- Вход только по одному, - угрюмо пробурчал субтильный мальчишка в черном бесформенном балахоне.
- Тогда я пойду первая, - пробасила бабища, кидая на подставку купюру. Она открыла дверь и вошла. В комнате было темно. Бабища стояла и ждала, когда же к ней прикоснуться чьи-то холодные и склизкие руки или схватит за локоть чья-то мохнатая рука. Ждала, а никто не прикасался. Внезапно в комнате включился свет. Помещение оказалось маленьким, в виде домика. Знаете, такие примитивные домики рисуют дети - комната-квадрат с крышей-треугольником без основания. Четыре стены были зеркальными, и только та стена, в которой была дверь, была обита войлоком. В комнате отражались пять дверей и бабища. А больше не было ничего. Бабища в непонимании крутила большой головой с химией на волосах. Рот ее удивленно вытянулся, лицо приобрело глупое выражение - выражение дохлых рыб на рыночном прилавке у скандальной торговки, приторговывающей из-под полы. Над губой выступили капельки пота. Лицо ее, в мелкую красную сосудистую клетку, далее приобрело выражение крайнего негодования. Как они посмели! Так обмануть ее ожидания! Она ждала чудищ и приведений, монстров и мертвецов, хватающих ее за нечищенные пятки, а она стояла в комнате, где было только ее отражение. Она негодовала, развернулась и толкнула дверь, чтобы выйти. Дверь не поддалась. Она толкнула сильнее, и опять безрезультатно. Бабища начала дергать и толкать дверь, толкать и дергать. Дверь молча взирала на нее с невозмутимым спокойствием столетнего дуба, из которого она была выпилена, выстрогана, выкрашена и вмонтирована. Бабища начала колотить в дверь руками и бить ее ногами. И опять дверь молча выдержала это обидное испытание. Ведь чем, по сути, была дверь? Всего лишь границей.
Бабища утерла рукой пот, катившийся по лбу.
- Аня, что с тобою стало? - вдруг раздался в тишине тихий знакомый голос. Бабища нервно подпрыгнула от неожиданности и закрутила кудрявой головой.
- Кто здесь? - возопила она, прижавшись вспотевшей спиной к мягкой стене. Ответа не последовало. Бабища постояла еще немного и вновь дернула ручку двери. Бесполезно. Она вздохнула, залезла в сумку и выудила оттуда старый мужской платок. Утерла им пот с лица, подумала, но в сумку обратно убирать не стала.
Она стояла. На нее молча взирали несколько ее отражений. Он подошла ближе к одной стене. Долго и внимательно посмотрела на свое отражение. На нее смотрела злая вздорная баба, с отекшим лицом и мешками под глазами, с красным лицом и лоснящимся лбом. На голове ее был колтун из немодной химии, волосы напоминали паклю, на которую кто-то брызнул неудачный колер из красного и оранжевого. Баба снова открыла сумку. Она искала какую-то вещь. По пути ей в руки прыгнули бутерброды с колбаской в фольге и пошлейший роман "Нефритовый жезл любви". Наконец она нашла то, что искала. Из недр женской сумки показался красный карандаш для губ. Бабища внимательно посмотрела на него, потом на свое отражение в зеркале. Снова на него и снова на свое отражение в зеркале. Потом грузно опустилась на пол, неумело поджав ноги. И красивым, ровным, четким и аккуратным почерком вывела на зеркале: "Костя жив. Миша жив. Папа жив". И расплакалась. Слезы, пятнадцать лет копившиеся в ней, наконец-то нашли выход. Опустим пошлые сравнения с тропическим ливнем и прорвавшейся дамбой. Плакал человек. Аня рыдала, захлебываясь слезами. Сняла с головы дурацкую махровую резинку и с ненавистью кинула в стену. Размазывала руками слезы по лицу, смешанные с черной тушью, синим карандашом для век и красной помадой. Она посмотрела на себя. Слезы застилали взор. Она обняла себя за плечи и закачалась.
- Пошло, господи, как все пошло! - с надрывом просипела Аня. - Пошло, безвкусно, неправдоподобно. Чужая жизнь. Жизнь взаймы, - Аня сильнее обняла себя за плечи, так, что побелели костяшки пальцев. Она развернулась к стене спиной и села, вытянув полные ноги. Она вспомнила, как накануне смотрела с Костей фильм, где ведьма выводила заветные слова. Она тогда почему-то смеялась и говорила, что если с ним что-то случится, то она тоже найдет мелок и будет его спасать. Спасти Костю, конечно, не удалось. На следующий день позвонили из морга, сказали, что было найдено тело, предположительно тело вашего мужа, просим явиться на опознание. На негнущихся ногах молодая и уже не задорная Анька побежала. В морге и правда лежало обожаемое, остывающее любимое бездушное тело. Анька захотела заплакать и не смогла. Просто била по жестяному столу руками и сипела. В голове крутилась мысль о том, как же ей сказать теперь сыну, что папа больше никогда не поиграет с ним в самолеты? Ничего придумывать не пришлось. Вернувшись в снулую квартиру, она нашла своего отца в состоянии, близком к истерике. Отец на коленях просил у нее прощения. Сначала из сбивчивого шепота она ничего не могла понять, и только лишь спустя время до нее начали доходить слова отца. Миша, маленький сероглазый пухляш, любимец папы и мамы, сказал дедушке, стоя на подоконнике: "Деда, меня папа зовет в самолеты поиграть!", - прыгнул. В объятия мертвого папы. Аня стояла и думала о том, можно ли за день два раза сойти с ума? Отец Ани плакал и говорил о том, что отошел всего на минутку, Мишка воды попросил. Аня ничего не ответила. Она усадила отца в кресло, дала стакан воды, не дошедший до адресата, и подала таблетки. Хоронили мужичков рядом, в один день. Гример постарался на ура, они выглядели спящими. Все сорок дней Аня ходила как будто в белесой дымке, а затем белая мгла поглотила ее полностью. На сороковой день из окна вышел отец, оставив записку о том, что не может жить с чувством вины, не может нести ответственность за этот поступок. И снова гример постарался на славу. Аня вернулась в квартиру, которая стала теперь такой тесной! Мишкины игрушки лежали в том же беспорядке, в котором их оставил маленький хозяин. Рубашка мужа валялась в кресле, грязная и нестиранная. Папины тапочки стояли у окна. Аня намеренно не соблюдала никаких традиций похорон. В зале она легла на диван и думала о том, что скоро придет ночь, и покойники наверняка придут к ней. Не пришли. Ни через следующие девять дней, ни через сорок, ни через полгода. Она все ждала. А они не приходили. Прошло два года, а жизнь так и не встала на свои места. Вернее, она текла своим чередом, но прежней Ани не было. Была женщина, безумно уставшая. Доведенная до абсолюта безумно. Она жила, совершенно не задумываясь над тем, что будет с ней завтра или через год. Для нее стерлись границы пространства и времени. Будущее не наступило. Она застряла в одном дне. В глубоком беспросветном дне. Из молодой жены и мамы она превратилась в обрюзгшее бесформенное нечто. Пристрастилась к дешевым бутербродам с колбаской и майонезом, потихонечку оплыла, как сгорающая свеча. Запустила себя. После работы приезжала домой и ложилась на диван, смотрела в потолок или в телевизор. Комнату Миши и спальню она закрыла на ключ, и за пятнадцать лет ни разу туда более не заходила. Все зеркала в доме были нещадно выброшены, на работе она не смотрела в них, а дома красилась в отражении утюга. Она как бы вышла из жизни. Вокруг нее люди готовы были рвать и метать, вгрызаться зубами, откусывать куски пожирнее и послаще. Она не спеша делала себе бутерброд, оплачивала счета, иногда ходила в парикмахерскую, чтобы сделать себе сначала стрижку, потом обрезать волосы, потом сделать химию, потом покрасить волосы, потом сделать химию, потом постричься, потом подкрасить корни, потом сделать химию... Потом стала ходить за косметикой в ближайший комиссионный, сменила работу на поближе к дому. Потихоньку жизнь ее стала напоминать сон. То ли свой страшный не прекращающийся кошмар, то ли чужой сюр. Она перестала что-либо чувствовать.
Сегодня она шла домой через парк и, увидев вывеску комнаты страха, решила зайти. Просто вдруг ей захотелось зайти. Она и сама себе не могла объяснить, что дернуло ее пойти туда. Возможно...
Да не было никакого "возможно". Просто настало время, когда пора было сбросить с себя поглотившее горе. Это был зов времени. Время, которое сначала вышло из ее жизни, теперь стремительно врывалось в ее жизнь. Оно било кулачками в виски, в сердце, заставляло гнать кровь быстрее. Быстрее, быстрее!