Она стала моею в той страшной битве на горном перевале, когда мы, надеясь захватить обозы какого - то купца, решившего рискнуть и сократить путь, сами попали в ловушку. Подобно кошмарному наваждению, захлестывающей штормовой волне появились всадники, их мечи засверкали на солнце - и мои братья приняли свой последний бой, самый славный и самый кровавый. Мы ведь не уподоблялись достойным презрения крысам из разбойничьих банд, которые бежали с поля брани, как следует навьючившись награбленным! Мы - и все подобные нам - мстили проклятым захватчикам, каждый из которых был тем щупальцем, что Империя протягивала к нашей земле...
Когда я увидел, как мечи всадников опустились, как брызнула кровь и мои старые друзья, за каждого из которых я без раздумий отдал бы жизнь, рухнули под копыта коней, я обезумел от гнева. Может быть, именно это называется "берсеркер", не знаю, хотя одержимые военным безумием, по слухам, не чувствуют боли. А я чувствовал, но вопреки всему, стиснув зубы, продолжал размахивать боевым молотом, время от времени громким кличем и смехом подбадривая выживших братьев. И всадники вылетали из седел или падали вместе с конями на землю, взывая к своему жестокому Богу, под знаменами которого были вырезаны целые народы!
Мой молот рухнул на шлем еще одного врага, бившегося пешим... и я остановился, понимая, что сражаться больше не с кем. Вокруг были только трупы и умирающие, которым оставалось лишь несколько мгновений на этом свете. Я опустился на колени над одним из моих старых соратников, в чьих глазах, полных боли, я прочитал немой призыв - но было поздно, взгляд потерял осмысленность, и веки воина сомкнулись. Так я, тот, кого называли Владыкой Снегов, чье имя с ненавистью повторяли захватчики и предатели, и с надеждой - все не смирившиеся с рабскими цепями, остался вождем без дружины. На глаза мне попались две повозки с товарами - и я зарычал, не зная, как еще выразить свое презрение, свою ненависть к этой добыче, стоившей жизни всем моим братьям! Да и мне, конечно, оставалось жить совсем мало - скоро сюда доберется конный разъезд, встревоженный пропавшим обозом, враги поймут, что от моей дружины, наводившей ужас на Империю, ничего не осталось, и тогда они прочешут горы - пещеру за пещерой, найдут меня, ослабевшего от ран, и сожгут живьем. Или посадят на кол. Или снимут кожу...
Однако здравый смысл взял верх. Так или иначе, а я должен был обыскать обоз и забрать все, что могло мне пригодиться в будущем. Быть может, я еще смогу собрать новую дружину и отомстить захватчикам, если не перевелись еще у моего народа отважные и доблестные мужи? Ведь не все же довольствуются ярмом и хозяйскими подачками. Если в человеке течет наша, ничем не замутненная кровь, то как бы его не пытались воспитать рабом, однажды он возьмет в руки оружие... Я знал многих таких, в том числе тех, о ком уже слагаются песни.
Торопясь как можно скорее покинуть поле боя, я рванул в сторону рогожу, защищавшую товары в повозке от дождя - и едва успел увернуться от острого лезвия, метнувшегося мне в лицо. Перехватив на удивление тонкую руку нового противника, я рванул его вверх, мысля уже расшибить незадачливого врага о землю, как вдруг понял, что это - девушка. Тогда я отнял у нее кинжал, крепко обхватил за плечи и прижал пленницу к земле, чтобы рассмотреть получше.
Она была совсем еще девчонкой - ребенком с широко распахнутыми от страха глазами. Должно быть, дочь купца, снарядившего обоз, или родственница какого - нибудь высокопоставленного военачальника в городе, куда направлялись повозки. То ли у нее перехватило дыхание, то ли она опасалась еще больше разозлить меня, но пленница даже не кричала. Конечно, я казался ей жестоким дикарем, убийцей и разбойником... И еще она была очень красивой. Я повидал женщин Империи, и мне были отвратительны их чуждая внешность, наглость и крикливость, но моя пленница казалась совсем не такою. Если бы не довольно короткие волосы, выкрашенные неведомым зельем в черный цвет и дорогое, расшитое диковинными узорами платье, она могла бы походить на наших девушек. Даже глаза у нее были серые - совсем как у них. Как у тех, которые сражались и умирали рядом с мужьями и братьями, не желая покориться захватчикам!
И снова грудь мою наполнила ненависть к Империи, к ее безжалостным легионам и страшному Богу, благословлявшему рабство и страдания. Пусть даже эта девченка пока не имеет никакого отношения к этой бесконечной вражде - но даже тем, что ее чрево может дать новых убийц в сверкающих доспехах, она уже враг! И она - в моей власти.
Словно завороженная, пленница смотрела прямо в мои глаза. Я толкнул ее, и она упала навзничь, но не издала ни звука, даже когда мой молот взмыл над нею, заслоняя солнце. Ее губы дрожали, но страх так свел ее горло, что девчонка не могла ни закричать, ни прошептать молитву. Впрочем, я так и не нанес удара.
Мне вдруг пришли в голову совсем иные мысли. Женщина для изгоя, укрывающегося в горах - недоступная радость, обладание которой кажется ему чудом. Кроме того, что может быть большим посрамлением для имперцев, чем дочь какого-нибудь из их самодовольных патрициев, услужающая вожаку отверженных, словно рабыня? И наконец, если час моей смерти близок, то не следует ли взять все, что только можно, от оставшегося времени моего пребывания в мире под солнцем? В конце концов, старики говорят, что сам Донар овладел королевой великанов, когда убил ее мужа!
Я отбросил молот и бросился на пленницу, стремительно прижав ее к земле и без труда сжав обе ее тонкие руки одной своей ладонью, другой в это время разрывая платье. Не смотря на то, что только что она была готова в оцепенении встретить смерть, девчонка яростно забилась подо мной, пытаясь вырваться или хотя бы побольнее ударить меня. Однако с таким же успехом она, выросшая в роскоши каменных дворцов Империи, могла биться о крепостную стену - если кому-то ее тщетные усилия и причиняли боль, то только ей самой. Наконец, пленница успокоилась, и только в широко открытых глазах читались презрение и ненависть. Она даже не могла представить, сколь мало ее жалкого тела, ее жизни и ее боли для меня, чтобы я мог расплатиться с Империей хотя бы за тот последний неудачный набег, когда выжившие, корчась на крестах вдоль дорог, завидовали павшим!..
Когда я окончательно овладел ею, она не выдержала и закричала, однако почти тут же совладала с собой. Лишь глаза ее заполнились болью, вытеснив все прочие чувства. Конечно, гордая патрицианка, с детства воспитанная в презрении ко всем, кто не живет во дворцах, не ест на золоте и не ездит в паланкинах, не могла представить, что женщиной ее сделает изгой, привыкший раскалывать черепа ее соплеменникам своим боевым молотом!
Когда я, насытившись ее телом, поднялся, пленница осталась лежать. Видимо, она потеряла сознание. Я быстро связал ей руки и ноги двумя поясами, снятыми с трупов, обыскал повозки, бросая в свой мешок все, что казалось мне пригодным и не отяготило бы меня на обратном пути, затем вернулся к девчонке и, подхватив ее невесомое тело, пустился в дорогу.
Моим отцом был жрец Вотана, и в раннем детстве я считал, что пойду по его стопам. Наше селение находилось на самой границе Империи и земель алеманов. Впрочем, после отгремевшей за много зим до моего рождения войны между имперцами и алеманским военным вождем, закончившейся полным разгромом последнего, мы находились в полной зависимости от победителей. Хотя большая часть моих соплеменников не знала ни слова из языка наших "господ", селение безропотно платило дань ежегодно навещавшему его имперскому чину, а при необходимости и выставляло свою долю молодых парней, которые где-то далеко воевали за Империю и редко возвращались назад. Так продолжалось очень долго, и многие думали, что так будет всегда...
Когда мне шла десятая зима, в наше селение в очередной раз пришел имперский чин со своими легионерами. Они убили моего отца и младших жрецов, сожгли священную рощу, а потом согнали селян на пепелище, и лысый старик в черном балахоне заставил их присягать в верности Империи на золотом изображении распятого человека, а также отрекаться от старых Богов во имя нового, почитаемого в Империи. Я был там вместе со всеми, но когда другие повторяли слова вслед за стариком, я шептал: "Будьте вы прокляты! Да покарает вас Всеотец!"
Через день легионеры покинули нас, двинувшись на север. А еще через неделю проезжий торговец медом рассказал, что все имперские воины вместе со своим предводителем и суровым стариком нашли свою смерть в долине среди гор, попав в ловушку ИЗГОЕВ, или ОТВЕРЖЕННЫХ, с которыми и собирались расправиться. Головы старца и имперского чина доставил в ближайшее селение один из изгоев, велев передать, что такая участь ждет всех врагов.
Я ни мгновения не сомневался, что мое место - среди отверженных...
Они смеялись надо мной и с шутливой заботой предлагали проводить обратно домой. Из оружия при мне был только нож, метким броском которого я пригвоздил к дереву плечо одного из смеявшихся. Отверженные убили бы меня на месте, если бы их не остановил предводитель. Спустя годы он умрет на моих руках со стрелой в груди, и я займу его место.
Империя давила нас. Все чаще и чаще приходилось нам скрываться от ее легионов без боя, отходить в еще большую глушь, в леса и горы. Мы были обречены, и каждый знал это. Но когда удача была на нашей стороне, мы мстили Империи, как могли. За счет этого мы и жили.
Моя пленница пришла в себя, только когда ее тело коснулось холодного камня пещеры, служившей пристанищем моим людям. Я окинул лазами жалкий скарб, принадлежавший тем, кто погиб сегодня, и зарычал, не в силах смириться со свершившимся. Пленница дернулась и попыталась отползти в сторону. Ее глаза обшаривали пещеру, видимо - в поисках изображений старых Богов, которых последователи новой веры боялись, как огня. Как ни тяжело мне было, я усмехнулся. Может быть, она считает, что дикий варвар, надругавшийся над ней, принес ее сюда только для того, чтобы принести в жертву? Но ее ждала совсем иная, более прозаическая судьба. Теперь, на пороге смерти, потеряв всех соратников, я не собирался ограничивать себя ни в чем. В том числе - в женской любви. Эта знатная девчонка будет моей рабыней, пока сюда не придут ее соотечественники. А когда придут... Я погладил рукоять боевого молота.
На меня напало странное, отчаянное веселье обреченного, знающего о собственной участи. Осмотрев пещеру, я без труда нашел бурдюк, наполовину наполненный великолепным вином, которое в Империи пьют одни только богачи. Я стал жадно пить его, словно простую воду. Оторвавшись от бурдюка, я краем глаза заметил, что пленница отползла к стенке пещеры, словно пытаясь спрятаться в темноте. Пить больше не хотелось, и я отшвырнул бурдюк в сторону. А затем направился к девчонке.
Она все прекрасно поняла и стала кричать, как резаная, так, что у меня зазвенело в ушах. Однако крепкие путы не оставляли ей ни единого шанса. Я присел рядом с ней на колени, одной рукой придавил к полу, а другой неторопливо распутал ноги. Овладев пленницей повторно, я с прежним торжеством заглянул в ее полные ненависти глаза, а потом снова связал ей ноги, отошел к противоположной стенке пещеры и забылся сном, держа руку на верном молоте.
Так продолжалось два дня. Я делил с пленницей то, что ел сам: воду, вино, испеченное на костре мясо птиц, которых уходил стрелять по утрам, и разумеется, пользовался ее телом, когда того желал. Ненависть в ее взглядах сменилась своего рода безразличием, сменявшимся болью в моменты близости. Поскольку ее языка я практически не знал, а она моего - и подавно, общаться мы не могли, да в этом и не было нужды. Иногда я пытался представить себе, как жила она там, далеко на юге, в каком-нибудь каменном городе на берегу теплого моря. Скорее всего, у нее было множество рабов, среди которых - тут мои кулаки сжимались - наверняка были алеманы. Если она была жестока с ними, как все имперцы, не отомстили ли ей Боги, отдав в мои руки?
На третий день я едва не лишился своей пленницы. Пока я охотился, старый медведь, привлеченный запахом человека, пришел к моей пещере. Должно быть, он долго бродил у ее входа, не решаясь переступить порог жилища своего врага. Но голод и доступность беззащитной связанной добычи взяли верх над осторожностью Все, что могла моя пленница - это громко кричать, отползая к противоположной стене, когда зверь вошел внутрь. К счастью, я был уже близко, и сразу бросился на крик. Увидев медведя, я громко закричал, чтобы обратить на себя его внимание, и швырнул в зверя камень. Свирепо рыча, тот развернулся ко мне, уже сжимающему в руках молот. Я дождался, когда медведь подойдет совсем близко, и одним ударом размозжил ему череп. Перешагнув через тушу, я вошел в пещеру и, даже не взглянув на пленницу, припал к бурдюку с вином. Я чувствовал себя Донаром, сокрушившем великана, угрожавшего моей жене Сиф. А богине не годится быть связанной, как рабыне!
То была первая ночь, когда я не стал снова связывать пленницу, и она до рассвета проспала в моих объятиях. Сам я не спал. Чувствуя тепло ее тела, биение ее сердца, я пытался понять, что может она чувствовать и думать, что может сниться ей вдали от дома...
На заре что-то потянуло меня прочь из пещеры. Я почувствовал где-то на границе груди и живота ледяную пустоту - предчувствие опасности, никогда меня не обманывавшее. Осторожно разомкнув объятия пленницы, я взял лук, колчан со стрелами, боевой молот и вышел из своей обители.
Практически сразу я услышал доносимые метром голоса из долины. Я не понимал слов, но само произношение не оставляло никаких сомнений: имперцы, будь они прокляты! Помимо слов, до меня доносился лязг металла, и я понял: это идут солдаты, охотящиеся за моей головой. Хотя вряд ли они могли догадаться, что я остался совсем один, потеряв всех соратников три дня назад.
Я, положив на тетиву стрелу, затаился за большим камнем на крутом склоне так, что великолепно мог видеть узкую тропинку, ведущую к моей пещере снизу, а вот солдаты, которым неизбежно пришлось бы подниматься по ней, меня увидеть не могли бы. Справа, в нескольких шагах, зияла бездна, из которой доносился рев водопада.
Вот и враги. Навьюченные, как мулы, они безрадостно бредут, подгоняемые командиром, волочат свои тяжелые прямоугольные щиты... Но их слишком много. Хорошо же в Империи ценят последних свободных алеманов, если отправили на их уничтожение столько народу!
Я встал во весь рост и громко окликнул их. Головы всех солдат, как по команде, повернулись в мою сторону, и мгновением спустя стрела вошла в глаз командира. Это было моей последней надеждой: что если имперцы, оставшись в чужом краю без начальника, предпочтут вернуться назад, а не умирать в бессмысленной для них драке против варвара? Но эта надежда не оправдалась: закрывшись щитами, они дружно бросились к тропе, ведущей к пещере. Нескольких мне удалось свалить, попав в ноги. Затем я отбросил лук и поднял над головой крупный валун, размером в две мои головы. Бросок - и в рядах нападающих воцарилась суматоха. К сожалению, больше подходящих камней поблизости не было, и мне оставалось только ждать имперцев с молотом в руках.
Задыхающийся слезами женский голос раздался позади меня. Я обернулся и увидел свою пленницу. Ее разорванная одежда практически не скрывала ее тела, и я еще раз восхитился увиденным. Она что-то взволнованно говорила мне, указывая одной рукой в сторону тропы, где вот-вот появятся ее соплеменники, но я не понимал ни слова. Но я твердо знал, что смерть близка. И что мой самый драгоценный трофей не достанется моим убийцам.
Я схватил ее и впился ртом в губы, оборвав пленницу на полуслове. Что бы ни случилось здесь - там, в Вальхалле, ты будешь ждать меня! Ее ноги оторвались от земли, я поднял ее над собой и швырнул в бездну, зиявшую справа. Крик пленницы, множество раз отразившийся от каменных стен пропасти, резко оборвался в глубине.
Когда я отвернулся от пропасти, имперцы уже выстраивались щит к щиту. Они не собирались брать меня в плен, но это нисколько меня не заботило. Я перехватил поудобнее молот, и откуда-то издалека, от горизонта, донесся могучий удар грома. Ха! Чего мне бояться?! Разве это не рыжебородый Донар приветствует меня? Разве это не вороны Вотана кружатся над скалами? Вальхалла! Вальхалла!..