Николаевна Маргарита : другие произведения.

Записки дантиста

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 1.00*2  Ваша оценка:

  ЗАПИСКИ ДАНТИСТА
  
  Холодна и бледна, как первый снег.
  Нервно подергивает ворот рубашки.
  Дрожит.
  Сдержанно ложится на бледно-холодную сестру-близняшку.
  Замирают.
  В глазах
  (таких беспомощных!)
  робость и страх доверия, надежда за узеньким
  - от безжалостности лампы -
  зрачком.
  Овцы на заклание.
  
  Улыбаюсь спокойно.
  Подвязываю салфеточку на эту шею с подвижным кадыком.
  Скрываю брезгливость, усталость, скуку.
   - Ну-с, посмотрим...
  
  Я - дантист. Каждый день, согнув позвоничник в вечный вопрос, я вожусь в скользких, влажных ртах. Меня ненавидят и боятся.
  Лицо мое, уравновешенное к выходным темным воротом свитера;
  руки, не затянутые в латекс, все же вызывают на лицах знакомую неприязнь и смятение. Своим приходом на вечеринку я мог бы испортить праздник многим.
  Жаль, что я не хожу на вечеринки.
  
  Зато каждый день мне приносят новые души, рвущиеся навстречу
  из темных глоток.
  Порой они довольно дурно пахнут, а на вид
  - жалкие слизняки, ничего больше.
  К ним у меня давняя, болезненная, роковая страсть.
  Лишь они - на мгновение - могут пошевелить мое тяжкое, старое, полумертвое любопытство.
  
  Дрожь пальцев, загнанный взгляд не вызовут сострадания: зубная боль сведена к сухим параграфам энциклопедий; длинным
  - дождевые черви в весенних лужах -
  цепочкам химических реакций. Скучная, унылая аксиома.
  Говоря пациенту 'понимаю вас', я бессовестно лгу: у меня идеальные зубы, они никогда не болят. И рот я открываю только перед зеркалом - ни один лекарь не увидит сквозь него мою душу. Ее я приберегу. Для особых случаев. Пусть несчастные трясуться в очереди там, за дверью. А потом часами сидят в нелепой позе - рыбы, брошенные на песок безжалостным прибоем. Пусть жмурят глаза, возносят брови к линии волос, изуродованой днями, проведенными в страхе.
   Вот заходит - сдобная и вальяжная, обычно наверняка красивая. Сейчас похожа на прокисшее пирожное из кондитерской на углу. - Доктор, а нельзя ли меня совсем усыпить, чтобы я не чувствовала, как Вы его
   вырываете? - Ну, если только меня усыпят с Вами... Мои грустные шутки до них не доходят - это я понял давно, но смотреть на этот цирк без смеха все равно невозможно. Выкручиваюсь один - эдакий юмористический онанизм. А вырвать зуб - пара пустяков. Обнажил беззащитные корни элеватором, ухватил клювиками покрепче... Работы на минуту, в кармане сотня. И время падает на чей-то язык красными каплями. ***
  Не знаю, сколько продолжался этот нелепый спектакль с переодеваниями: словно один и тот же актер заходил ко мне в течение долгих столетий, меняя голос, одежду, парик, запах. А я из вежливости не подавал виду, хотя внутри ценил бессмысленную и искусную его игру, приподнимая веки от удивления, надеясь на скорый финал...
  А потом пришла она. Это случилось вечером. Когда голова боится собственных глаз, скатывающихся по белому халату к усталости ног. - Доктор, к Вам пациент с острой болью.
  Родной противный голос.
  
  Звук шагов где-то в начале коридора... 'сюда, пожалуйста'...
  
  Страх безграничен, но управлять им легко: из страха они платят втрое или отказываются от лечения, из страха дарят ласки или капризничают, из страха избегают меня или приглашают в гости... и что бы они ни выбрали - решено мною. Я
  позволяю им выбрать нужное мне решение из вереницы пестрых перспектив....
  Я так же тщеславен, как и они?
  Да.
  Разница лишь в том, что мне это не доставляет удовольствия.
  
  В общем, отправить очередную жертву домой с баночкой антибиотика в замерзших лапках казалось делом решенным:
  ...возможно, потребуется дорогостоящая операция;
  ...процедура займет около 3-х часов; ...мандибулярный нерв может не поддаться анестезии ввиду чрезмерного воспаления тканей, поэтому безболезненность гарантировать не могу...
  - сколько в моей коллекции фраз, жестов, улыбок! Я решил принять позу под названием 'скучающий садист': ноги беспорядочно разбросаны перед стулом, руки накрест на груди, большие пальцы хищно торчат из-под мышек, взгляд исподлобья, прочно зацементированный оскал...
  Кульминация каблучкового стука прозвучала барабанной дробью перед смертельным номером
  - и в проеме загорелась рыжая грива. Неловкий рот, прозрачная бледность холодного тела принадлежали, казалось, кисти Климта. Руки самостоятельно мерцали, образовывая на темном тканевом фоне правильный эллипс.
  
  И не важна была моя любовь к полотнам этого невероятного художника, не существенна самобытность ее красоты, не принципиален контраст ее лица с убожеством каждодневных лиц, включая зеркальное... Она была спокойна.
  Грустна, замкнута, покорна.
  Но зрачкам не было тесно в матовых глазах, лицо не старалось принять форму, удобную собеседнику, слова не сыпались с холма языка неуемными, грязными, суетливыми камнями
  - как они вечно пытаются опередить друг дружку, накрыть предшественника с головой, поднять побольше пыли, не оставить места к отступлению...
  
  Молча, незаметно она стала частью кресла.
  Так же невзначай я начал работать: осторожно проткнул иглой в нежную
  розовость - она ровно выдохнула; медленно ввел новокаин - глаза смотрели за окно, в холодную темень; сверлил, открывал канал, доставал нерв - она думала о чем-то.
  
  Ассистентка Наташа затаптывала недовольство белоснежными ступнями, рисовала угодливую улыбку меж веснушками, секретарша Лора многозначительно покашливала, уткнувшись в бумаги,
  
  а мы были далеко. В ресторане, что-то вроде помпезной 'России' или обкуренного 'Ташкента'. Она - за соседним столиком рядом с отвратительным толстяком. Открытое алое платье притягивает все шесть сотен глаз зала - лживого в велюровости картонных стен, хрустальности пластиковых кувшинов. Рыжие волосы отражаются в них, окрашивая невкусную воду в 'Фанту'. Едят молча, оправдываясь грохотом совковой попсы, стекающей со сцены водопадом.
  Один за столиком. Пью водку, искусно изображаю ностальгию.
  
  Подхожу к столику, воспользовавшись отсутствием ее обаятельного в своей
  гамбургерско-хотдоговской жирности спутника.
  Нежно трогаю хрустальное запястье с яркими прожилками - и вот мы уже танцуем под фальшивые ноты какой-то до боли знакомой песни.
  Она не улыбается смущенно, слушая мой пьяный развязный бред, не отстраняется от руки, липнущей к алому шелку. Матовые губы медленно, значительно раскрываются, но клешня жирного господина хлопает меня по плечу в момент, который сложно назвать подходящим. Конечно, я бью его по желеобразной щеке, конечно, он падает, конечно, она отходит подальше с кровожадным интересом в глазах, а ко мне направляются неприятные широкоплечие парни, ранее стоявшие на входе, скрестив руки наподобие футбольных защитников... Жаль, так и не успел узнать, что произошло дальше - привел в чувство ледяной голос Лоры, ехидно сообщавшей о конце своего рабочего дня. Поставить на больной зуб самую хлипкую пломбочку, коварно притаиться в ожидании дня, когда это странное создание снова сядет в мое, чего греха таить, довольно неприятное кресло, вытянет дивные ноги... Может, тогда вечно недовольная Лора выйдет хотя бы в туалет, а вездесущая Наташа сольется с телефоном в одно целое и забудет о нас - и тогда я придумаю что-нибудь. Я вымолю у нее хотя бы чашечку кофе в любой забегаловке этого шумного города, курчавый конус мороженого на скамеечке в парке... я расскажу ей о моих снах,
  о безысходности, о пропитанном страхом воздухе, о...
   абсурд, чудовищная нелепица... ты себе не можешь объяснить, что все таки происходит, когда сон сменяется сном, откуда берутся плотные предметы и прозрачные люди; ты не можешь сформулировать вопрос, на который ищешь ответ, и хочешь рассказать... кому?!
  Как мило было бы еще раз сойти с ума...
  Так
  - в ужасе -
   вышел на улицу. Небо упало на голову белой, холодной стеной снега. Стояла у моей одинокой машины. Волосы украсили снежинки. Ехали в пустой дом медленно, растягивая ожидание, как остаток шампанского в бокале. Белые простыни и черный телефон. Не по-женски молчалива и не по-мужски трогательна. С любопытством ребенка трогает мое спящее лицо,
  царапает бровь французским ногтем
  ...и улыбается. Все это происходило, пока я ехал в ресторан. Один. Да, сидел за столиком и тихо напивался, впуская в тело безумную жалость. О том, как ярко и сочно виделась мне она в алом шелке, в бледном мерцании беззащитного тела. Как ясно ощущал я мягкость волос на щеке, хрупкость ногтя на брови, запах...
  Я жалел даже о том мерзком толстяке - ведь и он стал частью этой бесконечной игры с реальностью.
   *** Ночь считается удачной лишь при полном отсутствии снов.
  Как сладко бросится в эту темную кладбищенскую яму, забросать тело черноземом простыней и умереть хотя бы на пару часов.
  Часто сны дня лишь переодеваются в ночные одежды и начинают свои призрачные танцы. Сегодня они кружились до утра, и лишь с рассветом разрешили забыться.
  Именно тогда снова зазвучал Верди - невозможно поверить, что когда-то любил эту арию. Дать будильнику по тупой, блестящей морде, открыть глаза.
  
  Просыпаться в темноте и одиночестве не так страшно, главное не видеть исчезающих лиц
  - тая за розовым утренним тюлем, они вызывают тошноту и головокружение. Люблю наблюдать за лицами, глядящими в упор - в светлые дни это дает хрупкую надежду на их подлинность. Присмотревшись, понимаешь, что лучше бы они исчезли. Лицо ассистентки Наташи
  упрямо смотрит прямо. Что-то утверждает идеальностью керамических зубов, жирным блеском губ,
  отрядом веснушек, разбежавшимся по широким скулам...
  Глаза настойчиво исследуют мир, не упуская мелочей.
  Им не свойственно пониматься к облакам.
  Они знают практически все. Блекло-голубые, с выкрашенными в лиловый ресницами, они напоминают весенний Крещатик, откуда принесла ее нелегкая лет десять назад.
  ...мерзкие люди, бесконечные допросы, паника в глазах узколобого рэкитира-мужа, пачки денег, исчезающие в бездонных ящиках прокуратуры, чемоданы, небесная яма, выдох последнего родного кислорода, блеск аэропорта, оскал чужих зубов, тридцать сортов колбасы в магазине, выматывающая работа, одиночество, поиск друзей, дни рождения, ликеры, роды, домик-близнец в организованной толпе собратьев, болезни, вторая машина, банковские кредиты, телевизор с плоским экраном, ссоры, дети, едва понимающие русский, два турецких платья от Gucci, отпуск в Майами... Все. Больше Ничего Не Будет.
  
  Страшно...
  будничным, светлым днем вздрогнуть от холода этого огромного, темного исполина, прошедшего рядом, и лишь тенью задевшего дремлющее сознание. Можно выпить водки, заплакать, взять книжку, пойти в церковь, позвонить приятелю, купить обновку, написать стишок, впасть в меланхолию на целый... час. Так, не желая просыпаться, натягиваешь одеяло на голову, уничтожаешь тревожные мысли теплом расслабленного тела.
  
  С Наташей все было проще: ограниченное количество серых клеточек надежно защитило ее от ненужных душевных метаний, а легкая депрессия исчезла под давлением вечной занятости.
  С тех пор внутренняя пустота тщательно заполняется деятельной беготней
  - суета муравья под нависшей ступней -
  и мелкими проявлениями жизни других мурашек. Каждый день кто-то покупает новую машину, изменяет супругу, надевает немодное платье, бросает странное слово - вакуум оказался прожорливым, он должен хорошо питаеться. Все факты тщательно обсасываюся, глотаются, а потом долго перевариваются, сытно бурча.
  
  Небесная пустота ее глаз вытянула меня не из одной призрачной ямы.
  Их голубая блеклость всегда возвращала, словно сигнал стоящей позади машины - спасительный красный исчез, отвратительная зелень снова заставляет двигаться. куда... счастливцу невдомек, что некуда. Идти некуда.
   Каждое утро заражаться Движением. Не важно, в какую сторону. Говорить 'все к лучшему', 'как дела', 'жизнь коротка', 'цены растут', 'везет дуракам', 'биржа'... уже бодрит, включаемся... 'красивый галстук', 'ну кто же так поступает', 'а какой был снег раньше', 'экстремизм', 'несовместимость характеров'... неподдельная улыбка, глубочайшее сочувствие и вселенская... 'бог - это любовь', 'стихи на ночь полезно читать', 'Высоцкий кололся', 'совесть', 'гениально'... и, как вишенку на вершину торта... 'карма', 'холестерин', 'это слишком дорого', 'политика - грязное дело', 'давно пора', 'там хорошо, где нас нет'... Эдакий бодрый, энергичный, деятельный, уверенный... Спасительный. Сон?...
  Электронный кусок из 'Аиды', призванный будить, свихнулся давно и надолго. Навсегда? С уверенностью безумца каждое утро погружает в то, от чего должен будить. Ласково оплетает мозг теплыми пальцами, двигает лица перед запотевшим кристалликом. Это ненавистный и обожаемый сон. Может, поэтому ненавижу и люблю эти лиловые ресницы, утреннюю неизменную улыбку
  - апексотомия на левом клыке.
  'Доброе утро, доктор!' Прощаю ей бесконечную телефонную болтовню, походы по распродажам в рабочее время, неряшливость, безграмотный русский и корявый английский. Даже... Новый пациент. Весь золотой фонд Советского Союза в расщелине рта-неулыбы. В детстве ему сказали, что настоящий мужчина ничего не боится - и он вот уже сорок какой-то год судорожно пытается этому званию соответствовать. Жена думает, что безуспешно (ей, как ни странно, сказали то же самое - лишь на пару лет позже). Она уже давно не ищет образ Того, втиснутый добрыми взрослыми в узенький, как амбразура, кругозорчик. Говорит долго и внятно, раскрывая перед кивающим незнакомцем всю красу инженерного образования, скрывая страх за жестами, по-жонглерски доставая слова из ниоткуда - эти румяные уродцы рождаются, не оплодотворенные мыслью, волшебство да и только... Мечта выглядеть белозубым подтянутым бизнесменом (белые шорты, любовница, заветная новенькая Тойота в комплекте) привела его ко мне. Этот милый, курчавый страдалец принес магу-дантисту накопленные за несколько лет деньги. Он ждет чуда. Нет ничего проще. Улыбаюсь, включаю музыку, направляю лампу на палевую ниточку губ... И тут он буквально выскальзывает из кресла, таращит глаза, пытается улыбнуться, лепечет что-то эфемерное, типа 'надо еще подумать', 'перезвоню на следующей неделе' и испаряется, словно и не было. Стою, соображаю. Пытаюсь классифицировать лицо.
  Плотное, добротно-противное. Почему исчезло, словно очередной 'глюк'? Достаю сигарету, прощальный взгляд на комнату... моя дорогущая белоснежная лампа, все еще глядящая в пустое кресло, цветет кровавыми маками, чуть присохшими после операции по удалению кисты
  - шестой зуб - у симпатичной негритянки. И я ее не уволил. ***
  Работать долго и нудно. Погружаться в страдающие глотки всем телом - длиннющие пальцы, нелепые часы, очки, хищные зубы, зябкие белые ноги, пыльные туфли... и вот меня уже нет.
  Я могу исчезать. Я слесарь, починяющий нехитрый механизм, священник, приносящий душам покой и радость, спекулянт, взимающий дань за час собственной болтовни. Я меняю маски, двигаю стулья, опускаю кулисы.
  На авансцене смешной человек в голубых
  - зад словно вымазан небесной краской -
  клешеных джинсах. Нестройный хор черных косичек, узкие глаза за туманом линз. Закидывает ногу за ногу, грассирует и смеется - пожелтевшая пломба на восьмом - громко и вкусно. Раскаты мечутся по комнате, отскакивают от стен,
  летят в распахнутость окон. Звук бормашины приводит в чувство (сна, реальности - проклятый вопрос). Хитро щуриться, страдальчески морщит рот. Охает и ухмыляется кусочком влажного рта. Наташа поднимает лиловые ресницы к куцым бровям. Сиплый шепот, блеск в глазах: Это же певец! Он эмигрировал из Узбекистана и получил здесь политическое убежище как представитель сексменьшинств. Я его видела в 'Парадизе' - в юбочке, накрашенный... Он пародировал Пугачеву... Его моя Юлька знает...
  
  Ну вот, день прожит не зря. Сколько полезной информации теряется на выходных ...
  (там светлые стены, темные тени, странные женщины
   и небо под ногами). А сейчас говорим тихо. Есть коньяк и две конфеты. За окном темнеет, а мои любопытные помощницы давно разъехались. 'Я так плохо помню маму...мутные глаза, запах дыма...
  Отец тогда часто забирал ее из наркологического. Мы с братом поначалу встречали ее, прыгали от счастья...показывали игрушки...А потом привыкли, что ее нет. Вроде, есть мама, а вроде... Брат помогал отцу. Читал мне...
  ...а папа работал. Были какие-то важные, плотные люди. Говорили о высокой чести, народном доверии, репутации члена партии...Папа съеживался и ехал к маме. Возвращался больным и старым. А мы купались в теплой ванне.
  Пахло абрикосами. ...его не успели снять - мама умерла. Стало грустно и просто. Папа женился на благополучной ясноглазой пышке (какой лагман готовила!), а я уехал в Москву. Провожал брат. Помню его пухлые щеки. Крупная такая слеза на подбородке... ...а отец не знал... я и не видел их больше... Понеслись вокзалы, перроны, поезда... пел в вагонах, играл на гитаре. Там встретил Стаса. Красивый, моложавый... дал мне все: одел, накормил, познакомил с нужными людьми...
  ...непривычно сначала, конечно...
  Мы пели в клубах, ресторанах, я занимал первые места на вокальных конкурсах, даже сняли пару клипов...так быстро все летело: записи, концерты, круизы...У меня была такая сумашедшая желтая шляпа, зеленые очки... Веселые были ребята, талантливые. Невероятные какие-то приключения: ночью могли позвонить, сорваться куда-то... А как я заводил публику в 'Метелице'!...
  Сюда что потянуло?...как-то рассыпалось все. Словно ветром размело. Приглашать перестали, с голосом не заладилось... Брат писал, звал домой...
  ...хотел съездить, да все как-то... Да, Стаса похоронили - с этого все началось... ...сдавать он стал, все болел, пил много, потом дрянь всякую... Ругались постоянно, я уходил. Он звонил, извинялся, плакал... отвратительно. Его не стало, пусто вокруг - а тут такая возможность... Мне помогли - везет на людей хороших! Знаешь, это главное. Самое важное - люди вокруг тебя. Любовь к ним спасает - надо любить...'
  
  Этого только не хватало. Такие истины да под коньяк ... дешевле только рубль. Осталось собрать всех уродов под знамя милосердия - и любить, любить...
  
  У тебя, дружок, клиновидный дефект по всем нижним зубам гуляет, прибавь мучительные брови с сухой морщиной, навязчиво шныряющей между... - через четвертый десяток переступил своим остроносым ботинком....
  обманул время - герой...но ненадолго. Назойливая складка обрастет
  подругами, живот оттеснит блестящий ремень, голос осипнет, оглохнет
  - пачка Marlboro в день -
  и блеск покинет глаза.
  На смену придет Обреченность.
  Где же тогда будут эти Люди? Те самые, которых сейчас почему-то Надо Любить?...
  
  И ты знаешь все лучше меня. Ты уже все передумал и обыграл не единожды.
  Долгими ночами,
  разбросав бронзовые лучи по простыне,
  ты
  - в испарине -
  видишь вертлявого, лысого, нищего алкоголика-гомосека. Смущенно улыбается вставной челюстью, хрипит старомодный мотивчик. Стреляет сигареты, торгуется, есть вонючий хот-дог... один.
  Всегда один.
  И ты идешь в душ, принимаешь таблетку... а утром бежишь с плейером
  
  по вздрагивающим векам города,
  по кромке парковых ресниц.
  
  Идешь к молодому массажисту, обкладываешь лицо толстым слоем огуречной маски.
  Ты все понимаешь.
  Какого же черта эта Теория Вселенской Любви так занимает твое цветастое воображение? Почему окончательно разлагает твои и без того червивые от марихуаны мозги? Через какое, наконец, отверстие вползает в душу эдакая нелепица?
  Ну оглядись же вокруг!
  Разве Это можно любить?...
  
  
   ***
  
  
  То исчезают, то появляются снова. Сверкают почти голубыми в сумраке ультрафиолета зубами.
  Музыка спряталась в ушной лабиринт и теперь чуть слышно трепещет там.
  Вибрацию осязаю кончиками пальцев.
  Он ушел далеко вперед... Как сложно пробираться к знакомым косичкам через
  жар,
  пот,
  смрад
  тел.
  Сквозь странный орнамент рук. Этот дикий кустарник
  - шипы колец, браслетов -
  вынуждает остаться.
  Зовет к движению.
  Требует качаться
  водорослью в ленивых волнах прибоя.
  Или судорожно биться
  рыбой, брошенной на песок.
  Как молит горло о ледяном глотке. А он все так же ухмыляется влажной полоской. Хитрит. Не хочет сказать, как ему удается
  
  ...любить людей...это спасает...
  Кружусь в дьявольской карусели. Мутно. У него совсем гладкая грудь. Нежит ладонь... Успокоить губы в этой прохладе...
  Пока глаз не выхватывает из ниоткуда
  ЕЕ рот. Их движение отзывается туманной, бледной болью в виске. Подходит совсем близко. Странный, дымный ее аромат, ласка волос...
  
  - Доброе утро, доктор!
  
  Запах еще висит в воздухе пару мгновений...
  и исчезает неслышной змеей
  вместе с ультрафиолетом, всполохами неона, дымовой завесой модного клуба...
  Остается лишь странная боль в виске.
  Медленно проявляются сугробы стен, стол с двумя конфетными обертками и веснущатое лицо с идиотской улыбкой... Наташа.
  Невинное выражение лиловых ресниц вызвало приступ тошноты.
  Пора бежать.
  
  
  
   ***
  
  
  Все складывается само собой.
  Сесть в машину
  - без багажа и бутербродов -
  и ехать.
  Туда, где глазам спокойней, а в груди не ворочается пустота.
  Где вокруг души деревьев, а людей не видно на десяток миль вокруг. Можно даже представить, что их нет вообще, да и не было никогда...
  Сон. Галюцинация. Болезнь.
  Схватить пинцетом плотный сгусток зараженной ткани, притаившейся за корешком больного зуба, взять в руки скальпель
  - хищно блеснет в свете лампы -
  отрезать, небрежно шлепнуть на стол. Выскрести остатки.
  Забыть.
  
  Впереди будущее.
  Летит в лицо громким ветром, шуршит новыми шинами, щелкает случайным камешком, вылетевшим из-под их головокружительного вращения.
  Вся жизнь в этом полете.
  В нем нет глупости и лени, жадности и любопытства.
  Варварства и спеси.
  В нем высота, сосредоточенность, цель.
  Плотность - и дух.
  Покорность - и взрыв.
  
  Увидеть себя камушком, летящим в неизвестность из-под колеса сумашедшего лекаря. Собраться в плотный комочек,
  попытаться хоть на мгновение уловить эту силу.
  Подчиниться без мысли и упасть.
  Туда, куда нужно.
  Кому-то.
  
  Ветер швырнул горсть капель в лобовое стекло.
  Растеклись к краешкам хвостатыми спермотозоидами.
  И дело совсем не в рыжеволосой красотке. Просто каким-то невероятным образом ей удалось стать странным символом,
  дымкой тающей надежды,
  осколком гармонии в бесконечном хаосе сна и реальности.
  Просто она не боялась. По невозмутимости лица не бегали морщинки, фантастические губы хранили молчание, глаза ровно уходили к горизонту...
  Ты принял толстокожесть, равнодушие за цельность и гармонию. Ты
  - в который раз -
  ошибся.
  А рыжие волосы... конечно, мама стала краситься лишь после сорока, когда измученный снами сынок - уже очкарик - пересек границу совершеннолетия. Цвет свежескошенного сена был ей к лицу, и все забыли, что в молодости она была огненно-рыжей.
  Фрейд не дурак...
  А у Лизки из второго подъезда были странные 'длинные' губы: в ширину, вроде, и небольшие, не пошло-пухлые, а на лице отнимали первенство даже у остреньких глазок с растрепанными ресницами. И тогда, в том же втором подъезде эти ресницы щекотали горячую кожу,
  скользя вслед за губами по новой, волнующей мускулистой дорожке, вторили движениям неумелых губ.
  Таких знакомых губ, едва различимых в темноте...
  Да. Не дурак.
  
  А посему не скули, плюнь на ноющее веко и попрощайся с очередной химерой. Проглоти ледяной воздух свободы.
  Походи по хилому снегу меж деревьев, послушай жалобы ветра. Истина
  начинается здесь. Это так же просто,
  как и то, что
  
  небо начинается под ногами.
  
  Где-то под грубым ботинком, между пылинками, оно уже начинает голубеть,
  чтобы, взобравшись ввысь, смеятся над туманными взглядами.
  
  Вы думали, что где-то в невероятной дали... ах!...
  а оказывается - под ногами, просто протяни руку и погладь.
  
  Да, это здесь. И гармония, и красота, и счастье...
  Остаться в этом тихом лесу. Стать его частью, принять, почувствовать всем существом...
  Вдох-выдох, вдох, глаза - к смеющемуся небу.
  
  Едва заметная паника в пушистых еловых лапах...
  
  кого сегодня убьет верткая стайка поджарых мужичков,
  чей труп разрядят в яркость новогодних гирлянд,
  вокруг чьих останков забъеться в языческом танце детвора?
  
  Сосны лишь слегка подрагивают, заслоняя кронами хрупких малышей, а остальные - в грохочущей тишине -
  беспомощно протягивают к Богу закоченевшие руки.
  Молятся, устремляя тонкие пальцы все выше и выше
  - а вдруг услышит?
  
  Почти бежал к машине, закрывая руками уши.
  
  Покоя нет.
  Нигде.
  
  
  Дорога продажной тварью ложилась под ноги,
  пальцы - ржавым замком на руле.
  Все новые машины вливались в дорожный поток, словно кто-то нанизывал блестящие бусины на неведомое ожерелье,
  и почему-то стало приятно плыть в этом сверкающем потоке, переливаться желто-красными огнями, отражаться в свинцовой реке. Быть ленивой рыбиной в пестрой стае, плыть по течению, поблескивая металлическим боком.
  
  Раскрытые пасти мостов вели прямиком в небо,
  туннели засасывали ребристыми горлами невиданных монстров,
  а когда Город показал свои небоскребы, полустертые ластиком тумана,
  стало чуть легче. В прошлый раз вернулся через пару дней,
  а сейчас через пару часов. Следующего раза не будет.
  Я. Здесь. Живу.
  
  
   ***
  
  Утро встретило ярким солнцем и белым конвертом в руках Лоры.
  
  - Кто бы мог подумать... Помните ту Веронику? Ну, лохматая такая, в вульгарной юбке...
  - Нет, что-то не припоминаю.
  - Ну конечно...Тридцатый зуб, четыре канала, инфекция...
  - Рыжая?!
  - Именно. Прислала чек на всю сумму - уму не постижимо! Простите, что тогда читала Вам лекцию о якобы бесплатной работе. Вы прекрасно разбираетесь в людях.
  - Вероника...Veritas...невероятно...
  - Что?...
  - Ни...следующий раз держите язык за зубами.
  
  На ее месте я бы смертельно обиделся. Опустил бы длиннющие палки ресниц в пол, сглотнул, резко отвернулся и застучал бы каблучками прочь, не забывая слегка повиливать задницей при каждом шаге - на всякий случай.
  Что она и сделала. Присовокупив знаменитый жест - прижатые к виску пальцы, словно сдерживающие болезненную стремительность мыслей.
  
  Спящие люди... вы все время куда-то идете, зачем-то непрерывно говорите и постоянно что-то делаете. Вас пустили внутрь колеса и бесжалостно раскрутили круг - и вы бежите, не зная, что можно остановиться. Укусить палец, раскручивающий барабан и выпрыгнуть на свободу.
  И слава богу, что не знаете...
  От собственной свободы бегу, как из плена, и завидую вам: милым белкам с облезлыми хвостами, деятельным и патологически здоровым...она не придет.
  
  Боль пришла с этой мыслью.
  Облизала лицо горячим языком и загорелась маленьким пионерским костром под правым глазом.
  Необычайная острота и непонятное происхождение
  зародили под ложечкой еще одну тревогу.
  Облюбовала этот уголок и уютно устраивалась там, пока руки вычищали рты прожорливых пациентов:
  вытаскивали закаменелые кусочки лосося и спаржи, котлет и борщей,
  шоколада и орехов; снимали налет от кофе и сигарет; полировали углы, в плотоядном угаре сколотые о кости и вилки. В Новый Год они хотят быть чистыми...
  
  я не чувствую себя Доктором...по-моему, я самая банальная на свете уборщица.
  
  Эта мысль бродила по извилинам, пока рот улыбался и лгал
  - понимаю Вас... -
  пока глаза щурились от фальшивого смеха, пока Наташа строила глазки, забрасывая офис мусором слов, фраз и восклицательных знаков.
  
  Вышел из офиса, словно вылез из кучи отбросов:
  со шляпы свисал мокрый обрывок газеты,
  в волосы забились окурки дешевых сигарет,
  от костюма исходил запах кислой капусты
  - вечный спутник помоек и мусорных бачков.
  
  За окнами замелькали неоновые ловушки
  - упасть в яркий свет, как в паутину,
  закружиться в карусели представлений и афиш -
  
  но глазное яблоко разрывалось от боли, а на полке лежала спасительная розовая таблетка. К тому же душ манил неотвратимо... душным паром, в тумане которого куча жизненного мусора всегда неясна, а от того не так и отвратительна.
  
  Сон (он ли?) схватил за голову обеими лапами, как только таблетка выключила боль
  - так нетрезвой рукой гасишь свет в комнате.
  Было темно и душно, пока не пришел тот человечек. Он был
  
  зелен, словно весенний кленовый лист,
  скользок, как улитка, потерявшая свой домик,
  печален, как глаз лошади.
  
  Сидел на правом веке и медленно перебирал пальцами
  - длинными и тонкими -
  мои измученные, корявые нервы.
  Вторая таблетка плавно скатилась в желудок, и через десять минут он ушел, грустно оглядываясь и волоча пальцы за сутулой спиной.
  
  
  
  
   ***
  
  
  ... я в этом звоне слышу твое имя - его поют с утра колокола... (избитая колокольная тема)...над Ленинградом (он там и не был-то ни разу) уж погас ночной костер - ленивый день вползает в комнату лукавою змеей... (образ будущей жены) ...я перестану петь лишь на погосте, обгаженный воронами - и злость моя священная потухнет... (тоже мне - диссидент...обгаженный...)... я строки свои будущие вижу в твоих глазах, читаю буквы в линиях бровей, а рифмы прячутся меж чернотой ресничной... (это запомнилось как-то особенно ярко).
  
  Двадцать лет назад Гришка Нисензон был неудачливым поэтом, неистовым спорщиком, нерадивым студентом помпезного мединститута, злостным прогульщиком, фрондером, романтиком... его костлявый силуэт с выпирающим кадыком на тонкой шее вызывал целый ворох ярких эпитетов и определений.
  Сейчас могу назвать его лишь преуспевающим окулистом.
  Здесь его уже давно зовут Герш Нисен.
  
  Он рад меня видеть. Тщетно пытается распахнуть узкие щели глаз, давно скрывшиеся за солидностью щек, улыбается солнечно и тихо (пара старых коронок из металлокерамики), морщит безвольность подбородка.
  А потом противно смотрит прямо в зрачок, высвечивает бездонность фонариком, словно пытаясь пробраться в тайну моих снов...
  
  - Ты здоров, старик. Никакой патологии, кроме твоей вечной близорукости. Вот тебе капли на всякий случай, но ты лучше нервы полечи: совсем худой стал, бледный. Хотя сразу видно - свободный человек! Сегодня одна, завтра другая: тут не то что глаза - крыша скоро поедет!
  (Гриша всегда отличался чувством такта и тонким юмором)
   А лучше - женись.
  - Тебе это пошло на пользу...
  - Мне...а! Бэлка совсем помешалась: трусы у пацана все от Москино, в гостинной на полу сижу, чтобы новый диван не испортить. В преферанс играю раз в месяц, курю тайком...Слава Богу, цветные линзы в моду вошли - все красотки у меня на консультации. Сами на меня прыгают! Знаешь, пару фунтов скинул даже... Могу их потом к тебе направлять - не побрезгуешь?
  
  Когда-то мы говорили о Пастернаке.
  
  - Что ж ты с ней живешь тогда, жертва любви?
  - Понимаешь... вот представь: разоряюсь я, ни копейки за душой, или ноги мне отрезают после аварии, или еще чего похуже... - а она меня не бросит. Знаю - не бросит. Может, гулять начнет, но - не оставит, понимаешь?...
  
  Когда-то Гришка мог послать подальше мента
  и петь под кулаками осатаневших ублюдков.
  Он мог не поехать 'на картошку'
  и улыбаться на Голгофе комсомольского собрания.
  Он был весел и зол, жизнелюбив и прям, как куст чертополоха.
  На лекциях в мединституте он писал смешные стихи своей
  вечно хохочущей, растрепанной, в тусклой кофточке - Бэлке.
  
  ...в твоем имени - грозная нежность, в нем - звон колоколов всей Москвы.
  Я прощу тебе скорбь головы за волос завитую небрежность...
  
  в начале было что-то о 'ясном воздухе утра', 'теплых утренних пальцах'...
  и снова что-то про утро - все в одной строфе. Конечно, фигурировали всеобязательные ресницы, которые почему-то вечно 'вздрагивают'...
  Вообще непонятно, почему чистокровного еврея Ниссензона так вдохновляли церковные колокола. Да, символически колокол неплохо смотрелся в связи с Беллой - Belle, Bell... но глаз спотыкался на лишнем слоге:
  ...звон колоколов всей Москвы...
  Этот тяжелый 'довесок' к действительно трогательной строфе уже в постсоветские сумашедшие дни напоминал случай, когда вместе с полюбившимся томиком каких-то стихов я должен был купить огромный альбом с романтическим названием 'Козлы Алтая'.
  Кажется, это называлось 'в нагрузку'.
  Сложно себе признаться, но, кажется, я не прекратил с ним
  - хоть изредка -
  встречаться только из-за этой 'завитой небрежности'.
  А, может, было еще что-то...
  
  ...она не любит, когда я пою. Она смешна в невинности звенящей. Не получив награды настоящей, я зверем здесь под окнами стою и вою...
  
  'Награду настоящую' он действительно долго не получал - провинциальная Бэлкина целомудренность долго держалась под мощным напором молодости,
  избытка гормонов, пронзительных вечеров втроем с Ремарком, плохого пива с хорошей (поскольку плохой просто не бывает) водкой под гитару в сизом сигаретном дыму, бешеных поцелуев в серых подъездах, нежного голубиного шепота за окном, ясных требовательных глаз, тихих смешков за напряженными спинами... И сдалась только в конце мая - под шорох распускающихся бутонов, пение птиц да мат общажной уборщицы тети Дуси по прозвищу Полбатона.
  
  Славное было время. Бэлка тогда визжала от восторга при виде импортных чулок, подаренных к 8-му Марта и подставляла эмалированную кружку под струю новогоднего шампанского. Гришка мог купить цветов на всю стипендию и разбрасывать нежные лепестки по заплеванным ступеням общаги...
  Все ей под ноги.
  Они бегали друг за другом под теплым июльским дождем... но это уже бред - память так услужливо украшает факты солнечными пятнами, рисует на них сердца и розы поросячего цвета... И это правильно
  (смешное, такое человеческое слово...):
  надо же по чему-то вздыхать многозначительно и печально.
  
  Здесь Гришка приобрел стильное имя с глухим, аристократическим звучанием.
  В нагрузку получил ветвистые рога, геморрой, отвисший живот и жадность, растущую в геометрической прогрессии. Но это все потом. Сначала были
  
  Форд, квартира, три костюма.
  Она убирает роскошь чужих домов, он таскает ящики в барах, умудряется сдавать сессии в университете.
  
  Тойота, поездка в Диснейленд, два прозрачных камня в маленьких Бэлкиных ушах.
  Она сидит за счетами в только что купленном магазине, он заканчивает университет, пытается не думать о долгах.
  
  Мерседес, дворец с бассейном, Новый Год в 'Мулен Руж'.
  Она пропадает в бутиках и салонах, он не спеша работает, стараясь задержаться в офисе подольше.
  
  Когда-то стискивали зубы, не спали и работали сутками.
  Когда-то держались за руки и говорили 'все будет хорошо'.
  Когда-то экономили на еде, чтобы купить сынуле кроссовки.
  Продирались через бурелом к свободе
  - как славно олицетворяла ее гигантская зеленая баба
  с палкой в мускулистой руке...
  
  Продрались. Оглянулись. Вздохнули.
  Сели отдохнуть - и уже не поднялись. Зачем...
  
  И правда незачем.
  Непонятно только, почему ты теперь нанимаешь за гроши домработницу-нелегалку, врешь в налоговой декларации и даешь чаевые медяками.
  Мне забавно замечать, что ты, окулист, редко смотришь людям в глаза.
  
  В той другой
  - молодой и настоящей -
  жизни мы говорили Почему. Здесь ты сменил наш девиз на Сколько...
  А я уже тогда, с 'Козлами Алтая' под мышкой, знал, что это Сколько рано или поздно закончится. И вот ты уже пришел, а я еще иду. Но я не скажу, кто прав. Потому что не знаю.
  
  И капли твои ни черта не помогают...
  смыть розовую подругу в желудок стаканом молока да позвонить Гуле.
  
  
  
   ***
  
  
  Белый ангел вежливо попросил закурить.
  Он был слегка пьян, а из-под белого грима просвечивала рыжая щетина. Долго смотрел, как он затягивается, как чуть подпаливает крылья,
  резко повернув голову с нимбом к остроте плеча...
  Лихие инопланетяне плясали под трубную медь, симпатичные гномики пили кофе, заливая золото кафтанчиков коричневой бурдой, русалки
  чинно волочили
  блеск чешуи по серости асфальта.
  Веселая какафония вливалась в жилы сладким ликером, ударяла по ушам и кружила голову.
  Я наблюдал, как безликие, унылые небоскребы превращаются в развалины Петры в волшебных розах заходящего солнца.
  
  Она деловито стягивает чулки.
  Буднично обнажает выпуклость гладких коленок, смуглые бедра с ямочками.
  Узкие глаза не спрашивают, не отвечают, но за ними есть что-то.
  Может, широкоплечий силуэт мужа, зверски убитого на бандитской 'разборке', может, раскосые глаза да светлые кудри
  - продуманная до нелепости смесь -
  детей.
  
  Гуля была нормальным калмыцким ребенком.
  ...накорми-ка братика...постирать не забудь... в школу завтра не пойдешь - дома работы много...
  
  Гуля танцевала в народном ансамбле.
  ...ребята, первая позиция... за станочек держитесь спокойно... так, теперь плие... не сутультесь, как старички... на больших пальчиках не стоять... спину прямо, я сказала!... что за народ... какое семя, такое и племя... Повернулись... поклон, девочки...
  
  Гуля плохо училась в школе, но всегда знала, чего хочет.
  ...Дамирка, дай математику списать! Что значит, что дашь... поцелую...
  по-взрослому...
  
  Гуля познакомилась с минчанином Олегом на гастролях.
  ...очень приятно...танцую...поехали...люблю... забери меня, ты такой сильный...
  
  Гуля быстренько вышла замуж.
  ...горько!... что все у вас было, и ничего вам за это не было... сына - настоящему пацану...
  
  Гуля родила двоих красивых малышей.
  .. мне нужно еще немножко денег...не потерплю оружия в доме...эта шуба уже старая...почему я должна уезжать с детьми одна, пусть тебя боятся...
  
  В ее имени слились суровый северный ветер и легкая, бездумная песенка.
  Гу-ля, Гу-ля-ля...
  
  Хоронить Олега пришлось быстро и тихо. Минск без него стал чужим и враждебным. Деньги кончились.
  И - дети были оставлены в уютной квартирке свекрови, а деловитая мама отправилась на пару месяцев за океан- подработать.
  
  Здесь она пятый год. Фотографии и письма летят с одной стороны океана, маечки да курточки - с другой. Она собирается вернуться. Но не сейчас - попозже.
  А ночная работа в кабаре требует напряжения. Правда, оно легко снимается глотком коньяка, приятным собеседником, новыми сапогами...
  
  И все начинается сначала: томное, порой неловкое, всегда позднее утро
  - ночь спит в складках простыни -
  поиск косметички, свежие трусики в сумке, такси, ступеньки, ступеньки под самые облака, ванна, быстрый бутерброд, телефон, полный голосов, шумные магазины, сладкая диванная дремота, кровожадный телевизор... И снова
  вкрадчивый вечер
  надевает синие туфли и юбку с желтым блеском. Подводит влажные глаза, наклеивает ветви ресниц.
  Она идет сквозь толпу, ловит взгляды. Серьги играют в такт каблукам.
  Она улыбается.
  Скоро перья заколышуться над яркими веками, костюм повторит смуглые линии, рот плотоядно заблестит - музыка!..
  
  Я подошел к ней в фойе. Фильтр уже нетерпеливо, жирно краснел в узких пальцах, черные глаза гуляли по лицам в поиске огня... - и тогда мое робкое пламя было принято с прищуром и улыбкой.
  Красный фильтр вернулся к губам: вдох, еще - привычный пожар нехотя загорелся и лениво пополз вверх, вторя
  каждому
  жадному
  вдоху.
  
  Позвонила сама. То ли благодаря дорогим часам на моей руке, то ли хронической моей ненавязчивости, то ли - чего греха таить - обаятельной улыбке. Хватило цветов, ужина в Lacquer, еще чего-то... и вот я уже приглашен в эту богемную мансарду непосредственной улыбкой и профессионально-шаловливыми ручками.
  
  До сих пор всякий раз, ступая на этот ворсистый ковер невообразимых тропических расцветок, я - в который раз - засыпаю. Хозяйка в ласковых носочках так щебетлива и мила, так невесома и доступна, что открытые глаза мои не чувстуют враждебности воздуха, грубости света...спрятались за непонятными прозрачными веками - безмолвными стражами очередного сна.
  
  Снова говорит о чем-то.
  Пью зеленый чай из пиалы.
  Комната завешена густым дымным покрывалом.
  Незаконченная самокрутка тлеет меж пальцами.
  Горькая затяжка обжигает гортань.
  Бережно храню дым.
  Глотаю.
  
  Сквозь тонкую ткань в дальнем углу многозначительно смотрит постель, предательски краснеют туфли на шпильке
  - какой еще сюрприз приготовила эта маленькая женщина с раскосыми глазами?..
  
  И я равнодушно считаю чужие глаза, уже видевшие эти сладкие уловки на смуглых ступнях, поднимались выше по ровным ножкам с нежно-голубой сеткой вен
  - как я люблю эти красивые, вечно уставшие ноги танцовщиц -
  
  вижу влажные спины, мявшие белую ткань, жадные рты на этих красных губах...
  
  Блестящие ноготки царапают ладонь.
  Приглашают в следующий сон, от которого сладко заноет грудь, опустеет мозг и мышцы забудут пустой каждодневный ритм.
  
  Поднимаются к шее, привычно скользят по груди...
  
  (за белой тканью в манящем углу медленно проявляется силуэт)
  
  ...теребят волосы, пробегают по спине...
  
  (на призрачной голове загорается знакомый пожар, ясно чертиться профиль)
  
  ...достигают цели, звучно выдыхают горячий воздух...
  
  (лицо Вероники, родное до судорог, пристально смотрит на нас из-под рыжих локонов и улыбается)...
  
  Неведомый сквозняк выдувает дурман из головы, в висок возвращается боль. Плотное, неотвратимое, огромное удовольствие съеживается и бледнеет.
  Гуля смотрит с таким пошлым, сочувствующим пониманием, что рука сама отбрасывает это чужое тело на пол,
  
  - черный водопад волос течет на пестрый ковровый ворс -
  ищет пальто.
  
  
  Дверь захлопнулась за спиной сварливой старухой, и ветер обнял меня, как брата.
  Шепнул очередную истину.
  Толкнул вперед.
  Площадь была усеяна пестрыми перьями, бумажными дудочками, стаканчиками из-под кофе... словно стая птиц приземлилась на площади, чтобы отпраздновать отлет в теплые края.
  
  Через вечность быстрых шагов впереди замаячил все тот же рождественский парад. Артисты уже устали.
  Глаза искали часовые стрелки, кто-то расстегивал ворот пышного костюма, а отставшая русалка отцепила хвост и гордо несла его под мышкой, кутаясь в холодную чешую.
  Но музыканты по-прежнему прилежно дули в помпезную медь, гномики смеялись, инопланетянин тщетно пытался напугать двух случайных прохожих...
  И тут причина странного беспокойства
  
  - шершаво-песочный душевный осадок, знакомая щекотка вдохновения -
  
  при виде уставшего маскарада стала ясна до прозрачности:
  улицы были безлюдны.
  Суровый рождественский ветер разметал по теплым домам зевак. Молодые пары, щекастые дети, аккуратные старички сидели у разноцветных огней и напряженно улыбались в лица друг другу. Ели, дарили друг другу красивую ерунду и, облегченно вздохнув, уходили каждый в свой сон.
  
  ...а слегка помятые клоуны в блестящих костюмах вдохновенно плясали на площади.
  
  
  
   ***
  
  Нежданный снег снова нежит землю жемчужинами. Совсем как прошлой зимой.
  Так же одинаков и вечен. Холоден и спокоен. Велик.
  
  Таился на самом дне лукавого неба, наблюдал за светлыми, почти весенними лицами, улыбался втихомолку
  - а совсем недавно посыпался: сначала осторожно, на цыпочках; потом
  смелей и настойчивей; и, наконец, выдохнув так, что легкие сжались в комочек, придавил землю всей своей плотной, ослепительной, ледяной массой.
  Тишина упала с ним вместе.
  Методичный шорох будильника ей не помеха. Всегда были заодно.
  
  Ночь смотрит сквозь тканевый просвет желтым глазом.
  Ночью снег совсем не белый.
  Ночами я разлагаю его на оттенки.
  
  Там неслышно скользит лилово-аметистовый, голубой перешептывается с изумрудным, и только желтый звучит гордо, властно: снежная ночь под
  пустым небом - самая безумная, самая желтая ночь (этот цвет близок, знаком, привычен во всех ипостасях, ведь самая яркая белая улыбка всегда просвечивает желтизной в пристальном свете моей лампы: иногда чуть оранжевая, порой сероватая, она пару раз пугала глаз оттенком свежей могилы).
  
  Жду любимо-ненавистную арию. Добросовестно слушаю точно отмеренную минуту. Обиженно замолкает.
  До следующего утра.
  
  Иногда в темноте я снова вижу ее. Приходит разная и всегда та же.
  Танцует. Разворачивает веер волос, качает головой:
  
  ...бедный, бедный мальчик...
  
  Откапываю мерзлый остов машины, улыбаюсь прохожим. Некоторые исчезают за углом, кто-то просто тает в жестком февральском воздухе.
  К чудовищным переплетениям миров, времен - чужих и знакомых - легко привыкнуть с детства.
  Это так просто.
  
  
  ... я - маленький очкарик в синей (густой цвет синяка на коленке) форме. Остолбенел перед узорчатостью окна.
  Так долго бежал
  - захлебывался спертым школным воздухом -
  за большеглазой королевой в пышном платье. Катился по узким лестницам, скользил на поворотах, толкался локтями.
  Продирался сквозь визжащую толпу, и ледяные взгляды падали на затылок. Они не видели ее, как не видели многих других,
  скользящих сквозь
  призрачность параллелей
  из мысли в мысль.
  Тогда я еще жалел их, спящих слепцов...
  А она скользнула по лестнице прямо перед толстой математичкой, мелодично вздохнула - и растворилась в зимних узорах высокого окна средней школы ? 22.
  И я ищу порывистый, как ветер, силуэт среди замысловатых февральских загогулин. Там растут тропические цветы, летают колибри, а королева, возможно, спряталась за пальмой - вон виднеется крошечный след ее ступни. Бреду по этому лесу, тону в знойных красках, глажу вульгарных попугаев...
  Я не вижу тупых осуждающих взглядов - я понимаю свою высоту и одаренность.
  Я перестал рассказывать родителям об исчезающих силуэтах, о ночных
  беседах с ветром.
  Я уже пытаюсь найти таких же
  - смотрящих сквозь и внутрь -
  и плачу ночами. Их нет....
  
  
  Машина со скрипом трогается. Подминает
  - теперь уже голубое и нежное - снежное
  тело под мощь колес. Неглубокая колея, с рассвета продавленная
  ленивыми клерками, потными строителями, скромными гидами, медлительными продавцами, уверенными грузчиками, крикливыми учителями, хищными юристами, вялыми докторами, улыбчивыми агентами, отрешенными программистами, равнодушными вахтерами, суицидальными таксистами, шустрыми медсестрами, деловитыми пасторами,
  чинно ведет шипованную резину.
  Но стоит лишь слегка отклониться, осторожно ступить на чистую, еще никем не тронутую гладь, становиться скользко и небезопасно. Можно врезаться в одинокий столб, мягко и тупо уткнуться носом в сугроб, или... никто не знает, что еще - всегда возвращались на спасительную протоптанную дорожку.
  Вначале она виляла, своевольничала, словно желая наказать отступника, - а потом снова принимала в свои тесные, цепкие обьятья.
  
  
  ...чудные образы, скользящие сквозь время прямо на глазах, капризны и ветрены. Не появляются по мановению и не исчезают по приказу.
  В них скользят тени чужих знакомцев, живых облаков и говорящих листьев.
  Мне 14 и я ненавижу свой дар.
  Растерянность, беспомощность, злость
  шаркают по прозрачности детского мира - я снова обманут. Порой я принимаю грезы за реальность. По возвращении хочется мечтать о новом велосипеде и светлых локонах одноклассницы, но постоянно исчезающие сны не оставляют надежды...
  
  
  Тело стынет у безнадежной двери офиса, взгляд замерзает на табличке со знакомой фамилией. Ищет в ней намек, усмешку, угрозу... Мозг
  - невидимый, многорукий официант -
  услужливо открывает классный журнал тридцатилетней давности, фокусирует зрачок
   - в школьном туалете, на корточках, с полной горстью
   шариковых ручек всех
   оттенков неба выводил пятерки дрожащей рукой -
  
  на шестой графе пожелтевшего листа.
  Когда-то серая и потертая, она стала солидней и нарядней в платье из чужого языка, пижонской шляпой стали университетские регалии,
  но что-то безвозвратно ушло.
  Только все тот же маленький очкарик где-то в глубине подрисовывает спасительные пятерки к этой нелепой жизни.
  Войти, утонув головой в мокром блеске ботинок, вслушаться в деловитый шорох протухших сплетен.
  - Доброе утро, доктор!
  Все еще здесь, все то же - лиловые ресницы еще никогда не подводили. Они провожают меня до кабинета,
  льстиво льнут
  к прорисованным бровям. Захлопнув за спиной дверь, представил, как шустро они метнулись вслед за хозяйкой - приготовиться, наконец-то, к работе.
  Положить ладони на веки, сосредоточиться: боль ушла, словно очередной сон. Оставила лишь недоверчивую осторожность
   - так, держа в руках жирный кусок счастья, сомневаешься, не улетит ли он, оставив тебя в прежнем аду, не украдут ли его улыбчивые друзья, не сон ли это в конце концов? Сон.
  
  
  ...отчаяние пришло в юности.
  Острая, сверкающая граница сна и реальности, которую порой осязал ребенком, размылась и погасла. Жизнь окончательно утратила тупые, кондовые формы. Книги рассказывали о красоте и свободе, об отважных героях, уверенных в успехе... - красота не желала выражалась словами, свободным был лишь страх, уверенность в любой форме уже тогда начинала вызывать тошноту.
  Я не знал, в каком из снов мне остаться - каждый был по-своему противен.
  
  Однокурсников я называл 'зайцами'.
  Они собирались с гитарами и наркотой. Каждый был одним в толпе.
  Они пели умные песни. Иногда я слышал в них одну из множества правд.
  Они рассказывали друг другу свои сны. Многие были похожи на мои.
  ...и все же они были 'зайцами'. Осторожно ступали на подножку
  трамвая Вечности, разглядывали проносившиеся мимо времена и мысли, восторгались, даже запоминали что...
  А потом приходил злой Контролер. Высаживал и штрафовал без пощады (здоровье, память, вера - тарифы отличались разнообразием). Смешные, они не понимали, что
  
  сам факт пребывания в Трамвае еще не означает того, что ты куда-то едешь.
  
  Иногда смеха ради он бросал их совсем не на той остановке.
  Я не знаю, что с ними происходило на самом деле. Возможно, напрасно на них вешали ярлыки диагнозов, лечили электрошоком и ваннами...
  может быть, зря они прыгали с красивых высотных зданий и вырезали непонятные слова на запястьях... Не знаю, рождались ли они снова, чтобы начать сначала.
  Я лишь отчетливо помню, что мне никогда не хотелось проехать к Истине 'зайцем'. Я должен был заплатить за проезд.
  С вернувшимися я курил и сбегал с лекций, пил портвейн и говорил о Нирване.
  Судорожно копаясь в учебнике по анатомии, видел холмы своих мышц,
  дороги вен. Реки крови омывали это нагромождение плоти, заросли нервных окончаний опутывали каждый миллиметр тела,
  а я все не верил.
  Невероятно сложно было связать миллионный клубок чувств, хаос мыслей, наслоения снов с отвратительной нежностью мозговых полушарий;
  я ненавидел кусок мяса, толкающий красную жидкость в любой уголок моего тела.
  Неизбежность этого действа, невозможность укрыться от деловитых, невозмутимых механизмов, затаившихся в самой моей сути, приводила в бешенство:
  
  
  - Доктор, к Вам пациент!
  Голос за дверью лукав и снисходителен. Действительно, человек, который не смотрит телевизор, не знает, какой покрой воротника моден в этом сезоне и не имеет ни малейшего представления о том, где продаются дешевые газонокосилки, рассеян и заслуживает снисхождения. Он смешон и нелеп.
  Он совершенно. Не разбирается. В жизни.
  
  
  :лишь копаясь в чужих мокрых глотках, мне удавалось забыться. Здесь я был богом. Страх - безграничный, властный -
  забавлял до забвения.
  В кресле они не кривлялись: годами отшлифованная улыбка не ползала по губам, несчастные плечи не поднимались в надежде казаться сильнее, пустая грудь не рвалась вперед.
  Страх
  сдирал все наряды, обнажая беспомощных, только лишь проснувшихся детей - и души свободно рвались навстречу из темных ртов.
  Я избавлял их от боли и наблюдал,
  как нога по привычке прикрывает подружку, неприлично разметавшуюся по клеенке кресла, как пальцы складываются в каждодневный узор, как рука летит к испорченной прическе, а рот закрывается и снова начинает болтовню
  - они всегда так засыпают.
  Бодро уходят к спящим собратьям, а я вспоминаю минуты, когда они были свободны от каждодневных дрязг, мутных тревог и тупых удовольствий.
  Минуты жизни.
  Я все пытался понять, как страх освобождает спящие души, не пронимаемые ни интеллектом, ни красотой, ни любовью; я не мог обьяснить появление этой касты животных, растущей с каждым годом, подавляющей любую мысль застывшим, желеобразным самодовольством.
  Слабость, загнанность их настоящих душонок вызывали надежду на призрачность
  этого стада, на его моментальное исчезновение в тот момент, когда начнется самый главный, самый важный в моей жизни сон.
  Сон, в котором я буду искать рыжеволосую женщину, невозмутимо смотрящую за горизонт из-под белесого света лампы...
  
  Пальцы послушно лепят пломбу. Они не скованы ни перчатками, ни летящими в небо мыслями. Рослая женщина с выбеленными волосами неприятно закатывает глаза, вижу лишь слепой кусочек под полоской ресниц.
  В его пустоте я вижу больше смысла, нежели в суетливом темно-зеленом зрачке. Он скоро вернется.
  Румяное тело не сковать теснотой ткани - упрямо вылезает поверху джинс, рвет верхнюю пуговицу на белом вороте блузки... Вернувшись в свой сон, она станет утрамбовывать его в одежду, как тесто в горшок.
  Я пожелаю ей удачных выходных, провожу взглядом, а после
  - уткнувшись носом в оконную серость, до боли выгнув проволоку пальцев -
  выстрою (выстройню!)
  эту гримасу из дождевыых капель, как из крошечных прозрачных кирпичиков... меж горячими, влажными, подвижными простынями она такая же: блестящий лоб, мучительная параллельность морщин
  - им никогда не встретиться -
  напряженность бровей... и слепая полоска под ресницами.
  Гессе был наблюдателен: страдание и наслаждение имеют одно лицо, не мог бы он заодно объяснить, почему оно всегда так уродливо.
  
  
  
  
  
  
  
   ***
  
  
  Дороги, дороги, дороги
  ленивыми старыми змеями,
  блеклыми застиранными лентами,
  скучными седыми прядями
  
  стелятся под ногами.
  Кто-то крутит давно изученный заоконный пейзаж. Постоянно забывает перемещать солнце, не завершая тем самым иллюзию движения.
  А я думаю о том, что если не отпускать педаль акселлератора, ему надоест морочить мне голову,
  и все, наконец, замрет в мертвом, правдивом покое.
  Тогда хотя бы один из шумного, деятельного стада вдруг поймет, что на самом деле так никогда и не двигался, затормозит телесную суету и ощутит первое движение. Души.
  Тогда горизонт станет молчалив и величествен, ложь покинет планету, небо засверкает сине-красными огнями...
  
  Игнорировать полицейскую машину в течение каких-то пяти минут может стоить дорого. Статный усач в щеголеватой форме соглашается, что громкая музыка может заглушить сирену,
  но приводит несокрушимый по логике довод,
  что она не может заслонить зеркало заднего вида.
  Да, мечты об остановившемся мире со сверкающим небом
  не встретят понимания у этого интеллигентного лица...
   - и я протягиваю ему документы и визитную карточку.
  
  ...я дантист, офицер, я дантист... еду на срочный вызов...пациент умирает от зубной боли... у вас ведь тоже порой болят зубы...я дантист, дантист...
  
  Легкая рябь пробегает по сознанию, когда на вопрос 'Кто ты такой?' мозг выплевывает простой, краткий, как выстрел, не оставляющий места ни к отступлению ни к раздумию, зачеркивающий километры мыслей, тонны чувств, годы галлюцинаций, ответ:
  Я - дантист.
  
  
  Рука бездумно выцарапывает это на обшарпанном дереве скамьи. На другом ее конце уверенно сопит бомж. Сквозь черные прутья я вижу сержанта - это он объяснил мне, что за езду со скоростью свыше 100 миль в час помимо штрафа полагается провести сутки в участке. Именно столько времени им нужно, чтобы узнать, кто ты такой. Как просто...
  А я пишу это на скамейке. Я - дантист.
  
  Сержант равнодушно щелкает клавиатурой. Звук расплывается по комнате, заполняет каждый угол сухим пластмассовым фоном, пульсирует
  музыкальным ритмом.
  'Ты так ничего и не понял...'.
  Шершавый голос вползает в узор мотива с другого конца скамьи. Сотканный из грязных джинсовых тряпочек негр перестал сопеть и незаметно вошел в мою реальность.
  Кто-то уверенно назовет это Пробуждением.
  
  Черные оливки зрачков маслянистыми тиграми
  беснуются в светлых клетках глаз.
  Сочный голос наговаривает текст - густой, темной музыкальной струей
  он вливается в клавишный стук.
  ...Ты ничего не понял.
   Запутался и ищешь выход.
  Почему ты здесь?
   Ты слишком быстро ехал?
  Тебе лгут.
  Ты ударил женщину - не спорь, я знаю.
  Ее волосы рассыпались по ковру,
   а ты ушел.
  Она не знает твоей боли
   и не виновна в том, что спит.
  Поэтому ты останешься со мной
   на минуту или на жизнь
  - что одно и то же -
   пока не найдешь ответ.
  Тогда я дам тебе то, что ты хочешь.
  Напрасно.
  
  Думаю, какое-то время я еще продолжал качать головой в такт - по-дурацки выдвигая ее вперед так, что в беззащитный ворот залетал ледяной ветер. Он помог понять, что я сижу в машине на обочине дороги, что мотор выключен, а окно открыто. Штрафной билетик в руке казался призраком из какого-то из снов, продираться сквозь которые казалось бесмысленным.
  Тем более, что я четко знал, что делать.
  
  
   ***
  
  
  С дрожью в суставах, с пульсацией век вспоминаю свой путь в ночной клуб,
  где встретил Гулю. Остаток того вечера так четко прочерчен в памяти, так беззастенчиво обнажен и увеличен. Так ясен.
  
  Я спешил - это было странное, непривычное чувство.
  Дождь мыл машины с методичной нежностью.
  Стекло покрывалось испариной от волнения. За этой водяной вуалью мигающие красные огни поворачивающих машин не казались кровоточащими ранами,
  - так, удалив зуб, неудачно усевшийся возле крупного сосуда, долю секунды медлишь, глядя на пульсирующую кровь -
  а мягко серебрились, разбитые каплями на миллиард оттенков, утратившие обычную свою враждебность.
  Пешеходы скользили блестящими муравьями, а я придумывал большие, объемные слова для узких Гулиных глаз, для ее маленького рта и острой груди. Смотрел на светофор, словно советуясь со старшим братом, кивал, записывал что-то в невидимый блокнот и верил, что в финале получу что-то важное.
  
  Припарковавшись, я долго сидел в машине - хрупкой раковине, на секунды показавшейся единственным убежищем в этом жидком, изменчивом,
  холодном мире. Так осознанно, так карандашно-вычерченно помню первый свой шаг в блестящую лужу...
  Дождь медленно уходил на запад.
  Предметы утратили свой твердый, уверенный вид: мрачная ель плавно повела мокрой шевелюрой; машина проехала медленно, тихо, почти не подняв брызг; даже яркий прожектор, обычно нахально обнажающий пестрый бок здания, нервно вздрагивал от теней пробегающих по его свету капель.
  Казался живым и задумчивым
  
  Тупая, бездушная дверь не знала, какую заполучила роль: она разделяла два мира. За ней на меня набросились лица.
  Они были везде: колыхались пшеницей, разлетались брызгами, наваливались песком. Казалось, стены не выдержат такой концентрации тел и взорвуться, разметав по окрестностям тонны плоти. Вздохнут с облегчением.
  Мое - такое же горячее - лавировало, пробираясь к сцене. Оттуда исходил невыносимый золотой блеск, ничуть не смягчаемый клубами дыма. В этой остроумной имитации ада двигались грациозные спины танцовщиц.
  Увидеть Гулю под рассыпчатым покрывалом грима, разглядеть в неповторимых узорах чужих конечностей ее змеиную фигурку казалось невозможным. Но я знал фокус. Маленькую черточку, поволявшую безошибочно выделять это существо в любом шоу, на любой площадке.
  Она непременно пела.
  Даже если не знала слов. Даже если слов не было. Я даже не думаю, что она издавала какие-то звуки - слишком сложно было бы контролировать дыхание,
  но это была песня. Так эмоционально, так ритмично открывались губы, так смешно взлетали брови, так шустро проскальзывал язычок в щели улыбки, что мне казалось, я даже слышу ее голос.
  И тогда мне пришлось лишь пробежать взглядом по танцующим улыбкам,
  чтобы увидеть ее...
  ...мозг устал считать такты, руки не поспевают за музыкой, губы присыхают к зубам в широком оскале, а застывшие мышцы щек уже начинают подрагивать от напряжения (да, тогда и начинается эта немая песня, последняя телесная мольба о покое)...
  пот крадется по ложбинке позвоночника, раздраженный глаз ненавидит близкое тело, которое так легко спутать с зеркалом....
  - так на потеху толпы бились гладиаторы в агонизирующем Риме.
  Песок плавно стекает в нижнюю колбу, а ничего так и не меняется...
  
  Не помню как началось это прикосновение. Оно возникло из ниоткуда и выросло почти до удара, пока я зафиксировал его существование.
  Но, поворачивая голову, я неизбежно, обреченно знал, что увижу.
  Глаза темнели так серьезно, курчавая рыжина пряталась за ажурной шапочкой, и только рот улыбался широко и приветливо. Вероника.
  
  ...Добрый вечер, доктор. Вы странно смотритесь среди этой вакханалии... Я - тоже? Совсем не слышу Вас... - как мой зуб? Не знаю, не спрашивала. Но пломба выпала. Да, болит. Не он, что-то другое... Внутри... Давно...
  
  Я предложил ей поставить новую пломбу. В час ночи. Это единственное, что пришло на язык, чудесным образом минуя голову.
  Она кивнула.
  Мы ехали в мой пустынный, ночной офис, и это не казалось странным. Я полюбил этот сон, его хотелось длить.
  Говорил о чем-то, она молчала. Работал быстро, без мыслей, с сердцем, стучащим в горле. На какую-то нереально долгую секунду она остановила на мне взгляд.
  
  А потом мы вышли на безмолвную, притаившуюся улицу. Попали прямо на небо. Весна уже подвесила его повыше, стряхнула облака, рассыпала звезды горстями.
  Так гулко-волшебно было идти по набережной, любить всполохи водяных огней, вытягивать все больные, воспаленные ноты на воздух,
  ныть-выть их,
  не думая о том, какая отравленная музыка разольется в холодном весеннем пространстве. Впитывать звуки ее голоса всеми чувствами, всеми порами наэлектризованной кожи.
  
  ...не говорите, я знаю. Я все знаю о тоске. К ней привыкаешь, сродняешься... а потом, застыв среди улицы куском камня, видишь эту знакомую в лицо боль, и всем существом понимаешь, что эту тоску тебе ни выкричать, ни забыть...
  
  Гулкость шагов в ночной пустоте, волнение и спешка голосов...
  
  ...да, у тебя нет выхода - ты начинаешь носишь ее гордо, спесиво, как знак качества, словно именно она определяет наличие в тебе души и мысли!...
  
  Танец бледных губ, пальцы в волосах...
  
  ...не может, не может быть так. Я все верю (иначе - никак!), что поиск и смятение могут стать частью гармонии... Мы все ищем покой... люди так похожи на заигравшихся во дворе детей: темнеет... все игры уж скучны, друзья знакомы до отчуждения, а сознание того, что ничего нового не произойдет, встает на горизонте огромной, тусклой, безнадежной луной... и тогда глаза невольно поднимаются ввысь, к окнам серой многоэтажки, ищут маму, зовущую... спать...
  
  Скромность век, блеск туфель, шум воды...
  
  ...да, мы точно такие же. По сути мы ничем не отличаемся от этих безликих уставших существ, каждый день которых так же неотличим от прошедшего, как бусина в праздничном ожерелье советской тетки... Как и они, мы беззащитны и тщеславны. Мы так же смотрим в небо, прислушиваемся и хотим вернуться домой. Мы точно так же не знаем, где он. Разница лишь в том, что мы ищем, и
  чувствуем - пусть до боли - каждое движение мира...
  
  Страдальческие впадины висков, голубые тени под глазами...
  
  ...не понимаю Вас: к чему Вам искать реальность? Вы путаетесь в миллиардах снов... Какая бездарная трата сил. Прежде чем приниматься искать что-то, постарайтесь как минимум понять как это Что-то выглядит... Вы знаете, что такое Реальность? Какими характеристиками обладает это состояние? А самое смешное: что случится, если Вы ее все таки найдете?... Знаете, я так хочу обнять эту ночь, вдохнуть ее в себя, согреть... мне совершенно наплевать на то, насколько она реальна - даже если она растает через секунду, она навсегда останется частью меня...
  
  Полет руки, шорох плаща, перчатка на асфальте...
  
  ...да, это звучит замечательно: трогательно, захватывающе, романтично...
  - но ведь и Вам нравится тело. Все это время только оно стояло перед Вашими глазами - неважно, в какой из реальностей... А ведь это всего лишь мой домашний зверек (смешной ли пес, драная ли кошка, взьерошенная птаха)... его нужно кормить и мыть. Иногда оно болеет - щемит жалость. Лечить, греть, сохранять для чего-то... иногда играешь с ним, ищешь забавлялки, наряжаешь... доставляешь Удовольствие. Порой оно радуется - если это можно назвать так - наблюдаешь потихоньку за этой судорогой... за слюнявым ртом, блеском в глазах... Потом оно постареет, так обидно... Укутаешь в бесполезный плед, дашь
  надежду - гулять по берегу смазливого озера с прической из ненастоящих
  облаков - а оно умрет... И так не хочется знать, что придется заводить нового щенка - молодого и неловкого, разговаривать с ним, учить чему-то - а он все равно будет смотреть на озеро и смеятся...
  
  Застывшая улыбка, стук капли, спазм горла...
  
  ...нет, страшнее - зависеть от этого щенка. Водить его на улицу, плакать о потере любимой сучки, когда так хочется застыть, Не быть...
  
  
  Рассвет застал врасплох. Небо устратило краски, звезды покинули нас. Поползли еще спящие грузовички рабочих, проплыло первое улыбчивое лицо, сладкий кофейный запах убил ночную свежесть.
  Я держал ее за руку. Отпустить счастье казалось невозможным, убийственным, всеразрушающим действом.
  Ладошка скользнула к хозяйке, осиротив былое пристанище.
  
  ...все так нелепо... идите спать.
  Голове хорошо одной. Она так устала от чужих плеч... Хочет
  равнодушия подушки...
  безнадежности одеяла...
  распростертости простыни...
  
  Спал сутки. Без сновидений.
  
  
  
  
  
   ***
  
  
  Весной природа беременна.
  Иначе не объяснить эту непомерную полноту.
  Так самодовольна, сконцентрирована на чем-то очень своем и чрезвычайно важном. Так полна чем-то огромным и значительным.
  Жар, озноб, испарина, сушь - перемены души-погоды сбивает с толку.
  Заставляет чего-то
  мучительно, наверняка, то с ужасом, то с восторгом
  ждать. Прислушиваться, принюхиваться, вглядываться во что-то до щекотки в носу, до влажных, взволнованных глаз.
  
  Небо водевильно безмятежно, солнце обманчиво ласково.
  Цветы пышны до вульгарности. Навязчивы в ароматах и красках. Требуют внимания, ласки и восхищения. Иначе увянут.
  Совсем как женщины.
  
  Это времы стихов и гриппа, долгих прогулок и высокой температуры, спонтанного секса и воспаления зубной пульпы.
  В приемной толкотня. Несчастные рожи смотрят в глаза с вечным страхом и непотопляемой надеждой.
  Закатываю рукава. Начинаю разговор.
  
  Плоть невероятно отзывчива, наше общение беспрестанно. Режу на куски, зашиваю остатки, прокалываю, вырываю, отпиливаю.
  Она послушна или упряма, беспристрастна или вспыльчива. Мы часто мирно сотрудничаем, идем на компромисс. Порой боремся или, огрызаясь, отступаем. Мы не обращаем внимания на личности
  или их отсутствие.
  Раковые клетки плодятся у старухи и у ребенка, а мне все равно чьи передние зубы бросить на стол: будь то модель, уборщица или бухгалтер.
  Мы чем-то похожи: я - растерянный, влюбленный странник,
  и она - ненавистная, живая, вечная плоть...
  
  Вероника возникает так естественно.
  Проявляется знакомым силуэтом на еще влажной фотографии другой жизни. Следую за ней счастливо и обреченно, не оглядываясь на шепот за спиной.
  Смотрю на скулу, очерченную живым, теплым солнцем, пушистую бровь, прерванную аккуратным белым шрамом...
  Не знаю, откуда возникает это чувство.
  Одно лишь имя капает в душу живой, полной каплей, отзываясь красивыми, ровными кругами долгие часы. Наполняет спокойствием и волнением.
  Я люблю это тело, сошедшее с полотна Климта, бледные руки, нервную шею.
  Плоть?... Вот так встреча...
  Эти мысли запутывают, сбивают с ровной, плотной дороги, вымощенной кирпичами привязаннности.
  И она так любит толкать мою измученную сомнениями душу прочь с этой чудом найденной тропы.
  
  ...реально совсем не то, что можно потрогать. Оставь мою грудь. Это призрак. Реально лишь то, что внутри тебя...
  Дразнит.
  Твоя грудь - часть моего мира, а в нем я имею право на все. Потому что сам раздаю все права.
  
  Поиски репродукций Nuda Veritas превратились в навязчивое хобби. Цвета играют отливами на разных бумагах (словно подчиняются таинственным типографским погодам: тут сиреневая туманость, там солнечный блик), но одно я вижу точно: это ее глаза, ее волосы, ее кожа. Голая Правда. Или Правда в Наготе?
  Стеклянный шар в руках, змея в подножии... Она смеется над атрибутикой.
  Запрокинув голову, теребя волосы, чуть сдерживая левый угол рта, как бы не давая ему наслаждаться смехом полностью, безгранично.
  Слова Шиллера в изголовье... Как мало смысла имеют все земные мудрости в мире снов....
   Почему же я так хочу это тело?
  
  
  
   ***
  
  
  Утро накрывает мир холодным, сырым покрывалом.
  Летим сквозь неизмеримость полей по мокрым, твердым дорогам.
  Небо распростерлось гигантским голубем: сизое, серое, с перламутровыми облаками-перьями, чуть колеблемыми прохладным ветром. Солнце выглядывает из-за них равнодушным красным глазом.
  Моя попутчица тиха. Так безразлична, грустна, безнадежна в последние дни, сказала, что хотела бы увидеть водопады.
  И вот мы едем на Ниагару.
  Бородатые серые холмы сменяют голубые, за ними плетутся бурые и зеленые, прорубленные в скалах туннели воют дикие северные песни.
  А нам и тепло и спокойно. Есть сэндвичи, термос с чаем, Верди... А за любым поворотом можно найти горячий суп и ласковую постель.
  
  '...ты стал такой мягкий... словно осколок хрусталя удалось расплавить до пластилиновой массы... нет, это неплохо... ты же счастлив?... Я? Да...'.
  
  Счастье... малодушно и фальшиво. Укутано мягкими покрывалами, замазано теплым медом, посыпано блестящими перьями - чтобы ни глазом, ни ухом, ни кусочком кожи не
  почувствовать ледяной пустоты пространства. Прерогатива
  юродивых и мудрецов. Юродивых мудрецов?...как все запутано.
  Я не знаю, какой ярлык налепить на этот новый сон...
  не ждать подвоха со стороны коварного сознания, не просыпаться каждый раз в новом мире, не идти вслепую сквозь перекрестки, трясины, ямы пространств, не понимать тщетности попыткок извлечь из вселенской какафонии бетховенской сонаты, не утешаться единственной мыслью, что страдать осталось недолго, максимум лет сорок с учетом слабых легких и перепадов давления; а после - с ужасом! - не понимать что за этой призрачной чертой со
  свечами,
  тортами
  речами,
  тостами,
  цветами
   (просто ли
  быть равноправным участником и похорон и свадеб) может оказаться то же самое.
  Да, я готов повторять это дурацкое слово (идеально рифмуется почему-то лишь с 'ненастье' - мучительный, великий язык...),
  потому что с той самой ночи я существую в одном цельном, прекрасном сне: ты кольцами свернулась в кресле, книга распростерлась на полу, я вижу трагические впадины висков, застывший в какой-то неведомой дали взгляд, сухую ладошку, растирающую бледный лоб, жестоко сметающую ржавчину волос с его безграничности...
  
  Ты говоришь, что я перестал смотреть сквозь тела, общаться с пустотой и стонать ночами. Самому недосягаемо далеко до веры
  (вероники!),
  что безумные душевные штормы улеглись в необьятный, ясный штиль, как только я увидел свое отражение в прозрачности этих глаз. Лишь тогда я
  - впервые! - не отшатнулся. Узнал. Мне не нужны зеркала - только в твоих глазах я узнаю себя.
  
  А ты смотришься в Ниагару. Из-под моста на нас смотрит отпечаток лица, словно срисованый Пикассо, а на самом деле просто преображенный резкими водяными углами. Мое отражение расплывается в солнечном пятне. Как приятно исчезнуть в таком сиянии.
  
  ...это движение так беспрестанно, так неуловимо, так скользяще, что в какой-то момент становится и не движением вовсе, а
  застывшим навеки монолитом.
  Свинцовым, тяжелым - гранитом.
  Настолько беспорядочно, буйно и яростно, что кажется самоценным
  (само-цельным, само-нацеленным!), до краев наполненным гармонией и покоем.
  Как многие вещи, доходя до крайней своей точки, становятся своим же антиподом... Неужели и здесь наталкиваешься на Меру, это проклятое Сколько...
  
  Волосы расшвыривает ветер, и на мгновение мне кажется, что сейчас она потеряет хрупкое равновесие, рухнет всем существом, всеми мыслями-чувствами в густую, живую воду. Словно зовущую родственный, такой же живой и быстрый ум...
  
  Рвануться к ней всем весом, обхватить миллионом рук, завернуть в куртку, в душу, спрятать поглубже. Шептать горячие нелепости. Не отпускать.
  
  
  
  
   ***
  
  Городок удивил обилием индусов и паршивых ресторанов. Гостиничный номер стал маленьким
  островом острых духов, мятного чая и крабьих ног.
  Красными зигзагами прочерчивали они стол, тумбочки, а после и простыни комнаты, удобно исчезая ко всякому нашему возвращению из водных, лесных окрестных царств.
  
  Забирались в глубину островов; говорили с белками; шагали по скользким, гладким камням, добираясь чуть ли не до середины водопада; застывали взглядом на том плотном, цельном водяном краю, за которым так ясно чувствовалась пустота обрыва; катались на пароходике, чуть ли не вплотную подплывая к тоннам падающей воды; насквозь мокрые, дрожали - то ли от холода, то ли от страха; падали взглядами вместе с каплями, так плотно слитыми, спаяными неведомой силой, вниз головой летящими в вечную, неизбежную, как смерть, бездну.
  И с новой порцией крабов возвращались на свой благоуханный, белопростынный, ленивый, неистовый остров.
  Как четко я узнал этот переход от отчаянного, рассыпчатого,
  голову-запрокидывающего, уголок-рта-удерживающего смеха к застывшей прозрачности глаз, к глухому молчанию и ладоням, впившимся в лоб.
  Это началось через несколько месяцев после нашей встречи в ночном клубе (стал измерять время минутами...такая нелепость-условность, а удобно...). Признавшись в обоюдной нашей ненормальности, истерзанности, непохожести, мы успокоились, слились, сжились... Стали чувствовать мысль взглядом. Не разнимать ладоней. Как долго это продолжалось? Вечность, мгновение...
  Там же, среди бело-красных, океаном пахнущих простыней впервые так
  больно-ясно я почувствовал ее тоску. Так остро осознал желание сберечь это существо, ставшее для меня больше души, больше страсти - явлением, средой, миром, так ясно ощутил
  страх?...
  вероятного страшного ответа после...
  инвентеризации!!!
  наших чувств.
  И я давил в себе волны желания погрузиться в ее глаза, услышать все рассказы ее детства, все еженощные видения и мимолетные желания этой единственной любви самого счастливого из моих снов.
  
  
  
   ***
  
  Перед отъездом в родной первобытный, жестокий, прекрасный Вавилон так потянуло зафиксировать
  прощальность взгляда,
  разложить по полочкам все эмоции к этой невероятной водяной бездне. Снова стояли на ветру, свесив головы и мысли вниз-вглубь, отгораживались от глаз фотоаппаратов и камер, веселого разноязыкого шума - такого пустого рядом с властным водяным грохотом.
  
  Но слишком близко расположилась одна пестрая стайка в очках и капюшонах, слишком ясно звучал самодовольный голос гида:
  
  '...и вот представьте, дорогие друзья, какой невероятно сложный путь проделывает эта отважная капля, преодолевая многочисленные пороги, ямы и водовороты этого бурного потока, какой прыжок осуществляет она с высоты Ниагарского водопада!... а потом впадает в это ленивое, спокойное течение реки...'
  
  Я потянул Веронику за руку - слишком много патетики для одного дня, чудный пейзаж во влажном тумане все равно безнадежно испорчен этим сахарным баритоном... она подняла прозрачные глаза, и четко проговорила:
  
  - Какой бесславный конец.
  
  
  
  ***
  
  
  И снова снег похрустывает под подошвами.
  Наполняет мир ясной, холодной музыкой.
  Те же ноты можно извлечь из свежей, еще мягкой серебристой амальгамы, если плотно, осторожно и тщательно утрамбовывать ее в только что выпиленную зубную полость. Едва заметный ветерок доносится из чужого, пустого горла, пенистая, почти морская слюна норовит испортить почти законченную работу, а я снова жду момента встречи. С ней.
  
  За окном бродит ночь, чернила неба сгущаются в одну огромную кляксу, деревья грозно стоят на страже тишины - она зажигает камин, заворачивается к красный халат, берет книгу. Смотрит в окно, словно ждет кого-то. Неужели - меня?
  Видя силуэт в дверном проеме, светящемся и неземном
  - так тепл, так ярок -
  таю, верю, плачу, соотношу... мысль, безнадежно притаившуюся в печали зрачка,
   с нежным телом, заботливо снимающим скорлупу одежды, несущим чайный пар к озябшему, усталому, благодарному рту. Окутывающим лаской,
  - словно мягкие подушки под застывшей вечным вопросом спиной -
  
  заботой, люб....
  Опасно заплывать в тихие омуты. Можно поднять много ила - застелет глаза. Но страшнее то, что ила может не быть. Равно как и... дна.
  А любовь моя не привередлива.
  
  Горячий чай не успел достичь гортани, как боль, им рожденная, пронзила правый клык. Резкая, как окрик, она вызвала слезы. Рука бессознательно, по-матерински обхватила щеку.
  Испуг, участие родных глаз сменились жестокостью недоумения. Но сознание включило тело: она опустилась на колени, руки затанцевали, занежничали...
  
  - Зуб? Зуб?!
  
  Я - злой, удивленный - кивал.
  Боль постепенно погасла, забегали мысли, пальцы. Шестой зуб - точно. Ударило параллельно глазу, словно из-под века. Выглядит, как всегда, идеально. Перкуссия слегка болезненна. Но по-че-му...
  И снова мозг подхалимски сплел цепочку событий:
  призрачные боли в правой глазнице, отдающие в висок, визит к Гришке, недели на обезболивающих... Какой болван! Не распознать элементарный пульпит - коварный, хитрый, но такой знакомый, такой пошлый...
  Колючее, шершавое раздражение приползло толстой, мохнатой гусеницей. Выросло вдвое, когда я понял, что
  
  у меня нет личного дантиста.
  
  Смешно. Смешно?
  Выкопав из памяти наименее противное лицо, знакомое по университетской скамье, сел за телефон. Вероника постепенно ускользнула в сон, тревожно вздыхая и всхлипывая, а я все прислушивался к своему зубу. Мы почти беседовали. Точнее, я сетовал, причитал, обвинял его в вероломстве и неблагодарности, заискивал и лебезил. Он - молча, равнодушно внимал. Боли не было. Мертвая пульпа очевидно кишела бактериями. Я так ясно представлял их темную зловонную массу...
  Бессовестно разлагая ткани моего личного тела, они оставляли продукты распада, выделяли газы. Боль была реакцией на расширение близлежаших тканей. Расширение происходило, понятно, вследствие контакта с горячим. И я пил холодный чай, зяб и кутался в толстый плед. Всю ночь.
  
  
   ***
  
  Плотным морозом, белым небом я брел в чужой, страхом пропитанный офис, оставив за сутулой спиной прозрачность, теплоту и утреннюю сладость любимого тела. Как скучна и уныла жизнь. Как нелепы в ней люди.
  Знакомое лицо идеально скалилось, распахивало живые, хищные, радушные руки, спрашивало, не замолкая.
  В горле завязался мертвый узел, в желудке проскользнул кто-то скользкий и холодный, когда жесткое кресло обняло целлофановым шелестом, когда в нос ударил враждебный запах... когда лицо ободряюще кивнуло и произнесло:
  
  - Ну-с, посмотрим...
Оценка: 1.00*2  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"