Никогда не писала фанфиков. Собственно, и это уж точно не фанфик, а что-то вроде ex memoria по мотивам двух книжек и одного фильма. Предупреждаю - в своих вкусах я избирательна, инфантильна и сентиментальна. Но дело даже не в этом, а в том, что мне нужна была точка зрения, ближайшая к моей собственной. Кому она может принадлежать? Страннику. Изгою. Чужаку.
Из всех известных мне существ я единственный бессмертен. Нет, я знаю, что это скорее всего ненадолго. Прямое попадание фугасного снаряда меня, видимо, убьёт. Но это входит в условия. Смерть будет насильственной, то есть не моей.
Я беззащитнее всего, когда регенерирую. За мгновения мелькают в белом пламени все вещи, которые есть в мире, и надо успеть вспомнить, что у меня были руки и ноги, я видел деревья и говорил с друзьями.
С людьми случается много ещё скверного. Например, прогерия, когда ты, очнувшись, видишь, что тебе восемьдесят лет, а знаешь, что самого важного набирается лет на одиннадцать. Ну, на двенадцать. Это заразно - меня предупреждали.
Все, кого я любил, на поверку оказывались такими хрупкими. Люди, дети, звери и птицы. Дети - это такие маленькие люди с тонкими косточками и глазами, которые глядят на тебя. Я не знаю, как в них всё вмещается - тридцать девять и восемь, ночной бред, скелет под столом, стрекоза на заболоченном пустыре, бусины в маминых бусах - три и одна большая красная, и ещё три. И куда всё влезает у зверей. У собак хотя бы голова большая. А когда к тебе подкрадываются на мягких лапах, трутся маленькой лохматой мордой и мурлычут что-то своё, то совершенно непонятно, где для этого берётся место.
У них же кровь в сосудах, а у меня ихор, злое белое пламя, которое ничем не разбавить. Просто я очень не люблю, когда они пытаются умереть - совсем или по частям, когда человек решает забыть, как он видел деревья или говорил с друзьями. Вот сидишь с ними, несёшь какую-то ерунду, наливаешь чай, а про себя твердишь: "Попробуй только". И надеешься лишь на то, что когда я рядом, это случается реже. По частям умирали, а совсем - только трое. И то двое в больнице. Я уже не помню, как они это делали, и вряд ли сумею так же. Правда, иные больницы - это вообще такое место, где только умереть и остаётся. Вряд ли я сделал на своём веку ошибок и гадостей меньше, чем люди, но сотворить подобное, пожалуй, чересчур.
Бывает и хуже. Иногда они отворяют дверь и впускают смерть. А потом кричат: "Вы - убийцы". Самые лучшие иногда шепчут: "Я - убийца". А это просто впущенная смерть вспоминает считалочки: "Аты-баты, на базар, шишел-мышел, на выход без вещей". На каждого сотого, на каждого двадцатого, на каждого третьего. Они отворяют дверь потому, что сумасшедшие. И это тоже заразно.
Может быть, если у меня выйдет прожить ещё немного - хотя бы лет триста - так, чтобы не умереть случайно, они перестанут. Только не решайте сразу, что у меня не получилось, ладно?
Жить среди них тебе позволено условно. До первого осмотра у врача, до первого опасного вопроса в анкете, до первого срыва, до первой неосмотрительной жалобы. Неважно, в общем, даже, ты делал что-то непозволительное или это делали с тобой - всё равно ты будешь отбракован и окажешься там, куда помещают неспособных к исправлению, потому что они уже просто вещи, которые надо где-то хранить.
Условно - это значит, что они распишут по минутам, что тебе надо делать, о чём читать, когда петь и как улыбаться - всё иное будет вопить о твоей непригодности. Потому что по своей природе ты дурён и всё, что тебе хочется делать просто так - слоняться по улицам, пробегать перед поездами, вдыхая горький запах пространства и опасности, говорить с девочками и думать о том, что они такие другие - точно будет плохо.
Почти все, даже самые отпетые, не хотят их разочаровывать. Они так терпеливо ожидают твоего исправления, так надеются на свой заслуженный триумф. Они ведь так старались, столько продумали и так много вложили в то, чтобы сделать хоть кого-то из нас пригодным. Не их вина, что мы слишком испорчены, отчего они не могут полагаться на нашу благодарность и вынуждены прибегать к наказаниям.
Они и правда искренни и честны - во всяком случае, пока это не мешает им узнать всю твою подноготную. Тебе не хватает не этого, а чего-то, что ты не можешь назвать словами. Может быть, где-то в их мире, за твоим тщательно простерилизованным мирком, такое и есть - во всяком случае, есть такие слова.
В безнадёжных поисках ты учишься пробегать под оловянным дождём их расчисленных минут не осаленным, хотя тебя мутит от страха. И однажды ты выбежишь под настоящий, мокрый, нестерильный дождь и поймёшь, что это слёзы. Слёзы кого-то, кто любит тебя. А может быть твои собственные...
Они неплохие люди, но всё-таки извращенцы. Хорошо, что на родине меня научили относиться к подобному не с презрением, а с состраданием. Но так дико и нелепо видеть, как они выпячивают это "я - мужчина", "я - женщина", как будто это самое важное, что они могут сказать о себе.
Они так утомительно хотят подойти, понравиться, быть выбранными, так стыдятся своих тел даже когда хотят гордиться ими. Как будто им неведомо, что человеческое тело - это прежде всего просто тепло, прибежище в огромной ледяной пустыне, способ сказать "ты" тому, кого ты хочешь отогреть.
Для чего они так цепляются за ярлычки, обозначающие положение, возраст, пол, словно бы им неизвестно, что до конца вылепить кого-то, мужчину или женщину, может лишь другой человек - друг, любовник, ребёнок? Словно бы эти ярлычки - суть, и о сути вообще можно говорить, а не понимать молча?
Они согласились быть купленными, пусть не за деньги, а не найденными и нашедшими. Наверное, потому, что они с нетерпеливой жаждой одобрения глядят на каждого. Они не понимают, что ждать того, кому нужен ты и того, кто нужен тебе, придётся, быть может, один миг, а может быть - много лет. И это неважно. Я хотел бы найти здесь кого-то, умеющего говорить это слово. "Неважно".