Аннотация: Спустя много лет, перед смертью, выжившая из ума мать открывает дочери тайну - она не родная дочь!
Что делать женщине - искать бросивших ее родных, или помочь уйти из жизни "матери"?
Любовь Аркадьевна на мгновенье забылась, но была вновь разбужена стенаниями старухи...
-Мам, мам, мне на работу рано вставать...
- Не буду, Люба, не буду,- умолкла мать, но через минуту вновь завела свою песню.
Дочь уже не прислушивалась к тому, о чём лепетала выжившая из ума, в больной голове была одна мысль: набрать хотя бы пять часов сна, чтоб утром не упасть по дороге на работу.
Пузырёк со снотворным закатился далеко под кровать, и включать свет- только развеять сон окончательно.
За глухими двойными рамами глухо лаял дряхлый пёс. Вечером пыталась накормить его, подсовывала к сухому носу миску с молочной рисовой кашей. Чутьё потерял.
Приподняла верхнюю губу, испачкала покрытые мутной слизью остатки зубов пахнущей ванилью кашей. Бельчик вяло слизал холодные комочки, но проглотить не хватило сил. До утра не доживёт...
Но сейчас собачий голос был бодрым, и цепь как-то звенела весело.
Любовь Аркадьевна сквозь прикрытые ресницы увидела стрелки часов, приближающиеся к штриху, обозначающему семёрку. Серые, утопающие в ночных тенях углы постепенно приобретали чёткость.
Чтобы поскорее прошла резь в веках, она подержала лицо в холодной пригоршне воды, помассировала мокрыми пальцами виски и, не отнимая сырого полотенца от воспалённой кожи, вышла на крыльцо.
Бельчик будто улыбнулся ей, слабо шевельнул хвостом. Тяжёлую цепь, не снимаемую из-за злобного характера чуть ли не с самого щенячьего возраста, Любовь Аркадьевна сняла, повесила на подгнивший штакетник.
-Ну что скажешь, бедяжка мой,- ласково сказала она, погладила обвисшие уши старого пса.
Тот уныло взглянул на затворенное ставнями окно хозяйкиной спальни, откуда доносились нечленораздельные речи.
-Ну вот и поешь теперь,- поставила перед носом дворняги его вчерашний ужин. - И ошейник сниму, побегай по огороду...
Но пёс как-то сразу опал на задние конечности, пытался подтягиваться, цепляясь за молодую сочную траву, но потом смирился и уронил свою собачью голову на вытянутые вперёд худые лапы.
Веточка облепихи робко заглядывала в лицо, скромно показывая матовые, ещё не развёрнутые окончательно листки. Бутоны только обозначились, и пучочки будущих соцветий дрожали от утренней прохлады. Тюльпаны, как сорняк, заполонили заросший огородик, алели свежими островами.
Любовь Аркадьевна постояла у сараюшки, выбирая место для могилки пса, понаблюдала за переговаривающимися соседскими курами. Отражающие восход малиновые листья наводили спокойствие и умиротворение...
Нужно взять себя в руки... Мама не всегда была такой... Жизнерадостная, белозубая хохотушка, у которой всё спорилось и получалось. И после смерти отца она была ещё полна энергии.
-Такой товар пропадает,- говаривал сосед, когда она с наполненными сумками стучала каблуками по тротуару. Маленькая Настя выбегала ей навстречу, чтобы первой проверить содержимое сумок.
Ещё не старая бабушка останавливалась передохнуть, ставила покупки на чистый асфальт и поднимала Настю. Особенно сладкими были пальчики внучки. Поцелуи приходились и в глаза, и в нос, и в затылок. А Люба ещё в ночной рубашке, осматриваясь(никого не на улице?), выхватывала дочку и, согревая в ладонях её босые ножки, с ворчанием хлопала покосившейся калиткой...
-Люба,- послышался из спальни голос матери, - я хочу тебе сказать...
По-видимому, на неё с утра нашло прояснение. Давно подёрнутые туманом глаза сегодня смотрели на дочь открыто и как-то загадочно.
-Что вам?
Любовь Аркадьевна с детства говорила родителям "Вы", как в старые патриархальные времена.
-Сразу не скажешь этого... Сядь, посиди со мной.
-Говорите, не тяните, и сидеть мне некогда...- Любовь Аркадьевна начинала испытывать раздражение.
-Иди, иди, раз спешишь, и с матерью посидеть нету времени у тебя!
Мать снова вернулась в своё прежнее состояние. Казалось, конца не будет этим укорам и обвинениям.
Она их бросала обычно с прихлёбываниями супа или молока из кружки. Хлеб разламывала, потом зачем-то крошила и разминала пальцами. Искала в мякише мышьяк.
Мало подсыпала, сыпь больше, - стонала, потом, съев всё до последней крошки, начинала плакать:
-Коля был такой добрый мальчик, он бы так не сделал.
Колю Люба не видела никогда. Брата не стало ещё до её рождения. Мать с отцом уехали на три дня в станицу к родычам. Коля сдавал последний экзамен в школе. Последний экзамен - и началась бы студенческая жизнь!Он и билет уже заказал на железнодорожном вокзале. Так нет же - вздумалось ему печь протопить летом. Да, в те июньские дождливые вечера хотелось тепла особенно. Но если не закроешь трубу - что топил, что нет - одинаково, быстро выдувает. И поспешил Коля, закрыл рано трубу, угорел. Вместо аттестата зрелости получили родители свидетельство о смерти сына.
Наталье тогда было уже за сорок, Аркадию Ивановичу - и того больше.
-Поздно рожать тебе,- сказала ей золовка в станице.- Аркадий еле ходит, вырастишь разве?- На что Наталья, едва поднявшись после похорон сына, впала в депрессию.
"...ещё молода, вырастишь себе ребёнка",- писала сестра из Пензы и настойчиво звала в гости.
Любовь Аркадьевна много раз слышала эту историю, но каждый раз она обрывалась до той поездки в Пензу.
Могилка Коли, обложенная замшелым кирпичом и увитая плющом, находилась под самой стеной кладбища. Через дорогу - вареневарочный завод, где гремело и звенело и куда летом и осенью беспрестанно подъезжали тяжёлые грузовички с истекающими соком ящиками, а зимой тихо переговаривались полусонные пирамидальные тополя.
Аркадию очень хотелось иметь дочь, и она появилась. Слабая, беззащитная девочка с разными глазами. Один тёмно-карий, другой- посветлее.
-Один глаз мамин, другой папин, - смеялась Любочка.
А Наталье посоветовали для густоты её волос полоскать их в касторовом масле, разведённом в кипятке. И змеились Любочкины косы чуть ли не до пяток.
-Это такая прелесть- дочь,- вытирал слёзы Аркадий и, получая пенсию, шёл всегда покупать девочке новые ленты.
На асфальте легко оставляет след кусочек гипса. Он припрятан под крылечком у Любочки. Легче всех скачет по начерченным клеткам их девочка, перегоняя плётку из класса в класс, и в школе учится без единой четвёрки. Все завидовали Тёте Наташе: какая дочь! Круглая отличница!
-Балуешь Любку,-ворчала золовка, когда Наталья приезжала в станицу, но сама старалась подложить племяннице вкусный кусочек. Жалела...
Часто Любе снился один и тот же сон: белый потолок, металлический звон медицинских инструментов - и стоны, переходящие в дикие крики.
Малышка пробуждалась от этого сна и в ужасе звала мать. Она всегда была рядом: опускала уже больные ноги на меховой коврик и перетаскивала её к себе в жаркую постель. Отец спал у стены, закатившись к раскрашенному масляными красками ковру, какие были в то время почти в каждом доме. Лебеди плавают в тихой заводи, на бережку влюблённые тянутся друг к другу с вывернутыми наизнанку губами.
Люба стеснялась приглашать к себе подружек. Никелированная с шишечками кровать с вышитыми подзорниками - краса и гордость деревенского дома - наводила тоску после посещения квартиры одноклассницы, папа которой, будучи лётчиком, ежедневно пополнял домашний холодильник (что тогда, в 60-х, было редкостью) шоколадными плитками.
-Ты не можешь помнить своего рождения, - сказала ей мать, когда Люба в очередной раз очнулась от кошмара. Притом ты была слабенькой, недоношенной, мне и кормить тебя не приносили сначала, отец сразу козу купил, как только привезли тебя из роддома.
Любочка всё рассматривала себя в зеркале. Ей хотелось иметь такой же, как у мамы, нос, губы, но унаследовала только цвет одного глаза, и пришла к печальному выводу, что похожа полностью на отца.
А тот только посмеивался и всё реже, опираясь на костыли, выходил посидеть у ворот.
Зимними долгими вечерами, глядя на огонь в печи, слушала рассказы отца о фронтовых буднях.
Когда начинали звонить в Бухенвальде, слышно было далеко в округе, за десятки километров от него, - рассказывал отец и мокрой от слёз рукой поглаживал дочку по волосам...- Мы прыгнули в свежую воронку - самолёт бомбит по плану и второй раз в одно и то же место не попадает. Глаза открыл - вижу: рядом немец угнулся. А у меня сапог кровью наполняется. Разрезал голенище - перевязать нечем, портянка набрякла, отбросил её и сижу в луже крови. Немец достал индпакет, подаёт мне, а я от вида крови сделать ничего не могу, только в глазах радуга и тошнит...Не знаю, сколько времени прошло - очнулся с перевязанной ногой, а немец сбежал...
Любочка сползала с надёжных колен и подбрасывала в огонь вишнёвые поленья. В тот год на дрова пошли деревца с расчищенного под строительство детского сада огорода. Сначала зелёные языки пламени нежно облизывали матово-сиреневую кору поленьев, потом кора лопалась и жарилась, пуская пузырики.
Её столик для занятий стоял между родительской кроватью и диваном, его выпуклая спинка была украшена вышитой гладью дорожкой. Подушечки-думочки, рассыпанные в изобилии по горбатой поверхности дивана, любовно изготовлены родными руками. На валике всегда дремали пяльцы с незаконченным рукоделием.
В праздник дочери всегда дарили канву с рисунками и разноцветными мулине. Готовые картинки мама натягивала на дощечки и дарила родственникам...
На письменном столе всегда был порядок. Под пожелтевшим исцарапанным стеклом рядом с расписанием уроков распластаны разномастные бабочки. Приподнимая тяжёлое стекло, подкладывала Люба сорванные цветы, создавая новые и новые композиции.
А первого сентября стояла их дочь во главе пионерского отряда с развевающимся на ветру шёлковым галстуком, и пунцовые георгины для любимой учительницы источали осенний терпкий аромат.
Однажды на соревнованиях по волейболу в Орле к ней обратился корреспондент:
-За что вы любите свой город?
-Там живут мои друзья и родные...
Нет, свой город она не променяла бы ни на какой другой. Это всё равно, что поменять родителей...
И вот теперь старая мать... Это как тянущая назад, тяжёлая обуза, отбирающая здоровье и годы.
Её дочь, её Настя, как-то отдалилась мгновенно. Вчера, хлопнув дверью, ушла, сказала, что поживёт пока у подруги.
Тяжёлый воздух пропитывал насквозь внутренности, сдавливал лёгкие. Любовь Аркадьевна поставила на тумбочку у материной кровати тарелку с бульоном и хлеб, положила на блюдце несколько замороженных ягод, вытащила из-под кровати горшок.
-Люба,- проговорила старушка, - я хочу сказать тебе... нет, не могу, не сейчас...
-Ну что вы мне скажете, мам?- Она присела на край постели. Дотронулась до руки. Кожа разгладилась от морщин и натянулась, как папиросная бумажка Зелёная жилка сначала слабо пульсировала под нею, потом всё быстрее, быстрее... Люба погладила знакомую жилку, она пропала и через мгновенье обозначилась снова.
-Тех попрошаек гони, тебя не было - пришли, о завещании спрашивали. Думают, как хата - так её поделить можно... Пообещай мне, что не продашь хату. Не хочу, чтоб тут жили чужие! Ой, Любка! Ничего ты не знаешь! Они тебе давно хотят сказать...
Наталья заголосила, потом запела. Это значит снова впала в бессознательное состояние.
Послышались шаги. Кто-то разулся у крыльца. Сам открыл дверь.
-Ну что? Так и лежишь? - пропела двоюродная сестра Антонина, откидывая занавеску.
Любовь Аркадьевна выбежала позвонить от соседки начальнику отдела. Нужно хоть недельку посидеть с больной, одна и одна целыми днями. Есть совсем перестала.
Антонина оставила сумки за дверью, сбросив на них плюшевую жакетку. Остановила Любу в дверном проёме.
Отец, когда домик этот строил, обещал мою мать не обидеть, а я как-никак его племянница. Тем более, что... Ну да как умрёт, так мы тебе всё и расскажем. А Господь её к себе уже призвал. Только сатана не пускает. И ты ему помогаешь... Мой совет: не корми, если не просит, лекарства не давай... Она скоро умрёт, недолго осталось...
Мать со вчерашнего вечера вдруг стала богохульничать и чертыхаться. Это не было смешно, поскольку за всю жизнь не слыхала Люба от них с отцом ни единого дурного слова.
-Маленькую девочку обидели, -плакала старушка. - А ты там сидишь в облаках и не видишь ничего, и не...- и шла череда непечатных выражений.
Антонина стала креститься часто-часто.
-Ты кто? - спросила старуха у племянницы. - А-а... пришла, а дядька твой вспоминал тебя, придёт он сейчас...
-Тёть Наташ, - сказала Антонина, - какой дядька? Он умер давно...
-Умер? А кто ж девочку удочерять пойдёт? Я мальчика хотела, чтоб на Колю похож был, а он о дочке мечтал. Как взглянул на неё - так затрясся весь: "Вот эта девочка будет нашей дочкой..."
-Тёть Наташ, кто ж тебя за язык тянет? Замолчи. Не сейчас это, не сейчас... - Повернулась к сестре:
-Мелет, сама не зная что. Мне ехать надо, не то мясо потечёт.
Любовь Аркадьевна единственно что осознала, это то, что пожилые родители очень радовались её появлению. Но почему "удочерять"? Настя родилась уже после смерти деда. Выспрашивать у старухи нет смысла. И что за чушь несёт Антонина! "Не корми, лекарств не давай..." Бедный отец! Сколько лекарств он выпил. Мать всё за ним ухаживала. Кормила с ложечки, таблетки в порошок растирала и с едой подсовывала. Он уже источал трупный запах, но сердце работало, и страдания его продлевались вновь и вновь.
Любочке невыносим был воздух тесного жилища, эти стоны, шарканье усталых материных ног. Брезгливое чувство по отношению к родному человеку вспоминалось с болью. Мёртвый отец лежал на им же сколоченном, покрытом простынёй топчане, какой -то жалкий, утонувший в своём выходном габардиновом костюме. Вместо туфель на ногах кожаные тапочки. До сих пор она испытывала чувство вины за эти кожаные тапочки...
Мать оттолкнула ложку с бульоном, забрызгав белёную стену, оттаявшие ягоды размазала по пододеяльнику.
-Тонька, Тонька! Ты что ж девчонку не качаешь? Любой звать будем! Еле-еле довезли на поезде. Сестра там на примете девчонку держала, обманул студентик...
Любовь Аркадьевна подняла тяжёлый взгляд на Антонину. Та уже натягивала плюшевую кацавейку, скорбно поджав губы.
-Ну раз так, то чего уж теперь молчать, сорок два года молчали... Удочерили тебя, Люба...
Этого быть не может! Её родители - не её родители? А как же тогда...
Через дорогу напротив их дома жила неродная девочка. Смуглая, чернокосая у светловолосых родителей. Все жалели приёмыша, так несчастно она выглядела и не улыбалась никогда. Жалели. Но о том говорить было не принято, и законом преследовалось разглашение тайны усыновления. А Люба запросто могла закатить истерику по поводу покупки нового пальто или блузки. Потребовать денег на кино и мороженое. В общем, вела себя так, как ведёт себя теперь её дочь, с той только разницей, что не курила с восьмого класса сигарет и не пропадала ночами в интернете.
-Не плачь, сестра, - успокаивала Антонина. Тебя они любили, хотя могли взять ребёнка и покрасивее, и с одинаковыми глазами... И от твоей не отказались, находились уже добрые люди, так мать твоя две простыни на пелёнки разорвала и пошла за вами в роддом.
Сестра ещё долго говорила, вспоминая сцены из мексиканских сериалов, но Любовь Аркадьевна смотрела сквозь неё, думая, что разумное есть в предложении Антонины. Зачем приостанавливать естественный процесс, продлевать страдания матери, как это делала она по отношению к отцу?
-Почему же вы молчали, не сказали раньше, что я приёмная?
-А с кем бы она осталась? А теперь не уйдёшь от неё, ведь домик тебе оставляет... Впрочем, ещё завещание надо...
-Вон отсюда, - раздался из-за двери голос Насти, - я всё слышала! И в таких родственниках мы не нуждаемся!