Па Марго : другие произведения.

Фигуры памяти

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Две столицы: Москва и Санкт-Петербург. Два века: начало двадцатого века (1905-1918 гг.) и начало двадцать первого (нулевые, десятые). Две истории любви и связь поколений... Это роман о возможности берега за горизонтом, о счастливой геометрии судеб, о любви и одиночестве, о мире и войне, о борьбе и заблуждениях экзистенциального сознания и вере в Бога, в предначертанный путь, о времени и вечности, о мнимом бессмертии и истине генетической памяти. О современных романах, которые позабудут, и несгораемых письмах в грядущее. О книгах, предопределяющих судьбу: булгаковская Москва и Петербург Андрея Белого, библейская притча о блудном сыне и миф об отцеубийстве, призрак Сольвейг на берегу Онежского озера - как символ вечной женственности и Северная Венеция Казановы... Но главное - это роман о Севере, как о последнем ковчеге, ибо сказано было: "Если колыбелью человечества считается Юг, то последним пристанищем будет Север". О героях, ищущих смысл бытия за пределами рукописи, о том, что все истории земли обречены на бесконечные повторения, но всякий раз - иначе... Роман стал финалистом премии им. И.А. Гончарова, вошёл в "Короткий список" премии "Золотой Витязь", в "Длинный список" Бунинской премии в 2016 году.

0x01 graphic

Историческая поэма, документальный роман

1905 - 2015

(Москва - Санкт-Петербург - Карелия)

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Вместо посвящения:
  
  
  
  
   Хранителю строк
  
  
   Ты живёшь себе и не знаешь...
  
   Это я пишу твою жизнь.
   Каждый миг
   в каждом выдохе, каждым словом,
   каждым шагом по гулкой платформе,
   каждым судорожным глотком
   остывающего в кружке кофе,
   каждой складкой бессонной постели,
   неумелым мазком акварели,
   чёрно-белым кадром, красным вином,
   полуденным солнцем на теле,
   слезами, разбавленными дождём,
   теплом
   на губах чужих - и оттого
   несмелых...
  
   А когда я падаю от усталости,
   - это ты меня поднимаешь,
   чтобы голос мой не умолк.
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
0x01 graphic
   Ты уезжаешь. Чувствую это натянутыми внутри струнами. За окном месяц ладьёй рассекает чернильное море. И Полярная звезда раздваивается на глазах на белую и золотую. Золотая - самолёт.
   "Напиши роман о сильном герое", - сказал ты на прощание.
   Я обещала.
   В детстве меня водили на спектакль, название которого сквозь годы уже и не вспомнить. Персонаж пьесы жил над театром, и квартиру освещала неоновая вывеска. Вечерами не зажигал лампу, бродил по комнатам в разноцветном потоке отсветов из окон, пытаясь угадать, что происходит на сцене. Наверное, знал все пьесы наизусть. Фигуры памяти. Когда повзрослела, мне объяснили, что пьесы о Боге и мироздании.
   А сегодня поняла, что и у меня впереди слишком много лет. Пустых, как комнаты над театром. Придётся чем-нибудь их наполнить. Чем, если не прошлым? Воспоминания - параллельный мир, где можно свободно дышать, жить, смеяться и совершать глупости легко и безнаказанно, как дети. Пока человек жив, ему позволено переписывать прошлое, сколько захочет, как черновик неоконченного романа. Мы - никто, но в своём неповторимом движении навстречу друг другу создаём реки жизни, впадающие в моря вечности. Каждый из нас, так или иначе, пытался примерить маску Бога.
   Что ж, в таком случае я ничего не теряю.
   Итак... На твёрдом боку земли расположились два города. Один - на холмах, окольцованный дорогами жизни, другой - в низине, в излучине полноводной реки. Первый был базарной девкой, готовой всех незваных гостей пригреть на груди, второй - скупым на чувства рыцарем. Судьба их любила по-разному, возвышая то одну, то другого. Города ревновали, спорили, воевали, но всё же тянулись друг к другу, как могут тянуться только противоположности, чтобы стать частью целого. Частью истории.
   А мы? Мы жили на её перекрёстках.
  
  
  

****

  
  
  
   Всё возникло из пустоты. Берег в Финском заливе с видом на север. Запахи ила, сырого песка и хвои. Сотканный из белых ночей призрак Сольвейг. Ветер гнал по небу скелеты доисторических рыб и крылатых скатов из города в город, из года в год. Как всегда, как обычно. Но на этот раз ты закинул невод - и поймал облака.
   "Не пройдёт и десяти лет, как ты родишься", - первые слова твоей истории. Я родилась через девять. Но Сольвейг существовала и раньше. Её придумал не ты, и даже не Ибсен. Она просто была. Во веки веков.
   Я родилась задолго до того, как появилась на свет. Карельская художница Тамара Юфа, чьё имя неразрывно связано с севером, а кисть одухотворена водой и камнем, вызвала Сольвейг из небытия, подарив ей лицо.
   Лицо моей мамы. Тринадцатилетняя петрозаводская школьница получила свои семь дней славы. Статью с маминым портретом опубликовали в местной еженедельной газете. Пожелтевшую от времени вырезку я всё детство теребила в руках, гордясь и завидуя. А сама Сольвейг, точнее, небольшая репродукция портрета в рамке, укоризненно косилась на меня с книжной полки - моих первых врат в мир слов. Семейные реликвии, бережно хранимые до сих пор, превратились в маяки, в судьбоносные знаки. Я росла там, куда ты и смотрел со своего берега, - в Петрозаводске.
   Петрозаводск по праву считал себя братом Санкт-Петербурга: оба города заложены Петром Великим в 1703 году. Напрасно я понадеялась на родственные связи: Питер меня отринул. Зато приняла Москва. Как принимает она приезжих - в распростёртые объятия. Жадные до жертв и подношений, но щедрые на подарки и чудеса.
   "И пройдёт ещё тридцать лет прежде, чем мы встретимся", - так для нас началось ожидание, которое мы заполняли тем, что писали каждый свою историю. Писательство - единственный способ преодолеть время. И когда я прохожу между бронзовыми фигурами студентов на станции метро "Площадь Революции", то вижу в них памятники нам подобным: статуя девушки на века склонила голову над книгой, статуя юноши преклонила колени перед рукописью. Жизнь - и мастер, и книга, и читатель. Идеальный порядок. Когда-нибудь мы научимся его соблюдать - волей или неволей.
   Я мечтала о городе на Неве, но в полночь там разводят мосты. В одном городе, но на разных берегах времени мы бы не встретились. Встреча не бывает случайной, она не столкновение на улице, набережной, в парке или метро, а проникновение. Тебе тоже было предрешено стать моим севером.
  
  
  

****

  
  
  
   Цвета наших городов не смешивались. Петербург искони классически жёлтый. Солнечные лики дворцов смотрятся в зеркала каналов, взгляды блуждают на глубине болотными огоньками, затуманиваются топлёным молоком испарений. Подворотни осыпаются охрой под пронзительными, как лимонная кислота, сквозняками. Болезненная лёгкость и головокружение.
   В Москве все по кругу бегут, на бегу тяжелея, задыхаясь и хватая ртом воздух, как амфибии по раскалённому асфальту, не замечая, что в воздухе разлита ртуть. Цвет Москвы - киноварь, кирпичные раны кремлёвских стен, драконья кровь. А в крови - копоть. Попробуй смешать - и получится ржавая медь, облетевшая осень. Именно так на языке цветов пишется слово "вчера".
   Можно я расскажу о том, чего у нас не было? Вчера был июль. Безлунная жаркая ночь. В парке голосили цикады. Парочка прилегла на скамейку. Он ласкал её, целовал, а потом они поднялись и ушли по аллее. Девчонка в обжигающе ярких шортах и парень с вихрастой причёской хиппи, как у тебя на студенческих фотографиях. Вслед им ветер швырнул первые жёлтые листья. В июле соловьёв на сцене лета сменяют цикады, и в их ариях слышится плач. Невозможность берега.
   Сольвейг - это София, вечная женственность, несбыточная мужская мечта. Земные женщины не способны всю жизнь прождать, знают: напрасно. Мужчины не возвращаются. Всякий раз, встречая тебя в аэропорту или на вокзале, я встречала другого тебя.
   Не существует общего времени, только личная история. Нет мира для всех, и для двоих его нет, у каждого - своя вселенная, маленькая комнатка с окнами в небо, где ты - бог и включаешь солнце, как лампочку, и не догадываешься, что творится снаружи. Удаляясь друг от друга, мы теряем свои черты, оставляя простор для фантазии близким. Так люди и превращаются в призраков: если человека нет рядом, его вообще нигде нет.
   Я боюсь уезжать из Москвы: если дракон покинет холм, сотворивший его, он растает. Москва - моё место силы, она сделала меня той, кто я есть.
   И теперь нам придётся любить друг друга настоящими: с печатью бессонницы на лицах, вскипевшими реками вен, инеем в волосах.
   "Самый тяжкий порок - это трусость", копоть в крови. Я ощутила её в своей в миг кружащейся осени, моей первой московской осени на Патриарших прудах. Шагнула по жухлой листве, и время споткнулось, встало, как вкопанное. А жизнь кончилась, не начавшись. Возникла из пустоты и мелькнула где-то задворками, как нарисованная на стене дверь - метафора "никогда".
   - Чем ты там, в Москве, занимаешься? Тебе замуж пора, нам хочется внуков, - мамин далёкий голос по телефону.
   - Я - в бреду. И бреду сквозь осени, увязая по самое сердце.
   Москва - город сломанных копий. Рыцари на фасаде "Дома Актёра" в свете низкого солнца обретают крылья, как ангелы. Мне они показались после десяти лет столичной жизни. С высоты незаметно кивнули - и приняли без возврата. Ностальгию внушает Москва даже тем, кто родился здесь и не может уехать. Вавилон, где всякий получит то, что заслуживает, если ждать умеет безропотно. Центростремительный город-кольцо, символ вечного возвращения. В Москву всегда возвращаешься: старый Арбат лёг на ладонь изогнутой линией жизни. Петлять по Москве - ещё один способ борьбы со временем. Время бежит за мной по пятам и тоненькой щёточкой заметает следы. Многие улицы, дворики, площади... стёрты с городских и дорожных карт. Неизбывное состояние скорби: деревья рубят, дома сносят, города и лица меняются, чувства-мысли проходят.
   - Ты хоть понимаешь, что ты последняя? Нет ни братьев, ни сестёр. Ты - последняя из рода Серовых.
   Они все уже тени. Сквозь жернова времени проскочила одна - Анна, прапрабабка моя, но не подвиг тому причиной и не преступление. Расшиблась о дно в мелком водовороте человеческих страстей. Все мы, падая в пустоту, верим, что руки любимых поймают в полёте.
   Петербург же меня уронил, и рана не зарастала, несмотря на московские мази и пластыри. Срубленное дерево умирает не сразу, пока хватает питания в стволе, зеленеют и распускаются новые листья. Одна часть его не знает, что другая давно мертва, и невольно жить продолжает - бесчувственно.
   На московских бульварах вчера выставляли картины юных художников, мне полюбилась "Отчаяние": в позе модели померещился мунковский "Крик".
   Словом, цвета городов не смешивались, и для нас я придумала белый. Ослепительный и недоступный, как север.
  
  

****

  
  
  
   Белым криком немела картина, заключённая в раму окна. В позе, сломленной ожиданием, Анна смотрела на ледяное Онежское озеро. Снег валил третьи сутки, равняя небо с землёй. Чуть свет соседи собирались откапывать дверь их крайней избы, а к сизым сумеркам опять заметало все тропки в деревне. Обещали: зима 1914-го будет лютой, и рубили сучья с дерев, и клеймили кору крестами. Ветер бился в окно, скулил в трубе. Удары молота по наковальне, казалось, вгоняют в мёрзлую землю новый кладбищенский крест.
   "Анька-то, жена кузнеца, не переживёт эту зиму", - шептали соседи, когда, ещё осенью, не смогла открыть амбарный сундук. Бабы в деревне пекли ячменный хлеб и калитки, пряча счастье своё под тяжёлой железной кровлей. Сундук был проверкой на стойкость. Взялась, потянула - крышка не дрогнула, только вздулись и налились иссохшие русла вен на запястьях.
   А кузнец ей купил пианино, подержанное, осипшее на две белых клавиши. Анна смирилась с заменой их чёрными. Вальсы Штрауса закружились с метелью, зазвучали из невозможного прошлого постаревшими голосами дворцов Петербурга.
   Скрипнул снег под санями - и снова к окну. И снова - не он. Это по Онежской зимней дороге к кузнецу зачастили губернские гости. Во дворе на ветру простонала калитка, да в сенях от мороза половицы трещат. Он вернётся, приедет за ней? Равнина темнела к ночи, безмолвствуя. Купола деревянных церквей напомнили остовы кораблей. Беспредельность ледяной пустыни по смыслу равна безысходности.
   Ночью же, отогревшись во сне, в животе шевельнулась зверушка. Не она бы, и Анна не ворочалась на печи с боку на бок - на краю земли, как изгнанница севера, ссыльная в Заонежье. В Петербурге её бы давно уж простили. Но зверушка толкалась, скреблась изнутри.
   "Мы с тобой должны выжить. Мы остались одни", - прошептала ей Анна.
  
  
  

****

  
   Одиночество - это пустая страница. Белый лист. Обесцвеченный город. Я заселяю безлюдье переменным количеством знаков в секунду. А секунда всегда вторая, случается после. Чего?
   В год, когда мы полюбили друг друга, голуби садились на провода и раскачивались на них, как на качелях, подвешенных в пространствах между домами. Пространства сияли прозрачностью, ясный воздух звенел: зима выдалась скупой на снега. В моих снах напротив мела метель. Мы ехали по заснеженной бескрайней равнине, ты был за рулём, хотя в жизни ты не водитель. Дорога длилась и длилась. Снег падал и падал, заглушая все прочие звуки. Ты обещал найти для нас дом: деревянный, с колодцем и печкой. Но я чувствовала, что хозяйка избы не захочет нас приютить.
   Нашей реальностью стало безвременье: привокзальные площади, залы ожидания в аэропортах, скамейки заброшенных парков. Твоё сердце пронзила стрела Невского проспекта, моё окольцевали бульвары Москвы. Порождения своих городов, мы застыли, как атлант и кариатида, подпирая их своды, не в силах сдвинуться с места. Расстояния нас связали, необъятность пустых страниц, осознав это, мы друг друга больше не провожали.
   Мы умеем любить, но так и не научились быть рядом. Принадлежим миру невидимого, неосязаемого, неуловимого. Наши чувства и мысли, как тени, прячутся в тёмных комнатах над театром дел повседневных: от софитов они ослепнут. Лица скрыты под маской, истинные мы - замкнуты и непостижимы. Не напиши я эти страницы - и вокруг зияла бы пустота.
   "Пустота не только начало начал, но и отсутствие. У тебя абстиненция. Начни писать, всё наладится", - сказал ты на прощание. Мои строки - спасение от экзистенциальной свободы: в жизни финал открыт, а литературный сюжет фаталистичен и заранее обречён на присутствие. Я пишу роман до востребования, он - залог, обещание завтра: человек без будущего - безнадёжен.
   Ты же мне больше не снишься. Снится диктант, и во сне не успеваю его дописать. Диктуют свыше, но нерадивая студентка в наш компьютерный век разучилась писать от руки. Покрываю страницы записной книжки закорючками "второй степени свежести". Состояние дежавю: каждый московский день воспринимается как абстрактный образ любого дня не внутри истории, а вне времени. Слова тают в розоватой утренней дымке, выгорают на солнце, и мне никак не поймать, не вернуть их себе.
   В молчаливые дни межкнижия, междустрочия брожу по Москве кругами и пишу роман в голове, потом падаю от усталости на красные кожаные сиденья в кафе и старательно обвожу пустоту символами и знаками. Солнечные улицы льются в ладони, на страницы записной книжки, отражаются в бокале бордо.
   Старый Арбат пестрит объявлениями: "Куплю библиотеку". Книга - ключ к мирозданию, мироздание - лабиринт, поэтому существуют миллионы ключей. А философы - всего-навсего бережливые собиратели чужой мудрости, той, что рядом, вокруг, под руками-ногами. Как Платон собирал Сократа, а Левий Матвей - Христа.
   "Мы все существуем лишь на бумаге, - писал некогда ты. - И только здесь, на бумаге, мы счастливы и свободны". На бумаге мы вечно живы, - добавлю. Правило необратимости сформулировал Дарвин: "Вид, раз исчезнувший, никогда не появится вновь, даже если повторятся совершенно тождественные условия жизни". Мы же сетью, сплетённой из слов, ловим души друг друга, запираем внутри страницы трепещущие на кончике авторучки мгновения. И написанное по воспоминаниям возвращается, сочинённое в точности начинает сбываться. Писательство - древняя магия. Если мир сотворён Словом, то вымысел - единственная правда на свете, вдохновение - откровение Бога. Что же может сравниться с умением создавать миры?
   Часовые миров стоят по краям Арбата дни напролёт. Поэты, писатели книжки свои вручают каждому встречному, раздаривают себя по кусочкам прохожим - так листовки с рекламой назойливо раздают у метро. Пёстрая братия, попрошайки внимания с бездонными глазами. Прохожие в бездну не вглядываются, скользят по делам. Рыцари обвивают книжные лавки, как вьюнок ограды могил, но живому бессмертного не одолеть. Это битва за время обречена на провал, пока кто-нибудь вдруг не протянет им руку. Дайте рыцарю кров и ночлег - и у него вырастут крылья.
   У меня тоже когда-то был дом. В маленькой спальне на трюмо уместился компьютер, над трюмо - полки книг. Музу видела в зеркале всякий раз, как садилась писать. Зеркало и украсила рубиновой розой: на премьеру романа мне её подарил первый читатель, мой светлый дружок. С чистым сердцем дарил: роза долго не вяла, а когда все сроки прошли, застыла каменным цветком, будто бы навсегда. Похоронная телеграмма от его родных прилетела в день, когда, смахивая пыль с книжных полок, я нечаянно розу задела плечом. Роза рассыпалась в прах.
   Ты просил написать роман-завещание? Напишу обо всех, кто мне дорог. Я раскрыла секрет Парацельса: оживить розу можно, назвав её имя. Слово творит воспоминание, память хранит миры. Ты уходишь из моей жизни, но не из рукописи. Рукописи не горят.
  
  
  
  
  
  

****

  
  
   Горела настольная лампа в твоём окне до утра. Единственное в больнице окно в ночные часы дежурств, другие давно погасли. Я приходила к тебе во сне, но меня не пускали. Медсестра за стойкой регистрации повторяла, что занят. Я смотрела сквозь стеклянные двери в тёмный провал коридора с мерцающим светом. Сквозила с ветром по лестнице вверх до твоего кабинета. Замерев на пороге, наблюдала, как ты что-то писал за рабочим столом.
   Истории болезней. Анамнез существования в доме скорби. Да что дом? Скорбел окружающий мир, где здорового не посчастливится отыскать. С детства знал: жить - значит чувствовать холод и боль. Аттестат зрелости подал на медицинский: муки выбора меж факультетами уложились в длину выкуренной сигареты.
   Твой отец тоже лечил природу. "Всё живое состоит из воды", - рассуждал он, глядя в мутные воды каналов, и собирал коллекцию жидких ядов в пробирках. Он был гидролог, эколог и доктор наук. "И женат на своей науке", - заключила мать. Вскоре после рождения сына она умерла от неведомой болезни нервной системы. Наверное, была рьяной противницей двоежёнства.
   Всю вдовью половину жизни отец сам себя стыдился. Настоящий стыд испытывают невиновные. Не своя вина заставляет прятать глаза от участливых посторонних и сгибает спину. Так мосты Ленинграда, а затем и Санкт-Петербурга горбились и оседали под "людской многоножкой". Твой отец почитал и почитывал Белого. Имя Андрей не прошло мимо сына.
   Вечерами ты таскал ему в кабинет тетрадки со школьными сочинениями и каракулями первых стишков - надо было хоть чем-нибудь заполнять паузы между совместными приёмами пищи, давать повод расслабить на горле затянувшиеся петли молчаний. Иногда вместе вы изучали, как в атмосфере за окнами аккумулируются кумулюсы. На твой детский вопрос: "Что случится, если прокатиться верхом на облаке?", отец с горькой усмешкой отвечал: "Мокрая попа", далее следовал научный трактат о природном явлении "облака".
   На конференции он повязывал полюбившийся синий галстук под костюмы всех оттенков коричневого, спрашивал: "Мне идёт?". Ты, чуть дёрнув плечом, хмыкал в ответ, а сам носил джинсы. Может, и белый халат врача взрослый Андрей выбрал как избавление от условностей стилей и норм?
   В старших классах ты размечтался закинуть за плечи гитару и раствориться в белых ночах навсегда. И даже купил на север билет, но...
   Отец как раз возвращался с работы, вы разминулись, и он бы тебя не заметил. Топтался сутулый и какой-то весь скомканный у двери в парадную: опять позабыл, в каком из карманов ключи, а код никогда и не помнил. Лицо оплыло тоскливой гримасой, губы дрожали, чем-то напомнил юродивого.
   "Как же мне жёстко, сынок!" - пожаловался он тебе дома, у двери без сил опустившись на пол. "Пап, пересядь на диван", - посоветовал ты. И разорвал на поезд билет. Гитара с тех пор так и пылилась в прихожей, а ты относишься к жизни, как к неизлечимой простуде. Свойство жизни - всегда продолжаться. Свойство правды - быть злой и болезненной. Бессмысленно обижаться на питерскую погоду, разумнее будет закутаться в шарф и дальше шагать сквозь времена.
   Аксиома: времена либо наши, либо не те. Я открыла другие - пустые, написала книгу о людях, не сумевших расположить своё время на картах. Время утекало у них сквозь пальцы, жизнь их вычерпала до дна. Критики предостерегали: "Берегитесь, Марго, талант - такая зверушка, которая при полной самоотдаче может сожрать своего хозяина". Зверушка сожрала моих близких - тех, кто ко мне прикасался. Мною побрезговала.
   Я - мёртвый камень. Карельские шаманы издревле уходили умирать в леса, их души превращались в камни. Приборы в тех местах теряют точки отсчёта, притронувшиеся - жизнь. Андрей Белый страшился призраков с островов: их породила легенда карелов о стылом аде болот. Оба города выстроены на болотах.
   Бурно богемная моя жизнь в Москве закаменела в течение года. Друзья уезжали в поисках веры в горы Тибета, их косили болезни, наркотики, пьянство, кто-то женился, детей нарожал, а кто-то шагнул из окна. Я стояла в центре бешеной круговерти, ожидая падения. Карусель рухнула - и вокруг, как невидимая скала, возникло пространство.
   Последний день рождения, начинавшийся с двойки, отметила на скамейке в слякотном от апреля парке. С джином и снегом. Больше никто не явился. Вспоминала зачем-то Маргариту де Валуа. Сочиняли историки, королева Марго посещала казни, выкупая отрубленные головы любовников. И хранила их в сосудах с формалином в спальне, иногда целовала холодные губы, мертвецов возвращая к жизни.
   Люди уходят, оставляя после себя прорехи во вселенной, звать их обратно - всё равно, что зашивать джинсы: края обрываются, дыра расползается шире и шире.
   В тот год все дома в округе пустели окнами в ночь, и на фоне чёрных квадратов ярко горели свечи подъездов.
   К тридцати я сама превратилась в призрака: безымянным платят вдвойне, неподписанный текст утрачивает силу. Журналистика, копирайтинг... - и никакой самодеятельности: хорошее дело худлитом не назовут. Стилист, копиист, мастер фальшивок.
   Ты же светил окном в ночь, как незримый маяк. "Прости, что так много рассказываю о своих пустых временах, но твоя книга написана и обо мне... Читаю её на дежурствах... Не желай мне спокойной ночи, не принято...", - протянулась меж нами электронная ниточка переписки. Недолюбленность в письмах сквозила, и кончались они словами: "Если чем-то могу помочь, то... "
   Чем ты можешь помочь мне? Оживишь моё прошлое?
   Но деревья растут на камнях: для карельских сосен берег возможен там, где за скалу корнями удалось зацепиться. Сначала делаешь вид, что сильный и не боишься, а потом привыкаешь быть сильным и не бояться. Пишут, чтобы победить не смерть, а забвение. Уничтожить ничто.
  
  
  

****

  
  
  
   Анна помнила: многолюдным был дом её детства. Собирались все к ужину, после играли в шарады, живые картины. Младшенькая, Татьяна, любила загадывать птиц. Перекраивали маминой юности платья, перья от шляпок в крылья вплетали. И летали по сцене гостиной, и кружились, как на балах. Анне весной исполнится десять, Тане - восемь. Долгожданного брата мама носила под сердцем - тоже родится весенним. Осенью той торопили весну.
   - Вы не находите, поутру будто пахнет апрелем?
   - Иней тает на палой листве. Запах терпкий и прелый.
   - Мне капелью вчера почудился дождь.
   - Вот наважденье! Октябрь на дворе.
   Мечтали и ждали солнечных дней. Примеряли весны обещанья, как бальные платья. Сестрёнок готовили к petit-jeux. Лёгкие роли - заучи наизусть и будь счастлива. Игрушечные золочёные клетки салонов, где щебечут довольные птички. Изображали не жертв, не героев, персонажи спектаклей лучились, как смех. В сказ тёмных ветров на просторах трагедий не верил никто. Далёкое не пугает: если и сбудется, то с кем-то другим.
   - Все под Богом ходим, - предостерегала их маменька.
   Но молились светло. К ночи расходились по спальням, свечки к груди прижимая. Анна чуть ниже держала свечу, верила: солнечное сплетение - место, где обитает душа. Когда переживаешь о чём-то или волнуешься сильно, болит и трепещет именно там.
   "Мирен сон и безмятежен даруй...". Может, молитва моя не нужна? Свет проникает в меня, понимает без слов?
   - Ты всё ярче сияешь, - улыбался отец, - храни тебя Бог.
   Анна чувствовала: космос рос у неё внутри, словно носила в себе живое дыхание неба. С первыми заморозками и вовсе сон потеряла, смотрела на звёзды и думала: там живёт Бог. Днём солнце на всех, ночью всякий молится о себе. Почему звёзд так много? Неужели каждой свечке, зажжённой в часы вечерних молитв, звезда предназначена? Неужели Бог видит нас всех? Входит в тёмную комнату неба и смотрит оттуда на наши земные свечи. Что же станется с нами, когда ему надоест?
   Ничто настигает внезапно. Так осенняя ночь пожирает день, и город беспомощно щурится лампадами окон.
   Ночью чёрное солнце приснилось. Проснулась, как от удара. Портик обрушился осколками камня. Голубь присел - и сорвался прямиком под колёса запоздалой пролётки. Как же так, птица пала, а должна бы взлететь?
   Анна выбежала на улицу босиком и в исподнем. Голубь бился ещё, мостовая межбулыжными ртами пила его кровь. Кровь дымилась и в свете газовых фонарей мерещилась голубой. Анна дрожала над ним на ветру и плакала. Небо изморосью оседало на горящие щёки. И казалось, утекло много дней прежде, чем выбежали вслед за ней домашние голоса.
   - Дурной знак! - мама скрестила руки на животе.
   - Пропащий, лучше бы кошка съела, - сестрёнка не плакала.
   - В дом ступайте! Кто ж по улицам бегает в неглиже? - плед накинул на плечи отец.
   Но согреться Анна уже не могла. Космос лопнул, как тщедушное тельце. Птичьи перья и потроха схоронила в земле у оградки во внутреннем дворике.
  
   Зимой хоронили братишку - уже за оградкой. И кладбищенская земля леденела в руках. Не отпевали. Оплакали восковыми слезами свечей поминальных.
   - Голубок мой! Вылетел раньше срока...
   Ветер дунул в окно. Погасла свеча. И тяжёлым занавесом на дом тишина опустилась. Сон в руку. Живые фигуры изображали? Богу стало тошно смотреть - он отвернулся.
   Мы ничтожно малы перед Господом: не птицы, а насекомые. Ничто -­­ мухобойка. Хлоп! - и кончились игры. Не доглядел наблюдатель сторонний, позволил невинную душу забрать. Или хуже: сам промахнулся.
   Так зачем же стараться? Ты одна на дороге. Бог не хранит. И времени маховик уже завертелся, как колёса пролётки, застучал по расхлябанной улице жизни, разгоняясь на поворотах. Чем дальше, тем настойчивей будет стучать. Звук, который услышав раз, не сможешь потом ни унять, ни перекричать.
   Голос времени, глухого к мольбам и немого к вопросам. Равнодушный, необратимый.
  
  
  
  
  
  

****

  
  
  
   В Москве зафиксирована эпидемия голубей: слепнут, бьются о стены, расшибаются о брусчатку. В новостях призывают держаться подальше от площадей и ни в коем случае не прикармливать птиц на балконе.
   По бульварам ветер гонит листья каштанов, напоминающие оторванные когтистые лапы. Словно птицы отвоёвывали город у драконов. И в бою все погибли: и драконы, и голуби. Город пустой.
   Дворники в оранжевых жилетах, похожие на спасателей, собирают птичьи тушки с аллей в мешки с листьями, потом их вместе сжигают. Едкий дым костров сквозь глаза проникает в сердце, заражает тоской. Перешёптываются прохожие: в 2013 году рекордно холодная осень, сто лет не было такой. А она упрямо стоит передо мной, как пенсионерка на осмотре у врача: голая, страшная, обречённая.
   В этом году и Москва выглядит постаревшей хабалкой. В метро ездят в грязной одежде, на улицах не отводя глаз просят денег, отовсюду слышится мат, а слова "спасибо" и "добрый вечер" вычеркнули из всех словарей. Наверно, исконная московская интеллигенция сдала им свои квартиры и улетела к морю.
   Первые годы в Москве я снимала комнату на Садовом кольце. Хозяйка завешивала окна марлей, к зиме нежная белая ткань затвердевала в стену из копоти. Иногда мне кажется, что с душами людей здесь происходит то же самое: не ожесточение, а очерствение.
   Я исследую уничтожение. С балкона заколоченной церкви на Варварке открывается вид на бывшую гостиницу "Россия": пустырь окружают берёзки и купола церквей, звёздный шпиль Балчуга, заводские трубы над Москвой-рекой, стеклянные силуэты высоток. Над пустырём парит крысолов-сокол. Как будто смотрю в лицо России.
   Наш мир подчиняется закону необратимости. Если стена дома треснула, то сколь её ни замазывай, дом больше не монолитный, рухнет в любой момент. Жить в Москве - как вернуться с войны: стройка поверх руин.
   Ты спрашивал в письмах: какая она, Москва? Я правда не знаю, никто её не сберёг, исторический центр перекроили весь, перестроили. Может, в этом её характер, вечно молодящаяся ничья жена?
   Ты сразу почувствовал, как мы с ней похожи. Москва - город приезжих, сюда каждый привозит свою историю и, как писателя персонажи, на время наполняет собой, своими традициями и смыслом. Город-магнит, барахолка истории, где всё свалено в кучу, но невозможно что-то найти. Город-зеркало, чьи обитатели вынуждены носить маскарадные маски, чтобы хоть как-то себя сохранить в круговороте невозвращения, в толчее безликих.
   Первому солнцу на площади трёх вокзалов вновь прибывшие смело смотрят в лицо. Как красиво алела в лучах рассвета гордая башня Казанского! Загадала: или лавры герою столицы, или домой на щите. По проспекту с утра зашагали навстречу прохожие, мимо и сквозь меня, пёстрой толпой из ниоткуда в никуда, отражаясь в манящих витринах, ускользая и прячась от взгляда прямого в искристом, обманчивом застеколье. Через год я Москву поняла: рыцарские щиты здесь перековывают в железные маски, смотрят под ноги, чтобы не поскользнуться, разговаривают не по душам и глаза опускают вместо ответа на вопрос "Как дела?".
   Столпотворение не столпы для Москвы творит - остолопов. Бестолковая жизнь безопасна, это деятельность без деяний на суд, и толкут её словно воду в ступе. Обезличивание избавляет от благородства. Копоть накапливается в крови, день за днём тяжелеет страх - о нём и писали любимые нами Булгаков и Белый. Потерявшим щиты не на чем возвращаться. Среди заболевших драмой Сизифа нет победителей и побеждённых. Я не строю роман, как дом, а перекладываю тяжёлые камни воспоминаний с места на место.
   Куст шиповника жмётся к церковной изгороди, зябко прячет ветки в карманы трещин. Ветер оборвал все его цветы. Остался последний бутон. Дикая белая роза. Нежность с привкусом сожаления. Ты тоже дарил мне розы, красные, белые. И лечил шиповником, заваривая его в экзотический чай с барбарисом и лепестками гибискуса или в глинтвейн на меду. Приезжая к тебе погостить, я подхватывала питерскую простуду. И теперь каждый вздох болью напоминает мне о тебе. Словно плод пустил корни в груди, и сквозь меня прорастает розовый куст, тщится вырваться вместе с кашлем наружу.
   Видишь, всё-таки не существует чувства или явления, которого нельзя было бы выразить в откровенном письме, - и отобрать у ничто мгновения. Точно так люди берегут личные вещи, распространяясь на них и захламляя свои дома, жизнь пытаясь продлить в неживом. Но в итоге от человека останется горстка писем, несколько фотографий и другие люди, помнящие и безутешные. Накопленный хлам выбросят или сожгут, а письма - мост через время.
   На вопрос: "Можно ли войти в одну реку дважды?", я всегда отвечала: "Да, второй раз, когда пишешь об этом, а потом воскресать в голове читающего твои строки". Шкатулка с неотправленными письмами Анны и чёрно-белая фотокарточка, где она с моей трёхлетней прабабушкой на руках на крыльце заонежского дома - моё наследство. Провожу ладонью по шероховатой бумаге, разбираю по буквам бисерный почерк, раскладываю письма по датам, превращая их в личный дневник, и история оживает. Я уже научилась писать на полях и восстанавливать провалы во времени.
   В глобальном смысле все знания человечества о мироздании - шахматная доска: белые квадраты дверей в освещённые комнаты открываются из темноты коридоров неясных догадок и заблуждений.
   Жаль, что оба вы - Homo fictus. Я хочу сохранить на бумаге вас, но могу лишь свои отражения. Мой роман тоже личный дневник, где я заново вас создаю или попросту сочиняю, преломляю через себя, расширяюсь до ваших пределов. И пишу тебе о тебе.
   Ты рассказывал факты своей биографии, я же пытаюсь понять, что ты чувствовал в пять лет, в шестнадцать, в том кафе на вокзале, когда провожала. Внутри меня ты другой, и порой так трудно осветить этот внутренний мир, записать словами. Вытягиваю тебя из себя, как нескончаемую нить. И приписываю несуществующие мысли и чувства, придумываю, как и Москву вокруг, как свою жизнь. Мир - творение моих рук.
   Мечтала книгу построить, как фамильный замок: мраморные полы, замшелые стены, где-то капает вода, сквозит холодом. Камин еле тлеет. Ты сидишь в кресле и смотришь в окно. За окном встаёт солнце. Ты попадаешь в конус яркого луча. И начинается утро. 
   В наших каменных городах мне всегда не хватало солнца - как веры в вечное возвращение. Я мечтаю о притяжении Комбре. Меня учат: пиши так, чтобы читатель не мог оторваться от книги до последней страницы. Меня же волнует, вернётся ли он и будет ли возвращаться, хотя бы время от времени. Книги называют путешествиями, для меня они - обжитые дома.
   Держу в руках письма Анны и пишу тебе от руки. Считай это вызовом времени. Эпохе бестелесной, бездушной энергии, электронных писем, книг в ридерах, сериалов в айпадах, электрическому свету, искусственной жизни. Когда-то люди писали на камне, глине, пергаменте - настоящее, на века, а сейчас и бумагу превратили в систему двубитных сигналов, нас - в профайлы социальных сетей. Мы стираем, стирают нас. Планета вертится всё быстрее, энтропия растёт. Поток информации - засуха в мыслях. Амнезия - проблема века. Навязчивое желание фотографировать и сохранять в сети свои дни создаёт Facebook - обезличенную книгу повального дежавю, гигабайты мусора прошлого. А во имя светлого будущего объявлена всеобщая гаджетизация. Слова уже не читаемы, как иероглифы древних, новый язык - интерактивная инфографика, её сменит прямо наведённая в мозг эмоция. Мигание лампочки, электронный сигнал, алфавит из нулей и единиц.
   Но слово - единственное, что в нас есть человеческого, утратив его, мы замкнём круг истории и очутимся в начале начал, обесценив сами себя. Впрочем, Апокалипсис с нами случился на рубеже веков, проблема-2000: все ждали обнуления электронных систем, произвольного запуска ракет и уничтожения планеты. Проснулись с утра, облегчённо вздохнули и начали праздновать новую эру, не зная и не догадываясь, что ничто подкрадывается незаметно с блаженной улыбкой убийцы-дегенерата: разум и чувства у нас обнулились.
   Я даже пишу на языке хаоса, не словами, а вспышками памяти выхватываю нас из темноты. Она, как желудочный сок, растворяет в себе предметы. Безразмерный ноль, чёрная дыра вне времени и пространства. В темноте зеркала меня не отражают, и я сама становлюсь никем. Психологи называют мой страх никтофобией, но ничто родилось и всегда было со мной: в спальне с погашенным светом, под закрытыми веками. С детства по ночам зажигаю свет: дома, в номерах отелей, в гостях. И курю, чтобы носить с собой зажигалку, как свечку, как оберег. До боли в глазах смотрю на закаты, пока солнце не почернеет: дни укорачиваются год от года, я исчезаю.
   Ты рассказывал, что ничто для тебя не ноль - единица. Как-то в детстве увидел дату первое января на календаре. Мысль пронзила: год исполнился и не вернётся. Дети не чувствуют времени, безмятежность его отменяет. Детям жизнь кажется бесконечной, как поле, беги куда хочешь. Каждый день и есть жизнь, без делений на завтра-вчера. Осознанная единица подводила году черту, на отрезки рассекала вечность. Жизнь превратила в лестницу: поднимаешься выше и выше, а за спиной ступеньки осыпаются в пустоту. И чем старше становишься, тем уже ступеньки и труднее на них удержаться. Время стремится в прошлое. Чем дольше бежишь, чем чаще мелькают деления. И цифра "1", похожая на гарпун, врезается в сердце всё глубже и глубже, не вытащить. Ничто - умелый охотник. Раздроби громаду на мелочи - и уничтожишь.
   Мы от него спасались в привокзальных кафе: там никто не живёт, люди - странники, и время не знает, что с ними делать. Искали ответы, украдкой вглядываясь друг в друга, наблюдая за посторонними. Мы вовремя встретились: будущее упустили, прошлое отвергали. Помню, объясняла тебе наше болезненное ускорение: восприятие времени - квадратный корень из возраста. В четыре года время течёт в два раза быстрее, в девять - уже в три, в шестнадцать - в четыре. Ты ускоряешься в шесть раз, я - в пять с половиной.
   - Ну, тогда тебе меня никогда не догнать, - заявил Андрей и сбежал на свой поезд.
   Я сидела за столиком в окружении пластиковых стаканчиков с недопитым кофе и вычисляла столбиком на салфетке, в каком возрасте мы сможем быть почти рядом. Мимо спешили прохожие - те, кто жизнь привык начинать с понедельника, с нового года, после свадьбы и отпуска, кто свои дни маркером в календаре зачёркивает крест-накрест и отмеряет годы выплатами за кредит, морщинами и отметками деток за успеваемость в школе.
   Люди тоже делятся: одни ведомы инстинктами самосохранения и продолжения рода, другие обречены понимать, что смертны. Они не чувствуют времени. А мы - пойманные, дважды изгнанные из рая.
   Но пока существуют двое, переписка не прекратится. Мы с тобой - хранители времени.
  
  

****

  
  
  
   Снег выпал сегодня утром. Второй. Первый прошёл в сентябре. А этот, ноябрьский, останется до весны.
   За ночь город стал белым, и в мир пришло просветление. Белый цвет - светоносен, и не цвет это вовсе, а чистый свет, миротворческое дао, начало начал.
   Снилось, ты умер, а я сидела на диване, поджав под себя ноги, и в каком-то жутковатом спокойствии размышляла, как жить дальше. Стена передо мной была пуста - без картинок и фотографий в рамках, без полок с книгами или комнатными растениями, белый лист. На него просился P.S. твоих писем: "Я люблю тебя, как никто".
   И я поняла: ничто не изменится. Тебя и не было никогда. Вечная Сольвейг! Наверное, в ожидании - суть женщины. А в чём суть мужчины?
   Когда из кафе на Гороховой улице мы шагнули в наш первый снег, ты растерялся, как на экзамене, к которому не успел подготовиться и даже не знаешь названия предмета. Великий авантюрист и философ восемнадцатого века Джакомо Казанова писал в мемуарах, что человек может считать себя человеком с тех пор, как помнит себя.
   В Северной Венеции теперь и меня лихорадит на ветру твоей памяти. Сквозит отовсюду: с каналов, из подворотен, с перекрёстков проспектов и площадей, из арок дворцов и парадных... - и выдувает уют из домов, души из тел. Веет холодом необъятных пространств, необитаемых островов, покинутых кораблей. Петербург - город-призрак, дрейфующий в Финском заливе. Каменная вентиляционная шахта. Город-пробел. И с его фотографий звучит твой простуженный голос.
   - Ты растёшь без женской руки. Мы одни. Ты - мужчина, терпи!
   Как ещё объяснить ребёнку смерть матери? Несправедливость необъяснима. Кажется, мир его наказал. Но за что? Не спрашивай и терпи! Позже Андрей узнает из книг: мир и не догадывался о его существовании. Бога нет. Жизнь - случайность, непредсказуемое столкновение атомов в чёрном леденеющем космосе, а мы сами - сгущёнка из пустоты. Человек не хозяин ни в природе, ни в им же выстроенных городских крепостях. Наводнения и те предотвратить не умеет. Научись ходить по воде и терпи!
   "Каждый человек обладает уникальностью снежинки", "мир без меня другой", "народ без меня неполный", "человек - кузнец своего счастья" - шоры для сов, а мы глазели на исчезающий с картин импрессионистов мир и читали Камю и Сартра.
   Если бы мир без нас сдвинулся хоть на миллиметр, мы жили бы вечно. Но мы живём умирая, гниём изнутри, так нелепо, постыдно, поспешно, суетно. Как питерские наркоманы, варившие из "Солутана" винт от нехватки солнца. Когда капли от кашля пропали из всех аптек, мы пили с мёдом солнечный свет. А в тюрьмах вокруг нас от чахотки дохли вчерашние боги. Менялись портреты, названия, флаги, имена и границы. Но для нас как будто за гранью реальности, как в игре, понарошку.
   Девяностые - яркая вспышка хаоса, безумия и свободы между маршами страны советов с её дефицитом личности и дурманом всеядного потреблядства, между застоем и гонкой в никуда, между "ничего нельзя" и "всё позволено, ты этого достоин". Мы жаждали сами не зная чего, перемен не важно каких, хотели походить на Виктора Цоя, искали в себе героев, способных вскочить в седло и пришпорить время. Но постепенно наших героев сменили глянцевые баловни судьбы, выделявшиеся из толпы ярлычками на одежде. Мир брендов и корпораций, кредитов и поездок к заграничным морям. Мир, который уже не изменится. Может быть, мы и сохранили идеалы ветра перемен, но утратили способность ждать.
   Рождённые в семидесятые, взрослеющие в девяностые - поколение нонсенс. Пост-потерянное поколение: появились на свет, когда терять уже нечего. Росли с мыслью: не во что верить, то, что вчера внушали учителя, сегодня они же исправили красной пастой в тетрадке, вчера - правда, сегодня - брехня. Даже заокеанский символ свободы - джинсы цвета индиго - для нас утрачен из-за свободной формы, вытерт за школьными партами с картинками голых развёрстых баб.
   Нас ничто не могло удивить: ни балерины, вцепившиеся в стрипбаров шесты, ни гопники Гатчины в кирзе и с железными прутами, нападающие со спины, ни сосед в малиновом пиджаке, купивший единственный в районе детсад под офис, ни пули в стенах музеев, ни страшилки из "СПИД-Инфо", ни словесная вонь "Сектора Газа", ни девочка, на выпускном балу вонзившая каблук-шпильку подруге в череп...
   На квартирниках пели: "Я блюю в твой кружевной лифчик, детка!". Терпи! Это Питер, детка! ПИ-ТЕР-ПИ-ТЕР-ПИ!
   Мы научились терпеть до головокружительной слабости, до бесчувствия. И наблюдаем со стороны, как жизнь выветривается дымком в узкую форточку, пролетает мимо, как мотив незамысловатой и ненавязчивой песенки. Внуки декадентов, люди без идеалов: настолько испорчены, что стали скучны, безразличны даже себе.
   - Зачем же мне жить? - спрашивал ты. Нулевые ответили цинику великой иллюзией: призвание отменяет вопросы подобного рода. Суть мужчины - поиск и обретение себя, пусть и на мусорной свалке времён. Нулевые были твоим Кронштадтским футштоком. Твоим становлением и абсолютом, день за днём превращавшимся в незамутнённую правду и трагедию Постороннего.
   "Понимаю пациентов лучше, чем друзей и любовниц", - записал Андрей в своём анамнезе существования. Ты смотрел в них, как в зеркало. В перевёрнутом мире душевнобольные как раз нормальны: личные драмы, естественные желания.
   Кто есть "я" в человеке? Мировоззрение? Мы - обстоятельств слепые жертвы, наш мир - западня. Мысли? Навязаны обществом, где мы жалкие приспособленцы. Чувства? Стерпится-слюбится, перетерпели мы их, как и мечты-устремления: больше не хочется, не любится и не ждётся. Поступки? Мы живём и действуем не по желанию - против воли. Так кто же?
   Иррациональные числа вселенной, наша целостность делится на количество встречных, мы дробимся до бесконечности. И потеря себя не лечится. Можно лишь пытаться поймать и понять отражения прожитых вместе или порознь мгновений.
   Я тоже ловец отражений, заветное - в глазах близкого человека. В людях мы любим себя, и чем чётче в них отражаемся, тем сильнее. Нужен кто-то рядом, с кем можно поговорить откровенно обо всём на свете, то есть с собою в твоём обличии.
   И ты был. Далеко и близко. Верил, что лучшая книга должна говорить тебе о тебе. "Перед прочтением сжечь", - завещали нам Гоголь, Булгаков, Кафка, Набоков. Говорил, это отчаяние, крик души. Они хотели быть прочитанными и при жизни любимыми. Кем? Вряд ли всем человечеством. Абстракция не способна ни полюбить, ни понять. Она и есть пустота, случайное столкновение атомов.
   "Любовь, - писал Пруст, - делает человека неслучайным". Признание, сопричастность - её продолжения. Вселенную создают две силы: Эрос и Танатос, материя и пустота, кто и ничто, обретение и потеря. И пока не дописан роман, ни герой, ни автор не могут погибнуть. Пока Сольвейг ждала Пера Гюнта, он мчался навстречу солнцу, себя обретая в вере её и ожидании.
   Солнце будет отсчитывать наши часы на Фонтанке, по дороге из Питера на Москву, пока мы стремимся по ней друг к другу. За всю историю человечества люди придумали самые разные солнечные часы, один мечтатель даже изобрёл их с гномоном-человеком. Солнечный круг... и ты - в центре. Бывает ли лучше?
   - Твои волосы пахнут солнцем, - сказал мне однажды, - его так не хватает, когда в Петербурге идут за дождями снега!
   И теперь я принюхиваюсь ко всему, изучаю. Солнцем пахнет сухая, выжженная летним зноем трава, мелкий песок у кромки воды после полудня, наш рыжий такс, млеющий на подоконнике.
   Солнцем пахнут нежность и красота.
   Солнцем пахнет возможность берега.
  
  
  

****

  
  
  
   Закатное солнце делилось надвое облаками, красный и жёлтый огни догоняли друг друга, спеша уйти в ночь. Тени вытянулись у ног, истончаясь, и растворились во тьме. И фонари начали поливать не скованную ещё льдом Неву червонным золотом. Мы грелись глинтвейном из фляги на Университетской набережной между двумя грифонами. У каждого из нас за плечами застыла своя химера. Необоснованная идея, несбыточная мечта. Солнечный берег, дом над рекой. Связь времён и пространств.
   Накануне нашей первой встречи поезд в московском метро вдруг пошёл вспять. Без объявлений, словно так и должно быть, словно в жизни возможно всё, даже вернуться во времени. И я согласилась приехать, нет, не к тебе, а в Санкт-Петербург, отыскать дом Серовых. Я видела, чувствовала их жизни в себе, как сны наяву, как воспоминания. Казалось, присяду на ступенях лестницы, почувствую холод стен на кончиках пальцев, и получится восстановить историю угасшего рода. Не кровь передать, так рукопись.
   Письма Анны отрывочны. И почему именно я их читаю? Анна писала, не отправляя, или письма вернулись? Первая мировая война. Революция. Эмигрировали или убиты? Дом разрушен?
   Улицу мы в тот день не нашли, глупо было надеяться, что сохранилась и не переименована. Летний сад тоже своё уступил зиме. Амуры и прекрасные нимфы упрятаны в ящики, как марионетки в коробки после спектакля. Сад - покинутый, позабытый всеми театр. Мы вдвоём блуждали по аллеям, рассуждая, что гениальное произведение невозможно закончить. Один и тот же спектакль из века в век играют по-разному. И конец никем не предопределён. Жизнь состоит из многих историй: после одной наступает другая. Мы встречаем героев в какой-то момент их жизни, в начале истории, и расстаёмся после её развязки. А что с героями будет дальше, не знаем. Как и в жизни: в разные периоды рядом с нами разные люди, они входят в неё, как в поезд, и выходят на своей станции, описать весь их путь мы не сумеем, лишь отрезок дороги, совместной истории.
   Историю нашей любви мы сыграли в трёх актах: слепли от яркого света рядом, от темноты порознь, а сейчас прозрели и счастливы оттого, что дано увидеть свет.
   Я рассказала тебе о последней из рода:
   - На мне всегда всё заканчивается.
   - Нет, только начинается. Ты - лучшее, что случилось со мной, - улыбнулся в ответ.
   Реальность зависит от наблюдателя: без восхищённого взгляда мужчины нет женщины. Задумалась, когда влечение превращается в чувство, с первого разговора глаз или когда уже всё равно, сколько шрамов у человека на теле и лиц в памяти? После какого жеста, поступка? Мы были рядом, но порознь; вместе, но не рядом; далеко и близко. Близко, но не ближе, чем сердце. А любовь - это присутствие. Бытие при сути, проникновение друг в друга, недостижимый идеал человечества. Или утраченный?
   В письмах Анны, как в мемуарах белой гвардии, воскресает эпоха страстей, нравственной жажды, не объяснимой и не доступной современникам, утомлённым похмельем. Мы не способны любить ТАК, но я мечтаю когда-нибудь обрести эту способность. С тобой или без тебя.
   Говорят, современной женщине не нужен мужчина. Я в театре сегодня одна. Одинокий человек тосковать не умеет, одиночество ощущают в разлуке. Ветка ивы плакучей гладит меня по щеке, и я чувствую, что ты рядом со мной незримо. Одиночество возвращает безмятежность детства и отменяет время. Жизнь без тебя предстаёт бесконечной. Может, в этом секрет любви: нас должно быть мало друг у друга, всегда не хватать? Медленно заполняемая пустота и есть становление, а сосуд до краёв означает конец?
   В тот вечер мы были в самом начале. Как пойти на сближение? На "ты" и "тебе"? Рассказать о себе до донышка? Воображала, мы - копии своих городов. Прогулки по паркам и набережным в неловком молчании заменят тысячи сказанных и написанных слов.
   - Питер - продуваемый всеми ветрами город. И внутри у меня сквозняк, - признался ты в кафе на Гороховой. Как вы пишете о таких, как я? "Мои дни - бессмысленное ожидание летящего мимо поезда? Вечный перрон, где стою с полым сердцем и пустыми карманами, скорбя о невидимых звёздах?". Сказать сам и то не могу, цитирую.
   - Персонаж - альтер-эго автора. Всякий писатель пишет о себе, - попробовала возразить, - это я стояла ...
   - Стойте-стойте поколение мудаков! Ей богу, не наши дети! Мы войну выиграли и в космос летали, - подскочил к нам за столик дедуля. Вынул папиросу из портсигара, запихнул в мундштук и яростно ткнул ей, как указкой, в ночное, отгородившееся от нас бревенчатым сводом бара, тремя каменными этажами и вдобавок железной крышей небо. На лацкане пиджака мутной расцветки болталась медаль "За оборону Ленинграда". Из уважения к благородным металлам мы заплатили за его выпивку. Ветеран матом хлестал, как опытный ямщик лошадей. Недаром, есть выражение "ругается, как извозчик". Одни люди матом разговаривают, другие восклицают ругательства в порыве отчаяния или гнева, а он всё и всех называл своими - хлёсткими - именами.
   - Героями времени пустые люди не становятся. Героями становятся те, кто мечтает, стремится, бьётся и - добивается. Сильные личности, - сказал он.
   Мы и не возражали: опустошённость - извечная проблема интеллигенции. Я ­- писатель, словами себя вычерпываю. Ты - врач, живёшь в своих пациентах, разливаешь себя поровну между всеми из списка мёртвых и полумёртвых душ. Мы всегда отдаём, а брать так и не научились. Но любое чувство или явление по-настоящему постижимо с двух сторон: и отдающей, и принимающей, иначе наступит передозировка самопожертвованием. Как в той притче о святом, чью одежду Бог отметил чёрными пятнами. Человек не ровня богам в бесконечности, и должен кем-нибудь или чем-нибудь наполняться.
   - В счастье - сила. Будьте счастливы. И возьмите себя в руки! - пожелал старый солдат на прощание.
   Я помню твоё первое прикосновение. Военный жест любви. Бабушка мне о нём рассказывала. И во время войны люди были молоды, им тоже хотелось любить и танцевать не меньше, чем нам сегодняшним. Они знали: одна жизнь дана, она проходит здесь и сейчас - на войне и оборвётся в любую минуту. Танцевали под гармонь или позже - под радиолу. Мужчина обнимал девушку за талию и брал её ладонь в свою. Жест, когда нежно проводят большим пальцем по ладони, означал: "Пойдём со мной. Меня завтра убьют". И девушки шли даже после нескольких минут знакомства-влюблённости в первую и последнюю ночь вдвоём. Это всё, что они могли дать солдату и взять себе от него взамен.
   Бабушка во время войны была ребёнком, но жест пережил войну, и она узнала о нём уже в юности. Демографический кризис: женщины мечтали хоть так ребёнка родить. Взрослея, я часто думала о них: герои с судьбой и дорогой, мечтающие о простом человеческом счастье. Персонажи Ремарка. Искорки на ветру.
   Так я когда-то мечтала о возможности берега. И движением этим нечаянным ты разбудил мечту. С тех пор мы держимся за руки, как бы ни были далеко и порознь. У тебя не получается жить без меня, у меня без тебя писать.
   Мне говорили, романы пишут из настоящего в будущее, неведомым, нерождённым потомкам. Нет, это письма всегда одному человеку, в наше общее невозвратное прошлое.
  
  
  

****

  
  
  
   Бывает, время застывает и замуровывает людей заживо в своей капсуле на долгие годы. Но и заключённым приходят письма.
   Пригласительное письмо отправителю не возвращают.
   "В Летнем Саду состоится Карнавал Белых ночей", - и Петербург закружило в танце. Кружил тополиный пух в аллеях, сверкая на солнце, как новогодний снег. Кружили кареты, пролётки вокруг магазинов мод и галантерей. Светские "Вестники" тут и там мелькали в руках веерами, страницы с нарядами бумажными голубями перелетали из гостиной в гостиную.
   Анна смотрела на тополиный снег. Это время кружилось в воздухе и медленно оседало на подоконник. Анна ждала от портнихи коробку с первым своим бальным платьем, мечтала крышку открыть - и себя белоснежной и нежной. Новой. Другой. Бестелесной.
   Призрачный город за окнами утратил тени и очертания: днями мела солнечная метель, а после заката ночь распускалась над городом белым цветком.
   В окне дома напротив не спала соседка. Одинокая, как луна. Воплотившееся ожидание на берегу предрассветного неба. Постаревшая Сольвейг в капоте, чья жизнь - обречённое снеготаяние...
   - Помните, репутация женщины - как зеркало: чуть подыши и мутнеет. Манеры - плод благородной души, проявление добродетели. На нимфах не женятся. Один проступок - и свет закроет пред вами все двери.
   Да, нужно вести себя хорошо, чтобы Богу не стало тошно. Он с иконы строго взирал, как теснили друг друга с сестрёнкой у зеркала, каблучками туфелек дырявили пол.
   - На балу нельзя в зеркала смотреться. Перед кавалерами опускать глаза, - наставляла их маменька. - Скромность и простота. Нельзя выделяться! Быть со всеми, как все...
   Как же хочется быть единственной! Анна, Анечка, кружева и ленточки, аромат гиацинтов, фиалок, волнующее прикосновение взглядов, фраки, маски, мундиры, кисейные шлейфы платьев, хрустальные голоса фонтанов, скрипки, гобои, литавры, паруса беседок, колонны, белеющие в ночи, как свечи, вальсы, кадрили, белоплечие дамы и статуи, сияние, трепет... Атласная книжка в руках наполняется незнакомыми именами. Необычайная лёгкость. Головокружение. Словно в лодке плывёшь по опрокинутому в пруд небу. Водовороты, подводные течения. И глаза в прорезях масок - как просверки звёзд сквозь кобальтовые облака.
   Руку вкладывая в мужские ладони, Анна чувствовала: каждая девушка на балу собирается из разноцветных и хрупких стёкол, как витражи. Каждый кавалер воспринимает её по-своему, и влюбляется тоже по-своему. Всё мимолётно, случайно. Для каждого из них я - другая, отличная от самой себя, как фигуры кадрилей, как ленточки в волосах, кружева на платьях. Мельтешение образов, ощущений. Словно небо в пруду разбивается на тысячу мелких осколков, рябь на глади бального зеркала. Таков маскарад. Партнёры в танце меняются, отражения пар дробятся, множатся до бесконечности.
   Девушки перед началом очередного танца выстраиваются в ряд, одинаковые и разноцветные, как гиацинты. Если долго стоят, начинают таять, опускаются горестно плечи и оплывают, как воск, кружева на платьях. Даже оборванный шлейф не трагедия по сравнению с ожиданием приглашения.
   Анна двух кавалеров записала на одну кадриль. Боже, какой скандал! А вдруг кто-то из них позабудет о ней, передумает? Отец тоже любит их с Таней поровну - одинаково. Ни одна из нас не уникальна, мы в круговерти этого бала - как в западне зазеркалья.
   Как же хочется выйти на берег! Чтобы подали руку, и рука бы была - как земная твердь. И лицо - живое! Тёплая кожа щеки слилась бы с моей навек вместо сотен ласк и прикосновений обманчивого бархата масок.
   Если в тебя кто-то влюбится, по-настоящему, для него ты будешь единственной. С ним ты будешь. В этом - освобождение из кружения зазеркалья. И пока он рядом, не умрёшь, не исчезнешь, дробясь в отражениях.
   Над головами кружится-кружится тополиный снег... Чтоб отменить снеготаяние, нужно в случайном искать неслучайное. И себя в нём найти, уберечь своё время.
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
   Преодоление времени - причина всех книг. Мечта любого искусства. Герои произведений навсегда останутся рядом. Воплощённым в камне, музыке, слове... воспоминанием.
   - А кто достоин быть героем романа? - часто спрашивали меня.
   Не знаю, историю жизни меняет память. Поезда мчат нас в разные стороны, за спиной разрушаются города. Люди текут по платформам навстречу, как реки, - и обтекают меня; волны бьются в платформы, притворяются поездами...
   Настоящее создаёт историю, текучее и переменчивое, неуловимое мгновение, иного нет, не существует. День, когда пишу тебе эти слова - единственная точка обзора как будущего, так и прошлого. И будет другой день и другие слова... до бесконечности. Сейчас мне страшно подумать, что случится после романа. Я живу на этих страницах.
   На Тверском бульваре есть маленький памятник: каменные птицы с тоской смотрят на парящих на недосягаемой высоте. Неисписанные страницы - мои белые облака.
   Впрочем, писатель и не историк, роман - это территория возможного, исследование пределов человеческих способностей. Правдоподобность ускользающей от понимания реальности. Впечатление.
   Не верю романам, написанным не от лица романиста. Жить и писать можно как угодно, но искренне. А писатель, даже самый гениальный, не умеет читать чужие мысли, проникать сквозь стены в жизнь посторонних. Герои, придуманные и настоящие, - его отражения. Роман - автопортрет через зеркало. В далёкие времена художники так и писали, не из тщеславия - из нищеты, модели не по карману. А у меня есть ты.
   - Так в чём же сила героя? - хочу спросить у тебя.
  
  
  

****

  
  
  
   Чья-то жизнь - кухонный анекдот, а кто-то - шеф-повар на кухне Истории. Имена героев записывают в толстых серьёзных книгах и забывают, анекдотам не верят, но с удовольствием слушают и пересказывают.
   Человек лежит в луже крови на лестнице в метро. Тоже куда-то спешил и не успевал, был не там и не с теми, тратил на что-то жизнь... Вдруг споткнулся - и навзничь: небо на потолке нарисовано, глаза человека остекленели.
   Знаешь признак москвичизма? Ахает толпа понаехавших, а они идут мимо. Отравленные мегаполисом. Скученность-ссученность, все трутся друг о друга, истираются и стираются. В этом городе тысячи лестниц, но никто не задумывался о своей последней ступеньке. Здесь все - лишние: не вмешиваются и не мешают.
   И мы с тобой пойдём мимо. Ведь это конец истории. А роман начинают словами: "Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах..." или хотя бы "Всё началось с... ".
   Вообрази: кафе, отрешённый взгляд, а за окнами - старая и новая Москва, звенят трамваи или конки, и кто-то непременно перебегает улицу на красный свет. За окнами стоит и проносится время.
   Глупо писать философские эссе о природе времени, чтобы к нему прикоснуться, нужна история и герои, способные увлечь, увести за собой из кафе. Далеко-далеко. Нам часто снятся незнакомые города с улицами, восходящими к солнцу: на таких улицах крепко держатся за руки...
   Время всё разрушает, оно и есть абсолютное зло, и оно, как дьявол, в деталях. Разбитая кофейная чашка, запах мимоз, следы сорок третьего размера на сыром песке, граффити на стене, номер телефона на салфетке, хриплый голос, клок собачьей шерсти на рукаве, цоканье каблучков по брусчатке, забытая на столике зажигалка... Описывая мелочи жизни без попытки что-то понять, объяснить, рискуешь заглянуть за кулисы времени и увидеть... что?
   Между миром живых и миром умерших и нерождённых - зеркальные стёкла. Они наблюдают за нами, как мы за прохожими из кафе. Кто-то из них в тревоге забарабанит в окно, закричит: "Посторонись, трамвай!" или "Осторожно, ступеньки скользкие!". А мы увидим свои отражения и окружающих улиц. Смотрим в холодное тихое небо и не знаем, как там внутри, в зазеркалье, уютно. В камине горит огонь и, кажется, ждут нас. К которому часу? Тик-так механическое вместо ответа.
   В детских спектаклях меня учили играть абстрактные роли: Весны, Зла, Ночи, Счастья. А как сыграть Вечность? И кто смог бы раскрыть её тайну на сцене? Любой, но не каждый. Человек - единственное существо, готовое умереть за идею, точно она живая: смеётся, любит, слушает дождь или джаз и пьёт горячий шоколад всё за тем же столиком в кафе. В три часа пополудни. Человек, не Василий паспорт-серия-номер. Homo fictus. Сложный собирательный персонаж из Василиев, Анн, Макаров, Андреев... и немного меня. Простота плоска, не хватает ей глубины эмоций и смысла.
   Тогда расскажу тебе о театре, тем более что текст и так загромождён кафе и вокзалами, где мы почему-то встречаемся реже, чем прощаемся навсегда. В театре легко умирать. Смерть на сцене - облегчение для актёра. Можно уйти, вынуть ноги из тесных туфель, снять грим, коньячку глотнуть из горла и закурить прямо в гримёрной. А ничто наступает, когда гаснет свет и театр покидает последний зритель.
   Детство я провела за кулисами. Мама - актриса, отец - режиссёр. Театр - главный в городе, не достать на премьеру билетов. Эпохи и страны проплывали перед глазами, как облака, герои пьес любили и умирали на сцене. Наверно, я уже знала тогда: все истории на земле написаны о любви и смерти.
   В пятнадцать написала первую пьесу. Отец похвалил, но от спектакля наотрез отказался. Я наивной была, берегли от падений. Дочь для мужчины - женщина, которая не исполнилась, как мечта, идеал, сокровенный образ всех женщин.
   Он жизнь положил на "Гамлета", владея английским на уровне intermediate. В шестьдесят лет его включили в число лучших переводчиков Шекспира и поставили на полку вечности рядом с Пастернаком. Отец был из тех, кто бьётся и добивается. А мама была живой. Не Офелия. Годами грела ему постель, по утрам, о словари на полу спотыкаясь, шла на кухню варить ему кофе. С тех пор ищу камень преткновения успеха. Почему одни побеждают, а другие обречены на провал, и ни вера, ни усилия им не помогут? И пишу о том, что у меня самой не сбылось.
   Имя определяет судьбу. Тамара Юфа, создавшая Сольвейг из моей матери, подарила ей книгу Булгакова "Мастер и Маргарита". Мама всю жизнь ждала отца, а я ищу мастера. Так легенды и претворяются в жизнь, чужие мечты становятся нашей судьбой. Нельзя быть Риткой, нужно - Марго, иначе мастер в толпе не узнает. Единственной: во дворе, в школе, в институте кинематографии. Одинокой и неприкаянной. Мастер мой заблудился где-то в веках, в городах, в переулках-оборотнях.
   Впервые встретила его в зеркале, когда на "Ленфильме" одобрили мой сценарий-экранизацию драмы Альбера Камю "Посторонний". Училась на сценариста в Санкт-Петербурге, как многие из Карелии. Все говорили: рыжим везёт. Но не мне. Питерские ветра не стали попутными, в этом высокомерном городе для всех я была посторонней.
   - Удобно вам в кресле? - помню, поинтересовался режиссёр.
   Кресло из мягкой кожи, просторное, как диван.
   - Да, - отвечаю.
   - Моё, - торжествующе улыбнулся. И попросил: - Посмотрите налево.
   Слева потолок подпирал стеллаж, доверху забитый пожелтевшей бумагой.
   Правду жизни пишут, подумала, по газетам.
   - Это наши сценарии, - сказал он, - неснятые. И вряд ли когда-нибудь будут.
   После из осени в осень падали жёлтые листья, я статьи сочиняла - в газеты, ящики письменного стола полонили и хоронили мои истории.
   А потом явился художник, так, чей-то знакомый, выехали компанией друзей на пленэр. С Финского залива дул сильный ветер, песок со снежной крупой оседал на холсте, белила замёрзли. Пили водку, чтобы согреться. Руки у него были в масле. Я рюмку ему подносила и плакала. Он не выдержал то ли слёз, то ли ветра, снял недописанный холст с мольберта.
   - Дарю. А ты можешь так? Кто вообще захочет читать твою сценарную клинопись. На кино не сошёлся свет. Пиши прозу. Выложишь в интернет - прочитают, снимут своё кино в голове, как это бывает, когда читаешь что-нибудь настоящее...
   Весной художник уехал в Москву. Я промаялась лето и - следом. Собирать из ярких осенних листьев букеты, чтобы украсить подаренный мне пейзаж с голыми, неестественно чёрными стволами деревьев.
   Петербург и Москва ведут давний спор мироощущений: экзистенциалиста и фаталиста.
   В Петербурге случайно всё, как фиванские сфинксы над ледяной Невой. Если долго смотреть им в глаза, заразишься их безмятежностью, растворишься в спасительной синеве запределья. Ветер срывает покровы и маски, чувствуешь себя обнажённым никем, не вкусившим от Древа познания. Но изгнанье уж слышится в посвисте ветра. Питерский сплин. Городские пространства грозно, как боги, взирают в душу странника железными рыцарями на вздыбленных конях. Но тех, кто способен жить в пустоте, без сожалений о завтра-вчера, ничто не пугает. Петербург - город смелых. Трагический город в близкие отношения вступает лишь с тем, кто не ждёт ничего от него взамен. А тех, кто, как я, надеется на "город возможностей", в Москву изгоняет.
   Москва - город сильных. Здесь учишься преодолевать силу трения: падаешь и встаёшь, бьёшься и добиваешься. Здесь каждый есть то, что он делает. Исторически так сложилось: Москва - город купцов и ремесленников. Город ролей и предназначений. Карнавал, где носят "профессиональные" маски: менеджер, писатель, врач, художник, программист, полицейский, учитель, архитектор, продавец, дизайнер... Вечный двигатель великих дел: либо пробуешь силы снова и снова, либо сдаёшься и уезжаешь навсегда. Словом, Москва - это город героев с судьбой и дорогой. Третий Рим, город-фатум. В вечном городе ничто не случайно: жизнь - сценарий, и не актёрам править его.
   Мама играла на сцене, у меня же жизнь, как у римлян, превратилась в театр, а точнее - в его закулисье. Постановка личности: хочешь выйти в софитов свет - выбери жизнь не по книгам, сыграй её без суфлёра. Мечтала им всем доказать, что нашла мастера. В себе. Бежала из провинции в столицу, затем в другую, чтобы избавиться от тени известных родителей. А очутилась в мире безымянных писателей-призраков. Признание мимолётно: никто никогда и никем не восхищается искренне. Лучше бы первая пьеса моя провалилась! Могла бы художником стать или, как ты, врачом. И не писать романов.
   Поздно. Когда главный герой истории уходит, она замирает на полуслове, без героя разваливается сюжет, и начинается не существование - бытие обывателя. Безвременье. Без вдохновения - как на паруснике в штиль, ждёшь ветра, и не важно попутного или нет, в движении выплывешь. Нельзя в искусстве добиться успеха, можно только творить, искать свой путь на бесконечных улицах, поднимающихся к рассвету.
   Я словно пытаюсь достичь горизонта, зная, что это невозможно. Так гибнут на Северном полюсе. Понимают, нужно вернуться назад, по знакомой тропе. Не могут себя заставить: позади пройденная дорога, темнота, холод и боль. А впереди, чудится, брезжит свет. Сил на обратный путь уже нет, остаётся лишь вера.
   О невозвращении звенели в пустой и чужой московской квартире голоса Мерсовых. Сценарий о постороннем, принятый к исполнению, но не нашедший места на киноплёнке истории, пополнил биржу сценариев в интернет.
   - Мы прочитали... если вы что-то знаете... Мерсов - фамилия редкая, сообщите, пожалуйста! Мы ищем друг друга много лет...
   Голоса звучали из Москвы и Швейцарии, Канады, Одессы, Африки, Португалии ... разбросало ж по жизни! А я поневоле стала пересечением, где сходились тонкие линии их надежд.
   - Сценарий - авторская экранизация, действия романа Камю перенесены в Россию в 1996 год - накануне отмены смертной казни, так трагичнее. Все французские имена заменила на русские фамилии. Так и родился Мерсов из Мерсо...
   После второго звонка записывала телефоны и адреса. Соединяла пропавших. Годы напоминали гудки печали. Но Мерсовы верили, ждали, звучали. Будили с утра, среди ночи звонками. И дозвонились.
   Я письма Анны читаю. В юности слушала с маминых слов скучную, недостойную романа историю о бегстве дворянки с актёром, позоре, спасшем её от революционных репрессий. А сейчас переписываю её набело, считая, что в этом и заключается процесс выживания последней из рода. Звонки Мерсовых открыли фамильную шкатулку, вручили ключи от прошлого.
   Мне предназначено было вернуться. К тебе. В первую нашу встречу в Петербурге искала дом Серовых, во вторую ... нельзя же вдруг взять и признаться "не могу без тебя!". Дом из причины превратился в повод. Я же - в ведомую.
   Мы спали тогда на разных кроватях, свет фонарей из окон чертил на полу мерцающие круги. И между нами возникло магнитное поле, метафизическое, вне мира двух городов. Место иное, где мы всегда будем вместе. Сила его притяжения непостижима, как падение в сон, как сама любовь.
   Я поняла: герои владеют жизнью писателя, трепещущей под пером. Мимо них не пройти, не написать невозможно. Как нельзя отмахнуться от отражения в зеркале.
   Зеркала и письма учат любить. То, к чему нельзя прикоснуться. То, что уже не вернуть.
  
  
  

****

  
  
  
   Ты часто вспоминал сырой свет. Утро Питера. Невский проспект проявлялся в оконной раме, как изображение на фотобумаге. Медленный снег. Внизу завывали сирены "скорой помощи". Ты думал о тех, кто уже не увидит, как разводят мосты. Машины с мигалками теснили в пробках, не пропускали. Но они успевали. Или опаздывали. Кто-то не доживёт до настоящей весны. Смерть под маской метели. А сколько покойников у разведённых мостов? Столько же, сколько детей. Таков порядок вещей. Первородный грех отбирает бессмертие.
   Закурил сигарету. Ты много куришь, Андрей! Посторонний курил у гроба матери, ты закуриваешь всякий раз, когда вспоминаешь о ней. Главная в жизни женщина бросила тебя одного. Вслед за ней уходили другие. Ты не мог простить ей отсутствия, тебе не прощали безусловной и беспощадной любви.
   Женский день кончился. Девятое марта - дата, пустотой улиц и обёрточным мусором площадей похожая на первое января, на гарпун единицы в сердце.
   Жизнь - это простые числа, мусор и серый дым. Сосчитал от одного до девяти. Восьмёрка была твоим числом, единственная замкнутая цифра, знак бесконечности. А девятого числа мир опустил голову, разомкнул объятия и побежал по своим делам. Перевернул страницу. Вычеркнул твой день рождения из сетки календаря. Истратил ещё один год твоей жизни.
   Ты вправе ненавидеть женщин. Они лишили тебя любви. Они украли Твой день. Праздник, который должен был принадлежать только тебе. День рождения стал днём забвения. В суете магазинов, открыточной мишуре, удушающем яде духов и цветов, пестроте подолов, жирном блеске губ, декольте и шоколадно-кремовых яств на столе, круговерти двусмысленных объятий. Для Андрея - ни звонка, ни письма, ни смс. Не до тебя.
   Восьмое марта - Рождество древнейшей профессии. Стеклянные, как бриллианты Сваровски, сердца бьются за кулончик (шляпку, сумочку, манто...), как у Оленьки, Поленьки, Светочки, Эллочки... Людоедочки. Прекрасный пол дивного нового мира. У шлюх на Московском вокзале больше достоинства! Ниже пола не упадёшь? Как земля вас выдерживает? Настоящие женщины, любящие и любимые, девы и матери уходят в чёрную ледяную пустоту. В Смерть. В Ничто. А румяные Эллочки живут долго. Два кокетливых глаза-прицела, рот, зад и вагина. Продажность - это про жадность. Ненасытную и тупую. Едят и гадят. Пожирают друг друга, поганят мужчин, мысли, чувства, слова, поступки - всё, до чего дотянутся. Прогрызают в мире дыру, как в яблоке. Черви в помойной яме.
   Может, наш мир помойка и есть? Ангелы с вёдрами вышли из Рая, выкинули в мир души, как мусор, объедки, ненужный хлам. Как увядшие цветы и гнилые фрукты девятого марта.
   Первая и несбывшаяся жена походила на твою мать, вернее, на грёзу о ней, матери ты почти не помнишь. Обещала устроить праздник для двоих, романтический ужин. За год разные полюса сблизились до синхронности: если у одного сбегал кофе из турки, другой тоже был вынужден оттирать плиту, оба врачи, заболевали и выздоравливали одновременно, угадывали мысли друг друга, с точностью до канала и перекрёстка чувствовали разделяющие вас расстояния, словно в сердце каждому вживили по маленькому навигатору.
   Она не пришла. Даже не позвонила. Ты прождал день, вечер, ночь. А наутро вынул сим-карту из телефона, сломал и швырнул в окно. Вместе со всеми заметками, номерами, улыбающимися фотографиями. Новая жизнь начинается в пустоте.
   Спустя годы я нашла её дневник в сети. Мы же все опутаны, связаны! Дёрни за ниточку, и клубок истории начнёт отматываться назад, в прошлое. Интернет - хранилище душ, библиотека досье, виртуальная жизнь человечества.
   "Пухлые губы, как у младенца. Живое пятно на умирающем теле. Красное на белом, земляника на снегу. Не выдержала, наклонилась и поцеловала сквозь слёзы...". Хирург. Внеплановая операция. Шестнадцатилетняя пациентка погибла под её скальпелем. Девочка в женский день. Ты не почувствовал беды в тот вечер, она не смогла до тебя дозвониться на следующий.
   Рассказать, как ей живётся после тебя? Она могла бы стать твоей пациенткой, но вам, врачам, дано пережить смерть. Вы должны быть сильнее. Сквозь боль.
   Да, у неё семья: муж, двое детей, судя по фотографиям. Впрочем, ты сам обо всём давно, наверное, знаешь.
   Ты выбрал меня. Чтобы уходить. И дарить на прощание сухую лаванду вместо трепетных, умирающих в руках лилий. Чтобы я ждала, неистово ревнуя к прошлому, прожитому тобой без меня, упорно замедляя и поворачивая время вспять.
   Непризнанный писатель привык к беспредельному ожиданию "своего часа". Что ещё можно сделать, чтобы выиграть у вечности? Время вымоет хвалу и хулу, премии, тиражи, рейтинги..., как сваи старого моста. И он рухнет в реку. А вода подхватит и понесёт вдаль, за горизонт - к морю - лёгкие непотопляемые щепы слов о любви и смерти. Ничто их не догонит. Жаль, нас уже не будет в том времени. У нас есть только это. Время непризнания. Мучительное восхождение в гору, вершины которой не видно за облаками и не суждено достичь. Ждать и бежать за мечтой, зная, что момент покоя, когда страх смерти и жажда головокружительной высоты замолчат и отпустят, не наступит, пока жива. Покой - не от мира сего. На вершине горы нет воздуха, там нельзя строить жилые дома.
   "Всякий несёт свой крест, - повторяла мама, - и чем больше дано, тем труднее нести".
   Жизнь - путь на Голгофу?
   "Зато после тебя хоть что-то останется", - говорила.
   - Книга Войнича, - тут же сострил бы ты.
   Людям не нужна чья-то чужая правда и чувства - у них есть свои. Чтобы остаться, нужно писать о тех, кто рядом. Накрыть стол на кухне, сочинить анекдот о соседе. Жизнь - это еда и вино, работа и секс. День и ночь. И любовь.
   Да, ты прав. Апокалипсис напоминает девятое марта. Медленное снеготаяние, вой сирен "скорой помощи", потемневшие лилии в мусорном баке. Если целители душ, психиатр и писатель, не способны любить и быть рядом, то мир обречён.
   Любовь - это наша природа. Твой отец лечил природу, ты лечишь. Но вы для неё посторонние. Чтобы лечить природу, нужно её понимать. Чтобы её понять, нужно понять себя. Ваша драма - в непонимании самих себя. Я стараюсь понять. Вас. Всех вокруг. Сквозь себя.
   - Ты никого, кроме себя-в-персонажах, не полюбила, - возражаешь. - Роль Сольвейг легко играть менестрелю. Странник не тоскует по дому, вольного не тяготит одиночество ожидания.
   Москва учит быть сильной, но сила - в слабости. Рядом с женщиной мужчина обретает себя, потому что она себя в нём теряет. Я шутила в табачных лавках: "Дайте две пачки с зависимостью". Доля правды в том, что невыносимо по утрам просыпаться рядом с человеком, который смотрит мои сны и читает мысли. Сердце - ахиллесова пята. На расстоянии легче любить: боль притупляется. Любовь не случайна. Как смерть человек заслуживает рождением, так жизнь - подготовка к встрече.
   Из последнего нашего кафе возвращалась домой на такси. Заезжали на автомойку. Посреди зимы искусственный дождь омывал стёкла. Замерзая в машине, мечтала ещё раз обжечься твоей ладонью. Ты всегда был горячим. Снаружи. Внутри мы оба заледенели, и ледяной дождь не кончается.
   На заднем сиденье такси вдруг вспомнила своё рождение: страшно, мокро и холодно, меня заворачивали в клеёнчатую пелёнку мерзкого горчичного цвета... Так всю жизнь и мёрзну, даже летом, и брожу под дождями без зонтика. Язык романов моих горчит. На губах горько от твоих поцелуев наспех. И "Горько!" нам никто не кричит. Мы, как на голую кушетку, брошены в повседневность.
   Возвращаясь домой вечерами, иду мимо местного Дома культуры. Из окон всегда слышится музыка. За окнами танцуют пары, молодые, старые и те, о ком говорят "без возраста". Иногда женщина танцует с женщиной. Иногда ребята отплясывают брейк или рок-н-ролл. Что тянет их туда ежедневно? Что так отчаянно притягивает друг к другу? Явно не жажда большой сцены. Любителям слава не светит. Мечта о второй половинке? Страсть к танцам?
   Однажды я простояла под окнами до сумерек. Казалось, музыка, лившаяся из окон, растворяет седую тьму, сдерживает и отодвигает ночь. Яркий луч звука. Медленный танец. Леонард Коэн пел: "Мы уродливы, но у нас есть музыка". Музыка их объединяла, разная, но одна на всех. На день, на миг. Пока на землю не падёт ночь.
   Вспомнились возвращения из литературных гостиных в московские офисы. Чувства эмигранта после короткого, как дыхание, пребывания на родине. Жёсткая, острая, бесприютная тоска по родным и близким, которых оставила где-то там, в ночи, с гитарой в руках. Чувства инопланетянина, вынужденного выживать на Земле.
   Музыка была их планетой, слова стали моей. Но Вселенная расширяется, мы удаляемся друг от друга, как планеты и звёзды. Каждый год дни становятся чуть короче, солнце холоднее, люди бесчувственнее. Это невозможно зафиксировать или измерить. Но, поверь, это так.
   Каждую ночь курю на балконе и всматриваюсь в провал неба. Ясными ночами зигзаги звёзд образуют непрерывную линию, ткут бисерное полотно, и я думаю о том, что разгадка - в совпадении точек на плоскости. В прожитых вместе - далеко и близко, порознь и рядом - мгновений. Встреча случается на перекрёстке душ, сотканных из предчувствий и воспоминаний.
   Пасмурными ночами небо в тумане. Я смотрю на окна домов и пытаюсь осознать всеобъемлющую любовь Алёши Карамазова. Глаза, где горит свет, и чёрные слепые глазницы. Легко любить человека достойного. Ты подлеца полюби! Легко любить тех, кто похож на тебя, ты других полюби. Сартровский Ад.
   Я знаю, что порождает туманы. Вся недосказанность между людьми собирается в тяжёлые дымящиеся облака - и накрывает целые города, топит землю во мгле.
  
  
  
  

****

  
  
  
   Зимняя мгла. Время коротко. День отчаянно к ночи стремится. В Заонежье метель правит балом. За окошком избы в снежной пляске кружатся субтильные воспоминания в беспощадных объятиях кавалеров грядущего. И замирают между землёй и небом средь души зеркального зала.
   Ячменя у Анны осталось на дне сундука. Зима в прошлый век затворяет калитку...
  
   Всё случилось в фамильной усадьбе.
   Зацветала вода в реке, лето зрело, багровели закаты. И томление в воздухе предвещало грозу.
   Душными вечерами пили чай на веранде. Мотыльки ночные били в золотые колокола абажуров. Свет метался от дяди к отцу. Они спорили, порой за полночь.
   - Манифест - это трусость, - распалялся отец. - На переправе коней не меняют. Нужно было и дальше огнём и мечом. Чернь восстала. Распустили державу!
   - Он - снотворное для больного, скоро всё вернётся на круги своя, - рассудительно возражал ему дядя.
   - Мир утратил веру в царя! Веру черпают в благоговении, в страхе. Православный дух укрепляют победы. Бог на иконе, Царь на троне. России нужна война!
   - И чего вы кричите? Вас-то точно не призовут к оружию, офицер министерских заседаний, - оглаживал бороду дядя.
   Отец осекался на полуслове, пустоту в кулаках сжимал над столом, как записки служебные в своём кабинете. Не отстреляться от правды словами.
   - Ох, беда не ходит одна, - вздыхала мама, чай дымящийся подливая обоим. - В ту проклятую зиму голубочка нашего схоронили. И надежда на продолжение ваше с ним вместе в землю слегла.
   А сёстрам на будущее гадала тётушка. Осторожно карты выкладывая на белоснежную кружевную скатерть. Червонный валет - амурные хлопоты, шестёрка треф - поздняя дорога... и под сердцем - пиковый король!
   - Анна, милая, что вы от нас утаили?
   Ночь синела. Туманы с окрестных болот ползли по полям, по тропинке сада, оплетали дом и веранду, влажную шаль накидывали на плечи.
   Анна, передёрнув плечами:
   - Может, врут? Погадайте ещё раз.
   - Нет, нельзя подряд. Карты устанут.
   - А вы посидите! - советовала кузина Дашенька.
   - И мне тоже два раза, - просила Татьяна. - Королей на всех кавалеров не хватит в колоде.
   - Молодые забавы, - улыбалась лукаво им тётушка.
   - Вот напасть, одни девки в роду, - ворчал между спорами с дядей отец.
   - Зато не к войне.
   Гадания да на лодке катания по реке - вот и все развлечения летом. Изводила скука. Снились балы, Петербург и весёлые игры в гостиных.
   - Что-то закисли мы все тут. Не посетить ли нам балаганчик? Говорят, в деревню на ярмарку приехали комедианты. Говорят, представления у них недурны, - предложил в тот злосчастный вечер им дядя.
   Сейчас Анна вспомнила: сердце не ёкнуло, не отозвалось. Перед бурей всегда безветрие. Никаких предчувствий. И это знамение: слёзы льют в тишине.
   Взорвался отец:
   - В балаганчик? Мы?!
   - Развлечёмся, худого не будет, - успокоила мама.
   - Развлекаться бы только. Зритель и есть мерило искусства. Комедии - порождения века пустого. Одухотворённому времени нужны герои. А судьба героев трагична.
   "Почему всех вокруг так восхищают страдания? - думала Анна. - Неужели радость пресна?".
   Видно, радость их застоялась, как в вода в рукавах реки, превратилась в настойку тоски.
   Поутру северный ветер разогнал тяжёлые облака. Над верандой в светлеющем небе остророгий месяц повис. Загадать на растущий?
   - Предсказания наши сбываются! Кто-нибудь хочет проверить?
   Комедианты высмеивали суеверия. Спектакль о чародеях кончился, но никто не хотел расходиться. И тогда волшебник на бис возник над толпой. В узких туфлях и колпаке с бубенцами похожий на шута. Глаза, подведённые угольно-чёрным, смеялись. Встретились взгляды - и рванулась душа.
   У отца бывало такое же выражение лица, когда любовался закатами. "Внезапное поражение красотой", - шутила мама.
   Шут-волшебник подал руку, помог Анне подняться на сцену. Легко впустил в свою жизнь. Вместе смотрели на зрителей с помоста, словно с другого берега. Театр - мистерия, игра времени и судьбы. А глаза под гримом - прозрачные, как ручей. Знают всё о ней: что было, что есть и что будет.
   - Ты не спеши убегать. Мне хорошо с тобой рядом, - шепнул на ухо. И локон от дыхания взвился, затрепетал.
   Вот оно: быть единственной!
   В дворянских гостиных все друг к другу обращались на "вы". Анне чудилось, что за спиной кто-то прячется. Оборачивалась незаметно и видела воздуха пустоту, или стену, или своё отражение в зеркале. С годами множилось "вы" за плечами, призрачный рой личин.
   Лицемерие - когда лица, как маски, подбирают под фраки и платья для балов, званых ужинов, игр. Каждый из нас играет. Разные роли от случая к случаю. Случаи непредсказуемы, мысли-чувства-поступки случайны.
   В детстве мама с отцом говорили сестрёнкам прямо и ласково "ты", а потом они повзрослели, и начались приличия. На собеседника взглядывать мельком, беседу вести намёками, не выражать желания, не досказывать мысли... А главное - не понимать неприличного. Или делать вид, что не понимаешь того, что находится за пределами света, о чём умолчали в книжках "Правила светской жизни, хорошего тона и этикета".
   Актёр не играл шута, он смеялся.
   - Шарлатан! - по рядам загудело.
   - Маг... пророк! - крикнул кто-то в толпе. - У меня сбылось предсказание!
   У пророков не спрашивают о происхождении. Они появились. Ниспосланы свыше.
   - Просто Макар, - сказал о себе. И Анна в него поверила.
   Неприличное "ты" сблизило двух героев на сцене, как в жизни людей сближает соприкосновение обнажённой кожей.
   "Ты" вернуло Анну самой себе. Словно во сне потерялась в тумане - и нашлась, от яркого солнца утром проснувшись.
   Вмиг почувствовала, что "радость" прорастает из корня "Рай". Льётся лучами из сердца, жизнь наполняет до дна, до края, переполняет и уносит в необозримую, как земля, бесконечность.
  
  
  

****

  
  
  
   Пишешь ли ты свой бесконечный рассказ о потерянной экспедиции? Или давно забросил?
   В наших снах белели поля. Мы бежали за туманом, а туман убегал от нас. И мы никак не могли догнать его, растаять во мгле. Просыпаясь, ты забывал финал. Говорил: он всегда открыт.
   Экспедиция не должна быть найдена. Люди ждали помощи, потом отчаялись - и слились с природой. Стали ею. Язычники, почти животные, преступившие все человеческие законы, им некуда возвращаться. Общество их не примет, цивилизация - не для них.
   Только сейчас вдруг вспомнила, что встречала твоих заплутавших. В Москве.
   В городе, где миллионы часов показывают разное (либо неточное, либо неправильное) время, где далёкое прошлое выглядывает в будущее из трещин свеженькой штукатурки и щелей-бойниц окрестных стен, никуда не успеть и легко заблудиться.
   Они и жили здесь просто так: как дневник писали - не повесть. Писатели разменивают жизнь на слова, в гонке за вечностью упускают своё время. Слова уводят от сути вещей. Слова и есть заблуждения. Согласись, меж словами "потерянный" и "заблудший" разница ощутима: в первом случае тебя ищут, во втором рассказывают анекдот о неуловимом Джо, который никому и не нужен.
   Итак, о словах. В обществе LOST POETS (назовём их "пропавшими без вести") все страдали аграфией. Поэты пишут, их стихи читают в журналах и книгах. А художники ("artists" именовали себя) выходят за границы страницы. Ещё Рильке задавался вопросом: что же пишет в воздухе другой конец пера? Провозгласили: поэзия не молитва, а message. Жизнь - performance, а Станиславский родился из кровавых фонтанов Арто, как Афродита из пены морской.
   "Сумасшедшие, которых ещё не поймали, создают этот мир", - утверждали. И творили его картины из клубов сигаретного дыма в кафе и квартирах.
   - Артисты! - насмехались над ними люди.
   - Невежды! - парировали они.
   Художник, по чьему завету писала прозу, пригласил меня на квартирник в районе Новоспасского монастыря. И отчаяние сменилось надеждой. Редакторы литературных журналов упрекали мои тексты в нехудожественности. Сейчас понимаю, были правы: проза росла из отверженных сценариев, но вряд ли живую плоть можно натянуть на скелет. Всё начинается с чистого листа. А тогда мне казалось, что редакторы апокрифических Евангелий вычеркнули Марию из книги Бытия.
   Новоспасский район стал новым спасением. Вскоре я и жить к ним туда переехала. Ночевала в одной из комнат бывших фабричных общаг.
   Днями артисты околачивались на Арбате. Говорят, кто не был на Арбате, не видел Москвы. Арбат - километр России, но его никогда не пройти до конца. Будут новые встречи. Открытия. Озарения.
   Познакомили с Константином - Спасителем и режиссёром труппы.
   Испытав крах иллюзий, романтик становится циником. А в кого может превратиться циник?
   Константин продал квартиру и купил лучшие сцены Москвы для Насти, молоденькой поэтессы. Настя же залетела от поэта-оборванца. Потому что есть расчётливый ум и глупые чувства. Потому что Костя лысый, а у поэта кудри ниже пояса. Потому что мир несправедлив, или наоборот слишком педантичен по части воздаяний. Потому что есть в последних романтиках что-то невыразимо трагическое, как в пьесах Шекспира и динозаврах. Они будто всю жизнь ищут заколдованное озеро в тайге, прокладывая к нему тропу сквозь бурелом, а когда без сил падают на песчаном берегу, замечают и асфальтовые шоссе, и мосты, и дороги из жёлтого кирпича вокруг. Ничто не ново под луной, ново и болезненно только осознание этого "не ново" каждым отдельно взятым человеком. А иногда смертельно.
   Искусство убивает тех, кто им живёт, и всё же в нём больше смысла, нежели в любой другой деятельности. Оно сохраняет иллюзии - как душу в бесчисленных перерождениях. И циники становятся философами.
   Бродила за артистами с Костей во главе туда-сюда по Арбату, записывая их слова в блокнот, как Левий Матвей за Христом с апостолами.
   - Дурак создаёт непознанное, то, чего до него не существовало на свете. И изобретает велосипед. А гений призван разрушить саму систему познания.
   Я разгадывала анаграммы: Арбатство - братство. Поэзия - это масонская ложа. Без Тайны жить скучно. Незачем. Жизнь есть поиск. Люди - странники. Арбат - улица Орфеев с гитарой и шапкой нищего-попрошайки у ног.
   Мы все голодали.
   - Уже не есть, а жрать хочется!
   - Ты - раб желудка.
   Арбатство - рабство. Без постоянного заработка - постоянный голод. Помимо меню ресторанов, мне вспоминалась прочитанная об античном искусстве книга, где полисы кормили и содержали артели ваятелей Орфеев и Ник. Непревзойдённая за тысячелетия красота! А на голодный желудок сочиняются лишь оды еде и кулинарные книги.
   - Но из двадцати Орфеев выживал один, остальные статуи разбивали. Если бы мы сохранили традицию древних греков, то ни Ван Гог, ни Пикассо, ни Малевич бы даже не родились.
   - "Я заплатил жизнью за свою работу, и она стоила мне половины моего  рассудка". Сила художника пропорциональна жертве.
   - Да, искусство сакрально. Бог умер.
   - Чёрный квадрат - икона XX века. Абсолютный свет есть тьма, космос. Земля - дом о четырёх углах. Небо упало на землю. Мы смотрим в глаза пустоте.
   - И у нас, двадцать первых, икона - пустой холст?
   - Выставляли уже и пустые холсты, и 4,33 минуты тишины играли. Скальп, то есть маску, сними с лица. Вот будет картина! Жизнь на нём расписалась!
   Артисты отвергали саму возможность открытия новых уголков реальности как видимой, так и вымышленной. Конвейерная лента бытия: всё проистекает из всего. Мы - отголоски того, что было сказано до нас, ни к чему плодить сущности. Если не способен создать шедевр, преврати себя, свою жизнь в произведение искусства. Каждый шаг - к красоте.
   Мы брели по брусчатке Арбата сквозь зимне-весенние дни прямо в лето. У меня в привычку вошло мысленно рисовать всех встречных портреты (не скальп же сдирать на память?). Мужчина на кубе, девочка на шаре. Отчего-то мнилось, что женщины - гибкие, приспосабливаются, выживают, чаще бывают счастливыми. А мужчины ломаются.
   Меня тоже изобразили. Называлась картина "Поэт и Муза". Зеленоглазая девочка руки сложила в молитве, позади неё маячила чёрная тень невидимки, брошенного за пределами холста. Их тени соприкасались, проникали друг в друга, срастались навсегда.
   - Найди себе музу, сможешь писать, - объяснили мне смысл полотна.
   Я искала. В старых московских домах: нехорошей квартире Булгакова близ Патриарших, доме Бунина на Поварской, Марины Цветаевой в Борисоглебском переулке. Казалось, они ушли, а музы блуждают по комнатам, неприкаянные, ждут хозяев, верят в вечное возвращение. Слышались голоса, неясные рифмы, скрип пера, стук печатной машинки, стёкол звон, переливы рояля...
   Не привиделись, не явились. Зря купила новый блокнот. В нём друзья пристрастились рисовать друг на друга шаржи. Я ничего не писала. Дни молчали.
   Костя меня успокаивал:
   - Адам и Ева смысл искали в Раю. Бог открыл ворота и отправил их в мир. Почувствуйте, каково это быть создателями. Что бы ни делал, людям не угодить. Дети обвиняют матерей, художники, писатели всю жизнь гонимы, учёных вообще на кострах сжигали. Только неделание обывателя не вызывает осуждений: они принимают мир таким, как есть, не стремятся его переделать. Так их предки должны были принимать Эдема щедроты...
   Мы в блаженном бездействии докатились до ночи, о которой я и хотела тебе рассказать.
   Снился кувшин молока. Пар от него поднимался и, как ветер, таил в себе запахи: лесов и полей, звёзд и костра, мяса, приправленного шафраном... Голова закружилась во сне!
   Ночью на кухне был пир. Осетрина в молочном соусе, парное мясо с шафраном.
   Водка, вино, портвейн. И мороженое с тепличной клубникой.
   Топталась на пороге кухни, а в желудке болело и пело. Наконец решилась шагнуть в жёлтый квадрат из темноты коридора.
   - Мне снился кувшин парного молока, такой запах!
   - Прекрасный сон! Млечный путь в чаше земной! Впереди великая ждёт судьба! А пока сядь, поешь, выпей с нами.
   - Что празднуем? - тут же освоилась я. Осетринки, вина и кусочек мяса с шафраном. И мороженого с клубникой. Всё сразу.
   - Первый день лета! - жуя, отвечали. - Из общаги пора выселяться, теперь можно спать на скамейках в парке.
   Наполняли бокалы. Гитара, как нимфоманка, обнималась со всеми подряд. Ночь приплясывала и не кончалась. Насытившись, я задумалась, откуда роскошь застолья? Спросить было не у кого, к тому времени уже никто никого не слушал, никто никому не отвечал. Летели на крыльях возвышенных споров. Не догнать.
   - Мы язычники!
   - "Я - зверь, я - негр. Но я могу быть спасён!"
   - Все мы - звери, и не надо никого спасать. Какое из четырёх сознаний, по-твоему, перемещает человека в Рай? Зверей из Рая не изгоняли, значит, инстинкты невинны.
   - Но мы - люди. Нельзя жить во власти инстинктов!
   Хтонические исчадья хлебали портвейн из горла.
   - Почему? Так живут обыватели. Во власти страха. Это героям с детства присуще предчувствие трагедии.
   Костя однажды обмолвился, что единственный брат - в больнице, что деньги ему собирает на срочную операцию. Иначе брат до осени не доживёт.
   - Экзистенциальное сознание губит. Вера в мифы ли, в Бога спасает от одиночества. Всегда кто-то рядом, как Большой брат, присматривает за тобой, поддержит, поднимет, соломки подстелет, ты не один на дороге. Жизнь безбожника - крайняя степень отчаяния.
   - И вседозволенность. Нет никого над нами, значит, сами себе хозяева.
   - В этом и суть одиночества. Тянемся вроде друг к другу, но не доверяем. Никому. Всякий способен на подлость и даже убить, - кто-то откликнулся на их спор за спиной.
   Я оглянулась. Мысль о том, что Костя взял деньги на операцию брату у матери, крутилась, как ребёнок, вокруг стола, но не мешала нам выпивать и закусывать.
   Костя сегодня вернулся из Подмосковья. Мать, наверно, все сбережения с книжки сняла.
   - А каким сознанием нужно обладать, чтобы пропить жизнь брата? - стоило бы спросить.
   Но не мне. От количества выпитого меня тоже мутило.
   Проснулась уже на рассвете. На кухне как будто свора римских патрициев пировала. Кости, объедки на блюде, стол залит вином, на полу гнусные радуги рвоты, стулья откинули ножки, завалившись на спину. Разноцветные лоскуты скатерти осыпались хлопьями в воздухе, как перья павлинов.
   Месяц корчился в форточной раме, сжимался в кольцо. Соломона. И это пройдёт...
   Сон мне снился короткий, в полудрёме похмелья: на столе - блюдо в человеческий рост, а на блюде - обглоданный скелет человека. Помню, долго с надрывом тошнило в уборной. Над головой из крана гулко капала вода. Минувшую ночь захотелось сжечь, как черновик, не вспоминать и уж точно о ней не рассказывать.
   "С ними жизнь из меня утекает по капле", - саднила в мозгу банальная фраза.
   - Что ж, твоя станция - следующая, - сказали мне на прощание.
   Позже я нашла работу и переехала в уютную квартирку на Мещанскую улицу близ Садового кольца. Никого из них больше не видела.
   В тот вечер артисты продолжили пировать, а я с моста смотрела реке навстречу. На меня неслось будущее, готовое вот-вот свершиться. И впервые мост не дрожал под ночными трамваями.
   Жизнь разбилась, как гранёный стакан с портвейном, шарахнутый в гневе об стенку. Но мне грезилось, за мостом в грязных лужах купаются звёзды.
   И слова! Толпились в моей голове, наступая друг другу на пятки.
   Бог и Дьявол - одно существо, двуликий Янус. Всё, что божественно прекрасно и дьявольски безобразно сходится в крайности, в запределье. И оттуда являются первые строки.
   Я частенько теперь возвращаюсь летом на Новоспасский мост, на те улицы, гуляю вокруг пруда. Мне мечтается, что...
   За мной выбегают вслед из подъезда и кричат в пустоту улицы моё имя. Мар-га-рита-а-аа...
   Так наш пёс с лаем выскакивает во двор вслед за какой-то одному ему ведомой белой собакой. И лает, и лает, и лает, будто на призрака. Собака давно пробегала там, но пока не пройдут дожди, её запах останется в воздухе. Так люди уходят, за собой оставляя ароматы воспоминаний. Ароматы тают бесследно.
   А сейчас оглядываюсь через плечо и вижу синюю спину с раскинутыми руками, он спешит поймать меня в воздухе, но бежит от меня. Смотрю на это вполоборота и...
   Возвращаться - плохая примета. Я иду своей дальней дорогой - в противоположную сторону. Ноги не слушаются, и кажется, что и по венам течёт какая-то странная - голубая и неживая кровь. И вот-вот остановится. А вокруг красно-каменная Москва, кирпичные раны стен. Фабричные общежития. На балконе кто-то кактус выращивает.
   Думаю: "Лето, и лето. Лето - нелепо, не сбывается из года в год. Никогда не сбывается".
   "Ты нелепа сама! У тебя вся жизнь протекает вполоборота", - мог бы сказать самый близкий. Но Андрей далеко.
   Ты идёшь своей дальней дорогой, поднимаешь голову на чей-то балкон: ржавые прутья его оплетают лианы. И в убогих домах людям хочется счастья.
   Только всё это не про нас.
   У меня из нелепостей кроится полотно и шьются одежды романа. Швея уж устала колоть иглой себе пальцы и боли не чувствует.
  
  
  

****

  
   "Безумие - это привилегия, данная не всем, щит и меч, средство от боли", - рассказывал Андрей о своих пациентах.
   Человек, шедший навстречу нам по Рождественке, переставлял ноги медленно и осторожно, дрожал всем телом от напряжения, иногда вскидывал руки, удерживая равновесие, словно шагал по канату.
   - Пережил тяжёлую операцию, - предположила я.
   - Нет, - замотал ты головой в ответ, - он давно здесь. Пытается перейти улицу. Но не может, потому что видит не брусчатку под ногами ...
   - А что?
   Когда и в третий раз вернулся к исходной точке, я поняла что он видит.
   Вдвоём взяли его под руки и перевели по невидимому мосту над кипящей рекой смолы до перекрёстка, где он очнулся, ощутив под ногами берег, поблагодарил и бодро зашагал в сторону метро.
   - Безумие - это защита, - повторил ты, - иногда бездны бытовых бед и проблем гораздо страшнее, чем мнимый огонь под ногами.
   Я мрачно размышляла о городе, насквозь изъеденном ложью, где никто никогда не говорил мне правду, и когда вскрывался очередной обман, мир переворачивался, уходил из-под ног, осыпался трухой.
   Никому не верила. Все были в масках. Научилась не заглядывать под них, не срывать, чтобы по ночам не мучили кошмары. Со временем многоликие кошмары сменил повторяющийся сон, причиняющий боль наяву. Снилось, меня заперли в тюрьме, но так и не объяснили, в чём моя вина. Не зная её, я не могла подать апелляцию.
   Кафкианский мир. Читала "Процесс" как роман о творческом пути: если талантлив, десятилетиями придётся доказывать, что не бездарь и право имеешь творить, жизнь просиживать у закрытых врат Закона бытия. И не уйдёшь, не откажешься от вдохновения, потому что самоотречение равноценно самоубийству.
   После успеха первого романа меня вдруг перестали издавать. Никто не говорил почему. Не отвечали на телефонные звонки и письма. Как будто своими последующими словами я нарушила порядок, сказала то, о чём принято молчать. Мой первый роман нравился всем, но не мне. Его нужно было написать лишь затем, чтобы за последней строкой возникли настоящие слова, о которых мечтала на Новоспасском мосту. Он был репетицией, но премьера спектакля не состоялась. Так ещё хуже, поверила, влюбилась ... в мираж, и теперь падаю в пустоту. Сама виновата, утверждали посторонние.
   Каждый из нас виноват в том, что родился на свет и топчет брусчатку улиц - на земле и без тебя перенаселение. Каждый из нас виноват в том, что дышит и портит воздух своим дыханием - над городом смог. В том, что пишет - без тебя понаписали уже, века не хватит прочесть. Всякий - лишний, любого можно исключить из жизни, стереть с картины реальности без особых потерь. И бесполезно спрашивать: "Почему я? Меня-то за что?".
   Понимала, что не смогу писать иначе, чем чувствую, как не способна прожить чужую жизнь. В мире без огня не существует красного цвета, и мне бы пропасть, но я видела и описывала красный цвет дальтоникам, жила и старалась оставить своё неповторимое слово в летописи Москвы, как тот человек удержаться на узеньком мостике.
   - Человеческий организм нацелен на выживание, а сознание - субстанция хрупкая. Когда нет сил превозмочь боль от предательства, разочарования, утраты..., когда жизнь рушится, и под ногами разверзлась бездна, мозг отказывается принимать действительность и отключается. И тогда возникают сюрреалистические картины мира вокруг. Реки Аида. Третья мировая война. Инопланетяне. Апокалипсис. Маскарад. Что угодно служит спасением от боли, избавлением от самого себя.
   Разочарованного, обманутого в ожиданиях человека будто опрокинули навзничь, выдернув землю из-под ног, бросили подыхать в одиночестве. Наказали, и он не понимает за что. В таком состоянии непременно нужен кто-то, кто поможет подняться, возьмёт за руку и переведёт через огонь.
   "Автор, конечно, молодец, что пробует разобраться в своих проблемах, но лучше обратиться к психиатру", - советовали издатели. Я и обратилась. Рассказала тебе о взрывающихся чернильных кляксах Роршаха. Окружающие меня люди видят в них маски, потому что сами их никогда не снимают. Я вижу, как два самолёта несут бомбу, чтобы уничтожить землю, бомба настолько тяжёлая, что одному самолёту с ней не справиться.
   - У многих в Москве мания преследования, - пошутил ты, - ещё Кржижановский нарёк её безвековой Глядеей.
   Они тебя узнавали. Психически неуравновешенные. Сколько их, оказывается, разгуливает по городу свободно! Как раньше не видела, не замечала? Ходили за нами по пятам, протягивали к тебе руки, говорили много странных вещей, заставляющих вздрогнуть и глубоко задуматься. Чуть не повесила тебе на шею табличку "Не на работе". Успокаивал меня: не опасны, просто чувствуют участие, понимание и спешат поделиться. Собой. Входят в нас, как в гостеприимный дом без привратника.
   Мы существуем для тех, кто нас знает или вдруг узнал. Понимает, кто мы. Различает в толпе. Для посторонних мы - несущественная деталь городского пейзажа. Тварь дрожащая...
   - Я не имею права убивать этого козла! - кричал последний отчаявшийся. По проспекту мимо него шли люди. Глухие к чужим страданиям. Мир огромен. А для него сузился до размеров ничтожной личности, заслонившей собой весь свет.
   Достоевский бессмертен.
   Всегда есть причины, чтобы сойти с ума.
   Мы свернули в тихие переулки близ Арбата, Пречистенки, Полянки, Остоженки. Бродили, заглядывая в окна. Тайны московских окон: кто живёт или жил за ними? Причудливые формы домов: башня, пирамида, галерея... Как там, внутри? Красивая получилась бы сказка об иных измерениях. Как нам жилось бы за этими окнами? Нашли переулок с названием Бродников. Для бродяг, как мы.
   Ты считал меня самой нормальной из всех, кого знал. Друзья и любовницы являли собой нескончаемость фобий: все отделены от мира оболочкой ошибочных понятий, с годами корка черствеет и становится непроницаемой, а болезнь узника неизлечимой. Я не страдала светобоязнью, напротив, распахивала окна, сгорала под солнцем, и кожа обновлялась за слоем слой. Сердце-феникс, как и горевшая в сотнях пожаров Москва, возрождалось. Билось сначала с надеждой, потом и без, потому что смысл жизни в самом биении. Навстречу.
   Моя книга была выходом из тюрьмы, письмом из Москвы в Санкт-Петербург. Ты рассказывал, что той зимой уронил её на сырой пол в разводах дорожной соли и реагентов в книжном магазине и решил купить, чтобы возместить убытки, а после прочтения понял, что хаос непредсказуем, но не случаен. В пустых временах дни летят, как наши письма летели друг к другу наперегонки, иногда сталкиваясь где-то посередине электронного неба.
   Я и сейчас пишу тебе.
   Здравствуй, Андрей!
   Грустно, что не получается о тебе. Как бы мне ни хотелось воссоздать тебя на бумаге, в тексте рябит от моих отражений. Смотрю в память, как в озёрную воду. Вода не волшебное зеркало и отражает смотрящую, а не то, что мечтала увидеть или старалась разглядеть в прошлом. Порой мутнеет. И тогда мне трудно что-либо вспомнить. Наверное, память из милосердия стирает то, что нужно забыть.
   С тобой у меня тоже не получалось. Привыкла воспринимать мужчин, как месяц в окне спальни: утром исчезнет. А ты прочитал меня. Секс с тобой казался чем-то вроде кровосмешения.
   Смог бы расслабиться с человеком, который знает твою изнанку?
   В книге писатель раздевает не персонажей - себя. Квартира обнажает хозяйку. "У тебя ярлычок от одежды с улыбающимися детьми!". На полу валяется, спешила к твоему поезду, впопыхах отрезала от новых джинсов и не успела выбросить. И вино в холодильнике отпраздновать встречу куплено по паспорту. Мама - высокая и статная женщина, а я в тридцать лет выгляжу, как подросток. Ты и обращался со мной, как с ребёнком: "Дай, смажу царапину!".
   Нежность - бегство от зрелости. "Когда человек родится, он слаб и гибок, когда умирает, он крепок и чёрств". Мы расцветали рядом и не желали взрослеть. Друзья, коллеги, знакомые строили планы на будущее, выплачивали ипотеку, растили детей, жирели, лысели, старели, пили пиво на диване у телевизора, постоянно жаловались на "не те времена" и спрашивали "сколько времени?". Мы опаздывали на поезда и самолёты, беспечно сворачивали на Невский с Тверской, пили виски, смотрели на дождь, ничего не ждали и знали, что жизнь прекрасна.
   Мама из года в год твердила по телефону:
   - Если бы вы ... в ту ночь, то моему внуку сейчас было бы три, пять... лет, в первый класс пошёл бы...
   - Вспомни, какие дети бывают у сталкеров.
   Дети не продолжат наш путь и не закончат наши дела. Они нам не оправдание.
   Дети задают вопросы, на которые у нас не было, нет и не будет ответов. В заветную комнату так и не осмелились войти. Мы оба исходили зону духовного вдоль и поперёк, и потому друг друга открывать не спешили.
   В нашей встрече заключено расставание, как смерть на кончике иглы, игла в яйце, яйцо в птице, а птица в небе. Летит, не поймаешь. И всё-таки мы были правы. "Что отвердело, не победит". В конечном счёте, прав тот, кто счастлив.
   В ту ночь меня разбудили твои лихорадочные движения под одеялом. Потом взрыв в руке. Короткий вздох. Тишина. Притворилась спящей, не шевелясь, не дыша. Ты повернулся ко мне, поцеловал в висок, обнял и заснул. Во сне улыбался, как дети, изображённые на ярлычках от моей одежды.
   Спальня тонула в жёлтом мороке луны. Луна была полной, словно две половинки месяца слились в одно существо. Мне подумалось, что никогда не знала, как отвечать на вопрос: "Какие мужчины тебе нравятся?". Земля - планета землян. Мы, наверно, лунатики. Когда своего встречаешь, то уже не важен рост, вес, возраст, цвет, голос. И чтобы обрести, нужно потерять.
   Ни муж, ни любовник не принадлежали бы мне всецело, а муза, Муз - да, своей недоступностью. По-настоящему мы имеем лишь то, чего не имеем. Желание долговечнее обладания. Сбывшаяся мечта перестаёт быть мечтой, пойманная птица умрёт в клетке, попробуй на вкус запретный плод, и он перестанет быть таковым, утратит свою суть.
   "Тоска по недостижимому идеалу", - вспомнилась строчка из мемуаров серебряного века.
   Или непостижимому?
  
  
  

****

  
  
  
   - Человек ничтожен, если не сумел подняться над собой, - утверждал Макар.
   Именно так они встретились и полюбили друг друга. Бродяга и помещичья дочка. У Анны - положение в обществе, где Макару нет места. Но в тот день - и всегда - он был выше неё. Любовь с первого взгляда: снизу вверх. Театральные подмостки возвышают актёра над зрителями.
   Занавес! - и миг восторга равняет всех: и простолюдин, и барин аплодируют самозабвенно.
   - Смех побеждает.
   Комедианты свободны в мыслях, чувствах, поступках, словах. Сцена безжалостна, зрителей разоблачает, как зеркало. Те же слова прошепчи в приличном обществе кому-нибудь на ухо и - попадёшь под арест. А в театре все слепы. Люди не склонны в комедиях видеть пародии на себя: своих грехов не бывает, только чужие.
   Дядя с отцом на веранде спорили о врагах Российской державы. Анна с Макаром в роще смеялись, как заговорщики. Понимание шутки объединяет. Понять - значит присвоить: чужой человек вдруг становится близким, своим.
   - Смех сближает. Рассмеши - и тебя полюбят.
   Жаркое солнце. Много смеха. Любви. И настоящих слов.
   В столичных театрах ценились иносказательность действа, метафоричность фраз. Недосягаемость и непостижимость мира трагедий. Блистательные умы, чувствительные души! Понимали ли они то, что видят на сцене? Вместо ответа - непроницаемость глаз.
   "Анна, нельзя лорнировать публику!" - попрекала маменька. А Макар вытаскивал людей за руку из зала на сцену...
   - Раньше цари при дворе держали шутов. Только урод мог сказать им правду.
   - Ты красавец! - заверяла его.
   - Скоморохи не люди! Ни денег, ни происхождения, ни дома, ни семьи, ни обязанностей, ни устоев! Всю жизнь бродяжничают, а хоронят их за стеной кладбища! - возмущался отец.
   Как братишку, вспомнила Анна. Его ждали, как божий дар. И не дождались. Но несчастных любишь сильнее.
   Осенью той торопили весну...
   Это лето помчалось вскачь. "Петербург изнывает от жары, - писали в газетах. - Каменные многоэтажные громады, мостовые и тротуары раскалены, воздух насыщен пылью, копотью и смрадом от загрязнённых рек. Африканская жара под тридцать градусов для северной столицы нечто исключительное. По данным Николаевской физической обсерватории, подобной температуры в конце июня не наблюдалось тридцать лет, с 1882 года".
   А в поместье грибы подоспели, ягоды зрели на цветущих кустах раньше срока. И запахло вдруг палыми листьями далёкого октября.
   Анна вновь услыхала дыхание неба.
   Затухали белые ночи, россыпь звёзд подрагивала на куполе мироздания, как роса на гигантской ягоде ежевики. У небес горько-сладкий вкус. У Макара губы вымазаны ягодным соком.
   - Люблю ежевику, растёт вдоль дорог.
   Встать на носочки, дотянуться и выпрыгнуть из себя! И сойти с ума ненадолго...
   Губы его быстрые, бешеные.
   - Как посмел прикоснуться?! Под домашний арест! - кричали на Анну мать и отец.
   Анна скиталась по дому от окна к окну. Словно свет был водой из колодца, а она в тёмных комнатах, как в пустыне, изнемогала от жажды.
   Золочёные рамы зеркал и картин, бронзовые часы, канделябры, пузатые статуэтки фарфоровых ангелочков, графины и вазы из хрусталя - всё в доме, казалось, поглощает свет, лишает его сил и отражает уже искусственным блеском. Всё сверкает, в глазах темнеет. Так выглядит зазеркалье. Перевёрнутый, несправедливый мир!
   - В белом платье с утра! Не стыдно? А если дядя зайдёт?
   Вот Макар ничего не стыдился. Одна рубашка на все времена дня и года. Пёстрая, как крылья вульгарных бабочек.
   - Есть бескрылые бабочки, - рассказал. - Лежат на листьях ежевичных кустов и ждут самцов, сами летать не способны. Тебя тоже замуж родители выдадут.
   Выезды в свет, званые обеды в приличных домах, помолвка с тем, кого едва знаешь, свадьба, первый ребёнок, книги расходов, библия и приёмы. Достойная мать и жена, все печали, тревоги, заботы вокруг детских болезней и немодного цвета обоев в гостиной. Устаревшая пьеса. Мама её играет, вскоре Анне придётся. Вечная роль. Дочь родится, подрастёт - и по кругу: обеды, балы, замужество, дети, домашние хлопоты. Круг замкнут.
   - Если бы я могла родиться другой. Я б умела летать. Но от себя, как от земли, не оторвёшься.
   - Хочешь, покажу фокус? Нарисую круг и в центре поставлю точку, не отрывая руки от листка в твоём альбоме?
   - Но это же невозможно! Как?
   - Всё возможно. Загну и отогну уголок.
   - Так нельзя!
   - Кто сказал, что страница должна быть ровной? Если есть обратная сторона листка, почему бы её не использовать?
   Уголки разгибая в альбоме, Анна терзалась: в чём счастье? Исполнять то, что предписано ролью, не нарушая приличий границы? Жить по чужим правилам, а не по своей воле? Это вовсе не жить! Сперва обязательства, потом старость. Или выйти на сцену и тысячу жизней прожить, никому из нас не доступных?
   Сцена - пространство, неподвластное времени. Перевоплощаясь от пьесы к пьесе, актёр способен его обмануть. Дороги по городам и весям размыкают предопределённость пути.
   - Ты тоже сможешь играть. Я тебя научу, - пообещал Макар.
   В деревне тем временем готовились к ночи Ивана Купалы. Дни летнего солнцестояния ночью прервёт солнцеворот. Будут песни петь и водить хороводы, прыгать через костры. В реку войдут, как в новую жизнь. Цветы в волосах, яркие ленты, сочные губы, загорелые руки. Будут смеяться и любить друг друга на берегу под раскидистыми кустами.
   И Макар зажжёт факел. Что ему помещичья дочка, когда начинаются ...
   - Ведьмины пляски! - называл летний праздник дядя.
   Ведьмы обворожительны и обнажены. Куда Анне до них, перетянутой корсетом, как сноп сена? Еле шевелится и почти не дышит. Чучел таких ведьмы сжигали. Или бросали в реку. Она бы не выплыла.
   - Богохульники! Ничего святого!
   Языческий праздник древней, дохристианской Руси. Сварог старше нашего Бога? Стало быть, и мудрее? И зачем на Руси понадобилась чужая, византийская, вера, если Сварог подарил людям Солнце Ра? Оно и есть радость и рай. Солнечный свет - главное на земле. Как мало всё-таки в её доме света!
   Анна венок сплела и свечу приготовила. Если её огонёк затеряется в водовороте реки, не прибьётся обратно к берегу...
   Анна хотела Судьбу. И дорогу. Чтобы самой решать кем, где и с кем ей отныне быть.
   - Всё, что мы делаем, важно для нас самих. Несчастные жертвы никого своим положением не осчастливят, - говорил Макар.
   Последняя короткая ночь в году. Как тихо в усадьбе! С утра домочадцы умылись росой на Иоанна Крестителя, сходили в церковь и сейчас спят спокойно, как невинные дети.
   В раскрытое окно влетел ветер, принёс Анне благоухание рощи, запах реки. Весточку от любимого. Мимолётность цветущего мира! Осенью поседеют леса, а пока она ароматы цветенья глотает, как сладкий, дурманящий сок ежевики.
   Бессонная ночь. У реки, наверно, уже покатили с горы огненное колесо. Солнце на убыль.
   Анна, не касаясь перил, паря над ступеньками лестницы, словно призрак в белой сорочке, спустилась вниз и замерла посреди гостиной. Любое движение - и скрип половиц сон потревожит в доме.
   Время таяло в тишине.
   Полнолуние. Стол преградил путь к окну, и стоял как прибитый намертво. На столе - хрустальный графин с водой, награда за стойкость. Стол дубовый, графин тяжёл.
   "Устои", - вспомнилось Анне любимое слово отца. Дом устойчив, порядки незыблемы, предназначение женщины в нём неизбежно.
   Лишь луна робкий свет в окно проливала. Свет искрился в хрустальном графине. Заключённый, как Анна за окнами дома.
   Луна - безутешная солнца жена. Никогда не увидит мужа. Лучше уж быть вдовой, чем так.
   Макар - Солнце. Анна - Луна. И они не встретятся никогда.
   В мире Анны всё ненастоящее, даже люди. Настоящими были роща, соловьи, ежевика, ветер, деревья, звёзды, облака... И Макар. Он подарил ей жизнь, открыл все пути-дороги. И теперь она мечтает стать невидимкой, раствориться вдвоём в большом незнакомом городе, где никто их не будет искать. Самим творить судьбу. Создавать мир своими шагами. Разгибая его уголки, открывать каждый день что-то новое. Подняться над собой. Как на сцене, быть выше ведомых зрителей.
   Освободиться!
   В воде на дне графина барахтался лунный свет. Анна выпила воду, вызволила его из хрустальной темницы. И впустила в себя.
   На рассвете Луна пошлёт весточку Солнцу.
   Без Макара жизнь её будет утрачена.
  
  
  
  

****

  
  
  
   Чем жизнь отличается от существования?
   Предназначением, - пишу я.
   Религиозный человек не спросил бы, зачем он здесь, на земле. Бог дал, бог взял. Экзистенциальному сознанию нужен миф, чтобы упорядочить окружающий хаос, череду нелепых случайностей превратить в судьбу, а себя - в её избранника.
   Свободой, - сказала бы моя прапрабабка.
   Анна, олицетворение двадцатого века смертей, утратила веру в детстве вместе с братишкой. Бог не хранит? Ни к чему и смирение. Свернула с предначертанного родового пути и разорвала связь поколений. Макар стал судьбой. А в любви героине отводится главная роль.
   Анна давно умерла. Андрея нет рядом. Но я могу читать ваши письма. Пустоте придать очертания рукописи.
   Любовь - это слово. Весь мир состоит из слов. Миф писателей: рукописи не горят. Потому что мы тоже слова. Существуем в пространстве интертекста, создаём его, продолжаем начатое задолго до нас, черпаем воду из источников и сами вливаемся в общий поток, строим новые дома, ремонтируем и перестраиваем старые. Переписываем сюжеты первых историй на современный лад, рифмуем мысли древних философов, чтобы понять и запомнить, цитируем классиков, доказывая свою правоту... Мы хотим жить.
   Анна бежала от общества, я вынуждена искать его признания. Анна покинула одну столицу, чтобы остаться собой, я вернулась в другую, чтобы обрести себя. Петербург и Москва венчаны историей.
   В Москве я начала писать. Если бы не уехала из тихой Карелии, до сих пор писала бы стихи на салфетках и выбрасывала, а работала бы суфлёром за сценой.
   Москва - страшный город, высасывает, пожирает, перемалывает, выматывает. Сильные здесь творят, слабые сдаются. Творчество защищало меня, как крепостные стены, от подчас нестерпимо жестокой действительности. Слова - щит и меч, и плащ от дождя.
   Любовь к Москве не "за" и "ради", а "вопреки". Настоящая любовь всегда вопреки.
   По счастливой случайности мой рассказ включили в московскую антологию с несколькими звёздными именами на обложке, а моё имя - в ёмкое сочетание "и другие". Хранила авторский экземпляр на прикроватном столике: перечитывала прозу лауреатов литературных премий последних лет.
   И однажды ночью мне приснился замок на скале над морем. Праздничный зал переполнен, гостям не хватало места. Двери распахнуты настежь. Пол паркетный тянулся бесконечным мостом к черте горизонта. Расторопные слуги на мост выставляли столы друг за другом для вновь прибывших гостей, чтобы застолье продлить за пределы замка. Мне указали на крайний, не видимый издали столик.
   Белая скатерть, закатное небо, красное вино, вереница лиц и свечей. Мост раскачивался под ногами, клонился к воде. На краю захлестнуло солёной волной, промокла до нитки.
   - Господа, если кто-то ещё подсядет за стол, мост обломится и мы рухнем в воду! Не забывайте, под нами - Мёртвое море.
   - Замок не был рассчитан и не вмещает...
   - Лишние среди нас?
   - Пусть гости предъявят пригласительные бумаги!
   Зашуршали свитки, листки, страницы. У меня в руках - пустота.
   - Среди нас самозванцы! - за спиной кто-то крикнул.
   В таких снах оглянись и - проснёшься. Я застыла у края стола: рассмотреть напоследок, кого пригласили.
   В ореоле свечи почерневший, как галка, он устало кивнул: да, предвидел, в Замок многие попадут по ошибке.
   Господин в дверях на меня вскинул брови, наморщив лоб, кашлянул в кулак и посторонился, мол, открыты на вход и на выход, времена меняются - гости сменяются. На пороге зала двое жестикулировали, увлечённые дружеским спором, вышли на свежий воздух подальше от шума и суеты. Статный с прямой спиной и моноклем в глазу угостил между слов папиросой господина с усами. Сверкнул золотой портсигар, синий отблеск треугольником обозначил порог. Не споткнулась. Покинула сон незаметно.
   Просыпаясь, на грани яви узнавала лица гостей с книжных портретов. Кафка, Камю, Булгаков, Белый... Я так много читала книг, но так мало помню из них! Только строки, которые меня изменили. Наверное, у каждого читателя - своя полка вечности. На ней книги, предопределившие наши пути.
   А ещё за столом был Костя. Лысую голову уронил на руки, пьян как обычно. Помню, когда-то учил меня: "Есть люди процесса и результата. Если бы я искал в себе поэта, сравнивал себя с мастерами вместо того, чтобы писать стихи, то не написал бы ни строчки. Только в минуты вдохновения понимаешь, кто ты. В процессе работы над словом - своё предназначение. Истина в том, что можно всю жизнь оттачивать слабые стороны (ту же рифму по учебникам стихосложения), улучшать результаты - и быть всегда в середине, а можно не тратить силы, шлифовать сильные стороны - и прорвёшься дальше всех в неизведанное".
   Миф - пространство богов и героев.
   И другие - случайные гости. Их не ждали в замке, не ждут на земле. Никому не нужны.
   - Ты нужна мне! - заверил Андрей.
   Перед сном мы гуляли, взявшись за руки, по каштановой аллее вокруг моего дома. Городские службы опять благоустраивали дворы: все дорожки песком засыпали. Под мягким светом фонарей песчаная аллея чудилась подлунным пляжем. Где-то над головой в чёрном небе вздыхало море.
   Ты споткнулся о камушек и пошутил:
   - Если камешек не виден, то и звёзды не нужны.
   - У Феллини в "Дороге" говорят "камушек не нужен".
   Я так и не осмелилась пересказать тебе сон о Замке над Мёртвым морем. Но сейчас смотрю на твой камушек, держу его в руках и думаю о том, что да, мне не дотянуться до звёзд, но у меня всегда будет кто-то, кто помнит меня и ждёт новых слов. Ты подарил мне талисман. Придорожный камушек с дырочкой.
   - Куриный бог?
   - Или Собачье счастье.
   - Да, это как бордюр и поребрик, камушек и камешек, Москва и Питер, разные слова.
   - Я люблю твои слова.
   В ту ночь я постигла волшебство философского камня Парацельса. Талисман от тебя - драгоценный, он дороже золота, дороже всего на свете.
   В ту ночь в мой дом ворвалось солёное море.
   - Хочешь, помою тебя?
   - Отмоешь от слёз? От меня так разит несчастьем?
   Вода волновалась и пенилась в ванной. Обнажить спину, встать на колени, по-собачьи на четвереньки, довериться... Совершенная близость!
   На скате ванны увидела свою тень, чёткую, как отражение в чёрно-белом зеркале: тело изгибами похоже на скрипку, на виолончель, на гитару... На всех тех, чьи печальные голоса ты любишь, наверное, и поныне.
   А утром мы проснулись и решили завести собаку. Нам нужен был кто-то рядом из нормального мира, связывающий нас друг с другом, кто никогда не повзрослеет и не уйдёт. Кто не чувствует времени и не понимает, что такое воспоминания.
   Поехали на Арбат.
   - Комочек счастья за копейку! - раздавалось из шеренги с котятами-кроликами-щенками.
   Из растаманского платка высунулась острая мордочка таксы. Рыжий пёс, солнца ребёнок. Мы назвали его Канабис, но потом за озорной характер переименовали в Беса.
   Спустя год щенок подрос, а мы узнали, что у собак есть память. Он умеет считать часы и минуты, уткнувшись носом в вагонное стекло поезда Москва - Санкт-Петербург, посапывая со скоростью секундной стрелки, подгоняя леса и поля, за окном летящие мимо, торопя наши встречи. И скучает он, как человек.
   Бесприютностью пёс был под стать нам, бездомным: ты не мог бросить отца одного в огромной пустой квартире с видом на Невский проспект, я снимала жильё и меняла районы Москвы чаще, чем куртки и джинсы.
   Собаки тоскуют по прошлому, как люди по детству.
   Чувство времени и его преходящести присуще всем живым существам. Но не всем дано его сохранить.
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
   Время есть память и путь.
   Мы - потомки и наследники менестрелей, скитаемся по земле, несём правду людям. Каждый - свою. Истина не известна никому.
   Говорят, в ногах правды нет. Но я пишу эту книгу шагами по улицам городов, изгибами мостов, поворотами перекрёстков, ступеньками лестниц. Мы, сегодняшние, продолжаем летопись Орфея. И должны сохранить города сценами для поэтов, а не базарными площадями, новостройками и вокзалами.
   И мы сохраним. В словах.
   - Так... хороши ваши слова?
   - ... Да.
   - Откуда такая уверенность?
   - Их больно писать. Всё, что рождается с болью, - настоящее.
  
  
  

****

  
  
  
   Я часто плачу, когда пишу. Потом наливаю коньяк во флягу, как и мы, согреваясь в Питере, и иду гулять под дождём. Прохожие думают, мои слёзы - дождь на щеках. А мне кажется, из глаз хлещет Нева.
   Когда смотрела на неё, ты говорил, что мои глаза вбирают всю синеву воды. На набережных и мостах вспоминалась есенинская строчка: "...синь сосёт глаза".
   Синий цвет замедляет сердцебиение. На мгновение чувствуешь себя полой оболочкой, которую наполняют чужые воспоминания и пройденные печали. Это цвет ностальгии.
   Петербург встречал меня солнцем, ледяным ветром и бескрайней Невой. "Если Питеру кто-то нравится, то встречает хорошей погодой, - шутил Андрей, - а Марго одевается, чтобы пережить тысячи гроз и снежных бурь!".
   Мы шагали по мостам, сутулясь от порывистого дыхания Ледовитого океана. Так, наверное, бродил по Северной Венеции сам Казанова. Во всяком случае, наш океан он тоже услышал и описал в мемуарах.
   Петербург - город мостов через вечность. Исконный спор: что делает человека человеком? Созерцание или труд? Постижение мира или создание нового?
   Я полюбила до болезненной страсти Троицкий мост - через самую широкую часть Невы. Посередине становилось жутко от бесконечности. Словно в воздухе висишь и для земли больше не существуешь.
   Когда мы пересекали море впервые, ты сказал: "Не отводи глаза, высоты испугаешься после", а во второй раз на Троицком мосту мы впервые поссорились.
   - Люди всегда приходят тосковать к воде. Море, озеро, пруд, река... - все они мировой океан. А мы когда-то были частью мирового океана. Мы должны вернуться туда, но, утратив способность дышать под водой, вернуться не в состоянии. Это и есть ностальгия. Тоска по материнской утробе.
   - Да, всё живое вышло из воды. Чёрт, ты рассуждаешь, как мой отец!
   Первое отчуждение между нами, как внезапный порез или ветер, укравший шарф. Ещё секунду назад я ощущала неистовую нежность. Мы вдвоём против целого мира, спина к спине. И вдруг ты отступаешь, и я падаю навзничь.
   Падать больно, но ещё больнее писать об этом, Андрей...
   В тот вечер мы привели ссору домой. Отец открыл дверь, заискивающе улыбаясь, предложил мне тапочки (питерская манера: "нельзя ходить босиком, возьмите тапочки, специально купили к вашему приезду!"). Сам приготовил ужин, будто почувствовал что-то неладное.
   За столом заговорили о литературных именах и судьбах: Маргарита Николаевна, Александр Сергеевич... Жаль, что Андрей Белый - это псевдоним.
   - Зато не нуждается в отчестве.
   В тебе проснулась жажда противоречить. Чудилось, я не знала тебя совсем, открывала заново.
   Спорили, но пока по-доброму. Пили чай и вино. Тепло разливалось по телу.
   Капля вина упала в чашку с чаем, но сохранила свои очертания. Застыла, как кровь в янтаре.
   - Так о чём ваш неизданный роман, Маргарита? - осторожно поинтересовался Александр Сергеевич.
   - О времени.
   - И первая книга тоже..., - он обернулся на книжный стеллаж.
   Проследила за его взглядом. Никогда не смогу привыкнуть к вспышкам ликования! Увидеть свою книгу в домашней библиотеке среди великих имён сродни приглашению в Замок из моих снов. Словно подпрыгиваешь и отрываешься от земли, стоп-кадр - и время замирает в полёте.
   - ... все романы о времени. О том, как время превращается в историю. Времени нет. Оно, как сбежавший кофе: отвлёкся на что-то - и упустил. Но время - это единственное, чем мы по-настоящему обладаем. Фигуры памяти не разрушить, как мраморные или бронзовые изваяния...
   Александр Сергеевич говорил сам с собой. Ты с усмешкой кивнул, да, привычное дело.
   Слушала его и думала, что пытаюсь поймать и запечатлеть нечто рождающееся само из себя и убивающее тоже само себя, нечто существенное, но несуществующее, меняющее всё вокруг, но неизменное. То, что нельзя прочувствовать, ощутить, понять.
   - Я не понял твой второй роман, - заявил ты. Первая книга приворожила, а вторая... Ты не даёшь читателю расслабиться... весь этот поток сознания... Тяжело читать.
   - Но ведь так и работает память! Фрагментами. Человек не способен сесть в кресло и пересмотреть жизнь, как кинофильм. Чаще знакомый запах, звук, чья-то фигура возвращают нас в тот или иной момент в прошлом. Наша память, как одеяло из разноцветных лоскутов, соткана из разных иногда переплетающихся между собой, а иногда и нет, историй. Время памяти не последовательно, сюжет жизни не линеен. Воспоминания и есть сад расходящихся тропок.
   - Смахивает на шизофрению. Покажу тебе завтра записи бесед с пациентами, они точно так же рассказывают свои истории, перескакивая с одного на другое, и мне подолгу не удаётся уловить суть.
   Тогда мне нечего было тебе возразить. А сейчас я пишу, потому что моя версия нашей истории отличается от твоей, как мы прошлые отличаемся от нас сегодняшних. Потому что эту рукопись ты никогда не прочтёшь, и значит, я свободна выбрать любую тропинку.
   - Герои первого романа были живыми людьми. Ели, пили, носили одежду. Детали и описания - маркеры личности. А во второй книге они только думают, и я даже не могу представить, как они выглядят.
   - Неужели внешнее важнее внутреннего? Я достигла пределов откровенности: голые мысли и чувства.
   - Голые люди одинаковы. А одежда и личные вещи выдают статус, профессии, стремления, слабости... Откровенность - желание не просто собой поделиться, но и быть узнанной. А ты боишься и прячешься за вымышленными персонажами. Следовательно, либо врёшь, либо ошибаешься.
   - У писателей ошибки пророческие, - включился Александр Сергеевич. - В романе "Пропавший без вести" Статуя Свободы держит не факел, а меч. Кафка никогда не был в Америке, писал по открыткам. Но какая аллегория! Что ещё может держать в руке символ воюющей со всем миром державы?
   Хотела поблагодарить за неожиданную защиту, но осеклась на полуслове. Мы двое сидели напротив тебя за столом. Борьба? Противостояние? Ты откинулся на спинку стула, и я заметила... То ли свет изменился, то ли твои глаза действительно изменили цвет. Обычно карие, согревающие, как крепкий чай, вдруг напомнили мне янтарь. Жёсткая, отполированная поверхность, отражающая свет, отталкивающая воду. Не за что зацепиться, соскальзываешь.
   - К тому же написанное можно исправить, - продолжил папа. - Любой из нас может ошибаться и исправлять ошибки.
   - Но есть те, кто ошибаться не имеет права!
   - Разве что хирурги. Их ошибка - чья-то жизнь, а остальные...
   Ты уронил чайную ложечку. Немой взрыв. Я боялась поднять глаза. Твои позеленели, наверно, как у кошки. Думал о первой жене, о маме...
   Я физически ощутила твою ненависть к отцу. Он вздрогнул и съёжился рядом на стуле.
   Ты встал и, не попрощавшись, вышел за дверь. Я помогла Александру Сергеевичу убрать со стола и помыть посуду. Потом он удалился в свой кабинет, а я вернулась в гостиную.
   Бездонная тишина дома. Не тишина даже, тишина полна отголосками, а молчание. Гнетущее тиканье часов. Средневековая казнь каплями воды. Или легенда карелов о стылом аде болот, где всякому чухонцу предназначено своё озеро боли, медленно зарастающее тиной. Грешники сидят вечность на пнях, замерзая во сне, и стоны их порождают дыхание северного ветра...
   Рука сама потянулась к моей книге на полке. Поддержать саму себя, остаться наедине с собой, снять напряжение из-за ваших противоречий.
   Листала страницы. Да, мои первые герои были настоящими.
   Жили-были Костя с Настей. То есть, никогда не жили вместе. Костя и правда получил престижную литературную премию за книгу стихов, написанных на смерть брата. А Настя к нему вернулась. Ненадолго. "Если хочешь стать поэтом, читай стихи на площади, как менестрели", - сказал он ей.
   Полиция так и не выяснила, кто её изнасиловал и изрезал ножом лицо и грудь после таких выступлений. Бомжи? Хулиганы? Нацболы? Не всё ли равно, если Настю не исцелить ни от ран, ни от душевных травм?
   Об их судьбах я узнала из газет уже после того, как написанная книга поступила в книжные магазины. Дар видеть сквозь время и расстояния, провидение внутри воспоминания. Я поклялась никогда больше не писать о реальных людях.
   Ты прав, мне страшно. Мой второй роман - сочинение. Поэтому и не издают, не ты один почувствовал фальшь. Я жалела, что отправила тебе рукопись. Прочитав, ты решил вылечить меня, как пациентку. От страха жить и писать.
   Неужели и отцу ты устраиваешь подобные погружения в подсознание, полное вины и страха, вечерами за ужином? Как он выжил рядом с тобой до сих пор? Да, он будет писать научные статьи о чистоте воды и спасать мир, даже если все близкие люди вокруг умрут. Но о хирургах он высказался ненамеренно! Ляпнул - и сам испугался. Тебя, Андрей. Ты всегда прав. И не потому что на голову выше всех и смотришь на людей свысока, а потому что призвание накладывает отпечаток.
   - Не могу оставить его одного, - твердил. - Отец и так молчит днями напролёт, а без меня вообще говорить разучится.
   Его жизнь с тобой - искупление, но ты же и винишь его в своём одиночестве. Если бы каждый из вас женился и обрёл новую семью, то на разных берегах Петербурга вы были бы ближе, чем на противоположных концах стола в гостиной. Это древний миф об инициации мужчины и отцеубийстве: жизнь начинается порознь, победить другого в себе - значит простить и отпустить. А вы друг друга не отпускали.
   Каждый живёт по-своему, и каждый по-своему прав. Но иногда правда должна уступать место взаимопониманию.
   Я искала и не нашла в вашей домашней библиотеке мемуары Казановы. Проповедник и авантюрист. Маг и философ. Его окрестили сердцеедом, но на самом деле он был алхимиком, ищущим "философский камень" в человеческих сердцах.
   Казанова всегда меня завораживал образом мыслей, уникальной памятью и страстью. Ничего в жизни нельзя делать без страсти - ни любить, ни творить. А всё, что создаётся с нею в душе, рано или поздно начинает приносить свои плоды.
   Он познал истину. Люди хотят не того, в чём нуждаются. Он дарил нужное. Женщинам - восхищение, скептикам - чудодейственный эликсир, глупцам - обман, королям - утешение. Он любил человеческую природу, принимал всех такими как есть. В этом кроется тайна его побед. Истина - философия любви.
   Темнело. Четыре окна квартиры делили между собой виды на Пушкинскую улочку и Невский проспект. Балкон гостиной выдавался меж ними углом, как нос корабля. Получается, ночевали вы всё же по разным адресам.
   Стояла на балконе, как на капитанском мостике. Твоё окно давно погасло. Привык сидеть на подоконнике в темноте над потоком огней неоновых вывесок Невского.
   Окно Александра Сергеевича отражало небо. Луна в кобальтовой синеве. Лампочка в тёмно-голубом абажуре. В кабинете рядом с письменным столом - старомодный торшер. Не выбрасывай, пожалуйста! Отец любит его, как коллегу. Позже полюбит нашего пса за то, что ложится у торшера, демонстрируя интерес к наукам.
   Я никогда не рассказывала тебе о письме отца. На следующий день Александр Сергеевич украдкой попросил прислать рукопись. Через два месяца я читала его письмо:
   "Сложные мысли трудно объяснить широкому кругу людей, но нужно добиваться простоты и доступности изложения во что бы то ни стало, иначе всё написано зря. Идеи претворяются в жизнь, когда они поняты большинством. И нужно бороться за это понимание. Кто знает, вдруг именно твоя идея спасёт человечество?".
   Он писал о трудностях перевода научных статей, о том, как часами ищет слова, объясняющие формулы солёности или векторы подводных течений далёкому от науки читателю. Вода - кровь нашей планеты, писал он, и мы вынуждены лечить её от заражения, потому что переливание сделать невозможно, донора не существует. Подписался полностью: имя, фамилия, звание - доктор наук.
   Я поняла: признания заслуживает не тот, кто много страдает, а тот, кто много работает.
   Голубой торшер погас на рассвете.
  
  
  

****

  
  
  
   "Дописать, прежде чем умереть!", - авторская пометка на одной из страниц рукописи "Мастер и Маргарита". Рукопись горела, переписывалась, перепечатывалась. Михаил Афанасьевич Булгаков прекратил правки за три с половиной недели до смерти, на фразе Маргариты: "Так это, стало быть, литераторы за гробом идут?".
   Роман не окончен, как не может быть окончен миф, воплотившийся в жизнь, чьи герои до сих пор бродят по улицам среди нас.
   Я прочитала книгу, давшую мне имя, а значит и судьбу, в пятнадцать лет. Строки настолько врезались в память, что перечитывать не было необходимости, цитировала наизусть.
   А на тридцатый день рождения мне её подарили...
   В московских офисах любят использовать книги в качестве денежных конвертов, не задумываясь о кощунстве подобных поступков. Современный цинизм.
   В течение года после выхода первого романа, я потеряла всех, кто мне верил. И зареклась писать. Сочиняла серию коммерческих статей. Работала весну и лето в бизнес-центре неподалёку от площади трёх вокзалов. Это было чем-то вроде начала начал. Москва для меня началась с площади трёх вокзалов, как у всех приезжих, и теперь я снова туда вернулась.
   И не догадывалась, что площадь на самом деле мост. Легенду о мосте дьявола слышали и жители, и гости столицы. На мост приносят записки с заветными желаниями. Ритуал знают все: порезать палец до крови, приложить к записке, листочек с кровавым отпечатком сжечь на мосту. Ветер унесёт пепел, мечта непременно исполнится. Как называется мост и где находится, не знает никто. В разных историях перечисляются десятки названий и адресов. Мост дьявола я не нашла.
   Встретила его на площади трёх вокзалов. Шёл тёмный демон сквозь толпу, низко опустив голову и чуть прихрамывая. Люди шарахались, и вокруг него возникала пустота, странная, немыслимая в привокзальной толчее. Отмахнулась от видения, поспешила на поезд. Пятница, вечер, на выходные уезжала погостить к родителям в Карелию.
   На перроне после объявления прибытия поезда всматривалась в жёлтое свечение железнодорожного полотна. Солнце слепило. И вдруг выхватило его лицо из тени. Смуглая, точно обугленная, кожа, половина лица изрыта гноящимися и кровоточащими язвами. Внутри всё сжалось. Не от отвращения. От ужаса. Как будто он мог дотянуться до меня, схватить, стащить вниз под поезд. Или поразить своей неизлечимой болезнью.
   Он засмеялся и показал мне язык. Я шагнула к скамейке, ноги подкашивались. Отдышавшись, оглянулась ему вслед. Ступал окружённый солнечным ореолом по сверкающему бликами рельсу, как канатоходец. Полы непомерно великого зимнего пальто развевались на ветру. Надвигающийся поезд скрыл его фигуру: то ли демон запрыгнул на перрон, то ли исчез.
   Я задумалась о том, что вокзалы и есть мосты в потусторонний мир, чёрные дыры, воронки безвременья. На вокзале мы все вне времени: уже не здесь, ещё не там. В минуты ожидания поезда мы словно выпадаем из реальности. Не начертанный пока мир вокруг. Мир между будущим и прошлым. И оттуда являются гости. Иные.
   - Ты уже не та, что прежде, - сказала мне мама. - Возраст, опыт меняют отношение ко многому в жизни. Перечитав "Мастера и Маргариту" спустя пятнадцать лет, ты откроешь для себя новый роман.
   Я читала его в метро, по дороге на работу в бизнес-центр неподалёку от площади трёх вокзалов.
   Трагедию мастера: травля и унижения, утрата веры, сожжение рукописи и безумие - как побег от себя, читала как собственную. С той лишь разницей, что меня не преследовали: просто не давали высказаться и быть услышанной. Я была никем, ни для кого не существовала.
   Не помню, как вышла из метро и села на бордюр на площади. Слёзы текли и текли, безостановочно, размывая прохожих до состояния призраков.
   Очнулась от того, что кто-то трясёт меня, обнимая за плечи.
   - Ну-ну, всё бывает, всё проходит, - приговаривал он и совал мне свой бутерброд: - Вот, поешь, надо подкрепиться, а то сил переживать не хватит.
   Мятый кусок сыра с плесневой коркой на раскрошившейся в руках булке. Сыр с отпечатком чьего-то каблука. Бутерброд поднял с мостовой, очистил от грязи и собирался съесть. А тут я...
   Бомж сидел ко мне боком, стараясь не поворачиваться изуродованной частью лица. Но его ботинок рядом с моим... зацементирован грязью! Сразу померещилось копыто.
   Скинула его руку с плеча и убежала. А он так и продолжал твердить мне вслед о голоде и жажде, силе и слабости.
   Офисный скоростной лифт обдал огненной волной. Стыда. Этот несчастный урод такой же, как я. Его лицо так же ласкает солнце и секут капли дождя, он ощущает те же спазмы от голода в желудке и точно так же радуется, что живёт. И ему хочется, чтобы его пожалели, или хотя бы ответили. Поэтому он пожалел меня. А я убежала. Неблагодарная.
   - Это был Воланд, Марго, - сказал мне ты.
   - Нет, обычный бомж. От меня самой в тот день шарахнулись в офисе коллеги. Запах не смогли истребить две стирки, любимую клетчатую рубашку выбросила.
   Никакие убеждения на тебя не действовали. Ты отчаянно верил в сына Велиара.
   - Князь тьмы способен принимать любые обличья. Ему так удобнее было найти тебя, чтобы рассказать о силе и слабости. Убедить, что кому-то из нас приходится быть сильнее других. Потому что иного пути нет. Это судьба.
   Да, дьявол читает испепелённые записки и неоконченные рукописи. Когда не пишу подолгу, герои романа мне снятся. Одни посреди пустого города. Под ледяным ветром, дождём или снегом. Голые и голодные. Никто не откроет им дверь, не поделится домашним теплом. Только я могу отодвинуть статьи, заказы на копирайтинг и накормить их. Собой. Писать прозу в наш век неприбыльно, можно умереть с голоду, так и не дождавшись премьеры очередного романа.
   - Ты должна выдержать.
   На Ленинградском вокзале, а затем и в поезде Москва - Санкт-Петербург мне всегда казалось, что еду учиться именно этому. Долготерпению и борьбе. У атлантов, держащих на плечах городские своды. Они давно позабыли, по чьему приказу тянут Питер из моря. Напряжённые, измученные лица, чем-то похожие на вас с отцом. Состарятся или устанут со временем, отпустят портики и балконы и ... город уйдёт на дно морское, как в сказке, где к шпилю Адмиралтейства дед с внуком привязывали лодку. Но пока атланты стоят на защите вверивших им свои жизни.
   Я верила, что книга - труд души. Душа должна трудиться, мучиться и расти, не сгибаясь под тяжестью навалившегося мира. Ты верил, что моя никтофобия лечится: неизлечимых фобий не бывает. Твой отец, что Нева никогда не превратится в Лету.
   Питер - город-мечта, город-идея. Жёлтый дом с голубыми парадными. А мы с тобой - его вечные персонажи. Я открываю и фиксирую новые формы и состояния безумия. Ты пытаешься вылечить. Найти норму, которой не существует. Мы - слова одной книги, единственного закона бытия.
   Помнишь сумасшедшего над бездной Рождественки? Спустя несколько месяцев улицу точно взорвали, перекладывая брусчатку, обнажив ямы с железной арматурой и битым стеклом. Чем не река Аида? Он предвидел, что пешеходы будут пользоваться узкими деревянными мостиками на подступах к метро.
   Общечеловеческая память вне времени, но, как и время, не имеет начала и конца. Литературоведы утверждают, что все романы начинаются с последней строки. Я и сама писала с финала, вела героев к нему, как к некой цели, к мечте. Питер заставил поверить, что мечта недостижима по определению.
   Гуляя с тобой по набережным Невы, силилась вспомнить, чем заканчивается "Евгений Онегин". Но роман-то без конца: "Блажен, кто... не допив до дна бокала полного вина".
   Все великие произведения стремятся в бесконечность. Герои выходят за пределы рукописи. Слова создают мир вокруг нас. Мы живём в пространстве мифа. Литературным персонажам верим больше, чем родственникам. А писателей предпочитаем историкам и документалистам. Писатели погружают нас в историю с головой, словно перемещая во времени.
   Гений способен проникнуть в общечеловеческую память. Вести свой корабль через мировой океан идей и образов, сменяющих друг друга, как волны. Капитаны знают, что волны порождает ветер, и они всегда возвращаются. Как мы по утрам на кухню пить кофе, обновлённые ночными бдениями, чтобы вечером опять расстаться.
   По вечерам мы трое расходились по комнатам: отец писать научные статьи, ты перепечатывать записи бесед с пациентами в анамнезы, я перечитывать свою книгу (да, свой текст читаешь иначе, чем пишешь). Ночью возвращалась на капитанский мостик гостиной. Густой синий воздух, море огней за бортом балкона...
   Мне не давали покоя пропавшие без вести. Что случилось с Серовыми? Почему на письма Анны никто не ответил? Все её письма вернулись, словно искали и не нашли адресата. Безумная мысль, что я могу найти, что прошлое вот-вот шагнёт в настоящее!
   Что если мы тысячу раз проходили мимо их дома, не подозревая об этом?
   - Не знаешь конец истории - сочини! - говорил мне ты.
   Историю русских эмигрантов в Париже или белой гвардии в Киеве, можно вообще в Америку отправить, или в Португалию, как Мерсовых, а потом заставить искать друг друга веками, поколениями. Роман-эпопея. За такие, наверно, и вручают литературные премии.
   Нет, не стоит. Я уже поняла: нет ничего хуже сочинительства. Писатели, как и хирурги, не имеют права на ошибку. Но если хирург теряет пациента, то писатель - себя. Писатель должен обладать даром предвидения. Уметь жить вне времени. Как тот безумец с Рождественки. Как все твои подопечные. Гениальность граничит с безумием. А ключ к безумию у тебя на столе.
   Прости, Андрей, это я украла записи бесед с пациентами. А ты думал, я катаюсь верхом на облаках? По-настоящему честные романы пишут падшие ангелы!
   Ты перевернул дом вверх дном, искал везде, чертыхался... Догадался ли ты о краже и не подал виду? Или действительно не в состоянии был вообразить меня в роли воровки?
   Твой блокнот - ещё один трофей и талисман. Когда смотрю на него, до сих пор возникает чувство, как на Троицком мосту. Головокружение и щемящий страх высоты. Недаром читатели пишут мне отзывы о полёте в прозе. Это чувство никогда меня не отпустит.
   У каждого из нас - свой якорь. Вы с отцом держали друг друга и прошлое. А я словно прыгнула вниз с вашего балкона.
   И сейчас, если понадобится, прыгну снова. Или, как говорили наши прабабки, пойду на костёр. Ведь это и есть шаг в бесконечность.
  
  
  

****

  
  
  
   Тропинка вела сквозь заросли ежевичных кустов к реке. Анна осторожно ступала, стараясь запомнить каждый свой шаг, каждый укол травинки или камешек под босой пяткой.
   Бывают такие картинки бытия - наверняка увидишь ещё раз, перед смертью.
   Тишина предрассветная. Молчание утра. Венера сияет над горизонтом. Дым от костров ночи Купала стелется над рекой. Зачем-то взяла в руку головешку. Как факел.
   - Я несу свет!
   Издревле Венеру называли по имени Люцифер, носитель света. Падший ангел и богиня любви слились воедино в свете звезды.
   Анна скинула с себя платье, развязала шнуровку корсета. В воду входила медленно. Илистое топкое дно, скользкие камни, тугие стебли рогоза - ведьмины посохи.
   Сперва по щиколотку, держа у груди факел, как когда-то молитвенную свечу опустила чуть ниже. Солнечное сплетение - место, где обитает душа. Так же щемило там, когда молчал потом зрительный зал за кулисами перед премьерой, наблюдая за нею незримо, как Бог, как рассвет, затаивший дыхание ветра.
   По бёдра. И ласковые руки Макара, обучившего её плавать. И лоно её, истекающее нектаром не существующего в природе, чтобы сравняться своей красотой, цветка.
   По пояс. Кровь и жгучая боль роженицы.
   По грудь. Головешка, зашипев, потухла в воде. Будто сердце остановилось - и вдруг огненным колесом сорвалось с горы.
   Поскользнулась на камне и - дно ушло из-под ног. Провалилась в воду, как в пустоту. Захлебнулась вмиг. Беспомощно забарахталась к берегу.
   Это вхождение в воду предсказало её судьбу.
   Факел в руке и вода в реке - война и жизнь, страсть и время. Поминальная свеча по той, что не станет прежней, и второе крещение.
   - Тебе нужно выбрать новое имя для сцены.
   "Анита", - напишут потом на московских афишах.
   - Не зная жизни, не сможешь играть. Истина постигается через людей, их радости и печали, а люди - внутри тебя. Все: мужчины и женщины, старики и дети. Сочувствие, сопричастность стирают границы. Других отыщи в себе. И тогда в зрительном зале увидишь бога. Одно лицо вместо враждебной многоликой толпы, готовой ошикать. Бог не казнит. Он любит. Ты - его отражение.
   Балаган называли "народным театром".
   - Балаган - наша жизнь, - говорили. И жили на сцене: не притворялись, играя свои роли, а претворяли чужую жизнь. Творили глупцов, подлецов, влюблённых, героев... Зрители плакали. Или смеялись. Рукоплескали. Занавес опускался. А потом вызывали на бис.
   Актёры жили в театре! Порой негде спать, кроме как в артистической гримёрной.
   Анна прилежно учила уроки. Бенефисы в провинции: роли без слов, с репликой на один выход, улыбки и реверансы на раусах. Всем внимала: деловитой лисице - антрепренёру, мрачному режиссёру, премьеру Борису, страдающему поочерёдно то бессонницей, то похмельем, актёрам труппы, пересмеявшим свой голод, и приглашённым их сменщикам, забывчивой костюмерше-неряхе, зазывалам, билетчикам. Всем.
   А Макар учил её плавать. До конца августа, до первых осенних листьев.
   - Не получится пловца из того, кто боится погружения в воду. С головой. Перед тем, как учиться плавать, нужно выучиться нырять. Так и с ролью, не сыграешь, пока не уверуешь в то, что играешь на сцене, пока не нырнёшь на самое дно души.
   Чужая душа - потёмки. Но сам для себя человек пострашнее тьмы. Чем глубже себя узнаёшь, тем больше боишься. Подчас Анна задавалась вопросами, которые никогда бы и в голову не пришли в родительском доме. На сцене чувствовала, что ответы, как клейма, горят на щеках. А есть ли у меня способности? Дар? Имею ли я право играть, быть на сцене?
   - Ты - птичка из клетки. Многие месяцы канут, прежде чем запоёшь, полетишь. Придётся терпением запастись.
   - Ах, оставь! Анна - украшение труппы. Красоток не сыщешь среди бедноты.
   Рампа кружилась, сцена покачивалась, превращаясь в палубу корабля, зрительный зал - в речные стремнины. Вот-вот её кораблик сядет на мель или разобьётся о подводные камни в щепки. Ухо жадно ловило шёпоты в первых рядах. Казнят или помилуют? Провинциальные сцены стали её эшафотом. А до Москвы было ещё далеко.
   За одно лето не перевоплотиться из петербургской девочки в русскую женщину. Всё равно, что пытаться вобрать в себя сразу всю землю с её лесами, полями, рассветами, реками, дорогами, городами и сёлами, небом, Луной и Венерой.
   Утратить страх - главный навык жизни на сцене. Порой Анне это напоминало охоту: публика - быстрый и жестокий зверь, актёры в труппе - загонщики в шкурах, первобытно бесстрашные. Зверь может ранить, а то и убить.
   Первобытные стихии земли оживали в труппе. Трагедийный актёр и премьер - солнце, или огонь в ночи; режиссёр с распорядителями - камни и почва, основа их существования; себя и всех на вторых ролях причисляла к ручейкам и речным потокам, важнее ты или незаметнее, но течёшь, куда скажут. А Макар был воздухом, свежим ветром, меткие стрелы шуток посылая в зал. Русский талант не бывает без юмора, русские пьесы - без смеха. Смеялись князья Н. и С. в глупых пародиях, в остроумных комедиях - Островский, Чехов, Толстой...
   - Смех побеждает, - твердил непрестанно Макар.
   Публику. Голод. Дороги. Судьбину.
   Смейся и наполняйся радостью.
   Бог так велел: Радуйтесь! Это лучшая мне благодарность, молитва и воздаяние.
   Дети так радуются первому снегу. Лепят снеговиков во дворе, бегают по сугробам, играют в снежки и визжат от восторга. Беспечная радость.
   Печь затопить было нечем, негде согреться, сырость в каморке. Не услышав баюкавшего по утрам, привычно сухого - осеннего - шороха листьев, Анна проснулась от тишины. На крышу театрика падал и падал снег. Будто оплакивал.
   - Ночью умер Борис. От инфаркта.
   Сердце премьера переполнилось и разорвалось. Трагедийные роли на сцене. А в жизни - убогая драма. Жена год назад потеряла рассудок, лечили её в жёлтом доме. Не узнавала уже никого, но Борис верил встрече. Недоедал, только пил, чтоб забыться, деньги все отправлял на почтовых ей на лечение. В Петербург. В последний раз был у неё проездом - не узнала. Нет надежды, доктор сказал. Над детьми лучше бы родственникам опекунство оформить и как можно скорей. Вы же странник-с, не в состоянии позаботиться.
   Анна тогда поняла: нет ничего печальнее утреннего снега на жёлтых листьях. Снег в сентябре. Беспощадный диагноз природы, преждевременная кончина. Летние приключения сбылись у кого-то другого, а нам выпал трагичный финал.
   Макар унаследовал факел Бориса. Но публика пригвоздила его к скале равнодушия, как Прометея, похитившего огонь у богов. Дерзнувшие быть счастливыми не достойны любви.
   Провал следовал за провалом.
   - Дайте время! Я ж с людьми огнём хочу поделиться! Искренность завоюет сердца.
   - Чьи? Не сезон сейчас для гастролей. Все уезжают в столицу.
   Анна гадала, как там дома, в Петербурге? Вспоминают её? Нет, забыта. Прокляли вслед и сожгли слова прощальной записки. Некуда возвращаться. Только следовать за бродячим театром. Но она ни о чём не жалела, и сейчас бы пошла за Макаром и в огонь и в воду, а тогда в начале пути...
   - Мы поедем в Москву! - рассудил режиссёр. - Там полно театральных огней, и легче зимой прокормиться.
  
  
  

****

  
  
  
   Записи бесед с пациентами я увезла в Москву и читала на ночь, как книгу, как письма. Они открыли мне новый мир, точнее, научили его создавать. В каждом слове твоих подопечных ощущалась безоговорочная вера в собственных демонов. Оживляющая вера: демоны воплощались в реальность.
   Многие пациенты были художниками, чьему видению позавидовал бы сам Гойя: ни его сны, ни его разум не смогли бы разбудить таких чудовищ. Сначала наткнулась на один из рисунков в твоём блокноте, а потом ты прислал мне по почте фотографии их работ. Ничего подобного не видела раньше: гениальные картины! Картины иной реальности.
   Стоит только поверить - и грани сотрутся, потустороннее сольётся, смешается с жизнью, переполнит настоящее. Мои отношения со временем бесповоротно испортились: недели то тянулись десятилетиями, то пропадали, как мгновения с циферблата часов, лишённых секундной стрелки.
   Осень в Москве позолотила деревья. Ты звонил всё реже. Закружится листопад, потом метель. Будешь писать мне короткие, ничего не значащие письма. Что дальше?
   Представляла, как ты крутишь треснутый диск телефона, который стоит на тумбочке в вашей прихожей: 8-гудок-926... Нет, конечно же, ты звонил с мобильного. Но мне хотелось, чтобы было иначе. Спрашивал, что со мной происходит? И надо бы заорать в трубку: "Со мной всё не так!". А я рассказывала тебе о погоде.
   В погоне за прошлым купила на блошином рынке старомодный комод из чёрного дерева с латунными ручками, бабушка в таком хранила драгоценности, письма и фотографии. Квартирная хозяйка только пожала плечами: громоздкий комод нелепо смотрелся посреди современной московской студии со встроенными шкафами и циновками на полу. Но мне нужна была атмосфера былого. Я училась жить вне времени и пространства. Разложила письма Анны по ящикам, и когда они выдвигались со скрипом, казалось, ещё чуть-чуть и увижу конец истории, как огненную реку под асфальтом. Без финала, не могла начать писать набело.
   Я снова ушла с работы и проедала последние запасы. Днями гуляла по Арбату, вспоминая Костю и нашу голодную весну. Кормила с руки голубей эклерами на летней веранде кафе "Счастье". Последние солнечные тёплые деньки. Официанты меня возненавидели за крошки на столике. Голуби полюбили и узнавали издалека.
   Позволив себе счастье безвременья, я словно впустила в свою жизнь чудеса.
   Сначала на Арбате поселилась твоя копия. Гитарист повторял тебя двадцатилетнего: непослушная чёлка падает на лицо, ты откидываешь волосы назад. Улыбчивый прищур карих глаз, искра солнечного света - как осколок в сердце. Ты скучаешь. Парень не понимал моего повышенного к нему внимания, всякий раз оглядывался мне вслед. И я чувствовала твоё присутствие за спиной. Я тогда многое чувствовала, осталось обрести способность предвидеть.
   В ранних сумерках шла по Никитскому бульвару и дальше по Бронной вверх до Патриарших. Фонари провожали глазами. Чудилось, их глаза прозревают тьму. И однажды, сидя на скамейке, я услышала звон заблудившегося трамвая. Времён Берлиоза, того самого, отрубившего ему голову. Бегает по кругу без устали, замаливает грехи. Невидимый, без пути следа. По одной из версий, трамвайные пути ликвидировали, по другой, их никогда и не было, трамваи бегали по Садовой улице. Так или иначе, покинувший роман призрак продолжает ездить по кругу. Меня это не испугало и не удивило. Приняла его звенящий голос как должное. Когда сходишь с ума, будто тонешь или срываешься с горы - не можешь остановиться. Безоговорочная вера в свой мир и есть настоящее счастье. Цельность натуры, без разрыва между необходимостью вписаться в общепринятые рамки, соответствуя чужим ожиданиям, и желанием быть собой. Безграничное бытие.
   В октябре в небе над Арбатом уже темнело от голубей, но кафе "Счастье" закрыли. Зато открыли на Невском, написал мне ты, счастье ждёт тебя в Питере. А на месте арбатского возник ресторан "Последняя капля".
   Блажен, кто не допил до дна... В ресторане впервые попробовала свежевыжатый сок киви. Яблочный вкус с терпким и сладостным оттенком греховного волнения. Киви называют дьявольскими яблоками. Зелёный яд наслаждения. Допить не успела - выронила бокал, случайно, словно кто-то выбил из рук. Я наблюдала, как осколки кружились над кафельным полом, будто в замедленной съёмке, преломляя свет и время. В полной тишине. Беззвучное столкновение стекла с кафелем, как в невесомости. И знакомое жутковатое ощущение засасывающей воронки.
   "В меня... вселился бес. Уже в Ленинграде и теперь здесь... " - проплывало перед глазами. Вспомнила: рукопись Булгакова начала возрождаться (или рождаться заново в ином теле?) в Ленинграде! И остро, будто дым был внутри меня, а не снаружи, ощутила едкий запах его папирос, сейчас такие не курят, да и курить в общественных местах запрещено.
   Мне тоже нужно в Санкт-Петербург. Я должна найти дом Серовых.
   - Обязательно приезжай! - ответил Андрей по телефону.
   По пути от ресторана до метро заметила, что твоя копия исчезла с Арбата.
  
   И снова: поезд, атланты, Нева, ужин. Но на этот раз вдвоём: отец уехал на научную конференцию в Швецию, а ты отпросился ради меня на пару дней с работы.
   После ужина предупредил:
   - Не торчи опять на балконе до ночи! Поздняя осень. Простудишься! Пойдём лучше спать.
   Я не послушалась.
   Ты до сих пор не можешь осознать, что произошло в ту ночь. Кроме того, что я выскочила из дома куда-то в халате и в тапочках на босу ногу. Вернулась под утро промокшая насквозь, с температурой под сорок. Провалялась с тяжёлой простудой неделю у вас дома, и ты нянчился со мной, как с ребёнком, отпаивая глинтвейном и чаями с шиповником на меду.
   Но это был не простудный бред. Ночью с балкона я увидела девушку в жёлтом платье, раскачивающуюся на качелях. Странно, у вас под окнами никогда не было сквера и игровой площадки! Жёлтый лепесток трепетал на ветру, а мы на прогулку уже повязывали шарфы и кутались в тёплые куртки тёмных расцветок.
   Когда выбежала на улицу, увидела остов старых качелей, без кресла. Примета: стоять под ними - к несчастью. К горлу подступила тошнота, как от заплесневелого сыра на бутерброде Воланда.
   Дальше - безнадёжная погоня за девушкой, тяжкий бег по воде: силуэт ни приближался, ни удалялся, маячил впереди, а расстояние между нами не сокращалось, как бывает во сне. Не помню, сколько всего было проходных дворов: улицы пронзали друг друга, сплетались и разлетались в разные стороны. Питер и наяву в ясную погоду похож на дырявый, изъеденный молью плед, а та дождливая ночь была бредом.
   В парадной дома Серовых выли сквозняки, по ногам тянуло холодом. Штукатурка осыпалась от сырости. Шаги Тани стихли на верху винтовой лестницы. Я осмотрелась: оконные решётки отбрасывали зигзаги теней на неровные, как больная лишаем кожа, стены. Чёрная полоса, белая... Красная. Точнее, дыра от пули, а из неё течёт струйка крови. Когда-то стекала, сейчас засохла, но во рту по-прежнему оставляет ржаво-солёный вкус. Я не могла ошибиться.
   Их расстреляли здесь. Сцена расстрела мне снилась: тени покидают тела и спускаются вниз по лестнице, растворяются в сизо-лиловой дымке Петрограда, но следы от их босых ног никогда не исчезнут. Сильные эмоции, выброс энергии, адский отпечаток, проступающий на плёнке времени. И теперь фантомы будут вечно бродить по лестницам. Видели ли их жильцы дома, наши современники?
   Мне снились окна и зеркала в иной мир. Глаза, тоннели, прорехи, полости вселенной. Хищные, угрожающие, разбитые и распахнутые окна, зовущие на тот свет.
   Вселенная состоит из пустоты: планеты вращаются вокруг солнц, электроны вращаются вокруг ядра, а между ними ... что? Сила притяжения. Случается, электроны покидают атом, освобождаются. Вселенная полна мёртвых галактик. Так почему бы не поверить в блуждающих призраков? Если все мы суть свет и энергия. Кто-то способен различать цвета, а кто-то дальтоник. Я видела красный.
   Мы живём на краю времени, близ катастроф, войн и конца света. Края истираются, истончаются, и мы срываемся вниз, в пустоту. Неужели мы тоже когда-нибудь распадёмся на атомы и превратимся в таких вот бродяг на лестницах мироздания?
   Призрак девушки в жёлтом платье жильцы дома не видели. Когда я выздоровела, мы с тобой полдня потратили на поиски, но нашли улицу и дом Серовых, хотя никто нам так и не ответил, кому до революции принадлежал этот дом, в советское время его перестроили изнутри под многоквартирное общежитие. Я просто решила, поверила, что дом с дырами от пуль в стенах и есть дом Серовых.
   И оказалась права. Вернувшись из Швеции, твой отец навёл справки в архивах. Улица была переименована в 1918 году. А её прежнее название совпадало с адресом на конвертах от писем Анны.
   Безумцами нарекают тех, кто верит себе. Твои подопечные верили в своих демонов. Фаусту помогал Мефистофель, Мастеру - Воланд, я тоже не могу сражаться со всем миром в одиночку. Муза поведёт меня за руку по тропинкам сквозь темноту.
   Я должна стать персонажем истории, финал которой не предопределён ни судьбой, ни пером мастера, и никому не известен. Нырнуть внутрь себя и понять, что душа, как небо, не имеет дна и, как сообщающийся сосуд, помнит время вселенной. Да, время можно истратить на чужие - и пустые дела, а можно сохранить - в словах.
   Есть такое выражение "свет слов", значит, писатель - носитель света. А что есть свет, как не бесконечность падения?
  
  
  

****

   Когда упал занавес и начали гаснуть один за другим огни, Анна не верила в возвращение. Так бывает при пробуждении, на тонкой грани меж явью и сном: невозможно проснуться! Сказочная страна манит-зовёт обратно. Жизнь расплывается перед глазами, а в голове звучит дивная музыка. Песня Сольвейг - золотая нить меж мирами, солнечный луч, проникший в тёмную комнату спящей из запределья.
   "Музыка Грига и декорации Рериха - главное содержание и сильнейшая прелесть спектакля, - позже читала Анна в газетах, - сценическое искусство отодвинулось на второй план, уступив первенство музыке и живописи".
   Пера Гюнта не спас тяжёлый взгляд Леонидова, не удержала пылкая Коонен, все говорили о красоте, а значит, о Сольвейг.
   Солнечный свет пронизывает всё вокруг, но остаётся невидимым и описаниям не подлежит. Призрак, разлитый повсюду, прикосновение грёз.
   - Сольвейг не роль, а то, ради чего играют, выходят на сцену. Солнечный путь героя, очаг для блудного сына. Вечное возвращение.
   Москва театральная! Фонари Камергерского напоминали подвесные домики о четырёх углах, обиталища муз. Московский Художественный Театр недавно утратил приставку "общедоступный", но сохранил дух народный. Ставили жизненно, высказывались открыто, играли зрителей в зале, играли себя, ярко и остро писали о театре газеты.
   Как отнеслись театралы Москвы к этой странной полусказочной постановке пьесы Генрика Ибсена? Не триумф, пожимали плечами и напевали вполголоса песнь Сольвейг. Песнь печали и радости, потери и обретения.
   Потрясением стала премьера для труппы Макара и Анны. Перевернула их балаган.
   Осенью 1912 года маленькие театрики росли в Москве, как грибы. Театры-табакерки сдавали подмостки внаём и приютили бродячую труппу. Костюмы раскрашивали в пурпур, лампы ставили вкруг, чтобы холщёвая ткань при свете играла, как шёлк или бархат. Пыль из занавеса выбивали, как из матрацев, штопали, как старую шаль. Бродяг тепло принимали. Анна вскоре привыкла к запаху краски, пыли кулис и к тому, что зрители аплодируют стоя. Мест не хватало на всех, стояли в проходах, присаживались на ступени. Застенчивых гимназисток суровые кавалеры брали к себе на колени. Но то был ещё не успех. Любительские премьеры. Играли короткие пьесы по три спектакля за вечер по чётным числам месяца. Поселились всей труппой в меблированных комнатах над харчевней на Кузнецком мосту.
   А учиться бродяги ходили в большие театры. У настоящих актёров с ангажементом и именем на афишах. Анна искала в театрах парадную лестницу с красным ковром, как в провинции. Но кареты богачей подъезжали к отдельному входу, а дамы демонстрировали свои драгоценности в ложах. Разночинная чернь на галёрке теснилась. Дерзкие юноши отбирали друг у друга театральный бинокль - разглядеть лебединую шею и белоснежные плечи очередной Прекрасной Елены с сомнительной репутацией.
   Москва не Петербург, здесь не кичились происхождением, не соблюдали приличий. Мещанский город для смелых и предприимчивых. Здесь удовольствия и радости жизни доставались не по наследству, а за рубли. Вино текло рекой в кабаках на Кузнецком мосту, который был вовсе не мост, а пристань для заблудившихся в осенней стылой ночи. Лампады в форме чаш источали не масляный чад, а ароматы свободной любви. Безродные знатно блудили. Дамы, дыша на кавалеров вином, духами и туманами, призывно откидывали вуаль, и глаза их сияли и оценивались в каратах, как вытребованные за ласку бриллианты. Танцевали, тесно прижавшись к своим благодетелям.
   Анна видела в раскованных танцовщицах освобождение женщины. Смиренно скорбящая Богородица отвернулась к стене, а прекрасные дамы хохотали и любили мужчин, пригласивших не под венец, а на танец. Анна выучила новое модное слово: "эмансипация".
   - И после ЭТОГО я стану женщиной? - спросила Макара.
   - Нет, - впервые серьёзно ответил он. - Женщиной станешь после того, как поймёшь, чего хочет мужчина, а не поймёшь, останешься самкой человека.
   Значит, я не смогу сыграть главную роль, мучилась Анна. Роли без слов, ночи без сна. Ощутить другого в себе? Как такое возможно, что чужие тела вдруг сливаются в одно существо?
   А Макар дышал ровно, обнимая её во сне. Что ему снится? Даже сны у них разные.
   На потолке плясали всполохи пламени от свечи. Словно ведьмы дразнились, показывая ей свои влажные языки. У Анны же всякий раз пересыхало от страха не только в горле.
   - Ты ещё не готова. Крылья отращивать быстро не получается. Дай нам время. Всё случится само собой, - успокаивая, гладил её Макар.
   Нечётными вечерами он уходил куда-то. Анна знала: к другим, но не спрашивала ни о чём. Ждала безропотно. По меблированным комнатам блуждал его запах: горьковатый древесный аромат, полынный ветер. К полуночи таял в воздухе, но не исчезал. Макар, возвращаясь под утро, вновь наполнял собой дом.
   Как-то нечётным вечером Анна согласилась выпить с актёрами труппы вина. От папиросного дыма и песен воздух густел, перекатывался волнами. Анне чудилось, будто осенний туман просочился в комнату. И в пелене тело её растворялось, утрачивало свой вес, как в воде. Движения так легки, что ещё немного - и полетит. Хлопнула дверь. Ног не чуя, Анна сбежала вниз по ступенькам.
   - Макар! - и на шею.
   - Напилась до бесчувствия! - отругал.
   Прислонилась к плечу виновато. Вздохнула. Раньше Анна всегда узнавала его по запаху. А в ту ночь - по шагам на лестнице.
   Поднял на руки, отнёс в спальню.
   - Истина не в вине, - объяснил ей утром, прикладывая к голове мокрое полотенце - холодный компресс от головной боли. - Без чувства нет красоты. Без красоты не бывает любви. Только похмелье. А любовь - это когда человека принимаешь всего и таким как есть, без остатка. Сейчас ты любишь мой голос, мой смех, мои губы и руки. Но и кусочек плоти, которого ты так боишься, тоже я. Если ты меня любишь, то должна полюбить меня целиком, понимаешь?
   Полынный ветер... Сладкое ожидание, горькое возвращение. Сорок лет ждала Сольвейг в избушке на севере, пока Пер Гюнт искал счастья на краю света. Но куда бы ни шёл человек, он идёт на север. В мире не бывает странствий без возвращения. И странник становится странником после возвращения домой.
   Рано или поздно каждый из нас осознаёт, что жизнь не бесконечна, как казалось в детстве, верилось в начале пути.
   Как выбрать из множества дорог свою единственную дорогу?
   Угадать. Найти.
   Но угаданное ускользает от понимания, найденное покидает душу, и тогда предстоит новый мучительный поиск в хаосе событий, отчаянных надежд и запоздалых молитв.
   Он был неприкаянным, растратил жизнь попусту. Она любила его. Он не нашёл себя, она сохранила его в воспоминаниях. И вернула ему жизнь. Другую, наполненную ароматом странствий, полынным ветром. Она не гадала, не выбирала. Просто ждала. Единственного.
   "Когда я правдой жил, в согласии с судьбой? Когда я сильным был? И где я был собой?", - спрашивает Пер Гюнт.
   "Во мне одной", - отвечает Сольвейг.
   "Эта история о поиске и возвращении, о самопожертвовании и раскаянии", - писали театральные критики.
   Эта история о том, как человек обретает себя, поняли Макар и Анна. Потому что себя можно найти только в другом человеке. Любовь помогает обрести свою суть, свою целостность.
   - Ты у меня первый, - призналась Анна.
   - А ты у меня.... всю жизнь искал ... в других, - признался Макар. - Когда на тебе остановился, будто домой вернулся, и позабыл их всех. Верь мне и не ревнуй к прошлому. Оно у меня было бурным, но то не настоящая жизнь. Ты поделила её на "до нашей премьеры" и "после". Раньше я играл чужих людей, теперь самого себя. Потому что с тобой и для тебя.
   "Это живопись жестов и слов. Это живописание. Словно сама жизнь поднялась на сцену", - писали о новом спектакле труппы театральные критики.
   - О пути и дорогах я напишу лучше Ибсена, - заявил режиссёр бродяг ещё в Камергерском.
   Всякий творец кем-нибудь или чем-нибудь вдохновляется. Пьеса русской задумана, не плагиат. Не сказка, а повесть. И писал режиссёр впервые. Ставя чужие пьесы, он всегда добавлял на сцену немного себя. А сейчас прорвало плотину из слов, тоски и молчания. К крещенским морозам оригинальная пьеса готова была.
   Театр Немчинова согласился поставить. И это была уже Сцена, а не подмостки. Имена Макара и Анны напечатали на афише. Прибежал посыльный с мороза с охапкой листов. Передал Анне в руки. На афише снег таял. Руки дрожали. Анна не могла надышаться свежим запахом облаков.
   Анита в главной роли... шагала по сцене в свете софитов, как по солнечной дорожке в реке. Светлые волосы, ореол кудрей, живая свеча горела в тишине предрассветной. Зрительный зал замирал. Голова кружилась. Солнце взойдёт - и будет успех.
   Люди занимаются искусством, чтобы быть замеченными. Услышанными. Кем? Вряд ли всем человечеством и даже не зрительным залом, не критиками и театралами.
   Та, чью роль исполняла Анна, пришла на премьеру. Стареющая и одинокая, растратившая себя на балы и обеды. И рыдала, узнав себя в юной Аните, сказавшей страннику "Да!". Режиссёр был отмщён, отмыты скитания труппы.
   Как золото, мягкое расплавленное золото. Анна тихо ступала, затем плыла и ныряла, чувствуя, как тела их теряют форму и очертания, разделяющие их оболочки и расстояния. Жидкое чистое золото переливалось на солнце. И через край. И друг в друга переливались они с Макаром.
   Зимнее солнце позолотило московские крыши. Это был их первый рассвет.
  
  
  

****

   В Москве зимний свет особенный. Ледяная позолота, солнечный янтарь. Словно замораживает городские мгновения и спешащих навстречу прохожих на бегу под призрачным куполом. И бежать уже некуда...
   Провожала солнце в городском парке под названием "Надежда". Утки бродили по пруду: вода скована тонким льдом. "Нам не остановить время", - слова из песни "Конец путешествия" звучали в плеере. Сегодня осеннее солнце садится за город, а завтра - зима.
   Ты написал: "Хорошо, что есть воспоминания, что остаются они, когда нас уже нет, и выручают, когда нам тяжко".
   Нас нет. Мы существуем по отдельности. Ты и я, не мы. Не живём, а именно существуем. И страшно существовать нелюбимыми, потому что некому нас хранить. В Бога современный человек не верит.
   А во всём виноват Ибсен. Самый известный после Шекспира в мире драматург первым задал экзистенциальный вопрос: "Так неужели всюду пустота? Ни в бездне, ни на небе никого?".
   И наступил двадцатый век, и понеслось время, на бегу ускоряясь: сначала лошадей сменили автомобили и поезда, затем самолёты, и человек полетел в космос и воочию убедился, что в небе пусто.
   Иногда мне кажется, что наш двадцать первый век и есть конец пути. Нам нечего ждать и искать, всё найдено и открыто до нас, всё сказано и спето, всё сбылось. И вернуться к исходной точке мы не сможем. Потому что нас нет.
   Если взять карандаш и попытаться изобразить графически, то человеческое "я", всегда бывшее внутри огромной и непознаваемой вселенной, простиравшейся вокруг и не имеющей пределов, в двадцатом веке превратило её в треугольный осколок собственного зеркала, в пьедестал, и само водрузилось на вершину мира. Ибсен ещё в 1867 году предсказывал, что человек, отправившийся на поиски своего места в мире, чтобы быть "собой довольным", утратит не только связь с миром, но и целостность личности. Пер Гюнт - растратчик, и жизнь его - мираж.
   Вера в высшую справедливость лишала сомнений и дарила чувство гармонии. Вера была ответом на все вопросы. Где родился, там сгодился. Пути господни неисповедимы. Свобода фатума: мой путь начертан на звёздах задолго до рождения. Смирение с участью и предназначением было основой человеческого взаимопонимания, слышимости вселенной за счёт взаимопроникновения её частиц. Не было, в сущности, "я", был род людской, "мы". А главное - в такой жизни был смысл: каждая нота в партитуре должна быть прописана - и на своём месте, иначе музыка жизни не зазвучит в оркестре вселенной.
   Индивидуализм, учение о том, что всякий уникален и право имеет не ждать милостей от природы и не прогибаться под изменчивый мир, когда ноты стали перескакивать с места на место и через головы как заблагорассудится, привело к рассинхронизации оркестра и потере общего смысла. Двадцатый век стал веком разума, открытий и войн, битвой за выживание. Общечеловеческий смысл распался на местечковые поиски одиночек, хаотичные и непредсказуемые столкновения атомов в пустоте, музыку, а точнее, шум глухонемых.
   Экзистенциализм - война всех против всех, сутолока амбиций и одиночеств. Время ускоряется, "я" растёт, вселенная умаляется до ничтожных размеров. Нам тесно рядом! Все равны. Докажи, что равнее. Кто был никем, тот станет всем. И люди, как вирусы, начали пожирать друг друга за территорию, даже если она существовала только в умах. Двадцать первый век унаследовал мир успеха и борьбы за власть. Сверхчеловеки вышли за пределы своих возможностей - выпрыгнули из себя - и к человеческому вернуться уже не могут.
   Современный человек - это продукт распада. Человек, убивший в себе Бога, лишился души - как стержня или внутреннего центра, и личность распалась на личины. Сложный человек, сложенный из сотен конфликтующих маленьких "я". Да, мы все тяжело больны. Шизофренией, "расщеплением разума" на социальные роли и ники в социальных сетях. Наш современник - трансформер, кубик Рубика, собирающий себя из чёрных квадратов пустоты, которые, как ячейки компьютерной памяти, заполняются противоречивой искусственно созданной информацией. Выбирай! Потребляй! Но выбирать не из чего: нам суют то, в чём мы не нуждаемся. Наше поведение программируется СМИ, потому что сами мы не в состоянии ответить на вопросы: что ищем и чего хотим?
   Нам говорят: Не ищи, создай себя! И предлагают комплектующие детали и инструменты на выбор. Время поисков ответов на вопросы кануло в лету. Двадцать первый век - время манипуляций. Легко манипулировать теми, кто ничего не делает самостоятельно. Знания гуглятся и хранятся в компьютере, а не в голове, и значит, живём мы в виртуальной реальности незаметной подмены понятий. Расщепляющийся человек не совпадает ни с самим собой, ни с окружающим миром, и в такой ситуации всё становится имитацией: любовь, свобода, совесть, сочувствие, добро, зло.
   В кафе, где иногда пишу, за плечами на полке над столом стоит бюст философа Декарта, и я понимаю, что в мире распада истинно только "я мыслю, следовательно, я существую". Способность критически оценивать предлагаемую информацию, осмыслить ту или иную ситуацию, саму себя, жизнь. Сегодня человеком останется тот, кто умеет думать. А думать нам всячески мешают: новости, развлечения, тренинги по созданию себя, согласно инструкциям мира успеха. Нам незачем искать суть, нам есть на кого равняться: виртуальные кумиры и глянцевые звёзды. Успех тоже эфемерный: критерием служит популярность поведения, объективно же никто ничего не создал, чтобы была возможность судить.
   Мы не понимаем других, потому что не можем понять себя. Найти свою сердцевину, заблудившись в лабиринте чужих представлений о себе. Наверно, поэтому меня так притягивает история Анны. Поиск корней воспринимается как поиск истины, как попытка понять себя через неё. Как процесс самоидентификации. Вряд ли можно сказать "я жила", не ответив на вопросы: кем была в этой жизни, почему родилась такой, чья наследница?
   Поезд метро, вырываясь из подземелья, мчит меня мимо городских стен, исписанных граффити. Мелькают слова: "Я ЧУВСТВУЮ", и через сто метров: "СУТЬ".
   Суть не осознают, её чувствуют!
   И я чувствую себя Эйнштейном, благодарным изобретателям поездов за теорию относительности.
   Чтобы что-то понять, нужно пропустить это через себя, прочувствовать, но мы не чувствуем. Мы утратили эту способность вместе с душой. И живём относительно. Того, чего на самом деле не существует.
   Писателям твердят, что подлинное искусство литературы - реализм, и кивают на Чехова. Но описание жизни сегодня не будни и праздники, эмоции и события. Мир современного человека - это мир шизофреника внутри компьютерной игры. Действительность сюрреалистична, где никто себе не принадлежит и не знает, кто он. Всё, что мы делаем, важно для нас самих. И бесполезно для общества.
   "Я не такой, как все!" - вот девиз творцов, открывающих в себе всё новые и новые грани. Каждый уникален, все талантливы. Творчество для многих - способ отстроиться от толпы, а не метод поиска ответов на извечные вопросы. Но сумма нулей равна нулю. Лишь для себя человек единица. И лучше быть одному, чем одному из многих.
   Да, мы все уникальны, поэтому так трудно понять друг друга, договориться, быть рядом. Можно прочитать тысячи книг и остаться невеждой. Потому что прочитать - значит не просто сложить буквы в слова, слова в предложения, а понять написанное. Идентифицировать себя с героем произведения, обрести другого в себе.
   Редакторы издательств и литературных журналов наперебой повторяют в блогах и интервью: "Писать стали больше, но во всём потоке рукописей не отыскать романа о любви. Любовных романов с браками и разводами, сексом, насилием, разочарованиями, ревностью, ненавистью, предательствами... - сколько угодно. А любви нет".
   "Если писатели разучились любить, что ждёт остальных?", - спрашивают нас.
   Каждому - свой ад. Мне часто снился чухонский, где грешники вынуждены вечность сидеть на пнях над озером боли. Пни подгнивают, оседают глубже и глубже, узники погружаются в мёрзлую жижу болот, опускаются на ледяное дно. И ужас вовсе не в медленном замерзании, а в том, что холода они не ощущают. Ни холода, ни тепла. Ни любви, ни боли.
   Ад - это бесчувствие. Или ничто. Безразмерный всепоглощающий ноль.
   Я читаю письма Анны в поисках утраченного человеческого счастья, когда люди обретали себя друг в друге. Пишу, чтобы существовать для других. И себя обретаю в строках, словно подбираю ключи к шкатулке, где заперта моя душа.
   И если душа есть пламя и свет, то спор Прометея и Люцифера в ней бесконечен. Оба божественный огонь украли, но первый, чтобы передать людям, поделиться, а второй - обрести свою суть.
   - Всё, что ты пишешь, не для сцены театра, - объяснял мне отец-режиссёр. - Монологов в жизни не бывает, только диалоги.
   Но пока себя не услышим, ведём разговоры глухих. Все говорят, никто не хочет понять.
   "Жизнь соло - проблема века", - пишут в исследованиях социологи, и мне вспоминается твой гарпун единицы в сердце. Жизнь проходит и не с кем ей поделиться.
   Одиночество простых или всё-таки слишком сложных чисел?
   Иррациональных.
   "Друзья, знакомые, люди вокруг - твои отражения. Мир - зеркало", - читаю в книгах. Оглядываюсь - никого, пустой парк. Абсолютное одиночество. Я - призрак, ни для кого не существую. Может, у меня неуживчивый характер? Сразу чувствую фальшь и рублю с плеча все возможные связи с людьми? В этом и заключается неприкаянность свободы: каждому нужно личное пространство, кому-то внутри домашних стен, а кому-то и города мало. И все мы боремся за территорию - в умах и сердцах других, расширяя своё пространство до их пределов, потому что чужой дом нас не устраивает. Но есть те, кто решился исчезнуть...
   - Она ненормальная, ни с кем не общается, - шептались соседи. Мне было пятнадцать, когда у бабушки начало шалить сердце. Зашла к ней позвонить врачу, чтобы не простаивать в очередь у таксофона. Так и познакомилась с первой Лилит из Вселенной одиночек, сделанных Богом поштучно.
   Эта история тоже о возвращении. Что заставило её покинуть Москву и поселиться на окраине тихого северного городка, где все друг друга знали, никто бы не ответил. Как никто не был у неё в гостях. Я случайно попала в её однокомнатную квартирку с античной нишей в стене, где летом плескался фонтан, а зимой горел электрический камин. Стену украшали акварели: моря - летом и гор - зимой. Сидела в кресле напротив картин, смотрела в стену, как в мировое окно, разглядывая воображаемые побережья Нового Света с борта корабля или заснеженные вершины из шале в Альпах. На маленьком балкончике осенью зрел средиземноморский виноград. Лилит создала вселенную в пределах отведённой ей жилплощади, где была счастлива. Наедине с собой. "Вечный дом, который тебе дали в награду", где уже никого не ждёшь.
   Когда социальная служба и соседи обнаружили её мёртвой, Лилит будто спала, и на бледном лице играла полуулыбка.
   И через много лет, закрыв глаза, я вижу её лицо на подушке. С книжной полки на нас смотрел её портрет в молодые годы: точёное лицо напоминало лицо актрисы Анастасии Вертинской. Но её лицо на подушке... было таким единственным, совершенным. Завершённым портретом. Возвращением к себе.
   Ты писал, что все девушки похожи, а с возрастом в человеке проявляется тайна несходства. Мы как будто идём по кругу: рождаемся чистыми неисписанными листами, впитываем чужой опыт, чтобы потом исторгнуть его, отмыть с листа и написать поверх собственную картину. Главное, чтобы слои краски не засохли, иначе они проступят и картина превратится в абстракцию.
   Я люблю тебя, как никто... потому что нас нет.
   После твоего отъезда, под Новый год выглянула в окно съёмной квартиры и увидела одинокого человека на зимней дороге. Как же он был похож на тебя! Выбежала - никого. Посторонний. Постоял в сторонке и ушёл в свою жизнь. Ветер швырнул ему вслед охапку колкого снега.
   Раньше не спорила с отцом по поводу нежизнеспособности моих первых пьес, но теперь бы ответила: монолог - это неоконченная беседа, и она продолжается в мыслях и на бумаге.
  
   Он приезжал в Москву на несколько дней за дипломом шекспироведа. Вечера мы проводили вместе, но так и не встретились. Сидели за столом вместе, но порознь, как и ты, Андрей, с Александром Сергеевичем. Каждый в своём мире, на разных концах стола.
   Шекспир вечен, и насущные проблемы несоизмеримы с "быть или не быть", но не духом единым сыт человек. Всё банально: мне нужны были деньги, и я уехала на встречу с заказчиком, не проводив его на поезд.
   Кончался ноябрь. В последней неделе ноября будто вся тьма сгущается! И только первый снег приносит облегчение, как пробуждение после ночного кошмара. Увидела через километры улиц и проспектов, разделявшие нас, словно отец был рядом: по заснеженной Москве, один по первому снегу шагает самый близкий мне человек. Я не смогла проводить его, потому что мы так и не встретились. Никогда прежде не испытывала чувство утраты столь сильно и ясно: мы потеряли дни нашей жизни, потому что нас не было на земле.
   Говорят, философия как фундаментальная наука исчерпала себя в двадцатом веке. Сегодня рассуждают, этично ли использовать стволовые клетки и допустима ли эвтаназия, а место человека во вселенной давно определено. Всё, что останавливается в развитии, отмирает. Сегодняшний человек - как призрак на лестнице старых домов: никто в нигде.
   Философия дословно означает "любовь к мудрости". Тем утром я поняла, что нет ничего на свете мудрее любви. Главный и единственный закон жизни - закон притяжения, без него планеты удалятся от солнц и заледенеют, мы поодиночке заблудимся в темноте и распадёмся на атомы, а мир разлетится на куски.
  
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
   Если каждому человеку была бы уготована светлая прямая дорога, то он шагал бы по ней в одиночестве, а во вселенной не родилось бы ни одной истории. Но наш путь состоит из перекрёстков, где люди прощаются и встречаются, возвращаются в прошлое или ставят на нём крест. Перекрёстков, где спотыкаешься, и непременно нужен кто-то, чтобы тебя поддержать.
   Человеческая память - маленькая вечность, где хранится и происходит всё одновременно. Иногда она работает, как машина времени, окуная нас с головой в прошлое "здесь и сейчас", а иногда превращает в зрителя, рассматривающего картинки минувшего на экране. Конечно, плёнка уже истёрлась и пожелтела, но мы видим друг друга сквозь время - и прозреваем. Такими озарениями я и пишу роман. Писать трудно: меняешься в процессе, а требуется продолжать начатое, быть последовательной.
   Есть воспоминания, где хочется поселиться и жить, как в саду бесконечного лета. А есть те, куда душа боится заглядывать. Как мышцы стягиваются вокруг раны, чтобы уберечь её, и необходимо их разрабатывать, так душу приучаешь писать, преодолевая страх перед возвращением боли. Потому что не написать о людях, меня воскресивших, было бы малодушием. Потому что я обещала тебе написать роман о сильном герое.
   И роман этот не мемуары (родился, учился, женился), а яркие, нервные наброски памяти, выстроенные в фигуры писем человеку, который читал их сначала издалека, а потом будет читать из-за моего плеча. Фрагменты бытия, сблизившие нас, связавшие наши пути воедино.
   Современная книга не способна дать читателю новые знания, но может духовный опыт, делающий нас сильнее. И сила героя не в том, чтобы перетерпеть боль и выжить, а в том, чтобы остаться живым, сохранить в себе человечность, не утратить веру в людей. Смысл писательства не в том, чтобы создать нечто выдающееся, гениальное, а в том, чтобы веру эту суметь передать другим.
   Шедевр со всех языков мира переводится как "частица души мастера", а слово "перекрёстки" происходит от слова "крест".
  
  
  

****

  
  
  
   В канун 2014 года ты подарил мне белую фарфоровую чашку... Возмущению не было предела. Я полчаса распаковывала посылку, чтобы обнаружить вместо подарка ещё одну кофейную чашку? И это после всего, что нас связывает до сих пор?!
   Заварила кофе.
   За окном хлопьями падал снег. О таком говорят: бог потрошит ангелов. Они не исполняют предназначения, и люди сбиваются с начертанного пути.
   Посылка пришла из Киева. Но на упаковке от чашки прочла: "Санкт-Петербургский императорский завод".
   Белый фарфор, блестящий царственный Петергоф. Белый снег. Дао. Начало начал. Неужели скучаешь по Петербургу? Хочешь вернуться в Россию?
   Кофейный аромат напомнил питерские кофейни "Счастье". Снег наметало на раму окна, и вскоре она стала похожа на нос белоснежного лайнера. Моя кухня словно плыла по штормовым волнам белого моря.
   Спасибо, Андрей! У писателя всё начинается с чашки кофе.
   Хочешь, поиграем в одну игру? Вытащи из альбомов и разложи на столе свои фотографии всех возрастов и спроси себя: кто из них я? На фото - разные люди, и все они - ты. Человек, как матрёшка или мозаика, складывается из воспоминаний. На этой фотографии ты уже наполнен чувством, отмечен радостью или болью, а на той в глазах лишь предчувствие.
   Вспомнилось, как несколько лет назад гуляли с тобой по Камергерскому переулку в рождественские каникулы, словно очутились внутри яркого калейдоскопа огней. И очкастый парень в костюме деда мороза устроил нам мнимую свадьбу посреди Москвы. Пятнадцать минут романтики и волшебства. Наш мир - то, во что мы верим. Выгребли ему все карманы. За счастье платят щедро. Даже если оно мимолётное, всё равно обжигает.
   Как и кофе. Кофейная чашка - единственная на свете вещь, к которой прикасаюсь губами каждое утро, куда бы ни опаздывала. Курить можно бросить, но кофемания неизлечима.
   Я как всегда опоздала, позвонила после твоего отъезда в Киев. Трубку взял Александр Сергеевич. Пауза затянулась. Сюжет "Белой гвардии" пересказала бы в именах и деталях за время его молчания.
   - Если вы любите друг друга, почему не живёте вместе? - наконец спросил он.
   Я не нашлась что ответить.
   - Мне не нравится, что ты вечно в чёрном, как человек, не способный быть счастливым нигде, кроме вымышленного мира своих романов, а я не могу туда проникнуть. Ты - ребёнок, тоскующий по матери и домашнему очагу, а я вынужден смотреть в тебя, как в зеркало. Это невыносимо! - отчитывал меня Андрей накануне отъезда.
   Писатель и правда напоминает испуганного ребёнка в запертой комнате. Тьма наступает, пространство сжимается. И нужно взять кусок мела, угля, масла..., чтобы нарисовать дверь на стене и шагнуть в мир света. В мир души, сотканный из мечты и воспоминаний.
   Когда история кончается, волшебная дверь закрывается. И снова темно и тесно. Такова телесная жизнь обывателя. И если она не устраивает, опять хватаешься за перо, ручку, бежишь к печатной машинке или компьютеру, чтобы открывать новые и новые двери. И так до последней, единственной наяву - в мир настоящего, невыдуманного света.
   - Научись останавливаться после того, как достигнешь, чего хотела, иначе дальше начнёшь разрушать, - повторял ты.
   А я порой по сто раз переписывала незадавшуюся главу, выбрасывая из книги долгие годы жизни и не улицы, а целые города. Черновыми распечатками хватило бы протопить камин на рождественские каникулы.
   - Если постоянно править написанное, некогда будет писать что-то новое.
   Ты решился начать с чистого листа. В Киеве. Предложили престижную работу по обмену опытом. Ещё одно скоропалительное решение длиной в выкуренную сигарету, в три телефонных звонка. Побег из прошлого. От нас с Александром Сергеевичем, от покойной матери, первой жены, чёрных снов, снежной колкой крупы, питерского сплина, пронизывающих насквозь ветров и необъятных пространств. От себя. Из пустоты в неизвестность, поглощающую все силы на устройство и выживание в новом месте и тем самым дарившую возможность забыться.
   А я шагнула за последнюю дверь в мир света, переступив порог вашей квартиры на Невском проспекте.
   Александр Сергеевич встретил меня в прихожей. Сгорбленный силуэт на фоне резкого контрового света из комнат. Почерневший от горя человек, запертый в своём белом-белом дне.
   Редактор литературного журнала как-то написала предисловие к моим рассказам:  "...тонкая и глубокая картина современной жизни, современного человека, потерявшегося и ищущего, безумно одинокого, понимающего, но не умеющего...". Я смотрела на Александра Сергеевича и думала о том, что безумные - твои пациенты с их многоголосым хором в голове - никогда не испытают истинного одиночества, как твой отец. Одиноким человек бывает бесконечно. В просторной опустевшей квартире с высокими окнами, на сквозняках, хлопающими форточками-крыльями, как измученные невскими ветрами чайки.
   Он с головой ушёл в работу, чтобы не думать, не страдать, не спрашивать себя: чем я заслужил всё это? Многие годы жил тобой, твоими радостями, царапинами, двойками, любовями, врачебными успехами и ошибками. Молчал из страха тебя потерять. И ваша чаша молчания переполнилась. Сначала ты винил его в смерти матери, потом в неумении наладить личную жизнь с другой женщиной, на чьи плечи ты переложил бы свои тревоги за его бесприютность и одиночество. Вы вообще больше не разговаривали.
   А мы с ним бродили по набережным Невы мимо кораблей, застрявших во льду после ноябрьских заморозков или просто забытых, проданных за ненадобностью под рестораны, кормили чаек и беседовали о поэзии. На отвлечённые и обезболивающие темы. Я тогда впервые ощутила безнадёжное отчаяние угодившего в западню.
   - Одиночество, - сказал твой отец, - удел молодых и сильных, обеспеченных и благополучных людей. Для них это свобода. Но в жизни каждого человека наступает момент, который не пережить в одиночку. Выход на пенсию, болезнь, крах бизнеса или отношений, да мало ли что... Пока по свету бродит беда, одиночество обречено, люди будут тянуться друг к другу, чтобы согреться и обогреть. Любовью. Только она спасает, вытаскивает из любой западни. Этому кораблю тоже нужен буксир, чтобы добраться до большой воды.
   Как в неё и глядел. А я, слепая, продолжала гадать на кофейной гуще, на каком из перекрёстков мы свернули не туда.
  
  
  

****

  
  
  
   Из года в год в святочные ночи загадывала на сны: снилось нечто предопределяющее судьбу в новом году. Сны всегда, так или иначе, сбывались. Но на этот раз не снилось ничего. Проваливалась в чёрную пустоту, словно мироздание никак не могло решить, что со мной делать дальше. Просыпаться было странно и жутко: возникало чувство воскресшего из мёртвых.
   А в последнюю ночь приснился родительский дом. По лестнице мне навстречу спускали гроб с молодой женщиной.
   - Он её бил и не кормил, поэтому умерла, - тревожно перешёптывались соседи за спиной.
   Дальше мы ехали сквозь белую морозную мглу на ритуальном автобусе. Мёрзли руки, пар шёл изо рта. Мне было нестерпимо холодно - до зубовного стука. Никто из соседей и близких юной невесты Люцифера не решился нас проводить. Он выглядел, как на портретах: высокий блондин с пронзительно синими глазами. Упрямые складки скорби пролегли от носа в уголки губ, очертив на лице треугольник, как клеймо. Сидел, наклонившись вперёд, уронив голову на руки. Злой и очень печальный. Хоронил то ли очередную душу, то ли свою молодость. И я жалела его во сне. Никто из живущих ныне и не надеется, что зло может состариться, устать со временем и отпустить нас, грешных, на свободу.
   Проснулась от тишины, как от выстрела. В доме и за окнами умолкли все звуки. Даже громкоголосая визжащая детская площадка пустела зависшими в воздухе качелями-каруселями. Мир будто замер в пространстве и времени. Я физически ощутила, как великое ничто, безразмерный ноль засасывает меня в воронку. Дрожащими пальцами нажимала на кнопки пульта от телевизора, чтобы впустить в квартиру жизнь или хотя бы искусственно созданную реальность.
   "В 2014 году исполняется сто лет с начала Первой мировой войны. Дата поднимет в сознании тему границ, их переделов и переходов, не только пространственных, но и духовных", - рассказывали с экрана.
   И какой-то чужой голос в моей голове равнодушно продолжил:
   - И это будет конец всему. Конец света.
   Предчувствие пришло извне: или начнётся третья мировая война, или это я... умираю сейчас, или и то, и другое вместе. Я точно ступила в разлом, грозящий уничтожить землю, - и провалилась.
   Говорят, писатели способны предвидеть будущее. Перед глазами промелькнули не так давно написанные строки: "...кажется, ждут нас. К которому часу? Тик-так механическое вместо ответа".
   На следующее утро в душе обнаружила у себя в правом боку крохотную, но жёсткую опухоль...
   Раньше мне казалось, что умирающий жаждет, чтобы с ним вместе умирал мир. Но на деле это было не так. Близость смерти разрывает бытие и сознание на куски, которые невозможно соединить ни в личность, ни в окружающую действительность. Мир сужается до состояния "пережить день", а в завтрашний не рискуешь заглядывать. По утрам лежишь в полудрёме, не решаясь вынырнуть в жизнь - она тут же сбросит на грудь бетонную плиту страшных слов диагноза.
   Помню, январь выдался морозным, минус двадцать, но синел небесами подобно апрелю. И в прозрачном воздухе отовсюду звенели и шелестели зловещие слова: майдан, количество жертв превышает сотни, вводят войска, третья мировая...
   Я не слышала. Я тогда ничего не могла услышать. Стояла и стучала зубами от страха у ворот больницы. Хотелось заплакать, разрыдаться над собой, но слёз не было. Дул стремительный чалый ветер. Резали осколки льда в сердце.
   - Ты не исполняешь природного предназначения, и природа наказывает тебя за это. Между рукописями и детьми выбирают детей...
   - От нескольких месяцев до нескольких лет...
   Помню, к воротам больницы подъехала машина представительского класса. Чёрная. Мерседес? Не до марки. Рыжая женщина с любопытством разглядывала меня из окна. Вальяжно откинула и пригладила пегий воротник кожаной куртки, тряхнула кудрями. Я невольно потянулась к воротнику с волчьим мехом у горла. Шатаясь, шагнула к стеклу - как к зеркалу. Машина тронулась с места. Вот, уже двойника мне на смену прислали!
   Корни волос горели, но в зеркале волосы отражались рыжими, не седыми, что мерещилось мне обманом зрения. Весь мир вдруг очутился по ту сторону стекла, я кричала, но меня не видели, не слышали. Лишь фонари и гирлянды праздничными новогодними искрами мелькали и расплывались перед глазами, как во сне. Москва неспешно просыпалась после рождественских каникул, а я прожила десять лет за неделю. Во сне время течёт неизмеримо медленнее: кошмар должен кончиться, но он не кончался. И я бежала и падала, рассыпаясь на части.
   В двадцать лет клялась себе, что никогда не постарею, тридцать семь - смерть поэта, а теперь единственной всепоглощающей и всепобеждающей мечтой стал торт с пятьюдесятью свечками на мой день рождения. И я всех их задую!
   - Задуешь! - уверяли меня мама с папой по телефону. Начавшая истончаться после моего отъезда в Москву и готовая оборваться в любую секунду нить между нами в беде превратилась в стальной канат. Они, как ледокол, тянули за собой мой тонущий корабль сквозь ледяную пустыню, невзирая ни на что. Распечаткой телефонных счетов можно было бы опоясать Землю. Они были самой надеждой.
   - Задуешь и шестьдесят, и семьдесят, и... Вместе задуем! Мы будем жить!
   Но дул только ветер. И на ветру истошно выли проржавевшие двери подъездов, будто кого-то оплакивали. А меня по рабочей страховке гоняли из больницы в больницу, пересматривая результаты биопсии и не обещая ничего определённого.
   Тогда я впервые смутно почувствовала, что Москва - чужой для меня город. Да, здесь я начала писать, но не родилась. И если со мной случится непоправимое, перед тем, как закрыть глаза, вспомню три облика счастья: как ты, целуя меня, слегка прикусываешь губу, потом шею, и будто глинтвейн ударяет в голову; как наш тёплый такс уютно сворачивается клубком у меня на животе, сопит в пупок, щекоча дыханием, и невозможно проснуться по утрам вовремя от блаженства; как обжигает Онежское озеро, когда белой шаманской ночью ныряешь в воду, как в вечность, и летишь, сливаясь с предрассветными облаками. И всё это не Москва. Что я здесь делаю? Зачем я здесь? Что так отчаянно притянуло меня в город, куда изначально приезжать и не собиралась?
   И в один из вечеров я поняла, что уходить легко... Гуляла в парке с Бесёнком, чтобы хоть как-то отвлечься перед очередным визитом наутро к врачу. Все дорожки замело, и мы с трудом передвигались, барахтаясь в сугробах. Вдруг я навзничь упала в снег. Над головой мерцало звёздами морозное васильковое небо. Подняла и опустила руки, сделав "снежного ангела": отпечаток человеческого тела на снегу получается с крыльями. Такс залез мне на грудь и уткнулся носом в шею. Я дышала в такт его тёплому дыханию, и неожиданно земля перевернулась вертикально, и почудилось, что мы, обнявшись, улетаем в космос.
   "Как грустна вечерняя земля! ...кто летел над этой землёй, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший... он отдается с лёгким сердцем в руки смерти, зная, что только она успокоит его". Как отчётливо и проникновенно я теперь понимала эти слова! Сам процесс умирания болезненный и страшный, но там, за чертой, наступит облегчение и долгожданный покой: будто кто-то заботливой рукой обернёт тело ватным одеялом, и ты будешь парить в сияющей неге невесомости.
   - Рыжие уйдут вместе. Я подожду тебя у врат, - пообещала нашему рыжику. И он понял. Мы когда-то читали, что если между собакой и хозяйкой возникла тесная эмоциональная связь, то в вечный сад их пускают вместе. В конце концов, зверей из Эдема никто не изгонял, и ждать придётся недолго: время в раю течёт иначе. Я уже слышала тоненький звон и видела, как открываются хрустальные створки врат...
   - А кто сказал, что вас пустят в Рай с такими именами? Маргарит в православном раю не существует, а Бесят уж тем более, - строго спросил всё тот же чужой голос, рассказавший о конце света.
   Очнулась в сугробе, точно меня сбросили с высоты полёта. На душе стало холодно и невыразимо тоскливо. Я застряла на обломке мостовой между мирами, и ни туда, ни обратно дороги не существовало.
  
  

****

  
  
  
   За душу и жизнь человека, кем бы он ни был, сражаются силы света и силы тьмы: те, кто нас любит, и те, кто нас ненавидит. Кого больше, те и победят. И это зависит от самого человека: подобное притягивает подобное. Или наоборот, противоположности притягиваются: чем больше нас любит людей, тем больше нас ненавидят те, кто её жаждет, но не получает. Мы их как будто бы обделили, и они всеми силами стараются откусывать от нас по кусочку добра и света, пока не съедят целиком. Но и сам человек тоже меняется, делая выбор, любить ему или ненавидеть.
   День, когда мне объявили окончательный диагноз: "злокачественная" и выгнали вон: "страховые компании не связываются с онкологией", был самым весенним в феврале. День Сурка пах мандаринами и - цветущим апрелем. Снег сверкал под ногами мириадами солнечных брызг, сосульки падали с крыш. Я тогда поняла две вещи: первое, что основное качество зла - это леденящий ужас перед ним, лишающий силы воли, и второе, что абсолютная свобода - это когда ты никому не нужна, когда тебя вычеркивают из жизни.
   "Свободна, свободна! Наконец-то свободна!". Вот он, полёт в запределье...
   Я не пожалела денег на такси и поехала домой через всю Москву, чтобы не пропустить ни единого солнечного дня. Теперь у меня все дни были наперечёт, и нужно каждый день прожить, как последний. Вопрос в том, как распорядиться отмеренным временем?
   По радио сказали, что сурки в московском зоопарке спят и не спешат просыпаться. Как можно проспать столь ослепительный день? Как можно умирать посреди такой красоты?
   Мысли мелькали отрывочно, и я уже начала привыкать к их чужеродности. Так, наверное, человеческое существо пытается оградить себя от боли: душевным хаосом, сумасшествием. Если один молоточек бьёт в висок, боль нестерпима, а если много разрозненных молоточков по всей голове, то напряжение ударов рассеивается, и боль слабеет.
   Сначала завещание. Конечно, кремация: писатели переворачиваются в гробу. Но с какого моста над Москвой-рекой развеять мою маленькую вечность (как утверждают философы, пепел - это вечное в человеке)? Или выбрать набережную Онежского озера, чтобы родителям было, куда ко мне приходить?
   Господи, я же всё знала! В голове друг за другом всплывали строчки стихов: "белотелые люди и статуи чёрных глаз боятся и яркого света", "чуется, заждались меня в городе виноградного солнца", "к которому часу"... Мой ангел-хранитель не шептал - вопил мне в уши, чтобы отвести беду, уберечь, спасти, а я не услышала.
   Мои слова... Пусть так и остаются на Проза.ru. Сколько продержится в продаже печатная книга? Максимум год, а потом её сдадут в утиль, сожгут, заменят на полках на новые книги. А Проза.ru - самозаполняющийся интернет-ресурс, она будет всегда, пока люди пишут. Кто-то наткнётся там на творения Мани Семицветик и обзовёт ресурс графоманской помойкой, а кто-то выловит Сашу Чёрного и поверит в океан, полный сокровищ с затонувших кораблей. Говорят, дерьмо всплывает, а золото тонет. Нет, чаще океан выбрасывает на берег именно золотые слитки. И всякому читателю - по вере его. Я однажды погуглила "где искать конец бесконечности?" и открыла для себя замечательный роман Алессандро Барикко "Море-океан".
   Нужно продать всё, что имею, обнулить счета, и рвануть к океану или вообще в Лас-Вегас, доживать свои дни на полную катушку, как герои кинофильма "Достучаться до небес"...
   В отличие от меня, ты позвонил вовремя.
   - Лас-Вегас отменяется, лечиться будем, - сказал по телефону. И добавил: - Я сейчас приеду, - словно находился не в другой стране, а на другом конце Москвы.
   И мне вдруг вспомнилось, что музы не умирают. Мы смотрели тогда в Московском Художественном Театре пьесу "Пер Гюнт". После спектакля я обратила твоё внимание на фонари кубической формы на стене театра, они представлялись мне обиталищами муз. Если свет зажигался в домике, значит, муза сочиняла новую пьесу.
   - А в том фонаре муза сдохла, - буркнул через плечо случайно подслушавший наш разговор прохожий, указав на тёмный фонарь.
   - Ненавижу ваш город, - шепнул мне ты, - сплошные музонтропы вокруг. Не бойся: музы не умирают. Устала или напилась после премьеры - и спит.
   Твой голос в воспоминании прозвучал как утешение. И я подумала, что выживает тот, кто живёт надеждой, какой бы нелепой она ни была.
   Поздним вечером Андрей переступил порог моей квартиры. Сказал, что летел пацифисткой "S-7". Не сразу поняла, что ты имеешь в виду рекламу авиакомпании: самолёт, вписанный в круг, на зелёном фоне надежды, как символ мира, и надпись "Москва-Киев".
   ... и споткнулся о пустую бутылку коньяка. Их много валялось у меня под креслами, иные выкатывались на середину комнаты. Алкоголь в те дни стал для меня лучшим успокоительным, лекарства не действовали. И мне ни капельки не было стыдно.
   - Проблемы с алкоголем? - строго спросил ты.
   - Никаких! Пью без проблем, - бодро отчеканила я.
   - Вот-вот, поставили диагноз "онкология", а умрёшь от алкоголизма.
   Мы пытались шутить. Ты хотел меня поддержать, и я изо всех сил держалась, чтобы не разрыдаться у тебя на плече.
   - Сегодня уборка, - объявил ты, - а завтра будем решать твои проблемы.
   И пошёл выставить пустые бутылки на балкон. По возникшей паузе мгновенно ощутила, что там что-то не так.
   - Тебе подарок. Часы женские, очень стильные. Наверно, кто-то уронил сверху с балкона.
   - Они идут или стоят? - с замирающим сердцем спросила я.
   - Стоят.
   - Выкинь!!! И не говори мне, который на них час!
   - Мудрое решение, - грустно отозвался ты. - Незнание, к которому часу, делает нас условно бессмертными.
   И я подумала - правда, делает. Никто мне не скажет когда. Мне прислали чёрную метку, а не приглашение на казнь. И там значится: "скоро". Скоро - понятие растяжимое, зависит от личного восприятия времени. Кому-то и десять лет будет мало, и ста не хватит. А мне всего лишь нужно дописать роман. Всегда отчего-то чувствовала, что я - последняя из нашего заонежского рода, и потому такой бестолковой и неприкаянной была жизнь. Я - затухающая искорка на ветру, я - пророк, на мне умрёт род ... - глупые слова дико звенели и скрежетали в больной голове.
   - Ложись спать, - посоветовал ты.
   Во сне к словам прибавились цифры. Интернет кишел ими: "на второй стадии выживаемость составляет 20 %, на третьей - 5 %". Я ворочалась с боку на бок, точно стараясь вписаться в эти безнадёжные для меня проценты. Пока меня не осенило. Часы мы правильно выкинули: глупо трястись изо дня в день в определённый час. Но я могу вычислить день!
   Врачи говорили: от нескольких месяцев до нескольких лет. Будем оптимистами: лет. В Москве я решила остаться насовсем в день обратного палиндрома: 20.02.2002, значит, покину её во время зеркального. Недаром, боюсь зеркал, считая их помощниками темноты. Казалось, они ловят меня, затягивают в мир запределья, в ничто.
   Взяла листок бумаги и начала вычислять: 02.02.2020, почти шесть лет... И всё-таки - как мало! Господи, как хочется жить!!!
   Болезнь приводит к внезапному осознанию собственной смертности, словно теряешь бесшабашную неуязвимость, когда "всё плохое случается не с тобой, а с кем-то другим" - и прозреваешь. С этим трудно доживать свои дни: постоянно ждёшь непоправимого, мечтаешь вернуться в безопасное детство или юность (счастье в неведении), но уже никогда не сможешь закрыть глаза. Милосерднее относишься к другим людям: вдруг не успеешь кого-то простить или сказать люблю? А в голове - лихорадка...
   Не заметила, как ты подсел рядом со мной за кухонный стол и начал писать на листке палиндромы: 03.02.2030, 23.02.2032, 18.02.2081...
   Через полчаса на листке, исписанном мелкими цифрами, уже не было места.
   - Хватит вычислять вероятности, - сказал ты. - Нужно поверить в исцеление, и оно станет возможным.
   Позже объяснил мне, что если бы "человек был внезапно смертен", это было бы для него счастьем, но чаще всего люди умирают медленно и мучительно. Короче, если эта дрянь проникнет в кости и внутренние органы, будет не до Лас-Вегаса, сказал Андрей. И начал искать мне врача.
   Утром сквозь сон слышала, как ты ходил взад-вперёд по кухне, звонил, звонил и звонил. Друзьям, институтским знакомым, коллегам, родственникам, друзьям и коллегам коллег. Москва и Питер - как сообщающиеся сосуды: люди постоянно переезжают из столицы в столицу и обратно. А врачебная каста, как и киношная, особого рода: все друг другу помогают, никто не брошен на произвол судьбы. Как когда-то твердили мне: нельзя войти в кино по электронной почте, сценарий нужно предлагать режиссёру лично, на съёмочной площадке, на вечеринке по случаю релиза, на тусовке..., там, куда посторонним вход воспрещён. Так и врачебная сеть контактов - далёких и незнакомых, но в то же время самых близких и родных друг другу людей.
   Может быть, я зря сомневаюсь в клятве Гиппократа и ошибаюсь. Но одно знаю точно: если бы ты не нашёл мне тогда Марину, вполне вероятно, я не писала бы сейчас эти строки.
   С её появлением в моей жизни начались просветлённые дни.
  
  
  
  

****

  
  
  
   Будущее - как почва под ногами, лишаешься его - и падаешь в бездну настоящего. Я и не замечала раньше, каким отчаянием и зловещей иронией веет от слов "живи здесь и сейчас!", когда ничего другого уже не остаётся. Время становится зыбким. Опасным, как тонкий лёд. Сжимается под собственной тяжестью. Если планы на будущее теряют смысл, время утрачивает даль и перспективу. Так бывает, когда железнодорожные рельсы смыкаются в точке, называемой "тупик горизонта". В каждую ночь упираешься, как в стену. Но потом вдруг наступают такие дни, когда горизонт размывается в предрассветной дымке и потихоньку начинает отодвигаться - тем дальше, чем смелее мечтаешь.
   Когда меня оперировали, в окна заглядывало ясное утро. Перед тем, как провалиться в яму наркоза, увидела квадрат голубого неба и вычурные, как чугунные завитки на воротах Летнего сада, силуэты ветвей, вписанных в него.
   На секунду вспомнилась женщина в очереди на оформление больничных карт. Когда меня спросили о диагнозе, и я ответила "нет, не гинекология... рак", она вздрогнула и повернулась ко мне. Смотрела на мои рыжие волосы, а в глазах стояли слёзы. Потом покачала головой, словно очнувшись, вынула из сумки и молча протянула мне яблоко. В те дни многие люди стремились мне помочь: знакомые и незнакомые, близкие и дальние. Кто чем мог. И перед операцией я ощутила, что попала в полосу яркого света, ещё не смея поверить в чудо.
   - Они не говорят и не пишут о тех, кто выздоравливает, потому что болезнь непредсказуема, лекарства-панацеи нет, а исцеление зависит от самих пациентов, - твердила мне Марина, - от того, насколько хорошо человек чувствует свой организм, чтобы медики могли вовремя вмешаться, от воли к жизни, от любви, наконец. Если человека любят и ждут, это прибавляет сил.
   Выздоровление зависит от союза многих душ, теперь думаю я. Никогда не забуду наши с Мариной долгие беседы до и после операции, пока восстанавливалась в больнице. А она - как мы пили с тобой из одной - той самой белой фарфоровой - чашки кофе на больничном диванчике.
   - Вы - две половинки. Человек познаётся в беде. Вам нельзя расставаться, - в её устах банальные фразы звучали как глубочайшее прозрение. Как высшая истина. Да, я обязана выздороветь, иначе совершу предательство по отношению к тем, кто любит меня и трепетно верит в моё возвращение.
   Выписываясь, раздала шесть яблок - всем пациенткам моей палаты N 34.
   "Ты как будто надежду раздаёшь", - улыбались они, а я старалась запомнить окно дома напротив. Тёмными ночами мне было легче засыпать в больничной палате, когда думала, что в любом доме всегда есть такое окно - негаснущее до рассвета.
   Между яблочными дарами время высилось для меня Волшебной горой, разделяя жизнь и смерть, помогая понять суть обеих. Дни приносили новые встречи и озарения. Я словно очутилась в водовороте людских судеб: чудесных и печальных, несправедливо жестоких и насквозь пронизанных любовью и светом.
   - Вы все зомбированы формулой, где между словами "рак" и "смерть" стоит знак равенства. Никто не пишет статьи о том, как вредны солнечная радиация, канцерогенный фастфуд, пыль городов, насыщенная тяжёлыми металлами, нервные стрессы... Вместо этого они публикуют статистику смертей! Бывало, пациенты услышат диагноз - и в петлю, чтобы не мучиться, таблетки глотали, вены резали... Ничего, вынимаем из петли, откачиваем, оперируем, лечим. И, ты знаешь, живут. Некоторые до девяноста лет доживают, а умирают от других болезней. У многих появились семьи, растут дети...
   Марина рассказывала мне истории пациентов. Я жадно впитывала в себя каждую. Внутри меня поселилось в те дни много посторонних людей, сделавшихся для меня вдруг близкими и родными.
   - Парнишка у меня был один - из просвещённых, из этих open-minded, "с открытым сознанием". Сделал татуировку и улетел медитировать в Тибет. Вернулся - все лимфоузлы поражены. Непривычный климат его добил. Не спасли... Бывают случаи, когда помочь уже невозможно. Не может человек выжить без лимфосистемы! Такая же участь постигла и актёра Нодара Мгалоблишвили: молодая жена увезла его на шаманское озеро лечиться, и тоже вернулись слишком поздно...
   Я вздрогнула. Граф Калиостро! Вот почему он внезапно исчез с экранов... Мне всегда казалось, что именно он с его мрачным юмором и тёмным огнём должен сыграть Воланда в экранизации "Мастера и Маргариты"...
   - Зато Дарья Донцова начала восхождение к своей славе аж на четвёртой стадии, первые детективы писала в больнице. Можно как угодно относиться к её книгам, но то, что она самый популярный в России писатель - неоспоримый факт. Живёт и процветает. Да чего уж, наш лучший специалист по химиотерапии, доктор Борисов, к кому мы тебя потом отправим, тоже болен раком печени пятнадцать лет. Живёт, лечится, работает, не сдаётся. А скольким людям помог! К нему со всей страны приезжают за рецептами!
   Может ли больной врач лечить? - спросила себя, как герой романа Томаса Манна. И тут же ответила: да, спасёт утопающего тот, кто с ним в одной лодке. Все остальные не успеют доплыть из своего далёка.
   Слушала Марину, смотрела по сторонам и чувствовала, как медленно отпускает страх перед словом "рак", точно врага лишили титула и имени. А внутри, как раненный цветок, который постоянно нужно поливать и подкармливать, пробивается и растёт надежда. И вместе с ней - одержимость поиском причины болезни. Раковые клетки есть у всех, почему одни люди вынуждены страдать, а в других они спят, не причиняя боли, всю жизнь? Что я сделала, чтобы вызвать взрыв этих жутких клеток?
   Утверждают, есть четыре стадии принятия смерти: отрицание, ярость, торг и смирение. Но я и тут опровергла статистику: прошла их наоборот. После результатов биопсии сразу смирилась - чересчур сокрушительным был удар. И сейчас, чтобы отринуть смерть и начать яростно бороться за выживание, мне нужно сторговаться с судьбой. Если найду источник болезни, смогу спастись. Если буду жить правильно, болезнь не сможет меня уничтожить. В любом случае, если есть для кого и чего, человек живёт дольше.
   Мы часто говорили с Мариной о Москве, о её перекрёстках, гиблых местах и местах силы. Местом силы для Марины был Ботанический сад. "Я прихожу туда весной, когда расцветает сакура, но иногда и зимой, и осенью... - когда мне плохо", - сказала Марина. И перед внутренним взором предстала картина: Марина оплакивает парнишку-тибетца среди розовых и алых цветов Востока.
   Я рассказала ей о Патриарших прудах. О том, что Москва для меня началась с Патриарших, как и бессмертный роман моего крёстного, и я верю, что конца у кольца не бывает, окружность в мистическом смысле и есть бесконечность. О том, что вся моя жизнь - бесконечная игра слов, способная разрушать и создавать реальность. О том, как сидела там, у воды, сжимая в руках серебряное перо - мою первую серьёзную писательскую награду за рассказ "Безбрежные дни". И как на Бронной мне в ноги бросился чёрный кот - я испугалась, но узнала Бегемота, наверное, приходил меня поздравить...
   Я рассказывала Марине и о своих гиблых местах. Как на исповеди. О мёртвых городах в центре Москвы, окруживших вокзалы. Если на нижних этажах и в подвалах домов ещё ютились магазинчики и кафе, то верхние были заколочены, где-то не хватало крыши, где-то обрушились стены. Бывшие коммуналки с обугленными фасадами, кирпичными ранами стен и щербатыми окнами напоминали привокзальных бомжей, страдающих от неизлечимой проказы. А на поверхности возвышались деловые центры, где я зарабатывала себе на хлеб, где в белых уютных офисах люди, как гарпии, пожирали друг друга. В гиблом месте и в людях начинают проявляться худшие качества.
   "Нужно расти и продолжать любить", - написала в первом романе. О дереве. Оно росло через двор от такого офиса. Я приходила к нему в обеденный перерыв. Чёрный покосившийся дом - скелет, готовый под снос. И дерево - стучалось ветвями в окно, как в молитве протягивая иссохшиеся руки. Просыпаясь, думала о нём, как о брате по разуму. Дерево ни с кем не борется, когда-то люди сами его посадили, и оно растёт. Как может, у него нет другого выхода. Нужно так относиться к вдохновению - как к дождю, земле, ветру, кислороду. И расти в вечность, не ожидая ничего взамен: ни хорошего, ни плохого. Если дереву спилят все ветки, на их месте вырастут свежие сильные побеги, окрепнут и вновь поползут по стене, будут биться в окно. Если дерево убьют, из семян в земле возродится новое. Если меня не станет, придут другие, кого сумела вдохновить своими словами, и продолжат начатое. Это и называют преемственностью в искусстве.
   "Мы с деревом победим", - повторяла себе, уже тогда сознавая, что нет в русском языке будущего времени у глагола "победить" от первого лица единственного числа. В одиночку не выстоять - только вместе.
   А я была одна. Против всех. Меня пытались если не сжить со свету, то выжить из офисов. "Писатели тут у нас развелись! - шипели мне вслед. - Чтоб тебе твоё серебряное перо в глотку вонзилось!"
   - Ой, сколько у нас лечится таких светлых девочек-мальчиков! - восклицала Марина. - Художники, поэты, музыканты... От вашего вдохновения свет исходит, но при этом вы - люди без доспехов, без оболочки. Нельзя сочинить стихи, воздвигнув защитную стену между собой и Вселенной - из неё же черпаете. И мир льётся в вас, вы растворяетесь в мире. Но мир жесток, полон людей, способных уничтожить, отравить жизнь любого, как чёрная плесень. Вас грызут, как сладкие яблоки. Зависть - самый старый грех на Земле. Почитай Писание: Авель убит, Иосиф продан в рабство... Зависть - это травля человека недочеловеками без собственной судьбы и дороги. Каиново семя!
   Мне вспомнилась секретарша, злобно глядевшая на меня из-за стойки регистрации. Всю жизнь она просидит у параши (приёмные всегда расположены у входа, где и туалет) и будет с сожалением смотреть вслед тем, кому благодарное начальство выделило отдельный кабинет, чтобы сочинять рекламные тексты в тишине, не отвлекаясь по мелочам, потому что от волшебства их воздействия на покупателей зависит прибыль всей компании. А ещё она будет смотреть вслед счастливицам, кто выходит замуж и покидает офис навсегда. Последним выскакивали смотреть вслед, отрываясь от фейсбука, и ненасытные манагерши, ищущие в офисах если не обручального кольца, так интрижки с топами в качестве прибавки к зарплате. Они вечно потели от возмущения "почему ей, а не мне?!" в своих push-up-ах и корсетах, и никакие трендовые ароматы не способны были убить запах тления в их безмозглых телах.
   - Будь осторожна, - предупреждала мама. - Умные, красивые женщины глаз от пола не поднимают. Наличие таланта тоже не прощается. Многое даётся, многое отнимается.
   Я ничего не видела, не замечала... На работу приходила работать и зарабатывать, запоминала должности и имена коллег, а не грязные сплетни. Именно это и подвело. Меня возненавидели за искреннее безобидное равнодушие. Я жила в мире своих романов, и переживания вымышленных героев были несоизмеримо важнее, чем кто, где и с кем в пределах офиса.
   Есть такие мужчины: как голуби ходят кругами вокруг голубихи. Им всё равно вокруг кого, главное - сам процесс демонстрации мужских качеств: раздувания и нахохливания. Я игнорировала. Как и шипение обделённых вниманием соперниц за спиной. Дай я начальству подержаться за коленку, нагруби гарпии или расплачься в ответ на оскорбление, они приняли бы меня за свою. А так коллеги чувствовали себя актёрами при пустом зале. Однажды мне даже подарили мягкую игрушку: мол, нужно быть мягче к людям.
   Меня ненавидели за собственную - иную - жизнь за пределами офиса, недоступную и непостижимую. К тому же презираемый писатель был женщиной. Женщинам никогда не отказывают в красоте, но им принято отказывать в уме и таланте. Мужской шовинизм неистребим, как и женская зависть.
   Никто из нас не хочет быть плохим, но все хотят быть лучше других, что приводит к соперничеству, или борьбе за власть, за статус, за выживание. Так устроено мироздание. Как научиться быть незаметной, ускользнуть от зла? Или хотя бы очиститься.
   Помню, после очередной офисной планёрки удивила официантов в кафе тем, что три раза помыла руки перед обедом. И с удовольствием отмылась бы вся, если бы в кафе был душ. В те дни чувствовала себя перелётной птицей из кинофильма Артюса-Бертрана, покрытой с ног до головы отвратительной нефтяной плёнкой, не способной лететь дальше.
   Помню, как вздрагивала от рекламы Adidas наших конкурентов со слоганом: "Пусть ненавидят!". А мне ставили её в пример. В мире обывателей, говорили, все равны, никто ничем не выделяется, и только вещи способны придать статус обладателю. Обыватели мечтают, чтобы все им завидовали до испепеляющей ненависти. И это в мире, который изначально был создан, чтобы стремиться к любви! Меня окружала исковерканная безнравственностью реальность. Королевство кривых зеркал.
   - Нужно было бежать без оглядки раньше, чем почувствовала себя в западне. Была бы сейчас здоровой, - горько сожалела Марина.
   Да, но как им удалось? Я всегда верила, что свет сильнее тьмы.
   - В Онкоцентре на Каширском шоссе людей вообще потоком режут, - услышала разговор двух женщин в очереди в перевязочную.
   - Сам Блохин умер от рака. Я считаю, это заразно. Каким-то образом болезнь передаётся и быстро распространяется. В новостях утверждают, что онкология теперь номер один по смертности, опережает даже сердечно-сосудистые заболевания...
   "Зависть - первый земной грех. Древний, как чёрная плесень, - мелькнуло в мыслях. - Это пока никем не открытое энергетическое заражение! В тёмные века тоже не знали, что чума или туберкулёз передаются воздушно-капельным путём, может, лет через десять откроют энергетические источники болезней. Но количество заражённых растёт, потому что мир болен ненавистью. Чем больше ненависти в мире, тем быстрее он летит к катастрофе".
   Отошла от женщин к окну, обдумать страшную догадку.
   - Вы словно оживший портрет венецианки эпохи Возрождения. Тонкие черты, медь в волосах, голубое небо в раме окна как фон, красиво... - незаметно приблизилась ко мне со спины моя тёзка. Раньше почему-то я всегда и везде была единственной Маргаритой. А здесь, в больнице, будто встретилась с возможностью другой себя. Мы познакомились с ней в столовой. Интеллигентная старушка, голубая кровь, старомосковский выговор ("дощь", "булошная", "творОг"...), очень опрятная и общительная, с дворянской высокой причёской. Таких ещё называют "театральными бабушками" - театры Москвы полны ими.
   - Знаете, я так люблю эти липы под окнами, - сказала она и вздохнула.
   Я догадалась, что она переживает не первую операцию. И содрогнулась. Невообразимый кошмар - когда от тебя медленно год за годом отрезают по кусочку. И нужно превозмочь боль, восстановить силы - и жить дальше. Я сразу подумала об ампуле с ядом.
   - А мне кажется, что кусочек зла, вырезанный из меня, - тоже я. Или был мной.
   - Лучше пусть был, - с трудом выдавила из себя.
   И тут она без паузы и перехода спросила:
   - Как думаете, кто главный герой романа, даровавшему нам с вами имена?
   "Господи, дай дописать роман!", - вспомнилась мне пометка на одной из рукописей "Мастера и Маргариты". Роман о дьяволе. А умер Булгаков в прощёное воскресенье... Простившийся и прощённый. Зло угодно богу. Без него земля лишится теней. Но почему эти тени в последнее время сгустились над моей головой? Известно, что свет рассеян повсюду, а тени прячутся по углам, но меня-то туда что тянет? Наверное, подобными вопросами задаётся любой человек в беде, потому что от поиска и найденных ответов зависит его дальнейшая судьба. Жизнь!
   - Мастер, - ответила я.
   - Нет, - покачала головой тёзка. - Пилат. О нём и пишет мастер. И об утрате себя. Помните, "самый страшный порок - это трусость"? Пилат мог бы спасти Иешуа, но предаёт его в руки толпы. Мастер тоже не выдерживает критики и сжигает рукопись, отрекается от себя. И он знал, что так будет... Автор всегда выбирает близкого по духу героя.
   Я поняла, что уцелеть - значит остаться целым, цельным и целостным, не сломаться, сохранить себя, свою суть в круговерти дней и лет. Предательство себя и есть медленное самоуничтожение. Начинается с мелких уступок совести: безнравственно заниматься тем, к чему не лежит душа, не получится шагать в ногу с теми, с кем не по пути, нельзя делать общее дело с теми, кого не можешь уважать, - придётся разделять их ценности, и копоть впитается в твою чистую кровь; а заканчивается утратой веры в судьбу и предназначение, экзистенциальным безалаберным бытием. Мир целостен и не делится на части, компромиссов не бывает, нельзя жить ни на двадцать процентов, ни наполовину, даже на девяносто девять не получится, только полностью.
   Я растеряла себя в офисной толчее и беготне по заказчикам. Предала своё творческое начало ради копирайтерской работы, дух ради денег, благодать ради потребления. Не сумела дождаться признания, получала всё здесь и сейчас, растрачивая вдохновение по мелочам. Вместо того, чтобы годами шлифовать и оттачивать рукопись, добиваясь благосклонности издателей, плодила горы никчёмных текстов для жёлтых газетёнок и рекламодателей. С гонораров за рукопись не арендуешь квартиру в Москве и не слетаешь к заграничным морям. А журналист, копирайтер может каждое утро отправлять на крест свой талант, как Пилат Христа, и зарабатывать, зарабатывать, зарабатывать... подделкой и ерундой. За что похвалят, а не распнут. А потом остаётся всю жизнь умывать - и не отмыть руки.
   Я не замечала зависти и ненависти к себе, потому что никогда не была по-настоящему довольна судьбой. Мне так много было дано, а я не ценила! Вдохновение и облака, летящие по небу, любовь, которая "всегда ждёт", здоровье, возможность будущего... Ослеплённая жаждой признания не видела ни зла, ни света. Как марионетка болталась на той же нити, что и те, кто меня проклял, разве что чуть выше.
   Мой пазл начал складываться: зависть окружающих людей и разлад с собой схлестнулись, как две волны. И произошёл взрыв, пробивший во мне неизлечимую брешь. Что ж, я жила неправильно, и судьба отвернулась от меня, превратив в человека без будущего.
   И опять: я всё это знала. Обладала чужым, а точнее, родным опытом. История в письмах Анны! О человеческой зависти и ненависти, утрате родного очага, веры и предназначения многое могла бы рассказать моя прапрабабка. Анита, с её бродячим театральным прошлым. Прокладывая собственный путь, я словно повторяю её маршруты сто лет спустя.
   - Начни писать - всё наладится, - повторил и ты свои слова, как заклинание. И принёс в больницу мои записные книжки и ноутбук.
  
  
  

****

  
  
  
   Может ли свет потускнеть внезапно? Может ли прямая дорога оборваться на перекрёстке и, пересекая другую, утратить себя? А мы продолжаем идти по иному пути, не заметив подмены? Анне чудилось, её будто прокляли, пока сладко дышала во сне.
   Зима сыпала снегом искристым, белой тройкой неслась за мечтой. А весна захромала. Снег оседает на крышах и тротуарах бурыми шапками, слякотью хлюпает под ногами. Скомканные афиши, рваные облака. Влажный, чем-то гнилостным пахнущий ветер.
   - Распутье в Москве, - жалуются прохожие, кутаясь в воротники.
   Ей слышится слово "распутство". Десятки мохнатых лапок и глаз - и шепотки-шепотки-шепотки: "невенчанная жена, бесталанная актриса, самозванка". Ползут по стенам, по подоконникам, как паутина. Утром Анна мокрой шваброй стирает их неустанные труды, а к ночи вновь всё затянуто сетью в спальне.
   Сон возвращается: они двое с Макаром на сцене, над головами кружится снежное конфетти золотым огнём. Анна руку протягивает, но Макар отворачивается. И внезапно прыгает в зрительный зал. И уходит меж тёмными рядами кресел. Реплика Анны повисает в воздухе без ответа. Анна тихо крадётся к рампе, но та раздвигается в стороны и растёт, плещется необъятным огненным морем. И на сцене некому её поддержать: не актёры выступают из-за кулис, а восковые куклы плавятся в свете софитов, превращаясь в нечто бесформенное. Анна одна. Зал молчит. И молчание дышит зловеще. Ждёт. Разоблачения. Слышится, как потрескивает свеча, капли воска дробно стучат... о подоконник. По утрам её будит апрельская капель.
   Общая кухня доходного дома тонет в белом дыму: кипятят и сушат бельё. С трудом дышится сквозь пар и копоть. Анна стала бояться двусмысленных вздохов и хищных слов. Её жизнь они высосали по капле - осталась одна оболочка от прежней златовласой принцессы сцены. Синие венки причудливой сеткой проступают сквозь неестественно бледную кожу. А на афишах перед театром краска выцвела, полиняла от талого воздуха.
   Человеку легко внушить комплекс самозванца: ничто в мире не принадлежит ему по праву, кроме жизни. И ту - Бог дал, Бог взял. Аромат инопланетности обратится в беде запахом инаковости, люди чуют его, как хищники, особенно женщины. Черноволосые, невысокого роста, плотного телосложения. Плотской завистью полные. Много их одинаковых: в меблированных комнатах на Кузнецком мосту, в театре, на улицах, в кофейнях, на площадях. Дробятся, зеркалятся образы зла. Любопытные носы по ветру, толстопятые ноги месят закопчённый снег, языки шепчут и шепчут вслед:
   "Странный год - почти все тринадцатые числа совпадают либо с пятницей, либо с понедельником. Жди несчастий".
   "На перекрёстках и не такие судьбы ломаются. Посмотри, что ждёт тебя".
   Газету подкинули с некрологом о девушке из предместий Санкт-Петербурга. Молоденькая неопытная актриса - копия Анны в профиль. Заманил покровитель премьеру отпраздновать в спальню, а потом обвинил в шантаже. Позор, надругательство, впереди - сыскная полиция, высылка из Москвы. И девушка заколола себя кухонным ножом на паперти Храма Христу Спасителю, написав в письме свою жалобу. На громкий процесс при закрытых дверях в качестве эксперта вызывали московскую приму, красавицу Волгину - свидетельствовать в суде о душевном состоянии артистки после успеха на сцене.
   Душевное состояние Анны - туман, хаос, тревожный предутренний сон, мираж. Светопадение. Снеготаяние.
   В тот же вечер подвернула лодыжку на сцене. Как пеленой затянуло зимний прозрачный свет. Голова закружилась, воздух стал липким, как туман, захлебнулась и заблудилась.
   А на следующий день арестовали Макара: фразы, вызывающие взрывы хохота в зрительном зале, в кабаке звучат революцией. Обивали пороги участков всей труппой - без толку. Макар словно исчез во тьме тюремных застенков.
   - Сбежал. Не нужна, - зашептали.
   Анна ждала, что объявится. Афишу спектакля с их участием после провала скоро заклеили новой.
   - Пора нам в дорогу, - вздыхал режиссёр.
   Анна ждала. В те апрельские хмурые дни поняла: время - от дьявола. В раю его нет, длится и длится один знаменательный день - как премьера в театре. Недавно ещё ей казалось, дорога в Москву привела, поселила их в доме, счастьем обжитом. Напрасно поверила! Солнце на земле, не успев взойти, начинает клониться к закату, после успеха неминуем провал. Упорное время, подобно Сизифу, дни её, будто камни, катит с горы вниз и вниз. Светопадение. Снеготаяние. Терпеливый дьявол искру божью за искрой уничтожает. И на дне нет вестей.
   - Не нужна никому. Ты одна на дороге. И она нескончаема.
   Та весна вспоминается Анне кусками: разорванная афиша, низкого серого неба лоскуты в грязных лужах, слёзы и трещинки вокруг глаз, и кожа на скулах вот-вот зашипит от соли.
   Предал? Бросил одну в чаду, в нищете меблированных комнат?
   Каждый миг бытия человек честен, искренен, чист. Но мгновения незаметно выстраиваются в череду деяний по принципу: "хочешь жить - умей вертеться". Лжецами нас делает время, в течение которого мир меняется, и правда превращается в ложь. Стрелки кружат по циферблату, время настигает и убивает нас внутри мгновений зыбкого счастья, тающей, как снег в руках, правды... Это дьявол заводит часы в наших домах и на башнях города, чтобы мир уничтожить.
   Москва - город часов. И со всех семи холмов её катятся под откос чьи-то некогда светлые дни, как тяжёлые камни.
   - Оступилась? Хромаешь? Падаешь вниз? Порча на тебе, дочка!
   - Мне б вернуть всё, что было недавно так ярко, светло, а потом растворилось в слезах...
   Перекрёстки московские, перепутья. Места гиблые, где охотятся ведьмы.
   Она там и стояла - на перекрёстке Камергерского и Тверской. Черноглазая, крючконосая птица. Её отражением был иссиня-чёрный, Анне почудилось - трёхсотлетний, ворон в прихожей. Привела за собой в просторную, богато обставленную квартиру с высокими потолками, камином и гардинами, поглощающими весь солнечный свет, так что и дни подчинялись законам ночи. Современные ведьмы богаты, любят комфорт и роскошь. Дубовая мебель, череп, свечи, перевёрнутые кресты - и очередь страждущих на протёртом диване в гостиной.
   - Магия - древнейшая мудрость земли. Она старше религии, старше христианского бога. Старше всех богов, придуманных человечеством.
   Первобытно жестокая вера в кровавое очищение.
   Колокольчиком бронзовым прозвенела, внесли бьющихся петухов.
   - ... но я не волшебница, чтобы палочкой взмахнуть и вернуть тебе счастье. Чтобы порчу снять, ежедневно придётся поливать тебя кровью, растирать мясом убитых птиц. Отравленное же мясо скармливать бродячим псам. Двенадцать дней, от полнолуния до тех пор, пока луна не умрёт...
   Анна бежала от неё в свою комнатку на Кузнецком мосту через тысячу перекрёстков, проулки петляли, дорожки неизменно её возвращали к чёрному дому, точно тот заколдован. Самой и не вырваться из западни, от птичьего глаза дурного не скрыться.
   Анна кинулась к извозчику на обочине, как к спасителю. А карманы - пусты. Деньги, что ей выделили на пропитание для всей труппы, остались в сумочке, в кошельке - на дубовом комоде в ведовской гостиной. Как смотреть в глаза режиссёру? Он последний её поддерживал после исчезновения Макара. Ей доверяли! А теперь, выходит, распутница, да ещё и воровка?
   Воистину бездонный город Москва - всех в себя втянет, поглотит. Можно сколько угодно падать, здесь для низости не существует предела.
   Пробродила по мёрзлым улицам до рассвета. Вернулась еле жива. К ночи - жар. И болезнь до отъезда не отпускала. Май за окнами, грозы и свежая зелень. Анна так и лежит на засаленной простыне, плохо взбитой подушке, отвернувшись к стене. От Макара вестей по-прежнему нет.
   - Завтра в путь. Здесь мы себя исчерпали, - решение режиссёра поддержала вся труппа.
   - Выезжаем.
   Изношенные костюмы к спектаклю, где блистали Макар и Анна, сожгли на пустыре.
   - А что с Анной делать?
   Тоже втихую оставили на постоялом дворе, где-то под Тверью, как старое платье. Утром проснулась - и след их простыл.
   - Съехали ещё затемно, - сказала хозяйка, по-зимнему зябко кутаясь в пуховую шаль.
   Самый одинокий рассвет в жизни Анны, будто одна на земле, одна во всём мире.
   Старушка её пожалела, отпаивала куриным бульоном в ожидании почтовых повозок на Санкт-Петербург, петухов она использовала по назначению. Сокрушалась хозяйка над судьбой Анны, давала советы, когда жар возвращался, молилась усердно перед иконой за её выздоровление.
   - Если отворачиваешься от Бога, девочка, он покидает тебя. Руку кормчего и защитника оттолкнула. Никто больше не направляет. Перед злом беззащитна. Безбожник один на дороге, и всё что угодно может с ним приключиться. Молись, Анечка! И домой возвращайся!
   В повозке почтовой Анна тряслась по дорогам с неделю. И всё это время бредила. Перед глазами на грани яви и сна пролетали белые птицы, хрустальные города, причудливые золотые калитки в цветущие сады... Нереальная красота! Только мимо-мимо... Точно жизнь её кончилась, не начавшись. Точно видела сон. А откроет глаза - и окажется снова дома. Иконы, статуэтки, канделябры, картины, мягкий диван, рояль в гостиной... И почти неземной покой.
  
  
  

****

  
  
  
   В день, когда меня выписывали, больных навещал священник. Исповедовал и причащал прямо в больничном коридоре, где на столике располагались бутылочки со святой водой и иконы. Акт милосердия к прихожанам, кого беда отлучила на время от церкви.
   - Причастись, - попросила меня Марина. - Батюшка как будто ради тебя пришёл, нежданно-негаданно на день раньше...
   - Мне, наверное, лучше в церковь, - засомневалась я.
   А из коридора доносился его ровный бархатный голос. Батюшка просто и проникновенно рассказывал притчу о блудном сыне. Присоединилась послушать. И спустя столько лет притча прозвучала для меня иначе...
   Я крещёная, но потеряла крест на вечеринке в рок-н-ролльном клубе. В рюкзаке тогда лежала книга Сартра "Бытие и Ничто". Экзистенциальное сознание работало над мифом о собственной исключительности. О предназначении, пути героя и прочих заблуждениях. И слушая притчу, я понимала, что невозможно создать нечто более совершенное, но отличное от неё. Лучшие истории мира - о раскаянии и возвращении в родные пенаты. Дом, возможность берега и есть рай. Ад же представился мне вечными скитаниями, сразу вспомнился бомж с площади трёх вокзалов.
   Люцифер - гордый, упрямый бродяга, без надежды, защиты и покаяния. И все трагедии, повлиявшие на наши судьбы, тщатся его оправдать, они - апелляции. Пер Гюнт ищет потерянный рай - и возвращается к домашнему очагу. В московском "Мастере и Маргарите" герои обретают способность верить в Бога лишь с помощью Дьявола. В "Петербурге" Белого речь идёт об отцеубийстве, а что это как не метафора падения любимого Господом ангела?
   - Бог милостив, - сказал мне священник. - Главное, чтобы крест оставался в душе. В мыслях и поступках. На них даются силы. На дело.
   И я поняла, что судьба писателя предопределена. Не роком, но Провидением. И не важно, я её выбрала или она меня, но теперь моё дело вдруг стало важнее меня самой. Чтобы написать настоящую жизнь, нужно пройти по лезвию смерти и многим пожертвовать. Меня вернули к жизни, чтобы смогла описать то, что находится за чертой, в мире теней лабиринта Минотавра, откуда любящие люди вытащили меня, протянув светлую нить Ариадны. И сейчас мне придётся заново научиться ценить свою жизнь - Богом данную. И прожить её для людей.
   В тот день во время причастия в первый и последний раз ощутила вкус не хлеба и вина, а плоти и крови - еле проглотила. Никогда больше ни до, ни после в церквях подобного со мной не случалось. Я почувствовала себя в полной безопасности, словно облачилась в невидимые солнечные доспехи, получила мощную защиту света. Нет ничего хуже пустоты экзистенциального сознания. Даже бесы веруют, ненавидя, но не отрекаясь. Вера спасает от тьмы.
   Святые отцы церкви верят, что семь дней творения - это не человеческие дни, а эры. Мы живём в эру седьмого дня творения, когда Бог отдыхает и наблюдает за нами. И теперь наша очередь своими мыслями и поступками творить себя, мир вокруг, жизнь. И самого Бога. Пока верим и молимся, он живёт. Пока умеем любить и противостоять ненависти, мир сохранит гармонию. Десять заповедей даны человеку, чтобы быть счастливым, и касаются они не только поступков, но и мыслей. Чистые помыслы - залог телесного здоровья.
   Я поняла, что гениальные произведения искусства созданы не на грани безумия, а плотью и кровью мастера. Они - величайшая мудрость, или опыт любви и боли. Самопожертвование. Так Спаситель очищал от грехов человечество. Великое произведение искусства, созданное человеком, - часть прекрасного мира, созданного Богом, и человека, созданного по Его образу и подобию. Ибо сказано: "Без Мене не можете творити ничесоже".
   Меня отпустили твои пациенты с их полуночными демоническими откровениями заблудших душ. Дома вернула тебе украденные записные книжки с анамнезами. Ты посмеялся. Как оказалось, безумие не приговор, и у Андрея тоже большинство пациентов выздоравливает, а записные книжки устаревают, теряя смысл.
   Ты принёс в мой дом иконы, и я впервые в жизни уснула в темноте. Перестала её бояться, зажигая по всей квартире свет, как обереги. Теперь свет поселился внутри меня. Свет приходит из-за границы боли, как награда за муки рождения.
   Но после уютной ночи в обнимку на диване ("наконец-то мои рыжики оба рядом!") мы, вцепившись друг в друга, поехали на приём к Борисову.
   Если честно, я готовилась к химиотерапии, как к седьмому кругу ада. Тошнота, боль, слабость, уродство, унижения... Колотило от одной мысли об этом, но отступать было некуда. Где-то в далёком родном городе плакали обо мне родители, за плечами сияла весенняя Москва, а рядом плечом к плечу шагал Андрей. Я не могла потерять вас.
   Борисов мягко улыбнулся в рыжие усы и покачал головой:
   - А зачем вам химиотерапия? Такой красивой девушке? Не нужна! Всю, как вы выразились, чёрную плесень из вас вырезали-вычистили. Вовремя успели - ничто в лимфосистему не проникло. Пролечитесь сейчас курсом уколов интерферона несколько месяцев в качестве профилактики, чтобы иммунитет восстановить, - и забудете всё, как страшный сон. Раз в полгода придётся приходить на контрольные обследования, а в целом вы здоровы.
   Я ощутила себя спасшейся после кораблекрушения. Впервые под ногами была земная твердь, и горизонт её уходил в бесконечность. Мне только что вернули будущее. Хотелось петь и плакать одновременно. И целовать землю. И Борисова.
   Внезапно меня осенило, почему люди записываются к нему на консультацию как к лучшему специалисту, но лечиться уезжают за границу. Там с ними работают психотерапевты, иначе сердце не выдержит. Меня уже пошатывало, но я держалась до последнего. Пока несёшься в водовороте страстей, не замечаешь, как ломаются кости, а на берегу все раны начинают разом болеть. Но боль сладка, это исцеляющая боль надежды. И седьмой круг ада - значит "жить ожиданием худшего, но надеясь на лучшее". Не бывает жизни без тревог, но она всё равно прекрасна! Придётся привыкать жить, молясь о дожде и тоскуя по солнцу. Но я буду жить!
   Мы молча выпили бутылку красного вина неподалёку от больницы - в кафе с говорящим названием: "Эдем". Ты улыбался как безумный, глядя на мои волосы. Я догадалась, что ты видишь: солнечными лучами из окон кудри подсвечены, как софитами, над моей головой возник сияющий нимб. И в ярком свете заметила, как ты постарел за годы наших невстреч: седина в висках, морщинки вокруг глаз, а в них - незнакомая мне доселе усталость.
   Взяла тебя за руку, чтобы уже не отпускать никогда. Мы вместе, мы не расстанемся!
   - Напиши обо всём, что ты поняла за эти дни, - попросила меня, прощаясь у ворот больницы, Марина. - Ты многим людям подаришь надежду.
   И сейчас мне хочется им сказать: воздвигайте памятники не художникам и поэтам, а их родным и близким, тем, кто в беде был рядом с нами. Потому что без них ни строк, ни картин в мире вообще бы не родилось. Без них, наших спасителей, нас бы не было. Да будут благословенны они!
   Марину не стану здесь описывать - это образ матери, который у каждого свой. Я лишь желаю, чтобы все заблудшие души повстречали на пути ангела-хранителя в её лице. Такие люди и есть соль земли.
   Из кафе до дома мы решили взять такси, чтобы не разбить ампулы с интерфероном. Голосовали у края дороги, подъехала чёрная обтекаемая иномарка, и водитель сказал "садитесь!".
   Мы не сразу поняли, что это за машина, оба не водим. Но погрузившись в полутьму заднего сиденья, как в тёплую ванну, засомневались в такси. Машина стрелой неслась по дорогам и развязкам Москвы, будто перепрыгивая через встречные автомобили, за окном высотки сливались в серые полосы. Ощущение невесомости, как на борту космического корабля. На передней панели - иконы: не репродукции, а настоящая живопись, темпера, тонкой работы. Сверкнула на руле буква "L".
   - Рафаил, - представился водитель.
   Имя архангела-лекаря из воинства господня, который исцеляет тех, кто его об этом просит. Вот она, высшая справедливость, подумалось мне: демоны являются в образе бомжей, архангелы разъезжают на лексусах.
   Рафаил перекрестился на мелькнувший впереди между домами купол церквушки и включил музыку. Из динамиков раздалось: "I'm just a dreamer... I've dreamed my life awa-a-a-y". Любимая песня "Black Sabbath" всех мечтателей, вроде меня. А сам архангел был облачён в кожаную рокерскую куртку, несмотря на преклонный возраст.
   Я незаметно разглядывала его, он нас расспрашивал.
   - Вы не торопитесь?
   - Нет, нам бы ампулы не разбить.
   - Лекарство маме?
   - Нет, мне.
   - От чего лекарство?
   - От рака...
   - Не существует лекарства от... - задумчиво произнёс архангел и резко развернулся ко мне: - А почему лечились не в Институте Герцена? Кто ваш врач? Я всех известных хирургов знаю лично. Приходите, стёклышки пересмотрим. Прооперируем, если нужно.
   "Нет! - чуть не вырвалось у меня. - Если вы так же оперируете, как машину водите, это опасно для жизни".
   Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Ну и скорость, под двести!
   Мимо полетел Moscow City. Развязки дорог напомнили проезд по магистрали будущего из кинофильма "Солярис" Тарковского - кадры, которые он снимал в Японии. И тоскливая мысль: Москва уже не моя, я испытываю ностальгию по Москве десятилетней давности, где в старом центре цветёт черёмуха и всё дышит историей. Город, куда люди приезжают восхищаться и сочинять сонеты. В современнице квартирный вопрос решён окончательно и бесповоротно. Булгакову подобные кошмары и не снились. Подавляющие громады из стекла и бетона, где за миллионами окон сидят черноволосые ведьмы за пластиковыми столами, распространяя вокруг себя ядовитые споры чёрной плесени, затягивающей липкой плёнкой мой старый, уставший, растерзанный, но по-прежнему любимый город.
   Москвичей в офисах не встречала, лишь на литературных тусовках. Москвичи сдали квартиры и живут на эти деньги в Тайланде, говорили мне, а Москву на куски рвут приезжие. Ипотека, евроремонт, иномарка, парковка, фитнес, плащ от Прада, "куда гулять пойдём в ГУМ или в ЦУМ?" ... Ненасытные! Не хочу жить среди них, снова заразиться и стать такой же.
   Въехали в Гагаринский район. И я увидела над трассой величественную статую Гагарина. Незадолго до болезни смотрела фильм "Последняя сказка Риты" Ренаты Литвиновой, где главная героиня тоже умирает от неизлечимой болезни и пишет завещание.
   - Никогда-никогда-никогда не пиши завещаний! - твердила мне Марина. - Попросишь - получишь. Вселенная всегда отвечает.
   На секунду почудилось, что статуя Гагарина, как в кино, поднимает руки. Но я больше не верю в смерть, только в любовь и надежду.
   - Спасибо! - ответил ты за меня после затянувшей паузы. - Её и так уже вся Москва лечит. Похоже, Бог за что-то её сильно любит, всё своё небесное воинство на уши поставил, чтобы вырвать из лап тьмы и спасти ей жизнь.
   Даже архангела прислал, проверить, всё ли в порядке, хотелось добавить мне.
   - Что ж, раз вы так верите в своих ангелов-хранителей, точно всё будет хорошо! - поспешно закивал Рафаил. - Верить - главное в жизни.
   Я принялась было перечислять имена тех, кто мне помог, но ты с улыбкой остановил, шепнув на ухо:
   - Мы пойдём в церковь и поставим за всех свечи за здравие. Чтобы задуть свечи на торте на пятидесятый день рождения, их в тридцать семь нужно зажечь в церкви.
   Когда у подъезда мы протянули Рафаилу деньги, он возмутился:
   - Я что, похож на таксиста?! Просто вы мне оба понравились. Вместе на обочине дороги, как на краю времени.
   И посоветовал на прощание:
   - Обязательно сходите к иконе Всецарицы в Новоспасском монастыре. Она исцеляет раковых больных.
   Вернуться на Новоспасский мост и пруд? Похоже, мне предначертано бродить по Москве кругами. И мы возвращались туда, правда, месяц спустя - поблагодарить, а в те дни очередь паломников мне было не выстоять. После операции при малейшем движении из раны по капле сочилась лимфа, лишая жизненных сил. То были дни головокружения, как от нахлынувшего светлого счастья, так и от болезненной, тяжёлой слабости.
   Сиянием ста свечей мы осветили маленькую деревянную церквушку на горе над парком, где часто гуляли с собакой. А перед этим было венчание. Не наше, конечно. Но слова священника "Мир вам! Многая лета..." словно предназначались для нас. Поражённые волшебством, мы спускались по церковным ступенькам, усыпанным лепестками роз. Красные нежные частички жизни и любви на талом снегу под ногами.
   - Путь наш будет усыпан розами и ныне, и присно, и во веки веков! Аминь! - пошутил ты.
   И держа тебя за руку, ощутила, что после всех скитаний и заблуждений у меня, наконец, появился выбор.
  
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
  
   У любого из нас есть главная жизненная цель или предназначение, "предначертанное свыше". И в глубине души мы все знаем дорогу, но то ли внутренние противоречия тому виной, то ли внешние обстоятельства непреодолимой силы заставляют нас свернуть не туда на очередном перекрёстке, но мы часто сбиваемся с пути. И тут же на нас обрушиваются всевозможные несчастья...
   Это судьба пытается вернуть нас на место мощным ударом под дых. И мы возвращаемся. К себе. Заглядываем внутрь - и понимаем, что с каждым прожитым днём смысл жизни становится глубже, как дно пересыхающего колодца, перекопанного десятком лопат.
   Наша душа - ребёнок, а творчество сродни впадению в детство. То, что в детстве и юности лежало на поверхности, взрослея, не разглядишь и на самом дне. И сейчас мне нужно сделать правильный выбор - зачерпнуть живой воды. Найти настоящие слова. Потому что так создавался мир.
  
  
  

****

  
   Я часто вспоминаю ночь, когда Андрей привёз меня домой из больницы. Раньше, засыпая, ты просто обнимал меня, а в ту ночь вцепился мне в плечи, точно боялся потерять во сне, точно я - сокровище, которое нельзя выпускать из рук. Бесёнок клубочком свернулся у меня на животе. И защищённая вами с двух сторон, я впервые заснула сном без сновидений в блаженной безопасности.
   Странно, но пройдя сквозь тьму, я перестала бояться темноты и чётко осознала, что ничто меня не поймает - ему не дотянуться. Священники твердили нам в больнице, что смерти нет, пустоты не существует. Есть жизнь здесь и ТАМ. Или по-другому: там, где есть мы, ещё нет смерти, а там, куда пришла смерть, уже нет нас. И мы никогда с ней не встретимся. Но лишившись страха наяву, я начала испытывать его во сне.
   Каждую ночь словно переплывала Мёртвое море на утлом челне. Холодные чёрные воды, без конца, без края. И где-то посередине озноб сменялся жаром, чёлн загорался и начинал тонуть. На стенах спальни в бреду возникали лица. Тех, кого силилась забыть или, наоборот, вспомнить. Пугающие и чужие. В голове полыхал пожар. Так мой организм реагировал на уколы интерферона - температурой под сорок.
   В такие ночи Бес залезал мне на грудь, пытаясь согреть своим тщедушным тельцем, и трясся вместе со мной, как на электрическом стуле. Ты менял мокрые полотенца у меня на лбу, но мой чёлн горел почти до рассвета, а по стенам ползли жуткие тени. И гремели взрывы... Мне снилась война. Снаряд попал в нашу больницу, где на койках израненные в бою или изрезанные хирургами люди не могли оторваться от капельниц и с ужасом наблюдали, как рушатся стены.
   Ослабевшая за ночь утром я с трудом выбиралась посидеть на балконе. И глядя в ясное апрельское небо, понимала, как чувствует себя человек, выживший после тифа. Стояли синие дни. Пронзительный ветер, яркое солнце, бездонное небо. Мы вытаскивали на балкон раскладные кресла и столик-тележку. И завернувшись в шерстяные пледы, завтракали на солнышке кофе с гренками или ели российский сыр с дырочками, запивая красным вином. В такие утра не верилось в чёрные метельные ночи. Апрель - месяц года, когда зима встречается с весной, и природа никак не может определиться - проснуться ей или поспать подольше. Сколько ночей мне предстоит переплыть?
   Ты успокаивал меня, как мог. Но тебе самому снились кошмары. Тоже война. Но уже настоящая. В Киеве. Ты видел сгоревшие здания, взрыхлённый танками асфальт, дыры от пуль в стенах, лужи крови и море цветов на Майдане. Кричал во сне.
   А наяву как-то сказал мне, что больше сочувствовал своим пациентам, нежели борцам за свободу. Всё, что нас не касается лично, будто и не существует. Происходит не с нами, в какой-то другой вселенной. Я окончательно уверилась, что тебя мне вернула болезнь, а не война. Маленькое личное несчастье оказалось важнее трагедии целой страны. В мыслях прозвучали слова архангела: "вдвоём... на обочине времени".
   Мы и правда жили в безвременье, без новостей. Не включали телевизор, не пользовались интернетом, не читали газет.
   - Я неплохо устроился на противоположной стороне Днепра, - пошутил ты, - выбирался погулять не дальше Андреевского спуска. По церквям и булгаковским следам. А здесь, у вас, так и вообще виртуальная война на диване перед телевизором. Никто не может подтвердить, что картинка на экране соответствует действительности. Алекситимия - болезнь современности. Если в двадцатом веке люди плакали над некрологами в газетах, то сегодня в теленовостях мы видим миллионы смертей ежедневно и утратили способность к сопереживанию, как и связь с реальностью.
   Мы и не стремились её восстановить. Читали книги. Ели сыр, пили вино, грелись на солнышке, по вечерам смотрели на снег из окна.
   Однажды М.Б. мне даже приснился. "Когда пригласишь меня в гости?" - спросила его во сне. "Когда разбогатею", - ответил он.
   Проснулась в тревоге: покойники снятся к несчастью.
   - Что ж, будем петь псалом. Как-нибудь проживём. Не было при советской власти богачей, - утешил ты.
   - Смотря, что считать богатством. Если собственную квартиру в Нащокинском переулке с домработницей во времена репрессий братьев по перу (Мандельштам тогда сидел в застенке), и "поел красной икры и лёг спать", то...
   Во сне я знала, как попасть в булгаковскую Москву. Нужно только сесть в трамвай на бывшей остановке - и очутишься в прошлом. Но просыпаясь, не могла вспомнить, где именно, на каком углу останавливался тот трамвай.
   Если к выходным мне становилось лучше, мы гуляли по старому центру Москвы.
   Как-то шли по Арбату, и в толпе я увидела своего врага. Точнее, врагиню. Ведьму из последнего офиса. Низкорослая на высоких каблуках, она тяжело переваливалась с ноги на ногу метрах в двадцати перед нами. Секущиеся концы чёрных волос подпрыгивали в такт шагам и хлестали по ягодицам. Отвратительное зрелище!
   Впервые осознала, что слово "остолбенеть" отражает подлинное ощущение. Замираешь на полушаге и не можешь пошевелиться от накатившего ужаса. Сейчас она обернётся - и завизжит на весь Арбат: "Мар-го-о-о!", а в понедельник помчится в офис рассказывать о нашем случайном столкновении в субботу. И все они, своими грязными пересудами, силой мысли... убьют меня.
   Медленно, но пришла в себя. Незнакомка не могла быть ею. Они не любят Москву, не гуляют по старому центру. Бегают по магазинам и салонам красоты в своих Бутово-Бирюлёво. Она не бывала на Арбате. К тому же, оглянувшись по сторонам, я насчитала ещё с десяток таких же коренастых, как бульдоги, черноволосых девиц. В толчее вечно мерещится кто-то знакомый, толпа множит фигуры, движения, лица. Копии, снятые с копии. Призраки большого города.
   - Москва уже не столица России, а большая деревня для выходцев из братских республик, - сказал ты. - Твои ведьмы тоже нерусские?
   - Нет. Но ты рассуждаешь, как русофил и питерский сноб.
   - Я рассуждаю, как наблюдательный человек. Я вижу, что ты боишься. И в своей стране, у себя дома чувствуешь себя гостьей. На каждом шагу извиняешься. За то, что ходишь по улицам, ешь, спишь, работаешь, пишешь книги... За то, что живёшь. Но это они должны ощущать неуверенность в собственных силах.
   - Карелия тоже братская республика, - осторожно напомнила я.
   - Петрозаводск - город Петра, первого российского императора. А Карелия - русский север, - возразил ты.
   - Русский север - Сибирь. А меня первые годы жизни в Москве считали выходцем из Кореи из-за финских иероглифов в старом паспорте. И удивлялись моим зелёным глазам и белой коже. Наверно, думали - кореянка-альбинос. А потом паспорт заменили, я заакала, как все ма-а-а-сквичи, и вопросы о моём происхождении отпали сами собой.
   - На Москву у тебя больше прав. Ты к ней ближе.
   Да, ближе. Но господи, неужели эти тёмные фигуры из памяти будут вечно преследовать меня в толпе, выскакивать из-под земли в метро или подкарауливать в переулках? Заслонять горизонт, когда он только-только начал отодвигаться в будущее? Неужели, ночные страхи меня не отпустят?
   Этих людей не переделаешь, не научишь сочувствию. Можно только закрыть дверь у них перед носом и не впускать в свою жизнь.
   "Им что-то в детстве недодали", - предположила мама и как всегда - в точку.
   Вечером в нашу дверь позвонили соседи и попросили приютить их французского бульдога на пару дней: уезжали куда-то, а собаку с кем было оставить. Бульдожка испуганно переминался позади них на пороге, фыркая разноцветным носом. Мы пожалели его и согласились. А зря. Надо было пожалеть Бесёнка.
   Освоившись, бульдожка прокусил ему хвост до крови, съел еду из миски, а потом оттолкнул и улёгся ко мне на колени вместо него. А ещё он копировал его поведение, точно пытался перевоплотиться в таксу. Я не сразу поняла, что таким образом он борется за место в нашем доме, старается заслужить нашу любовь. Видно, хозяева его не любили по-настоящему, не стал для них членом семьи, как наш пёс. Недополучил и заботы: цветной нос - признак нехватки витаминов. И глядя на Беса, завидовал, претендовал на его место.
   Бес даже не боролся, решил, наверное, что мы его предали, променяли на бульдожку. И смирился. Забился в угол, вылизывая свой хвост. А потом у него от расстройства поднялась температура. Щупала его нос, и мне почудилось, что даже глаза у него слезятся. Плакал, как человек...
   Тогда я осознала, чем мы с Бесёнком отличаемся от окружающих. Мы воспринимаем любовь как данность. Родители любили меня за то, что родилась и живу. Детство моё было пронизано ярким светом их безусловных чувств.
   Я полюбила Бесёнка просто так, как собственного ребёнка. Ни мне, ни ему не приходилось заслуживать любовь, мы даже не понимали, как это делается. И в ответ мы любили всех остальных - без причины, без выгоды, без ожиданий. А дети, лишённые родительской ласки, вынужденные постоянно доказывать своё право на счастье, вырастая, сминали всех у себя на пути к признанию.
   Вчерашние недолюбленные дети - сегодняшние взрослые, шагающие к своей цели "по трупам". Любая подлость во имя успеха и уважения, любые средства хороши, чтобы уничтожить соперников и занять их место под солнцем. Ибо сказано: "Бойтесь несчастных". И человеческое несчастье - это не обделённость, нищета или убогость. А неблагодарное и несправедливое отношение к миру.
   Вернув четвероного борца хозяевам, мы все трое вздохнули с облегчением. Хоть понимание глубинной сути вражды и не сделало нас счастливее.
   Над Москвой по-прежнему сияло прозрачно-голубое небо. И я потихоньку убедила себя в том, что все, кто причинил мне боль, покинули пределы моей вселенной, и мы никогда с ними не встретимся. Прошлое отпускает со временем, когда удаляешься от него на безопасное расстояние.
  

****

  
  
  
   В те дни я тщетно пыталась примирить тебя с Москвой, уже осознав, что выбор между любимым городом и любимым человеком невозможен - потому что не имеет смысла. Нельзя сравнивать неравноценное.
   Постепенно мой организм привыкал к лекарствам, ночной бред случался всё реже, силы возвращались. И мы с каждым разом уходили всё дальше на прогулках, в глубь старых улиц и переулков.
   От Арбата по бульварам поднимались до Бронной, по ней шагали вверх к Патриаршим прудам. Бронную я называла про себя Рю Патриарш, на французский манер. Раньше вдоль улицы открывалось множество французских пекарен и кафе. И дурманящие запахи сдобы, корицы и ванили витали в воздухе... Сладкие воспоминания юности! С тех пор всегда возвращаюсь на Бронную - весной, когда зацветают каштаны, или осенью, когда ветер гонит по тротуарам их листья, похожие на отрубленные драконьи лапы - за черничным пирогом и глинтвейном в единственное уцелевшее кафе "У Клары".
   У Клары тебе не понравилось. Заявил, что кафе не французское, а Бронная ничем не напомнила тебе Париж.
   А на углу Патриарших и Бронной выжил мой любимый магазинчик кашемировых вещей. Там мы купили шарф: меня то и дело знобило на ветру, и я никак не могла согреться. Когда-то мне казалось, что магазинчик в свитерах и шарфах продаёт тепло и надежду, но у меня не было денег купить. А сейчас - что мы вернулись на эти улицы искать расплёсканное здесь некогда счастье.
   Я верила, что не исчезают бесследно в пространстве ни наши слова, ни шаги, ни чувства. Улица хранит наше присутствие. И если вглядеться в мутные стёкла витрин, можно увидеть себя прошлую, заблудившуюся в переулках вневременья, вслушаться - и услышать шаги, отдающиеся в сводах арок двориков, где всё так же цветёт сирень, куда доносится тихий перезвон белокаменных церквушек и трамваев... Везде, где живут наши воспоминания, можно встретить себя. Юных и вечных.
   От Патриарших прудов вверх к станции метро "Баррикадная" уводит переулок под названием Вспольный. "Какой переулок, Смольный?" - обычно переспрашивали клиенты. Офис американской круизной компании располагался на первом этаже старинного особнячка, а верхние занимали известные артисты эстрады. Офис давно ликвидировали, никого из бывших коллег не осталось в Москве: кто-то уехал в Америку, кто-то вернулся в Одессу. Но в весенних сумерках отсветы из окон артистов падали на тёмные стёкла первого этажа, и на мгновение представлялось, что в прорехи плотно закрытых жалюзи можно увидеть друзей тех лет, и себя, склонившуюся над каталогом и сочиняющую программу круизов по Волге. Мифы и легенды моего прошлого...
   "Твоя Москва поэтична. И сильно отличается от настоящей Москвы менеджеров среднего звена, где все куда-то бегут и толкаются", - вздыхал ты. Я задумалась, когда же с ней произошла эта перемена? Может, когда даже москвичи начали забывать прошлое?
   Был у меня один сосед по лестничной площадке, гордившийся тем, что он - истинный москвич в третьем поколении, но утверждавший, что Патриаршие пруды - миф, придуманный Булгаковым. Пришлось провести экскурсию...
   Сидели с ним на скамейке, где Берлиоз и Бездомный повстречали Воланда, и вдруг мой приятель воскликнул: "Но пруд-то всё равно один!".
   Но он существует, а другие засыпали, возразила я.
   "Сдаётся мне и его скоро не станет", - сказал он. И напророчил.
   Через год на месте пруда нам пообещали воздвигнуть двенадцатиметровый примус. Я даже ходила на демонстрацию в защиту пруда. И если бы в демонстрации не участвовали знаменитости, жившие поблизости, мы бы его не отстояли.
   Ты тут же рассказал анекдот:
   "- Как вы относитесь к творчеству Церетели? - спрашивает москвич.
   - А так вам и надо, - отвечает петербуржец".
   Андрей любил коллекционировать анекдоты "про питерцев и москвичей". В те дни мы вообще много смеялись. Может, поэтому я так быстро выздоравливала?
   Иногда мы спускались от Арбата вниз по Плотникову переулку. И долго рассматривали фасад доходного дома с фигурами из любовных сцен. Среди скульптур угадываются русские писатели: Пушкин, Гоголь, Толстой. Когда-то самый известный публичный дом в Москве.
   - И в нём до сих пор живут... Представляешь, какая здесь энергетика?
   - Да уж. Призраки оргии устраивают по ночам, а жильцы страдают бессонницей и нервными расстройствами. Будь у меня практика в Москве, наверняка, многие из них со временем стали бы моими пациентами.
   Дом свиданий и дом разлук. Сколько здесь было сказано пустых слов, сколько не выполнено обещаний?
   "Дом, где разбиваются сердца" окрестил его Андрей. Но мы всё равно невольно задерживались под окнами, когда проходили мимо. Не то чтобы нас увлекали чужие несчастья, но почему-то верилось, что дом может многому научить, поделиться житейским опытом. В таких домах чего только не случалось...
   Булгаковский дом N 3 в Нащокинском переулке так и не нашли. И ты возмущался, ёжась от холода и ветра: "И чего мы вечно ищем по Москве и Питеру какие-то дома, как бродяги, когда у нас есть свой?". В тот день с неба сыпала жёсткая снежная крупа, то ли последняя метель, то ли первый град. Свернув за угол, мы увидели афишу с пьесой "Бег". Последняя пьеса, так ни разу и не поставленная при жизни автора. Мы решили попасть на спектакль во что бы то ни стало.
   В очереди за билетами в театр я прислушивалась к тихим разговорам вокруг.
   - Где-то все эти милые люди работают, не манной же небесной питаются! - невольно вырвалось у меня. - Почему меня носит из одного гадюшника в другой?
   - Люди - милы, когда им нечего делить друг с другом. Это интеллигенция, Марго. Посмотри, как они одеты - оригинально и даже вычурно, но дёшево. Они не ставят во главу угла деньги. Не вписываются и не пытаются вписаться в вашу систему конкурентной борьбы, зато умеют сушить пакетики с чаем, чтобы заваривать дважды, и растягивать пачку пельменей на неделю. И пока ты будешь стремиться к высоким доходам, тебе не попасть в их мир. Зачем тебе шарф из чистого кашемира, чтобы от ворса слезились глаза? Купи вязаный у бабушки на рынке - поддержи старушку копеечкой, она тебе спасибо скажет. Или свяжи сама. Полгода вкалывать ради недели на заграничном море - тоже расточительство. Море, оно и в Крыму - море. Вечное и прекрасное. Тем более что Крым теперь наш. Берег поэзии, Волошинский Коктебель...
   Я задумалась, что никогда не спрашивала тебя, сколько ты зарабатываешь и чем живёшь. Но сейчас, судя по всему, ты описывал и свою жизнь. Горькое отречение или вынужденное изгнание? И всё-таки это был твой выбор, а я выбирать не умела, меня вечно несло по течению - из одного офиса в другой, от заказа к заказу. Клиенты перебивали ставки, я бралась только за высокооплачиваемую работу. Точно старалась компенсировать неудачи на сочинительском поприще.
   "За творчество не платят, творчество - как медитация или кислород, вы же не будете требовать плату за то, что дышите? Радуйтесь, что так публикуют, хоть какое-то признание таланта", - чаще всего можно услышать на писательских семинарах. Душа никому не нужна, а вот изворотливый ум - да, ценится.
   Постепенно ты приучил меня экономить, тем более что наши накопления таяли, как апрельский снег. Билеты на "Бег" в партер, на самые дорогие места, стали для нас последней роскошью. Но я не выдержала спектакля...
   Первый акт - тифозная лихорадка Серафимы. Она сидела на стуле посреди пустой сцены, раскачивалась из стороны в сторону и дрожала. Выбегали актёры, накидывали ей меховое пальто на плечи, ставили на пол у её ног пластиковые стаканчики с водой. И всё это сопровождалось мрачной музыкой, похожей на набат, на удары сердца, на бой настенных часов, безжалостно отсчитывающих мгновения жизни. Меня тут же обступили мои лихорадочные ночи, и слёзы покатились по щекам. Я никак не могла их унять. Ты увёл меня со спектакля.
   На ночном морозном воздухе полегчало. Мы свернули направо по Камергерскому переулку в сторону Тверской, чтобы уезжать со станции "Площадь революции". Не знаю, что меня заставило оглянуться на здание Московского Художественного Театра. Все фонари-домики горели. Музы усердно строчили перьями. Я испытала чувство глубокой благодарности к этим вымышленным существам. Свет из их окон дарил мне надежду.
   Даже размечталась написать пьесу.
   - Нет, - отрезал ты. - Вспомни, чем кончился "Театральный роман". Ты - интроверт, тебе нельзя работать с людьми - только для людей.
   Которых никогда не увижу...
   В детстве читала "Маленького принца" Экзюпери, сокрушаясь, для кого и зачем нужно писать сказку в пустыне, на краю гибели от жажды? Огрызком карандаша на обрывке бумаги? Никто не найдёт разбившийся самолёт среди бескрайних барханов. Мне казалось это отчаянием, трагедией, но именно сказка его и спасла. Наверно, предназначение - когда не спрашиваешь, а делаешь, потому что не можешь иначе, как безусловная любовь к несовершенству, которому "посвятил все свои дни". Предназначение - умение жить не умом, а сердцем, не ожидая ничего взамен. Потому что это единственный возможный выбор.
   "Непредсказуемая болезнь. Может убить за несколько месяцев, а может уснуть и не проснуться, и ты доживёшь до глубокой старости. Живи правильно и не пиши завещаний", - твердили мне Марина с Борисовым.
   "Пиши жизнь", - повторял Андрей.
   И из слов являлись светлые люди. Часто бывает, что какой-то человек связан для нас с тем или иным словом. Стоит произнести - и память тут же выдаст картинку, а лицо озарится внезапной улыбкой. Как-то перед Новым годом мы украшали офис гирляндами из живых фруктов: апельсинов, мандаринов, ананасов. Подвязывали их на верёвочки к подвесному потолку, чтобы на вечеринке каждый мог сорвать себе фрукт. Часа три потратили, все ногти поломали, устали... И тут заметили, как один из коллег придирчиво оглядывает наше затейливое творение. "Хвостики верёвочек торчат, надо бы подрезать", - сказал он. И это после трёх часов труда! Коллегу звали Игорь, он был дизайнером. Наверное, "подрезать хвостики" для него значило то же самое, что "поиграть со шрифтами". Шутку. Но с тех пор слово "хвостик" неизменно ассоциируется у меня с перфекционизмом.
   А моя светлая подруга Катя - с маршмэллоу. Она из Питера. И приезжая погостить ко мне в Москву, всегда привозила экзотические фрукты и сласти. И только маршмэллоу не везло. Всякий раз, когда она собиралась мне его передать, платформы перекрывали, поезда опаздывали, встречи переносились, и мы никак не могли увидеться.
   Редактор глянцевого журнала по профессии, Катя знала названия миллионов оттенков цветов. "У тебя оливковые глаза - не зелёные", - говорила мне. "Согласна на любые, но не привози маршмэллоу", - умоляла я. Так и не попробовала, и даже не знаю, что это. С ней мы тоже много смеялись. И может быть, Питер сделал бы меня счастливее, ведь в толчее улиц мне бы мерещилась Катя.
   Непонятно, почему мы никак не избавимся от тёмных призраков, а любимый человек вдруг выходит на своей станции - и уносит с собой весь свет. После её отъезда количество пасмурных дней в моей судьбе увеличилось. А что будет, когда снова уедешь ты?
   Я старалась не думать. Мы гуляли по Москве и были бесконечно счастливы вместе.
   Нежели моя Москва ненастоящая? - спрашивала себя снова и снова.
   - Я проник в твою тайну, - признался ты. - Так любят Москву приезжие. Ты любишь её прошлое, десятилетней давности. День своего приезда, полный надежд...
   Перед глазами внезапно возникла умытая дождями Каланчёвская улица, по которой пешком шла от площади трёх вокзалов в свою комнатку на Садовом. Солнце садилось над трамвайными путями, рельсы золотыми стрелами пронзали горизонт. Пахло цветущей черёмухой и свежескошенным сеном. По бокам трамвайных путей лепились друг к другу деревянные домики. А тётка в цветастой цыганской юбке гнала через дорогу двух пятнистых телят.
   - ...но всё изменилось. Поэзию сменили разочарования. Ты не смогла этого принять, живёшь как в ином измерении. Москва - многослойный город, и умеет подпитывать иллюзии. Хитрая, старая ведьма! Она теперь не то, что слезам, она вообще ни во что не верит.
   Да, я продолжала жить прошлым. Но не недавним, почти настоящим, отзывающимся ноющей болью, а далёким и сбывшемся не со мной.
   Москва Анны вдохновляла меня. Их недолгие страстные встречи. Впрочем, если ты прав, и я не знаю другой Москвы, кроме той, где по улице гонят телят, то и моя Москва всего лишь мгновение.
  
  
  

****

  
  
  
   Анна чувствовала себя чьим-то сном. Будто шагала по тонкому стеклу. Когда сновидец просыпался, стекло разбивалось - и жизнь обрывалась. Анна падала в звенящую ледяную пустоту. А когда засыпал, в её жизни наступал новый период, никак не связанный с прошлым. Череда мимолётных снов.
   Дома Анну не ждали, приняли нехотя. Июнь и июль канули в небытие. Бывают такие дни... Дни тоски и тревоги. Тревоги и тоски. Сквозь них продираешься, как сквозь колючие кусты или пелену тумана, или густую вязкую среду болот. Точно постоянно вынуждена преодолевать непосильную силу трения. И хочется одного - зарыться с головой под тёплое одеяло и заснуть сном без сновидений. То ли усталость накатывает, то ли жалость к самой себе. Дни напролёт.
   Анна спускалась из спальни к ужину в обманчивом блеске свечей и молчании.
   - Татьяна помолвлена с порядочным человеком из богатой семьи. Что будет, когда всё откроется? Когда никакие пышные оборки не спрячут того, что у Анны под платьем? Позор! Позор для всей нашей семьи, нагуляла, - шептала украдкой мать.
   Отец мрачно качал головой. Таня грызла пропитанный слезами отчаяния голубой кружевной платочек.
   После ужина Анна уходила на веранду смотреть на звёзды. Стоял август. Безлунные ночи, метеоритный дождь. Время персеид - падающих звёзд, жертвующих собой ради людских желаний. И как в детстве она успевала загадывать? Наверное, желания были простыми: игрушка, конфета. А сейчас... Ей мнилось, что и они с Макаром такие же падающие звёзды. Вспыхнули на театральной премьере, и никто о них больше не вспомнит. Он - в тюрьме, она - в огне безнадёжных безлунных ночей, не сулящих ничего, кроме раскаяния. Как часто ей снился Макар на пороге в пыльных дорожных сапогах, с ветром в спутанных волосах! Рассмеётся, удерживая под уздцы гнедого коня, усадит её в седло - и увезёт далеко-далеко отсюда. Но то были лишь сны.
   А наяву билась под сердцем новая жизнь. Дочери. Поначалу Анна воспринимала тошноту, как последствие болезни и лихорадки. Но дикий красный шиповник уже третий раз не расцвёл внутри, а на мясо за ужином взглянуть не могла. Такая примета: если женщина не выносит крови, будет дочь. Только мальчики кровожадны - родятся к войне.
   Глядя в ночное звёздное небо, Анна не видела будущего. Ни для себя, ни для дочки. Говорят, свет звёзд так долго летит до земли, что каждую ночь мы смотрим в прошлое. Как бы там ни было, время шло. Облетали дни августа. И стареющая луна медленно поднималась над крышами, как ночной кошмар. В окне дома напротив по-прежнему не спала соседка. Год прошёл, как целая жизнь. И Анна её догнала на берегу предрассветного неба. Обе они теперь ждали того, что не сбудется, или сбудется, но с кем-то другим. Покинутые, одинокие луны.
   Август печален, он - вечер лета. Если май - раннее утро, полное надежд и кружения бала жизни, июнь - ясный полдень, июль - послеобеденный чай на веранде, то август - прогулка на закате, золотой свет и длинные тени деревьев, и воздух пропитан яблочным ароматом и ностальгией. Прошлое померещилось, но не сбылось. Анна думала, что и жизнь её вступила в августовскую пору зрелости - без надежды, без ожидания. Впереди - осень, дожди, темнота...
   Но ждала Татьяна. Белой фаты и безоблачного счастья. Белых коней, запряжённых лихой шестёркой в карету, и колокольного звона златоглавых церквей на венчание. Да и матушка уж размечталась ходить по улицам без оглядки, ездить в открытом экипаже, как прежде бывало, на обеды, балы приглашения получать в белоснежных конвертах. Так что в один из особенно тёмных августовских вечеров пригласили они домой повитуху. Неприкаянных не испугаешь ссылкой. К тому же многих пользовала повитуха, и петербургские сплетни упрочили репутацию доброго ангела-избавителя от любовных грехов и бед.
   Приоткрыли тихонько дверь в спальню Анны. Она не спала.
   - Ты не бойся, всё сделаю. Не шевелись, и больно не будет, - склонилась над ней черноволосая женщина. Нос с горбинкой и глаза - злые вороньи бусины. Ведьма! Точная копия той московской, что резала петухов и отравленное порчей мясо бросала собакам. А в руке что-то стальное блеснуло, то ли изогнутое лезвие ножа, то ли крюк.
   Анна в припадке скатилась с кровати. Забилась в истерике на полу. "Неужели дитя она вытянет из меня, как оборвавшуюся нить? Скормит нежную плоть дочки бродячим псам в переулке?!".
   Анна выла так, что в гостиной услышал отец - и нарушил обет не входить. Мужчинам не место при подобных событиях. Но не смог удержаться. Грех порождает грех - более тяжкий. И он бросился спасать дочь. Выгнал повитуху, запер мать в родительской спальне. Поднял Анну с пола, уложил на постель и до рассвета менял на горящем лбу у неё мокрые полотенца. С Анной снова стряслась нервная лихорадка. Он держал её за руку, и Анне потом казалось, что без него эта ночь бы не кончилась никогда. Но забрезжил рассвет. И она, обессиленная, уснула.
   Ранним утром отец собрал всех в гостиной для короткого разговора.
   - Я уеду на несколько дней. Анну беречь, не тревожить. Чтобы поправилась к моему возвращению.
   Куда отправляется - не сказал. А задавать вопросы главе семейства не принято, как и перечить или ослушаться. Мать стала ласковей с Анной, выхаживала, как могла. Таня книги читать ей по вечерам приходила, но всё плакала и твердила:
   - Ну, не я же, не я, не я...
   - Нет, не ты виновата. Судьба такая моя, - Анна сестру утешала.
  
   Отец вспомнил тихий северный край - Заонежье. И человека, способного стать Анне надёжной опорой.
   Онежское озеро - синее-синее, широкое и глубокое, как море. Берегов не видно. Щуки ловятся в рост человеческий, но хороша и плотва - наваристая, вкус ухи из неё не забудешь. Леса полны целебными травами и грибами, ягодами: черникой, брусникой и королевой болотных топей - морошкой. Растят рожь и ячмень, держат крупнорогатый скот. Благодатный край. Не голодают. Крестьянские дома вдоль берегов - просторные, на две половины. А дом кузнеца у самой воды - двухэтажный, с резным деревянным балконом, на зависть любому помещику.
   У кузнеца Василия когда-то была большая семья, двенадцать человек: дед, отец, мать, братья и сёстры, но подули ветра злосчастья и всех схоронил. Так и жил на краю села у воды бобылём. Отцу Анны чинил повозку зимой, когда тот по делам министерским проезжал Олонецкую губернию. Зимний путь пролегал по льду Онежского озера. Так и сошлись они - и прониклись друг к другу доверием.
   Ни один из соседей не сказал бы о Васе дурного слова. Он был мрачен и молчалив, но с открытой душой. Всем стремился помочь, часто в долг подковывал лошадей, телеги чинил и ваял кухонную утварь - без неё хозяйкам не обойтись. После смерти родных скот продал, но комнаты в доме не запер. И калитка всегда нараспашку была - зайди в горницу, пока в кузнеце занят, хлебни свежего молока из кувшина, отломи кусок хлеба от каравая, что всегда оставлял нежданным гостям на столе. Щедрый он человек, и надёжный, и работник исправный, говорили соседи. И за что такие напасти?
   Вася мальчиком был послушным, но быстро подрос - и влюбился. В Евдокию. Первой плясуньей была на селе, а пела - заслушаешься. Невзлюбила её семья Василька - не пара вы с ней, не пара! Ты работаешь, она пляшет. И случилось беда. В ночь Ивана Купалы, когда догорели костры солнцеворота, выловили утопленницу из онежской волны. Яркие ленточки в светлых, вьющихся волосах, посиневшие губы.
   "Дунечка! - звал Василий её, тряся за плечо. - Дуняша... Евдокия!!!". Крик отчаяния долго бродил по рощам прибрежным несмолкающим эхом. А кузнец замолчал. И с тех пор перестал улыбаться. Но то было начало всех бед.
   На Ильин день пророк камень холодный бросает в озёра и реки, и никто уж не смеет в воду войти. В начале августа лето внезапно сменилось осенью, и задули с озера северные ветра. Злое поветрие. Точно проклятые и водой, и ветром, один за другим уходила его семья. Оспа выкосила в тот год половину деревни.
   И сейчас, когда ставни на окнах начинали от ветра дрожать, Василий дом запирал, бросал работу в кузнице и шёл на кладбище. Тоненькие берёзки сиротливо тянули ветви к могилам. Он сидел на грубо стёсанной деревянной скамье молчаливый, как могильная плита. Вёл немой разговор с родными. Самая содержательная на свете беседа: в молчании содержится всё, что словами высказать невозможно.
   Там отец Анны его и застал. В дом вернулись, поставили самовар - выпить чаю, чтобы согреться. Портрет Анны Василию показал. Тот рассматривал долго - да, была она чем-то похожа на его Евдокию.
   - И он - лучший, с кем можно растить детей, - сказал по приезду отец.
   Анна, поколебавшись с неделю, выбрала жизнь. Для себя и для дочери.
   Когда время персеид и сенокоса кончилось, по первым осенним листьям свадьбу сыграли.
   Анна думала прежде, все деревенские дома безнадёжно дряхлы. Затхлый запах древесной трухи, гнилых тряпок, изношенной одежды, кислой капусты... В них не по годам быстрее стареешь. В доме Василия - пустота: ни следочка от прежних лет не осталось. Чистота, будто дом только что выстроен, и придётся его обживать ещё долгие годы. Вымел, вычистил кузнец все несчастья. Открыл и себе, и Анне дверь в новую жизнь.
   Перед ней лежал первый снег, чистый лист, незнакомый медлительный сон. Вероятно, сновидец её засыпал в тишине и покое.
   Как же теперь далека Москва! Как звезда, на которую смотришь со дна глубокого озера.
  
  
  

****

  
  
  
   У московских "Врат вдохновения" меня осенила догадка. Анна писем не отправляла! Не решилась бы писать так откровенно родным после стольких обид. Да и не было никогда между ними тесной духовной связи. Но невысказанное мучает и лишает сил, как тяжёлые камни в суме за плечами, мешает идти дальше. И потому она писала им письма, запечатывала конверт, даже надписывала адрес - и бросала в свою шкатулку, как в почтовый ящик вечности. В вечности люди добрее, там все всё друг другу прощают, и камни тают за пазухой или в суме. А наши истории оживают и способны существовать в памяти тех, кто нас понимает. Словом, Анна обращалась к родным, но на самом деле писала дочери, её будущим брату и сёстрам, моим бабушкам, маме и мне.
   Мы с тобой ждали поезда у "Врат вдохновения", там частенько случались озарения. Так я называла бронзовые фигуры студентов на станции метро "Площадь Революции". Мастера с рукописью на коленях, провожающего взглядом поезда, точно писал житие каждого садящегося в поезд, и Читательницу - с его книгой в руках. Идеальная пара: он пишет, она читает. Когда билась над очередным романом, не в силах продолжить начатое, приходила коснуться рукописи Мастера - вернуть утраченное вдохновение, а когда роман рассылала по издательствам и литературным журналам, касалась книги Читательницы - чтобы читали с любовью.
   Именно там мне неизменно вспоминался кинофильм "Последняя любовь на Земле" - сцена, когда запахи леса оживляют в сознании игрой на скрипке. Я занимаюсь тем же: отправляю людей в путешествие, заставляю почувствовать неиспытанные или позабытые эмоции.
   Весь мир состоит из символов, которым дают имена. А за ними что? Чистая энергия, божественный свет, который мы не можем постичь в силу своей ограниченности и любви к формам и символам, заслоняющим его, чтобы не слепило глаза. Но когда вдруг улавливаешь свет и подбираешь точные правильные слова - это и есть вдохновение. Или всё-таки воспоминание?
   Писатель - отстранённый наблюдатель и беспристрастный судья своей жизни: должен переосмыслить себя самого, чтобы взглянуть на произошедшее со стороны. При этом невозможно подняться над ситуацией и рассмотреть лабиринт сверху, с точки зрения ангела. Когда душа стремится на землю, она выбирает судьбу, а став человеком, забывает о своём выборе и сетует на несчастья. А пишут прозрев, вернувшись к утраченной в пути истине, о себе, как о ком-то далёком. Писатель сам себе посторонний. Иначе не получится писать откровенно, найти те самые искренние слова, обрести право судить себя.
   Я пишу, а мне твердят "не то, не то, не то". Не жанр, не формат. Но жизнь слишком коротка, чтобы писать "то, что нужно", и потому пишу то, что не сказать не смогла бы. Содержание диктует форму высказывания, а не наоборот. Не захотят издавать - что ж, книга отыщет своего благодарного читателя или читательницу в сети.
   А может, и незачем будет искать. От любимого дела устаёшь со временем. Устаёшь жить на пределе откровенности, "душа нараспашку", хочется стать невидимкой, трещинкой, капелькой на стекле, сохранить хоть что-нибудь для себя и не делиться этим ни с кем. После пережитых потрясений я мечтала о тишине и забвении.
   Поэтому и нет слова "писательница". Поначалу все, кто отваживался принять призвание "властителя дум", были мужчинами, ибо требуется недюжинное мужество и сила воли, чтобы пройти сквозь все внутренние противоречия и описать их правдиво. И только сейчас, когда литература утратила влияние на умы, уступив корону масс медиа, её лицо стало женским.
   Я даже тебе не рассказывала всего, что со мной творилось. Мои сны, например. В бреду лихорадки не раз возвращалась в поезд, летевший сквозь космос. С детства верилось, что сознание человека в силу действия закона сохранения энергии не исчезает после смерти, что рассыпающийся прах в гробах видят живые, а мёртвые уходят в свой мир сновидений, где один сон плавно перетекает в другой (говорят же: "Не тревожьте сон мертвых!"). И что образы ада с чертями и огненной преисподней и рая с небесными ангелами в белых перьях - ложь. У каждого из нас свои образы - гнетущие в кошмарах и пригрезившиеся в мечтах. То же и с образом Страшного суда.
   Я видела поезд в ледяной пустоте космоса, а не Иерусалимскую пустыню с потрескавшейся красной землёй. В поезде окна заиндевели белыми и серебряными цветами, а за ними мерцали яркие вспышки метеоритов. Люди сидели, как в метро, по обе стороны убегающих в бесконечность вагонов на продавленных кожаных сидениях. Они пили чай из гранёных стаканов в железных резных подстаканниках. В купе проводника у стола сидел уставший человек с голубыми глазами и каштановой бородой. Белки глаз бессонница прошила красной пунктирной строчкой лопнувших сосудов, отчего зрачки отливали небесной синевой. На нём был вязанный шерстяной свитер, истёртый на рукавах от времени. Он надрывно кашлял и выглядел больным. Но ни разу не запер дверь купе. Принимал всех, как братьев и сестёр. Утешал плачущих, успокаивал гневающихся. Подолгу выслушивал, кивая головой в такт словам. Иногда, кряхтя, как старик, поднимался и искал на полках истлевшие фолианты и инкунабулы, сверяя свою память с буквой Закона.
   Я стояла в проёме двери, смотрела на то, как он принимает посетителей, и мне вспомнилась одна церковная служба на Земле. На исповедь многие ходят со списком грехов. Но та старушка меня поразила... Схватив священника за подол, она вытащила из кармана длиннющую "простыню" - и начала зачитывать. Причём, с каждым новым грехом её голос становился всё громче и пронзительнее: "Выпила молоко у внука! Обозвала сукой соседку!..", и в конце она завопила: "Такова жизнь, батюшка!!!". Штукатурка в церкви посыпалась с потолка, а в правом пределе церковнослужитель, проводивший ритуал освящения воды, от испуга чуть не выронил кадило.
   Такова жизнь, кивал головой Отче. Он никого не наказывал. Но любой из просителей отправлялся в тот мир, которого был достоин. Кто-то возвращался на Землю, кто-то перемещался в более совершенный и гуманный мир далёкой галактики, кого-то старинные книги определяли на планету, вроде Плюка из кинофильма "Кин-дза-дза!" Георгия Данелия - в тяжёлых условиях учиться состраданию. Вселенная не имеет пределов, и глупо думать, что мы, земляне, в ней единственные. Смерть - это гравитационный скачок сквозь чёрную дыру, когда пространство и время искривляются, астральный тоннель в новую жизнь, в незнакомые земли. А может быть, в те, откуда пришли. Никто ещё не умирал безгрешным, получается, ад переполнен, а в раю - ни души. Не чистилище ли - образ перерождения, очищающего души от шелухи грехов и обогащающего духовным опытом в каждой из прожитых жизней, чтобы мы подготовились, были призваны?
   - Кто последний? - спросила я.
   Люди в очереди вздрогнули, на мгновение подняли на меня глаза, а потом уставились на морозные цветы на стёклах вагонов, точно читая какие-то древние письмена. Да уж, прозвучало так, словно на Земле наступил Конец света.
   - А крайний? - повторила попытку.
   Мне махнули рукой в даль коридора вагонов. Люди-лица-изношенные-сидения-чаи-в-железных-подстаканниках. Всё дрожало и тряслось от хода поезда. Лязг и космический холод, предательски проникающий внутрь сквозь щели в окнах. Шла, шла и шла - конца-края не видно очереди.
   - Не вовремя мы, - прозвучал за спиной смутно знакомый голос. - В другой день...
   За спиной стояла моя тёзка - Маргарита. Юная и прекрасная, с уложенными в причудливую причёску белокурыми волосами и сверкающими изумрудами в ушах, закутанная в тёмно-зелёную кашемировую шаль.
   - А пока нужно завершить все дела, - сказала она.
   Я проснулась в слезах. Ты долго выпытывал, что мне снилось, но так и не решилась тебе рассказать, как и о Замке над Мёртвым морем. Всякий раз, когда кто-то при тебе начинал фантазировать с избытком, замечала, как настороженно и пристально вглядываешься в их лица, точно ищешь признаки безумия - и не найдя, с облегчением выдыхаешь. Мне бы не хотелось поймать на себе такой взгляд. И потому я молчала. Хотя это было бы замечательно и очень интимно - сидеть на солнечном балконе по утрам, пить кофе и рассказывать друг другу сны.
   Но мы завтракали в молчании и отправлялись на прогулку - наматывать круги по Москве. По другим улицам, прокладывая иные маршруты и пропитывая их воспоминаниями о недавнем прошлом. И скоро в городе не осталось бы места для нас настоящих, если бы не...
   Маршрут от Александровского сада через Большой Каменный мост до Болотной площади через Третьяковку, Полянку и Пятницкую к Москворецкому мосту кажется прямой, но на самом деле представляет собой идеальную петлю. Или заячьи петли трусливой души. Страх вверить свою жизнь другому, пусть и самому близкому, человеку.
   Мы глядели с моста в воду. Мутная нефтяная вода Москвы-реки несла талые серые льдины. Мне вспомнилась синева Невы. Ты опять пошутил насчёт москвичей: "от чистого воздуха задыхаюсь, потому что привык видеть, чем дышу". Но смеяться мне не хотелось. Хотелось плакать. Вдруг встали перед глазами кадры далёких дней, когда мы бродили по городу компанией из двадцати человек, а сейчас нас только двое. Если снимать кино, то получится фильм об отстающих на бульварном кольце, о потерянных без вести. У всех сейчас семьи, дети... Наверно, я, как Серафима из "Бега", всю жизнь встречала не тех людей. И только ты был настоящим.
   Как старое кино "Завтрак у Тиффани". В финале фильма началась гроза и совпала с нашей, за окнами. Мы уселись на балконе втроём и долго распевали на весь двор: "Лунная река, в милю шириной...". Такс подвывал. А с неба и правда лилась река, подсвеченная невидимой луной.
   Заманчивая идея эмансипации, "жизни соло" и независимости сгубила уже не одну жизнь. И она точно от дьявола. Потому что если мечтаешь кого-то уничтожить, нужно сделать его одиноким, лишить защиты любви. Демон, шедший мне навстречу по железнодорожным рельсам в солнечном свете, был бесконечно одинок. Балансировал на грани падения - и дразнил меня, показывая язык.
   Нельзя заключать сделку с дьяволом. Обманет. Подтверждения этому покоятся на моих книжных полках. Франц Кафка описывал дьявольские миры - умер в мучениях. Пришёл безымянным, ушёл неименитым. Михаил Булгаков посвятил свой последний роман дьяволу, умер, не дождавшись триумфа. Вряд ли им было позволено раздвинуть руками облака и увидеть своё наследие. Нет, они умерли с мыслью, что канут в безвестность. Посмертная слава - не для писателя, скорее, для потомков. А демоны смеялись им вслед, высовывая свои влажные розовые языки. И только поминальные свечи горели.
   Любая дорога, уводящая от Бога - в философию, алхимию, мистику... и даже в религию (порой и церкви превращаются в покинутые богом дома) - уводит от истинного света. И поначалу видишь отблески, думая, что если можешь смотреть на них без боли, то нашёл верный путь, но потом сгущаются тени - и со всех сторон окутывает тьма. Внезапно места вокруг становятся уродливыми, люди злыми, демоны начиняют являться в человеческих обличьях... Но Бог милостив, он прощает заблуждения, потому что они - часть поиска. И возвращает к свету. Ищущий обрящет, и простится ему.
   - Я не могу оставить тебя одну в Москве, ты даже укол себе сама сделать не в состоянии, - сказал ты уже всерьёз. - Тебе придётся выбирать: или я, или она. И как можно скорее. Чтобы нам двоим выжить, кто-то один из нас должен работать. Ясно, что не ты. А я бы восстановился в должности в Питере.
   Ветер трепал волосы, река лязгала льдинами.
   - Но здесь, в Москве, я могу договориться об отсрочке арендной платы, поднять старые связи и найти заказы на фриланс, - осторожно возразила. - В Питере же мне не на что снимать квартиру, а работу искать придётся с нуля.
   - Необязательно снимать квартиру! Можно просто выйти замуж, - сказал ты и отвернулся навстречу ветру.
   И я поняла: ты уедешь, если не скажу тебе "да". И будешь прав. Потому что человек, отказывающий себе в счастье любить, не достоин жить.
   В нашей жизни бывают дни и мгновения - как горящие маяки, направляющие корабли наших судеб, освещающие как прошлое, так и будущее настолько ярко, что мы, наконец, можем хоть что-то понять. И решиться...
   Когда в Москве зацвели каштаны и вишни, мы уехали в дождливый Питер. Из города на семи холмах - в город на болотах и семи ветрах.
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
   Есть такое выражение "жизнь - полная чаша". Сначала человек ищет свой путь, потом достигает душевного равновесия - и только тогда он готов к счастью рядом с другими. Потому что равновесие - это отсутствие пустоты вокруг, наполненность момента. Каждого момента, из череды которых и состоит жизнь.
   Равновесие - это способ открыться миру. Когда канат судьбы не натянут над пропастью, а лежит на твёрдой земле. И не балансируешь на нём, рискуя сорваться вниз, а спокойно шагаешь, зная, что можешь упасть и подняться сколько угодно раз и не разбиться.
   Нет ничего более ценного, чем просто жить, сохраняя равновесие между воспоминаниями и мечтами.
  
  
  

****

  
  
  
   Москва - жёсткий город, там мы все - и жители, и гости столицы - вынуждены были ежесекундно проходить тест на подлинность. А Санкт-Петербург обернулся для нас Ноевым ковчегом.
   Наш корабль плыл над Невским проспектом, сопротивляясь северным ветрам. Вы с Александром Сергеевичем разорились на стеклопакеты, и сквозняки больше не гуляли по вашей просторной и оттого некогда казавшейся пустой гостиной. Во всей квартире вдруг потеплело и стало тесно.
   Ко мне смогла, наконец, приехать мама. В московскую заваленную писательским хламом и бутылками из-под спиртного студию, где не развернуться вдвоём у плиты, я её не приглашала. Боялась шокировать. Пепел на столе, пыль на книжных полках - и в сердце, пёс под моим одеялом вместо грелки, летающие, как воздушные гимнасты, пауки под куполом люстры ... Она бы меня жалела, а мне хотелось жить, как жилось, не размениваясь по мелочам и не рассказывая ей и половины происходящего даже по телефону. Писатели не приспособлены к жизни, думалось мне, но мы спасаем мир от хамства и лжи, от безнадёжности.
   Я безалаберно относилась к себе как к человеку - и чуть не лишилась жизни. И только рядом с вами, в Питере, начала понимать, как важно быть бережливой. Да, тело - оболочка, но если стекло бокала лопнет, драгоценное вино прольётся на пол, и никто не опустится на колени слизывать капли вместе с грязью. А дом - наше второе тело, и он должен быть уютным.
   Мы все подготовились к её приезду: тапочки в прихожей, халаты в ванной. Для меня - пепельно-розовый, для неё - голубой. Александр Сергеевич так искренне радовался, так трогательно был счастлив, что дом полон, что для кого-то можно готовить ужин, заваривать чай по утрам, стелить постель. Две спальни, гостиная, просторная квадратная кухня. Нам было, где разместиться, но вчетвером мы не теряли друг друга, расходясь по разным комнатам, как когда-то вы с отцом. Одиночество вытеснили домашние звуки и запахи, бытовые проблемы, насущные дела, разговоры ни о чём - и обо всём на свете...
   Наш дом-корабль, где обрели душевное равновесие мы четверо.
   "Родовое гнездо", - шутил ты.
   Мы словно дополняли друг друга: Андрей меня лечил, я помогала Александру Сергеевичу переводить научные монографии на простой и понятный русский язык, твой отец - моей маме готовить и закупаться в магазинах. Мы с Бесом часто встречали тебя с работы, поджидая на скамейке в сквере у памятника Пушкину. Там, где когда-то я видела качели... и призрака Аниной сестры в жёлтом платье.
   Остов качелей снесли, на их месте - клумба с жёлтыми и фиолетовыми анютиными глазками. Аромат - точно ветер с далёких полей. В Питере воздух прозрачен и свеж, пропускает сквозь себя все оттенки запахов, даже самые неуловимые, как чисто вымытые окна - весь спектр солнечных лучей, делая солнце бледно-лимонным, почти белым. Невидимым, но осязаемым, способным согреть.
   Вечерами мы сидим вдвоём на скамейке, утопающей в цветах, и ждём тебя. Ко мне каждый вечер слетаются голуби. Сизые, отливающие синевой. Святой дух трётся у ног, воркует, ласково гладит крыльями, берёт хлебные крошки с ладони. И я верю в наших синих птиц. Мы всю жизнь их ловили - никто не поймал, и они превратились в обыкновенных голубей, но в пути мы обрели друг друга, потому что каждый прошёл свой путь и в пути изменился, чтобы встретить другого.
   В Петербурге студенческих лет я чувствовала себя продрогшим на ветру бродягой, заглядывающим с улицы в чужие окна, где горит свет - не для него. А сейчас, когда у меня появился наш дом-ковчег, город раскрыл объятия, и я начала понимать его язык и привычки, желания и тайные мысли.
   Я боялась утратить себя прежнюю, но состояния небытия нельзя лишиться, как нельзя украсть то, чего нет, можно только наполнить существование новыми смыслами - так же, как прошлое замещается воспоминаниями о нём, скрывается под лепниной и позолотой нашей памяти.
   Вглядываясь в лепестки цветов, похожих на созвездия, пытаюсь разгадать геометрию наших судеб. Увидеть знаки, предначертанные свыше, познать тайну симметрии жизни, чтобы стать счастливой. Понять будущее, прочитать по знакам судьбу - значит понять себя, обрести суть. Это вечное возвращение к себе, в центр идеально симметричной звезды или цветка, где все пути-дорожки одновременно и центробежные, и центростремительные, как два наших города, где мы взрослели, дорастая друг до друга; и все дорожки сплетены воедино: не случись хоть одной из них - и наш мир сейчас был бы иным, а может, миров было бы два - разных и не соприкасающихся. Не попади я в мёртвый город Москвы, тебе не пришлось бы меня вытаскивать из лабиринта Минотавра. И Ариадна с Тесеем так и не смогли бы взяться за связующую их нить. А сейчас мы крепко держали её в руках. Точнее, держали друг друга за руки, не отпуская даже во сне.
   Мама приехала ко мне, но на самом деле - к Александру Сергеевичу. Симметрия линий нашей общей судьбы. На её последний спектакль под названием "Лебединая песня" я не попала из-за болезни. А мой отец-режиссёр полюбил молодую актрису...
   - Устал от нас и наших несчастий, - грустно и как-то отстранённо, как будто не о себе, рассказывала мама за ужином в честь её приезда.
   Тихие простые слова - и вся бездна её одиночества, накопленного за годы жизни с отцом, опрокинулась на меня, как штормовая волна. Раньше я приезжала домой постоять у кромки воды - и уехать обрызганной нашей семейной солью. А сейчас понимала, как глубоко она была несчастна все эти годы. Парализованная душа жила нами, а не собой, безропотно отдавая нам с отцом, жадным и жаждущим, свою кровь, словно донор.
   Отцу всегда требовался ореол славы - яркое солнце, счастье полёта, а жить человеческими бедами он не умел. Мой дом в Карелии, мой Эдем с незакрытой дверью, куда всегда возвращалась после московских передряг, рухнул. А мама сыграла на сцене саму себя - последнюю роль о любви.
   - Осеняя пора... впереди - старость, и я уже чувствую, как удлиняются тени.
   - Ну что вы! - возразил Александр Сергеевич. - С вашим-то именем? Светлана Гелиевна! Из гелия родилось солнце, а Светлана значит "светлая". Все тени разгоните и ещё споёте не раз о лете.
   Трудно было представить себе столь разных людей. Актриса и учёный. Они сошлись, "как лёд и пламень", но сошлись мгновенно, как будто знали друг друга на протяжении многих рождений.
   Однажды мы с Андреем вернулись с прогулки и застали их сидящими рядом за столом в гостиной. Мама тонкими пальцами нервно гладила белую фарфоровую чашку, как бывало с ней во время напряжённого разговора. Александр Сергеевич молча отнял её руку от чашки и поцеловал. Мы с тобой застыли в дверях, как два апостола. И солнечные лучи лились медовыми каплями в чай, и солнце за окнами благословляло.
   - Питер - единственный город в мире, где нет теней, - прошептал ты мне на ухо.
   Наступала пора белых ночей...
  
  
  

****

  
  
  
   Цвет Петербурга - белое солнце, не спящее по ночам, не заходящее за горизонт. Солнце бессонных ночей и ненасытной любви.
   Питер называют "городом дождей и туманов", но для меня он стал самым солнечным городом на земле. Даже в дождливые дни по улицам и мостам над каналами ездил жёлтенький фургончик с надписью: "Солнце внутри". Вслед за фургончиком летели улыбки прохожих из-под пёстрых зонтов.
   Мне вспоминались записи в дневнике Булгакова об Андрее Белом: "нестерпимое впечатление. Какой-то вздор... символиста, кривляние паяца". Именно так теперь воспринимала его "Петербург", город дождей и ядовитых туманов, - как живого человека, которого несправедливо оболгали и похоронили под уродливой маской, как мумию. В нашем с тобой Питере после грозы меж сияющих потусторонним светом туч вставали невероятной красоты радуги.
   А первая улица, куда ты привёл меня на экскурсию, была жёлтой. Субмарина из песни Джона Леннона, маленький проулок-колодец во дворе, куда мы свернули в ни чем не примечательную арку с нашей Пушкинской площади.
   "ALL YOU NEED IS LOVE", - красовалось на расписанной граффити стене. Я загадала дописать последние строчки этого романа здесь, у стены, - и инстинктивно подняла глаза к небу. В синее окно из колодца двора, в заоблачную высь, уплывали два красных воздушных шара. Какая-то пара влюблённых позади нас случайно (или намерено?) выпустила их из рук, и шары парили вдвоём, связанные одной нитью.
   Красный шар некогда был для меня символом одиночества, ярким образом, "живой деталью", как говорят киношники, моего отверженного всеми киностудиями сценария "Дом на усталость".
   В аннотации к киносценарию я писала в подзаголовке: "История о том, что всё прощается человеку, но за любовь; место действия - осень", а в тексте: "Существует понятие "предел усталости", если его преодолеть наступает разрыв души. Посреди шумного мегаполиса случайно встречаются два одиноких человека. Их встреча предопределена судьбой, они - сводные братья. Но никто из них пока об этом не знает. Родители Макса погибли в автокатастрофе, и он не может смириться, простить утрату ни другим, ни себе. По стечению обстоятельств Макс продаёт машины и бьётся за свою жизнь в столице один против целого мира. У Вадима есть то, о чём мечтает Макс, - дом в захолустье, дом на усталость. Но размеренное бытие кажется Вадиму бессмысленным. Каждый день он провожает поезда в столицу с мечтой о мире, где всё по-другому. Они решают поменяться местами. Попробовать стать счастливее, это редкий шанс изменить жизнь, ничего не теряя. В финале лишь одному из героев суждено узнать, что они - братья, и отстроить заново сгоревший дом".
   В сценарии Макс вступает в войну с местными жителями деревни, но вместо него убивают Вадима - они похожи, как близнецы. Вадим встречает Алику, но не может её удержать. В финале Алика возвращается к Максу в деревню с сыном его сводного брата.
   К тексту прилагался рисунок акварелью: осень, кладбище, кресты, чёрные стволы деревьев, жёлтые листья кружатся в воздухе, Макс стоит над могилой родителей и смотрит вслед счастливой семье - папа и мама держат сына за руки, выходя из кладбищенской арки и растворяясь в золотом солнечном свете, в синем небе над ними - красный шар, выпущенный мальчишкой из рук...
   А сейчас над нашими головами шаров было двое - и они улетали в лето.
   Я оглянулась: ты тоже провожал шары восхищённым взглядом. А потом посмотрел мне в глаза. Этот взгляд... Лучший стоп-кадр моей жизни! Такие кадры вспоминают перед смертью. Обычно мужчина по натуре воин, один против всех, суров и сдержан. Но взгляд влюблённого мужчины - беззащитный, нежный, доверчивый, как у ребёнка. Влюблённый теряет равновесие - и летит. Вечное возвращение к женщине, желание в ней раствориться. Ради таких моментов Бог и создал женщину, не ради семьи, продолжения рода, а чтобы в глазах мужчины не гасли искорки всепоглощающего счастья.
   Ради таких моментов и стоит жить. Внезапно, как в озарении вдохновения, обнажается суть мира и возникает чувство гармонии. Ощущение взаимосвязи всего со всем. Как пророк, знаешь ответы на все вопросы. Утверждают, что счастливый человек не сознаёт своего счастья, а вспоминает о нём, когда настоящее становится прошлым - спустя годы. Но в тот миг я знала, что счастлива, так же определённо, как и то, что после весны наступает лето, словно совершила открытие, проникнув в тайны мироздания.
   Нас убивает невозможность довериться. Каждый сам за себя, диктует мир. Бог одинок, и если человек создан "по образу и подобию", то когда двое настолько проникают друг в друга, это божественная ошибка, и значит, либо кто-то из них должен уйти, либо двое сливаются в одно существо.
   Я боялась себя потерять. Боялась любить, потому что боялась быть женщиной. Я не рассказывала тебе об этом, и потому пишу здесь, в нашем с тобой романе.
   Как-то вечером ты сделал мне укол, я лежала на кровати, склонив голову на бок. Белый свет из окна подчёркивал рельеф лица, как на старых монохромных фотографиях. Ты провёл рукой по моей щеке и спросил: "Откуда у тебя шрам? Не замечал раньше".
   Не ответила сразу, но сейчас мне хочется рассказать тебе правду. В пять лет я не играла в куклы. Любила пушистых зверей и самолётики. В песочнице во дворе все девочки играли в куклы. В восьмидесятых в России ещё не продавались светловолосые и длинноногие Барби, и девочки укачивали на руках пластмассовых младенцев. Игрушки вызывали у меня ужас. Наверное, я и тогда чувствовала, что русской женщине не позволено познать свою сексуальность: после школы - замуж, и давай - рожай, расти, воспитывай многочисленных детей и внуков. Любовницы и "Прекрасные дамы" нам не нужны, только "бабы, способные в горящую избу войти". Русских девочек с детства готовили к будущему матерей, живущих жизнью своих детей. Женщина не человек, собственная жизнь ей не полагается.
   В тот день в песочнице мне протянули советскую куклу. Пластмассовый младенец закатил глаза у меня на руках, и мне показалось, что умер. Дети, рождённые без любви, несчастны, а несчастный человек не может считаться живым. В отчаянии я сломала игрушку. И обиженная хозяйка проткнула мне щёку гвоздём, выдернутым из борта песочницы. Так что дырочка на щеке для меня своего рода символ свободы, борьбы за право любить тебя. Стать настоящей женщиной с разумом и сердцем, а не бесчувственным инкубатором для твоих детей. Человеком, равным тебе, похожим на тебя. Любимым и любящим.
   Я помню и другой случай - в общественной бане. На лето во всём городе отключали горячую воду, и мы грели её на плите. В одно воскресение отключили ещё и электричество, и родители повели меня в баню. В раздевалке увидела двадцать, пропахших потом, слоновьих тел тех самых "баб из избы", телесного цвета совковое бельё - завяленное в естественной грязи, красные рожи... Упав на пол и закрыв лицо руками, рыдала: "Я никогда не стану такой! Я! ТАКОЙ! НИКОГДА! НЕ БУДУ!". Обеспокоенные истерикой тётки принялись меня утешать, и в глазах сквозило недоумение: "Какой - такой, девочка?". Они сами не понимали, насколько уродливы и несчастны.
   Повзрослев, я надела чёрное кружевное бельё и ношу его даже под джинсами и домашним халатом, и то, что никто, кроме тебя, не видит, стоит дороже модных кашемировых свитеров и всей моей верхней одежды. Я рада, что самое дорогое храню для тебя. Пусть это останется нашей тайной любви и симметрии.
   Для моего Андрея любовь тоже долгое время была войной полов. Все твои несбывшиеся жёны и женщины до меня... Раньше я болезненно пролистывала их, как страницы сексуальной страсти в мемуарах Казановы, старательно делая вид, что в книге жизни не "это" главное, что преданность и верность - разные вещи, а сейчас внимательно перечитываю, с каким-то внутренним трепетом. На твоих книжных полках не хватило места для мыслей и чувств Джакомо: как ни настаивала на прочтении, ты презирал его за стереотип "героя-любовника", не читая мемуаров. И сам того не ведая, шаг за шагом повторял его судьбу: искал единственную во многих лицах, всякий раз мечтая о безоговорочной победе, о пламенной дрожи, о безутешных слезах ледяного утра расставания.
   Ледяное утро... Однажды рассказал мне, как сумасшедший, одержимый лучами инопланетян, направленных на вашу больницу, в страхе перелез по дереву через забор и сбежал. Дело было зимой, в двадцатиградусный мороз с питерскими продувающими насквозь ветрами. Через двое суток его нашли замёрзшим насмерть под скамейкой на Лиговском проспекте - рядом с круглосуточной закусочной под названием "У тёщи на блинах". Никто его не заметил, а когда наткнулись на труп и вызвали скорую, было уже поздно.
   Любовь тебе представлялась таким же безумием: один посреди морозного ветра под режущим глаза светом фонарей распаляешь себя скорой встречей, замерзая от её невозможности. Ты сводил меня с ума незвонками в ночи и невстречами до весны. Мне хотелось тебя убить, потому что не могла ни писать, ни думать, ни жить; я была ни на что не способна, кроме как упасть к тебе, немытому - сразу с вокзала, в постель, как подкошенная. Моя слабость, бессилие - твоя вожделенная победа. Меня удручало, что нашу нежность рождала боль тягостного - бесконечного - ожидания новой и новой встречи. Я чувствовала себя наркоманкой. Но хуже всего было то, что ты стал моим преданным читателем и судьёй, решавшим, казнить или миловать: отправляла тебе рукописи в надежде на поддержку - и получала в ответ подчас жёсткую иронию и советы "не публикуй!". Ты держал руку на моём горле и наслаждался природной властью мужчины.
   А роман с пациенткой, из-за которого тебя командировали в Киев? Но там началась война, а я заболела. Судьба нам вернула нас. И теперь, вцепившись друг в друга, как дикие звери, и пресытившись болью и нежностью, верой и страстью, мы вдруг проснулись людьми. Отстранились от страха себя потерять - и начали видеть и понимать, что мир не состоит из победителей и проигравших. Настоящий живой мир - это общая территория тех, кто друг другу доверился. Безоговорочно и навсегда. На общей территории мы одно существо, и я не пишу роман под своим именем, а строю наш с тобой дом-ковчег. Дом на усталость от одиночества, дом для любви. Один на двоих. Другого не будет.
   И твоё тело тоже моё. Бабушка рассказывала о любви к дедушке, они прожили вместе пятьдесят лет: "Чувствую его болячки как свои, мы - единый организм". Я не понимала раньше...
   Раньше мне претил оральный секс - как унижение женщины, а после красных шаров воспринимаю его как самоудовлетворение - мне хочется, я получаю удовольствие... Я люблю. Я отражаюсь в тебе, как в зеркале. Я больше не призрак мёртвого города. Я существую.
   Раньше мне казалось, что постижение мира возможно только в уединении и покое, одиночество шлифует мысли, как алмазы, удаляя нечистый налёт эмоций. А сейчас понимаю, откуда взялись карельские шаман-камни, вытягивающие из сидящего на них человека душу, тепло, энергию, радость бытия. Одинокий человек замкнут в своей самодостаточности, как в тюремной камере, а прозреть его заставляет любовь, распахивая дверь из полутьмы подземелья в яркий свет утра. И по ту сторону двери тебя ждут, чтобы встретить - и рассказать обо всём.
   Писатель должен любить. Из не смолкающего в мыслях диалога о сокровенном рождаются новые строки романа. А когда пишется - чувствуешь себя крылатой.
   Раньше редакторы критиковали мои тексты: "Так нельзя писать, вы забиваете гвозди в ладони читателей!", читатели осторожно высказывались в блогах, что роман "написан кровью". Боль от моих слов всегда была мерилом силы любви, или ненависти, что для меня, в сущности, означало одно и то же. Я хорошо запомнила историю друга детства - мастера кунг-фу: его упекли в тюрьму на десять лет строгого режима за то, что он "случайно убил" подонка, заступившись в драке за незнакомую девушку. Он использовал силу "чёрного пояса", которую закон справедливо приравнивал к огнестрельному оружию. То же с писателями: мы ничего не забываем, видим чужие страхи и страсти, и наши слова, как острый меч, способны разрубить жертву пополам, независимо от того, виновен человек или нет. Но сейчас из моих слов исчез жёсткий отточенный ритм - и появилась тихая музыка.
   В магазинчике на жёлтой улице Джона Леннона продавали открытки: пустой квадрат чистой бумаги и надпись "Санкт-Петербург. Белые ночи". Питерский юмор. Ты всегда мог меня рассмешить, даже когда умирала, и я купила открытку - как напоминание об источнике.
   Источником твоего юмора и был Питер, его атмосфера, где все что-то придумывали, изобретали, сочиняли. Волшебство, алхимия.
   Вдоль нашей Пушкинской улочки располагалось много магазинчиков с вывесками "Алхимия", "Лаборатория алхимика", "Магия", "Волшебная дверь"... Так и тянуло заглянуть внутрь: что там делают - разливают по колбам и бутылочкам любовь и счастье? Но почему-то не решалась заходить туда одна, пока ждала тебя на скамейке с работы. А встретив, забывала о своём намерении.
   Рассматривая белую открытку, Андрей сказал:
   - Это знак - начать жизнь с чистого листа. Твоя болезнь - перерождение, на интерфероне у тебя все клетки в организме обновятся. Будешь жить заново. Самой собой.
  

****

   Мы все четверо начинали жить самими собой. И это было непросто. Шаг за шагом складывались маршруты по улицам Питера, клетка за клеткой обновлялся организм от воздействия лекарств, слово за словом утренней молитвы Христа возникало понимание сути вещей и приходили ответы на многие вопросы, казавшиеся раньше неразрешимыми.
   "Хлеб насущный даждь нам днесь".
   Как-то утром за кофе физически, как плоть и кровь во рту на первом причастии, ощутила, что кощунственно выбрасывать в мусорное ведро чёрствый хлеб. В нашей новоиспечённой семье любили свежий, но половинки на четверых было мало, а от целого всегда оставались куски. Так я начала кормить голубей на скамейке у памятника Пушкину.
   Никогда не задумывалась раньше, что голуби столь же близки человеку, как и собаки. Они живут в Стамбуле и Венеции, в Праге и Париже, в Нью-Йорке, Москве, Санкт-Петербурге, Барселоне... Без них площади и улицы городов опустеют. И мир изменится. К худшему. Голуби - душа города. Наши попутчики и соглядатаи.
   Они многое могли бы рассказать о нас самих, если бы мы понимали их язык. У птиц, у животных, у цветов, у деревьев, у звёзд есть язык - как система общения, передачи мыслей на расстоянии. Если на клумбе один из цветов вдруг меняет цвет и синеет ярче других, постепенно все цветы, восприняв сигнал, преображаются. Звёзды перемигиваются в небе, птицы выдёргивают перья и прикрепляют их к веткам, выклёвывают зарубки на стволах деревьев - как послания, у нашего такса - своя социальная сеть во дворе под кустами: tailbook (звучит как "tale" - сказка). Мы все рассказываем друг другу сказки в соцсетях...
   Что отличает человека? Способность сохранить своё время? Но запах перьев поведает о дождливом дне гораздо больше, чем тысяча слов.
   На литературных сборищах по поводу вручения наград и премий я чувствовала себя пришельцем с другой планеты. Не пила с нами палёную водку в подворотне, не завистничала, не влюблялась на первом курсе Литинститута? Сидела на берегу кристально-чистых карельских озёр с бокалом шампанского, тетрадкой розовых стихов и мечтами? Ты - никто, не в этом ли цель медитации, отрешения от всего земного? Работая креативщиком в рекламном бизнесе, на гламурных тусовках играла роль придворного шута. Марго - менестрель, бродяга, а значит, может придумать что угодно и развеять скуку. За столом с белыми скатертями в красных пьяных каплях вина, она рассказывает истории о крови, поте и слезах провинциалов... И все смеются над ними.
   Мне было плохо и с теми, и с другими. Отвратительно. Ярмарка тщеславия, где каждый кичился своей правдой, не подозревая, как далека она от истины. Я и сама раньше боролась "за правду", за созданный мною мир, считая его истинным, а писателя - "избранником божественных откровений" и "властителем дум". И только сейчас поняла, что в битве за мир самой себе проиграла. Сейчас я - сплошное сомнение, иллюзия, как питерская предрассветная дымка, картины импрессионистов, туманы над каналами.
   Новорожденная, называет меня мама. Кормлю голубей с ладони, а они воркуют о сути хлеба...
   Суть хлеба - это поддержка силы света в настоящих начинаниях и делах. Когда деяние содержит в себе искреннее стремление души, потому что единственная истина на земле - быть счастливой.  
   Но к чему стремится моя душа, из чего она соткана?
   Я стою на перекрёстке семи мостов, и в разные стороны от меня, как вода, разбегается время: моё и чужое, прошлое, будущее и несбывшееся. Вспомнились слова Рафаила: "На краю времени".
   Ты не знал о семи мостах, интернет тоже не дал ответа. Но не приснились же они мне! И как-то солнечным синим днём мы с мамой решили прокатиться по Неве, Мойке, Фонтанке. Кораблик миновал дом, где Пушкин встретил Анну Керн и написал своё "чудное мгновение", и привёз нас на скрещение Крюкова и Грибоедова каналов. Здесь средоточие мостов, уникальное место, нигде в Европе ничего подобного не существует.
   Гид рассказывал на английском языке, что этот район очень любили Блок и Ахматова. Иностранцы на борту шутили: "Русские не знают своей истории. Они на берегу зарабатывают деньги в офисных зданиях и смотрят на проплывающие мимо кораблики из зарешеченных окон". Я смотрела на берег и видела, как поэты шагают по набережной, как в Богоявленском соборе отпевают Ахматову...
   Мгновение - средоточие времени. Или вечности, если видишь что-то далеко за его пределами? Как на картинке старых мастеров живописи, где все сцены происходят одновременно, и одна вытекает из другой?
   Чтение утренней молитвы изменило не только мою жизнь, но и сознание. Я чувствую каждый шаг, каждую мысль. Я перестала жить механически, словно цирковая лошадка лишилась шор и больше не бегает по кругу, потому что силы даются на дело, на предназначенный путь.
   Я начала вести блог в сети о меняющейся на глазах Москве и застывшем во времени Санкт-Петербурге. О дельцах и мечтателях. О женском и мужском началах городов, о бессмертной энергии, сохраняющей облики и поддерживающей вечный спор двух столиц. О том, что есть любовь: страсть или взаимопонимание? В чём разница между верностью и преданностью? Я спрашивала, в чём заключается сила героев нашего времени, неужели в способности раствориться в толпе, быть повторённым в тысяче лиц? Задавала вопросы вселенной, как ребёнок, и мне отвечали. Удивительных людей собирали вместе мои заметки, я ни за что бы не встретила их в жизни, а в сети мы могли говорить часами. Невидимые, далёкие, но такие близкие собеседники!
   Раньше пыталась донести свои мысли в романах людям - как истину в последней инстанции. Считала, книги нужны, чтобы делиться чувственным опытом и быть понятой, книги могут изменить чью-то жизнь к лучшему. А сейчас я сама себя не понимала, но меня понимали они - те, кто спорил со мной в комментариях к записям блога. Они знали, что истина со временем утрачивает искренность, потому что жизнь есть борьба противоположностей. И любая правда достойна если не сочувствия, то внимания. Жизнь есть движение к совершенству. Идеальный мир остановится в своём развитии - и отомрёт за ненадобностью, а на его месте тут же возникнет новый. Иной и непредсказуемый.
   "Будьте, как дети. Живите, как птицы", - написала мне редактор питерского журнала, куда меня неожиданно пригласили вести авторскую колонку "Спор двух столиц".
   В первую же встречу я назвала её про себя Елена Премудрая, она точно возникла из русских сказок. Белые волосы, синева Васильевской стрелки в глазах плещется, открытый, по-детски наивный взгляд. Рассматривая её фотографию в книге, ты не поверил, что Лена - счастливая бабушка двух внучек пяти и семи лет.
   Лена прекрасно сочетала работу редактора и писателя детской литературы. Позже, возвращаясь после наших встреч в ковчег на Невском проспекте, я буду часто заставать на диване Александра Сергеевича с мамой в обнимку на диване в гостиной, увлечённо читающих её книги. Это сказки для взрослых, утверждают они, для тех, кто ищет себя, переживает трудный период, задаёт экзистенциальные вопросы, пытается постичь добро, любовь, истину. Её книги - притчи, длиною в жизнь, а жизнь и есть взросление. Когда человек перестаёт стремиться к непознанному, он начинает стареть и умирает. Можно и в двадцать лет стать стариком, а в тридцать - мёртвым, за пеленой успеха и видимости существования никто не заметит, что с днями рождения поздравляют мертвецов.
   А пока мы с ней проводили время в кофейнях за разговорами. Лена помогла мне справиться с другими строчками утренней молитвы.
   "... и мы оставляем должникам нашим".
   Выслушав мою историю, она сказала:
   - Бог никогда не даёт нам испытаний, к коим мы не готовы, не сможем пережить и описать в книгах. Бессмысленных жертв не существует. А на землю он посылает только ангелов.
   Я задумалась о глубинном смысле слова "западня": падение за край, свободный полёт и взлёт. Не коснувшись самого дна, не от чего будет оттолкнуться, чтобы начать новое восхождение.
   Они отняли у меня всё: работу, средства к существованию, здоровье, красоту, жизнь - я в буквальном смысле стояла на пороге смерти. Такое не прощают, думала я. Если все светлые будут прощать и подставлять вторую щёку, тьма победит, с ней нужно бороться. Я и выжила потому, что переименовала главу "Западня" в "Перекрёстки", а дальше, как в сказке, героине пришлось сделать выбор.
   - Твой мир отражает тебя, как зеркало, - сказала Лена и процитировала философа Анхеля Куатье: "Мы боимся признаться себе - Тьма есть в нас. Признать в себе наличие Света и проще, и приятнее. А согласиться с тем, что в тебе Тьма - нет. Но это так. Где ей ещё быть?". Человеческая душа дуальна. Чем больше в душе тьмы, тем темнее вокруг тебя.
   - Значит, сейчас я сделала правильный выбор?
   - Если видишь горизонт, то да. Результат правильного выбора - освобождение из западни.
   В офисах меня окружали стены и недоброжелатели, небо за окнами закрывали жалюзи или решётки. Со сцены ЦДЛ я смотрела в зрительный зал - и упиралась взглядом в скучающие лица поэтов, как в стену.
   "Ты страдаешь гордыней", - говорили мне.
   "Нет, - отвечала я. - Но у меня есть достоинство. Гордыня - это когда ставишь себя выше других, а достоинство - когда не позволяешь другим себя унижать".
   Я позволяла. За деньги. Деньги - мерило успеха. А успех произрастает на почве тщеславия, неизлечимой болезни писателей. Нам так хочется признания! Три года трудиться над романом, вложив в него всю себя, а потом в одночасье проснуться лауреатом литературной премии, богатой и знаменитой. Превратить себя в литературный проект, бренд и начать продавать читателям своё имя, а заказчикам - серебряные перья. И незаметно труд оборачивается работой - от слова "раб", и денег ли, славы, моды, стиля, любви толпы и лести... - уже не важно.
   Но работать можно не от слова "раб", продавая свободное время за деньги, а извлекать из любимого дела настоящую прибыль. Встреча с Леной во сто крат мне дороже журнальных гонораров. Я больше не создаю миры на бумаге, не соревнуюсь с Творцом и мастерами, а только пристально наблюдаю за жизнью вокруг, подмечаю мельчайшие детали (в них - суть), тренирую память - и записываю, записываю, записываю. Регистратор мгновений. Пишу - как дышу, как вижу. И это честный труд. Статьи, очерки, настоящая проза, а не магический реализм рукописей, отверженные тобой из-за моей неискренности и трусливого желания спрятаться за спиной вымышленных персонажей.
   После стольких усилий понять, что есть время, усвоила: все хотят быть его героями, но героизм заключается вовсе не в подвиге, открытии неизведанного, таланте или силе противостоять обстоятельствам, а в умении жить - и любить выпавшую тебе долю, быть благодарным за возможность видеть, чувствовать, понимать наш прекрасный мир. Да, жизнь прекрасна, потому что каждый из нас "несёт свой крест", но, конечно, не всем дано нести его с радостью. Свет видит зрячий.
   А смысл языка - в общении, нельзя вещать в пустоту с пьедестала, нужно, чтобы тебе отвечали. Близкие по духу люди. Как равному.
   Что случилось бы со мной, если бы чужие приняли меня в свой круг? Я бы стала такой, как они. Полноправной хозяйкой пустоты.
   "Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого".
   Искушения можно избежать, если быть собой, не пытаться жить чужой жизнью, втискиваясь в неё, как в прокрустово ложе. Парадокс: среди них я была одна против всех, а сейчас я не одинока, наоборот, близкие по духу люди слетаются ко мне, словно голуби на хлеб. И невозможно не "возлюбить их, как саму себя".
   Поймала себя на мысли, что благодарю Бога за своих врагов и опыт, приобретённый в борьбе за место под солнцем мёртвого города. За то, что научили различать мёртвое и живое. За то, что столкнули в новый мир, как с моста в воду, где после стольких лет скитаний у меня есть семья, дом, любимая работа. Есть будущее. И я сумею плыть по течению времени, а не барахтаться в водовороте чужих страстей и событий.
   Легко прощать врагов, когда взамен боли и утрат открываются возможности, о которых раньше и мечтать не смела.  Я стала сильнее и вернулась к свету. Свет рождается из боли, по-другому не бывает, ведь это рождение. Я знаю теперь: самый тяжкий грех не трусость и не зависть, а недовольство своей судьбой, потому что мать всех пороков - неблагодарность.
   Но и она создана неслучайно. Жизнь - великая драма, а пьесе нужен антагонист. Люцифер - любимый сын Бога. Единственный из ангелов, обладавший свободой воли, и именно ею Бог наделил людей, потому что земля без теней превратится в выжженную солнцем пустыню. Всеблагой не совершает ошибок, всезнающий не мог не предвидеть его непокорность, ибо сказано было: "по образу и подобию", и свобода воли есть не что иное, как обязанность творить мир в седьмой день, пока Он отдыхает. У каждого из нас - своя роль, своя плаха, своя награда. Своя чаша, и ты должен испить её до дна.
   Мы все балансируем на краю, грех - порог, переступи - и выйдешь на дорогу раскаяния. Путь есть опыт. Опыт - познание жизни, а значит, и божьей истины. Сколько людей - столько неповторимых дорог и судеб, никто не бывает прав, истина постигается в движении к ней, в искреннем стремлении её найти. Ангелы и демоны являются нам в человеческом обличии: для кого-то ты - ангел, для кого-то - демон, всё зависит от человека, на чьём перекрёстке сейчас стоишь и какую роль тебе суждено сыграть в его жизни.
   Скажешь, не различаю добра и зла, чёрного и белого? Нет, но одно обуславливает существование другого и наоборот. Иногда чувствую себя канатом, перетягиваемым силами добра и зла, но знаю, что смогу удержаться на грани, храня равновесие и медленно продвигаясь вперёд, потому что я не одна на дороге.
   Впервые задумалась о происхождении слова "атеист" - от древнегреческого слова ????? ("ат-хос"): "без бога", или "покинутый богами". Слово-оксиморон: в мире, созданном высшей силой, мы не можем быть одинокими, предоставленными самим себе, потому что каждый из нас - такая же неотъемлемая частица мозаики, как цветок или звезда. И наше место здесь определено не нами.
   Блудный возвратившийся сын любимее спящего дома на диване, потому что искал истину, а значит - Бога. Блудный сын всегда хотел верить - и потому сомневался. Что есть сомнение, как не оборотная сторона веры? Молитва должна быть искренней, она и есть ключ к самому себе. К чистому "образу".
   Получается, мой роман - оправдательная речь блудным детям: Люциферу, Казанове, трусливому булгаковскому Мастеру, запечатлевшему себя в образе Пилата.
   Родственные души, мы все в пути, и нам предначертано вернуться домой. В конце света и времени.
   А пока... Я изучаю свою генетическую память. Моя прапрабабка тоже была блудной дочерью.
  
  
  

****

  
  
  
   Блудной дочерью Анну прозвали в деревне. Всё ходила на берег постоять под сосной, взглядом впившись в старую деревянную пристань. Встречала и провожала осенью - корабли, зимой - сани.
   "Смотрит в воду, как в прошлое", - говорили о ней. А вода убывает по осени и застывает зимой.
   Говорили: "Не жди! Дала новую жизнь - и своей у тебя не осталось".
   Анна и не заметила, как сама превратилась в декорацию к незабвенной московской премьере пьесы "Пер Гюнт". Бескрайнее ожидание Сольвейг. Рерих писал пейзажи к спектаклю в Карелии. Покатые камни "бараньи лбы", сосны кряжистые, низкие облака, свинцовые дали озёр, одинокий дом у воды.
   Есть на севере озеро боли: грешники замерзают на берегу, вылавливая свои отражения в волнах - и засыпают навеки. Промозглые сны - приют убого чухонца при жизни и после смерти.
   Анна с берега в воду кидала плоские камешки: местное развлечение "печь куличики". Камешек прыгал по поверхности раз, два, три, пять, иногда восемь раз, и тонул, исчезая в волне.
   Корабли покачивались на волнах, отчаливая от берега, и уверенно плыли в стылую туманную даль, откуда сама не вернулась. В детстве спрашивала отца: "Как кораблик удерживает равновесие на волнах?". "Проседает под собственной тяжестью, - отвечал, непременно добавив мораль: Человека достойным делает жизненный опыт".
   Корабли несли вести из прошлой жизни - городские газеты. Анна читала заметки о поездах. "На высокой скорости пейзажи за окнами поезда размываются, а время как будто замедляет бег". Родители возили Таню в Париж на поезде прошлой зимой, когда Анна встречала с Макаром в Москве свой первый женский рассвет. Опыт боли и радости, любви и тоски. В юности год проживаешь как десятилетие, в зрелости десять лет пролетят как один год. Дни похожи, как палые листья: в полёте сияют золотом, а на земле все они бурого цвета. "В поездах, наверно, укачивает", - думала Анна.
   Трудно жили в деревне, но дружно, душевно. Так резные ставни, коньки крыш, погосты, ветряные мельницы и коптящие смолокурни сливались с природой, ни осанкой, ни ярким штрихом синевы её хмурой и молчания не нарушив. Осуждали Анну, но жалели и помогали: кто чем мог. Бабы шерсти ей надарили: зиму лютую ждали - садись, пряди и вяжи. Детские вещи, носки, платки, телогрейку Василию. Всё сгодится, главное - дотянуть до весны.
   "Веретено - суть женщины, оплетаешь дитятко в завязи, нитью судьбы своей оберегаешь". Так и сидели днями до сумерек, как театральные мойры. Анна чувствовала, как крутится дочка внутри, а за окнами избы туманы, дожди и метели, сменяя друг друга, оборачивали землю защитным слоем времени. День за днём, круг за кругом времена года наматывались на земную ось, как пряжа безвременья. Крик младенца, свечи и рождество, февральские ветры, мартовская капель, белые ночи, поляны иван-чая, шторма осени...
   Колыбель качалась под балдахином из выцветшей кружевной юбки, как под куполом облаков. Малышка тихонько посапывала во сне. Анна столько скиталась и прожила нервных срывов, а дочка на удивление спокойной была, редко плакала, почти ничего не требовала.
   К весне Анна вспомнила своё детское увлечение - вышивание. Здесь по льну вышивали красным крестом птиц и цветы. Символы жизни, весны, рассвета. Ожидание солнца, что проснётся и будет дежурить всё лето на горизонте, божества Сварога, окрашивающего северное уныние в сочные цвета краткой радости.
   Птицы Анны пользовались успехом: было в них что-то от далёкой, неведомой здесь и прекрасной мечты. Птицы счастья, бабы их называли. Анна обменивала полотенца-талисманы на муку, молоко и калитки.
   Пели деревенские женщины: "С каждого порога - в Питер дорога".
   Спрашивали: "Как там, в столице?".
   У многих мужья уезжали на зиму в Петербург на заработки и только к майскому севу домой по воде возвращались.
   Анна вздыхала о Петербурге, о родителях, но перед глазами проплывали огни Москвы, фонари Камергерского, чад свечей в кабаках на Кузнецком мосту, рампы свет, поворот головы и улыбка Макара. Две заветные и несбывшиеся буквы "М" так похожи на арки покинутых ею замков и мостов над каналами Петербурга!
   "Скоро приду", - сказал Макар и шагнул в темноту. Анна не поняла, что не вернётся. Скоро, скорость... На высокой скорости время замирает, это жизнь пролетает мимо. А сама застываешь, прильнув к окну. И отдельно от мира не существуешь. Растворяешься в происходящем и себя уж не чувствуешь. Человек - это память и прошлое, а она отдалась на милость грядущему.
   Качая малышку, сама становилась ею, ощущая себя в колыбели времени. Все ошибки, что дано совершить - совершила. Неужели дочь - оправдание её грешного бытия? Когда ребёнок, проснувшись, вдруг улыбнётся, кажется, худшее позади.
   Треснул лёд по весне на озере. Василий не ждал гостей в кузнице по зимней дороге. Рядом с Анной садился и нарезал тонкие полоски из бересты, натягивал на каркас. Лёгкая лодочка на двоих, полетит над волной, как чайка. "Сойдёт лёд, и по озеру вас покатаю", - обещал. Подходил к колыбели, улыбался дочке: "Дуняша!". И просил им сыграть на расстроенном пианино.
   Но Анна начала забывать петербургских вальсов мелодии. Всё чаще на слух подбирала мотивы деревенских песен, услышанных на берегу.
   Ничего Василия с Анной не объединяло, кроме дочки, не родной, но подаренной на рождество - так дарят любовь и надежду. И Василий ценил дар судьбы. Берёг Анну и дочь, как берегут семью. Разное прошлое, общее будущее.
   Он выглядел старше, суровее и мудрее, но на деле ровесником был, несчастья кого угодно состарят. Анна Василия уважала. Уважение возникает, когда о любви мечтать уже поздно. Была бы дочка здорова. В ней - счастье.
   Оба они, потерявшие близких, понимали друг друга с полуслова. И молчали. Так молчат те, кто остался наедине в целом мире. Одиночество, беды сближают, переживших делают соучастниками. Кто ей ближе теперь? Тот, кто закопчёнными в кузнеце, точно выкованными из железа руками без страха прижимает к себе её дочь? Или светлый призрак странника Пера Гюнта?
   Анна медленно входила в новую жизнь, как в холодную воду, и Макар, некогда обучивший плавать, наконец, отпустил.
   Сон ей снился под осень. Багровое небо, поле битвы, по краю лес. Меж пулемётными очередями щебечут птицы. Ветер свищет, убитые смотрят в небо широко распахнутыми глазами. Птицы в гнёздах кормят птенцов плотью погибших бойцов. Капли крови в уголках жадных клювиков. Голодный птенец - образ всего человечества. Не поест - не выживет. Войны кормят его, учат парить в небесах в поисках нового поля сражений.
   Голос Макара во сне - как шёпот листвы: "Арестантов первыми отправляют на фронт. Мы - пушечное мясо, необходимая жертва".
   Ставни стукнулись в бревенчатую стену, последняя в этом году гроза. Надо проснуться, выбежать во двор - и закрыть окна. Ветер сорвал с вешалки полотенца, вышитые красными птицами счастья. Клавиши пианино вздрогнули и застонали. Шторма осени, дальше - метели опутают землю новыми нитями. Жизни ли, смерти? Судьбы.
   К пристани причаливают запоздавшие корабли. Конец навигации. И сообщение с городами будет прервано до зимней дороги из крепкого льда. Хоть бы успеть попрощаться!
   Газеты читали на берегу всей деревней. Заголовки кричали: "Война! В Российской империи объявлена мобилизация".
   Анна присела без сил у воды, глядя в туманную даль. Меж небом и морем Онежским отсутствовала линия горизонта: одно плавно перетекало в другое, и казалось, свинцовая тишина окружала, давила со всех сторон.
   Он вернулся не с моря, а с суши. Отчего-то в праздничной, льняной, вышитой красным крестом по вороту рубашке.
   Василий обнял Анну за плечи и сказал нараспев: "Пойдём-ка домой!"
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
   Как реки впадают в моря, корабли ищут пристань, так любая дорога жизни стремится к завершению. Награда за пройденный путь - возвращение домой. Те, кто заслужил покой, сходят с бортов кораблей на берег безмолвия в яркий солнечный полдень, в тишине и безветрии.
   А жизнь - шторм. Возможность берега. Где-то вдали, за горизонтом. Вечный дом, но путь в него бесконечен, как бесконечна жизнь, бегущая по волнам наших стремлений. Волны возвращаются другими - и всё теми же; истории повторяются, но иначе. Жизнь есть движение, и конечные остановки к ней не относятся, как нечто по смыслу противоположное.
   Если мы перестанем мечтать - это будет значить, что наше время на исходе, воспоминания победили и нам пора писать письма в будущее.
   Я знаю теперь, что живому покоя не заслужить. Настоящие мечты никогда не сбываются. Настоящие книги нельзя ограничить пределами рукописи. Их издают, чтобы не переписывать прошлое, воскрешаемое памятью мастера бесчисленное количество раз и всякий раз изменяемое до неузнаваемости. Именно поэтому время не замыкается в круг, а движется по спирали, и существует преемственность в искусстве.
   Генетическая память - наше бессмертие.
  
  
  

****

  
  
  
   Ночью на берегу Онежского озера чувствую себя бессмертной: шёпоты древних вливаются в мою немоту, хочется писать стихи, но все стихи высечены на камнях тысячи лет назад. И всё-таки в круге перерождений я - неотъемлемая частица предков, их голос - на моём языке.
   Я пью чистый северный ветер и смотрю, как синее серебро воды обрамляет янтарный песок, будто мы с тобой встретились взглядами здесь, в точке исхода прибрежной полосы. Мы всегда будем рядом, как земные стихии.
   Я слышу песню у костра на берегу: слова и мотив не изменились за столетия. Её пела и Анна. Мы нашли её дом в Заонежье, изображённый на старой фотографии из семейного архива - и вернулись в деревню, чтобы перестроить его для себя. Дом белых ночей, где не кончается лето. Дом нашей мечты. Родовое гнездо. Пристань отдохновения от столичной суеты.
   Не помню, кому из нас четверых пришла в голову мысль о том, что нам нужно место, где не живёшь постоянно, но куда всегда возвращаешься. Как маяк в штормовой ночи. Как ключ от дверей наших судеб. Как весеннее равноденствие после хмурой зимы. Дом вечного возвращения.
   Стоило в нём поселиться и начать ремонт, как беспокойный призрак Сольвейг исчез из моих снов. Теперь я стою на деревянной пристани под сосной и кидаю в воду плоские камешки. Когда камешку удаётся восемь раз коснуться волны, верю, что он - послание на другой берег, где солнце не садится за горизонт. Восемь - число бесконечности. Так же сидела у воды и моя прапрабабка. Её история накрепко связана с моей: судьба женщины - ожидание единственного мужчины. А история жизни мужчины заключается в поиске единственной женщины, которая умеет ждать - и сумеет дождаться.
   На пристани жду твой корабль, или "комету", как здесь называют скоростные суда на подводных крыльях. Андрей едет в отпуск. Мама с Александром Сергеевичем наловили рыбы и наварили ухи к твоему приезду. По радио пообещали на завтра шторм, и я, испугавшись, что утренний рейс "кометы" отменят, прибежала на берег - удостовериться, что волны для нас не опасны...
   Всё началось на исходе лета в прошлом году. Мы выкрасили стены нашей питерской спальни в синий цвет, чтобы засыпая смотреть на море.
   "Ты здорова, - объявили врачи после контрольного обследования, - но перемена климата может тебя убить. Забудь о морях и пляжах".
   В прошлой жизни я раз в год в августе летала полежать на песочке к заграничным морям, не так часто, чтобы считать это смыслом существования, но всё-таки то или иное далёкое море служило мне мечтой в течение очередного года.
   - Человек всегда хочет невозможного. Лиши его чего-нибудь в жизни - и он станет мечтать именно об этом, - говорил ты, разбрызгивая синюю краску по стенам.
   - Закрывайте двери в спальню, а то во всём доме штормит, - подшучивал над нами Александр Сергеевич.
   Наш ковчег неумолимо нёс нас в промозглую питерскую осень, и мы все на его борту отчаянно ощущали непостоянство времени, зыбкость судьбы. Придумывали семейные традиции и устои. Например, по вечерам пили коньяк и играли в шарады. Я ловила себя на мысли, что каждый из нас загадывает фигуры памяти, образы прошлого. Спрашивала: "Что значит жить - вспоминать или надеяться?".
   - Надежда не рождается в пустоте, ей нужно от чего-то отталкиваться, - сказала мама. - И поддерживают её воспоминания, самые светлые. Но чтобы сохранить их свет, нам порой приходится избавляться от теней прошлого.
   Разглядывая свои старые фотографии в её альбоме (мама повсюду возила его с собой, и он занял почётное место на вашей книжной полке), я поняла, чем юность отличается от зрелости. Казалось бы, один и тот же человек на фотографиях с разницей в двенадцать лет, даже причёска не изменилась, но двадцатилетнего от тридцатилетнего отличает взгляд. В юности мы всем сердцем ощущаем себя бессмертными, недосягаемыми для бед, грехов, болезней, смертей... - и в нашем бесстрашии кроется обаяние жизни. Зрелый взгляд выражает накопленные за годы боль и страх. Но опыт падений делает нас неуязвимыми, учит себя беречь, и в последний - решающий - момент мы выбираем то, что нам предначертано, и больше не разбиваемся на осколки маленьких, самоуничтожающихся "я". В зрелости человек обретает суть и целостность, с возрастом в нас проступает тайна несходства. Личность, подобной которой нет.
   Я коротко остриглась. Ты сказал, волосы хранят негативную информацию прошлого. А для меня наступили времена возрождения. Смотрела на себя на фотографиях, как на чужого человека, точно с другого берега времени, равнодушно, как посторонняя. Эта книга меня изменила, я постигла и высказала всё, и лучше написать не получится. Если долг литературе отдан, то хватит с меня трагедий! Пора жить просто по-человечески. Радоваться мимолётности жизни, невозможности её запечатлеть, передать другим. Не всем по силам быть свидетелем своего времени. У каждого из нас может - и должна быть своя невысказанная тайна.
   Мои волосы ершились и отрастали, но почему-то уже не рыжего, а каштанового цвета. Один читатель написал в отзыве на мой первый роман такие слова: "оголённая медь чувств". Я думала о том, что Анна была права, сбросив у реки старое платье: новый век, новая жизнь, новая книга - всё начинается с наготы. Мне же хотелось натянуть на себя свитер или закутаться в плед - спрятаться от посторонних и сохранить себя для близких и любящих.
   - Кутаясь и ершась, ты похожа на наш кактус, - смеялся Андрей.
   У кактуса была своя, особая история. Мне подарили его в шутку на восьмое марта. Так в моей бесприютной московской студии поселилось первое живое существо. Собаку мы завели позднее. Но дизайн студии не предусматривал наличие подоконников, поэтому кактус жил на холодильнике. Ветеран-холодильник трясся, как паралитик, и несчастный цветок периодически падал на пол, вываливаясь из пластмассового лоточка и ломая корни. Я запихивала его обратно, ставила на холодильник - и он опять принимался бороться за жизнь.
   Когда ты привёз меня в Питер, то запустил в квартиру Беса и водрузил на подоконник кактус, отдав должное примете: "Чтобы дом ожил, нужно чтобы сначала его порог переступило какое-нибудь животное". Считал, такса и кактус - отличная пара живых существ, отличающихся неискоренимой тягой к выживаемости и неистребимым умением радоваться самому малому. Такс с удовольствием растянулся на диване в гостиной, а кактус мы пересадили в большой керамический горшок. И с ним тут же произошли разительные перемены: он рос на глазах, и к осени превратился в цветочного монстра, обогнав по размерам соседей на подоконнике, но главное - я уставала отрывать от него "деток": отростки маленьких кактусов с корешками.
   - Наш кактус, наверно, женщина. И она поняла, в чём смысл жизни, - однажды заявил ты с серьёзным видом.
   - Да уж, - тут же вмешалась мама, - а вы до сих пор этого не поняли или старательно делаете вид, что вас это не касается. Сколько лет вам нужно, чтобы понять, что жизнь не вечна? Время идёт, никто из нас не молодеет. Сколько лет вы будете искать друг друга? Теперь-то уж совсем смешно - заблудиться на общей кухне...
  
   Когда печальный свет октября проник в город, мы подали два заявления в ЗАГС.
   Я будто очутилась внутри своего киносценария или рассказа. Всё сбылось в точности до слова, вздоха, улыбки, блика в бокале.
   Помню, мы выбирали хрустальные бокалы под шампанское. И продавщица, как и в моих текстах, простукивала их палочкой. Бокалы нежно пели. Далёкий звон церковных колоколов, журчание реки, переборы тоненьких струн гитары - ты в тот день снова взял её в руки, смахнув пыль. Музыка, которую можно слушать вечно...
   Но продавщицу мы прервали:
   - Не старайтесь, нам всё равно их бить!
   Мы не устраивали торжеств, но я не ошибусь, если скажу, что двадцать второе октября сохранится самой красивой картиной в нашей памяти. Две пары, лебединая верность.
   На рассвете мы наблюдали чудо сводных мостов. Две половинки соединялись в мост, открывая в городе все пути, давая дорогу новому дню, новой жизни. Ранний красный свет на фоне тёмно-синего неба, утренняя зябкая дрожь. Янтарные капли коньяка и шампанского. Мы бросили осколки бокалов в Неву, и я увидела, как спустя много лет на другом берегу, на песчаном пляже Васильевской стрелки, дети выловят из воды наши алмазы и сделают из них "секретики".
   В детстве мы бродили по берегу в поисках выточенных водой ювелирных шедевров, потом писали заветное желание на листочке бумаги или прятали под стеклом любимую вещицу - и закапывали в песок. Мне всегда хотелось вернуться и отыскать хотя бы одно из таких посланий себе из прошлого в будущее. Но я не вернулась и не нашла.
   Мы четверо тоже скрепили союз словами на бумаге и печатью в паспортах, что может быть надёжнее? Но всё равно этого было недостаточно. Наш корабль должен был причалить к настоящей пристани.
   И в Новогодние каникулы, когда за окнами пылало зарево салютов и падал пушистый снег, мы по-прежнему рассматривали мамин альбом, сидя на диване в гостиной.
   - Могу добавить туда ещё одну фотографию, - сказала я и принесла фото из писем Анны.
   Тогда мы и решили, что весной, как только откроется навигация по Онеге, мы приступим к поискам дома. А после путешествия в заповедник-музей Кижи почувствовали себя зачарованными. Оказывается, деревянные дома для музея собирались по всей Карелии. Резные балкончики, кузнецы, смолокурни, погосты, ветряные мельницы ... разбирали на доски, перевозили и собирали на острове.
   Карелия - край, переживший, как и многие уголки России, революцию и две войны, но в отличие от прочих мест - сохранившийся.
   - Во времена советской власти деревянные церкви сжигали, - рассказывал нам гид, - а во время войны к нам приезжала финская экспедиция в поисках карельского фольклора и фотографий, рисунков погостов, икон... Книга о культуре Карелии вышла в Финляндии, потом её перевели на русский язык и продают в нашем музее. А сами финны - из снайперских дивизий на широких лыжах - помогали вдовам по хозяйству, снабжали едой и тёплой одеждой, многие после войны поженились... Здесь странная была война, не такая, как везде, всё смешалось, этнические корни общие...
   - А как же концентрационные лагеря? - не удержалась я.
   - Были, - ответил он и глубоко задумался.
   Мы взяли моторную лодку и поплыли к близлежащему берегу. А потом долго шагали сквозь заросли мелкорослых кустарников, проваливаясь в сырой мох по щиколотку, до деревянных подмостков и полуразрушенных, покинутых на произвол домов. Чёрные сгнившие коньки крыш, мутные окна, как глаза слепцов. Дома кучились, горбились, как нищие на паперти, жаждущие подаяния.
   - И всё-таки, - проворчал он, - самое худшее случилось с нами после войны, когда модно стало быть городскими. Наша деревня ближе всех к заповеднику. Толпы туристов! Казалось бы, зарабатывай - не хочу! Но люди не спешат возвращаться. А дальше, - и он махнул рукой в серую туманную даль, - и вовсе дичь, два-три человека живёт в деревне, остальные снимают доски с окон домов и открывают ставни только на лето.
   Позже он рассказал нам, что в 1942 году в концлагерях Петрозаводска погибли его родственники по женской линии от туберкулёза (леденющая была зима!!!). А его отец мальчишкой во время голода рылся в армейских помойках. Но... как-то спокойно, даже равнодушно он всё это рассказывал. Думала, подобные воспоминания вызывают ярость. Но ярость в нём вспыхнула, когда исследуя очередную деревню, мы наткнулись на сожжённый остов погоста.
   - Всю войну простоял, в советское время сюда молиться ходили, а в девяностые хулиганы чиркнули спичкой - и всё, кранты! Лето сухое, быдло озлобленное с цепями в руках и кожанках, фестивали свои устраивали, жгли костры, пели, что ждут перемен. И пожар от костра уничтожил святыню.
   Мне вспомнились погромы еврейских кладбищ в Москве в нулевых, драки на улицах "стенка на стенку, район на район" с железными шестами в руках, и как били витрины магазинов и иномарки по краям дороги нацболы... Мама звонила: "Не ходи сегодня в театр! Включи телевизор!". А я бежала вечером, пригибаясь, точно под взрывами, по Большой Ордынке в Малый Театр по стёклам и думала: "Лишь бы спектакль не отменили! Я так долго ждала, мечтала, искала билет...". Странно, что никак не вспомню ни названия спектакля, ни сюжета или лиц актёров, а кровь на асфальте и осколки под ногами - повсюду, словно воздух был пронизан острым стеклом и невидимыми взрывами ненависти, навсегда врезались в память, как врезаются кадры войны или стихийного бедствия.
   - Есть такое выражение "бог покинул эти места", - продолжил он со слезами в голосе, - это про нас. После того, как погост сгорел, люди побежали из деревни, как крысы с тонущего корабля. Будто проказа какая. Пустота вокруг, ветер свищет, зимы страшные - ни души вокруг. Но ничего, выжили, церковь построили - вон, у дороги... И спустя годы люди потянулись обратно. Потихоньку, кто-то поодиночке, а кто-то целыми семьями. Вы вернулись. И одни не останетесь. Будут соседи.
   Наверное, он предвидел, что здесь мы и найдём свой дом. А может, ему просто этого очень хотелось. Всё-таки четверо сразу - нешуточное прибавление для заброшенных всеми мест.
   Наш дом стоял у воды. В ясное утро можно было увидеть купола деревянных церквей и крылья мельниц острова Кижи. В тумане чудилось, будто мы одни во всём мире - и нам нравилась первозданная тишина, нарушаемая разве что плеском прибрежной волны и воркованием голубей под крышей. Удивительно, но голуби, городские птицы, свили гнёзда под обездоленной дырявой крышей - и ни метра своего пространства не собирались нам уступать. В конце концов, мы забили дверь на чердак гвоздями, чтобы не беспокоить. А я приспособилась кормить голубей во дворе на свежесрубленной тобой скамейке, как кормила их у памятника Пушкину в Питере. Воображала, что это одни и те же голуби - сизые, перламутровые, синие, вечные, наши спутники и птицы счастья.
   С гидом, его звали Богдан, во время ремонта дома мы подружились. Часто на рассвете, пока я спала, он приносил нам парное молоко. До сих пор не могу привыкнуть к его вкусу. Вы пьёте молоко, я - лимонад. Но Богдана считаю родным. Трудно поверить, но тягу к родным местам и лицам начинаешь испытывать вдали от дома. Пока росла и взрослела в Карелии ни разу не посетила ни Кивач, ни Кижи, тем более - заонежские поселения. А этим летом мы, кажется, проехали всю Карелию вдоль и поперёк, чтобы найти свой берег.
   Каждое утро я отправляюсь за хлебом в местный магазинчик со смешной вывеской "Продукты". Да, в Москве и продуктовые магазины имеют свои имена, а здесь - по-простому, по-деревенски, красным по белому "продукты", никаких потусторонних фантазий. И к лучшему. Мне нравится входить в бревенчатый дом и вдыхать запах дерева, свежего хлеба и калиток, а ещё - продавщица в белом чепце, похожем на кокошник. Моё утро наполняется первобытным ароматом начала времён.
   Магазинчик расположен на площади, если можно так назвать истоптанный пятачок земли, изрытый ямами, по краям которых растут островки травы. В дождливые дни перепрыгиваю через лужи, в солнечные наряжаюсь в белые джинсы - воздух прозрачен, белое можно носить неделями, не стирая, не московская копоть, оседающая в горле и на одежде. На противоположной стороне - церковь, за ней - мощёная дорога, убегающая далеко в поля. Говорят, она не кончается. Её так и не проложили до другого берега острова. Обрывается в поле, где стоит последняя лачуга, а дальше - кто приедет, тот и будет достраивать. Значит, дорога живая, и возрождается, как и я.
   - Часть прошлого придётся взять в будущее, - сказала мама, - тебе нужно встретиться с отцом. Он по-прежнему в тебе души не чает. К тому же, сейчас вы рядом, всего-то три часа на "комете" до города.
   Мы сидели с папой в романтичном ресторане на набережной Петрозаводска под белыми парусами веранд, смотрели в синюю даль Онежского озера, пили красное вино из звонких бокалов. После стольких лет скитаний по двум столицам, я чувствовала себя в родном городе, как на фешенебельном курорте Прибалтики. Крики чаек, холодный ветер, пледы, жаровни - и разговоры за столиками на всех языках мира.
   - Туристы! - сказал папа. - Они не способны понять, оценить наш северный суровый край. Он для тех, кто работает. А если человек только и делает, что отдыхает и путешествует, жизнь сходит на "нет", превращается в пустоту.
   Он рассказывал о долге и предназначении, о жизни и смерти, о чём-то возвышенном и недостижимом. Ни словом не обмолвился о маме, не спросил, как ей живётся с нами?
   Наверное, я невнимательно его слушала, а может быть, мы опять сели по разные стороны стола - друг против друга. Но когда он упомянул Офелию, встала и сказала, что опаздываю на "комету". И в этот раз он меня не провожал. Папе нужно было куда-то спешить. Я не спросила, куда и к кому.
   До рейса на Кижи оставалось часа два. Бродила вдоль причала и вдруг увидела в воде кувшинку. У берега возле нашего деревенского дома кувшинок росло множество, но в городе из песка, бетона, стекла и гранита? Одинокий жёлтый цветок качался на волнах среди бензиновых пятен. Мне вспомнилась картина Милле, в каком неестественном отчаянии из воды тянутся руки утопленницы. Меня всегда передёргивало от "Офелии", точно героиня картины сама не сознавала, что давно мертва...
   Раздумья у окна судна, летящего к нашему острову, прервал Богдан. Он ездил навещать сестру. Она вышла замуж и переехала в Петрозаводск, а Богдан наотрез отказался покинуть отчий дом, где он теперь за старшего. Сам женился на деревенской девушке, его сын, и будущую невесту внуку присматривают из Заонежья.
   Его я тоже услышала не с начала речи:
   - Города заражены скукой. А скука - мать всех пороков, бед и несчастий. Революции, войны начинаются от безделья и разврата! - кричал он, стараясь превозмочь шум мотора. - Что такое революция? Питерская белая интеллигенция в своих дворцах разжирела настолько, что уснула и проворонила красных бесов. В игры они там играли, шарады загадывали, на балах танцевали. А неимущий ищет, у кого бы пожрать отобрать. Нам отбирать было не у кого, а если бы и было, не взяли бы - своего навалом! Видела, сколько у нас рыбы?! То-то! Любой голод переживём! На семь поколений хватит. Главное руки не опускать, трудиться - и всё будет...
   Семь поколений... Русь, Россия, СССР, снова Россия. Генетическая память. Каждое утро, выходя из магазинчика "Продукты", я смотрю на поле. У Богдана с семьёй там громадный участок земли, где они по росе начинают косить траву и лишь к высокому солнцу заканчивают и вяжут снопы. Слаженные взмахи рук, точно семья - единый организм.
   Где-то в глубине сознания, в уголке памяти, в местечке себя, названном "точкой исхода", понимаю: они счастливы тем, что обрели постоянство. Такой музыкальности движений можно достичь, если изо дня в день, из года в год, из века в век делать одно и то же - предначертанное свыше. Их жизнь не меняется на протяжении поколений. Косят траву, доят коров, заваривают чай - так же, как делали их отцы, деды и прадеды. Они поистине обладают бессмертием, потому что унаследовали память всех семи поколений. И только мы, "современная молодёжь", мечемся из стороны в сторону и не знаем, чем себя занять. Сейчас я уверена, что поступаю правильно, в следующий момент пожалею о том, что сделала или хуже - о том, что могла бы, но не сделала. И глядя на семейство Богдана, медленно постигаю разницу между живым и мёртвым, настоящим и искусственным, как словом, так и делом.
   Моя авторская колонка взрослеет вместе со мной. В Питере записывала спор двух столиц, а сегодня рассказываю о противоречиях города и деревни - будто поднялась на следующую смотровую площадку и с новой высоты вижу дальше. Писать можно где угодно, хоть на Марсе, там, говорят, тоже есть жизнь. И если сочинительство было для меня чем-то вроде побега от реальности в зыбкий мир фантазии, то пристальное наблюдение за жизнью ставит меня в центр событий. Я не претендую на объективность, любые дневники не более чем шёпот времени. И всё же могу различить его голос, найти-уловить те самые правильные - живые, трепещущие на языке - слова, способные создавать миры. Нет ничего важнее жизни, и никакая, даже самая гениальная, книга не заменит мою собственную историю.
   Я собираю местный фольклор: песни, предания, пословицы и поговорки.
   Вот две пословицы, которые записала для себя и повесила листок над рабочим столом:
   "Каждый человек остаётся лучшим учителем для себя - и сам ставит себе итоговые оценки".
   "Не к миру надо идти в подмастерья, а к Богу, чтобы стать Мастером".
   Красное солнце, божество Сварог, всходит и заходит над озером, и пламя его в воде напоминает мне церковные свечи и картины Эдварда Мунка, где солнце над сияющей дорожкой будто ставит точку над "I".
  
  
  
  

****

  
  
  
   Когда пламя свечи догорает, свет становится красным. Детей из матери вынимают в крови. Новый век вошёл в деревню с красной повязкой на рукаве. Агитировали за страну советов. Прокляли Бога, значит, убьют и царя. Хаос, бегство из Петербурга. Красный Марс над горизонтом. Пророчили лето засухи. Но карельская земля долго плакала, посевные работы начались в начале июля. Поздно, голодная будет зима. Мужики из Питера домой без рубля возвращались. И молчали, как прибрежные камни.
   Анна помнила слова Блока, как "разорванный ветром воздух", в богемных кругах Москвы его почитали, горячие речи цитировали.
   "Жить стоит так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: всё или ничего; ждать нежданного; верить не в "то, чего нет на свете", а в "то, что должно быть"; пусть сейчас этого нет и долго не будет. Но жизнь отдаст нам это, ибо она - прекрасна".
   Красота на Руси искони связана с кровью. Один корень у зла и мечты. Анна в церковь вернулась. Дочь крестила. Сына Васи носила под сердцем. Слушала колокольный звон над деревней. Карелия старообрядческой веры была. В деревянных церквях на иконах не лазоревые небеса. Нет небес: все святые будто плачут по небу, а глаза и земля под ногами кровоточат.
   "Страшное бесовское время, - шептали в деревне. - Небо плачет, земля красна, тяжела. Падают в землю тела мертвецов - и утягивают её на дно времени".
   Мухоморов в лесах уродилось не счесть. Листья осин и рябин покраснели до срока.
   В золотые дни осени Василий отвёл Анну к выжженной просеке. Под посевные поля выжигали леса, засевали озимую рожь. Чернела, зияла перекопанная земля. Ни иголочки, ни листочка. Но у самой воды молоденькая сосна зацепилась корнями за камень. И зеленела над бездной жертвенного угля, руки-ветки протягивая в заозёрные дали.
   "Вот и мы с тобой так же, переживём, - сказал Вася. - Заонежье - край света, здесь живут, как у Бога за пазухой".
   Анна давно забыла себя, в церкви оплакивала прошлые годы: первые шаги дочери, гуляние на Ильин день у погоста, рыбалку на лодочке из бересты, грибной дождь, запах свежескошенного сена, деревенские ярмарки, яркие ленты желаний на ветках берёзы. Опять не сбылось?
   Василий работал в кузнеце, как и прежде. И удары молотом по наковальне сводили Анну с ума. Искры сыпались во все стороны, будто ускорился втрое. Не заходила - боялась обжечься.
   Но однажды принёс он причудливо заплетённый квадрат - выковал рамку под семейную фотографию. Ярмарочный фотограф бродил по домам в поисках заработка, запечатлел их троих на крыльце: Анна с дочерью на руках, Василий на ступенях чуть выше, справа за плечом - как ангел-хранитель. Три головы, пять ног, четыре руки... на троих - единое существо. Сын родится - и тоже вольётся.
   Фотографию Анна хранила за образами, а в рамке поставила рядом с иконой на полку. Василий молча кивнул.
   "Безбожники, - говорили о них в деревне. - Дай Бог им счастья!".
   "Мир держится на наших плечах, на тех, кому нужно ковать, пахать и сеять, работать, любить и растить детей", - верил Василий. Иногда он кормил голубей и чаек на пристани вместе с Анной.
   Будьте наивны, как дети, живите свободно, как птицы. Пойте песни, сжигайте палые листья. И утраченный мир возродится.
   Если каждому так важна его маленькая жизнь и жизнь близких, почему мы ведём большие войны, как посторонние? Жертвуем жизнью ... ради чего и кого? Молчали снега. Рухнула под тяжестью наледи крыша погоста.
   Анна подливала в чай брусничный отвар - против простуды. Соседки смотрели в багровую гущу на дне чашек и, как цыганки, вещали:
   "В Питере бродят по улицам бесы с окровавленными мордами, стреляют, режут всех, метель воет, сносит дома, голод у них - лошадей поедают, больных сапом, кошек дохлых, варят в котлах детей, красные флаги над городом реют".
   "Гони их взашей", - посоветовал Вася.
   Книгу достал из сундука. Пыль смахнул. Старообрядческие письмена. Анна их прочитать не сумела, но знаки видеть могла: буквиц спирали, кресты, убегающие в бесконечность, квадраты снежинок, похожие на календари без дат. Василий пальцем её по знакам водил и приговаривал: "Жизнь не загубишь, жизнь вечна". Анна оглянулась на календарь на стене: в цифре 1918 восьмёрка напомнила ей колесо солнцеворота.
   Горький привкус зимы, тревога весны. Муж, дочь, нерождённый сын. Надо жить, скоро солнце взойдёт над их северным краем и развеет страшные сны ожидания.
   Первой рынды звон услышала в доме. Вестники-корабли!
   Все эти годы Анна вела дневник, а теперь на страницы писем разорвала тетрадь, наспех надписывая обращения, адреса и раскладывая по конвертам. И фотографию, не колеблясь, вынула из рамки. Запечатала всё, будто клад, перевязала тесьмой, что хранила себе на оборки нарядного платья.
   "Привезите мне добрые вести!" - попросила отчаливших.
   Догадывалась ли она, что письма вернутся нераспечатанными?
   Анна смотрела на прибрежные волны в лучах заката. Загадку солнцеворота нам постичь не дано. Жизнь - птица счастья, выкидывает птенцов из гнезда, и кому-то из них суждено взлететь, а кому-то разбиться. А судьба, как и птица, не различает птенцов, удары её идеальную форму крыла поколений вытачивают, как волны безликие прибрежные камни. И нужно быть благодарной за то, что так много ударов дано.
   Без боли не придёт понимания счастья. О великой радости способен поведать раненый на берегу. Истина открывается тому, кто постиг красоту или пережил утрату. Небо, волна, чистый озёрный песок, пахнет илом и сосновыми иглами. Спасибо, Господи, за жизнь и судьбу! За любовь. За возможность берега, где навсегда осталась.
   Анна вспомнила, как когда-то давно расстегнула корсет и сбросила прошлое, как старомодное белое платье. Она в историю, как в воду, вошла - чтобы выжить.
   Красное солнце стояло над озером. Красная песня звучала вдали над полями. Деревенские начали сеять.
  
  
  

****

  
  
  
   - Сеять мы будем всё равно, - упрямо твердил мой сосед в купе поезда Мурманск - Москва.
   Раз в полгода, зимой из Санкт-Петербурга, а летом из Карелии езжу в Москву на контрольные обследования. И погружаюсь в вагоне в вечное людское горе...
   В нулевые я ещё не была писателем, но уже выслушивала исповеди о войне ночи напролёт. Наверное, что-то во взгляде выдавало во мне человека, которому нужно всё рассказать. Тогда - о войне в Чечне, сегодня - о войне на Украине.
   О том, как переписывают учебники истории и ставят памятники вчерашним убийцам. О том, что борьба за свободу, самоопределение и демократию неизменно оборачивается битвой олигархов - война самый выгодный бизнес, а сколько погибнет черни в кровавой бойне не им считать: деньги кончаются, люди размножаются.
   О торговле спиртным и табаком между перестрелками и казнях за мародёрства. О девочках, отдающихся за еду солдатам. Как прикуривать, прикрывая огонёк рукой и присев на корточки, чтобы не попасть под снайперскую пулю. Как растянуть литровую банку воды на два дня - нагреть на солнце, пить тёплой. Как накормить копчёной колбасой годовалого ребёнка в подвале - пережевать в кашицу. Сколько секунд на перебежку по лестнице до подвала от характерного свиста в воздухе до попадания снаряда в стену дома. Как не сойти с ума и заснуть под обстрелами - местный самогон, многие за войну спиваются. Молятся, чтобы не тяжело ранили, а сразу убили, потому что больницы разбомбили первыми и никто не поможет, не облегчит боль...
   Карелия, Мурманск, русский север, тихий заповедный край, куда люди бегут зализывать раны, испуганные, подавленные, озлобленные, отчаявшиеся. Они не спрашивают, кто виноват, только что делать дальше. Отсидеться в глубинке, а потом вернуться отстраивать свои дома и засеивать огороды.
   - Дочь живёт в Мурманске, а мать никогда не покинет Донбасс. У неё там сад-огород, кошка и собака. А я разрываюсь между двумя любимыми женщинами, живу, можно сказать, в поездах. У дочери малый - помочь иногда нужно, посидеть с ребёнком, они молоды с мужем, хочется и вдвоём побыть, а мать бросать вообще опасно, она без меня не справится. У нас в деревне только с месяц назад первый продуктовый магазин открыли. Но люди по-прежнему уезжают, особенно те, кто действительно может помочь, - призывного возраста. Война, брат на брата идёт, сын на отца, кто понимает - бежит, остальных и за людей почитать трудно - обезумели. В Николаевке, в двадцати километрах от нас, не верили, что свои убивают своих, пока сами под обстрел не попали...
   Я слушаю, сочувствую, киваю и понимаю, что все эти исповеди канут в забвение. Я никогда их не опубликую. Потому что честно и правильно написать о мире и войне - высота никому из нас не доступная. Не бывает праведных войн и неправедных. Любая безобразна, за что бы ни велась. Внезапно вспоминаются слова ветерана из питерского кафе на Гороховой: "Мы войну выиграли". Никакую войну нельзя выиграть. Это не игра без правил, а жуткая иррациональная сила, от которой никому не спастись. Хаос, абсолютное зло. Нет победителей и побеждённых. Есть раненые и убитые. Никакую войну нельзя назвать великой, она уничтожает всё живое, мир, саму материю. А люди не хотят умирать ни за свои, ни за чужие идеи, они хотят жить, работать и растить детей.
   Они с тем же упорством возрождают свои огороды, с каким ты меня лечишь. Слушая их, я чувствую себя землёй: от любимого участка, как и от человека, можно до бесконечности отрезать по кусочку живой плоти, лишь бы жила - и была твоей. Ты никогда не отпустишь то, что тебе принадлежит. Тебе не нужна другая земля, ты будешь продлевать жизнь своей, какой бы измученной и безобразной она ни стала после очередной операции. Значит, придётся выздоравливать. Ведь земля в точности повторяет духовную империю человека, внутренние противоречия и борьбу страстей. Войны - болезни земли. А болезнь всегда наказание. За неблагодарность.
   Здесь стоит упомянуть восточную притчу о саде: если хотя бы один из нас самозабвенно, не завидуя соседям и не претендуя на чужие клочки земли, будет заботиться о своих цветах, соседи постепенно займутся собственными садами, и на земле наступит мир.
   Меня часто спрашивают: "Как ты относишься к войне? Ты - писатель, у тебя должна быть гражданская позиция!".
   Никак. Единственный способ бороться с войной - в ней не участвовать, даже мысленно. Да, пацифисты - трусы и страусы, но без нас война не достигнет той критической массы, способной уничтожить не страну, а планету.
   Ожидая меня под кабинетами врачей, чтобы отвлечься от тягостных мыслей, Андрей часто играл в мобильную игру "Пандемия". "Захватывающая стратегия. В вашем распоряжении 200 дней, чтобы заразить смертельным вирусом весь мир. Если не успеете, человечество изобретёт лекарство и выживет", - написано в аннотации к игре.  
   Никогда не выигрывал. Подводила Скандинавия. Малонаселённая и оторванная от мира территория. Может, как раз в эти дни ты решил, что спасёт нас север? А я впервые задумалась, что войны закончатся, когда на земле останется одна раса, одна национальность, говорящая на одном языке, исповедующая одну религию. Единый менталитет, общие материальные ценности, одинакового цвета глаза, одна мысль в голове на всех. Но это будут уже не люди, а новый вид живых существ - Homo artificialis, в чьём распоряжении будет не Земля - Вселенная: роботы не дышат и не едят, они смогут выжить в любых условиях. А до тех пор люди будут убивать друг друга. И почитать за честь писать об этом. Что ж, как говорится, флаг им в руки...
   Мы же выбрали север. Современные историки утверждают: третья мировая война давно развязана.
   Помню, как ты разбудил меня звонком в далёком 2010 году: "Ты жива!".
   Шесть утра. Под балконом отеля в Греции плещется море, солнце висит красным шаром над горизонтом, ветер пропитан ароматами неведомых цветов. В утренней тишине твой звонок звучит, как взрыв.
   - Что случилось? - сонно спросила я.
   - Взрывы в метро на Лубянке, подумал, а вдруг ты на встречу к заказчику едешь...
   - Я уехала к морю.
   - Слава богу!
   Мы оба принадлежали к категории людей, пережидающих бурю на обочине времени.
   В мае 2012 года о событиях на Болотной площади узнавала из блогов деловой интеллигенции Москвы. "Не будите зверя! - наперебой писали журналисты, бизнесмены, актёры, музыканты... - Восстанет Бутово, что делать будете? Они не за демократию придут воевать, а с нами". Мне хватало кровавых фотографий в интернет, чтобы не приближаться к месту народного восстания. Толпа - жестокий зверь, и зверю неведом страх, он не чувствует ни боли, ни сострадания, потому что не верит в смерть. А я смотрела ей в глаза. В больнице. Где безнадёжные пациенты, сознавая, что умирают, мечтали перевоплотиться в деревья или птиц. И никакая сила не заставит меня поверить, что ради возвышенных идей можно убивать и калечить сотни, тысячи здоровых и полных жизнью людей. Я знаю, что жить в маленькой деревне достойнее, чем убивать на большой войне.
   "Русскому человеку честь одно только лишнее бремя... всегда было бременем, во всю его историю", - писал мой крёстный.
   Да, мы не станем героями времени, нам его не оседлать, мы бродим по краю и поём свои красные песни. О любви и счастье. Потому что красный цвет - символ не заката, а рассвета, не крови, а красоты и радости.
   И мы способны сохранить цвет нашего времени. Для себя - и таких, как мы.
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
   Финал книги, как полёт птицы, должен уходить в бесконечность. И стоит приучить себя не думать о завтрашнем дне, тем самым отменив время. Счастьем невозможно овладеть, его нельзя удержать, им можно только наслаждаться, пропуская через себя - и отпуская на волю. Пусть летит к другим. Счастье - единственное, чем нужно делиться.
   Да, у озера или у моря всегда есть другой берег, но пока мы к нему не приблизились, чтобы разглядеть чёткие силуэты прибрежных камней и деревьев, мы смотрим в воду, как в вечность.
  
  
  

****

   Выздоравливая, я начала понимать, что нельзя проживать каждый день, как последний. Напротив, нужно жить так, будто никогда не умрёшь. Ведь когда умираешь, не станешь писать роман или делать ремонт в доме: побоишься, что не успеешь закончить.
   Мы никуда не спешили. В открытом море берегов не видно. Онежское озеро - северное, пресное море. Холодное, молчаливое и всепрощающее. И мы посередине одни - в маленькой лодочке из бересты на двоих. Рыбу ловим. Вернее, пытаемся. Мама с Александром Сергеевичем предупреждали, что у берегов ловится лучше, но нам нравится заплывать подальше, где небо сливается с морем в единое пространство и окутывает влажной пеленой, как сетью. Вдали от берега мы чувствуем себя ловцами счастливых мгновений под лазурным куполом неба. И весь мир чудится храмом. Красное и синее, золото и серебро. Фрески, иконы, животворящее искусство воды, солнечного света и ветра.
   Закат, пора грести к берегу.
   В нашем доме никогда не было часов.
   В межсезонье в Питере мы опаздываем на встречи и на работу, и то и дело смотрим на часы. Я продолжаю вести авторскую колонку, но по-прежнему мечтаю о заказах в Москве. Мне бы хотелось летать между двумя столицами на "Сапсанах", не расставаясь надолго ни с одной из них. Два города - две половинки моего сердца. А эти новые диковинные птицы - скоростные поезда - заменили бы ночные поезда и самолёты. Жаль, что когда мы встречались и бесприютно коротали время в залах ожидания аэропортов и кафе железнодорожных вокзалов, они существовали только в проекте. Нам бы они пригодились, но я мечтаю однажды на них полетать. "Сапсаны" всегда приходят точно по расписанию.
   А летом мы живём по солнцу. Потрясающее чувство гармонии: быть гномоном в центре солнечного круга собственной жизни. Бессмысленно считать часы, если не знаешь, сколько отмерено. Проще довериться: всё в руках Божьих. И закаты мы тоже не считаем, потому что падения солнца неповторимы и вместе они не складываются.
   За два лета в нашем доме я обрела идеальное ощущение времени: по собственной тени и солнечным бликам в листве деревьев угадываю расположение стрелок на циферблате магазинчика "Продукты" с точностью до пяти минут. А дни, недели и месяцы - по цветам и закату. Как мои предки, крестьяне, знаю, какое растение вслед за каким цветёт. Когда синь цикория в полях разбавил розовый клевер, поняла, что август вступил в свои права. Солнце тяжелеет и тянется к горизонту над озером, как уставший человек после долгого трудового дня к подушке - сладко заснуть на зиму.
   Быстро темнеет. Ветер, поднимается шторм. Ты садишься за вёсла, хотя с нашим лёгким челном я и сама могу управиться. У берега над головой - почти ночное, фиолетовое небо. Время персеид, падающих звёзд, жертвующих собой ради людских желаний. Чтобы мы были счастливы.
   И мы будем. Любимая карельская легенда - о мельнице Сампо, на крышке которой тоже изображено звёздное небо. Сампо выковал кузнец Ильмаринен, герой эпоса "Калевала", вместо свадебного выкупа за дочь хозяйки Похьялы, или Севера. Мельница намолола всем счастья, но люди не смогли поделить его между собой, каждый хотел присвоить волшебный подарок. В результате борьбы мельница утонула. С тех пор Онежское озеро считают морем изобилия.
   Когда-нибудь мы вернёмся в наш дом на берегу уже навсегда. Лучшее место, чтобы проводить старость, - берег безвременья.
   "Времени нет", - утверждаешь ты здесь. Может, об этом мечтал Андрей, когда смотрел на север с пустынного берега Финского залива? Как бы то ни было, но если колыбелью человечества считается Юг, то последним пристанищем будет Север.
   Мне верится, что наша земля похожа на рай, с той лишь разницей, что на земле нам присуще чувство утраты - счастливые мгновения не возвращаются, и даже память порой не способна их воскресить. Но я пишу, заканчиваю роман.
   "Житие", - называешь ты в шутку мою рукопись.
   В чёрные дни тоски и тревоги думаю: если со мной что-то случится, ты будешь держать в руках книгу нашего времени. Время - единственное, что я могла вам всем подарить. Перечитывая её страницы, вы сможете путешествовать по нашему общему прошлому, где я всегда буду рядом. Душа не покинет землю, пока о ней помнят.
   В светлые дни понимаю, что книга не пригодится, потому что у каждого из нас - своя версия вселенной. И во всех четырёх мы будем жить и любить друг друга вечно.
   0x01 graphic
   Сольвейг (Solveig) - героиня драматической поэмы Г.Ибсена "Пер Гюнт" (1866): деревенская девушка, покинувшая семью ради отверженного всеми Пера Гюнта и прождавшая его всю жизнь до глубокой старости. Сольвейг - воплощение извечной мужской мечты о женской верности, которая не зависит от времени. Утверждению образа Сольвейг как символа женственности способствовала музыка Э.Грига (знаменитая песня Сольвейг).
  
   здесь и далее цитируется роман "Мастер и Маргарита" М.Булгакова.
   По одной из версий картина "Крик" Эдварда Мунка навеяна видом перуанской мумии, которую он мог видеть на всемирной выставке в Париже в 1889 году.
  
   В Заонежье (Карелии, Скандинавии) существовала традиция вырезать (вытёсывать) кресты на коре деревьев и обрубать сучья - в память об умерших и как оберег от новых напастей.
   Карельское название ячменя - ozra, что созвучно слову oza - счастье. Калитки - национальные пироги из ржаной муки с ячменной или пшённой начинкой, хлеб в Карелии также выпекался преимущественно из ячменной муки.
   лат. secunda (вторая)
   здесь и далее цитируется роман "Петербург" Андрея Белого.
   научное название кучевых облаков.
   светские игры (фр.)
   слова молитвы святого Иоанна Златоуста на сон грядущий
   Храм Варвары Великомученицы
   пятизвездочный отель "Балчуг Кемпински"
   человек вымышленный (лат.)
   "В поисках утраченного времени". Марсель Пруст (здесь и далее)
   игра слов, от греч. nyktos ночь и phobos страх, навязчивый страх темноты, неосвещенных помещений.
   "Все состоит из пустоты, а форма -- сгущенная пустота". Альберт Эйнштейн
   "В поисках утраченного времени". Марсель Пруст
   солнечные часы на верстовом столбе в Санкт-Петербурге на Московском проспекте.
   Будучи образом собирательным, грифон имеет отношение и к сфинксу, и к химере, и к гарпиям - и прочим подобным монстрам.
  
   Нимфа - лесное божество, здесь - олицетворение естества, дикости, природы.
   "Настоящая правда всегда неправдоподобна... Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи. Люди всегда так и поступали". Ф.М. Достоевский "Бесы"
  
   Манускрипт, написанный неизвестным автором на неизвестном языке. Алфавит не имеет визуальной схожести ни с одной известной системой письма, текст до сих пор не расшифрован.
   Историки склонны видеть рубеж 1913-1914 гг. историческим порогом между двумя веками. XX век наступает с началом Первой мировой войны.
   Старинный гадальный ритуал: "посидеть" на картах, чтобы те "отдохнули и говорили правду"
   Антонен Арто - французский режиссёр, драматург и теоретик театра, автор театральной концепции "Театр жестокости". "Кровавый фонтан" - пьеса 1925 года, где на сцене бил фонтан из бычьей крови. Многие его методы использовал в своей системе Константин Сергеевич Станиславский. Большую часть своих работ (в т.ч. "Театр и его двойник") Антонен Арто писал в психиатрических клиниках.
   Винсент Ван Гог. Последнее письмо к брату Тео, 29 июля 1890.
   "Одно лето в Аду". Артюр Рембо
   "Пятна Роршаха" - психодиагностический тест для исследования личности, опубликован в 1921 году швейцарским психиатром и психологом Германом Роршахом.
   "Штемпель - Москва" (13 писем в провинцию) 
   "Сталкер". Андрей Тарковский
   2 августа 1933 г. М. Булгаков писал своему другу Викентию Вересаеву (Смидовичу): "В меня... вселился бес. Уже в Ленинграде и теперь здесь, задыхаясь в моих комнатёнках, я стал марать страницу за страницей наново тот свой уничтоженный три года назад роман. Зачем? Не знаю. Я тешу себя сам! Пусть упадет в Лету! Впрочем, я, наверное, скоро брошу это". 
   Леонид Миронович Леонидов исполнял роль Пера Гюнта, Алиса Коонен - роль Анитры в первой постановке пьесы Генрика Ибсена в МХТ 1912 года.
   Аллюзия на стихотворение "Незнакомка" Александра Блока.
   Михаил Булгаков, цитата из рассказа "Псалом".
   Из дневника Елены Сергеевны Булгаковой.
   одноимённая пьеса Бернарда Шоу.
   авторское допущение: пьеса "Бег" была поставлена в Театре им. Вахтангова на Старом Арбате.
   Фантастический фильм-катастрофа Дэвида Маккензи 2011 года, где люди постепенно лишаются обоняния, слуха и зрения.
   англ. - хвост, игра слов (facebook - tailbook).
   старинная Заонежская песня второй половины XVIII века - начала XIX. ("Заонежье. История и культура". М.И. Мильчик).
   Карело-финская война (1941-1944 гг) в период Великой Отечественной войны.
   "Интеллигенция и революция" А. Блок, 1918 год.
   Человек искусственный (лат.)
   Взрывы в московском метрополитене 29 марта 2010 года на станциях "Лубянка" и "Парк культуры"  двумя террористками-смертницами. В результате взрывов погибло 41 и ранено 88 человек.
   Один из самых криминальных и неблагоустроенных районов Москвы.
   Михаил Булгаков "Белая гвардия".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"