Аннотация: Бывают тайны, в которые лучше не лезть - целее останешься.
Васька, братуха мой, всё меня дурёхой считает. Обидно - страсть! Ох и хочется язык ему показать, да стукнуть, да сказать: сам, мол, такой! Сам ты - дурёха! Ну, я ему так и говорю, чтобы не зазнавался, а вообще-то мы с ним дружно живём. Горой друг за друга.
Дядька наш, тятькин брат, потонувшего Кольки тятька, как дёрнет стакашку горькой, каждый раз наставляет:
- Эх, мелюзга! Вы бы, чем ссориться, горой друг за друга встали! Вам большущее щ-щастье выпало: вдвоем родиться. Эт мы... - тут он всегда пускает слезу, - эт мы все поодиночке родились, и умрём все поодиночке! Как мамка ваша, как Колька мой, как Гуля моя...
Да мы и так друг друга в обиду не даём, иной раз и спиной к спине вставать приходится. Ух, славно! Ух, здорово! Я в такие моменты братуху как саму себя чую. Это мы, по мамкиному наущению, "эн-па-ти-ю" нашу развили, чтоб и от неё польза вышла. Не всё ж нам беды считать да мертвяков шугаться!..
Мамка нас наставляла да всё приговаривала:
- Должна же я стерпеть двух-трёх гусениц, если хочу познакомиться с бабочками...
Это она про нас так странно говорила. А тятя потом пояснил: бабочка - это такой жук был с красивыми крылушками, но перед тем, как крылушки отрастить, ползал гусеницей и жрал листочки, пока весь не перевёлся.
Вот и мы так же: пока мелкие да неумелые, только и можем, что жрать и в истории вляпываться. Но вскорости и нам придёт пора вырасти, и к тому времени уже надо будет уметь за себя постоять. "Ме-та-фо-ра", стало быть. Увидеть бы ещё её, эту бабочку!..
А дядька, после мамкиной-то гибели, словно с цепи сорвался. Всё пьёт да плачет, а едва нас заметит - ещё пуще прежнего слезами заливается и приговаривает:
- Вот и вы теперь одни, племяшечки. Вот и Олюшку... как Гулю мою...
Олюшка - это мамка наша, Васька соврать не даст, а кто вторая? Разобрало нас любопытство после таких-то откровений. Пошли мы к тятьке, долго выспрашивали - и вот что узнали. Оказывается, Гуля - дядькина жена, Колькина мамка. Немудрено, что мы её ни разу не видели: она погибла когда-а ещё! После войны, родами... Ничегошеньки удивительного! Но что-то у нас с Васькой свербело, покоя не давало.
С тех пор, куда бы мы с братухой ни пойдём, всё дядьку и его Гулю обсуждаем, тятькины слова и так и эдак обмусоливаем. И в лесу аукаемся, и когда хабар удим, и на сенокосе... Ребятня уже и пальцем у виска крутить начинает, едва Васька заведёт:
- А я вот ещё что ночью подумал, про Гулю-то!..
Мы бы и обиделись - друзья, называется! Да только некогда нам: надо мыслю за хвост поймать, а она, стерлядушка такая, ловко ускользает!
Полгода мы с братухой бились, к тятьке приставали, к дядьке приставали, даже к Васильванычу!.. Иной раз мне виделось, будто тайна эта - река наша, а мысля-отгадка по ней плывёт, что тот хабар. Мне, значится, надо её выудить и на солнышке разложить, дабы просохла и стала понятна. Я и вижу ее уже - вон, вон, на поверхности! А поймать - и руки коротки, и приспособить нечего. Как сказал бы тятька "ди-фи-цит-ный эн-вен-тарь", что значит - нету ни шиша.
А всё ж таки наша взяла, одолели мы и эту загадку. Вот как это случилось. Завидел тятька на небе зелёную тучищу и послал нас с братухой в сады-огороды -деревья да картоху укрывать. Лето выдалось щедрое, урожайное, яблони так и гнулись к земле, а картоху - ту и вовсе второй раз засадили. Жалко, коль этакое богатство кислождь побьёт! Ой, жалко! Дёрнули мы с Васькой, да за нами ещё ребята, да мужики в поле высыпали, чтоб, значит, плёнку быстрее натянуть. Мы с Васькой тоже не отстали, начали механизму крутить, которая сама собой всё натягивала. А я засмотрелась, как мужики вокруг поля разбредаются, замешклась, дёрнула за верёвку не вслепую... И ка-а-ак даст мне по башке-то яблочком - аж звёзды из глаз посыпались! А потом и вторым, и третьим - и всё по башке. Больно - страсть!
Васька ну ругаться-обзываться - это он всегда так, когда за меня изволнуется, а я стою, глазами хлопаю, да ка-а-ак закричу:
- Васька, Васенька! А где же жёны-то? Жёны где?
Тут и Васька встал, словно в стенку упёрся. Стоит, глазами хлопает - ей-богу, теля да и только. Понял, значит, что я надумала.
Сколько себя ни помню, кроме мамки нашей ни одной женщины в посёлке не жило. Были я, Катюшенька и Верочка, была старуха Потаповна - Васильваныча мамка, но она не в счёт. В соседних деревнях, да в большом селе на ярмарке сколько угодно сударыней ходило, а у нас - ни одной. Только и осталось, что слухи да воспоминания. Вот как дядькины пьяные слёзы, так и у всех мужиков наших. И детки ещё, в один год с нами рождённые.
Как мы ни бились, тятя нам так и не рассказал ничего путного. Всё отмахивался да приговаривал:
- Не нашего это уровня тайна, мелюзга, и не нашего ума дело. Живите себе и не суйтесь - целее будете.
Переглянулись мы с Васькой и тут же поняли: об одном ведь думаем! Хорошо она работала, наша энпатия.
Тайна - это как секрет, только серьёзнее и крупнее. Мамка нам когда-то все страшные секреты рассказывала, чтобы "про-све-тить", а потом - вон что случилось! Какие бы дурные мы ни были, как бы Васька ни плакал ночами в углу (я это точно знаю, сама слышала), ушли мы в несознанку, ничего не знали, когда нам вопросы начали задавать - оттого и живы остались. Может, этот секрет - тоже из тех, страшных?
Лучше уж мы и тут ничего знать не будем. Хватит с нас бед, хватит проблем, которые так любит поминать Васька! Не знаю, как он, а я, дурёха, хочу жить и горя не знать...