Хочу начать свой рассказ с того, что мне страшно, невероятно, фантастически повезло: мне удалось сделать открытие, которое... словом, я открыл способ превращения одних химических элементов в другие. Это революция не только в науке.
Это революция в умах людей, это революция во всем, что касается всех видов человеческой деятельности. Это революция революций, это наиболее значимая революция из всех, что знала История. Пока она бескровна и милосердна. Но кто знает, сколько слез и крови может пролиться лишь потому, что на земле появится какого-то металла чуть больше, чем было прежде.
Что же это за открытие, спросите вы?
Слушайте внимательно. Дело в том, что я могу обыкновенное железо превращать в золото. И даже более того. Я могу вообще обойтись без железа. Я могу из ничего создать золото. Но об этом не сейчас, об этом позже.
***************
...Я очень крупный мужчина: высокий и статный. И слегка полноватый. Уверен, это не изъян: легкая, малозаметная полнота ничуть меня не портит. Некоторое превышение веса - это просто неизбежная дань возрасту. Сложно к сорока годам сохранить фигуру двадцатилетнего юноши. Особенно если ты на протяжении двух последних десятилетий отчаянно грешил, то есть предавался излишествам, считая их не излишествами, а лишь невинными шалостями, без коих жизнь теряет существенную часть своего порочного обаяния.
Мне нравится быть слегка полноватым. Полнота придает мне уверенности и солидности.
И потом, полный мужчина вызывает симпатию, он всем своим видом располагает к себе. На толстяке отдыхает взор. Посмотреть на красивого, цветущего мужчину, который при виде вас еще и ослепительно улыбается, это все равно, что в знойный августовский день хватить кружку ледяного пива.
На худосочного же смотреть неприятно. У него на лице написано: у меня несварение желудка и в этом, возможно, повинны вы.
У полного всегда хорошее настроение. Да и разве может быть оно плохим у человека, который хорошо и со вкусом питается?
Я нравлюсь женщинам. Я в этом уверен. По крайней мере, они мне часто об этом говорят.
Но я страшно, безнадежно одинок. Ибо последний раз развелся несколько лет назад. О новой женитьбе подумывал. Именно подумывал - не более того.
...Мое сегодняшнее утро началось точно так же, как начинается утро любого москвича, а именно: с намерений сокрушить существующий миропорядок. Или хотя бы начать новую жизнь. Ибо старая закончилась вчера. Причем закончилась самым неприглядным образом. А именно: дебошем в ресторане и дракой уже за пределами оного.
Я - несмотря на внушительные габариты, сто девяносто см на сто кг - был повержен малорослым, похожим на шахматиста противником после короткой стычки, произошедшей возле мусорных баков на задворках "Бристоля", скверного ресторана, который привлек меня тем, что находился в двух шагах от моего дома.
Поводом для драки послужило...послужила... послужили... но нет! припомнить решительно невозможно, какая сила выдернула двух взрослых мужчин из-за стола с недоеденными салатами и как эта сила заставила одного из них поднять руку на другого.
Скорее всего, повод для драки отсутствовал, просто драка возникла, как фатальная неизбежность, как завершающий аккорд заурядной пьянки.
Я упал сразу, после первого же удара, нанесенного проклятым шахматистом аккурат в левую скулу, которая побаливала все сильней и сильней из-за выбитого зуба.
Пока я, отряхиваясь и кряхтя, поднимался, моего противника и след простыл...
Уже у подъезда я обнаружил, что потерял ключи от квартиры.
Другой на моем месте растерялся бы, я же, напротив, почувствовал себя страшно предприимчивым, умным, находчивым и хитрым. Я вдруг преисполнился уверенности, что найду способ проникновения в собственную квартиру. Для этого мне нужен был хоть какой-нибудь ключ.
Моя уверенность была столь велика, что это не могло не привести к успеху. Я был убежден, что смогу открыть дверь каким угодно ключом. Даже гаечным. Был бы ключ. Любой ключ. И я нашел его. Я нашел его рядом с лужей, под фонарным столбом. Кто-то выкинул его за ненадобностью. Ключ был старый, истончившийся от ржавчины. Но это был настоящий ключ. И именно этим ключом я открыл дверь.
В этой связи припоминается история десятилетней давности, когда я купил свой первый автомобиль. Это был древний "Мерседес". Не запирая, я бросал его под окнами своей квартиры. Там он стоял ночь напролет. Иногда поутру на заднем сиденье я обнаруживал следы, которые оставляли таинственные ночные визитеры: это были винные и иные пятна... Меня это не смущало. Я знал, что автомобиль долго у меня не задержится. Главное, это был "Мерседес", и он ездил. И, похоже, никто не собирался его красть.
В одно прекрасное утро я, насвистывая, со свежими газетами под мышкой, вышел из дома. Продолжая беззаботно насвистывать, я сел в машину и, забывшись, сунул ключ от почтового ящика в замок зажигания. Повернул его... И машина завелась.
К чему я все это рассказываю? Наверно, к тому, что мне всю жизнь везло. И не только с ключами...
...Ночь прошла беспокойно. Мне снился мой плюгавый противник. Он вдруг обрел голос. "И поделом тебе, - приговаривал он, колотя меня по голове шахматной доской, - поделом тебе, старый развратник!"
...Утром я долго вертелся перед зеркалом, рассматривая свое отражение. И остался им очень недоволен.
Я вымыл указательный палец и полез им в рот.
Место зуба мудрости занимал отвратительный осколок, который царапал внутреннюю сторону левой щеки.
- Ну, вот, - мрачно констатировал я, - и так с мудростью полная петля, а тут еще и это... Следовало бы разыскать и пристыдить обидчика. Но первым делом - Розенфельд!
Я навертел номер знакомого дантиста.
Мне назначили на одиннадцать. Я посмотрел на часы. В запасе всего два часа. Пока приму душ, побреюсь, приведу себя в порядок...
- Лучше в два, - мягко попросил я, отметив не без зависти, что опять у Мишки Розенфельда новая сестричка, - в тринадцать сорок пять? Отлично! Думаю, успею. В крайнем случае недобрею правую щеку. Почему правую? Потому что левую мне уже побрили... вчера. Нет-нет, я и не думал шутить! Как меня зовут? А к чему вам?.. Ах, да! Записывайте: Старосельский Лев Николаевич. Да, вы совершенно правы, милая, как Толстого. И Гумилева. Говорю, Гумилева так звали. Кто это такой? - Я закашлялся. - По правде говоря, я и сам толком не знаю...
Вечно у меня проблемы с именем и отчеством. О чем думали мои родители, когда присваивали младенцу имя, подлаживая его под отчество и создавая словесную комбинацию, которая в результате привела к... словом, черт его знает, к чему она привела.
Кстати, Гумилева, Льва Николаевича, знаменитого ученого, я хорошо знал и даже имел с ним однажды весьма курьезную беседу относительно пассионарной теории этногенеза.
Гумилев был тогда изрядно пьян, и это спасло меня от позора: потому что я не знал не только сути вышеозначенной теории, но и слышал о ней впервые.
Автор теории, шамкая и шепелявя, говорил не менее часа, и я, неопределенно улыбаясь, к месту и не к месту поддакивал и невыносимо страдал: мне страшно хотелось выпить и закусить. Беседа велась вдали от пиршественного стола, что, слава Богу, через какое-то время стало тяготить не только меня, но и инициатора беседы.
Да, родители... Родители у меня были не глупые люди и... тем не менее, дали своему сыну имя, обязывающее ко многому. И заставляющее всю жизнь оглядываться на прославленных тезок и мешающее быть свободным. Как же это вы так, батенька, мог сказать любой, - от высокого начальника до случайного собутыльника, - как же это вы так, дорогой Лев Николаевич, такой, понимаете ли, всеобъемлющий тезка и такой дурак?!
...Щеку пришлось припудрить. И все равно синяк был заметен. "Ну, и шут с ним, - махнул я рукой, - кому я нужен..."
И тут я вспомнил, что сегодня пятница, а на субботу у меня назначена встреча, и не просто встреча, а свидание. И не просто свидание, а - первое свидание. Лена, девушка с которой я познакомился в Пушкинском музее, будет ждать меня в Александровском Саду завтра, ровно в два часа дня.
Разумеется, синяк не повод, чтобы отказываться от рандеву, даже от рандеву с красивой девушкой. Но все же идти на первое свидание с побитой мордой - это все-таки как-то не очень.
Хотя опыт у меня был. Однажды я уже попадал в сходную ситуацию. Но случилось это давно. Очень давно. В молодости я отличался крепким характером. Меня не могли смутить какие-то синяки. Тем более, собственные.
Но тогда, чтобы как-то скрыть фингал под глазом от удара шестиструнной гитарой, мне пришлось вырядиться в армейскую маскировочную плащ-палатку, смотревшуюся, как балахон инквизитора, и в таком виде предстать пред светлы очи барышни. По словам которой, в этой дурацкой палатке я напоминал ей одновременно и постового ГАИ в ненастный день, и куклуксклановца, и Торквемаду, и тень отца Гамлета.
Кстати, тогда местом встречи бы тот же Александровский Сад. А образованную девушку звали... Господи, как же ее звали-то? Людмила?.. Нет, не Людмила... Софья? Возможно. Пусть будет Софья. Короче, она так хохотала, что у нее на юбочке разошлась молния. Умела ценить юмор. Посмотрим, сумеет ли эта Лена, которая посещает музеи, оценить по достоинству мой синяк.
Кстати, что эта Лена делала в музее?
Сам я туда залетел, спасаясь от дождя. А вот что там делала она? Музей изобразительных искусств имени Пушкина... Место ли это для молоденькой и красивой девушки? Кстати, почему - имени Пушкина, если вдохновителем и создателем музея был Иван Владимирович Цветаев, отец сумасбродной Марины?.. Музей изобразительных искусств имени Пушкина... словно рабочим инструментом великого пиита было не гусиное перо, а кисть живописца или скарпель камнереза.
...К Розенфельду, на Сретенку, я решил добираться на метро. Пока ехал, вспомнил, что старая жизнь, которой я одновременно и дорожил, и пренебрегал, закончилась. Пора было начинать новую - ведь утро нового дня уже наступило, предстояло строить новую жизнь, но как это делать, я не знал.
В голове сама собой начала формироваться глубокая и сложная мысль о жизни и смерти. Она приобрела почти законченный вид, когда я в вагоне сел на свободное место и увидел перед собой неопрятного мужчину с небритой физиономией. У мужчины была расстегнута ширинка. Из ширинки выглядывал угол грязной белой рубашки.
Каким образом созерцание мужчины с не застегнутой ширинкой повлияло на мою мысль о жизни и смерти, я не знаю. Но чем больше я вглядывался в неопрятного соседа, тем яснее мне становилось, что мысль эта имела слишком красивый, а, следовательно, фальшивый, вид: "Мне не настолько хочется жить, чтобы для этого жертвовать своим нынешним образом жизни. Но мне совершенно не хочется умирать". Как примирить эти два высокоумных посыла, я не знал.
Разглядывая угол рубашки, торчавшей из ширинки босяка, я стал думать о Судном дне и о том, что ждет немногих счастливцев (счастливцев ли?..), коим будет дозволено Создателем возобновить и продолжить свое пребывание на земле. То, что я попаду в ограниченный состав избранных, и то, что туда попадут все мои пять бывших жен, я не сомневался. Хотя до святости им и мне было далеко.
Мои глаза остановились на небритом лице незнакомого мужчины. Мужчина ответил мне ласковым проникновенным взглядом. Так, наверно, смотрят святые на других святых. Казалось, босяк думает о том же. То есть, о Страшном Суде. Хотя, наверняка, думал о чем-то другом.
Я помотал головой и вернулся к размышлениям о своей смерти, о Судном дне, вернее к мыслям о проблемах, которые могут возникнуть у меня после воскрешения.
Должен ли я буду вернуться в лоно супружеской жизни? Если да, то как будут складываться мои отношения с чудесным образом ожившими женами? И кому из них я должен буду отдать предпочтение?
Или Господь заставит меня жить со всеми сразу, со всем выводком? Я подумал, что в таком случае мне придется делить с ними ложе по очереди... С понедельника по воскресенье включительно. Но ведь я не мусульманин, черт возьми, чтобы так безрассудно пренебрегать своим здоровьем! Такая жизнь легко может превратиться в нечеловеческую муку.
Я вспомнил, какой изможденный вид имеют все эти арабские принцы, шейхи и султаны. В скорбных глубинах восточных глаз читается не тысячу раз удовлетворенное возвышенное желание, а пресыщенность и чуть ли не безумие, смешанное с безысходной тоской. Вероятно, их ни на миг не оставляет мысль о том, что они каждодневно должны на деле доказывать свою мужскую состоятельность.
Их глаза, подпираемые унылыми коричневыми мешками, говорят, мы знаем, что это не конец, мы знаем, что чудовищная пытка любовью и сладострастием будет длиться и длиться, пока не иссякнет жизненная сила и не отсохнет детородный орган.
Я представил себе, как вхожу в спальню, вижу не такую уж широкую двуспальную кровать, на которой, прижавшись друг к другу, вернее переплетясь как ядовитые змеи, уже лежат и ждут меня все мои пять жен... Мне становится дурно.
И потом мои жены... э-э, как бы это сказать... они ведь не молоды. А из жизни уйдут и вовсе старухами (кстати, кое-кто уже ушел). Или Господь, воскресив, вернет им молодость? Если так, то какое-то время пытку можно было бы выдержать.
И все-таки я скривил брови. Действительно, с одной стороны это прекрасно - каждую ночь проводить с новой женщиной. Но с другой - какое это немыслимое напряжение! Я опять подумал о несчастных принцах.
Ну, ладно, допустим, что я соглашусь на многоженство. Но где будут жить мои жены? И где буду жить я?
Моя двухкомнатная квартира, в которую я предположительно вселюсь после воскрешения, не приспособлена к тому, чтобы в ней обитало такое количество бездельников.
Или Господь поселит всех воскресших в четырехмерном пространстве? И тогда моя квартира расширится до невероятных пределов. С этим бы можно было согласиться. При условии, что жить я буду там один - без жен. Кстати, было бы недурно, если бы Господь прислушался ко мне и проделал всё это уже сейчас. Не откладывая до Судного дня.
В Воскресение я стал верить с того момента, когда понял, что всякая жизнь завершается смертью. Произошло это в прошлом году, когда меня чуть не сбил мотоциклист. Я переходил Большой Каменный мост в "неположенном месте".
Восемнадцатилетний мальчик, который управлял "Судзуки", ехал со страшной скоростью... куда он спешил, этот несчастный мальчишка... ах, эти мотоциклисты!.. А их мотоциклы, кажется, специально сделаны для того, чтобы на них нельзя было ездить медленно, короче, меня мальчик объехал, но с парапетом ему не повезло...
Зачем он несся как угорелый, этот молокосос?.. Куда, к кому? К девке? Понятное дело, к девке. К кому же еще? Восемнадцать лет. Мальчик... Молоко на губах не обсохло. Ему бы жить да жить. "А тут я - в неположенном месте.... И эта черная кровь на асфальте... О, Господи!.. Мальчик мог бы стать... Кем, интересно, он мог бы стать?"
Я опять вернулся к неприятным мыслям о своих женах. Вернее, к мысли об одной жене, Надежде, - жене последней. Надежда вышла за меня замуж по ошибке...
Впрочем, это долгий разговор. Скажу лишь, что на моем месте должен был оказаться Мишка Розенфельд. Таких эпохальных ошибок в моей жизни было навалом. Судьба от души побаловала меня своими выкрутасами. Повторяю, на месте жениха Надежды должен был оказаться Мишка, а оказался я.
Все мои жены были женщинами "с прошлым". Надежда, разумеется, тоже была женщиной "с прошлым". Ее прошлое... Словом, у нее с прошлым был явный перебор. Ее прошлое было настолько разнообразно и богато, что его хватило бы на то, чтобы с запасом обеспечить прошлым всех женщин, с которыми я когда-либо имел дело. Это было что-то невообразимое. Она мне сама признавалась, что потеряла счет своим увлечениям еще в прошлом веке. С невинностью она рассталась в двенадцатилетнем возрасте. И никто ее не совращал. Согрешила она сознательно и с удовольствием.
Почему в таком случае я на ней женился? Черт его знает... Может, потому, что впервые встретил женщину, из которой не надо было выуживать по крохам сведения о ее прежних любовниках: она охотно рассказала мне все, что смогла вспомнить. Она была обезоруживающе бесхитростна и откровенна, и, наверно, именно поэтому у меня не возникало даже мысли ее ревновать.
Нельзя сказать, что Надежда была очень красива. Нет, она не была красива. Но и уродливой ее назвать было нельзя. Она была привлекательна тем, что была спокойна даже в самые патетические мгновения. Он была покойна и нерушима как полноводная река, вроде Волги в срединном ее течении. В наш безумный и торопливый век приятно было иметь рядом с собой некий одушевленный объект, обладающего всеми чертами и достоинствами объекта неодушевленного.
У нее была взрослая дочь. Которую я видел только два раза. Один раз, когда она проездом, точнее пролетом, из Майами в Токио останавливалась у нас на пару дней, чтобы поболтать с матерью о своем последнем любовнике, каком-то белобрысом недоноске из богатой голландской семьи...
А второй - на похоронах Надежды, когда дочь примчалась в Москву из Гонолулу...
Я тогда серьезно болел. Вернее, думал, что болею. Некий коновал из Кремлевки, к которому я попал по наводке того же Мишки, обнаружил у меня серьезные проблемы с сердцем. По его мнению, я в обозримом будущем нуждался в операции по замене митрального клапана. Процент выживших, сообщил мне врач, невысок. "Это что-то вроде русской рулетки, с той только разницей, что холостых патронов в барабане вообще нет. Впрочем, пока можете жить... - сказал кардиолог, глядя мимо меня. При этом он ковырял спичкой в зубах. - А там видно будет".
После беседы с врачом я некоторое время пребывал в смятенном состоянии духа. Такое, наверно, испытывает преступник, рассчитывавший отделаться за свои злодеяния денежным штрафом и вдруг обнаруживший, что ему на шею набрасывают намыленную веревку.
Я вспомнил, что Надежда, узнав, что меня ожидает, вся как-то подобралась и завела разговор о наследстве. Вернее, о завещании. В ответ я в торжественных периодах поведал ей, что от операции отказываюсь, а завещать мне по причине безденежья нечего.
Делая вид, что не замечаю ее возмущения, я удрученно склонил голову и добавил, что решил продать последнее, что у меня осталось, то есть квартиру. "Чтобы было, на что съездить в Париж. Ты же знаешь, я об этом с детства мечтал. Увижу, кутну напоследок на Елисейский Полях, а потом... а потом уж и помирать не страшно". Жена побелела. Ты должен оставить квартиру мне и моей дочери, прошипела она.
Тут-то я все и понял. Какая там к черту любовь... Пока мы с ней по целым дням лаялись, выяснилось, что диагноз мне поставлен ошибочно. И тут резко стала сдавать сама Надежда.
Интересно, где пребывает ее душа? В аду? Скорее, все-таки в раю: был бы Вельзевулом, я бы ее в ад ни за что не пустил. Почему? Да потому что она бы мне там весь порядок нарушила, а саму великую идею греха низвела бы до уровня плевка в урну.
Уверен, ей место в раю: там таких ханжей - пруд пруди. Взять хотя бы любого из двенадцати апостолов...