Я возвращался в Лисино. Серебристый Peugeot 907-й модели с размеренным урчанием глотал темную ленту асфальта, бегущую меж стройных сосен фешенебельного дачного района. Здесь почти ничего не изменилось - все тот же лес, дорогие автозаправки по обочинам и шлагбаумы с надписью "частная собственность" на уходящих вправо лесных проездах. Я с привычным безразличием отмечал про себя знакомые повороты. Сколько времени прошло? День? Десять лет? Вечность?
Реальность неуловимо изменилась - или я воспринимал ее иначе, ведь в этом мире больше не было меня... Так человек, должно быть, возвращается во дворик своего детства, узнавая и не узнавая старое дерево, качели и футбольные ворота. В его памяти еще бьются детские, яркие образы, воспоминания о том, как он, девятилетний мальчишка, гонял футбольный мяч и лазал по деревьям вместе с соседскими парнями; но глаза ему говорят, что качели скрипят, а дерево засохло, или же что вместо старых ворот стоят теперь другие. Я был на грани той сентиментальности, с которой тридцатилетний преуспевающий бизнесмен вдруг обнаруживает в нижнем ящике стола школьные фотографии. Да, Лисино было моей школой жизни, тем самым двориком моей юности, который я буду с нежностью вспоминать до конца своей Вечности - ибо не знаю понятия "смерть" и "жизнь".
Красноватый диск солнца заигрывающе скользнул краем по верхушкам деревьев вдали. Ивняково... Синий Лес... Артемьево... Интересно, кто придумывал названия этим посёлкам?.. Я вспомнил, что один приятель говорил о своей даче в Синем Лесу. Я уже в который раз дал себе слово... когда-нибудь. Красивые белые особняки в стиле неоэклектики чередовались с уродливыми красно-кирпичными бункерами начала века. Мне, впрочем, не нравилось ни то, ни другое. Я прибавил скорости, руль послушно льнул к моим рукам, и на платной сверхскоростной трассе не было в этот час более ни одного автомобиля. Вечерело.
Вскоре я свернул с payante на ровно укатанную гравийную дорогу - дань памяти некогда неблагоустроенным дачным проездам. За открытым окном было удивительно тихо, ни один звук, за исключением урчания мотора, не нарушал спокойствия осеннего вечера. Мне показалось, что даже птицы умолкли. Был октябрь...
Похоже, прошло все-таки несколько лет. Парковочная пощадка была в идеальном состоянии, но меж плит на дорожке, ведущей к деревянному дому, пробивалась уже слегка увядшая трава. Дом выглядел даже не заброшенным, а опустошенным морально. Заколоченные окна показались мне неэстетичными, и диссонанс удручал.
Мнея вдруг потянуло на старое кладбище, подходившее вплотную к имению Анриетты, в миру Арины К*. Я вступил в это царство безмолвия, испытывая необъяснимое чувство огромной важности всего происходящего. Странно, но здесь, казалось, было больше жизни, чем на поляне возле старого дома. Вязы и тополя, уже обнаженные перед встречей зимы, стояли торжественно и печально, бессменные стражи последнего сна бренных тел. Гранит и мрамор за чугунными оградками был слегка укрыт накидкой из опавших листьев, как тонким ажурным покрывалом. Я медленно шел по чисто выметенной дорожке вдоль могил, разглядывая застывшие на камне изображения, не понимая сам, что именно я ищу. Часть имен была мне знакома: кто-то был моим партнером по бизнесу, кто-то делал карьеру в политике. Я почти безразлично шел мимо, руководствуясь неизвестным чутьем, и, наконец, увидел то, что искал.
Эта могила находилась в самом конце аллеи. Хрупкая трехлетняя осинка была почти не видна за красивым надгробием из черного мрамора. На нем не было портрета, зато на камне был искусно высечен берег Лисинского разлива, рогоз на переднем плане и летящая над водой одинокая птица. Надпись гласила: "Cherry J. Waste, 2052-2075. Ouvre tes ailes, va"*. Я затаил дыхание, схватившись рукой за чугунный цветок оградки. Сердце бешенно заколотилось, словно желая опровергнуть печальный факт моей кончины... Интересно, сколько лет назад? Я перевел дух. Вернулась возможность думать и даже появилось обычное для меня желание иронизировать. Я опустил взгляд ниже: только теперь я обратил внимание, что на моей могиле листья были тщательно сметены, а у подножия памятника в изящной черной вазе стояли два живых нарцисса. Живых?! Я не поверил и подошел поближе. Кто мог достать ради меня живые нарциссы в середине октября?! Похоже, они стояли несколько дней: лепестки пожухли по краям от ночного заморозка. Я выпрямился, любуясь торжеством смерти над жизнью.
Мне показалось, что я услышал тихие шаги по аллее. За секунду перед тем, как обернуться, я понял, вернее, догадался, кто это мог быть. Я не ошибся. Возле оградки стояла Леди-в-сиреневом, моя Летучая Голландка, Имрис ван Дрейен. Она ничуть не изменилась, ни одной чертой лица, как не изменилось и полное Знания и печали выражение темно-бездонных глаз. На ней было дымчато-фиолетовое осеннее пальто, ярко-алые перчатки и такая же алая шляпка с шелковой черной лентой. Здесь, во владениях угасающих осенних красок и черного мрамора, этот яркий алый цвет казался вызовом самому Мирозданию. У меня закружилась голова. Я понял, что готов променять десять тысяч жизней на возможность отказаться от того рокового решения. Она поняла: ее глаза стали еще чуть печальнее, а голова отрицательно качнулась. Нам по-прежнему не надо было слов, чтобы понять друг друга.
- Ты все-таки вернулся, Черри Уэйст, - тихо проговорила она, как всегда, не спрашивая, а констатируя данность. - Ты обрекаешь себя на вечное возвращение...
Мы снова молчали. Я сделал шаг вперед и тихонько коснулся ее руки в шелковой алой перчатке. Имрис не отреагировала.
- Какой теперь год?
- Девятнадцатое октября две тысячи семьдесят восьмого. Ровно три года сегодня.
Я понял, с какого дня прошло три года для этого мира. Я еще раз посмотрел на могилу и понял, кому обязан столь роскошным последним пристанищем.
- Ты скучала?
Она опять покачала головой. Интересно, подумал я вдруг, она когда-нибудь произносила вслух слово "нет"?
- Пойдем, - она мягко сжала мою руку. Я послушно последовал за ней, но задержался возле соседней могилы.
- Анна Владимировна К*. - прочитал я вслух. - Антуанетта?!
Имрис кивнула. Я вопросительно посмотрел на нее.
- После твоей смерти было много... всего. - Несмотря на все ее самообладание, я видел, что она с трудом подбирает слова.
- Она... ушла сама?
- Ее пригласила Смерть - на собственную вечеринку. Название яда тебе ничего не скажет...
До самого дома мы шли в полном молчании, не обращаясь ни к кому даже мысленно. К тому времени полностью стемнело, и возле дома автоматически зажглись два фонаря.
- Анриетта очень тяжело расставалась с сестрой... Кроме того, пришлось немало заплатить полиции, чтобы нас оставили в покое. Анриетта уехала в Париж - боже мой, как это банально, - улыбнулась Леди-в-сиреневом своей неповторимой грустной улыбкой. - Я выкупила Лисино у нее, но мой коттедж стоит на берегу Разлива. Здесь... все осталось... как память.
Она резко развернулась ко мне, и я увидил другую Имрис, почти не знакомую мне.
- Я отпустила тебя, Черри. Теперь каждое возвращение - это твой собственный поступок.
- Но я по-прежнему волен приходить?
Она отступила на шаг, не отпуская моей руки, и тихо-тихо, одними губами, произнесла: "Да".
Дверь в старый дом - наш дом, как хотелось мне сказать - не была заперта. В гостиной все было по-прежнему, и мы не стали подниматься в комнаты наверху...
Я проснулся в самый глухой и темный час. Диван возле меня был пуст, в старом доме не было ни души. Имрис исчезла, не оставив мне никакого знака, что я по-прежнему желанный гость в этом доме. Я не спеша оделся, стараясь, чтобы в моих движениях не проскальзывало и тени моего ледяного двойника. Я должен был на этот раз остаться самим собой - на этот раз действительно навсегда. Говорят, именно в три часа ночи, а не в полночь, призраки достигают пика своей силы. Я дошел до машины своим обычным, неторопливым шагом, и спокойно завел мотор. Красивый автомобиль был этому миру таким же чужим, как и я, пускай неискушенный взгляд никогда бы этого не заметил. Я вырулил на скоростную магистраль в сторону Суоми. Стрелка на спидометре миновала отметку "250" и уперлась в ограничитель, а машина продолжала разгоняться. Осветительные приборы сливались в феерические бело-золотые полосы. Я был спокоен и даже, наверное, немного счастлив. Я был действительно свободен, хотя мне было немного грустно расставаться с этим миром. Впрочем, грустить смысла не имело, ведь я уже сделал это три года назад. Впереди показался красивый въезд в тоннель. Большей концентрации для перехода нельзя было и пожелать: ночь предельно сжалась. Через несколько секунд она расцветет восхитительным фейерверком... Я улыбнулся и повернул руль влево несколько сильнее, чем следовало, навстречу безупречно белой бетонной стене.