(возможно, далее будет очевидная для толстововедов тривиальщина, но я не встречал такого варианта, либо "один из впоследствии вернувшихся с каторги декабристов", либо упоминание, что фамилия намекает на Безбородько, и Дмитрия Мамонова тоже упоминали, а вот такой вариант не обнаружил)
Пётр Вяземский.
Конечно, биография у него не совпадает с Пьером. Не незаконнорожденный сын, а всего лишь сын от вызвавшего конфликт его отца с роднёй брака с разведённой англичанкой О'Рейли. Не шалопай, купавший медведей с околоточными, а вполне себе чиновник в Царстве Польском, переводчик при комиссаре, камер-юнкер (ушедший из-за разногласий с Александром в отставку и отказавшийся от этого придворного звания в 1821, так что попавший в Москве под тайный надзор полиции). Не светский бездельник, не занимавшийся ничем, кроме игры и кутежей, а талантливый литератор, член "Арзамаса" с прозвищем "Асмодей", хотя и прокутивший и проигравший заметную часть наследства. Оба масоны, впрочем, тогда это вообще "модное хобби". Оба побывали при Бородине, хотя Пьер просто штатский зевака, шатавшийся бестолку, а Пётр, несмотря на крайнюю близорукость, поручик ополчения, адъютант, спас жизнь генерала Бахметева. Не портрет. Но, может, карикатура? Собственно, в черновиках среди имён будущего Пьера и "Пётр Медынский", от Вязьмы до Медыни вёрст сто.
Только вот Пьер, если верить литературоведам, пойдёт в декабристы, а Пётр, покаявшись перед Николаем Первым, в службу. По Министерству Финансов, потом руководил цензурой, был товарищем Министра Народного Просвещения, сенатором, гофмейстером и обер-шенком Двора.
Может, оттого и обида на карикатуру, вылившаяся в злую критику "Войны и Мира"?
Где, в частности, пишет:
А в каком виде представлен император Александр в те дни, когда он появился среди народа своего и вызывал его ополчиться на смертную борьбу с могущественным и счастливым неприятелем? Автор выводит его перед народ -- глазам своим не веришь, читая это,-- с "бисквитом, который он доедал". "Обломок бисквита, довольно большой, который держал государь в руке, отломившись, упал на землю. Кучер в поддевке (заметьте, какая точность во всех подробностях) поднял его. Толпа бросилась к кучеру отбивать у него бисквит. Государь подметил это и (вероятно, желая позабавиться?) велел подать себе тарелку с бисквитами и стал кидать их с балкона..."
Если отнести эту сцену к истории, то можно сказать утвердительно, что это басня; если отнести ее к вымыслам, то можно сказать, что тут еще более исторической неверности и несообразности. Этот рассказ изобличает совершенное незнание личности Александра I. Он был так размерен, расчетлив во всех своих действиях и малейших движениях, так опасался всего, что могло показаться смешным или неловким, так был во всем обдуман, чинен, представителен, оглядлив до мелочи и щепетливости, что, вероятно, он скорее бросился бы в воду, нежели бы решился показаться пред народом, и еще в такие торжественные и знаменательные дни, доедающим бисквит. Мало того: он еще забавляется киданьем с балкона Кремлевского дворца бисквитов в народ -- точь-в-точь как в праздничный день старосветский помещик кидает на драку пряники деревенским мальчишкам! Это опять карикатура, во всяком случае совершенно неуместная и несогласная с истиной. А и сама карикатура -- остроумная и художественная -- должна быть правдоподобна. Достоинство истории и достоинство народного чувства в самом пылу сильнейшего его возбуждения и напряжения ничего подобного допускать не могут. История и разумные условия вымысла тут равно нарушены.
Не идем далее: довольно и этой выписки, чтобы вполне выразить мнение наше.
Толстой, оправдываясь относительно этого эпизода, сослался, что нашёл его у Глинки, но в "Записках о 1812 годе Сергея Глинки, первого ратника Московского ополчения" этого нет, и идёт ли речь о каких-то других (возможно, неопубликованных) воспоминаниях, или Толстой неточен - неясно.
Однако чистой выдумкой эпизод не является:
А. Рязанцев "Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве в 1812 г." (М., 1862)
"...император, заметив собравшийся народ, с дворцового парапета смотревший в растворенные окна на царскую трапезу, приказал камер-лакеям принести несколько корзин фруктов и своими руками с благосклонностью начал их раздавать народу".
Опять же - не могу сказать, что на самом деле были бисквиты, а Толстой располагал более точными воспоминаниями, или же он спутал "по памяти", но ссылаться, что "Александр так сделать не мог" нельзя, так он делал.
Нельзя сказать, что Вяземский не мог знать Александра лично и судить о его характере, в качестве камер-юнкера по должности бывал во дворце, и встречался с императором, служа в Варшаве. Но поведение императора на официальных мероприятиях и служебных заседаниях не исчерпывало его, Александра, нрава, он мог поступить и неизвестным князю Вяземскому образом.
Не думаю, что кто-то из них, Толстой или Вяземский, соврали, но оба описывают то, что сами не видели, описывают с чужих слов, и я могу, например, предположить, что Николай Толстой, прототип Николеньки Ростова, как и тот, ухватил "царский дар" и потом рассказал об этом сыну, но история исказилась, и фрукты, под влиянием печатных пряников, разбрасываемых при коронации, стали бисквитами.