Скамья была облупленно-белой, с кусачими занозами досок. Обмахивая щеки платком, Уфимцев опустился на краешек. Зеленые крыши домов там, за автобусной остановкой, сливались по цвету с подножным газоном. Дыханье шумело в ушах и болью отдавало за ребрами. Он хлопнул рукой по карману, нашарив шуршащий таблеточный блистер.
- Е-два - е-четыре! - радостно отозвалось за спиною Уфимцева.
Он обернулся.
- Что, любопытственно? - округлые щеки соседа желейно содрогнулись от смеха. - А я тут, сам с собою, партейку решил разыграть... Присоединяйтесь, папаша! - он с шумом хлебнул из газонного цвета бутылки.
Уфимцев прокашлялся.
- Дэ-семь - дэ-шесть, если позволите, - нагретая солнцем пешка толкнулась под пальцы сама собой. Жара разливалась все яростней, кромсая бритвами солнца белые благодушные облака. - Ваш ход, коллега.
- Дэ-два - дэ-четыре! Да вы мастер, папаша! - не без уважения крякнул сосед. - Вот с такими играть - одно удовольствие... - толстый, абрикосово-спелого цвета палец его уперся повдоль за деревья, туда, где нависшее небо давило к земле зеленым цветущие крыши. - А правда ли, что там, у кинотеатра "Художественный", когда-то был шикарный шахматный зал?
Черный конь под ладонью Уфимцева встрепенулся, неслышно заржав.
- Жэ-восемь - эф-шесть. Да, вы правы, зал был превосходен. Я играл там, еще до войны... Турнир сильнейших шахматистов Урала и Сибири. Лета тридцать седьмого. Победитель турнира... - под ребром опять надавило, сжало с удесятеренною силой. Не глядя, Уфимцев кинул в рот тянущую нитроглицериновою прохладой таблетку.
- Бэ-один - цэ-три... Анатолий Гаврилович, маэстро!.. А я ведь читал про вас! И про отца вашего! В "Омской правде"!.. - зашелся восторгом сосед. - Боже, с кем я играю!.. Не признал сразу, вы уж извините, нетрезв... - сунув в урну бутылку, он схватил за локоть Уфимцева. - Да, вы же вроде как в Кустанай переехали... А в Омске-то какими судьбами?
- На могилу к отцу. Тут, собственно, недалеко - "пятнашка" довезет до конечной, - белые, раскаленного цвета, стены "Художественного" ослепляли глаза. - Тот матч... он был для него последний, вы знаете. С энкаведистами под присмотром играл, забрали по окончании... - Уфимцев вытер ладонью слезой заволокшийся глаз. - А я загадал тогда - что, если первое место займу, то отца непременно отпустят. Нет, не отпустили... Глупо же, правда? - он взглянул в упор на соседа. - Жэ-семь - жэ-шесть... Дальше вы сами, коллега. А мне бы свой этюд... наконец завершить.
И шахматные квадраты дорожки повели его прочь - навстречу автобусной остановке.
***
- "Пятнашка"!
Рыжебокий автобус вильнул к остановке. Апельсиново-сочные дверцы его с хрустом сложились в гармошку, черной, ссохшейся коркой скользнули под ноги ступени. Чуть качнувшись, зеленая крыша "Художественного" подала назад.
- Вам недалеко?
- Мне - конечная, - Уфимцев отвернулся к окну. За окном текла улица Ленина, медленной, полноводной рекой, с двухэтажными берегами домов, с пешеходными полосатыми переправами под огнем светофоров. Память высветлила - четко, словно фотографической вспышкой, ту же улицу, тот же солнцем прокаленный июль - шестьдесят лет назад, окунула за шиворот - в реку, что возможно войти дважды и трижды, и сколько угодно раз, пока помнишь, чувствуешь, осознаешь - то, что некогда случилось с тобою...
- Такое не забывается, - прошептал Уфимцев хлынувшей в окна зелени парков. - Я никогда не забуду, отец...
- Е-один - цэ-четыре, -зажатая в пальцах, макушка ферзя взвилась над клетчатым полем. Игравший напротив - был сосредоточен и мрачен, кустистые брови его сходились на переносице изжелта-серой, неровною скобкой. - Ваш ход, товарищ Уфимцев!
Уфимцев вцепился глазами - в каленые ножницы стрелок, стригущие время в часах, на секунды и доли секунд. Обдумывать оставалось немного.
- Эф-восемь - жэ-семь, - он бестрепетно двинул в атаку ферзя. - Ваш ход, коллега!
Солнце билось в настежь открытые окна, лужами разливалось по полу и сдвинутым друг к другу столам. Потеки его оставались на лицах, беспечными брызгами света кропили фигуры - угрюмых ферзей и устойчиво-твердых слонов, пешек, павших ниц перед королевской короной, и легкие, ветром дразнимые гривы коней.
- Дэ-один - е-два, -царственно-строгая, королева шагнула вперед, закрывая собою поникшую свиту. Игрок постучал по столу, вопросительно вздернув бровь на Уфимцева. - А партейка-то намечается интересная!
Уфимцев обернулся. Сгорбившись за соседним столом, отец двигал фигуры. Конь заносил копыто, контратакуя, пищали пешки, яростно кидаясь в штыковую атаку. Так же, как дома, под яблочно-золотым абажуром, все то же священнодействие шахматной битвы... только в разы напряженней и злее. "Пустяк, прорвемся!" - Уфимцев прижмурил глаза, вытирая с ресниц солнечную позолоту.
- Цэ-семь - цэ-шесть, коллега.
...Их было двое, слившихся формой со стенами - каменно-жестких лицами, пристально-зорких глазами. Заложив руки в карманы, они прохаживались вдоль игроков, приумеряя - стук шахмат и шуршание голосов, и возвращались в конечную, неизменимую точку - за спину отца, что, казалось, не видел, не замечал в упор своих сторожей, весь погруженный в игру.
- Е-четыре - е-пять, - одними губами шепнул игравший напротив. - Это... за Гаврилой Андреевичем? - пешка в руках его дернулась - в сторону соседних столов. - Это... его забирают? Не верю... Это какая-то ошибка... Товарищ Уфимцев, ну скажите хоть что-нибудь!
...В черной гриве коня спали звезды и ветер - гулких, долгих казахских степей. Уфимцев отчего-то подумал, что он доиграет - и тут же уедет, подальше от этих мест, от солнцем политого, узкого, тесного зала, от сигаретного дыма и раздражающих голосов - туда, где лишь небо и серая пыль, копытами взбитая к небу... Но сначала - он должен выиграть этот чертов турнир. Взять это чертово первое место.
- Эф-шесть - дэ-пять, - деревянные копыта ударили в доску. Конь замер, и седые пылинки бесшумно оседали на гриве, и солнцем лоснилась черная конская морда. Уфимцев успокоил дыхание. - Да вы не волнуйтесь, коллега. Это же вас не касается, верно?
- ...никак не касается, - воды воспоминаний откатили так же внезапно, как и нахлынули. Уфимцев вытер рукой повлажневшие веки. - Как напишут потом в "Омской правде", "За последнее время вскрыта сильная засоренность шахматных организаций враждебными и чуждыми элементами". Все шахматные чемпионы двадцатых годов будут расстреляны в тридцать седьмом... гнилая интеллигенция, "контрреволюционеры-белогвардейцы"... по тысяче приговоров в день... не слишком ли много для провинциального города? Но да, это никого не касалось - кроме "врагов народа" и их семей... - тополя у дороги мелькнули пушистыми, толстыми кронами. Автобус встряхнуло на асфальтовой выбоине. Уфимцев вцепился в поручень соседнего кресла.
- Кирпичный завод, конечная!
Автобус встал, натружено скрипнув оранжево-красной, облупленной дверью. Асфальтовое русло реки обмелело, блеклой, пыльно-серой волной ударяясь о корни деревьев, заросшее сочной, густою травой, в ярко-желтой цветочной окалине. Уфимцев сошел по ступеням, точно по корабельному, шаткому трапу. Дав прощальный гудок, автобус развернулся спиной и поехал обратно.
- Нет, этот этюд еще не закончен... - пробормотал Уфимцев словно в каком-то забытье. - До эндшпиля еще далеко.
И зеленые топи травы поманили его - ручейками натертых дорожек.
***
Заросший косматой травовою шкурой, овраг был темен и тих. Стекая с глинистых склонов, солнце не достигало подошвы его, теряясь в кустарнике и возмужавшей за лето крапиве. Урча, у подножия бился ручей, питая собою белесые корни травы. Уфимцев опустился на корточки, полной ладонью черпнул холодно-колкую воду, выпил единым глотком.
- Он ведь даже не знал, что едет сюда на расстрел... Что всю партию - тут же в расход... здесь же и прикопают, в этом самом овраге... А матери сообщат: "Десять лет без права переписки"... да только она не поверит... - земля была не по-летнему мерзлой и влажной, словно в том, обильно политом дождями, птицами оплаканном сентябре, на излете бабьего лета, когда, вспухшее обжигающе-красным, солнце падало за деревья, на берег затихающей Омки, и лязгом скрежетали затворы, и черные тени бродили в вечернем овраге, путаясь в необъятных размеров крапиве... а потом, один за другим, защелкали выстрелы, и тени бесшумно опускались на землю, сливаясь с ее чернотою. Уфимцев поднялся на ноги - навстречу послышавшимся шагам.
- Что ж вы, за водою-то - и без ведра? - полноватая дачница в пестро-аляповатом, выгоревшем на солнце платье, смотрела в упор, и звонкое, гулко-пустое ведро в загорелых ладонях ее наполнялось сырою овражьей прохладой. - И при костюме... не жалко в грязи извалять?
- Было бы жалко - я б не надел, - отрезал Уфимцев. - Да вы проходите, проходите, пожалуйста, мешать не хочу... - он отодвинулся к липкому глиной овражьему боку, откинулся на спину, унимая дыхание. Зеленые, тонкие стебли качались перед глазами, и сверху - грозно свисала крапива, и полз муравей, унося за собою едва различимую глазу былинку.
"Слон и король - короткая рокировка... - всплыло в мыслях неуместно-дурашливое. - Эх, знала бы ты, тетушка, что это за овраг, что это за место... интересно, вода бы в твоем ведре по-прежнему казалась тебе такою же вкусной?"
- Нехорошее место этот овраг, - будто услышав, откликнулась дачница. - Помню, еще ребенком была, лет тридцать назад - играла с ребятами здесь. И лопаткою стала ямку копать, вот тут, - концом сандалетки она ткнула куда-то под ноги Уфимцеву. - А там... гильзы, землею прикопанные! Ржавые. Долго, должно быть, у ручья пролежали. Травою проросшие. Я их в карман собрала - и домой! Хвастаться! А отец говорит - выбрось ты эту гадость. А я...
- Что - ты? - не сдержался Уфимцев.
Дачница глянула на него с откровенным испугом.
- Выбросила туда, откуда взяла. Зачем они мне - старые оружейные гильзы?.. Дедушка, да что с вами? Что ж вы волком на меня таким смотрите?
"Черная пешка идет на а-пять и ест белую. Белая - наступает на а-четыре и завтракает черной... Страшные мы люди, шахматисты!" - Уфимцев улыбнулся.
- Когда-нибудь в этих краях поставят часовню, - выронил он, глазами уставясь в недобро качнувшуюся крапиву. - В память о репрессированных "антисоветских элементах" города Омска. В память о тех, кто был здесь расстрелян. Тогда, в черном, как этот тянущий мертвечиной овраг, недоброй памяти тридцать седьмом. И я непременно приеду туда на службу, хоть и по убеждениям атеист. Если доживу до тех лет, конечно.
Выждав момент, крапивная плеть изловчилась и со злостью ожалила палец. Уфимцев поморщился, поднял глаза - к раскаленному солнцем бледно-синему небу, океаном разлившемуся над овражьими берегами, к тополям, часовыми замершим на глиняном склоне. Показавшееся ему, примстившееся на миг в духотой распираемом воздухе - видение было неожиданно ярко.
Будто, оттолкнувшись копытами от черных, безымянных могил, на небо вспорхнул долгогривый, в червленой, серебряной сбруе скакун, обернув деревянную морду к земле, к оврагу, сочащемуся унынием и темнотой. "За мной!" - простучали копыта.
И, хватаясь руками за травяные вихры, Уфимцев двинулся вверх - по едва различимой тропе.
***
Путь муравья был извилист и долог. Изгибы древесной коры, как привычная трасса, несли его от покрытой травою и пылью земли к бело-синему, облаками дрожащему небу, над зеленой кленовою кроной. Уфимцев коснулся ладонью ствола - там, где истертая ветром и проливными дождями, сухая, колкая, вышелушенная муравьиными лапками, перед глазами его плыла буква "А". Анатолий.
- Мы тогда переехали только, - будто оправдываясь, Уфимцев поднял подбородок - к ветром тронутой, пышной разлапистой ветке. - Сюда, на Надеждинскую... нет, сейчас уже на Чапаева... - он перевел взгляд на черные округлые цифры "83", цепко вжатые в белую кирпичную стену - дома, выросшего на месте выкорчеванных старых домов, мощного, как столетнее дерево, важного, всеми окнами пившего раскаленно-слепящее солнце. - На заднем дворе росли клены... и ивы... целая рощица... - он сглотнул с превеликим трудом тугой, точно резиновый, подкативший к горлу комок. - И свое дерево я пометил. Чтобы, если вдруг опять переедем - я когда-нибудь вернулся и вспомнил... Хотя бы то место, где дом наш стоял... Деревья - они ведь домов долговечнее...
Муравей скрылся из вида, заблудившись в кленовых просторах. Солнцем выжатая, пыльно-серая кленовая тень была слабой и робкой. Жара неистовствовала. Струйки пота щекотали Уфимцеву шею. Он вдруг понял, что ноги сами несут его - по проросшей травою бетонной дорожке, по квадратным, шахматным плитам ее, с дэ-шесть на е-пять - к залитому прохладой двору с ярко-синим, облаками припушенным небом над крышами, с тонким скрипом качелей и детской переголосицей. Он остановился перед крепко вколоченным в землю бетонным крыльцом, со сторожевыми скамейками подле него - по правую и по левую руку, непривычно пустыми, с блекло-синей, облезлою краской. Уфимцев сел, подвернув полы пиджака, против чьего-то балкона, в простынях на веревках, точно флагах капитуляции.
- Гамбит всегда требует жертв, больших или малых... - пробормотал он - ветром колеблемой простыни. - Мой пожелал того, чтобы я отсюда уехал. С концами. Не возвращаясь... - он взглянул на кирпичный, строгий гараж между домами, распахнувший ворота взъезжавшей машине. - Я ведь знал, кто затеял все это. Кто писал донос... на моего отца и других. Кто автор... - он потряс кулаком, - всей этой гнусности. "Бывший офицер царской армии проводит занятия исключительно с детьми из интеллигентных семей. Считает, что рабочим играть в шахматы незачем", - прошептал он одними губами, на выдохе, вжавшись локтем в скамью. - Там, где этот гараж - там стоял его дом. По той же Надеждинской... прошу прощенья... Чапаева, начдива Чапаева. Соседний с моим домом. С кленами и пушистыми ивами... Как я мог ходить по этой улице - и видеть этого человека? Как я мог... А он - как он мог пойти на такое? Жить после этого здесь, как ни в чем не бывало - и видеть меня. И говорить со мной, не заливаясь стыдною краской? Бездушный, как шахматная фигура... нет, все же у пешек шахматных и то побольше души.
Уфимцев поднялся со скамейки. Стряхнул чешуинки краски, прилипшие к брюкам. Вращаясь в воздухе, точно кленовые "самолетики", они стартовали к земле. Гамбит вечно требует жертв. Была ли жертва его очевиднейшим блефом? Сейчас Уфимцев, казалось, склонялся к мысли об этом. В левом подреберье ныло, болезненно, изнурительно-колко. Белым вился простынный, всем ветрам распахнутый флаг. Балкон нависал над головою - там, где когда-то стоял его дом, приземистый, одноэтажный, крашенный тою же краской, что и эта скамейка... Уфимцев украдкой сломал с нее синью облезлую щепку, будто веря и впрямь - ее сбили из досок снесенного дома, тогда, двадцать пять лет назад, поставили перед подъездом, новенькую, точно игрушечка... на долгую, долгую память, тому, кто когда-то захочет вернуться.
- Все мы когда-нибудь возвращаемся, чтобы доиграть до конца свой этюд, - Уфимцев повернулся спиною к назойливо, раздражающе белому простынями балкону. - Сыграть в поддавки с самою судьбой - что может быть сложнее... и проще? Что ж, бэ-восемь - е-семь!
И, выровняв разом дыхание, он двинулся наискось через двор.
***
В бензиново-радужной, переливчатой луже небо виделось тусклым и серым, с грязными, вверх тормашками облаками, там, за масляной кляксою солнца. Уфимцеву отчего-то подумалось, что там, в иновременье, шестьдесят лет назад, когда улица Косарева называлась еще улицей Банной - луж было куда как больше. Важные, приросшие дорожною грязью, они заступали дорогу к дощатым баракам на Банной, и деревянные спины мостков лежали вдоль них, умерив великое грязевое разгульство, и неосторожный прохожий, постигнув ботинками лужное гостеприимство, плевался сквозь зубы коротким и метким ругательством.
- Вам в библиотеку? Да вот же она, за домом напротив! - прохожая махнула рукою. - Достроили Пушкинку наконец! Чудо же, правда! И метро у нас когда-нибудь будет! - прибавила она убежденно. - Как же - городу и без метро!
Уфимцев поднял голову. Библиотека нависала над Косарева, точно скала, белая, как южный, волнами обласканный мрамор, и в окнах ее отражалось закатное ржавое солнце, и плоская крыша ее ждала с нетерпеньем ночной, наплывающей тьмы. "Нет, ну каков же гамбит - снести бывший дом, "родовое поместье" Уфимцевых (выполненное в изящнейшем стиле "баракко" - не путать с "барокко"!), чтобы на его месте воздвигнуть эту гигантскую библиотеку... Надеюсь, моим бывшим соседям дали достойные квартиры взамен... Действительно, чудо", - тяжелая пружина тревоги внезапно разжалась, оставив после себя кружащее голову облегчение, и мысли, невесомо-легким, бездождевым облаком.
Уфимцев шел, по забитой машинами, оказавшейся вдруг такой малой и беспомощно-узкой Банной-будущего, Банной-шестьдесят лет спустя, Банной выцветшего из памяти детства, черно-белой и ломкой, как старые фото, с каждым шагом, каждым выдохом воздуха понимая, что в этот раз - этюд наконец завершен, и черные, ясноглазые кони казахских степей не заплутаются там, в бездонных снегах облаков, а прискачут на выручку, сшибая копытами сонмы испуганных пешек и грозно-надменных ферзей, тяжелые башни слонов и чету королей в сбитых набок роскошных коронах.
"Дэ-пять - е-семь. Шах противнику", - привычно откликнулось в мыслях, и Уфимцев остановился - посреди замершей вдруг в междувременье Косарева-Банной, с извозчиком, что парковался впритык к "Мерседесу", с гнилыми мостками через грязевые озера, над коими, словно праздничный торт, плыла необъятная Пушкинка, с беспечно-белыми облаками, такими же, как тридцать, и шестьдесят, и сто лет спустя, сейчас и после, после и сейчас...
- Ну что ж, с эндшпилем... по-омски, - Уфимцев нашарил в кармане билет - на поезд до Кустаная. - Погостили - пора и честь знать.
И красный, как шахматный часовой маячок, мигнул ему глазом сигнал светофора - давая дорогу нетерпеливому автомобильному стаду, спешащему к югу, на железнодорожный вокзал.
Анатолий Гаврилович Уфимцев - многократный шахматный чемпион, уроженец города Омска, автор дебюта "защита Пирца-Уфимцева". Жил на улицах Банной (нынешняя Косарева), затем - на Надеждинской (нынешняя улица Чапаева), после войны переехал в казахстанский город Кустанай, где и проживал вплоть до самой смерти. Сын Гаврилы Андреевича Уфимцева, известного омского шахматиста, репрессированного и расстрелянного в 1937 году. Первый камень часовниРождества Пресвятой Богородицы, построенной на территории НПО "Мир" в городе Омске, неподалеку от места массовых расстрелов тридцать седьмого, был заложен в 2001 году, вскоре после смерти Анатолия Уфимцева.