...белые волки - это легенда.
И белые медведи - это легенда.
И белые чайки - это легенда.
Не легенда только белые льды....
Феликс Кривин, "Легенды Севера"
...все-таки жизнь длинна, лемуры мои,
забываешь и речь о ком...
Михаил Генделев, "Послания к лемурам"
Трехногая собачка Атлантида
то бродила ревизией по комнате,
возле тощей ноги Аркадия Максимовича.
Михаил Анчаров, "Самшитовый лес"
Базары, автобусы, дома, сумасшедшие, остальные люди и собаки, идущие за горизонт, - всего понемножку. Потому что, если всего помногу и близко к сердцу, то не каждое сердце выдержит...
Планеты тоже выдерживают нас с трудом. Именно теперь Земле пришло время освободиться от заблуждений юности и пойти дальше, расширяясь и трансформируясь. Всё меняется, от Земли до галактики, но день похож на день, ночь на ночь, растут дети, сохнет бельё, варится обед, а тем временем сдвигаются полюса, и сады растворяются в ближайшем будущем и давнишнем прошлом, меняя течение дней. Прошлое говорит настоящему о будущем...
Древние камни Иерусалима так прекрасны, просто дух захватывает, а о чём они молчат - никому не ведомо... всё зыбко, неточно, колеблются стены времени, меняя переулки и картинки с выставки, в которую постепенно превращается история.
Говорят, что единственное неизменное место в этом мире - это Гефсиманский сад и его древние оливы с потемневшими от времени стволами, похожие на старинные фолианты времени, раскрытые где попало. Неизвестно, кто его посадил - он был всегда. Остаётся предположить, что посадил его не иначе как сам Всевышний... а люди ходят рядом, думая о своём.
Итак: здесь и сейчас, когда финики становятся пальмами, а ветреная пустыня подступает близко к сердцу, где люди степенно выпивают свою чашечку кофе и оливковые деревья шелестят веками...
ПЕРВАЯ ТЕТРАДЬ
Время собирать листья
Лист первый
Дело было в Иерусалиме, возле старого города, там, где исчезает линия горизонта, а небо распахивается во все стороны. Справа - часовенка, слева - женский монастырь, наверх и прямо - Старый Город. Вокруг деревья, трава, пахнет летом и кричат неведомые птицы.
Не уверена, что это был именно Гефсиманский сад, но думаю, что именно он. Рядом, прямо через дорогу от официального музейного сада.
В этих окрестностях века назад оливы росли по всей Масличной горе, как-то Иисус со товарищи, прогуливаясь, оставил в веках небольшой сад, за которым приглядывают добрые люди и зовут Гефсиманским, а рядом, за заборчиком, - остальная Масличная гора и всё те же оливковые сады.
Вообще-то, олива - дерево вечное, если её не спилить, не сжечь - так и будет жить веками. А если не подстригать - будут дикие кусты, как в этом заброшенном саду, куда не ходят туристы.
Там находится приют для наркоманов, которых мой приятель Женя, социальный работник, возвращает к жизни. То есть, сейчас уже не возвращает, теперь он живёт в Париже, а тогда возвращал.
История, впрочем, не о нём, и может быть, зря, - он постоянно творит свои истории на глазах у окружающих, а те в изумлении останавливаются, цокают языком и говорят: "Вот так история... как такое придумаешь..."
Довольно долго Женя жил в Кишинёве. Его жена-композитор говорила по-молдавски и была хороша собой, как яблоки сорта антоновка. Даже изысканна, как яблоки сорта бергамот. Как подымет глаза из-под ресниц - сама изысканность смотрит. И требует. Он в то время преподавал французский, запивая иногда хорошими сортами вина с друзьями, и вольный ветер зажигал ему вдали какие-то неясные перспективы уже тогда.
Постепенно Женины друзья заговорили на странном гортанном наречии, собираясь в неведомые края под названием Израиль. Это завораживало. Тем более что французский он и так знал, а английский так и не выучил.
Говорить с женой по-молдавски с каждым днём становилось труднее, хотя молдавский он любил, и детей тоже, да и Кишинёв город хороший, - но Женя выбрал Париж, или Париж выбрал его - кто их теперь разберёт, эти закаты-восходы и настенную живопись...
Молдавия отпустила его к вольным парижским платанам, уличным кафе и сигаретам "Голуаз". Правда, поначалу он пару лет провёл в Израиле, - задержался в пути повидать друзей, посмотреть на пальмы, поработать, где придётся, комментируя происходящее.
Теперь Женя живёт как бы в Париже, а на самом деле - везде. Он перелетает с места на место, как летучий парусник, успевая поймать нужный ветер, потом возвращается, и, проходя сквозь Сену по пешеходному мосту, считает себя парижанином.
А я выбрала жить в Иерусалиме. Иногда мне кажется, что это - всё, что у меня есть. Хотя иногда встречаются друзья, песни и картины бытия. Всё то, что случается само собой.
Мне кажется, этот город привораживает своих. О чём-то с ним беседуем в неведомой тишине под оливами, и остаётся нечто - ни нарисовать, ни рассказать, а только молча поздороваться через окно с этими холмами и звенящей листвой...
Женя приехал без чемодана. О своём приезде он не сообщал никогда, радость должна быть неожиданной, - так он считал и звонил прямо с автостанции. Мы встретились и пошли дальше, разговаривая, в поисках финикийской пальмы, по направлению к башне Давида.
Беседа случается сама собой, когда есть резонанс, он же закон взаимного сочувствия. Это я не в осуждение монолога, а в поддержку беседы, можно в сопровождении кофе, чая или вина по вкусу.
Мы сидели на ступеньках у мельницы Монтефиори, оглядываясь на огни старого города, выпивая светлое сухое вино имени царя Давида. Закусывали жёлтым сыром, неспешно отщипывая по кусочку. Время остановилось здесь, под небом Иерусалима.
Остановилось поглазеть на подсвеченную кладку стен старого города, на идущих мимо людей из параллельного мира.
Славное дело - поглядывать на другие миры, сидя на ступеньках у стен старого города, отщипывая по кусочку жёлтый сыр.
Иногда мне кажется, что я до сих пор там сижу.
Лист второй
Очень хочется поступать правильно, приходить вовремя и чтобы все тоже не толкались. Они могут не чистить зубы, это их личное дело, лишь бы не говорили под руку и не кричали в ухо, особенно по утрам. Но часа в четыре утра я регулярно слышу муэдзина. Когда приходит время молитвы, некоторые молятся прямо в микрофон. Наша квартира близко к старому городу, слышно неплохо, там отличный усилитель, распылитель утренних снов.
Кстати, я прекрасно запоминаю сны.
Недавно мне приснилась лестница в небо, по которой носились вверх-вниз фигуры в белых костюмах, а может, и ангелы - издали было не разглядеть - но это явно была та самая Лестница Якова.
Так вот, эти товарищи в белом, как объяснило сопровождавшее меня во сне облако, лечат Землю от нас, паршивцев, ДНК разрабатывают новым поколениям... в общем, все заняты и бегают. От этого Земля начинает вращаться всё быстрее, стараясь нас не задеть, хотя получается не всегда... ну, пора ей то ли звездой стать, то ли бабушкой новым звёздным системам. Что-то в этом духе.
Утром, уже не во сне, а наяву - передали в новостях, что было цунами и землетрясение где-то в Америке. Картины произошедшего очень не радовали. Утешало только то, что близких моих там не оказалось, но мироздание стало раскачиваться из стороны в сторону, не уследить...
Люди не очень-то влияют на мироздание. А влиять ой как хочется - управлять, надёжные чтобы стены, пол и потолок. Но мироздание с нами почему-то не советуется. Поэтому мы только и делаем, что прикарманиваем друг друга. Такой у нас способ существования, - жизнь в поисках устойчивости. На самом деле мы просто держимся за соседнее плечо, с ним легче идти, оно такое надёжное, гораздо надёжнее, чем своё.
Мы вообще не очень умеем любить, пользуемся другим человеком, как полезной в хозяйстве вещью... а терять близких совсем не научились, хотя этому закону природы столько тысячелетий, не мешало бы привыкнуть или закон изменить...
Единственное, что нам остаётся - это выстроить свой мир, а как иначе? - не говоря уже про сад, держать его под боком, согревая липовым чаем. Лишь бы он никуда не девался... почёсывать за ушком и пересчитывать пряники. Должно хватить.
С утра снова появился Женя, который носился по дружеским домам, как хвостатая комета по галактике. Открыл дверь и зашёл, дымя своим "Голуазом".
Я как раз терзала мольберт в поисках сути, а Тот, Кому Нравятся мои очки, фигура и интонация (зовут Лёня) готовил наш традиционный полуденный кофе.
Комната-студия на улице Пророков, коридорчик на улицу, соседская собака для уюта и скамейка для разнообразия. Внутри разбросаны тушь и ватман, и сами собой рисуются человечки. По стенам они ходят в рамочках, но мне всегда кажется, что они меняют свои позы, когда нас нет. Ну, в конце концов, надоедает им находиться в одном и том же виде.
Собака молча проводила Женю в студию и также молча удалилась. Женя тоже умолк на целую минуту, настоящий рекорд для закрытых помещений. Посмотрел на акварельных человечков, распахнул синие глаза и замер, как будто захотел окликнуть и поздороваться, но в последний момент передумал. Узнал своих...
Я ещё не рассказывала, как Женя разговаривает? Он вдыхает сигаретный дым, а выдыхает слова, и кажется, что к нему прислушиваются деревья, дома и бродячие кошки.
Слова путаются в его небритом подбородке и разлетаются веером по ближайшему пространству. Голосу его мог бы позавидовать знаменитый декламатор Журавский, если бы декламатору было присуще это чувство - зависть. Тут ничего не скажешь наверняка, очень, знаете ли, человеческое чувство, но бывают стойкие люди. Наверняка Женина композиторша постоянно пыталась прикрутить звук, но бесполезно: Женя думает вслух, невозможно не заслушаться этим оркестром духовых баритонов. Или баритонального выдоха:
- Я что хотел сказать, дорогие Инесса Юрьевна и царь Леонид, бразильский кофе попадает во Францию воздушным путём, не теряя при этом своих удивительных свойств. Кстати, Лёня, почему у царя спартанцев было такое странное имя - Леонид Первый?
- Почему странное?
- Так больше ни одного царя не называли Леонидом. Лев у нас - царь зверей, а Леонид - это кто такой?
- Ну... "подобный льву", по образу и подобию Льва.
- Не уподобляйся, Лёнь, и не уподоблен будешь... Скажи, Армандовна, мы начинаем пить кофе или идём искать неведомого?
Инесса Юрьевна (домашняя кличка Арманд, само собой) - это я. Лёня, соответственно, - царь Леонид, а Женя, наоборот, Евгений Борисович. Мы с друзьями любим называть друг друга с уважительным полупоклоном.
С Женей, Евгением Борисовичем, мы познакомились на выставке в Кишинёве, где он обсуждал картины местных авторов, отвлекаясь на рассказы о своём детстве и отрочестве. Не помню, как это выяснилось, но кофеманов нас оказалось ровно двое на всю выставку (остальные предпочли молдавские вина). После очередного распития чёрного кофе за соседними столиками, Женя представился и спросил, без какого именно сахара я кофе пью. Собственно, теперь Евгений Борисович предпочитает кальвадос, но тогда он ещё об этом не знал и завалил меня сведениями о заваренных собственноручно сортах кофе.
- Нужно капнуть воды, - говорил он так увлечённо, что очередь за молдавским букетом стала прислушиваться, - обязательно холодной воды, ложечку, не больше. После такого кофе ты забудешь обо всём на свете и сразу пойдёшь искать неведомого...
Женя незримо стал присутствовать в нашей текучей жизни, как плавучий остров со своим атмосферным давлением и постоянной ровной погодой. С ним приятно было плыть рядом, и солнце тут же начинало дарить лучи всем, кто случился вблизи. Наверное, поэтому Женя преподавал французский язык трудным подросткам.
В Кишинёве придумали неплохую программу улучшения и просветления сознания молодых людей до пятнадцати лет, включающую театр, французский и танцы. Молодые люди, правда, не отвлекались от улицы и распития спиртных напитков, но стали наполнять свой досуг французскими словами и художественными темами. Этим они вполне походили на окружающую взрослую действительность...
Евгений Борисович заваривал кофе для всей компании, приговаривая:
- Учитесь, а то уеду в Амстердам искать неведомого, останетесь без хорошего бразильского кофе. Вы, конечно, сможете заваривать арабский, но я не рекомендую. Что нам арабский кофе? Горькие воспоминания об Аравийской пустыне, напомните мне, кстати, где она находится...
Лист третий
Женя приехал в Париж под вечер. Накрапывал мелкий дождь, светили фонари, а полуголые мальчишки, невзирая на мокрый асфальт, беззвучно танцевали брейк-данс на Пале-Рояль.
Париж показался знакомым и уютным, как питерский дворик, отстранённо-беспечным, как воспоминание неизвестно о чём.
В лёгком парижском ветерке Женя почувствовал, что он, наконец, дома. Что этот ветерок - его собственный, персональный, и всегда будет с ним, что бы он ни закурил, "Нашу марку" или гаванскую сигару.
И Женя пошёл к старому другу, капитану Скамейкину, чтобы поздороваться и начать чувствовать себя живущим в стране живописи и богемы.
С капитаном Скамейкиным они встретились в мансарде, тут же был и кальвадос, друг парижских художников.
Женя сразу закурил французскую сигарету, проникаясь воздухом милой Франции.
- Садись, - сказал капитан Скамейкин, - в ногах правды нет, но нет её и выше, выше, выше...
- И в руках, значит, нет, - догадался Женя, - и в голове. А что ты сейчас пишешь?
- Я пишу, - согласно кивнул капитан Скамейкин, - и когда-нибудь потом покажу другу. Пока, кроме меня и Всевышнего, показывать нельзя никому.
- А, так значит, Всевышнему ты, всё-таки, иногда показываешь?
- Попробовал бы я не показать... Он высоко сидит, далеко глядит, но иногда заходит. Вот, почти как ты...
Капитан Скамейкин был худ, жилист и прокурен насквозь. Капитаном он стал давно, ещё в студенческие годы, когда остался на борту катера управлять поворотами судьбы, а остальные в дождливый, как сегодня, вечер, остались на берегу. Капитан Скамейкин плыл себе по жизни и в конце концов приплыл во Францию.
Рисовал он с детства, маслом и акварелью, год от года всё лучше. Одно из самых своих замечательных полотен он, пожалуй, продал зря - теперь бы мог гордиться, показывать внукам... но нет, захотел повысить благосостояние и пообедать со вкусом хоть раз, - отдал полотно первому попавшемуся покупателю за пять рублей. Тогда это были деньги.
На полотне изображался Летний сад апельсинового цвета и с искажённой перспективой. На первой плане стоял сам капитан Скамейкин и держал в руках уменьшенную Адмиралтейскую иглу небольшого размера. Ангел из рук Скамейкина смотрел печально в сторону наблюдателя.
- Хорошая была картина, - сказал Женя, выдыхая дым французской сигареты, - ты её больше нигде не встречал?
Капитан Скамейкин печально промолчал и налил кальвадос в большие гранёные стаканы, привезённые из Питера и служащие основанием заваривать чай, грог, а также наливать кальвадос. Остальные напитки в доме не ценили.
- За живопись, - твёрдо произнёс капитан Скамейкин, - и за то, чтобы она продолжала меня кормить.
- А то! - согласился Женя.
Двигали мебель у соседей. Прохладный воздух вплывал в открытое окно и смешивался с клубами дыма.
После кальвадоса действительность показалась ещё более французской, хотя присутствие капитана Скамейкина навевало разные мысли и чувства. Одновременно захотелось попасть в Амстердам и Рим, но оставаясь в Париже. Скрип соседской мебели напоминал движение поезда неизвестно куда.
На другой день после посещения капитана Скамейкина Женя нашёл работу - для человека, говорящего по-французски и знающего иврит было плёвым делом зайти в местное отделение Сохнута, поговорить о том, как у них тут.
Обычно встречные люди тут же готовы поделиться с Женей всеми проблемами, он умеет слушать, когда молчит и грамотно чередует одно с другим (молчание и слово). Как раз требовался воспитатель в группу трудных подростков.
И, конечно, хорошей приметой оказалось то, что накануне за стеной двигали мебель у соседей капитана Скамейкина.
Мне кажется, не стоит пренебрегать добрыми приметами, даже если у вас за окном до утра играют на балалайке. А вдруг это к тому, что вам подарят звуковидеозаписывающий центр?..
Ибо всё в этом мире взаимосвязано прочными корабельными канатами.
Группа подростков от Сохнута считалась еврейской и, действительно, - было там три еврея, пять арабов и шестеро негров от девяти до двадцати лет. Да, ещё трое белых французов и один настоящий индус.
Париж успел стать многонациональным городом, невзирая на наши о нём представления и ожидания. Прочитанные книжки, сами знаете, до добра не доводят - внешний мир совершенно перестаёт совпадать с внутренним.
Женя отнёсся к внешнему миру с пониманием, и мир ответил ему взаимностью - хулиганьё, набранное Сохнутом на парижских улицах, признало в нём своего и стало прислушиваться.
В итоге он поселился прямо в интернате, а капитан Скамейкин стал проводить время как попало, скрашивая его кальвадосом.
Другим следствием интернатской жизни стала зарплата, которая частично всё-таки оседала на Женином счету и давала возможность иногда путешествовать поездом и даже самолётом.
Вообще-то говоря, поначалу Жене и так, помимо путешествий, было куда зайти. Он ведь и во Францию переехал только потому, что здесь жила Жозефина.
Да, именно Жозефина, хотя иногда Женя называет её Жозефой Пьеровной.
Как-то Жозефина съездила в Израиль на практику в кибуц, и там наткнулась на Женю. То есть, они столкнулись у столовой, где встречаются голодные люди, привлечённые запахом биточков. Женя говорил без перерыва, как он умеет, но не сразу звуки его голоса проникли в Жозефины уши.
Жозефина давно усвоила простое правило - или взаимная любовь с первого взгляда, или все довольные расходятся по домам. Но Женя, раз уж попался на дороге - его непросто было обойти, и теперь он регулярно появляется у неё в пригороде, почти как муж - не может расставаться с Парижем надолго, приручил его этот город.
Всему остальному миру он мог сказать много ласковых слов и даже на нём жениться, - только если можно было вернуться домой на Монмартр. Кроме того, Жене нужна хоть какая квартира для приезда своих молдавских детей, когда вырастут...
В общем, этот беспечный человек умудряется так рассчитать свою жизнь, что она складывается сама собой. Даже, когда он возвращается в Иерусалим, и мы гуляем вне времени и пространства вокруг стен старого города.
Лист четвёртый
На следующий день мы отправились в старый город, а тот, которому нравятся мои джинсы и свитер (практически муж) поинтересовался на прощанье, где мой мобильный.
Не лишний вопрос, так легко потеряться в этом дрожащем воздухе, раствориться в краю вечной весны или постоянного августа, кому что, выбирайте на свой вкус... мне, пожалуй, ближе весна.
Если меня переодеть в "маленькое чёрное платье" от Шанель, вдеть в каблуки повыше и два бриллианта в уши, и волосы пепельные рассыпаны по плечам, то худоба превращается в стройность, а шея оказывается лебединой.
Да, чуть не забыла: накидку с высоким воротником, лучше меховую.
И белые перчатки до локтя.
Потом вернуться в студию, рваные джинсы в пятнах от краски, конский хвост на затылке, очки. Свитер до колен. Глиста в скафандре.
По уговору я как бы замужем, но мы не расписаны по обоюдному согласию. Мне это сохраняет некоторую иллюзию свободы...
Замуж я вышла по недосмотру. Другие люди по недосмотру детей рожают, разводятся...
Вообще, недосмотр - важный двигатель прогресса.
Когда ты перестаёшь гипнотизировать дорогу, на ней может случиться разное, иногда даже хорошее.
Понимаете, внешний мир так хочется, чтобы не мешал, тут внутренний столько места занимает... поэтому в доме должно быть тихо и чтобы не мелькали.
И, откровенно говоря, меня никогда не привлекала борьба самолюбий как форма существования белковых тел - то, что обычно называют словом "семья". Хотя дети отчего-то сами собой не заводятся...
Да мне и чужих детей в студии хватало, не говоря уже про остальную вселенную.
Поначалу казалось, что наша с Лёней многолетняя дружба не представляет для меня семейной угрозы. Лёня работал режиссёром и мы сочиняли сказки, не думая о социальной активности.
Сказки... а жизнь не сочиняли.
Широкоплечий, боксёрской стрижености и атлетической выправки, одет во что-то элегантное, что и не запомнишь... ну, не галстук, но шейный платок на нём найти можно. В общем, типичный царь Леонид.
Дети при его появлении замирают и смотрят восторженно в ожидании. Никогда не кричит, взятую паузу доводит до конца, пока народ не утихнет, при этом вид такой, что убить может лёгким поворотом плеча.
Легко улыбнётся и скажет:
- Ну что, все меня рады видеть? Тогда поехали.
Так мы и жили, репетируя. Скоро к нему приехала дочка из Питера. Лёня когда-то рассказывал об её маме, учительнице математики, любительнице острых углов и роскошной причёски.
Решительности её хватало на всю среднюю школу, да что там - на весь район.
Управление детьми - дело, требующее таланта манипулятора и командирского голоса, я убеждена, что в школьные учителя идут скрытые садисты.
А Большой Быт - это такие рельсы, по которым скользишь автоматически, изо дня в день, не замечая пейзажа за окном. Потом внезапно замечаешь, пытаешься вдохнуть-выдохнуть, не повредив семейной оболочки, но от резких движений она часто рвётся, и люди часто обвиняют в этом друг друга.
Особенно учителя, которые скрытые садисты. И даже если нет.
В конце концов, Лёня развёлся и уехал в Израиль. Алина, единственная дочь, через пару лет сбежала к папе. Серые глаза, прямые волосы, берёзка белая, типичная принцесса из тех сказок, которые мы сочиняли с её отцом...
К которой и подойти трудно, и бросить невозможно. Года три они с папой прожили душа в душу, а потом появился принц и увёз принцессу в Италию.
Скажу больше - в Венецию. Лёня научился посылать электронную почту. Подписывался - Папа. Отчего-то эта подпись мне постоянно напоминала о папе римском...
И вот, однажды, когда Лёня провожал меня домой после затянувшейся репетиции, я опоздала на автобус и осталась у него, в Алининой комнате, денег на такси не оказалось у обоих.
Мы проговорили часов до трёх и всё не могли наговориться... то ли потому что впервые говорили не о сказках... не знаю.
Лёня говорил о себе, впервые я услышала его настоящий, не режиссёрский голос, открылась маленькая дверца в другой, далёкий близкий мир, я вдруг поняла, что роднее этого человека в моей тридцатипятилетней жизни нет никого.
Ещё пару недель мы разговаривали обо всём, встречаясь неожиданно на улицах и автобусных остановках. И тут же забывали, куда идём...
Боже мой, говорила я себе - что за глупости, никогда не променяю настоящую дружбу на дурацкую романтику, какой от неё толк.
Романтика всегда заканчивается. А дружба пускай продолжается. Я знаю его шесть лет. Что ты знаешь, отвечал внутренний голос...
В какой-то момент, прощаясь, мы, как обычно, пожали руки... и вздрогнули.
И застыли, не в силах шелохнуться. И после команды "отомри!", которую дали себе одновременно, обнялись так, словно не виделись несколько лет и уже не было надежды никакой никогда.
Словно маски, наконец, упали, это же ты, это же я - сколько вечностей, сколько эпох?..
И хватит оплакивать потерянное прошлое, от Лемурии до Атлантиды, иногда звёзды сходятся напоследок и возвращается то, что по всем канонам вернуться не может.
Оказывается, что человек иногда может быть счастлив. В виде исключения...
Лист пятый
Надо иногда рассматривать действительность при разном освещении. И непременно - светлым субботним днём со ступенек у мельницы Монтефиори.
Небо тут - отдельная страна, в которой и звёзды ближайшего космоса, и горячий воздух Востока, и небесный Иерусалим перемешаны в одном коктейле или, если хотите, в едином кристалле... если смотреть со стороны Яффских ворот на небо в поисках горизонта, проступает и сам город.
Воздух прозрачен, мимо просачиваются туристы и местные гуляющие хасиды. Да и остальные где-то рядом, живут параллельно горизонту.
Правда, здесь линия горизонта куда-то пропадает. Если смотреть за Масличную гору, то её и вовсе нет, этой линии. Как писал Лев Кассиль совсем о другом месте, - здесь земля закругляется.
- Ты знаешь, что в Париже скоро не останется русского народа? Мы все переедем в Амстердам и станем художниками-передвижниками, - говорил Женя, глядя в отсутствующий горизонт. - Я хотел познакомить тебя с капитаном Скамейкиным, но он опять пишет какой-то Версаль. А ты никак не соберёшься в Париж. Чем тебе Париж не угодил?
- Да я как-то не уверена в его существовании, - отвечала я, разглядывая Яффские ворота - туда поднималась группа школьников в сопровождении мальчика с ружьём.
- Вот посмотри на меня и убедись - я в нём живу. Я теперь стал совсем парижский человек из Кишинёва.
- Не знаю. Ты мог бы жить где угодно, зачем ещё придумывать какой-то Париж?
- Что значит - какой-то? В садике на Пале-Рояль по вечерам зажигаются фиолетовые тюльпаны... Огни парижских улиц отражаются в прохладной воде. Приезжай, я отведу тебя к Сене, и ты будешь отражаться в парижской воде.
- Спасибо. Я, действительно, давно не отражалась ни в какой воде...
Стайка подростков посыпалась из Яффских ворот и опустилась прямо на траву, побросав рюкзачки. Ланч на природе у стен Старого города. Пикник у обочины. Школьники на отдыхе. Наверное, царь Давид предполагал именно это, когда начинал обустраивать свой город...
- Не знаю никакого Парижа, - вредно сказала я. - И он меня не знает. Мы с ним квиты.
- Ну и что? Васнецов тоже не знал Парижа. И Репин.
- Да, главное - Репин. Очень ему был нужен Париж для написания "Бурлаков на Волге"...
- И совершенно напрасно. Ты представляешь, бурлаки были бы одеты как рантье, Волга напоминала бы Сену, а вдали виднелась Эйфелева башня - издали она очень неплохо бы смотрелась...
Мы умолкли и задумались неизвестно о чём. Потом я увидела картину как живую - думаю, от неё не отказался бы и капитан Скамейкин.
На первом плане бурлак в пенсне вёл на поводке шпица. Остальные, заслонившись вечерними газетами, шли по воде, блестя лаковыми туфлями. Замыкающий в котелке покуривал трубку.
Мне не хватало чего-то в небе, и сразу в синеве над бурлаками показался планер.
За планером следил мальчик в галстуке с соседнего берега. Соседствующий пионерский мальчик. Гипсовый.
- Человек на девяносто процентов состоит из воды, - неожиданно сказал Женя. - Интересно, если нас инопланетяне захотят как-то изменить, допустим, к лучшему, то достаточно заставить выпить много килограммов воды. И не давать ходить в туалет.
От этой идеи я содрогнулась и чуть не свалилась со ступенек. А на моей картине, появился водяной человек, заслонив собой бурлаков.
Шпиц, оглянувшись, лаял на него остервенело. Из ушей человека били фонтанчики.
Неплохо бы всё это нарисовать, что ли, холст, масло...
- Человек из воды предпочтительнее человека из воздуха, - продолжал Женя, - И значительно приятней человека из земли. А человек из огня - это так хорошо, что я даже не знаю, как об этом рассказывать. Ты представляешь?
- Чего я не представляю, так это того, что ты якобы не сумеешь рассказывать...
Солнце начало припекать. Школьники валялись на траве, обложившись булками с хумусом и пластиковыми бутылочками.
Беседа небольших еврейских детей была слышна на нашей стороне, словно стае птиц приделали микрофоны на каждый клюв.
Мальчик с ружьём сидел молча, иногда сумрачно оглядываясь. Нелёгкая это работа - охранять стаю птиц...
Впрочем, охранники - естественная часть местного ландшафта, обычная работа для людей обоего пола, прошедших армию. В какой-нибудь Испании охраняют бизнесменов, а у нас - детей.
- Давай я тебе расскажу о Новгороде. Или нет. О Барселоне. Там летают чайки размером с небольшой вертолёт. И парят планеристы, конфетти в воздухе, непрерывно, сутками и неделями заполняя небо...
- Держатся за воздух...
- Да... высоко-высоко, в Испанской Венеции летают люди в безоблачной небе Испании... Но я тебя туда не зову. Взлетишь ещё - и поминай как звали... Пошли пить кофе.
Мы постепенно встали, с трудом оторвали себя от нагретых ступеней и неспешно двинулись по направлению к Яффским воротам.
Лист шестой
Старый город начинается с кофейни. То есть, он начинается с Яффских ворот, если собираешься прогуляться и по армянскому кварталу, и к синагоге Рамбама, и к храму гроба Господня, и к Храмовой Стене, у которой молятся все конфессии, не оглядываясь на чины - я имею в виду туристов.
Местные люди, наоборот, переборчивы, каждый ходит пока что в свою синагогу, мечеть, церковь... выбор своего огорода - дело серьёзное в нашем жарком климате. Но случаются времена, когда гулять можно повсюду. И заходить в арабские кофейни.
Кофейня "Самара" - сразу же за Яффскими воротами, перед входом в арабский рынок, налево христианские святыни, направо - еврейский квартал. Тут подают кофе с кардамоном, заваривают в турочках среди аравийского песка...
Мы сели в глубине, у каменной стены, выложенной сухими цветами, вязками лука и видами старого города в художественном исполнении.
Кофейня "Самара", между прочим, к городу Самара не имеет никакого отношения. Просто её хозяин приехал из Самарии, там осталась вся его семья, и кофейню он назвал соответственно.
Очень полюбили это заведение самарские барды, некогда нагрянувшие сюда впятером встретиться с друзьями из Германии, такими же, хоть уже и бывшими, самарскими бардами.
Конечно, самое естественное место встречи для таких людей - вечный город Иерусалим, кофейня "Самара"...
Принесли кофе. Мы отхлебнули, стараясь растянуть блаженный вкус, который иным людям может показаться горьким. Но не боимся мы горечи, мы её так хорошо знаем, горечь, так что, если она с сахаром - это уже и не горечь вовсе...
Потом, для сравнения, мы навестили еврейский ресторанчик, на пути к Стене. Кофе там был никакой, но можно было перекусить не спеша, столики стояли прямо на улице, и мы заказали крылышки.
Рядом какой-то мужик уже получил салат по-гречески и, обложившись газетой, неспешно макал лепёшку в хумус, почитывая новости.
- Элиэзер, ты с ума сошёл! - подошёл к нему хозяин заведения. - Брось эту гадость и давай поешь, для кого я готовил...
- Ну, я же должен знать, что тут у нас происходит...
- Оставь. Я уже два года регулярно выбрасываю газеты, которые сюда приносят. У меня традиция. Коплю всю неделю, в пятницу выбрасываю... Ешь, давай.
Элиэзер послушно отложил газету, внимательно посмотрел в тарелку, выбрал чёрную маслину, и тут раздался хлопок. Все замерли, как в стоп-кадре. Хозяин нёс кому-то кофе, чашечка тихо вздрогнула в застывшей тишине.
Тогда раздался ещё хлопок, но уже громче и ближе. Это взрыв, подумали все и вскочили. Раздался третий взрыв.
Здесь у меня провал в памяти, я сразу вижу нас с Женей бегущими к площади, в сторону синагоги Рамбам - звук был оттуда. Вокруг - люди, много людей, вроде все целы, но кто-то кричит, кто-то плачет, не скрываясь, в сувенирном магазинчике за поворотом разбиты окна и рядом кровь на камнях. Её немного, но это точно кровь.
И вдруг я начинаю отличать израильтян от нас, которые из России-Украины. Потому что у израильтян истерика. А мы - несколько человек с угрюмыми лицами, пытаемся прорваться сквозь заграждение. Вдруг там ещё кому-то можно помочь...
Полиция уже здесь и "Скорая" завывает где-то за углом, сюда ещё не так просто подъехать, я думала, Старый город весь пешеходный...
Улицу перегородили, прямо у сувенирного магазинчика, кто-то равномерно повторяет в мегафон: "Отойдите от заграждения. Делается всё необходимое".
Кричит девушка с опрокинутым лицом, её растерянно держит за плечи приятель в мотоциклетных очках, а мы крепкие, зачем кричать, помочь бы там, что же там, и наши дети как раз ходили туда за сувенирами...
Вдруг Женя ныряет между двух полицейских, по дороге доставая свой значок Красного Креста.
Звонит Лёня, это его звонок, Штраус, "Большой вальс", так странно слышать его сейчас... Мобильный тут же теряется в сумке, но Лёня терпеливо ждёт. Наконец, открываю аппарат и не знаю, что сказать.
Голос у Лёни такой, словно он звонит из другой страны:
- Ты там, конечно? - говорит он почти спокойно. - Молодец, что взяла мобильный... я тебе его когда-нибудь привяжу к руке.
- Да, тогда мы наверняка перестанем волноваться друг о друге...
- Ты в порядке?
- Я-то да...
- Женя?..
- Нет, он просто пошёл туда. Потом...
- По радио сказали, пострадавших - четверо тяжело и десять человек "средней тяжести". Я не знаю, что это такое - "средняя тяжесть"... и для кого она... средняя. Один убит. Что удивительно - там было полно народу.
- А террорист бежал?
- Вроде нет... Ладно, возвращайся скорее. Поедем куда-нибудь.
- Поедем?..
- Ну да... Если эти ребята хотят, чтобы мы целыми днями сидели в трауре, то не дождутся.
- Аминь...
- Пока.
Когда-то в Иерусалиме было подряд три теракта, и тогда впервые решили не объявлять траур. Веселиться назло врагам.
Не знаю, как можно веселиться назло... отвлечься, наверное, можно. Только я всё равно отвлекаться не умею...
Женя вынырнул из-под ограждения, мы пошли ловить такси и чуть не заблудились в тихих улочках времён крестоносцев, но всё-таки вышли на проезжее шоссе.