Я долго шёл, блуждая между 46-ой и 47-ой Авеню, мучительно разыскивая нужный дом. Вот он. Постучал в дверь, открыла Его жена. И, конечно, не узнала меня. Не может же она помнить всех импресарио своего мужа. Последний раз мы виделись лет пять назад, на концерте в Большом зале московской консерватории. Поздоровавшись по-английски, я протянул свою визитку. Белый прямоугольник, на котором золотыми буквами было выведено: "Boris Dubov. Entrepreneur".
Когда-то я подавал надежды как неплохой пианист. Но после травмы, которая у музыкантов называется "переиграть руку", пришлось оставить карьеру. Диагноз звучал достаточно легкомысленно, и в повседневной жизни это никак не проявлялось. Но стоило заиграть длинное техничное произведение в быстром темпе, как кисть, а за ней и всю руку пронзала невыносимая боль, пальцы сводило спазмом. Ах, молодость, молодость. Как много музыкантов перечеркнули себе карьеру, переусердствовав, перенапрягая руку неправильными упражнениями и пассажами. После продолжительного и безуспешного лечения я решил заняться организацией концертов своих друзей, в чём и преуспел. И вот на неделю приехал в Америку для подписания некоторых договоров.
Увидев моё имя, Ольга радостно воскликнула: "О, как приятно, Борис! Я вас вовсе не узнала! Саша сейчас наверху. Он будет рад встрече, заходите!"
Пройдя через большой холл, поднявшись по ступеням на второй этаж, я вошёл в кабинет. Стены его были отделаны дубовыми панелями, для лучшей звукоизоляции, а посередине на небольшом подиуме возвышался великолепный чёрный рояль "Steinway&Sons". В дальнем конце комнаты, возле окна, стоял высокий худощавый человек.
Ольга окликнула: "Саша, посмотри, какой гость к нам!" и вышла, мягко прикрыв за собой лакированную дверь.
- О, Борис! - распахнув длинные руки для объятий, крупными шагами подошёл он ко мне. - Сколько зим, сколько лет!
- Привет, Саша! Я уж думал на этом свете не свидимся!
- Если бы ты знал, как приятно слышать русскую речь, и то, как ты произносишь "Саша". А то тут все взяли моду выговаривать меня на иностранный манер - Алекс. Расскажи, как ты сам? Какими ветрами в нашу гавань?
- Проездом, по контрактам приехал. Пытаюсь выбить пару концертов для Л.
- Молодец, что зашёл. Садись, рассказывай, как там? Как М., как Ш., как остальные? - он перечислил ещё много фамилий своих друзей: музыкантов, писателей, художников.
- Все по-разному. Для Ш. были уже подготовлены документы, квартира в Швейцарии, но в последний момент отказался уезжать. Работает по мере возможностей, привыкает. Помнишь коллекцию вин в его доме?
- Как же, как же! Шикарная, к тому же каждая бутылка с личной подписью Ш.!
- Ну так, после обысков, коллекцию вместе с остальными вещами изъяли. И Ш. рассказывает, как анекдот, что, ужиная в ближайшем ресторане, выкупает обратно, собственноручно подписанные им бутылки. Да и ещё в два раза дороже продают, мол, из коллекции самого Ш.!
Саша расхохотался до слёз.
- Да, Ш. никогда не унывает. А вот у остальных дела, увы, похуже...
Я стал перечислять фамилии и практически после каждой добавлял: расстрелян, эмигрировал, в тюрьме, под следствием.
Тут он как-то сразу весь осунулся, поник плечами, сложив длинные руки на коленях.
- Если бы ты знал, как не хватает наших вечеров у Д. Порой снится, как все собрались. Я аккомпанирую, Ш. поёт так, что стеклярус дрожит на люстре. Просыпаюсь с такой тоской в душе! Мучительно скучаю по воздуху, улицам, лицам людей, хочу слышать простую русскую речь. Но спокойствие моей семьи дороже всего.
- Пишешь что-нибудь новое? - спросил я, и тут же пожалел об этом.
Саша охватил ручки кресла так, что косточки на пальцах побелели.
- Нет. Некогда. Концертирую, нет времени писать. Честно говоря, в голове пустота. Какие-то обрывки, аккорды, ничего путного, - нехотя отрезал он.
В воздухе повисла недоговорённость. И попрощавшись, я вышел в расстроенных чувствах. Мне показалось, что задел что-то очень личное. Остановившись возле витой ограды, на мгновение задумался. В голове крутился образ его рук. Крупные, словно выточенные, длинные пальцы. Мне всегда казалось, что они живут собственной нервной жизнью. Никогда не лежат покойно, будто перебирая невидимые клавиши, проигрывают ненаписанные мелодии. А сегодня, я заметил, как они безвольно покоятся на ручках кресла или на коленях, помертвелые и бледные. Словно ушла из них особенная музыкальная душа.
Свой второй приезд, который удалось выбить с большим трудом, я провёл в сопровождении товарища в штатском. Рискуя головой, уговорил отпустить меня на секунду. Оставив "хвост" в гостинице, заскочил к Александру. Как всегда, открыла Ольга и, замявшись, проговорила о том, что Саша занят и вовсе не в духах. С порога я услышал, его особенные, клокочущие аккорды, мелкозернистые пассажи. Вдруг всё резко оборвалось, послышался звон разбитого стекла.
Ольга вздрогнула и виновато произнесла:
- Извините, Борис. Тяжело ему сейчас: нервничает, не сочиняет ничего, никого не желает видеть. Врачи говорят, депрессия.
- Могу зайти?
- Проходите-проходите, может, он хоть вас послушается.
Я поднялся в кабинет. В тёмной, душной комнате Александр сидел за инструментом, обхватив голову.
-Ольга, ты? Попроси смести стекло.
- Здравствуй, Саша, это Борис.
- А, привет, - медленно он поднял голову.
- Готовишься к концерту?
- Да. Не ладится у меня. График расписан на год вперёд и почти каждый день по выступлению. Только эти концерты высасывают энергию из меня и я не чувствую отдачи, как раньше. Не могу перед ними играть. Хлопают, на бис вызывают, а я чувствую пустоту, словно они ничего не понимают. Лучше в пустом зале играть, чем так. И писать - ничего не пишу. До отъезда было столько планов и идей, а когда эмигрировал из России, исчезло желание сочинять. Пусть это прозвучит пафосно, но лишившись Родины, будто потерял самого себя. Я, как Илья Муромец, должен к родной земле прикоснуться. Не привёз ты, случаем, горсточку?
Он с горькой улыбкой повернулся ко мне.
Я только развёл руками:
-Увы...
-Единственное, меня держит то, что, сборы я могу вам в Россию, отправлять. Только кого я обманываю, нет России, есть Советская страна. Как бы мне хотелось пройтись по коридорам консерватории, на сцене постоять, в Новгород съездить, на могилу матери. Ну да, что говорить, нет и нет. Не принимает душа этих перестановок. Царизм - это, конечно, пережиток. И идеи революции прекрасны и чисты, как капли дождя. Только падая с небес на землю, они превращаются в грязь, смешиваясь с кровью.
- Отчего ты не выступаешь по радио? Мы иногда ловим "Голос Америки" и всегда ждём твоих выступлений.
-Нет, нет и ещё раз нет. Звукозапись на радио еще очень несовершенна. Эти механики изменяют баланс звука по своей воле, и получается чёрте что! Всё не так, как я хочу. В последнее время стал очень придирчив к себе. Если только слышу неудачу, ломаю пластинку и заставляю переписывать всё заново. Музыку надо слушать живой, а не мертвой в бороздках граммофонов.
И бросив разговоры, заиграл жестко и хлестко. Его энергетика выбрасывала слушателя из реального мира. Я замер, понимая, что, может, и не услышу его игру боле. Музыка переливалась через край, сотрясая душу. Каждый аккорд врезался болью, не выплеснутой обидой, застревая в горле невыплаканной тоской. Он играл ещё и ещё... для одного меня. Я понимал каждый его звук, каждую интонацию. Пальцы касались клавиш, доставая из их глубины молитвы, мелодии родины, запахи, краски. Вот разливается небесная синь озёр, колышутся золотые пшеничные поля, леса стоят в берёзовой дымке. Зима, весна, лето, осень, рождение, смерть, праздник, траур - калейдоскопом крутились, рассыпаясь пассажами "стейнвея".
Как много потеряли мы, как многого лишился он!
Закончив импровизированный концерт, повернулся ко мне. На лице блуждала тень улыбки.
-Спасибо, Боря, что слушал душой! Давно так не играл. Я решил. Пожалуй, откажусь от контрактов, уеду в Швейцарию. Куплю дом там, где горы, сосны, поля, как в детстве! Может, напишу ещё что-нибудь стоящее...
Третий раз мы встретились в Швейцарии через несколько лет. Я уже знал, что Александр серьёзно болен - последняя стадия рака. На концерте ему стало плохо. Отправили в больницу на обследование и обнаружили, что метастазы поразили почти все внутренние органы. Там Александр оставаться не стал, вернулся домой к жене, дочерям и внукам.
Дома у него царил особенный, острый больничный запах. В кабинете, с видом на бархатную зелень Альп, Александр сидел в кресле за инструментом, мягко перебирая клавиши, наигрывая тему Второго концерта. За время нашего расставания он, как и собирался, написал несколько сильных произведений. И только сильно исхудавшие пальцы, осунувшееся лицо и спрятанная боль в глазах говорили о неминуемой катастрофе.
- Что, Боря, думаешь последний раз мы с тобой видимся? Не говори ничего, знаю, что в последний. Теперь, у черты, думаю, правильно ли сделал, что уехал? Я изменил Родине или она изменила мне? А ещё я стал терзаться подозрениями, что я выбрал не тот путь. Разрываясь между композиторством, дирижированием и концертированием, упустил что-то главное.
- Думаешь, погнался за "тремя зайцами"?
- А убил ли хоть одного? - сказал он, грустно усмехнувшись.
- Саша, что ты говоришь! Не сомневайся, ты навсегда вписал себя в музыкальную историю, - горячо возразил я. Не обратив внимания на эти слова, он продолжил.
- Боря, как мне хочется, что б хотя бы сердце моё похоронили рядом с матерью. Эти мысли терзают меня, не дают покоя. Шопен, умирая в Англии, смог завещать похоронить своё сердце в Польше. А мне не позволено даже этого. Тело моё, конечно, ваши парторги не разрешат привезти на родину. Я и после смерти буду persona non grata...
Горечь, звучащая в словах, поразила меня. Мог ли я знать, что это так важно для него? До сих пор не могу простить себе, что сказал тогда:
- Ты же знаешь, это не от меня зависит. Если бы я мог что-то сделать...
Как-то обречённо он отвернулся к роялю и, уже не глядя в мою сторону, произнёс:
- Знаю-знаю. Прощай, Боря, не могу дольше говорить, тяжело.
Больше мы не увиделись. Через месяц после нашей последней встречи Ольга прислала мне американские газеты с некрологами и статьями об Александре. Прочитанное неприятно поразило тем, что почти все заголовки пестрели словами: "Потеря века. Умер величайший американский композитор, дирижёр и пианист". И лишь в некоторых было упомянуто, что первую половину жизни он прожил в России. Еще более болезненно я воспринял полное отсутствие каких-либо заметок в советских газетах. Не только произведения, записи на пластинках попали под запрет, но и само имя нельзя было произносить. Новость о его смерти распространялась между надёжными людьми в узких кругах. И только близкие друзья Александра организовали неофициальный концерт его памяти. Мне удалось достать партитуры нескольких его последних симфонических произведений, которые и были исполнены, но, конечно, под другим авторством.
Я уже был глубоким стариком, когда смог побывать на аккуратном швейцарском кладбище. После смерти Саши прошли десятилетия, а наследники и Российское Министерство культуры до сих пор не могут решить, на чьей стороне должен быть захоронен прах. Положив цветы и горсть русской земли к скромной плите, я подумал:
"Зачем эта борьба? Разве это так важно? Сердце композитора - в его музыке."
