Аннотация: Если ты родился не в свое время, это еще не значит, что ты не можешь прожить свою жизнь достойно.
...Медленно возвращалось сознание. На несколько секунд сердце пронзило ледяное острие страха: "Почему так темно? Ослеп?..", но это всего лишь сдвинулся от последнего удара покореженный шлем. Затем дошло, что отвратительный вкус во рту - вкус его собственной крови. Да уж, теперь он помнил, что в миг между страшным ударом по голове и падением показалось, что вражеский клинок раскроил ему череп. Но - жив... А значит, валяться на спине, словно трус, умирающий от старости в своей постели, было позором.
Петр, едва сдерживая стон, закусив губу, сел. Переборов тошноту, осторожно поправил шлем. Да, пролежал он совсем недолго - золотая колесница Гелиоса еще только начала свое нисхождение к закатному краю земли. Поражение?.. Поражение...
Так закончилась оборона Фермопил.
Теперь он вспомнил все. Вспомнил, как твердо, в суровом молчании, встретили спартанцы и беотийцы из Феспия слова царя Леонида о том, что подмоги не будет, что пробивающиеся к своим союзники были окружены и сдались, а значит - враг, полчища темнолицых персов Ксеркса, уже подбирается с тыла и к ним, и отступать некуда... Вспомнил, как раз за разом опускались тяжелые длинные копья, принимая на себя груз визжащей разноплеменной орды, подгоняемой в самоубийственные атаки оружием гвардии персидского царя... Как на послание Ксеркса "Сложи оружие!" Леонид, смертельно уставший, серый от пыли, велел вражескому парламентеру передать владыке Азии: "Приди и возьми!"... Как потом прославленные, непревзойденные еще никем в рукопашной гоплиты Спарты гибли под дождем подожженных персидских стрел, и как Леонид, уже понявший, что им в любом случае жить осталось недолго, сорванным голосом крича "Спартанцы! Умрем же, как умирают мужчины!", повел жалкие остатки своего войска в последнюю атаку... Эллины шли вперед долго, перешагивая через врагов и соратников, и каждый из них стремился лишь убивать, убивать, убивать, пока не убивали его самого. Когда ломались от тяжести насаженных на них тел древки копий, в ход шли мечи и топорики, а уж если и их металл не выдерживал, защитники Фермопил отбрасывали в сторону щиты и с голыми руками бросались на ненавистных захватчиков. Когда ряды эллинов смешались, Петр оказался недалеко от Леонида, и мог засвидетельствовать, что царь погиб, не изменив законам Ликурга: окруженный врагами, оскалившись в какой-то волчьей улыбке, он шагнул грудью на персидский клинок, и прежде, чем ошеломленный этим противник сумел оправиться от удивления, закругленный на конце меч царя разорвал его горло. Уже не соображая, зачем и почему, Петр принялся яростно прорубаться к сраженному Леониду, но не преуспел в этом - меч очередного перса ударил его по шлему, повалив навзничь.
Странно теперь вспоминать об этом. Может быть, он один только и остался в живых из эллинов, оборонявших Фермопилы? Петр попытался встать, но при первой же попытке ощутил такое головокружение, что его едва не стошнило. Едва не в слепую пошарив вокруг себя рукой, он нащупал рукоять собственного меча. Что ж, и это не плохо!
Такова война, о которой он столько мечтал...
С детства над ним посмеивались, говоря, что ему следовало родиться спартанцем или и вовсе варваром-фракийцем, а не гражданином беотийского города Феспий, улицы которого с каждым годом все больше напоминали афинские... А еще к нему накрепко, с детства, приклеилось прозвище "гипербореец" - ибо ничего в своей жизни, кроме разве что Евдокии, не любил он так, как рассказов жрецов Аполлона о давних временах и о той холодной, древней и грозной стране за пределами северного ветра, откуда некогда пришли в Элладу их воинственные белокурые предки! Видят Боги, насколько притягательным казалось ему то время подвигов, высокой доблести и чистой любви... Особенно по сравнению с тем, что окружало Петра в действительности.
Пока он был ребенком, на его "странности" - нелепый романтизм, преклоненение перед презренным ремеслом солдата - смотрели лишь как на детские глупости. Когда же он стал старше, его принялись пугать гневом Богов и недовольством "отцов города", если он не будет вести себя "как все". Но зажравшуюся, обезумевшую от вседозволенности элиту, состоящую из торгашей и аферистов-пустословов, Петр презирал, а Боги... Он не боялся Богов, как окружающие, забывшие, судя по всему, что Боги - это не просто Силы, царящие вокруг, но и их, эллинов, давние праотцы, предки. Встреть Петр,к примеру, Аполлона - не того женоподобного, с ничего не выражающей слащавой улыбкой, которого изображали в его время, а того истинного, гневного, мужественного владыку Гипербореи, змееборца и бичевателя пороков, он бы не стал ползать перед ним на карачках. Нет, он бы спросил у Бога: "Почему? Как вы, бессмертные Олимпийцы, допустили, что ваши заветы перевернули с ног на голову, а не желающим мириться с этим грозят вашим же гневом? Какое право имеют жить на земле распущенные ублюдки, нагло и во всеуслышании заявляющие, что их шкура для них дороже всего, и для ее спасения они предадут, обманут, растопчут и свою, и чужую честь?! Какое право имею зваться эллинками девки, ложащиеся под каждого, у кого соблазнительно звенит золото в мошне?! Почему гнев Богов, как в стародавние времена, не карает властьимущих тварей, наживающихся на обмане народа?!."
Он словно предчувствовал и эту войну - видел ее знамения в хищном блеске темных глаз смуглых азиатских купцов и вельмож, в базарном, истошном гомоне их свиты, облаченной в пестрые тряпки, в известиях о новой драке городской бедноты с иноземными моряками и ремесленниками или о насилии над эллинской девушкой, совершенном пьяным персом, вавилонянином или ассирийцем. Но для всех остальных нашествие Ксеркса было словно гром среди ясного неба. Как, ведь еще неделю назад в Афинах, в Коринфе, в его родном Феспии стояли персидские торговые корабли и караваны, бойко шли сделки, а юные девушки, воспитанные в "новомодном" духе пришедшей из Афин демократии скандалили с родителями, не разрешавшими им встречаться и крутить любовь с смуглокожими и горбоносыми "красавцами" из Азии! Кое-кто благосклонно смотрел на религию чужеземцев, и даже добровольно переходил в нее... А теперь - война, ультиматум, нужно собирать войска и воевать с давним добропорядочным соседом...
Кое-кто говорил, что и воевать-то не нужно было, начинается, мол, новая эпоха, в которой на всей земле останется только одно государство, и тогда прекратятся все войны и наступит порядок. Однако это не устраивало местных "выборных" правителей, столько денег и нервов потративших на борьбу за власть: что ж, так теперь все и отдать Ксерксу? А самим что, обратно в "простой народ"? Ну уж нет! Однако и выступать навстречу врагу никто не торопился: не хватало еще из-за этой войны стать слабее соседей...
А потом до Феспия докатились слухи о том, что творят бывшие торговые партнеры и чуть ли не союзники на захваченных территориях. Выяснилось, что персы вообще не считают эллинов не только за равных себе, но и вообще за людей, и что белых мужчин они потерпят на своих землях только в качестве рабов, а белых женщин - в качестве наложниц. Эллада замерла от ужаса... И отправила гонцов к спартанцам, которых со времен давних войн презирала, считая грубыми солдафонами и непросвещенными монархистами.
Спартанцы откликнулись, и даже предложили разместить все население территорий, на которых будут вестись боевые действия, в своей стране. Так и поступили, однако затем дело застопорилось. Спартанский царь Леонид рвался в бой, стремясь напасть на врага до того, как он как следует укрепится на захваченных землях, остальные же эллинские полисы все пытались добиться своей выгоды - за счет соседей и спартанцев, разумеется. Поэтому всеобщего войска собрать так и не удалось, и когда Ксеркс пошел вглубь Эллады, Леониду пришлось встречать его в Фермопилах с тем, что есть...
Петр тоже был в этой армии. Последнюю ночь перед походом он провел у Евдокии - до самого рассвета они не размыкали объятий, шепча друг другу ничего не значившие бы в другое время слова... Уже облачившись в доспехи, он осторожно прижал ее к бронзовому панцирю и погладил по голове: "Не плачь!"
А потом был недолгий марш бок о бок со спартанцами - и почти невероятное осознание того, что вот оно - близкое, свое, родное. Эти люди, которых так презирали и ненавидели во всей остальной Элладе, которых считали дикарями, недалеко ушедшими от северных варваров, чье имя было синонимом грубости и насилия, за симпатии к кому осуждали и даже преследовали - так вот, эти люди были единственными, кто еще жил по благородным законам предков. По законам Гипербореи, если угодно... Они вовсе не казались Петру глупыми или жестокими, скорее наоборот - на привалах они состязались в знании поэзии, беззлобно подшучивали друг над другом и пели веселые песни, но на всем этом лежал отпечаток того возвышенного мужества, которое прежде Петр считал сказочным. Спартанцы были благородны, храбры и честны, это читалось в каждом поступке любого из них, но не было при этом рисовкой - нет, они вели себя естественно, словно не зная, что можно - по-другому.
Здесь, среди прочих павших, наверняка лежит и тот старый спартанец, ветеран многих войн, который своими рассказами на привалах развеял красочный ореол, которым была окружена война для Петра, еще до первой встречи с врагами объяснив ему суть истинной воинской доблести - выстоять там, где, возможно, побежали бы другие. Сам старик уже ничего не хотел от жизни - он лишь мечтал умереть со славой, чтобы по праву присоединиться к своим соратникам, павшим в прежних битвах.
-За персами - вся Азия. - говорил поседевший в походах солдат, с трудом сдерживая ярость. - Они уж столько народов покорили, что и сами среди них растворились. И вот все не могут понять, как это мы им покориться не хотим! А мы их все равно господами не признаем, раз уж родились свободными - надо свободными и помирать. Их и так-то больше, чем нас, да еще в каждом бою наших убивают, а мы все равно опять и опять на бой поднимаемся. Потому - не рабы...
А царь Леонид... Как объяснить отравленным продажной "демократией" ублюдкам, что страна, управляемая одновременно двумя царями, куда более свободна, чем Афины или Феспий - потому что у любого спартиата есть право убить на месте предателя справедливых законов прадедов, будь он даже и царем! Когда владыка Спарты повел остатки своего войска навстречу смерти и славе, Петр понял, каким должен быть настоящий Вождь...
Да, пусть Петр прожил бок о бок со спартанцами ничтожную часть своей короткой жизни, но только в это время он чувствовал себя на своем месте - и среди своих. Неужели именно такими когда-то были все эллины, точнее - их предки-гиперборейцы?
...Голоса?..
Должно быть, это были какие-нибудь нищие пехотинцы самого низкого разряда, пушечное мясо азиатского деспота, которые решили опередить своих "братьев по оружию" и пополнить свое состояние чем только можно, пока не нагрянули другие мародеры. В обычной ситуации Петр не побоялся бы выйти один против троих, тем более - в боевом облачении. Но сейчас шансов у него не было никаких - в конце концов, даже расправься он с ними, не стоит забывать обо всей великой персидской армии, расположившейся неподалеку... Однако он был жив и не искалечен. Значит - должен был встретить свою судьбу стоя.
Петр вспомнил, как в детстве его восхитила история об одном из могущественных скифских племен, о синеглазых русах, которые, будучи окруженными, раздеваются до гола и бросаются в бой, мечтая умереть в нем и предстать перед Богами такими, какими пришли от Богов. Вспомнил он и то, как смеялись над глупыми варварами сверстники - ну как можно идти на верную смерть тогда, когда ясно, что все равно умрешь? В такой ситуации для разумного человека может быть только один выход - сдаться и выкупить свою жизнь покорностью победителям!
Мародеры резко повернулись на лязг металла, замерли, безмолвно переглядываясь, а затем начали брать недобитого противника в кольцо.
Перед глазами у Петра все плыло, но он сумел определить, что врагов - трое. Ноги едва держали эллина, его шатало, будто пьяницу-скифа из праздничной комедии, а меч чудом не выскальзывал из дрожащей руки. Однако было то, что заставляло его стоять до конца. Было осознание того, что сдайся ты на милость врага, упади ему в ноги, или хотя бы позволь себе опуститься обратно на землю, пока есть еще силы держаться на ногах - и ты предашь себя, перестанешь быть мужчиной, воином, а сколько тебе жить с этим - годы или один миг, значения уже не имеет. Была память о сожженных городах, о храмах, гимнасиях и библиотеках, превращенных в бордели, загоны для скота и хранилища награбленного, об изнасилованных белых женщинах, выпотрошенных после, о растленных поработителями детях, о творениях эллинского разума, полетевших в костры, об оскверненных изваяниях Богов и героев... И была Гиперборея. Далеко на Севере. И в собственном сердце.
Самый смелый из мародеров решился напасть - он что-то коротко бросил на своем гортанном языке двум другим и прыгнул вперед, замахиваясь длинным кинжалом. Но неожиданно для него чуть живой эллин перехватил его руку своей и всадил свой меч в живот персидского пехотинца. Тот захрипел, отшатнулся и, соскользнув с клинка, упал на спину. Лезвие другого мародера скользнуло по панцирю Петра, и эллин, развернувшись, с наслаждением воткнул растопыренные пальцы левой руки в глаза противника. Тот тонко завизжал, но его визг оборвался, когда и в его тело вошел беспощадный металл.
Петр повернулся к третьему, но тот оказался хитрее и ловчее своих подельников. Неуловимое движение - и эллин отшатнулся: в его горле торчала рукоять метательного ножа. Мародер восторженно заорал и бросился к Петру - добить. Однако вместо того, чтобы упасть, тот тоже сделал шаг навстречу врагу, и меч, очертив снизу вверх дугу, засел под ребрами у перса.
Петр, не успев даже увидеть, что с пораженным противником, упал - снова навзничь. Последнее, что он увидел - бескрайнее синее небо, с безразличными облаками, бегущими в неведомое, и стаю лебедей, стремящуюся на север.
Лебеди. Птицы белокурого бога Гипербореи Аполлона, некогда доставившие его в Элладу...
Теперь они возвращались на свою холодную Родину. И уносили с собою душу молодого воина, нашедшего свой путь в Гиперборею...
"Мы гиперборейцы - мы хорошо знаем, как далеко в стороне живем. "Ни по земле, ни по воде не найдешь ты пути к гиперборейцам" - это еще Пиндару было известно о нас. По ту сторону Севера, льда, смерти - там живем, там наше счастье..." Фридрих Ницше