Как и было сказано, она лежала метрах в пятидесяти от шоссе, на мягком, волнистом, шероховатом ковре из опавших листьев, с дороги почти незаметная. От посторонних глаз ее прятали заросликрушины, что утренним заморозкам назло не собиралась сбрасывать обесцвеченную листву. Лишь напрягши зрение, с трассы можно было разглядеть неправильной формы алое пятно - как спасательный круг, покачивающийся на волнах бесконечного желто-багряного плеса.
Яркое как помада. Или кровь.
Легавых в окрестностях было много, синие куртки с черными шевронами тут и там мелькали между деревьев, головы в приплющенных фуражках опущены, руки за спинами, передвижения короткие, отрывистые. Со стороны они больше походили на угрюмых грибников, отчаявшихся напасть на последнюю сморщенную сыроежку, чем на дотошных сыщиков. В конце концов, для них это просто работа, скучная, рутинная, давно не вдохновляющая.
Пассажиры же как из высоких комфортабельных автобусов так и пыльных пригородных маршруток, остановленных для осмотра дорожной полицией, наоборот - с замиранием сердца напряженно вглядывались в красный комок на желтой ряби, робко озвучивая самые очевидные догадки.
Там что-то... тряпичное?
Они уже знали. Как и другие, кто отыскал глазами красное.
Платье. Это было платье.
Которое любила она, глядящая теперь остекленевшими глазами в сизое небо, и ненавидела ее мать. Ненавидела, да. Ведь и правда, слишком уж броское. Слишком соблазнительное, мимовольно вызывающее концентрацию мужского внимания. Да и по длине точно не осеннее... Если б только дочеря прислушивалась к советам матерей! О, скольких бед можно было бы избежать, если б дети внимали к словам родителей... На сколько меньше бы юнош и девушек отправились бы в морг вместо дома? Насколько реже следователям пришлось бы составлять актов описи неустановленных трупов? Сколько материнских слез было бы убережено?
Но, как и многие до нее и многие после нее, она не прислушалась.
Как жаль... Как ее было теперь жаль.
Парня в бордовой балоневой жилетке, с наброшенным на голову капюшоном в суете и неразберихе никто и не заметил. Прозрачной тенью, будто выплюнутый из застлавшего дорогу тумана, он прошмыгнул между патрульными машинами и спрыгнул в овраг.
Он не стремился казаться незамеченным. Он мог бы идти по прямой, не замечая людей в форме точно так же, как те не замечали его, но ноги сами шагали по касательной, будто пытаясь увести его в сторону, прочь...
Это не она! Это не может быть Ленка! Ну и что, что не ночевала дома?! - отчаянно боролся с трезвым рассудком парень. - Ну и что? Разве впервой она? Зараза такая! Ну почему она так с нами?.. За что?! Сколько раз просили ее...
Он просил. Правда ведь, просил. Видел, чувствовал, несмотря на мелкомыслие свое юношеское, что уходит она. Просякает, как вода сквозь марлю, наружу, вовне, где нет места ему, мамке, даже тем друзьям, с которыми она еще недавно во дворе под гитару песни пела. Больно было смиряться с тем, что она теряет интерес ко всему, что вчера было родным, незаменимым, самым востребованным в жизни, но как было этому препятствовать? Ведь все для нее стало второстепенным: подружки, костры на пустыре, наивные сплетни, да и он сам стал тем, до чего никак не дойдет черед...
Младший брат. Артем. С ним оставалось все меньше времени поболтать, поделиться перед сном секретом, выслушать его проблемы. Смешные, конечно же, всегда для нее смешные, потому что детские, решаемые за один присест. Все изменилось. Верхний ярус пустовал до глубокой ночи. Оставленная с вечера тарелка каши на столе нетронутой охладевала к утру. Время, проведеное внутри семьи, становилось для нее будто бы вынужденным.
Будто назло матери, вечно упрекающей дочь в несосотоятельности, Ленка выпорхнула ранним птенцом из гнезда. Стала материально независимой. Чем она занималась можно было только догадываться, поскольку вместе с деньгами она обретала апатию, отчуждение, депрессию, будто что-то высасывало из нее все цвета, оставляя лишь пустой шаблон. Сколько раз мать требовала признаться, не занимается ли Ленка проституцией, в ответ - молчок и печальная улыбка.
Деньги тратила она легко, особено на брата. Сладостей, примочек электронных вроде плееров, "кодаков", одежду брендовую.
"Будешь у меня первым стилягой на районе", - подмигивала она, увлекая его за руку на вещевой рынок.
Он был ей искренне за это благодарен, но его не покидала мысль, что деньги, с такой легкостью отпускаемые на ветер, добыты ею если не незаконным способом, то каким-то... постыдным что ли. Способствовало этой мысли и то, что иногда на ее улыбчивое лицо находила черная туча, и она подолгу смотрела в никуда. Из такого состояния ее едва ли удавалось вытащить размахивая перед лицом ладонью или называя по имени. А еще она часто оборачивалась. Не то, чтобы боясь чего-то. Казалось, не хотела быть застигнутой врасплох. Не позволить тыканье себе в спину пальцами.
В их семье ведь как раз тот случай, когда брат с сестрой ладили лучше, чем мать с дочерью. Или сыном. Но дома ей становилось душно, тесно. Мать из-за этого вечно с ней норовила поскандалить, ставя одни и те же вопросы: где, когда, куда? Главное: доколе? Только все без толку. Не готова была признать, что дочь повзрослела слишком быстро. Рывком. Не дав никому времени приготовиться.
Нет, это вовсе не значило, что Ленка перестала любить своих близких. Просто в один день она перестала испытывать в них нужду в том ее виде, в котором испытывала ее пока ей не стукнуло шестнадцать. И хоть она по-прежнему обращалась к матери мягко и нежно: "мамочка" и целовала брата в лоб на прощание, это не могло смягчить удар. Она перестала в них нуждаться.
Отдавала ли она себе отчет, что мать, которая и так находила повод скрипнуть дверцей шкафчика перед сном, в последнее время злоупотребляет спиртным благодаря ее раздольному образу жизни? Разумеется.
"Но что я могу с этим поделать?", говорили ее глаза, в которых не проскакивала и тень ощущения вины.
Жуткая ирония заключалась в том, что ее история закончилась так, как предвидела мать, когда пыталась предупредить, предостеречь об опасностях, пусть и делала это в самой жестокой форме - крича о страшной смерти прямо в глаза: "Тебя однажды изнасилуют и закопают в лесу, и никто даже тела твоего не найдет! Никто!"
Вспоминая слова матери, Артем чувствовал, как ноги прекращают подчиняться. Холодный воздух, убывающий из этого леса в одночасье с каждым его вдохом, становится плотнее и на вкус как соленая вода. Как металл. До ее тела оставалось не больше пятнадцати шагов и с этого расстояния действительность ржавым обухом в один замах разбила тонкое, робкое и хрупкое, едва теплящееся в его сердце, упование.
Его... Ленка... Это она... Это Ленка... Его Ленка... Его! Его!!!
Холодное игольчатое кольцо плотно сжалось вокруг его шеи, зашитый между легкими северный камень сковал холодом остальные органы, и мысли, метающиеся хаотично, как вспугнутые летучие мыши в пещере, покрывались инеем, а потому доходили к осмыслению слишком туго, слишком медленно.
Бледная, с растрепанными темно-рыжими, почти каштановыми волосами, накрывшим часть лица под слипшимися пасмами и порванными колготами она лежала на спине, одну руку держа у головы, а другой будто намереваясь дотянуться до чего-то стоящего позади. Скомканная куртка с вывернутыми рукавами лежала у подножия дерева, туфли разбросаны в разные стороны, коричневая нубуковая сумочка валялась на дне неглубокого рва.
"Удушение, сопряженное с изнасилованием..."
Это повторяли несколько раз, поясняя тем, кто подходил позже: другим оперативникам, людям в гражданке, но с внешностью легавых, человеку, с-под куртки которого выглядывали полы белого халата. Артем слышал это, равно как и прочие фразы, которые звучали по нескольку раз, будто версий тут было больше, чем мог бы предположить даже человек, не имеющий специальных знаний.
Менты давно перестали рыскать по лесу туда-сюда, как муравьи. Утратили интерес, если он у них был, конечно, изначально. Собирались в мелкие группки чтобы стрельнуть друг у друга сигареты и обсудить некоторые вопросы, судя по мимике - отдаленные от этого места. Артем подумал, что возле сестры их теперь удерживает лишь одно: ее тело. Он еще ничего в этом не смыслил, в плане полового созревания он не поспевал за расторопными ровесниками, давно озадачившимися вопросом как превратить дружбу с девушкой во что-то более интересное. Но то, как люди в форме рассматривали Ленкино тело время от времени, приподняв край порванного платья авторучкой, отодвигая клочки нижнего белья или колгот, тыча колпачком ей в промежность, указывало вовсе не на профессиональную пытливость, а на обычную мужскую любознательность: ну-ка, ну-ка, что у нас тут?..
Холод последних двух дней не позволил смерти обезображивать ее тело. Оно и сейчас, несмотря на слабый синеватый оттенок, оставалось молодым, безупречно красивым, ухоженным. Сексуальным, черт дери! О, сколько же она занималась самоскульптурой придерживаясь диеты, занимаясь шейпингом, посещая бассейн, доведя фигуру до совершенства за пять лет занятий танцами еще в школе. А посему даже бездыханным оно сводило с ума, манило, провоцировало возникновению у женатых мужиков порочных мыслей, ненормальных, бредовых фантазий, вынуждая возбужденное воображение рисовать постельные сцены.
И тут его заметили. Один, потом на того кивок обернулись другие. Безусловно, они сразу опознали в нем брата погибшей. Внешнее сходство, да и никто другой не мог бы стоять с таким оторопелым, подавленным, испуганным и отрицающим видом, как близкий родственник погибшей.
На него смотрят сочувствующе, и все равно переглядываются между собой: бедный, бедный мальчик... Ну так что, кто его отсюда уберет?
- Пацан, тебе лучше уйти, - не приказным, скорее просящим тоном сказал майор с иссеченным синими нитями капилляров щеками и седыми усами, очевидно, самый старший из них. До этого он что-то записывал в блокнот, отчего казался хоть немного занятым.
Но в это же время сквозь заросли крушины к ним пробрался низкого роста, щуплый, с высушенным псориазом лицом, человек. У него на шее болталась фотокамера с массивной вспышкой и с его появлением все присутствующие, кроме, разумеется, Артема, облегченно вздохнули: дождались наконец-то. Некоторые так и сразу двинулись к шоссе, где их уже ждали другие коллеги, нетерпеливо прогревая двигатели и разливая по пластиковым стаканчикам из термосов кофе. Это был эксперт, приезд которого обозначал скорое завершение времени пребывания в зябком лесу, возвращение в теплые кабинеты и транформацию дела в бумажный, спокойный эквивалент.
Не желая рушить образ собственной значимости, не задавая лишних вопросов, тот сразу приступил к делу. Где ему подсказали разложил черно-белые линеечки, расставил треугольники с цифрами и принялся фотографировать. Одна, две, пять, десять вспышек... Вот и всё.
- Передайте, что можно забирать, - небрежно бросил он через плечо, и принялся собирать свой небогатый реквизит.
"Осмотр закончен в 8.45", запишет лейтенант Камнев, с жалостью на прощание посмотрев на Ленку.
А затем все они повернутся, чтобы уйти.
"Стойте! - Артемов взгляд беспомощно метался с одной спины на другую - Стойте! Куда вы все? Останьтесь! Вы же не закончили... Вы не узнали, кто это сделал..."
Но они уходили... Все эти следователи, опера, эксперты с суровыми лицами, всё - они закончили, закрыли папки, убрали бланки протоколов, накрыли объективы крышечками... Кто-то передал людям в белых халатах, ежившихся у "скорой помощи", веление эксперта, и те, подхватив носилки, развалисто вошли в колючие заросли.
По ее тело.
Вдруг в голове Артема случилось окостенение. Лес, и без того не удостоившийся этим мрачным утром солнечного света, потускнел еще больше, утратил разнообразие пусть и самых тусклых оттенков. Небо рухнуло серой пеленой и удаляющиеся фигуры в ней замедлились, словно мухи, угодившие в кисель.
О, нет... Только не сейчас... пожалуйста... не сейчас... Не перед ними... - взмолился Артем, хотя прекрасно понимал, что это бесполезно - ему еще никогда не удавалось подчинить начало этого своей воле.
Он знал, чего стоило ожидать, как и знал, что он ничем не может этому воспрепятствовать. Готовился ощутить боль - странную, дикую, ощутимую так, будто разрезают его вдоль, от темени до паха острым лезвием, вскрывают как картонную коробку, запечатанную скотчем. Резкими взмахами сильной руки. И когда она пришла - боль, Артем лишь плотно зажмурил веки и стиснул зубы. Хотелось закричать, внутри все рвало, но он не издал ни звука. Не потому что имел такую выдержку, а потому что глотка становилась наполненным водой кувшином. Ничем и никак ему было не вытолкнуть ее из себя, не глотнуть. Терпеть.
Всего лишь мгновенье, кажущееся ему вечностью.
"Ты правда хочешь знать, как это происходит?"
"О, да, конечно", - она вмиг становится серьезной, хотя еще минуту назад смеялась, ее лицо замирает, будто лишенное подвижности. Шутка ли, она вот-вот может быть посвящена в долгожданную тайну! Узнать, наконец благодаря чему их мать, тетя Вера и другие, кому приходилось быть свидетелем Артемовых приступов, считают его больным или даже одержимым некими силами, что особенно доставляет удовольствие обсуждать посторонним.
Он вспоминал этот диалог с сестрой каждый раз, когда ему доводилось "входить", и даже в тот момент, когда его пронизывала острая, режущая боль, он не выпускал из памяти ни одного слова, ни одной тени перемен на ее лице.
"Сначала это всегда больно. Потому что у меня возникает такое чувство, что я склеен с двух частей... Ну вот как знаешь, как вот игрушка, и шов даже есть, невидимый, правда. Вот здесь, - он проводит указательным пальцем по переносице и останавливается на подбородке. - И потом, когда это происходит, у меня эту половину отдирают... Полностью, вот по живому будто рвут. Я ее перестаю ощущать, она словно мертвеет. А потом она рассыпается на клетки и разлетается, ну вот видела, как одуванчик?..".
По выражению ее лица становилось понятно, что она близка к тому, чтобы выкрикнуть "Да ну врешь!" или что-нибудь в этом роде, но запрещает себе это делать. Ей тогда было пятнадцать, ему - одиннадцать, на дворе стоял жаркий август девяносто девятого и недавно случилось солнечное затмение. В целом, мир еще не свихнулся на повальной экстрасенсомании, в моде сканворды и "Улицы разбитых фонарей", людей, которые станут эпицентром рейтинговых телешоу вроде "Битвы экстрасенсов", мистических сериалов, квазинаучных программ типа "Необъяснимо, но факт" еще не было видно даже на горизонте. Хотя это увлечение поджидало разогретое общество уже на ближайшем витке истории.
"И что дальше происходит? От тебя остается стоять лишь правая часть?!"
Половина Артемова тела, отделенная тонким, точным хирургическим разрезом, сдвигается вверх, мягко, легко, будто смазанная часть детали. И постепенно, ветром ослабленная, растворяемая, отбирается от него мелкими крупицами, цветочными спорами, растворяясь в воздухе. Этот процесс бесконечен, слабые воздушные потоки, гладя его, отбирают и отбирают россыпь его тела, сознания, души и нет этому движению конца-края.
"Эта половина держит меня в настоящем мире, если так можно выразиться. А другая - она видит, слышит и чувствует. Конечно, все это не так буквально. Думаю, в действительности со мной не происходит ничего такого, но ощущаю все это я именно так".
Артем не помнил, когда был последний раз в таком воодушевлении. Ведь она ему верила. В-е-е-рила! По самому что ни есть на-сто-я-ще-му! Первый раз в жизни ему ВЕРИЛИ! Его ведь не проведешь, он по взгляду это читал всегда. Все, кому он открывал свою тайну, тот немногочисленный круг людей, все они реагировали одинаково: изумлялись, покачивали головами, глаза округляли... Но вместе с тем, слушая его признания, сомневались, причем с самого начала. В какой-то момент висок им начинала буравить мысль, будто Артем фантазирует, свою болячку оправдать желает, ведь многие знают, что с ним что-то не то, вот он и выдумывает всякое, лишь бы совсем дураком не казаться. И Денька, друг его (хотя какой он после того случая друг?), и Алинка, которой он доверился совершенно по глупости, о чем сожалел потом, все они так думали. Пытались отговорить даже, мол, мы-то все понимаем и сочувствуем, но не надо приплетать сюда всякую чертовщину, не рассказывай никому этот бред про раздвоение.
Даже мать. Она так вообще считала, что сын подвержен неведомой хвори, вроде эпилепсии, разве без присущих ей впадений в спазматическую тряску и пускания пены со рта. О чем и твердила постоянно, одновременно утверждаясь самой, что оно так и есть. А малец, уставший что-либо доказывать, и не сопротивлялся, болен так болен, эпилепсия так эпилепсия. Что ему, лопнуть что ли? Тем более перед мамкой. Ему даже становилось лучше оттого, что его приступам есть логичное, разумное объяснение, значит, он не один такой, значит, у кого-то еще было нечто подобное. Значит, изучали. Может, от того даже лечат?
"Ну а потом? Потом-то что?"
"А потом я могу чувствовать других людей. Тех, которые после себя оставили точки".
"Точки? Какие еще точки?"
Артем задумался на долю секунды, ища нужные слова.
"Ну вот помнишь дядю Васю Гонева, с нашего предыдущего дома? В первом подъезде жил, ходил еще так смешно, как утка? Со спиной проблемы какие-то. Вообще он хороший был, нас печеньем всегда угощал, в "Таврии" своей катал, с ручным еще управлением. Так вот у него же инсульт прямо посреди улицы случился. Шел дядя Вася по молоко утром, сердце и отказало. Пока скорая приехала, он уже умер. Так вот в том месте, на тротуаре, осталась точка. Ты ее не видишь, никто не видит, но она затягивает... Таких, как я... Как черная дыра, думаю ... Это сложно объяснить... Еще сложнее поверить. Но когда я вхожу, я словно бы чувствую то, что произошло с человеком. И вижу его. Тогда инсульт случается у меня..."
"Вот это да-а-а... - Ленка нанизывает на нить понимания все те случаи, когда ее брат вдруг впадал в ступор, нередко теряя сознание, а по возвращению оного начинал орать как ненормальный и успокаивался лишь когда его оттаскивали в сторонку. На траву, так обычно поступают со всеми, кто по какой-то причине упал и не может стоять на ногах. - Ну а что ты делаешь потом? Ну, когда видишь тех людей?"
Артем пристыженно опускает глаза.
"Я кричу. Хотя там кричать не получается, ведь меня там не должно быть. Тем не менее, мне очень страшно и состояние у меня близкое к паническому... Думаю, я становлюсь неспособным для дальнейшего там пребывания и поэтому меня словно бы... выбрасывает что ли?"
Выбрасывает... Термин, который совсем недавно стал востребован пользователями компьютеров и обозревателей сети (да-да, именно так тогда все они назывались) и означал внезапное прекращение работы игры, программы или браузера. Артем к тому времени еще не впадал в игровую зависимость, слово "Doom" для него было пустым звуком и о "выбросе" с последствиями он услышал только от сверстников. Тогда и решил, что более точного словца для процесса разъединения с точкой и не сыскать.
"Выходит, ты - экстрасенс!", - Ленка всплескивает ладонями и ее глаза горят от восторга.
Артем был тоже рад, но немного по другой причине. Это слово, по правде говоря, никогда ему не нравилось. От него и тогда ему, 11-летнему пацаненку, веяло провинциальным мракобесием, шарлатанством, пусканием пыли в глаза. Чем-то таким, от чего потом долго еще отчищаешься: свят-свят, только не повторяйся больше!
В конце девяностых люди постарше еще очень хорошо помнили советскую икону экстрасенсорики, с экранов телевизоров заряжающую позитивной энергией воду, желательно разлитую по трехлитровым банкам. А люди помладше, вроде того же Артема, помнили пришедшее вслед за массовым оболваниванием старшего поколения осмысление собственной дурости и высмеивание трюков иконы, кажущихся им теперь наивными до безобразия.
Артем, возможно, потому и запомнил этот диалог пятилетней давности с сестрой до таких деталей, что его тогда первый раз прилепили к касте этих сверхлюдей. Но не это было главным. Вместе с этой, ему затолкнули в голову мысль куда важнее, а именно что он никакой не "больной", а скорее наоборот, здоровее всех здоровых, и даже имеет то, чего не имеют остальные. Именно так Ленка и сказала, осчастливлено тряся его за плечи и заглядывая в него своими ясными голубыми глазами.
"Особенный..."
Тяжкая ноша, доселе вынуждавшая его, как юродивого, стыдиться одноклассников и терпеть пристальные, изучающие взгляды соседей, всех этих нарочито обеспокоенно покачивающих головами толстух, которые принимались тут же обсуждать его и теряться в советах матери: свозить на "выкачку" к бабуле в Вороновицу или показать тому отличному психотерапевту, что прямо в прямом эфире творит чудеса на седьмом канале, слетела будто бы с плеч. Как это важно было ему - понимать, что он и вправду может быть совершенно нормальным человеком.
Он - не болен! Ему не нужны лекарства и заговоры. Его не нужно ни выкачивать, ни отмаливать, ни исследовать как подопытную лягушку.
Хотя это было смешно и Ленка вынудила его смеяться в ответ. Она смеялась и верила брату, пусть бы какой фантастической ей не казалась его история. А он поверил ее безосновательным, но таким востребованным его трепещущей душой заверениям, сожалея, что не открылся раньше.
Возможно, он бы узнал это тогда, когда мать его свозила в область к доктору и тот, со знанием дела, произнес нараспев "О-о, да тут есть на что посмотреть! Надо бы провести исследования", а Артем возьми да и брось в этого доктора тяжелой пепельницей со стола! Какие уж тут исследования и результаты? Теоретически, они могли бы подтвердить, что Артем физически и психически совершенно здоров, что он просто "человек с возможностью", но вместо этого осталось косвенное подтверждение тому, что нарушения в головном механизме у парня таки есть.
Вот почему когда сестра ему поверила, а потом говорила и говорила, объясняла как это важно может быть обществу - его способность "видеть", - ведь он сможет заглянуть в самые потаенные уголки истории и пролить свет на то или иное обстоятельство чьей-либо смерти ("ну вот представь, ты можешь знать, правда ли Гитлер застрелился или изменил внешность и бежал в Южную Америку"), он впервые ощутил, что может быть ценен обществу. Что не всегда ему придется вот так, ходить живым клеймом своей семьи, вынуждая мать конфузиться и с грустью отводить глаза когда речь заходила о детях. И хоть после того разговора он ни разу не пробыл в точке до логического завершения, чтобы понять, что будет после, а был каждый раз выброшен либо благодаря собственному инстинкту самосохранения либо по милости того, кто наградил его сим "даром", теперь он был уверен - вынужденную экстракцию он покорит.
Рано или поздно.
"Я боюсь, - сознался было Артем. - Я не знаю, что будет после. Мне очень страшно за то, что я развеюсь весь, целиком и останусь там навсегда. Каждый раз эта мысль взрывает мне мозг. Я думаю об этом и поэтому... Боюсь..."
Она вдруг хватает его за плечи, резко, сильно, холодные как сталь пальцы врезаются в его плоть. На фоне серого, будто засыпанного пеплом леса она в красных клочьях красного цвета кажется цветной картинкой посреди газетного разворота. Бледное лицо расцарапано, из ран сочится свежая кровь, на шее видны синие вмятины, нижняя губа разбита и напухла, липкие волосы обтянули голову сплющившись на затылке от продолжительного лежания, лопнувшие капилляры оставили красный ореол вокруг зрачка...
Но все это не имело никакого значения. Едва прошел испуг, Артем облегченно выдыхает.
- Ну ты даешь... Лен... Жива... Господи, как же ты всех напугала... - его взгляд ощупывает ее бледное лицо, каждый изгиб, каждую знакомую черту, отвергая рациональное, ища подтверждение вдруг зажегшейся слабой искре надежды. Но глаза не верят, мозг неймет, в душе все равно блуждание сомнений.
Она не дышит, от нее пахнет свежей землей и прелыми листьями.
- Не бойся, Артем, - говорит она, невзирая на того попытки отстраниться, продолжая держать руки у него на плечах. - Ничего не бойся...
Швах!
В голове будто опускается огромный тяжеленный пресс, серый, пепельный лес наполняется темнотой, стрелки хронометров, зашитые в подкорки его черепа, обезумев, начинают обратный бег.
Швах!
Темнеет быстро, листопад из миловидно-поэтического, убаюкивающего, монотонного зрелища превращается в реверсный дождь, падающий в небо, покрывая черные когтистые ветви волнующимся на ветру убранством. И забирает от земли шелестящую шелуху. Вверх, вверх, вверх, черня землю, обнажая брошенное тело, бессовестно отнимая у него желтый погребальный наряд. Словно бы злорадно препятствуя сбережению в нем остатков тепла и жизни.
Небо пересекают падающие звезды. За ними приходит рассвет.
Тело Артема пробивает дрожь, сердце проваливается в холодный колодец и возвращается, будто подвешенное на банджи. Стрелки мотают и мотают время вспять, ночь и день в безлюдном лесу сменяются затяжной вспышкой перед закрытыми веками. Он делает слишком резкий вздох, и воздушная пробка забивает ему легкие.
Швах!
Остановились катушки. Пошло размеренно, четко, в правильном направлении, будто и не было никакого вихря, повелевающего стрелкам вертеться в обратную сторону.
Холодное ночное пространство, скупо освещенное призрачным лунным светом вдруг прорезал свет фар. Странно, но он исходил не со стороны автодороги, его будто бы породило сердце леса, скрытое навек от человеческого ока глушь. Будто за очередной жертвой выбиралась из дрема жуткая, ревущая машина смерти.
Она остановилась в метрах тридцати от того места, где лупоглазый грибник наткнется на тело Лены два дня спустя.
Ноги у Артема задрожали, стали неродными, тряпичными, пришитыми, захотелось рухнуть на колени и заплакать, закричать, что он не может видеть, как убивают его сестру, что это свыше его сил. Он знал, чувствовал, что его состояние близкое к тому, чтобы где-то в его голове погорели предохранители и его выбросило.
"Еще немного, слышишь как сердце уже долбит? Еще немного, и щелкнет там реле, реальность сотрет эту чудовищную картину... Проснусь".
Но его не выбрасывало.
- Не бойся, - повторила Лена, стоя рядом, ее холодная рука нащупала его влажную ладонь. - Ничего не бойся. Это уже произошло.
Мотор заглох и фары погасли. Рослая темная фигура, чей контур был виден благодаря скудному лунному сиянию, покинула водительское место, уверенным шагом обошла машину и дернула на себя заднюю дверь. Тут же к шелесту падающих листьев добавился приглушенный кляпом вой и плач.
Артем в нем распознал голос сестры и внутри у него сжалось...
"Нет, нет, нет... - упрашивал он. - Выброси, умоляю, выброси меня... Я не могу..."
Но его не слышали. Выброс никак не случался, пусть как бы дико не отбивало сердце в юношеской груди.
Грубо, как вещь, схватив лежащую на сидении девушку обеими руками, он одним рывком вытащил ее из машины и бросил лицом в опалую листву. По тому, как безвольно она упала, Артем понял, что руки и ноги у нее связанны. От удара она глухо вскрикнула, заплакала, но тут же образумилась и стала извиваться, пытаясь уползти прочь от машины. Черная тень настигла ее в один громадный шаг-бросок, перевернула на спину, грозовой тучей нависла над ней. Лена замерла на несколько мгновений, глядя в черный овал, заменяющий лицо, умоляя ее не трогать. А затем неожиданно громко закричала: "Кто-нибу-у-удь!..".
Он ударил ее наотмашь по лицу, так сильно, что хрупкую девушку опрокинуло набок.
Эхо громкого шлепка повисло в холодном воздухе.
Лена умолкла, тяжело и отрывисто дыша. Как бы это не странно звучало, пощечина ее отрезвила, помогла взять себя в руки и избавиться раз и навсегда от нелепой мысли, что мольбы могут в сложившейся ситуации заиметь хоть сколь-либо успешный результат. Она начала мыслить четко и ясно, телеграфными мерами: "сумасшедший", "сделает все, что захочет", "убьет", "никто", "никогда", "не найдет..."
Если предпринимать что-нибудь, то уже, сейчас, в это самое мгновенье, иначе будет поздно. Изобразив обморочное состояние, она выпрямилась, издала слабый стон и обмерла. Рука ее похитителя и правда была невероятно тяжелой, так что ей отнюдь не стоило опасаться переигрывания.
Артем отчетливо, будто у них с сестрой был один коллективный разум, уловил посыл: она уже что-то задумала, что она намерена бороться за жизнь. Она из тех, кто борется, даже когда противник превосходит силой в несколько раз и шансов на выживание почти не остается. Да! Да-а-а... Она ведь такая! Она из тех, кто бросается в драку первой.
Отрицая действительность, в сердце парня снова возродилась надежда: а вдруг... А? Вдруг???
Это как смотреть "Титаник", каждый раз нелепо надеясь, что герой Ди Каприо может выжить в ледяной воде. И к черту уже известная постановка, к черту запланированная драма, если душа, исполненная веры, просит хоть каплю надежды...
Дай ей этот чертов мизерный шанс! Пожалуйста! Пожалуйста, а?
Черный человек, не проронив за все это время ни слова, подошел к безвольно лежащему на боку телу, присел рядом на корточки и перевернул ее на спину. Долго и неотрывно смотрел на нее, разбросившую по листве темно-рыжие волосы. Сложно было понять, о чем он думал в тот момент, потому что никому на всем белом свете не было сейчас видно его лица. Его глаз.
Что за чудовищная музыка начинала играть у него в голове?
Мэрилин Менсон, тоньше остальных музыкантов предчувствующий край сумасшествия, шептал в одной из своих песен: "I want to kill you like they do in the movies..."
Вытянув изо рта кляп, он наклонился к ней чтобы провести своим горячим языком, судя по липком, отвратительномуу звуку, по ее охладевающей щеке. Что-то происходит помимо того. С его руками. Он не гладит ее тело, хотя движение его ладоней страстные, жадные, желающие коснуться, он проводит ими в миллиметре, не касаясь одежды, растопырив пальцы и лихорадочно, шумно сопя ноздрями.
"...but don't worry there's another one just like you in line..."
Затем наклоняется еще, возможно, чтобы лизнуть ее щеку снова. В этот момент Ленка открывает глаза и резко подымается навстречу. Удар лбом в переносицу порождает неприятный слуху костный хруст. Он вскрикивает - негромко, злобно, и хочет схватить ее, но она опережает его и впивается зубами ему в шею.
Ну же! Ай, молодца! Ну-у!!! Сестра!
На мгновение со стороны и правда могло показаться, что связанная по рукам и ногам девушка сумела преломить ситуацию в свою пользу, что еще немножечко и обидчик, истекая кровью, упадет обессиленный рядом, плюхнувшись лицом в свежую кротовину.
Но мгновение закончилось.
Он делал это не впервые. Опыт, позволяющий ему держаться выдержанно и спокойно, закалил его, укрепил физиологию тела. Теперь его не проведешь подобным баловством, таких и пули-то не берут с первого раза, что уж говорить о несчастном укусе в шею?
Подонок ударил ее сначала в область печени, дабы заставить челюсти разжаться. А когда это произошло (как же иначе?), он перехватил ее рукой за воротник куртки и в этот раз кулаком ударил по лицу. Замахнувшись так, чтобы гарантированно обеспечить девушке сотрясение. Упавши на спину, она теперь не притворялась потерявшей сознание. И он знал это. Неспешно выпрямился, похрустел шеей, достал из внутреннего кармана куртки платок и прижал его к ране. Белая ткань быстро напитывалась темным веществом. Но больше не пошло, увы. Пять минут - и на шее лишь вмятины от зубов.
Вот и все.
Даже не 1:1, просто удачно подобранный момент и небольшой переполох. Ни о каком уравнивании шансов или упущенной возможности речь идти не могла.
Зато он мог бы завершить начатое прямо сейчас. Ничто не мешало ему завладеть девушкой в этот самый момент, а после того, как кончит - перекрыть ей кислород. Или наоборот, сомкнуть свои сильные, цепкие руки у нее на шее, а затем разорвать на ней одежду и изнасиловать остывающее тело.
Но в нем неожиданно для него самого проснулся хищник. Вдруг он понял, что не чувствует себя полноценным властителем души жертвы, если она не умоляет о пощаде. Льву неинтересно охотиться на спящую лань.
Он оценил дерзость девушки и будто бы даже получил от этого удовольствие. На правильную лошадку сделал ставку, не ошибся с выбором. В его руке блеснуло холодное лезвие. Поддев край бечевки на руках, а затем и ногах, он освободил ее от пут.
Беги. Беги! Ну же!
- Беги-и-и-и!!! - закричал Артем, своей рассыпавшейся по лесу крупицами, проникнувшей в поры, щели прошлого.
И она побежала, словно расслышав голос брата, с прытью, какую только позволяли ей развить туфли на высоком каблуке. Собралась в ком, выстрелила пружиной, едва поняла, что свободна.
Сумрачная тень, задрав голову к осколку света в вышине, подождала несколько мгновений. Разинув безумный рот, сжав кулаки и выгнув дугой спину она чем-то напоминала полуозверевшего первобытного человека.
А затем бросилась следом. Тут же возобновилось у нее в голове: "...I feel a little sorry baby, I hear the afterlife is poorly scored..."
Кричала. Никто не слышал. Кричала, спотыкаясь о торчащие хребты корней, подымалась и бежала снова. К дороге, несмотря на ее пустынность в этот час.
К жизни...
Но лев настиг лань, сбил ее на лету. Рыча, подобно зверю, он перевернул ее лицом к себе и сомкнул на шее сильные холодные пальцы. Крик о помощи, и без того такой слабый, никем не слышимый в этой оглохшей ночной тиши, удавился, захлебнулся, сменился гортанным клокотом. Освобожденными руками она цеплялась за его за голову, била кулаками, царапала ногтями, пыталась оттолкнуть, но сдалась совершенно неожиданно.
"...You're lucky you don't have to wake up, sick, sick, sick, sick..."
Ноги ее ослабли, шпильки туфель встряли в землю, одна рука упала за голову, вторая безвольно спустилась на грудь.
Он затрясся весь, по его спине волнами сбегали вниз мелкие волны возбуждения. Да. Да... Он сделал это. Она мертва.
Вытер слезы, набежавшие было на глаза в тот момент, когда смерть охватывала бьющееся в конвульсиях тело. Впрочем, чувство вины, противоестественности содеянного не ударило ему в темень, не остудило горячей головы. Не было от чего отрезвляться. Все шло по плану, все, как он задумал. Никаких эксцессов, никаких неожиданностей.
Осмотрел ее, такую обворожительную во вкрадчивом, придающем и без того мрачным оттенкам леса иллюзию безжизненности, лунном свете. С бережливостью сначала притронулся, осторожно, будто опасаясь, что рассыпится. Затем резкими, но точными, отлично знающими черед движениями принялся снимать с бездыханного тела одежду, отбросил куртку, сумочку, неведомо каким образом не оборвавшуюся ранее. Снял замшевые туфли и приложил их к лицу. Вдохнул, поднял подбородок к обнищавшим верхушкам угрюмых, шумящих грабов. Затем встал на четвереньки, поддел ножом колготки на ступнях, содрал и облизнул ей пальцы. Потянулся трясущимися руками к ее лодыжкам, запустив руки под колготы.
Теплая такая... Остатки разума окончательно поглощались безумством.
- В-ф-ф... В-ф-ф... - прорывалось сквозь неплотно сжатые губы вместе с капельками слюны.
Растопыренные пальцы сунул ей под платье, такого ненавистного ему цвета... Красного. Цвета вскрытой раны...
Подтянулся, улегся щекой ей на живот, прислушался - вдруг еще не все? Вдруг еще жива? Изнутри ему ответила тишина. Полная, абсолютная. Вселенная сейчас подло замерла, позволив его больному рассудку пиршествовать. Встрепенувшись, будто подстегнутый грянувшим в его голове выстрелом, он резкими, хаотическими движениями принялся терзать ее платье, разорвал нижнее белье, и тут же его заклинило. Увидел ее всю. Увидел ее, как и хотел. Запах вагины молнией прошиб онемевший мозг, темный треугольник парализовал зрительный нерв, вынудив глаза немигающе пялиться в одну точку.
- В-ф-ф-ф.... В-ф-ф-ф-ф-ф... - одичалое совсем, душевнобольное, вырываясь с брызгами пены, потекшей по подбородку.
Резко упал на остывающее девичье тело, поднял ей ноги, прислонился низом живота и задергался как-то неестественно, как собака...
Хватит!!! Хва-а-ати-ит!!!
Артемово сердце, ухнув в ледяной колодец, там и осталось. Навсегда.
Черный лес пощадил его. Взорвался ядерным реактором, пронзив все вокруг ярко вспыхнувшими щепками. Исчез конвульсивно дергающийся убийца, пропало тело девушки. Стало тепло, невесомо, сознание расплывалось, теряя ориентацию в пространстве, позволяло образам смываться, сглаживаться, теряя геометричность очертаний и постепенно проникаться светом. Пока не стало белым-белым, как снег ...
Выброс... Сука, ты! Сук-ка...
Между ушами возник тонкий писк, будто заряжалась вспышка фотокамеры. Громче, громче, пока от нее не стало колоть в горле, оглушать.
К нему тянулись чьи-то руки, удерживали, будто бы беснующегося. Он кричал. От него ввысь тянулись страшные черные стволы деревьев, покачивающие на фоне серой тверди оголтелыми ветвями, он лежал на холодной земле, и по кругу над ним склонились люди.
- Нервный срыв, - сказал человек, от которого пахло наутюженным до острых стрелок халатом и ординаторской, где дорогой парфюм прочно смешался с сигаретным дымом. С ним согласились.
Когда парень успокоился, испуганно метая взгляд с одного озабоченного лица на другое, и стал ровнее дышать, ему предложили помощь, протянув ладонь.
- Как ты себя чувствуешь? Тебе лучше?
Артем поднялся на ноги самостоятельно. Сомкнул на некоторое время веки, опершись рукой о дерево, и с неким облегчением привыкал к возобновившейся целостности тела. Отдышался. Отпускало. Тело его сестры уже унесли, и лишь примятая листва напоминала о том, что в ином измерении на этом месте осталась свежая точка - черная дыра сквозь которую в небытие просочилась отнятая у девушки жизнь.
- Им можно этого не делать, - сказал он, указав рукой в сторону дороги.
Все посмотрели туда, но судя по растерянным лицам и понимающим, умиротворяющим кивкам врача как бы говорящим "да, да, конечно, только успокойся", они не поняли, о чем он.
- Он не останавливался на обочине, - объяснил Артем, расфокусированно наблюдая как сотрудники дорожной полиции допрашивают водителя очередного рейсового автобуса, прорабатывая самую очевидную версию. - Он заехал прямо сюда.
И, почувствовав в ногах достаточную силу, двинулся в сторону, противоположную шоссе. К тому месту, где остановился злополучный автомобиль, прибыв из дремучего сердца леса.
- Что? О чем ты говоришь? - устремившись за ним, норовя при этом заглянуть ему в лицо, чтобы убедиться в его адекватности, морщил лоб лейтенант.
- Он заехал сюда! - повторил Артем, дерзко повернувшись к нему и встретившись взглядами: на, смотри!
- Помутнение от срыва, - тихо прокомментировал врач, предпочтя остаться на месте с горделиво задранным подбородком. - Надо бы его невропатологу показать.
Тем временем Артем дошел до лесной дороги - едва заметной продавленной колеи на полотне все того же грязно-желтого орнамента, и остановился, обернувшись. Он смотрел не на них всех, с беспокойством на него поглядывавших гадая, мог ли нервный срыв иметь такие последствия, их для него не существовало. Слушая шум леса, безмолвного свидетеля преступления, он чувствовал исходящее тепло от мотора. Вспоминал бряцающий звук, с которым захлопывались дверки. Что это была за машина? Иномарка? Или что-то отечественного производства? Фары... круглые или квадратные? Не вспомнить... Не вспомнить.
- Чушь! - заявил громко кто-то из правоохранителей, явно не желая оставаться тут ни минутой дольше. - Проверяли же. Не было там ничего.
Артем продолжал стоять и некоторые из милиционеров, особо впечатленные "припадком" и его поразительными последствиями, вернулись. Лейтенант удрученно уставился себе под ноги, будто там должно было всплыть имя убийцы. Пожилой сержант с таким выражением лица, будто его только что оторвали от любимого занятия, топтался на краю колеи. И лишь тот майор с сединой в пышных усах, будто оживший персонаж городового из книжек Маршака, не поленился присесть возле Артема и пристально изучить дно вдавлин. Потянулся пальцем и коснулся черного пятнышка на листке. Поднес на уровень глаз.
Это было моторное масло.
- "Проверяли", ептыть! - Зло бросил он в прозябших подчиненных, оглянувшись. - Эксперта сюда, живо!
- Тут все началось, - в пространство сказал Артем и медленным шагом двинулся к тому месту, где его сестра пыталась сражаться за жизнь. - Она укусила его, вот сюда, - он пырнул себя двумя пальцами в шейный лимфоузел. - На ее зубах осталась его кровь. Затем он ее ударил, и пока она была без сознания, развязал руки-ноги.
В том месте листва и правда была примята, несмотря на то, что здесь вдоволь потоптались неуклюжие сержанты.
- Он хотел, чтобы она убегала. Вы понимаете кто-нибудь зачем? - спросил он, глядя просто перед собой размытым взглядом. - Зачем ты сделал это? За что ты убил ее? Она не смогла убежать...
Ему было совершенно наплевать, кто как воспринимает его слова. Шутят ли, крутят ли пальцем у виска, с нетерпеньем ли ждут, пока все это шоу закончится. Он должен был им это сообщить и на том точка. Без смысла, скрытого или явного.
Добраться до места, где все напоминало о кульминации похищения Елены, Артему будто бы помешали извне. Кто-то решил, что с него хватит. Что пора выключать парня, дать генератору остыть. И будто по взмаху волшебника обвалилась на его плечи мягким ситцевым мешком усталость, утонула в ней тут же налитая чугуном голова, постепенно терпнущие ноги перестали ощущать твердость земли. Обволокло приятным изнеможением, словно теплым ветром, позвоночник, расслабило спину.
Выброс? Не-ет, какой, к черту, выброс?! Куда? Существовало ли место, в которое отсюда можно было выброситься?
Артем выставил вперед себя руки, чтобы поймать летящую навстречу землю. И пока мир перед глазами не захлестнуло мягкой, пушистой волной, он думал он лишь об одном.
Кто ты, безмолвный силуэт, что чернее черного неба? Что ты? Миловидный одиночка, угостивший милую девушку в баре пивом с клофелином? Колесящий миром извращенец, выискивающий одиноких попутчиц? Таивший злобу всю жизнь мстивец, подыскавший нужный момент?
Кто ты?
Всё и ничто. Порожденье ночи, без лица, без души, без мыслей.
Но я найду тебя... Ты слышишь, мразь? Найду... Найду...