Платформа была ярко освещена. Два фонаря лили мягкий свет, пробивавшийся сквозь тьму спустившейся ночи. Полоски рельс слабо отсвечивали где-то далеко внизу. Дальше платформу со всех сторон обступала темнота, настолька густая, что невозможно было разглядеть даже железнодорожных столбов. Звёзд не было: всё небо от края до края заволокли густые тучи. Воздух был необыкновенно свеж.
Франц стоял у самого края платформы и пристально глядел в ту сторону, откуда должен был прийти состав из Мюнхена. Бессмысленно, конечно, было смотреть в абсолютную черноту; но поезд задерживался, и Франц словно надеялся подогнать его взглядом. Поезд оставался сейчас, пожалуй, единственным звеном, связывавшим его с внешним миром - ибо дальше этой платформы ничего не существовало.
Ветер, бушевавший ещё с раннего утра, теперь превратился чуть ли не в ураган. Он гнул макушки невидимых деревьев, отчего те натужно стонали и трещали, будто жалуясь на судьбу, гнал по платформе мусор: бумажки, обёртки конфет, какие-то афиши; он то и дело срывал с Франца шляпу, и Франц еле успевал её ловить. Куртка рвалась, будто живая, задиралась до лица и трепыхалась, словно рыба, вытянутая из воды. Ветер доставлял массу неприятностей, но Франц стойко переносил все его выходки. Он ждал поезда.
Прошло десять минут, а состав всё не показывался. Франц отошёл к потрёпанной скамейке и сел на неё. В этот момент он краем глаза уловил, что на платформу поднимается какая-то тень. Повернув голову, Франц обнаружил, что это был оборванный старик с густой седой бородой, большим лошадиным лицом и непомерно длинными ногами. Одежда его состояла из рваного пальто и замызганных брюк, которые были старику явно коротки. Прислонившись к ограде, старик вынул наполовину съеденное яблоко и, не обращая внимания на Франца, начал мрачно его кусать.
Некоторое время Франц наблюдал за стариком, потом поднялся и подошёл к этому оборванцу. Старик взглянул на любопытного косо и опустил голову на колени, держа огрызок в правой руке. Франц спросил:
- Не помню я... Иди, иди, не приставай к старому человеку.
И видя, что Франц не уходит, старик с трудом поднялся и заковылял в темноту. Вскоре он спустился с платформы и исчез в темноте. Брошенный огрызок катился, гонимый ветром, по платформе.
Франц вернулся к скамейке и опустился на неё. Он задумчиво уставился в одну точку у себя под ногами. Ему вдруг вспомнилось, как всё было пятнадцать лет назад, когда он уезжал из дому. Тогда тоже был сильный ветер, у пассажиров теплохода унесло несколько беретов. Волны были настолько большими, что отплытие два раза откладывалось. В порту скопилось много судов... Он больше никогда не слышал о своих родных. Конечно, так, возможно, и лучше. Выбор был сделан, менять что-то слишком поздно. Теперь уже и не вспомнишь имён всех этих родственников. А мать была красавицей. Да...
Шляпа его сорвалась и укатилась куда-то вниз, на рельса, но Франц этого не заметил. Он вдруг представил себе, что будет с ним лет через тридцать. Тогда он станет таким же вот стариком, бледным, иссохшим, утомлённым жизнью. Кто знает, где он будет тогда жить? Франц печально улыбнулся. За пятнадцать лет он поскитался по свету: видел очень много, а главного, того, за чем всё время стремился, из-за чего уехал от родных, так и не нашёл. Ему тридцать шесть, он совершенно одинок. Кто знает, чем это обернётся через четверть века? Что если у него не будет в кармане ни единой марки, что если ему не на что будет поесть, не во что одеться? И он будет бродить по тёмным платформам, жуя яблоко, мёрзнуть, грубо отвечать на сочувствующие вопросы. Что если всё это будет именно так? И он никогда уже не сможет стоять на борту отплывающего в неизвестность теплохода, смотреть невидящим взором на светло-зелёный берет матери, медленно уплывающий из виду, уходящий в небытие, и ощущать холодные, мокрые слёзы грусти и стыда у себя на щеке, почему-то текущие из глаз, хотя он обещал себе держаться и не раскисать. Этого никогда уже не будет, свой единственный шанс он уже использовал. Мать осталась там - на том берегу, и плакать больше нет смысла. Да, он выбрал свой путь. Он пошёл за тем, что никак не может найти, и будет идти за ним всю оставшуюся жизнь. Но вдруг...
Франц закрыл глаза. Вдруг, когда он будет вот таким стариком, когда он будет сжимать в руках последнее яблоко и всем телом ощущать холод платформы, вдруг вокруг него всегда, без остановки, будет дуть этот бешеный ветер, вечный, не прекращающийся ветер, разрывающий жизнь надвое, бессмысленный ветер?
СОЛНЦЕ
- Не правда ли, прекрасный вид здесь? - спросил хозяин хижины, останавливаясь на пороге и указывая рукой на низко висевшее красное солнце.
Сильвия посмотрела вокруг. Всюду, покрывая землю бархатным холодным покрывалом лежал удивительно чистый снег. Такой белизны она ещё никогда не видела; от блестевшего снега на глаза наворачивались слёзы, и приходилось оттирать их рукой в перчатке. Склоны гор, уже подёрнутые первыми тенями, далеко-далеко, за много километров отсюда, чернели гигантскими атлантами на фоне ещё ярко-голубого неба. Уступы - то крошечные, почти незаметные, то огромные, как исполинские грибы, росли то тут, то там, без всякого порядка. Стояла полная тишина, как будто кроме них в мире никого не было.
- Да, просто великолепно, - подтвердила Сильвия. - Вам повезло: вы живёте здесь чуть ли не целую жизнь.
Хозяин помолчал, подправил крепления на лыжах, потуже затянул ремень.
- Может быть, - растягивая звуки, сказал он. - Я не задумывался. Мне всё это привычно. И эта хижина... Знаете, я бы хотел уехать отсюда. Ненадолго. Повидать мир.
- О, вы не понимаете, - Сильвия погрустнела. - Не понимаете, как счастливы, как вы свободны - словно птица, которой принадлежат горы. Мир - он совсем другой, не такой, как вы думаете, он... - она запнулась под его задумчивым взглядом.
- Вы потому и приехали сюда?
- Да... то есть не совсем. Я убежала от того, внешнего мира.
Сильвия ожидала, что хозяин начнёт её расспрашивать. Но он молча наблюдал за белоголовым орлом, появившимся из-за склона горы. А на Сильвию нахлынули воспоминания.
Перед нею возник Милан - такой, каким она видела его в последний раз: деловитый, но в то же время величественный, суетливый, но спокойный. Так, по крайней мере, ей показалось. Потом самолёт ушёл выше, и Милан превратился в большое тёмное пятно где-то далеко внизу, а затем и вовсе исчез за облаками. В этом городе осталась вся её старая жизнь: от первых, робких детских впечатлений, до яркой, горящей любви. Всего этого теперь для неё не существует...
Сильвия не хотела вспоминать, что было до этого. Хотя сначала, конечно, всё, казалось, устраивалось наилучшим образом. Она - богатая невеста, окружённая вниманием и лестью, выходящая замуж за состоятельного и респектабельного человека. Сильвия как сейчас видела довольное лицо отца, когда он разговаривал с женихом. Старый самоуверенный собственник; как будто она - вещь, которую можно продать.
Но тогда она ещё и сама ничего не понимала. А потом появился Фабио и всё изменилось. Она не могла противиться судьбе, а он, несомненно, был её судьбой. И она полюбила... Боже, как был зол отец, как он страшно ругался, когда узнал. Но она стояла на своём, и тогда он проклял её.
Сильвия зажмурилась - солнце ударило прямо в глаза. Не стоит вспоминать. Всё кончено - Фабио остался в Милане, отец тоже. Будет лучше, если она никогда больше их не увидит.
- Думаю, нам стоит шевелиться, - сказал хозяин. - Вечереет.
Быстро двигая лыжами, они направились к видневшемуся неподалёку крутому склону. Становилось прохладнее, и спортивный костюм Сильвии уже плохо грел тело.
- Но знаете... - сказала она, когда склон был уже близок, - я здесь не только из-за своего изгнания. Если бы я только бежала, то могла уехать гораздо дальше. Но тут... тут у меня есть надежда найти что-то такое, чего раньше никогда не испытывала. Я не знаю, как это объяснить. Просто есть что-то в этом мире важнее денег и даже важнее любви. Это я и ищу.
Хозяин ничего не отвечал, но в его молчании Сильвия почувствовала понимание. И ей стало гораздо легче: хоть один человек не спорит, не указывает ей, как надо жить, а лишь молча идёт рядом.
Они подошли к склону. Он находился с теневой стороны, и был идеальным местом для скоростного спуска. Хозяин, осмотрев цепи далёких гор, повернулся к Сильвии.
- Я проеду первым, - сказал он. - А вы посмотрите. Там есть один непростой поворот.
Сильвия кивнула. Хозяин пару раз глубоко вздохнул, потом сложил руки за спиной, нагнулся вперёд и начал, медленно набирая скорость, спускаться вниз.
Некоторое время Сильвия следила, как он, не меняя позы, ехал всё быстрее и быстрее. И вдруг всё мгновенно изменилось. Видимо, не выдержало крепление - правая лыжа неожиданно выгнулась в сторону и в следующую секунду раскололась на две части, разлетевшиеся как соломинки. Хозяин перевернулся через голову и покатился вниз. Сильвия не успела даже крикнуть, как его тело с силой бросило на серую массу скалы...
Она спускалась вниз, не разбирая дороги, глаза застилали слёзы, лицо горело. Когда Сильвия добралась до скалы, хозяин лежал на спине, руки его были неестественно вывернуты, на снегу расплывалось красное пятно. Сильвия попыталась перевернуть его, но тут умирающий разжал губы и еле слышно произнёс:
- Не надо... Дайте мне досмотреть...
Сильвия поглядела туда, куда был направлен взор хозяина. Там, уже касаясь гор краем, садилось бордовое, медленно затухающее, казавшееся огромным солнце. Оно словно занимало всё небо. Но свет от него теперь уже не слепил Сильвию; возможно, она просто этого не замечала. Она не могла поверить, что здесь, среди этих величественных, бесконечных гор может погибнуть человек.
ДОЖДЬ
Грузовик с трудом пробирался по раскисшей дороге. Колёса то и дело завязали в грязи, и шофёру приходилось изо всех сил жать на газ и надрывать мотор. Дорога петляла, словно рассерженная змея, и от частых поворотов немного кружилась голова.
Дождь стоял стеной. Скрипящие “дворники” не успевали очищать стекло, и шофёр, желая их подогнать, отпускал порою крепкие ругательства в адрес небесной канцелярии. Дождь барабанил по крыше и капоту, и шум его заглушал все остальные звуки. Небо, бесконечно серое, будто затянутое бесцветным платком по самую голову, хмуро глядело на затопленную землю.
Когда дорога стала поровнее, шофёр, отвлёкшись от неё, посмотрел на Сергея. Сергей, пристёгнутый прохудившимся ремнём, молча и сосредоточенно глядел вперёд. На лице его плавала спокойная, умиротворённая улыбка. Шофёр хмыкнул, в очередной раз резко повернул руль. Затем, ещё раз взглянув на соседа, спросил:
- Домой едешь?
Сергей повернул к нему радостное лицо и тихим, но хорошо слышным голосом сказал:
- Да. Как вы поняли?
- Уж больно весел. И не терпится тебе приехать.
- Правда, - кивнул Сергей. - Но я не весел. Я улыбаюсь.
- Улыбаешься - значит рад... Только по этакой дороге так просто не доедешь. Эх, чтоб её, к чертям! И дождь как из ведра. Ещё километров десять будет.
Сергей ничего не ответил. Повернув голову, он смотрел на расстилавшиеся вокруг поля. Вот проплыл мимо зеленеющий луг, коровы - понурые, мокрые - щипали первую траву. Вот трактор, еле видимый, боронил чёрную землю. Отсюда он казался не больше кузнечика. Иногда можно было различить далёкие деревни, но потом дождь усиливался, и всё исчезало.
- У вас тут всё также, - сказал Сергей.
- А чему изменяться? - философски спросил шофёр. - Как пахали, так и будем пахать... Машина вот моя барахлит. Ни черта не видно, вот наказание!.. И давно ты тут не был?
- Десять лет, - сказал Сергей. - Это много?
- Немало. И где ж это ты шатался столько?
- О! Много где, - пробормотал Сергей.
Перед его взором встал тот самый день, когда он уезжал из деревни. Мать устроила прощальный обед, приходили соседи, напутствовали. Отец напился в стельку - уж больно любил сына, не мог смириться. А потом был душный поезд, тряска, мелькающая жизнь за окном. Ехал без малого два дня. Москва встретила огнями и запахом гари. Тогда было страшно и очень неуютно. И столько всего было впереди... Сейчас уже не то. Слишком много испытал. Длительные, бесконечные курсы, раскалывающаяся голова. Затем университет, утомительные часы в аудиториях, торопливые сессии. По окончанию - “красный” диплом и ни копейки в кармане. Да.
Он сам всё для себя сделал. Потому что сумел стать другим, вошёл в роль. А теперь не знает, как выйти. Сергей покачал головой. Он - писатель. Побывал с визитами во многих странах. Помнится, в Минске стояла удушающая жара; литературную конференцию пришлось проводить на открытом воздухе. Много споров и ненужных, глупых фраз. В перерывах всех обносили апельсиновым соком. Осы налетели на запах. Одна утонула в его стакане. Чёрно-жёлтая в рыжем... А в Монреале выпал снег, было очень холодно. Самолёт никак не мог приземлиться, пилоты не видели полосы. Кружили с полчаса. Потом сели, все хлопали, распивали шампанское, обнимались. Радовались, что не разбились. И он тоже радовался... А что теперь?
- Ну поливает, ну ведь... а! - возмущался шофёр. - И когда же это кончится?
Сергей не слышал его. Он думал и вспоминал. Да, он возвращается домой. Почему? Возможно, потому что наконец понял: не найти там, вдали от дома, счастья. Когда он уезжал, то считал по-другому. Гнался за чем-то непонятным, что теребилось в груди, искал чего-то иного, нового. А вот объездил полмира и ничего не нашёл. Так как не понимал, что самое родное и близкое ждёт его только дома. А разве нужно что-то ещё? Зачем вечно скитаться по земле, ища неизвестно каких благ? Теперь он будет счастлив. Впереди - покой, тепло родительского дома, тишина. Как часто ему не хватало тишины!
Машина надёжно увязла в грязи. Шофёр, чертыхаясь что есть сил, вылез из кабины. Сергей последовал за ним. Как только он спрыгнул вниз, по спине ударил, словно желая прибить к земле, проливной дождь. Куртка мгновенно стала мокрой. Ноги по щиколотку утопали в грязи. Шофёр, с трудом передвигая ноги, обошёл грузовик и достал из кузова две лопаты. Они принялись за работу под непрекращавшимся дождём. Оба то и дело подскальзывались, пачкались в жиже. Наконец, после получаса мучений, колёса были откопаны. Шофёр провёл рукой по совершенно мокрым волосам.
- Давай, залезай обратно, - сказал он. - Всё в порядке.
Но Сергей покачал головой.
- Нет, - ответил он. - Езжайте один. Я останусь.
Шофёр удивлённо посмотрел на него.
- Да ты что, где ты остаёшься? Нам ещё три километра. Ты на дождь посмотри!
- Я останусь здесь, - повторил Сергей.
Шофёр недоумённо пожал плечами, залез в машину, завёл мотор. Вскоре грузовик растаял в пелене воды.
А Сергей остался стоять на том же месте. Он поднял голову и подставил лицо под потоки дождя. Сейчас он понял то, что так упорно от него ускользало. Чтобы найти то непонятное, за чем он долго и безрезультатно гнался, не нужно было никуда уезжать. Оно всегда было здесь, рядом, вот в этом дожде. Он не мог объяснить, откуда пришла к нему уверенность, что всё так и есть. Но Сергей знал: дождь не был просто дождём. Он был символом чего-то очень важного, но знакомого. Сергей чувствовал, как дождь заливается за воротник, набирается в ботинки, как тёплая влага течёт по спине. И он не хотел шевелиться, не хотел потерять ни одного мгновения этого внезапного, неожиданно обретённого счастья.
ХОЛМЫ
- Опять ты сидишь грустная! Что на этот раз случилось? Неужели Эдвард?
Кэролайн удивлённо посмотрела на сестру. С чего она взяла? Грустная? Конечно, может быть, так и есть. Но ведь она просто задумалась, вот глаза и затуманились. И ничего не могло случиться. Такое прекрасное солнце, чистый воздух, прозрачная река в воде. Холмы, покрытые яркой зеленью, уходящие вдаль, на запад, туда, где в лёгкой дымке скрывался Манчестер. Горбатые, как стадо верблюдов... Это она ещё в детстве придумала, что они похожи на верблюдов. Видела на одной картинке большой караван, потом даже во сне. Разные горбы: пологие, ровные, а другие высокие, неприступные... Что там про Эдварда?
- Эдвард здесь ни при чём, - тихо сказала Кэролайн. - Я думала о другом.
- Ох, и любишь же ты притворяться! Дорогая моя сестричка, я же видела, как ты на него тогда глядела, на дне рожденья... Нет, нет, не оправдывайся. Это никому не нужно. Я иду купаться. Ты по-прежнему боишься реки?
Кэролайн смущённо опустила глаза. Сестра, поднявшись с травы, резво побежала к реке, прыгнула в воду и поплыла. Кэролайн следила за ней. Хорошо она плавает, как рыба. И ни чуточки не боится. Почему же у неё, Кэролайн, всегда был страх перед водой? Особенно перед водой в этой реке - спокойной, усыпляющей... Вокруг - холмы, горбатые, зелёные. А Эдвард...
Она вспомнила день рождения отца. Народу было много, все веселились, танцевали, пили. А она тихо сидела за столом и не сводила глаз с Эдварда. Ей так хотелось, чтобы он посмотрел на неё хоть раз. Но он танцевал с мисс Дорсет и не смотрел на неё. Сестра, конечно, заметила, она всё замечает. Однако она не понимает, как всё изменилось; и никто не понимает - ни отец, ни мать, ни тётушка. Они ведь тоже хотели, чтобы она вышла замуж за Эдварда. Думали, что она любит его. Любит... О, как давно это было! Они с Эдвардом сидели вот на этом самом месте, тёплой летней ночью. Говорили о всякой ерунде. Она рассказывала ему про Африку, верблюдов, о больших горбах - так глупо. А он слушал будто завороженный. Давно... Всего полтора месяца назад. Но с тех пор она поняла.
Сестра, вдоволь наплававшись в тёплой воде, вылезла на берег. Кутаясь в полотенце, она подошла к Кэролайн и села рядом.
- Снова витаешь в облаках, - сказала она. - Пора бы тебе заняться делом. До начала лекций пятнадцать дней.
- Да, я помню.
- Ты хоть довольна, что поступила?
- О, конечно довольна. Это ведь так просто!
- Что просто? - удивилась сестра. - Поступить в Оксфорд?
- Нет, нет, - снова потупилась Кэролайн. - Просто, что я довольна.
Сестра непонимающе посмотрела на неё.
- Снова ты туману напускаешь. Ладно, мне пора идти. Ты скоро?
- Не знаю, - улыбаясь, ответила Кэролайн.
Сестра пожала плечами и направилась в сторону дома. А улыбка не сходила с губ Кэролайн. Да, она не понимает. Никто не понимает, хотя это так просто. Полтора месяца назад всё было по-другому. Она, Кэролайн, куда-то спешила. Надо было поступить в Оксфорд, надо было привлечь Эдварда, надо было... Много чего ещё. И она всё хотела сделать, всего достичь. Сердце никак не давало покоя, а требовало, требовало... Однажды ночью даже хотела из дома сбежать. Так притягательны были эти холмы, покрытые тьмою, загадочные, как караван в пустыне. Сбежать - на поиски чего-то неясного, неопределимого. Навсегда. Но не решилась. А дальше?
Кэролайн поёжилась. Дальше было страшно. Теперь страшно - не тогда. Она хорошо помнила. Ванна, наполненная до краёв, своё тело, погружённое в воду и тоненькая полоска бритвы совсем близко, так что сейчас коснётся, у быстро пульсирующей синей вены на запястье. И тоже не смогла... Почему? Потому что предчувствовала: всё будет по-другому. И теперь всё стало по-другому. После той незабываемой ночи. Была полная, совсем круглая луна, и звёзды - шарики. Она, сидя на подоконнике, в одной ночной рубашке, смотрела на эту луну. Огромную, бледно-жёлтую. И тогда, в одну секунду, маленькую и короткую, мир изменился. Она научилась смотреть на всё глазами луны. Холодными и бесстрастными. Она сама стала луной - высокой, недосягаемой и тихой. А никто этого не замечает.
Кэролайн посмотрела на медленно встававшее солнце, на чистое, кристальное небо. Да, мир изменился. Теперь не нужно ничего искать, ни к чему стремиться. Не нужно никуда бежать, скитаться. Ей ничего более не надо - она довольна своей жизнью. Да! Кэролайн решительно кивнула. Абсолютно ничего. Как все остальные не могут понять - сколь дорого спокойствие. Они куда-то спешат, чего-то требуют. У них нет времени остановиться... и посмотреть - на это солнце, на небо, на зелёные холмы. Что Эдвард? За него надо бороться, тратить столько сил. Но она его никогда не любила... Перед нею была цель - заполучить Эдварда, и она к ней шла. А после той луны уже ничего не нужно. Потому что у неё есть всё - она сама.
Кэролайн посмотрела на реку. Глупо бояться её. Она такая же, как была и сто, и тысячу лет назад. Она неизменна, а потому спокойна. Река - единственная, кто её понимает. Днём. Потому что ночью есть луна.
Она медленно, не вполне отдавая себе отчёта, начала снимать платье. Не стоит бояться реки. Река - друг. Как и эти бесконечные холмы, так похожие на верблюдов. Раздевшись, она медленно подошла к реке. Река казалась неподвижной - так тихо текла в ней вода. Кэролайн ощутила мягкое, нежное прикосновение тёплых струй. Дойдя до того места, где вода была ей по грудь, она легла на спину. Это было единственным, чему сумел научить её тренер по плаванию. Кэролайн лежала неподвижно, глядя вверх, на небо. Течение начало медленно сносить её.
Она плыла вперёд и уже не думала о всём том, что осталось на берегу. Это ушло, как уходит предутренний сон. Вокруг была спокойная, тёплая вода. И Кэролайн хотелось одного: бесконечно, безостановочно плыть по этой родной ей реке, и всегда видеть рядом с собой горбатые, уходящие к самому горизонту, ярко-зелёные холмы.
СУДЬБА
Поэт читал стихи.
Его звонкий, натянутый, как музыкальная струна, голос звенел над притихшим залом. Слова, ещё натужные, искусственные, дышали нарождавшимся талантом. Глаза, блестящие, большие, завораживали своею непридуманною чистотою. Вокруг него сидели слушатели: кто рязвязно развалившись на диване, кто прямо, словно часовой на посту. Позабытые угощения лежали на просторном столе.
Мишель занимал удобное тёплое кресло в углу. Ему никуда не хотелось отсюда уходить. Он тоже слушал поэта - наклонив голову, кивая в такт словам, иногда одобрительно, иногда с огорчением. Порою Мишель поднимал взгляд и пристально, будто просвечивая, смотрел на поэта. И видел: небольшой рост, щуплое сложение, маленькая неудачная голова, круглые очки. Как гадкий утёнок. Но сейчас поэт был королём - королём всего зала - все взоры устремлены на него - все внимают тому сладкому потоку - поток льётся - то слабо, как ручеёк, то сильно, как водопад. А Мишеля никто не замечает.
Мишель улыбнулся сам себе. Неужели он ещё может кому-то завидовать? Хотя это возможно, от скуки. Ни за что бы не поменялся с ним местами - до банкета. А теперь столько всего нахлынуло, что хочется снова стать молодым. Тридцать шесть лет... Кто он? Слишком много переживший старик, которому очень нужно многое забыть. Забыть всё то, что привело его сюда, на этот банкет. Начать жить вот с этой секунды, чистым и на всё глядящим с улыбкой ребёнком.
Мишель закрыл глаза. Поэт продолжал читать - с волнением, с прорывавшейся страстью. Да, поэт не может быть не одинок. Вот все они слушают его сейчас - как больного, бормочущего что-то в постели. А уйдут - и не вспомнят ни строчки. Как это ему знакомо! И как трудно вспоминать. Судьба сложилась по-своему, совсем не так, как он желал. Судьба, судьба, судьба.
Он вспомнил одно раннее утро в Марселе - зелёные ветви лезут в окно, пахнет листвой, птицы щебечут. Письменный стол, на нём листы, листы. И он сам - совсем молодой - в одной рубашке и кальсонах, лихорадочно, словно перед смертью, - пишет. Рука устала, а он всё выводит строчку за строчкой, и не знает, когда кончит. Это было единственным случаем, когда он писал по вдохновению. Стихотворения называлось “За жизнью жизнь, за судьбами - судьба...” А потом всё было не так. Долгие часы мучительного выдавливания рифм, поиски эпитетов, перечёркнутые страницы. И уверенность, что это не зря, что это напечатают, что люди прочтут. Какая сладкая уверенность!
Мишель посмотрел на поэта. Да, вот таким он был. Юным, наивным творцом, уверенным в своей нужности. И между тем он понимал, как плохи его стихи. И от понимания было холодно и тоскливо, как будто сердце продувал ветер. Были надежды, когда нёс в редакцию. Приняли благосклонно, обещали напечатать. Ждал три месяца - появились! - но какие странные. Те же самые стихи - а на бумаге - словно чужие. И совсем непонятные. И плохие, плохие... Он помнил, как рвал журнал на мелкие клочки. С тех пор не сочинил ни одного стиха.
Мишель прикрыл глаза. Да, всё было именно так - это его судьба распорядилась. После делать было уже нечего. Сидел часами перед окном, глядел на улицу. Утром из-за домов вставало солнце, но оно не грело и не радовало. Он тогда словно умер для всего - бывшего ранее столь важным. Сидел, неподвижный, статуя, без чувств и ощущений. Тогда как раз скончался дядя. Огромное наследство - а он даже не слушал поверенного. Всё смотрел на улицу. Наверное, так и бы и угас. Хорошо, что Франсуа выручил.
Да, Франсуа был настоящий друг. Послезавтра сорок дней. Прибежал однажды с кучей журналов, растолкал его, сидящего у окна, разбудил. Вручил всю стопку и велел прочитать. И ни словом о той неудачи с публикацией. Вихрь - беспечный и свободный. Он заставил Мишеля многое понять. Его - Мишеля, уже махнувшего на себя рукой. В журналах было много стихов. Но ему запомнилось не это - его поразила критическая статья, следовавшая за одним стихом. Он прочитал её с упоением. Была гораздо лучше предмета критики. И тогда он действительно переродился. Бросился к Франсуа и потребовал самых свежих журналов. Франсуа был немного ошарашен. А он схватил журналы и побежал домой. Там прочитал их от корки до корки, выбрал один рассказ и принялся за критическую статью.
Мишель улыбнулся уголком губ. Да, так он и стал критиком. Никогда бы раньше не сказал, что есть талант анализа. Это было как наитие, как счастливый сон. На следующей неделе статья вместе с рассказом появилась в двух журналах. Как же он был счастлив! Прыгал до потолка, танцевал мазурку и чуть не задушил беднягу Франсуа в объятиях, когда тот пришёл проведать. На следующий день умчался в Монте-Карло и спустил чуть ли не половину дядюшкиного состояния. Всё было как во сне. Радовался, словно ребёнок новой игрушке... Над Марселем в тот день бушевала гроза, дождь лил как из ведра, а он сидел у окна и всё читал, читал.
С тех пор прошло двенадцать лет. Он - заслуженный литератор-критик, его знает весь Марсель. Мишель грустно посмотрел на свои холёные руки - руки, написавшие столько статей. Теперь всё по-другому. Он ещё давно почувствовал полную удовлетворённость жизнью. Ничего больше не было нужно, ничего он больше не желал. Вокруг взмывали и падали недолговечные звёзды, рушились империи. А он стоял неподвижно, как статуя, как каменный бог. Иногда, правда, выезжал из Марселя, на север, на природу. Совсем мало нетронутых уголков стало... Останавливался посреди дороги, смотрел на спокойные холмы. И понимал их. Однако...
Раздались аплодисменты по поводу особо удачного стиха. Поэт, запинаясь, благодарил, потом, уже не в силах остановиться, вынул из кармана ещё несколько листов и снова стал читать. Мишель вздохнул. У спокойствия есть другая сторона. Вот уже много лет как он подвластен ей - скуке. Да, он скучает - всегда, везде. Это скука не из-за ставших слишком похожими друг на друга статей, не из-за бесконечной череды деловых банкетов. Он скучает, потому что всё вокруг него закостенело, застыло, будто железо в холодной воде. А ему не нужно ничего другого - он не может изменить себя. Мишель усмехнулся. Он любит жизнь, но находит её невообразимо скучной. У него есть всё, чего он раньше желал. Но Мишель чувствовал, что за это было заплачено слишком много. Он заплатил за это большим куском сердца - а теперь с холодными глазами всё испытавшего человека смотрит на молодого поэта. И скучает, потому что ничего уже нельзя повторить.
Над залом звучали сбивающиеся, совсем юные, неокрепшие, такие наивные и зелёные истины. Поэт читал стихи.