Если бы я был вампиром, я хранил бы твою кровь
как деликатес, и прибегал бы к ней только тогда, когда
тебя особенно не хватает, и нет никакой
возможности быть рядом.
Каждую собранную каплю я бы ценил как
осколок счастья, великого, захлестнувшего меня с головой.
И каждую каплю я бы собирал с украдкой, случайно,
не причиняя тебе боли. Чтобы не причинять боль тебе,
я причиняю ее другим - как завещал
Мэнсон, но то ли Чарльз, то ли Мэрилин,
то ли оба.
Потому что ты - это не то, что другие.
Я всегда это понимал. Но я долго не мог осознать,
как сформулировать, что такое
ты для меня;
а теперь я понял: ты -
это будто бы все хорошее, что только было в моей
грустной жизни, сразу, одномоментно,
бескомпромиссно,
волна счастья, сбивающая с ног, не дающая
ни дышать, ни выжить, ни выбраться,
и так страшно, так сладко, так непривычно
и так красиво.
Ты - это нежный праздник, мягкая
рождественская ночь, в которую болезнь отступает -
ты знаешь, что ненадолго - но смеешься
и задуваешь смечи, и блестят в темноте гирлянды,
равно как и глаза того, кто пришел
взять тебя во тьму - он подождет до завтра;
и еловые ветви лежат на снежной перине.
Потому что на самом деле я всегда
до умопомрачения желал только тебя, я всегда любил только тебя.
Все остальные были фоном и шумом, прикрытием,
были лишь для того, чтобы не смущать тебя их отсутствием.
Они говорили мне: - Доброе утро, любимый,
и желание их сожрать
было слишком сильным, чтобы ему противиться;
и потому они долго не жили.
В моих объятиях одиноко, страшно и холодно,
если в них нет тебя.
Ты - единственный человек, которого я боюсь
разочаровать: ты - единственный человек, гнева которого
я не выдержу.
Потому что однажды ты подняла на меня свои бронзовые глаза -
словно море утром после бури в холодном рассвете,
над обломками мачт кружат неспокойные души сгинувших моряков -
и мне стало понятно, что я пропадаю,
что я тону.
И мгновенно забылся звук
чужих слов и вкус
чужой крови.
В голове звенело, искрясь:
- А, так вот оно что ... Так вот оно что ...
Сердце билось испуганной
маленькой птицей в чутких руках орнитолога,
всю свою долгую скорбную жизнь посвятившего открытию
нового свойства махрового пера; зная, что никого
это не заинтересует, зная, что ты будешь только
фамилией с сухими строгими инициалами
на предпоследней странице увесистой
книги с названием вроде
"большой орнитологический справочник 2022",
чувствуешь, как это важно и ценно
исключительно для тебя.
А еще однажды мы с тобой вдвоем сидели на подоконнике,
пьяные и уже достаточно взрослые, чтобы быть как трезвыми, так и пьяными,
в чужом городе, в странной неуютной гостинице,
и мы говорили по душам так, как до этого не говорили
никогда и ни с кем.
И я вдруг рассказал тебе такие вещи, которые были самой страдной тайной во мне -
они были сокрыты на дне колодца без света.
Я сказал: - А ты знаешь, что мне пришлось рано повзрослеть
после тяжелой болезни матери?
Это не то, чего ты ожидаешь от жизни в свои
девятнадцать лет.
И я стал злым и уставшим чуть раньше, чем того требовалось.
Когда все только начали плакать из-за своих разбитых сердец,
у меня уже
не было ни целого сердца, ни чистых слез.
Я продолжил: - А ты помнишь, два года назад
я писал тебе, что нормально добрался до нового места,
что дорога хорошая, ночь не темная и не страшная,
снега не много?
Хорошо, что ты помнишь. Так вот, тогда я на самом деле
чуть не погиб в аварии. Я осознал это позже, примерно
полгода спустя, а до этого чувствовал, будто это не что-то серьезное.
Почему всем страшно, а мне нет?
Но зато теперь мне до сих пор снится машина, летящая
прямо в мое лицо через ночь, через смерть,
через вечность на скорости сто шестьдесят в час.
Я не рассказал тебе, я не хотел,
чтобы ты волновалась.
И ты знаешь как странно найти в себе черную ночь,
и увидеть в своем отражении лицо из прошлого -
до этого неизвестное, но знакомое?
Вот вся тайна - поэтому я больше не пью.
Ты в ответ рассказала мне самые страшные
случаи из своей жизни, которые я с собой унесу в могилу, когда
у меня таковая будет.
Мы сидели в слезах. И такое чувство,
что примерно на десять секунд
у меня в груди остановилось сердце,
и я потерял способность дышать
и двигаться, осознавая,
что до тебя я никого никогда не любил так,
чтобы забыть, как дышать,
что я разрушу всю свою жизнь, отгоню от себя
всех родственников и общих знакомых,
за один твой поцелуй,
но ни за что не разрушу твою,
что я пропал, все пропало.
Нам не быть вместе, но мой священный долг -
оберегать тебя. Я сам взвалил его на себя.
Я сам несу его стойко. Ты видишь - я улыбаюсь?
Мне никогда не узнать, что ты думаешь
на этот счет,
но я желаю тебе только счастья -
всего лишь счастья, большого, как этот злой город,
и страшного, как великан.
И твои кудри сияли в бесстыдном желтом огне,
и отражались в шампанском.
И ты не думала обо мне, и мне
стало страшно.
Иногда, закрывая глаза перед сном,
чтоб побороть бессонницу, я пытаюсь считать.
Мне всегда было сложно считать от одного до тысячи
так же, как было сложно
считать объекты волге овец или деревьев,
домов, светофоров, этажей и машин.
Они не имеют истории и считать их неинтересно -
какая разница, сорок пять их или сорок шесть,
если это никак не изменит
моей жизни?
Поэтому я считаю твою кровь.
Сколько бы ее было
у мня к этому моменту,
если бы я был вампиром?
Несколько капель добыто, когда мы без штопора
открывали "шираз";
почти целый драгоценный флакон, когда ты
наступила ногами в стекло;
капля с холодных обветренных губ
темной зимней ночью, когда наши тени летали под фонарем;
с десяток капель со времен старой клятвы -
ладони сжаты во имя дружбы по месту разреза
и будоражит прохлада ножа.
И мной уже распиты в минуты печали и отчаяния
капли, полученные от тебя, когда ты хотела проверить
остроту шипов роз,
как и те, за которые я благодарен кустам шиповника -
ты решила узнать, оправдает ли он
свое острое название,
как и те, когда мы, совсем юные и пьяные,
играли в ножички, но нещадно, нещадно
проигрывали.
Так я лежу во тьме и считаю - считаю, пью
кровь будущих и бывших,
последующих и предыдущих
до помутнения, чтобы только любить тебя, но не думать
при этом от тебе постоянно.
Ты знаешь, все кто был съеден, были съедены ради тебя.
Все они съедены с твоим именем, хочешь ты того или нет,
с твоим сладким именем
на моих соленых кровавых устах.
Может быть поэтому все всегда ревновали
меня к тебе?
И когда в одну из таких ночей ко мне,
как чеховское ружье в завершающем акте, бесцеремонно
приходит Ван Хельсинг. Я не
усмехаюсь в лицо судьбе, я ее принимаю
и совершенно готов присоединиться
к старому графу Владу в его
сумрачных бесконечных чертогах.
А потом, когда ты меня найдешь
с серебряной пулей в груди,
печально лежащим посреди ковра,
с удивлением, застывшим в стеклянных зрачках,
как будто бы запотевших,
ты, конечно, отыщешь и мой дневник,
как всегда лежащий на видном месте
именно для того, чтобы ты отыскала
его первой после моей смерти,
ты все сразу поймешь.
Разумеется, он ведь написан исключительно для тебя.
Да, ты сразу поймешь, что ты для меня
на самом деле была той великой большой любовью,
самым хрупким и недоступным мне счастьем,
тем, кого называет "моя леди"
храбрый рыцарь, чью скорбную голову
потом его враг бросает
к ее прекрасным ногам.
Ты поймешь, что и все остальное было, было, было и было,
но не запомнилось, потому как
все остальное неважно;
потому как все остальное - прикрытие, шелуха, оболочка и мишура.
Но зачем мишура на празднике, где
почти все гости умерли,
а оставшихся в живых тошнит.
И ты кожей прочувствуешь мой страх.
И ты оскорбишься: то ли потому, что я лишил тебя своей дружбы,
то ли потому, что я лишил тебя своей любви.
Кого я отнял у тебя - друга? любовника?
или обоих?
И ты не простишь меня - не сядешь на колени около тела,
не возьмешь мня за руку. Или наоборот простишь?
Или поцелуешь мою ледяную ладонь?
Или уберешь мои волосы за ухо?
Я же уже мертв, почему так больно?
Я лежу с лицом белым, как мел, бездыханно,
и начинаю тлеть в дневном свете тихой комнаты.
Извини, я просто не знал, как еще,
я не знал, как еще я бы мог признаться
тебе в моей искренней, дикой, огромной,
пугающей и откровенно безудержной,
ослепляющей
вечной
любви.