирали кур. Ну и барахло, если приглянулось. Выходить из дома запрещалось, стреляли без предупреждения.
Этим утром в сарае родила кошка. Пятилетняя Эмма была как раз там, разглядывала слепых котят. Услышав, что приехали немцы, она забилась в дальний угол. Немцы весело хохотали. Коротко стреляли по курам - лень ловить, что-то вытаскивали из сараев. Одна из очередей прошила старую балку на потолке, и та рухнула, насмерть придавив кошку. Рядом с мертвой кошкой беспомощно шевелились слепые котята. Не выдержав, девочка подскочила к ним и стала собирать в подол. Затем застыла на месте, не зная, что делать дальше. Мысль о том, что котят нужно спасать оказалась сильнее детского страха. Эмма тихо выскользнула из клетушки сарая и оказалась прямо за спиной автоматчика, следившего за домом. Девочка стала обходить его, когда солдат, услышав шорох, резко обернулся и почти уткнулся в Эмму дулом автомата. Глядя из-под платка большими глазами и сжимая слепых котят в подоле платья, Эмма звонко произнесла:
- Guten tag! Mein Name ist Emma.
И торопливо добавила по-немецки:
- Я станцую вам танец и спою песенку.
Автоматчик с удивлением наблюдал, как маленькая русская девочка напевает популярную немецкую песенку и пританцовывает, держа в подоле шестерых котят. Вокруг стали собираться другие немцы. Кто-то вытащил губную гармошку и принялся подыгрывать, остальные захлопали в ладоши, а когда девочка спела и станцевала им всё сначала, неожиданно стали доставать шоколадки и совать ей в карманы. В этот момент к собравшейся вокруг ребенка толпе подошёл постоялец Полины. Он нёс с собой фотоаппарат, и, не раздумывая, тут же установил его и сделал снимок: маленькая девчушка с огромными глазами, выглядывающими из-под платка, держит в подоле слепых котят, а вокруг стоят улыбающиеся немецкие солдаты.
Эта фотография висела на стене квартиры до самого ухода немцев. Несколько других копий офицер напечатал для себя, аккуратно подписав с обратной стороны имя и фамилию девочки. Отступая вместе со всеми, офицер приказал принести в дом Полины мешок крупы и оставить хозяевам.
Прошло десять лет.
После смерти Сталина, немцев стали пускать в СССР. Эмма училась в старших классах, когда в дверь неожиданно постучали. Открыв дверь, девушка увидела перед собой двух хорошо одетых незнакомых мужчин.
- Мне нужна Карасева Эмма, - на ломанном русском спросил один из них. Ещё не старый, с легкой сединой в волосах, в хорошем дорогом костюме и очках.
- Это я, - удивилась Эмма.
- Это вы... - выдохнул мужчина, пристально всматриваясь в её лицо. Затем спохватился, открыл свой портфель и достал оттуда старое фото. То самое.
- Я вас фотографировать, - произнес он.
Эмма растерялась, не зная, что сказать.
- Проходите, - наконец, пригласила она гостей, отступая в комнату.
Полина узнала немца сразу. Как и он её. Присев на стул, он показал ещё раз фото и принялся взволнованно рассказывать:
- Я очень-очень помнил тот день. У нас, Германия, выращивать породистый скот, породистый собака, ухаживать за щенок. Но это продавать. Я никогда не видел...до того не видел... чтобы маленький девочка спасал непородистый котёнок, когда вокруг стрелять. Это что-то перевернуло в душе, стало не как раньше. Я плакал тогда. Вы не видеть, но я плакал. Долго хранил это фото, многим показывал. Эта фото я посылал выставка, оно взял первая премия.
Видно было, что короткими предложениями гостю трудно выразить переполнявшие его чувства. Он махнул рукой и добавил:
- Я очень-очень рад, что нашёл вас. Я оставлять свой адрес, пишу письмо - приезжайте Германия. Гитлер давно нет, Германия другой теперь. Совсем-совсем другой. Лучше.
- У нас тоже осталась эта фотография, - воскликнула Эмма.
В этот момент на пороге появился Трофим. Был он уже совсем стар, сутул, с длинной седой бородой - почти девяносто лет. Былые пешие походы в несколько десятков верст остались в прошлом, и всё реже он выбирался с оказией в гости к дочери. Годы брали свое - жадно, зло, без спросу. Но, видно, есть невидимая связь меж родственными душами, что любят друг друга. И в иные моменты кто-то дергает за ниточку, и человек бросает всё, и отправляется в путь, а почему, не знает и сам.
- Какая это фотография? - не здороваясь, резко спросил Трофим. - Да нет её давно! Молодая ишшо совсем, а всё уже путаешь. Ну, девка...Ту фотографию мы сразу же и сожгли, как немцев погнали, станем мы оккупантов разных фото хранить.
Дед зыркнул глазами на одного гостя, потом на другого и набросился на немца:
- Это ты што ли с фашистами здесь был? А ну иди отсюда!
И наступая на поднявшегося со стула гостя, погнал его вместе со спутником такой бранью, которой ни Полина, ни Эмма от него никогда не слышали. А когда те выскочили из дома, приложил палец к губам и минуту-другую прислушивался к звукам с улицы. Приоткрыл дверь, выглянул, успокоился немного и обернулся к дочери и внучке.
- Ду-у-у-ры! Вот же ду-у-уры! Где эта погана фотография?
Фотография отыскалась минут через двадцать. Трофим разорвал её пополам, сунул за пазуху и, ничего больше не говоря, вышел в дверь. Он тяжело шагал по улице, чувствуя, как годы давят, пригибают плечи к земле, но душа его радовалась - Трофим в очередной раз обманул красную полосу в судьбе своей семьи.
Через полчаса после его ухода в дом Полины пришли с обыском. Искали фотографию. Долго искали, тщательно, но не нашли. На Полину завели уголовное дело о сотрудничестве с оккупантами. Но времена постепенно менялись... Несколько месяцев её таскали на допросы, но затем дело закрыли за неимением никаких доказательств.
А немец писал письма. Письма приносил почтальон, но Полина рвала их в его присутствии. Не вскрывая. Время было такое. За пятьдесят лет она пережила три революции, две мировых мировых войны, одну гражданскую, голод, террор и оккупацию. Время раскрасило первую половину века двадцатого красно-белыми полосами. Не дай Бог никому.