- И когда я вижу такое, мне хочется убить и этого шофера, и эту мать! Его потому, что требует с нее деньги, а ее потому, что просит плату за сына - за то, что его убили... Хотя я понимаю, как ей трудно жить... И шофер прав... с точки зрения люмпен-бизнесмена...
Айк говорил с паузами, напрашиваясь на возражения. Но мне не хотелось возражать. Я его понимала. Это была типичная по нашим дням "транспортная" сцена, и, слушая Айка, я видела на своем внутреннем экране и озлобленного шофера, и старуху, выкрикивающую слова гнева и боли, и свидетельство об убитом на войне сыне в трясущихся руках.
- ...и в нее попала шальная пуля...
- В кого?
- Ты не слушаешь? Собака. У меня до войны была собака. И она увязалась за мной. Понимаешь, она так меня любила, что не могла без меня жить. Она бежала за машиной и скулила. И я взял ее с собой. И ее убило шальной пулей... Она все равно не смогла бы без меня жить.
Господи, да он мучается виной перед собакой!
Она не могла без него жить и получила за это пулю.
Интересно, каково это - получить пулю, пребывая в счастливой близости к обожаемому хозяину? В уверенности, что раз он рядом, то все в порядке.
Куда летела эта пуля? Что вообще такое шальная пуля в контексте принципа детерминированности?
- ...и никому ничего не расскажешь. Никому нет дела до того, что ты переживаешь. Даже родителям. Им лишь бы знать, что я жив-здоров и у меня все в порядке... Все правильно, я понимаю. Но у меня на глазах убили лучшего друга. Умер за несколько минут. После этого все воспринимается иначе... Один раз я остановился посреди боя, в самый разгар. Стою, как идиот, и думаю: "Что я тут делаю и зачем все это?"...
- Войны будут всегда.
- Не-е-ет!
- А твое "не-е-ет" вызвано тем, что такое говорит женщина. Но у меня тоже изменились критерии и порог чувствительности... после всего. И куда-то провалилось чувство реальности. Со мной ли все это происходило, происходит? Два года назад мы были близки. Почему я сейчас не чувствую ничего, кроме сострадательного интереса?..
А мир на земле невозможен вот почему. Чтобы установить этот самый всеобщий мир, нужно либо изменить человека, либо навязать ему насильственно определенные условия. В первом случае это будет не человек, а нечто иное; во втором - не жизнь, а опять-таки нечто иное. Живое умирает, когда на него накладывается схема, даже прекрасная.
- Ужасно, если ты действительно так думаешь.
- Знаешь, а я хотела бы побывать на войне.
- Зачем?
- Может, если я испугаюсь смерти, я почувствую себя живой.
- Что ты несешь! Ты не представляешь... Незачем тебе туда.
- Вот именно, что представляю. Ты рассказываешь, а я - представляю. А я хочу увидеть сама. Хотя, наверное, вру. Больше всего мне хочется проверить, испугаюсь ли я.
- А, знаешь, я пошел на войну... нет, конечно, патриотизм и все такое, все это было, но было и то, что я хотел убедиться, что я не трус.
Айк пошел на войну добровольцем, хотя мог бы и отсидеться. Имелась возможность.
Заслуживало ли это уважения?
При всей гадости и грязи, стоящих за всякой войной, безусловно, да. Я уважаю пацифистов, а также не осуждаю тех, кто дал деру за границу, но добровольцы вызывают у меня восхищение. Никуда не денешься, древний женский инстинкт - тяга к настоящему мужчине. Хотя...
Я вспомнила другого добровольца, совсем мальчика. Ему было девятнадцать; на войну он ушел со второго курса института; общий знакомый привел его ко мне в его первый отпуск. У парня было совершенно отрешенное, почти безумное лицо. Он никак не мог поднять и удержать взгляд, чтобы посмотреть в лицо собеседнику или просто перед собой. Глаза будто куда-то проваливались. И он все пытался что-то рассказать, но только повторял и повторял: "Ти чи, э-э-э, Андо, ти чи!" ("Все не так, Андо, все не так!").
Конечно, все не так, если лучших командиров отстреливают. Если через минное поле с виртуозностью балерины, выделывающей фуэте, проезжает танк, останавливается перед нашими укреплениями, и русский офицер кричит оттуда спокойно и весело: "Эй, ребята, вы видели, как я проехал? У нас все ваши карты! Так что уходите, подобру-поздорову, пока целы. Сегодня надо, чтобы вы отступили".
И, конечно, все не так, если цветут-процветают мародеры всех рангов.
Во всех сражениях на свете побеждают мародеры.
Парень погиб от шальной пули сразу, как вернулся на фронт.
Интересно, он по-прежнему считает, что все не так?
Айк на мальчика не похож, хотя ему от силы двадцать пять. У него тяжелый, жесткий взгляд. Карие глаза, вспыхивающие против света желтым тигриным огнем. Нос изломанный, почти расплющенный, очевидно, плата за черный пояс. Ему очень идет черно-зеленая защитная форма. И у него совершенно отсутствуют комплексы, присущие нации, которой мы оба обречены.
Удрученный моим молчанием, Айк тоже умолк. Я воспользовалась паузой, подхватила куртку и подошла к зеркалу.
И тотчас за моей спиной выросла черно-зеленая тень.
- Знаешь, я все время еле удерживаюсь, чтобы не обнять тебя.
Знакомые властные руки легли на мои плечи. Знакомый уверенный взгляд. Но эта уверенность, странным образом, уже не пленяла, как раньше, а вызывала досадливый протест.
- Не надо!
- Почему?
- Отойди!
- О-о-о! Какой грозный тон.
Отдернул руки. Отошел. Хохотнул.
- Какой, однако, тон! Если б вы были не леди, а я не джентльмен...
Снова хохоток.
- Ну за тон прости, но...
- Все. Я понял.
- Что?
- Что, когда мы поссорились и ты меня прогнала, я не должен был... а теперь свалился как снег на голову через два года и... Да?
- Нет.
- Тогда спрошу прямо. У тебя осталось еще что-то ко мне?
Ох, не хотела я этого вопроса... Как сказать нет человеку, который каждый день рискует головой?
И что заставило его разыскать меня сейчас? Неожиданно всплывшее воспоминание? Тоска интеллекта, загнанного в тело, которое каждый день бьют на тренировках?..
А что если сказать да? Вдруг свершится чудо? Оживет спящий подземный огонь. Прорвется сквозь грунт лишений последних лет и запляшет веселым и злым пламенем страсти.
Где-то рядом звякнули стрелы в колчане легкокрылого вечного младенца. В лицо пахнуло ветром, рвущимся от мотоцикла.
Как мы тогда гоняли по городу!
- А как мотоцикл?
- Что?
- Мотоцикл. Твой мотоцикл. Я его так любила... Помнишь, как он таращился на нас фарами?
- Нет мотоцикла. Я его продал. Пришлось.
- Продал? Продал мотоцикл? Как ты мог?
- Я же говорю, пришлось. Я попал в аварию. Я же рассказывал.
Черт! Продал мотоцикл! Вот когда мне стало больно. Я ничего не почувствовала, когда он упомянул о ранении, я ничего не помнила об аварии, а вот мотоцикла мне было жаль до смерти. Жутковатая инверсия чувств. Мне стало стыдно.
Я посмотрела на Айка.
- Успокойся, ты мне ничего не должна.
Понял. Умный черт. Даром что психолог. По диплому.
- Ты не обязана испытывать ко мне какие-то чувства.
- Не какие-то, а одно и вполне определенное - теплое, светлое, братское, нет - сестринское.
- Так это ж славно!
- Вот как?..
Золотая шкура тигра сверкнула за черными стволами деревьев. Заросли сомкнулись за удаляющимся треском ветвей.
- Я серьезно. Мне хорошо с тобой. Даже если ничего не удастся вернуть... Ты мне желанна, но я буду ждать, пока ты сама захочешь. Все зависит от тебя.
- А если я не захочу?
- Вот как?..
- О-о-о! Какое стало тяжелое лицо.
- Не бери в голову, мне просто надо отлить.
Я расхохоталась.
- Люблю молодца за искренность.
- А я не люблю искренних женщин. Женщины искренни только тогда, когда хотят причинить боль.
Я сжала его руку, почувствовала ответное пожатие. Приподнялась на цыпочки, легонько коснулась лица.
Легко. Очень легко. Слишком легко.
Вот оно в чем дело: чары рассеялись.
Легкокрылый юный бог отбросил лук и стрелы и пошел спать.
Я отстранилась.
- Скажи, а почему у тебя нет девушки?
На мгновение он оцепенел, потом небрежно пожал плечами.
- А, не знаю.
- Странный ответ, особенно для психолога.
- Образ жизни не позволяет.
- Ничего серьезного, ничего высокого, а также глубокого? Дозволено только скользить по поверхности. А что обычно плавает на поверхности? Угадай с трех раз.
- Фи! Не ожидал от тебя.
- Хм. Ну тогда так: на поверхности у нас плавают, играют и переливаются ослепительные золотые блики. Ночью - серебряные.
- А интересно, можно ли скользить по высоте?
- Можно. Называется - парить.
- А по глубине?
- Тоже можно. Называется - вязнуть.
- Если вы увязнете и ко дну прилипнете...
- Год лежите, два лежите, а потом...
- А потом является некто и еще чего-то, гад, требует.
- Не чего-то, а свежераспустившихся роз.
- Розы... Здорово пахли розы...
- Вольное изложение Тургенева?
- Парень один из моей части... Нас забросили в... один город. Его город. И он попросил... "Так хочется, - говорит, - свой дом повидать!" Мы и пошли. Дом, конечно, был разрушен. Полностью. А вокруг дома был сад. И розы цвели, как ты сказала, свежераспустившиеся. Так он встал на колени и заплакал. А потом мы набрали огромный букет этих роз и, когда вернулись, отнесли его матери. А она сразу сказала: "Это розы из нашего сада. Как, - говорит, - вы их достали?" По запаху узнала.
- Сволочь ты. Всегда так повернешь, что я чувствую какую-то вину.
- Дурочка! Ты-то тут при чем? Наоборот. Это я должен просить у тебя прощения.
- За что?
- Вел себя по-идиотски. И тогда и сейчас.
- А сейчас все зависит от меня, да? Эх, жаль, монеты исчезли из обихода, а то бы загадала на орла или решку.
- Да, это серьезный недостаток нашей финансовой системы. Вот когда я стану президентом...
- Ага, всего через восемь лет. Ты согласен столько ждать моего решения?
- Почему восемь?
- Два года назад ты говорил десять. Минус два.
- Надо же, как время летит!
- Готовь предвыборную речь.
- Уже готова - "Поедем ко мне!" Ну как, электорат, за?
- А ты сначала изложи свою программу, хотя бы на ближайшие полгода.
- Ну на следующей неделе иду на задание. Очень опасное. Могу не вернуться.
- О, Боже!
Ужас-жалость-восхищение-чувство вины... Снова эта кружащая голову смесь забурлила, запенилась, обжигая брызгами.
Но нет! Не дважды об одном.
- Трубят трубы, гремят барабаны, юные девы венчают героя... И ты с этим шел ко мне? Разыскал через два года. Да еще дал телефон части! Я позвоню, а мне скажут: "Такой больше не числится в живых"... Мерза-а-авец!
- Нет-нет. Все не так. Ты все не так поняла. Я не собирался ничего этого говорить. Я просто хотел тебя увидеть. Ностальгия замучила. По тому времени.
- Прости. И вообще прости.
- Звучит как "прощай".
- Знаешь, что самое главное в жизни?
- Нет. Но, спорим, что бы ты ни сказала, я назову что-то, что еще главнее.
- Спорю.
- Ну?
- Чувство реальности. Назови мне хоть что-то "настоящее". Если нечто перестает быть, значит, оно не настоящее. Если живое существо можно убить, если чувство умирает, если идею профанируют, значит, все это не настоящее. Человек идет на войну за свободу, родину, веру, а там - ложь на лжи и ложью погоняет.
- Но таков закон: жизнь творится через смерть.
- Но я... ну не нравится мне это!
- Хм! Ну тогда прости. И вообще прости.
Я смотрела ему вслед. Черно-зеленая куртка покачивалась на таких сильных, надежных плечах.
А тогда куртка на нем была кожаная. И я прижималась щекой к холодной коже, прячась от ветра. А потом отпускала руки, разбрасывая их, как крылья, и он кричал: "Держись крепче!"
Через три дня я позвонила в часть. Скучающий вредноватый голос дежурного ответил, что Айка нет.
Зеленый лист, единственный среди пожелтелых собратьев, сорвался и полетел вниз, на черный мокрый асфальт.
- А когда он будет?
- Сегодня уже не будет. Ему позвонила жена. У них ребенок заболел... Вы меня слышите?
Когда серый туман перед глазами рассеялся, я открыла настежь окно, разорвала на мелкие кусочки блокнотный лист с небрежно нацарапанным телефонным номером и ссыпала в подставленные ладони осеннего ветра. Секунду помедлив, сорвала с цепочки монетку, которую он когда-то подарил мне на счастье. Монетку ветер не удержал. Она, звякнув, упала прямо у ног девочки-нищенки. Девочка подняла голову и посмотрела на меня. Я скривила губы в попытке улыбнуться. Девочка пошевелила губами, очевидно, произнося обычную для нищих формулу благодарности, подобрала монетку и, сжав ее в кулачке, побрела дальше.