Про медведей и людей          ...Бывает, встанешь на обочине трассы, вытянешь руку с задранным большим пальцем: дорогой водитель, дескать, я не прочь стать вашим пассажиром, бесплатным, но, по возможности, небесполезным - скоротаем время за беседой, разрушив однообразие поездки! Остановится фура, заберешься на сиденье, примешься говорить (а шофер хранит безмолвие, не кивнет, не поддакнет, никак не поддержит) и спросишь: не надоел ли я, мол, своей трепотней? А он и ответит: напротив-де, только устал я сильно - ремонтировался, теперь надо ночью ехать, чтобы успеть в срок на разгрузку, и ты, пожалуйста, поведай что-нибудь, не то усну... Что ж, автостоп - разговорная специальность! Здесь молчуны вырастают в краснобаев и, если не получается диалога, могут выступать сольно.      * * *      Свое тридцатилетие я встретил на сахалинском пароме, следующем через Татарский пролив. Это был десятый день рождения, проведенный в пути. Хорошие числа - круглые, как дураки, один из которых, наверное, я. Когда мне было восемнадцать, я хотел объехать всю Россию, однако добрался до Сахалина лишь к тридцати. Но дюжину лет, регулярно мотаясь по стране из края в край с труднообъяснимыми целями, пользуясь попутками, электричками, товарняками, собственными ногами и прочими видами безденежного транзита, не обзаведясь ни семьей, ни трудовым стажем, не строя планов на будущее, - я был совершенно счастлив.   Как сказал про автостопщиков один дальнобой, стоя в очереди за пельменями: 'Я называю их просто: шизанутые!' На что второй водила аккуратно возразил: а другие, мол, так называют нас, дальнобойщиков. 'Почему это?' - 'Сам посуди: ездим черт-те где, месяцами дома не бываем, живем в кабине - ну не шизанутые?' - 'Вообще-то, верно...'   Немало людей, выражая мнение, схожее с озвученным, убеждали, что путешествовать таким образом глупо, ибо тяжело и опасно. Какой же это, мол, отдых? То ли дело - из санатория в кемпинг да из гостиницы в отель! А сколько, мол, убийств происходит, маньяки везде бродят, в Москве вон и среди бела дня зарезать могут!   А я живу в Москве, что ж теперь, из дома не выходить?   Сталкиваясь с такими доводами, первоначально я приводил мрачное сравнение. Вот как встарь было: дожил до тридцати кое-как, больной, хромой (нога неправильно срослась), половины зубов нет, жуешь деснами, лицо от оспы ноздреватое, как хлеб, на сборе урожая попал под борону, всего разодрало, лежишь в кровище, пока врач из села едет на лошадях, и, не дождавшись, помираешь радостный, со вздохом облегчения: отмучился, слава тебе господи! А теперь - путешествовать опасно, ежегодная диспансеризация, импланты какие-то, тьфу... Но позже понял, как надо отвечать.   Когда видно, что человек свидетельствует о незнакомых людях, принято одергивать, мол, не судите по себе. Но если он утверждает то, о чем не знает по собственному опыту, ясно же, что сам как раз поступает по-другому. Поэтому я прошу: судите только по себе! И если вы зарабатываете не тем, что приносите беды беспечным туристам, то незачем напраслину возводить: люди лучше, чем то, что они думают о людях. Как-никак земную жизнь я прошел до половины, а рискованных ситуаций повидал всего ничего. Две из таковых выпали на пеший поход по берегу Белого моря. Причем обе оказались не связаны ни с людьми, ни с медведями, хотя именно этот зверь вызывал опасения при подготовке.   А с медведями все было просто... Первые дни маршрут тянулся непосредственно вдоль моря и мы брели по грязному вязкому песку, усыпанному галькой, валунами, кучами гниющих, источающих компостную вонь водорослей и мелкими раковинами мидий. Во второй половине дня эти раковины чудесным образом оказывались расколотыми: птицы ли бросали ракушки на камни, добираясь до мякоти, или медведи лузгали их, как семечки, сплевывая шелуху, - осталось для меня загадкой. Может, мидии сами, отжав створки, отклеивались от перламутровых стенок и чвякали ложноножками к воде? Малосведущий в вопросах жизни моллюсков, я готов поверить и в это.   Вдоволь нанюхавшись прибрежных ароматов, а главное, набив ноги об острые камни, мы решили поступиться хорошим обзором и пойти по звериной тропе у самой кромки леса, не зная, что ждет за поворотом, - и встретили первого медведя.   Ветер дул исключительно в нашу сторону, а мишка увлеченно рылся в пахучих грудах морских даров, находясь от нас в какой-то полусотне метров. Если верить большинству инструкций о действиях при встрече с медведем, пятьдесят метров - та дистанция сближения, когда нужно начинать беспокоиться, поэтому первым делом мы увеличили это расстояние на треть. Надо заметить, что довольно трудно с рюкзаком на плечах пятиться по камням, скромно потупившись, чтобы не сверлить косолапого взглядом, но стараясь не упустить его из виду и не запнуться. Отойдя, мы воспользовались советом местных и принялись стучать ложками по котелкам: медведь, мол, металлических звуков не любит (наверное, с охотниками соотносит). Привлечь внимание зверя удалось не сразу, но наконец он обернулся и - верно пишут, что медведи подслеповаты, - встал на задние лапы, потянувшись носом вверх. Впервые я узрел это вживую, и косолапый вырос в моих глазах во всех смыслах: утроился в росте и превратился из мишки в Михаила Потапыча. Перед нами стоял взрослый, крупный хищник, но в следующий миг он взметнулся в длинном прыжке, покрыв за раз десяток метров, и скрылся в лесу.   Следующего зверя не удалось увидеть целиком - напарник сказал: 'Смотри, медведь!', я вскинул глаза, но успел заметить лишь бурую мохнатую задницу, исчезающую за деревьями. А вот третий заставил нас понервничать: сначала он совсем не реагировал на посудное бренчание, затем долго рассматривал двух дураков без чувства ритма, решивших сыграть на котелках и кружках, а потом направился в нашу сторону. Неторопливо, переваливаясь с боку на бок, замирая, словно задумываясь, и вновь приходя в движение, медведь прокосолапил шагов пятнадцать, а я за это время сделал две вещи: зарядил 'сигнал охотника' и очень отчетливо понял, что больше заготовочек нет. Ракетница была однозарядной, но если даже удалось бы ввинтить новый патрон и взвести пусковой механизм, совершенно не факт, что второй выстрел (в небо, разумеется) произвел бы на животное большее впечатление. А бежать некуда: справа - море, полтора километра ледяного мелководья, слева - скудный северный лес, тонкие невысокие деревья и густые кусты с переплетенными ветвями, будто специально предназначенные для того, чтобы не пропускать путников вглубь. И всё.   Такие мысли рождались в голове, но жути не было. Возможно, потому, что к встречам с медведями я готовился и первые из них завершились мирно. Жуть - это когда заново осмысливаешь выражение 'жизнь пронеслась перед глазами': она, действительно, проносится, но чередой самых глупых эпизодов, причем заключительным слайдом высвечивается картинка последней дурости. Обычно в путешествии, попав в историю с потенциально печальным исходом, я автоматически представляю соответствующий заголовок в местном издании. Как, например, однажды какой-нибудь 'Омский вестник' мог бы тиснуть заметку 'Турист из Москвы умудрился насмерть замерзнуть в рождественскую ночь', а заголовок 'Стая собак загрызла незадачливого москвича в пригороде Екатеринбурга' украсил бы выпуск 'Свердловской правды', так и теперь сообщение 'Столичные туристы накормили медведя' развлекло бы десяток читателей таблоида 'Кандалакшский звонарь'.   И потом походникам из столицы регулярно будут сочувствовать: 'А, москвичи! Ходили тут двое по заливу. Съедены...' В такие моменты остро ощущаешь ответственность за репутацию малой родины, и без того всеми нелюбимой и проклинаемой.   Начиная практиковать автостоп, я каждый раз с замиранием сердца ждал вопроса водителя: ты, мол, откуда? И со вздохом отвечал: из Москвы, мол. И тут начиналось: из Москвы-ы-ы! Вот, дескать, москвичи все скупили, все продали, все пожрали! Лишь единожды я сталкивался с реакцией собеседника, подобной моей. Пермский водила, у которого я полюбопытствовал о месте работы, тяжело вздохнул: 'Нас никто не любит...' - 'Гаишник?' - предположил я. 'Хуже, - заинтриговал тот, - фээсбэшник'. Я не нашелся, чем его утешить.   Что же касается московской темы, то со временем удалось найти вариант ответа, снимающий претензии к уроженцам столицы: я принимался объяснять, что москвичей, по сути, не существует. Ведь кто такой настоящий москвич, петербуржец или, скажем, тоболяк? Это коренной житель, горожанин в третьем поколении, родители которого появились на свет в этом городе, как и их родители. А я лично не был знаком ни с одним коренным москвичом, более того - не знал никого, кому был бы известен хоть один таковой: настоящих москвичей не бывает, а есть только краснодарцы, орловчане, туляки, чуваши, астраханцы, буряты и все остальные, приехавшие в Белокаменную, чтобы, прожив в ней месяц, именовать себя москвичами... Оппонировать критикам столицы приходилось постоянно, что было всегда тяжело, потому что родной город я, вообще-то, терпеть не могу. Но раскрыть сердце так глубоко можно было, конечно, лишь таким же аборигенам мегаполиса - или косолапому хищнику, вздумай он покопаться в грудной клетке.   Там, на берегу, я наконец осознал рекомендацию притворяться мертвым при нападении медведя. Осознал и проникся: дома-то при прочтении никак не получалось представить, что можно неподвижно и безмолвно лежать, когда зверь тебя обнюхивает и, может быть, для уверенности немножко дерет когтями. А близ Кандалакшского залива, глядя на приближающегося косолапого, чертовски реалистично представил. И уверился - можно! Элементарно, потому что иных вариантов нет. Вот если не поверит - тогда появится куча вариантов, тогда только выбирай, куда и чем вдарить, пока он тебя на вкус пробует...   Но до этого мы, к счастью, не дошли, даже сигналкой жахнуть не довелось: мишка повернулся и неторопливо ушел в лес. Хотя позже он появился чуть дальше (или это был другой, кто их, потапычей, различит?), покрутился в поле зрения, но тоже свалил. Для себя мы решили, что наблюдали трех с половиной медведей, а в дальнейшем привязывали к рюкзакам кружки-ложки так, чтобы они звенели при ходьбе - и больше не встретили никого, ни одного зверя! Только сами, как лоси, ломились сквозь кусты, всех распугивая, да глупые птицы выныривали из-под ног и с воплями уносились ввысь.   Правда, мы постоянно натыкались на разнообразный помет, свидетельствовавший о том, что местность все же обитаема, поэтому по крайней мере сортах каках разбираться навострились - но лишь в ранневесенних, когда со жратвой за Полярным кругом туговато. Не в курсе, чем мишки в то время набивали брюхо кроме водорослей и муравьев (разворошенные муравейники попадались часто), но гадили жидко. Медвежий помет похож на коровий, только обнаруживался он в таких местах, где буренка могла бы оказаться лишь при ужасном невезении.   Майская тундра тоже не щедра на угощение: за неполный месяц из подножного корма нами был найден только щавель и прошлогодняя клюква. Зато мох произрастал в изобилии, питались бы им - горя б не знали! Красный, зеленый и белый цвета мельтешили перед глазами и стелились под ноги немалую часть пути. Белый 'мох' был, вероятно, лишайником, но прочитал я об этом значительно позже. Видимо, именно его упоминал Варлам Шаламов в строфе:      Всюду мох, сухой, как порох,   Хрупкий ягелевый мох,   И конические горы   Вулканических эпох.      Про Колыму, конечно, он писал, а не про Кольский полуостров, но похоже. Только сопки - полусферические. Есть у Шаламова и еще подходящие строки, которые часто вспоминались мне в походе:      Иду, дорогу пробивая   Во мгле, к мерцающей скале,   Кусты ольховые ломая   И пригибая их к земле.      Эти слова, кстати, могут служить предисловием к первой из тех жутковатых ситуаций, рассказать о которых я собирался поначалу.      * * *      Примерно на половине пути от Лувеньги до Умбы привычным манером, с треском сучьев и звоном посуды, мы пробирались через бурелом звериной тропой по-над крутым скалистым обрывом, уходящим прямо в море. Хотя весна, по словам местных, выдалась теплой, житель средней полосы вряд ли согласился бы, что в майский день 10-12 градусов выше нуля - тепло. Неласковое солнышко едва выглядывало из облачной серости, глаза щипало от пота, обильно выступавшего под накомарником. Мошка еще не вошла в силу, но комары уже оклемались и вовсю искали повода познакомиться поближе. Пока мы находились в движении, старания кровососов были малозаметны, но на привале любая неплотная ткань, прикоснувшаяся к телу дольше чем на секунду, прокусывалась, и накомарник тоже. В отношении антимоскитки у крылатых кровопийц была своя тактика, изученная мною на ночевках в немеркнущем свете полярного дня: привлеченные теплом, насекомые садятся на сетку, перелетая с места на место в поисках точки соприкосновения с кожей, и находят ее на кончике носа, если лежу на спине, или на краешке уха, если на боку. Но антимоскитка не прилегает впритирку, как заурядная ткань, до тех пор, пока на нее не взгромоздится стая комаров, притиснув общим весом сетку к коже, после чего несколько счастливчиков, оказавшихся в правильном секторе, дружно жалят. Я, привыкший спать без палатки, под открытым небом, здесь, на Кольском полуострове, спал под комарами. Единственным спасением было завернуться в спальник с головой и слушать зудящую полифонию кровососущего племени.   Тропа была истинно звериной - проходимая, но максимум на метр с четвертью в высоту. Карлик, пожалуй, чувствовал бы себя вольготно, но для людей обычного роста, привыкших ходить вертикально, дорога не казалась легкой. Приходилось постоянно нагибаться, пролезая под покосившимися деревьями, перешагивать через упавшие стволы, раздвигать торчащие ветки, осторожно отгибая особо колючие и цеплючие, или тупо ломиться вперед, пока не встретится серьезная преграда, вынуждающая совершить обходной маневр. Во второй половине дня накопившаяся усталость навалилась на плечи, дополняя вес рюкзака, полегчавшего за счет слопанной еды. Питья же имелось с собой не более полулитра: местность, где вкусную воду можно набрать в любом источнике, приучала к легкомыслию. Однако ноша казалась неподъемной, ноги - чужими, а голова - набитой комарами.   Новая ветка, перегородившая путь, была на уровне подвздошья - ни перелезть, ни поднырнуть... Придавил ее ногой, чтобы перешагнуть. Следующая толстая ветка дерева, нависшего над обрывом, оказалась чуть выше предыдущей, но задрать туда ногу было уже невозможно. Сдуру я попробовал пойти напролом и не заметил, что ветка упирается концом в тощую ель, будучи уже сильно отогнута. Толкнув ветвь, я едва успел ощутить тугое сопротивление, как, вырвавшись из захвата, она резко распрямилась и ударила меня под солнышко, снося с обрыва!   ...В голове транспарантом развернулся заголовок - 'Московский заплыв в Белом море'.   Чувство полной потери опоры на краю скалы наполнило сердце ужасом. Постыдно взвизгнув, я накренился спиной над пропастью (в которой, казалось, мог поместиться пятиэтажный дом) и, беспомощно шкрябая ногами по кромке отвесной кручи, повис... Удерживала меня, зацепившись за грузовую петлю рюкзака, та самая ветка, что спихнула с тропы. Подвешенный над холодным морем, ревущим внизу, я оглашал лес матерными воплями так, что, будь я сам на месте дерева, схватившего меня за шкирку, немедля стряхнул бы грязного матершинника. Но, к счастью, деревья более терпеливы, чем люди.      И жизнь надломится, как веха   Путей оставшихся в живых,   Не знавших поводов для смеха   Среди скитаний снеговых.      В заполярном краю снег почти весь стаял, лишь в горах он лежал толстым слоем да в тундре виднелся кое-где, но сгинуть без следа шансы имелись.   Напарник Сергей, крепко помогавший в иных случаях, на сей раз ничем поддержать не мог, поскольку ушел далеко вперед: держать желательную дистанцию в десять шагов на звериной тропе не удавалось, да и разница в физической подготовке сказывалась на темпе ходьбы.   Как говорил продавец в ловозерском магазине снаряжения - плотно сбитый мужик, знающий толк в походах: 'Физуха и снаряга!', имея в виду, что подготовка должна быть сообразна задаче. Он горячился, доказывая, что задуманный нами маршрут непроходим в это время года. Мы же, надеясь узнать полезные подробности, не отставали. И только после слов: 'Ну, если цель - порвать задницу...' - начался конструктивный диалог. Этот поход должен был стать лишь отрезком большого летнего путешествия, включающего Соловки, Архангельскую область и Нарьян-Мар, поэтому мы хотели пожертвовать относительным походным комфортом в пользу скорости передвижения. Надо отметить, что предполагаемое начало маршрута, которое мы обсуждали, и впрямь не задалось, поэтому потребовалось скорректировать его в пользу здравого смысла, но хапнуть горюшка пришлось и там.   Положение, в котором я очутился, грозило завершением пробега и финишем в соленой воде. Гибкая ветвь, служившая опорой, трепетала даже от вздоха, лямки рюкзака врезались в подмышки, и я, наверное, был похож на героя мультфильма перед тем, как на ветку сядет бестолковая птаха, и равновесие стеклянно хрупнет. Упираясь в краешек скалы дрожащими мысками ног и сильно напрягая спину, я попробовал, держась за лямки, пригнуть ветвь ближе к скале. Это удалось!   Над головой закачалась тоненькая сосновая лапка, протянутая деревцем, храбро прилепившимся практически к стене обрыва - вытянув руку, я сгреб хвоистые былинки в горсть и осторожно, пальцами стал перебирать по веточке, наклоняя ее. Когда в руке оказалась зажата колючая розга, процесс пошел бойчее: подтаскивая ее, как веревку, получилось добраться до ствола податливого дерева. Обнял его одной рукой, а другой кое-как отцепил рюкзачную петлю от ветви, уповая лишь на цепкие корни вросшей в камни сосны. Под двойным весом она угрожающе заскрипела, но я, шустро перебирая ногами, уже выкарабкался на уступ, закрутив покладистое дерево на пол-оборота вокруг оси и с облегчением схватившись за уверенно стоящую березу, отпустил спасительницу-сосну, которая со свистом раскрутилась обратно и как ни в чем не бывало замерла над обрывом.   Вот! Вся история с падением и спасением заняла не больше двух минут, но, чтобы подобраться к ней и живописно изложить, понадобилось количество слов, которых бы хватило на небольшой словарик. Можно было обойтись и без отступлений, но таков ритм монолога, каждая часть которого была отточена в разговорах с подвозившими меня людьми. Когда проезжаешь тысячи километров на попутках, и в каждой машине - новый человек, новый сюжет, голова забивается историями и воспоминаниями так, что, начав их перелистывать, перебирать мысленные фотографии, трудно удержать грань между увлекательностью и пустозвонством. Сидя в кабине с молчаливым водителем, час от часу пытаясь завлечь его в беседу, поднимаешь одну тему за другой, да и сама поездка подкидывает фабулу для разговора - то легковушка подрежет, то гайцы тормознут... Изложение сумбурно, словно путешествие: мелькают города и лица, названия и имена, калейдоскопически сменяют друг друга впечатления, кажется, что в мозгах все перепуталось, и, наверное, так и есть, но дорога устремляется дальше, как это предложение, и не думает завершаться, потому что можно запланировать сплав, но не течение реки.   Чтобы перечислить резоны, по которым люди подбирали на трассе попутчика, потребовался бы немалый срок, но один из основных - чтоб тишина в ушах не звенела (хотя, возможно, главная причина в том, что человек просто хотел помочь, но постеснялся признаться). Разнообразные попадались персонажи: кто-то говорил, кто-то слушал. Двенадцать лет я колесил по стране, травя водителям байки о таких же, как они. Не каждый встреченный человек становился историей, но многие. И я сам, конечно.      * * *      Вторая рисковая ситуация, оставившая яркое и жутковатое впечатление, случилась в предпоследний день похода на Умбу. К тому времени лесотундра сменила кособокие дебри, и мы часами шагали по няшам, обходя болотины, переправляясь через реки и протоки вплавь, взгромоздив рюкзаки с вещами на надувные круги, с какими купаются подростки, не умеющие плавать, - оригинальный, но рабочий способ переправы, подсказанный путевыми заметками походника Николая Терентьева, за что ему спасибо. Один минус: сдувать плавсредства приходится долго, поэтому, перейдя реку, мы для начала сжимали круги в объятиях. Наверное, со стороны это выглядело забавно: стоят два чудака голышом на грязном берегу реки, среди кустарников и в туче комаров, и плавательные круги комкают. А вокруг на десятки верст ни души, только звери с птахами привычно утверждают право сильного в пищевой цепочке.   По няшам за неполный месяц мы уже набродились немало, поэтому не заметили, как по мере удаления от берега топкие места мягко перешли в трясинные. Поскольку оные промерзли за зиму, отличить их непривычным глазом было непросто: те же подушки красно-бело-зеленого мха, пропитанные водой, те же трухлявые пеньки и проваливающиеся кочки под желтой соломой. Но май подходил к концу, начали появляться травушки, цветочки какие-то, запахи - и начали вскрываться болота... Мы же привычно ломились вперед, не особенно разбирая, куда поставить ногу, пока не проваливались в грязюку или не упирались в очередную полноводную весеннюю протоку, не отмеченную на карте. Мозоли на пятках уже напоминали срез векового дерева: кольца от пузырей налезали друг на друга, исполосованные трещинами. Совершенно вымотавшись, я на автопилоте нырял в редкие перелески, шагал по опушкам, покрытым низкорослым сосняком, с чавканьем и хлюпаньем месил хляби. А потом мы вышли на полянку, которая вдруг закачалась под ногами. Я успел сделать десяток шагов - и понял, что здесь не так.   ...Вообще-то, дача моих родителей стоит близ торфяников, и я не понаслышке знаю, что такое болота, но, во-первых, подмосковные выглядят по-другому, а во-вторых, я никогда и не ходил по ним - идиот я, что ли? Вышел на топкое место - вернись и обойди, вот и вся инструкция для прогулок по Подмосковью.   А тогда в Заполярье я стоял на привычных глазу мхах, которые незнакомо и неприятно пружинили под ногами. Это многократно встречавшееся в книгах описание колеблющейся почвы было для меня внове. Труднообъяснимое чувство: стоишь на поверхности, одними только подошвами ощущая ее на несколько метров вокруг. И мгновенно ясно, что толщина этой поверхности - максимум сантиметров двадцать, причем больше половины из них приходится на мох, а земля удерживается, наверное, лишь корнями махоньких, ростом по голень, сосенок. А под всем этим - трясина, топь, тьма. Ничто. И на хлипком, непрочном слое, прикрывшем, как пленка, жуткую зыбь, стою я - тощая и длинная ось, под прямым углом упирающаяся костлявыми ногами в качкое, эфемерное основание.   На этот раз в голове не возник заголовок из 'Новостей Умбы', ведь топь приняла бы нас, как тысячи пропавших без вести, поглотив все следы. Просто два туриста не вернулись. Что с ними? Поди медведи съели. Осмысление смертельной опасности было мгновенным и внезапным, оттого вторая ситуация впечатлила сильнее беспокойного висения на ветке над пропастью...   Ошалев, я аккуратненько отступил, тщательно выбирая место для шага назад. Кругом простирались просторные трехцветные поля бывших няш, обернувшихся холодной трясиной.   Нам повезло: болота не вскрылись полностью. В тот день мы прошли сотни метров по торфяным перешейкам, что летом нипочем бы не удалось. Перепрыгивали болотистые участки, проваливаясь выше пояса, и выбирались, трамбуя рюкзаки в грязь и цепляясь за сосновую поросль. Дважды за этот поход меня выручали сосны. Очень хорошие деревья.      Я ел, как зверь, рыча над пищей.   Казался чудом из чудес   Листок простой бумаги писчей,   С небес слетевший в темный лес.      Я пил, как зверь, лакая воду,   Мочил отросшие усы.   Я жил не месяцем, не годом,   Я жить решался на часы.      Спрашивается, почему я вспоминаю стихотворения из 'Колымских тетрадей'? Да потому, что я - автостопщик, пешие походы в фанатичном темпе для меня - каторга.      То ли дело когда спокойно катишься в чужой машине вдоль Транссиба, а навигатор невозмутимо произносит: 'Через. Шестьсот. Двадцать. Три. Километра. Поверните. Налево', и понимаешь - это Россия, черт возьми! Или шагаешь по южному побережью, не думая о будущем и даже о том, что съешь на привале, если из содержимого заплечной котомки только кружка имеет отношение к пище, зато над головой разворачивается карта созвездий. Кажется, что в августовской ночи скапливаются все звезды, доступные человеческому зрению... Но это лишь до тех пор, пока не побываешь на Сахалине.   Там небо зависло невероятно низко, и чем больше звезд собирается в нем, тем ниже оно готово опуститься, будто решив поцеловать тебя в лоб, а светила толкутся в неописуемой тесноте - и все для того, чтобы посмотреть на тебя. Нельзя не ответить взаимностью - стоишь, задрав башку, пока не занемеет шея. Местные говорят: на Сахалин упало небо! И не преувеличивают. Устроив ночное купание, можно улечься на воду и оказаться меж двух морей - Японским и звездным (однако в Охотском такой оказии не дождешься, получив переохлаждение прежде, чем выгребешь на глубину). Жаль, не удалось оценить палитру восточных вод весной. Так, при виде майского Белого моря подумалось, что, родись Айвазовский в Кандалакше, он, наверное, писал бы небо: лазурь и золото, ало-розовый и чернильно-синий - где они? Кипящий свинец, насколько хватает глаз, и стонущие чайки проносятся серыми тенями. Некогда на вопрос, какие они, северные моря, один пилигрим свидетельствовал, что, мол, такие же, как штормовые южные. Теперь я знаю - это все равно как сказать, что китаянки такие же, как кореянки, только некрасивые. Определенная правда тут есть, но не вся.   Впрочем, небо над Кольским полуостровом в ту пору тоже не пестрело красками, или, может, я их не замечал, следя, куда поставить ногу? Те блуждания принесли полезный опыт, но ценой таких усилий, что я полгода приходил в себя, а самые яркие впечатления от путешествия оказались гнетущими. Между тем за все время моих непритязательных странствий была лишь одна по-настоящему тягостная история.      * * *      Это случилось в Ростове-на-Дону, в городе, который, по словам одного ростовского водилы, 'живет не по-человечески, а по-людски'. Несколько ростовчан, слышавших этот сказ, пожимали плечами и утверждали, что я легко отделался. Собственно, я склонен считать так же.   Тем летом мы с моим товарищем Пашей отправились к Черному морю на пригородных электричках, то есть 'зайцами на собаках'. 'Зайцы' - существа неприхотливые: закинув в вещмешки только свитера с зарядками от мобильников да взяв тысячу рублей на двоих, мы пустились в путь. Это, конечно, поездка для энтузиастов, но опыт имелся и в целом мы знали, чего ждать: около дюжины пересадок до Горячего Ключа (дальше шли короткие перегоны с поездами в несколько вагонов и несговорчивыми контролерами, так что в Ключе мы выходили и двигались на побережье стопом). Рязань, Мичуринск-Воронежский, Воронеж, Лиски, Россошь, Чертково, Миллерово, Ростов-на-Дону, Тимашевская, Краснодар, Горячий Ключ - эти названия и по сей день гудят в памяти вокзальным гомоном да пахнут хлебом с майонезом. Трое суток на все про все при условии, что нигде не ссадят, а это происходило нечасто, ведь за каждую электричку следовало держаться как за последнюю.   По правде говоря, помню всего один случай как раз тем летом: две ревизорши насчитали по составу тринадцать безбилетников (август же, бархатный сезон!) и дали волю инстинктам, гоняя 'зайцев' по электричке, так что в Каменске-Шахтинском все были переданы на руки милиционерам.      Участок - великая вещь!   Это - место свидания   Меня и государства.   Государство напоминает,   Что оно все еще существует!      Тамошнее отделение оказалось слишком тесным для такого количества пассажиров, и мы сгрудились возле миленькой беседки, обустроенной на входе. В ответ на вопрос, у кого, мол, есть документы, поднялись две руки: моя (наличествовала потертая и незаверенная ксерокопия паспорта) и долговязого мужика со справкой об освобождении. Ношение удостоверяющих бумажек, по которым оформляются штрафы, безбилетникам противопоказано. Стражи порядка переглянулись и, сообщив, что следующая электричка в нужном направлении уходит в шесть вечера, высказали пожелание не видеть наших рож на вокзале до означенного часа. А мы и рады стараться! Линейные менты - они только за порядок на 'железке' отвечают, что им до того, что в городе высадится десант подозрительных типов... Уж не знаю, чем камрады занимались весь день, но на посадку все явились довольные, сытые и поддатые. Кто-то щеголял новой футболкой, кто-то испытал первую любовь. Мы тоже славно провели время, купаясь в потрясающе красивом мраморном карьере с леденющей водой. Так безобидно закончилась единственная ситуация с покинутой электричкой.   Но сперва мы помчали в Рязань, только почему-то с пересадкой в Узуново, к тому же последней 'собакой'. Соответственно, к ночи оказались в неуютном селе, захлестываемом пьяными воплями, рядом с лесом, захваченным комариным народом. Стремясь покинуть недружественный край, мы подсели на товарняк: бесхитростно дождались, когда один из поездов, стоявших на путях, дернется в нужную сторону и на ходу влезли на открытую тормозную площадку. Своеобразное турне получилось: одной рукой вцепившись в стойку, другой держась за край пола площадки и при этом упираясь правой ногой в железный изгиб автосцепки, я ехал, созерцая, как в паре метров от моей левой ноги, висящей в воздухе, бешено крутится здоровенное колесо...   А Паша сидел рядом, небрежно приобняв вторую стойку, свободной дланью наливал водку в пластиковый стакан и, тяпнув, безмятежно хрумкал соленым огурчиком. Прожектора выныривающих из темноты станций окатывали нас, таких незаметных в красных футболках, неестественно белым светом, и я ожидал, что вот-вот поезд остановится и машинист, безбожно сволоча поганцев, ломающих график, потопает на поиски. Но состав пролетал версту за верстой, а когда начал торможение, миновало несколько часов.   Очутившись посреди поля, мы слезли, скованно переставляя затекшие конечности, и отошли к последнему вагону, чтобы не пропустить приближение железнодорожника. Но никто нас не потревожил; спустя полчаса товарняк запыхтел и тронулся, а мы мигом взлетели по лесенке в контейнер, наполовину груженный щебнем. Улегшись на теплые камешки, мы, обдуваемые ласковым ветром, глядели в летнее, припудренное звездами небо и радовались, что можем это видеть и ощущать, а то жили бы и не знали о феерии впечатлений, поджидающей в вагоне с щебенкой.   У такого путешествия оказалась пара минусов, которые привелось познать утром: во-первых, наши спины, испятнанные синяками, напоминали шкуру пантеры, а во-вторых, пробуждение настало на территории завода, куда затянули контейнеры. Теперь-то я в курсе, что вагоны в конце состава отцепляют первыми, а тогда, продрав глаза, узрел возвышающуюся над нами урбанистическую громаду мрачной расцветки и озадачился. Спрыгнув на землю и не зная, имеем ли мы право тут находиться, зашагали в сторону, выбранную наугад. Но, притащившись к полю, выход на которое стерегла табличка: 'Осторожно, динамитные работы!', решились спросить дорогу, по которой в итоге попали в поселок, а оттуда - на трассу до Рязани.   Через год я завлек в аналогичное предприятие девушку. Янка тоже любила помотаться по свету, мы и познакомились в пути: на трассе Москва - Санкт-Петербург, направляясь домой, я увидел на противоположной стороне трассы стопщицу и подошел поздороваться, а в результате уехал с ней обратно в Питер и следующие пару лет общался очень тесно. Но мне до нее далеко во всех смыслах: на данный момент она где-то в тени Гималаев пьет непальский чай, тогда как я по-прежнему пытаюсь открыть Россию, но чем дальше забираюсь, тем больше вижу темных пятен. В общем, Янка не была избалованной барышней, но на странствие в прицепном вагоне поверх гравия согласилась не сразу. В тот вояж мы снарядились получше, чем с напарником, взяв пенки-спальники и примус с посудой. Выезд подгадали на август и не ошиблись: развалившись на ковриках и лакомясь какао, мы лицезрели начинающиеся Персеиды. Звезды капали с неба как дождь, скоро стекая по иссиня-черному своду. Кто не ездил с подругой в товарняке, упустил яркий оттенок в спектре романтических отношений.   Так я и катался: то туда, то сюда, то в паре, то нет - легко и беззаботно. Но эпопея с Пашей, начинавшаяся столь многообещающе, завершилась в Ростове, где нам не подфартило ввязаться в пьяную драку, и утром я очнулся в кустах на левом берегу Дона, имея при себе (точнее, на себе) только грязные шорты и синяк в пол-лица. Не было ни документов, ни денег, а главное - не было памяти. Я не помнил ничего про свою жизнь: кто я, где живу, кто мои родители... Ни-че-го. На месте личной информации зиял черный провал, в котором подвывал ветер. Солнышко взирало на мое забытье.   Причем раньше, наткнувшись на фильм, у героя которого от удара по голове случилась амнезия, я негодовал: ну что за шаблонный прием! Едва тюкнули по башке, так сразу амнезия, будто типичная штука... А вот убедился сам - бывает!   Но оценить иронию произошедшего получилось много позже. А тогда, посидев в кустах в прострации, я отправился на поиски человека, который смог бы мне что-то объяснить, и выбрел на поляну с людьми самого расхристанного вида. Мне сразу налили, и жизнь началась заново.   То оказались любопытные типы: собравшиеся со всех концов России полтора десятка бичей, бродяг и уголовников изгнали с берега туземных бомжей и беспризорную шпану, подмяв под себя бизнес по сбору стеклотары, цветмета и всего ценного, что можно найти на пляжной полосе. И осуществляли это не впервые. А проведя летний сезон в Ростове, рассасывались кто куда. Будто на вахту съездили.   Отчетливее всех запомнился Борода, он же Лысый, - колоритный персонаж с неопрятной козлиной эспаньолкой и угловатым черепом, который он регулярно подбривал обломком безопасной бритвы. Тело Бороды было усыпано криво набитыми (по малолетке) уродливыми татуировками, но они перемежались живописными рисунками, сделанными на взрослой зоне.   Лысый разъяснил мне различия меж бичами и бомжами. По его словам, аббревиатура БИЧ означала 'бывший интеллигентный человек' (к коим он без сомнений причислял и себя, хотя воспитывался в простой рабоче-крестьянской семье, а окончить школу помешало освобождение из колонии), тогда как 'бомж' - 'человек без определенного места жительства', но с выпавшим из расшифровки словом 'человек'. И не случайно, утверждал Борода, ведь бомжом становится тот, кто теряет человеческое обличие, опускается до состояния животного, защищаясь, подобно скунсу, вонью мочи и немытого тела.   Много позже один сахалинский боцман расскажет мне, что слово 'бич' родом из флотской терминологии. Так еще в начале ХХ в. стали называть моряка, отставшего от судна и временно 'бичующего' на пляже (от английского beach - пляж), то есть живущего на берегу в ожидании корабля. В каком-то смысле Ассоль тоже бичевала в Каперне.   Но когда Лысый поведал свою версию, я был не в курсе терминологических тонкостей, зато имел опыт общения с бомжами: в небольших городишках это незаменимые люди для путешественника! Местный бомж (выражение звучит парадоксально, но на югах они частенько становятся оседлыми) способен сообщить обо всех полезностях: колонках с питьевой водой, ничейных садах с плодовыми деревьями, о районах, куда забредать не следует, а куда, наоборот, стоит заглянуть. Бомжик поделится информацией с готовностью и безвозмездно, нужно лишь вежливо поинтересоваться. Слова Бороды я запомнил, однако жизнь их опровергала. Но его толкование импонировало какой-то последней гордостью: мы, дескать, бичи, у которых была иная жизнь, и хотя всю ее прогадили, но достоинство храним. В общем, Лысый был убежденным бичом, и я бы радовался знакомству, кабы не его повадки царевны-лягушки: мол, любое мое 'ква' - королевская мудрость, внемлите, смертные... Спорить с ним было невозможно. Лысый претендовал на роль неформального лидера в этом балагане, но достичь желаемого не мог: вакансию занимал с виду непримечательный мужик с кардинальским прозвищем Серый. Именно Серый заведовал распределением обязанностей между членами пестрой общины, в остальном же тамошняя жизнь организована никак не была.   Устроились вольготно: на поляне, которая относилась к земле казачьего атамана, чей двор стоял неподалеку. Там можно было набрать воды и узнать новости. С атаманом существовала договоренность, согласно которой он не препятствовал соседству, а гости в качестве ответной услуги очищали берег от сорняков - водолюбивой колючей пакости, название которой я забыл. Единственная дорога, ведущая туда, была перекопана, чтобы не нагрянули менты. Правый берег сохранялся за местными. Иногда конкурентами назначались стрелки - прямо в центре Ворошиловского моста. Там, кстати, меня и избили - быть может, как раз конкуренты. Или нет. Но причина была по-ростовски нелепа и безоговорочно достаточна: били за то, что я стоял рядом с человеком, приятеля которого подозревали в краже мобильника. По-моему, грандиозно.   Однако я отделался малой кровью: ребра остались целы, зубы не пострадали - сказал бы спасибо за гуманное обхождение, кабы память не подвела. Что стало с Пашей, я не узнал, пока не вернулся домой: на мосту напарник огреб не очень сильно, но долго отбивался, плутал по району, разыскивая меня, переживал. Не найдя, рассудил, что будет проще словиться в Москве, чем в Ростове, и в итоге оказался прав. Но поначалу я был чертовски далек от благополучного исхода, ибо находился в совершенно потерянном состоянии - даже не знал, как вести себя в обычной жизни. Но при этом мог прочесть наизусть стихи Маяковского и поддержать разговор на исторические темы. Странная штука - память. По сути, приходилось формировать личность заново и заниматься этим в условиях нового быта.      Память!   Собери у мозга в зале   любимых неисчерпаемые очереди.   Смех из глаз в глаза лей.   Былыми свадьбами ночь ряди.      Найдя приют у левобережных, я жил их жизнью: спал на голой земле, поедаемый комарами, ранним утром обходил пляж, собирая бутылки, днем искал цветмет в промзоне. Стекло сдавали сразу, металл копили, чтобы отнести оптом. По деньгам выходило на удивление много, но из еды покупался только хлеб, все заработанное тратилось на бухло и табак. А жрали голубей.   Ознакомившись с методом охоты на эту живность, я навеки проникся к ней презрением. Дичь добывалась так: спустившись по откосу набережной от моста к одной из бетонных плит, нагретых солнцем, которую почему-то облюбовали птахи, надо было не торопясь подойти к колготящейся, воркующей массе - и со всей дури шарахнуть по ней здоровенным дрыном. Голуби перепуганно взмывали, потеряв одного-двух (а то и трех) оглушенных собратьев. Дальше следовало собрать трофеи, свернуть им бошки, покидать тушки в пакет и повторить процедуру, когда стая, успокоившись, вернется на известную плиту. И стая возвращалась! Тупые птицы, люблю их (особенно с хлебом).   Также в пищу употреблялись речные мидии, запеченные на решетке от холодильника. Вот и все меню. Выбор бухла был значительно шире. День пролетал как праздник, под звон бутылок и хоровое пение. Регулярные пьянки вряд ли благотворно сказывались на моей пострадавшей голове, и, сложись все иначе, в настоящее время я мог бы преспокойненько бичевать где-нибудь в Краснодарском крае. Но на третьи сутки праздника память вернулась. Почти чудом: мне повезло с фамилией.   Сидя на песке, я отрешенно скользил взглядом по замусоренному пляжу, как вдруг в глаза бросилась упаковка от мороженого 'Метелица'. И тут же в голове вспыхнуло: 'Дмитрий Александрович'. И процесс пошел!   Тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года рождения.   Москва.   Москва! А я-то полагал, что живу в Питере: название города отозвалось теплом на душе, когда новообретенные товарищи, силясь помочь, перечисляли топонимы (неудивительно, что нелюбимая столица не нашла отклика); собирался отправиться в Северную Пальмиру в поисках своего 'я'... Не судьба. Личность вернулась, но искать себя я продолжил, странствуя и скитаясь по таким порой землям, где легко было найти лишь приключения. И уж оных обрел немало.                Про людей и чудеса         В бытность мою проводником пассажирского поезда час заступления в рейс однажды выпал на тридцать первое декабря. А потом внезапно, как это случается на железной дороге, выход отменился. То есть еще двадцать девятого я твердо знал, где и с кем встречу Новый год, а уже на следующий день обдумывал вопрос заново. И на следующий тоже. А потом плюнул и решил провести торжество наедине с зимним лесом, покидал вещи в рюкзак и выбрался на трассу.   Долгое время я считал, что ненавижу зиму, но после того, как прокатился на попутках по декабрьской Сибири, понял, что не терплю московские влажные холода, пронизывающие насквозь так, что мстится, будто скелет не может согреться в мясной оболочке. В Петербурге, к слову, гораздо хуже. Погода - единственный параметр, по которому культурная столица уступает политической. Насколько паршиво зимовать в Питере, настолько же хороши нормальные российские морозы - это от них румяная мордаха, а не насупленная физиономия, надеваемая, чтобы от метро до дома дорысить. С тех пор перспектива ночевки в зимнем лесу меня не тревожит. Хотя бывали случаи, пережив которые благоразумный человек постарался бы подобного избегать.   Так, в Тюменской области, очутившись в надвигающейся темноте на незнакомом и пустынном участке трассы без единого фонаря, я ни капли не огорчился и почапал в лес - устраиваться на ночь. Автостоп - непредсказуемый и потому интереснейший способ передвижения для не склонных к комфорту людей с массой свободного времени. А времени у меня всегда в избытке - целая жизнь впереди. Так мыслил я и в тот раз, не ведая о предстоящих испытаниях. Стоянка начиналась как обычно - дрова, костер, каша, чай. Прихлебывая из дымящейся кружки, я сыто откинулся на рюкзак - и понял, что замерзаю. Как же это? Ведь я поел горячего и сижу у огня? Видимо, температура воздуха упала, но за возней с готовкой я это не заметил. Прислушавшись к ощущениям, предположил, что перевалило за минус двадцать, из чего следовало, что рядовым костром не обойтись.   По опыту я знал, что при небольшом минусе даже в моем видавшем виды осеннем спальнике реально спать вовсе без огня. Правда, некогда, испытывая данный способ, я пробудился, не чувствуя руки. Перепугался страшно! Думал, отморозил. Оказалось, отлежал. Что ж, холодов бояться - в лесу не зимовать. До пятнадцати ниже ноля спасал основательный костер с неистощимым запасом дров, а вот если еще ниже... Такого эксперимента я не проводил.   Но была сходная ситуация: неподалеку, под Омском, в ночь на Рождество случилось угодить в тридцатиградусный мороз. На вопросы судьбы, поставленные таким образом, я отвечаю неизменным: 'Надо идти в лес!' Разведешь огонь, попьешь чайку, жизнь наладится... Но под Омском вмешалось непредвиденное - там не было леса. Почему-то раньше не замечал. Натуральная казахская степь, от края до края заметенная снегом, тянулась вдоль федеральной трассы. Лишь островки кустарников проклевывались то тут, то там, но в смысле привлечения тепла сырые ветви были годны разве только для того, чтобы сплести из них корзину и ей накрыться. Да и то не помогло бы - ветер, разгулявшийся на просторе, продувал сверху донизу. Деваться было некуда, и я ковылял по обочине ночь напролет, вспоминая Георгия Иванова:      Снега, снега, снега... А ночь долга,   И не растают никогда снега.      Снега, снега, снега... А ночь темна,   И никогда не кончится она.      Устал, как загнанная лошадь. Перед рассветом вспомнил, что в термосе оставался чай, но из запрокинутого сосуда в рот вывалилась ледяная шуга с чаинками. Закинуть рюкзак на плечи не удалось, я слишком обессилел, а едва отпустил лямку, бесноватый ветер уронил его и покатил кувырком. 'Зачем так делать, твою мать, веди себя нормально!' - вымотанный, я заговорил с поклажей. По стечению обстоятельств при себе имелось двести грамм крепкого алкогольного бальзама, вкус которого и без того был на любителя, а на морозе приобрел непередаваемую мерзость. Прекрасно зная, что на холоде пить не стоит, я глотнул, и по венам, казалось, начинавшим похрустывать, прокатился жар, в тело вернулись силы, и, надев рюкзак, я бодро зашагал к городу. Проникаешься уважением к механизмам, сформировавшим бренную оболочку Homo sapiens, сознавая, сколько напастей мы способны вынести. Утром я вошел в Омск.   Но в тюменской стороне с лесом был порядок. Смешанный сосново-березовый, в котором мне предстояло ночевать, с достоинством хранил красоту. В цифровую эпоху, когда туристы поголовно стали фотографами, нужно забраться к черту на кулички, чтобы наблюдать окружающее без скачущих по нему фигурок с фотоаппаратами. Со стороны кажется, что устройства нас поработили, принудив слоняться повсюду и показывать девайсам лучшие уголки нашей планеты. Зачем, для захватнических планов? Если так, то я чист перед человечеством, ибо запечатлеваю виденное только мысленно.   Из нетронутого снега устремлялись в небо высоченные черно-белые и оранжево-коричневые стволы. Если расфокусировать зрение, то в сплошной стене деревьев можно было вообразить картину в стиле магического реализма: стада зебр и жирафов, над которыми вьются сороки и малиновки. В таком живописном местечке и умереть не жаль. Оптимистично настроенный, я взялся за устройство нодьи. Не вдаваясь в детали, нодья - это вид таежного долгоиграющего костра, который не горит, а тлеет по всей длине двух сухих бревен, сложенных друг на друга. До того я сооружал нодью всего раз, и то в межсезонье, поэтому теперь повозился вдосталь: пока в потемках свалил дерево да совершил, что требуется, запарился так, что мог бы топить лед лбом.   Больше трех часов трудился, а мороз крепчал. Когда защипало нос, я укутался по самые глаза, а когда нодья занялась, мои ресницы заиндевели. Разведя огонь, умостился на ворохе лапника левым боком к теплу. Правый тотчас захолодило. Повернулся спиной - вскоре занемели колени. Нодья грела отменно, но только с одного фланга, и сносного положения занять не удавалось. Ворочаясь, я вдруг обратил взгляд к небу и замер: звездный, необыкновенно ясный, невиданный простор раскинулся над лесом, в котором тлел мой костер. Стояла исключительная тишина, и только кора деревьев шуршала, потрескивая на морозе. Ради таких моментов есть смысл жить.      Шепот звезд в ночи глубокой,   Шорох воздуха в мороз   Откровенно и жестоко   Доводил меня до слез.      Призрак Шаламова возник в темноте. Я поднялся и молча принялся за новый костер. Ночь была кромешная. Вторая попытка далась легче - справился за пару часов. Рухнув на подстилку меж двумя нодьями, закутался в спальник и, размякнув в тепле, подумал, что если костры вдруг потухнут, я уже не проснусь. И с этой успокоительной мыслью задрых. Сквозь дремоту слышался шуршащий треск древесной коры, лопающейся от мороза, и какое-то глухое, еле уловимое позвякивание. Недоумевая, что здесь может звенеть, я намертво отрубился.   А поутру загадка разрешилась. Протер глаза вовремя. Первая нодья прогорела до золы, от второй осталась гряда углей, на которых, сметенных в кучу, удалось приготовить завтрак. Уже рассвело и явно потеплело, обрадованный, я отошел по малой нужде и, легонько задев кусты, распознал знакомый звук, который при соприкосновении издавали ветки, обледеневшие после недавней оттепели. Лед держался некрепко и опадал от слабого удара, требовалось совсем ничтожное усилие, и я обсыпал несколько веток, пробуя воссоздать звон. А ночью ветра не было - лишь в самой вышине колыхались кроны сосен, и, чтобы звук оттуда достиг земли, была необходима совершенная тишь.      Я тогда лишь только дома,   Если возле - ни души,   Как в хрустальном буреломе,   В хаотической глуши.      Вот и мне случилось побывать в хрустальном буреломе, но в остальном эта история каторгу не напоминала, ведь не несла ни капли печального, напротив, сохранила о себе очень светлое впечатление, а стих Шаламова вспомнился потому, что он чертовски к месту.   ...Отправляясь в дорогу в одиночестве, путнику нелишне иметь некое хобби, не требующее значительного инструментария и поглощающее образовавшиеся часы ничегонеделания. Кто-то изучает языки, кто-то разговаривает сам с собой, а моим увлечением было зубрить и повторять стихотворения. Впрочем, побеседовать с собою тоже бывало душевно.   И Новый год в Подмосковье был проведен в обществе мертвых поэтов. Зимний световой день короток, а предновогодний автостоп бестолков: люди, спешащие из города, направлялись к друзьям да родным, и пассажирское сиденье, на которое я мог бы уповать в иное время, было занято членом семьи или грудой подарков. Не диво, что я не успел выбраться из Подмосковья до сумерек. Но до приемлемого леса добрался - не парковое, исчерченное тропинками, скрывающее отбросы под сугробами, редколесье, убогий макет тайги, от сравнения с которым круглый год оскорбленно зеленеют сибирские ели, но и не чащоба медвежьего края. Едва небесная хмурость начала густеть, я сошел с магистрали, углубился в березняк, протопал пару километров по подмороженному насту и разбил стоянку - когда путешествуешь без палатки, это означает просто расчистить кусочек опушки и собрать ворох дров. Вечерок выдался что надо: температура застряла около ноля, в воздухе порхал пушистый снег, частокол деревьев надежно поглощал шум проезжей части, оставшейся позади, и безмолвие нарушало лишь пыхтенье котелка с закипающей водой да хруст горящих сучьев. Сохнущие на рогульках носки дополняли обстановку уюта. Ни зуденья комаров, ни топота полоумных ежиков, шарахающихся по кустам летними ночами. Настоящий праздник.   Полночь встретил, читая стихи и потягивая из кружки грог с коньячным спиртом.      Звезды синеют. Деревья качаются.   Вечер как вечер. Зима как зима.   Все прощено. Ничего не прощается.   Музыка. Тьма.      Весь следующий день я пробродил по лесу, поедая подслащенную морозом рябину, а к ночи развел огромный костер и уснул довольный - идеальный отдых. А второго января неожиданно решил сгонять в Самару к друзьям и, пообедав подмерзшим оливье, вышел на трассу. Положившая зачин машина подвезла на десяток километров и ушла на поселок, высадив меня перед поворотом. Впереди дорога горбилась, ощетинившись металлическими барьерами - похоже, это был небольшой мостик. Следовало его пройти, чтобы занять позицию, удобную для стопа. Взобравшись на асфальтовый пригорок, я остановился попить воды. За оградой простиралось мелованное поле, бросающее отсветы неулыбчивому солнцу.   Зима переписывает Россию набело. Подколесная грязь накрывается ледяной тканью, по которой машины ползут фыркающими утюжками. Обочины, простирающиеся на одну шестую часть суши замусоренным пустырем, не раздражают глаз, смирно озирающих чистоту тянущейся от горизонта равнины, на которой редкие дороги превращаются в разделительные полосы. Русское поле источает снег. Утешительное зрелище.   Только перелесок, восставший метрах в двухстах, да небольшое ярко-красное подвижное пятнышко нарушали равномерность пейзажа, представшего передо мной. Наверное, рыбак топтался у лунки, сторожа поплавок. Хотя вроде силуэт был мелковат для рыбака... Поправив очки, я присмотрелся к непонятному и выругался: человек, видимый лишь по пояс, размахивал руками! Живописное поле оказалось водоемом, а человек в красном провалился под лед. Я бросился на помощь, не сообразив, что туда, где проламывается лед, надо бы подбираться поосторожнее. К счастью, ошибка не стала трагической: женский крик оповестил, что его обладательница влетела не в полынью, а в прорубь, непонятно за каким чертом сделанную (ближайшая деревня находилась в пяти верстах). Ярким пятном, привлекшим мое внимание, оказался небольшой рюкзак, который, застряв, не дал туристке кануть в студеную воду с головой, но он же и не позволял выбраться, придавив к толстой кромке льда. Распустив лямки, я выдернул груз и бросил на снег, помог женщине вылезти и доковылять до леса.   Пока замерзшая стаскивала мокрую одежду и переодевалась в мою (а все теплые вещи были надеты, так что понадобилось частично разоблачиться), я запалил костер - мигом, аж сам удивился. Видимо, адреналин в кровь ударил, все-таки впервые кого-то спасал. Когда женщина закончила растирать онемевшее тело, был готов чай. Закутавшись в спальник, она жадно пила горячее и причитала о том, что живет в поселке неподалеку, а по этому маршруту ходит регулярно в любой сезон: восемь километров через лес и в конце по берегу пруда, зимой - по льду, потом на остановку и автобусом домой - и сложностей не было, с детства известный путь, красивые места... Постепенно ее речь становилась вялой, после пережитого стресса и второй кружки чая, сдобренного спиртом, потянуло в сон, и, не переча утомленному организму, она отключилась.   Выпотрошив вымоченный рюкзак, я развесил вещи на жердях вокруг костра, чтобы хоть немного подсохли, пока их хозяйка почивает, и занялся готовкой. Думал, сейчас вот отужинаем, будет еще не поздно, провожу даму на остановку, небось не успеет замерзнуть в сыроватых шмотках, не так уж холодно, а сам успею куда-нибудь уехать. Макароны с мясом сварились, я разбудил соседку, протянул ей котелок и, пока та трапезничала, изложил план. Она кивала и поддакивала, а потом отставила посуду, легла и задрыхла как ни в чем не бывало. Очевидно, женский организм требовал отдохновения подольше и пищи пообильнее, как я убедился, заглянув в выскобленный котелок. А когда состряпал новую порцию и насытился, почти стемнело. По всему выходило - ночевать нам в этом жалком, безбожно продуваемом лесочке, который пришлось дополнительно проредить, чтобы запастись топливом.   Согреваясь кипятком, я вечерничал, вспоминая, как увидел настоящую тайгу. Это было летом на восточной стороне Байкала, куда мы забрались с одной хорошей девушкой по прозвищу Айна (привет ей!). На западе озера вовсю развивался туризм, Ольхон расцветал огнями фонарей, над волнами парила музыка из автомагнитол. Благополучно избежав этого, мы двинулись по противоположному берегу покорять пыльные грунтовки и паромные переправы. Когда стали встречаться такие топонимы, как Баргузин и Курумкан, а дорога принялась забирать все дальше от большой воды, тайга стояла уже по обочинам. Там я понял, что сибирские дебри, виденные ранее, - просто лес, только гуще и выше, чем мы привыкли, а тайга - это когда делаешь шаг, и нога утопает во мху по щиколотку, а то и по голень; еще шаг - и наступают сумерки, потому что деревья такие высокие, что сквозь кроны еле проникает свет; еще - и обернувшись, уже не видишь дороги, и становится не по себе, и где-то рядом обязательно оказывается какая-нибудь упавшая ель с вывороченными корнями, из-за которой, чудится, может выскочить нечто хищное, или в кустах чего шевельнется, аж сердце екнет. Наверное, человек, живущий в таежном крае, позабавился бы, услышав такое, но горожане поймут.   ...Снег выстелил землю, упокоившуюся до условной весны, которая непонятно когда вернется. Ветер изрядно остужал, и я переминался с ноги на ногу возле костра, чтобы не задубеть. Тормошить спящую было неловко: человеку спросонок трудно что-либо объяснить, а мне требовалось объяснить необходимость залезть к ней в спальник. Пусть даже в мой спальник. К утру поди окоченел бы, кабы женщина не пробудилась сама - по сути, жизнь спасла.   Вообще-то, как правило, я не освещал данную историю, ведь получается нескромно, но раз уж тут разворачивается сказ, вмещающий в себя толпу помогавших мне в разное время людей, хочется как-то оправдать свое легкомысленное бытие в нашем рациональном мире.   Систематически покидая домашний очаг с прочно установленными правилами и привычными ритуалами повседневности, учишься замечать, как приключения находят тебя сами. Если пойти им навстречу, открывшись переменам, приходит полное единение с мирозданием, и оно начинает мостить перед тобой дорожку, на которой не бывает суеты, забот о наступающем дне и беспокойства о нынешнем часе, должные поступки укладываются в логику событий - и так до порога дома. Это сродни фатализму: все идет как должно, и когда мне что-то нужно, я просто оглядываюсь и нахожу это; возникающие трудности являются не проблемами, а необходимой коррекцией курса, который направляется в нужную колею. Образно выражаясь, пока я грею новую порцию кипятка взамен опрокинувшейся, проходит ровно столько времени, сколько нужно дальнобойщику для успешного окончания ремонта на обочине, на которую я выйду как раз вовремя, чтобы уехать с ним. Я называю это 'попасть в волну', обычно же говорят: дорога ведет, ибо это знакомое безденежным странникам ощущение.   В пути восприятие времени изменяется, а воспоминания наслаиваются одно на другое, и собеседнику может показаться, что приключений было много, но это не так, просто я постарался собрать повествование в точку, а не выстроить в линию, описывая события, распыленные в прошлом на двенадцать лет. Живет и здравствует большое число пешеходников и автостопщиков, туристов и волонтеров, странников и бродяг, и у всякого своя дорога, пестрящая историями, причем за каждым ее отрезком зачастую стоит некий феномен - судьбоносное явление или хороший человек, и хочется поведать хоть о некоторых из них. Кто-то однажды выразился в таком духе: я, мол, не говорю 'случайность', а только - чудо, счастье, судьба... Сложно зафиксировать мысль точнее. Верить в случайности - высокомерие для тех, чья судьба пересыпана счастливыми чудесами.   После того как в Ростове-на-Дону память вернулась, я попал в волну с высокой концентрацией мелких, но чрезвычайно своевременных чудес, из которых опишу лишь малость. Возвратившись в лоно собственной личности, я испытал недюжинный подъем - более дискомфортного состояния, чем в предыдущие три дня, переживать не доводилось. Сидя на донском берегу, прикинул ресурсы: нет ни копейки, из вещей только шорты да тапки, найденные на пляже. До Москвы тысяча километров. А до моря в два раза меньше. И мне ведь без разницы, куда ехать! Если нет ничего, пятьсот километров и тысяча - эквивалентны. И я отправился на море.   С изжелта-синей половиной лица довольно проблематично поймать попутку, поэтому десяток километров я прошел пешком и немного подбросили батайские ребята, державшие путь на озера неподалеку. Весело поболтав, решили ехать вместе и провели неплохой вечерок, купаясь и выпивая, потом доставили меня в город, поделившись информацией, что часто возле дверей подъездов люди вывешивают ненужное барахло, которое может взять любой желающий. И довезли до парадного, где я обзавелся футболкой и школьным ранцем. Так дальше и продвигался, собирал яблоки и терн, пополнял запасы воды в ручьях и на колонках, никого ни о чем не просил и тем более ничего не брал без спросу, ничуть не парился и был счастлив.   В Джубге увидел растущую на улице вишню, усыпанную бордовыми ягодами, и основательно ее объел. Около получаса ходил вокруг дерева, срывая дары природы, потом из соседнего дома вышел мужчина и спросил, не помочь ли мне чем. Я ответил, что, если, мол, воды нальете, будет славно. Взяв мою двухлитровку, он ушел в дом и вернулся с водой, а также с туристической миской, полной шашлыка, пучком зелени и кусками лаваша. На побережье было навалом малины, винограда, слив, яблок - я ни в чем себе не отказывал. Уснул на берегу на крупном плоском камне, нагревшемся на солнце за день. Это было одно из самых неординарных мест для ночлега, потому как прилив затопил полосу пляжа, и, пробудившись, я обнаружил, что вокруг плещет море, однако из-за штиля до меня не доносилось даже брызг.      Вдохну в скитальный дух я власть дерзать и мочь,   И обоймут тебя в глухом моем просторе   И тысячами глаз взирающая Ночь,   И тысячами уст глаголящее Море.      Ранним утром, когда солнце только готовилось сушить купальщиков и увлажнять пешеходов, я беспечально стартовал в обратный путь. Дорога вновь стелилась под ноги, готовясь изумлять чудесами.   По иронии судьбы, опять очутился на батайских озерах, искупался и на берегу нашел забытые кем-то тапки - взамен своих, потерянных на джубгинском пляже. Радуясь обновке, потопал к Ростову пешком. Время близилось к шести, и, хотя светило миновало зенит, палило неимоверно. В какой-то момент вдруг стало стопроцентно ясно, что близится тепловой удар и я натурально грохнусь на ходу. Вот сейчас... И тут, через пару шагов, я узрел лежащую на обочине кепку, поднял ее - а она мокрая и холодная. То есть кто-то, только что облив кепку холодной водой, выбросил из окна авто. Надев ее, грохаться навзничь расхотелось. Но начала мучить жажда. Конечно, от нехватки воды я бы не умер, однако походка потяжелела. Я тащился вперед, оглядывая обочину на предмет плодово-ягодных, но глазам представали бесполезные деревца с пыльными листьями, вялые кустарники, желтеющая трава, усыпанная фантиками и пластиковыми емкостями, - и возвышающаяся посреди мусора пятилитровка дешевого пива. Осторожно, как охотник к дичи, я приближался к ней, боясь спугнуть: а вдруг мираж, вдруг исчезнет? Но закупоренная, полная хмельного напитка баклага ожидала, когда ее найдут, и вот... В отличие от кепки, дар прохладным не был - отвинчивать крышку следовало вдумчиво, чтобы не окатило пеной, но я справился. Отродясь не пробовал такого вкусного горячего пива. Конечно, жажду оно не очень утоляло, но порция, слитая в бутылку, лежащую в рюкзаке, грела душу и спину. Промочив горло, я ощутил голод, но это уж точно было терпимо. Возможности поесть не предвиделось еще долго: из Ростова я планировал двигать на 'собаках', а значит, до прибытия в Миллерово поздним утром не приходилось рассчитывать на подножный корм, оставалась лишь надежда на подкожный жир. Но на подходе к достопамятному Ворошиловскому мосту на обочине меня ждал целый (килограмма два!) пакет, набитый курабье - свежим и рассыпчатым, с абрикосовым джемом. Щедра земля русская на полезные ништяки!   Выслушав оную историю, православные люди говорили, что Бог помог и ангел-хранитель не оставил, мусульмане разглагольствовали о милости Аллаха, кришнаиты объясняли про карму. И если раньше я был простым неверующим, то теперь даже не могу определиться, в кого именно не верю.   Немало всякого добра попадается по дороге в самых неожиданных местах. На тропинке, ведущей от Рязани-1 ко второму вокзалу через неопрятный пустырь, по которому сновали бродяги и железнодорожники, валялась тысячерублевая купюра, чье путешествие, судя по безупречному внешнему виду, началось недавно. А мое - давно, потому я взял ее с собой, вместе мы достигли магазина, где наши дороги вновь разошлись. В февральской Абхазии, где пенсия, говорят, пятьсот рублей, по обочинам насобирался стольник мелочью и столько же было извлечено из фонтанов. Как говорила одна буддистка с дикарской стоянки на реке Жане о происхождении своих украшений: 'Этот браслет я нашла в Индии в джунглях, а этот тоже в Индии - на алтаре...' Что ж, у вещей своя судьба, кто мы, чтобы с нею спорить?..   А добра, которое обнаруживалось в людях, было еще больше. Давным-давно я понял, что отказываться от подарков не следует, ведь тем, кто их преподносит, это доставляет удовольствие. Важно не потерять грань, отделяющую человека, который не откажется от помощи, от халявщика, живущего в расчете на чужую доброту. Частенько, без какого-либо намека с моей стороны, меня кормили-поили, оделяли деньгами и всяческими вещами. Но когда было ясно видно, что человек помогает в ущерб себе, я не знал, как поступить.   По пути с Байкала пару верст по Сибири нас с подругой Айной вез пенсионер на старой 'копейке', потчевал печеньем и молоком, а в разговоре обмолвился, что едет из магазина, ведь в деревне его нет. Угощение застряло в горле, когда я врубился, что поедаю покупки, за которыми человек за двадцать километров ехал. Переглянувшись с напарницей, мы отложили печенье, но молоко было в мягком пакете - допили. Прощаясь, водитель попытался вручить нам сто рублей. Мы принялись дружно отказываться, утверждая, что нам денег совсем-совсем не нужно, но дед так гаркнул, что Айна схватила купюру и принялась испуганно благодарить. К слову, подобные деревеньки не только в Сибири имеются: едучи в Питер на 'собаках', за Тверью перебегали с другом через два вагона, спасаясь от контролеров, и не поспели, оставшись на станции Муташелиха, на перроне которой не было даже расписания. Через часок из леса вышел старик с авоськой и объяснил, что ближайший населенный пункт в три дома и четыре жителя находится в двенадцати километрах, и он оттуда отправился за 'Бородинским' и батоном - в Лихославль! Сперва пешком, затем на электричке, продукты взять - и обратно. Так живут в четырех часах от Москвы...   А в помянутой Абхазии меня решил подбросить до Нового Афона местный на хлебном фургоне и в финале поездки, несмотря на возражения, выдал двести пятьдесят рублей, утверждая, что он-де здесь хорошо стоит. Будто я не знаю, как работают хлебовозники: да они садятся за баранку в пять утра и колесят по району, доставляя в торговые точки порой по несколько буханок, так что для опустошения кузова приходится совершать прорву поездок каждый день, а получают гроши. Но отказаться было нельзя. На северах же машины часто останавливались, чтобы подвезти, когда мы даже не стопили, а просто шли по обочине, а раз и вовсе люди, двигавшиеся в противоположную сторону, развернули уазик, пожелав нас подкинуть. Но самый поразительный акт поддержки произошел в Ельце.      * * *      В тот день не иссякающий ливень прогнал меня с трассы, вынудив воспользоваться железной дорогой. Путь лежал в Тамбов, где должна была состояться встреча с товарищем, который зазвал побродить по местам тамбовского повстанчества. Затея мне приглянулась, только совсем не было денег, ну и ладно - взяв горсть мелочи и консервы с крупами, я рванул на Тамбовщину. Как известно, тамошний мятеж стал одним из крупнейших восстаний против Советской власти, охватил всю губернию и длился почти год, окончившись первым в истории применением химического оружия против бунтующих соотечественников. Все это я пересказал контролершам, сидя в двухвагонной 'кукушке', объясняя необходимость воспользоваться их гостеприимством. В юности я бы наврал про какую-нибудь напасть, заставившую меня добираться до дома этим способом, но позже убедился, что ложь совершенно не нужна, да и противно прибегать к ней. Женщины, не часто сталкиваясь, видимо, с такой сильной мотивацией безбилетного проезда, долго не могли решиться, опасаясь проверяющих. Но я поклялся, что при появлении последних стану утверждать, будто вошел только что. В результате контролерши удалились, успокоенные. В вагоне помимо меня находилось несколько мужчин, знакомых между собой, что характерно для маленького города. Пожилой дядька затрапезного вида - в трениках с пузырями на коленях, майке-алкашке и кепке-хулиганке - подтянулся ближе, полюбопытствовав, куда я направляюсь. При повторном изложении резонов, включающих тамбовских повстанцев и снаряды с хлором, в моем голосе, похоже, засквозил энтузиазм, потому что дядька сказал: все, мол, я понял. После чего снял восьмиклинку и пошел по вагону, собирая деньги. А затем попытался сунуть их мне - на билет. Но тут уж я встал намертво: не возьму! Располагая кучей времени и продуктов, я мог бы спокойно продвигаться, высаживаясь хоть на каждой станции. В общем, не взял. Даже когда он огорошил фразой: 'Думаешь, мы в первый раз так делаем?' - не дрогнул. Тогда он отнес деньги контролерам, и те оформили мне билет до Липецка. Это не Бог, это люди. Интересно, во что они верят?   Человек дороги Слава из Бердска определял этот феномен всеобщего радушия как поток добра, соглашаясь, что на Сахалине верховья оного потока. Зная, что там все дорого, Слава закупился в хабаровском супермаркете, но не учел, что на острове местные будут потчевать его завтраками, обедами и ужинами и заваливать дарами так, что часть продуктов вернется на материк, не покинув рюкзака. То же и со мной: не успев провести часа на сахалинской земле, я был накормлен бутербродами, икрой морских ежей и запеченными рапанами. Последние, как я с удивлением узнал, оказались прародителями черноморских рапанов - тех самых, чьи раковины продаются в сувенирных лавках. Присосавшись к днищам судов в холодных морях, моллюски десантировались в южные воды и учинили геноцид туземным устрицам, мидиям и гребешкам. Губа не дура! Морские звезды, составлявшие рапанам естественную конкуренцию в океане, следом не откочевали, и оккупанты бесчинствуют до сих пор.   Сахалинский не зажравшийся рапан значительно меньше размером: сантиметра три. Ребята, с которыми я заобщался на берегу - два Павла, Ира и, кажется, Лена, - готовили его за пару минут (выковырять из раковины, отрезать лишнее, поджарить), получалось вполне съедобно. Славные получились посиделки, тем приятнее, что это было в день моего рождения. Ребята, не зная об этом, устроили мне отличный праздник, и я им благодарен. Павлы обрисовали те уголки острова, где приезжему необходимо побывать, я уделил внимание краям, по которым добирался. Обсудили разное, сошлись во мнении, что хабаровские комары - самые лютые в стране: да-да, они дадут фору даже беломорским кровопийцам! Разницу ощутил сразу: высадившись в пригороде вечером и сочтя, что шляться по чужим улицам впотьмах ни к чему, поставил палатку в перелеске у трассы. И следующие двадцать минут убивал комаров. Но меньше их не становилось, будто на место каждого павшего заступали двое новых. Крылатые вампиры пикировали на тело, раздувались на глазах и стремительно улепетывали, закрепляя господство в воздухе. Когда рукава футболки напитались кровью, я понял, что всерьез терплю поражение, и, если ничего не предпринять, завтра в палатке найдут синевато-бледную тушку туриста. 'Московский донор спас комаров от голода' - не прочитали жители в 'Хабаровском гудке', ведь я позорно отступил, оставив поле боя злодейским букахам, собрал вещички и смылся в город.   Морские ежи, о которых я прежде не имел понятия, валялись на отмелях под ногами, и ребята собрали их целую кучу. Довольно крупные, больше ладони, округлой и приплюснутой формы, покрытые мягкими иголками, они элементарно вскрывались ножом. Если воткнуть острие в ротовое отверстие иглокожему и повернуть, как ключ, панцирь разламывался пополам, обнажая внутренние стенки, покрытые желтой икрой, и истекая жидкостью. Можно было потреблять икру по-сахалински - собирая ложкой (или пальцем), и по-японски, смешав солоноватую жижу с икрой. Мне пришлись по душе все способы: и с хлебом, и с 'Докторской'. Юбилей получился запоминающимся. Предыдущий десяток днюх был проведен в дороге: конец августа слишком приятное время, чтобы тратить его на отмечание календарной даты, и в эту пору я, как правило, куда-нибудь ехал. И никогда не упоминал, что день чем-то отличен от прочих. А сахалинцам сказал при прощании, потому что хотел, чтобы ребята почувствовали, что совершили хорошее дело. Ведь они вряд ли воспринимали наши посиделки в таком ключе, а хотелось, чтобы возникло понимание: вечер был для меня особым, и стал он таковым благодаря им.   Ту ночь я провел на берегу Татарского пролива в тишине, изредка нарушаемой шумом машин на близлежащей дороге, в темноте звезды мигали над головой, и в нескольких километрах правее светил огнями порт.   Я курил, вдыхая душистый дым вместе с морскими ароматами, выпускал его в огромное небо и лениво размышлял о том, что табак - маленькое утешение маленьких людей. Таких, как я, не знающих своей судьбы. У нас в жизни два успокоительных - Бог и сигареты. Мне остаются сигареты. Было хорошо лежать вот так, не зная будущего, на краю земли, уходящей в море. Есть приятность в том, чтобы ночевать не дома.      Дверь отперта. Переступи порог.   Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.   В прохладных кельях, беленных известкой,   Вздыхает ветр, живет глухой раскат...      Странствуя в одиночестве, я предпочитаю не беспокоить людей своим визитом, а спать в лесу или, например, в парке. Но в чужом городе в выходной или праздничный день, когда повсюду слоняются мириады шумных граждан, этот вариант отпадает. Современный автостопщик, не имея контактов в населенном пункте, куда его завела дорога, окунается в Интернет, поминая слово 'каучсерфинг', а я направлялся на кладбище - тихое и безлюдное место с массой закоулков, где можно прекрасно задрыхнуть на тропинке без опаски, что об меня кто-нибудь споткнется. А коли все-таки споткнется - сам виноват, незачем по погосту ночами лазать, там люди отдыхают.   Если же вопрос ночевки выпадал на будни, было легко притулиться где угодно. Так, в весеннем Мурманске я жил прямо на Зеленом Мысе - сопке, возвышающейся над столицей Заполярья. Засев за оградой метеостанции, в пяти минутах ходьбы от 'Алеши', мемориала советским защитникам, я три дня жег в костре столбы от станционного забора, валявшиеся рядом, согреваясь в анемичном тумане полярного дня. Правда, раз попалось бревно, вымазанное гудроном, которое дало такой столб дыма, что на метеоплощадку выскочил сотрудник, активно дискутируя по телефону. Видимо, из города звонили, предполагая пожар. В остальном же до меня никому не было дела...   Из подобных экстравагантных пристанищ вспоминается крыша остановки - бетонного образчика советского зодчества под Керчью. Покинув город в сумерках, я изрядно прошагал, надеясь выйти из обжитой черты и завалиться в тихом месте. У скитаний без палатки есть два минуса: если ночью польет дождь, придется надевать ветровку, напяливать непроницаемую накидку на рюкзак и, сев на него, ждать, когда хляби уймутся, - или ничего не предпринимать, ведь, в конце концов, как писал странник Алексей Неугодов, со временем, мол, начинаешь понимать разницу между спальником, мокрым насквозь, и спальником, полным воды. И еще: ложась спать в границах цивилизации, рискуешь проснуться от того, что твое лицо облизывает собака. Но это ничего: минута паники, зато умываться не надо. А перед сном можно любоваться звездами и светляками, порхающими вокруг, и не надо покупать палатку. Под Керчью же нашлась чудесная остановка с теплой гудроновой крышей, на которую смог бы забраться любой ребенок - и даже я с громоздким рюкзаком. Машины окатывали светом фар, но мчали дальше.   Конечно, лежанка с нодьями в морозном лесу тоже была весьма необычна. Кстати, подвозивший меня потом дальнобойщик рассказал, что стоял в ту ночь в пяти километрах к востоку и зафиксировал на термометре сорок два градуса, а увидев меня на трассе, думал, будто я китаец. В этом меня еще не обвиняли. Удивленный, я посмотрел в зеркало и обнаружил, что кожа на участках от уголков глаз к вискам, не закрытая шарфом-шапкой-капюшоном, отчетливо покраснела и явно была обморожена... Но самым уютным из странных прибежищ, где хорошо отдыхалось, была ленинская комната маяка в поселке Кашкаранцы на берегу Белого моря, куда нас с напарником радушно водворил его тезка смотритель Сергей. Целая стена в этой комнате была увешана почетными грамотами победителям социалистических соревнований, начиная с тысяча девятьсот лохматого года.   К кашкаранскому маяку относилась не только башня с поразительно тусклой лампой наверху, но и прилегающий городок для персонала - раскрашенные в яркие цвета домики с новенькими пожарными щитами, - он смотрелся вопиюще состоятельно на фоне обнищалого, обезлюдевшего села с мрачными перекошенными избами. Причиной контраста являлся тот факт, что населенный пункт был включен в Терский район, а маяк находился на обеспечении Архангельска - триста километров морем и полторы тысячи по суше. В селе была стела со списком жителей, погибших в Великую Отечественную, который почти весь состоял из перечисления людей двух фамилий: к одной из них принадлежал маячник, принимавший нас в гостях в Кашкаранцах, а ко второй - его друг Макс, с которым мы еще прежде свели знакомство, начавшееся презанятно - с фразы 'Пустите их помыться!'   После похода к Сейдозеру мы сразу прибыли к отправной точке второго маршрута - Лувеньге и побрели искать баню, желая смыть пыль дорог. А нашли двух библиотекарш, участливых пожилых женщин, которые, перебрав варианты имеющихся в поселке бань, пришли к выводу, что в будний день отыскать растопленную шансов нет. Но если нам, мол, нужно привести себя в порядок, то душ ведь тоже подойдет, а неподалеку в пятиэтажке на съемной квартире поселились строители - пустят небось. Мы, конечно, согласились и пошли за библиотекаршей. На звонок открыл высокий мужчина, и на площадке повисла пауза, в течение которой я вдруг понял, что женщина, сопровождающая нас, лично жильцов не знала: поселок-то невелик, все в курсе, кто, где да почему, вот она и вспомнила про строителей, и в эти секунды ожидала, что мы сами объясним причину нашего появления. Но мы с напарником были решительно не готовы проситься в ванную комнату чужой квартиры. Когда пауза затянулась, женщина выдала: 'Вот ребята, путешественники... Пустите их помыться!'   Мы обалдели, строитель, видимо, тоже, но быстро пришел в себя, посторонился и сказал: пожалуйста, мол, почему бы и нет. А когда мы прошли в коридор, спустя буквально несколько реплик, пригласил заночевать. Напарник не растерялся, брякнув, что мы-де как раз намеревались где-то остановиться на пару дней... В итоге вписались к дружелюбным строителям на двое суток.   А однажды теплой июньской ночью на побережье близ Сочи меня разбудили двое незнакомцев. Продрав глаза, я уставился снизу вверх на парней характерно гоповатого вида. Один из них протянул бутылку - выпьешь, мол? Борясь с разбродом мыслей, я отхлебнул. Водка...   'Турист?' - 'Ну да... Путешествую'. - 'Угу...' Ситуация не нравилась мне все больше, но, не подавая виду, я растолковал, что ехал на попутках от Анапы к Сочи, посещая разные музеи и дикарские стоянки. 'А сам откуда?' - 'Из Москвы'. - 'Из Москвы?!' Парни переглянулись, а я начал обдумывать пути отступления, но вдруг гопник с бутылкой хлопнул меня по плечу, воскликнув: 'Ну ты даешь!' - и расхохотался. Воодушевленно матерясь, парни известили, что работают на поприще перераспределения ценностей, принадлежащих обеспеченным людям, в пользу людей менее состоятельных. То есть веселые ребятки обворовывали туристов и тем обеспечивали себе жизнь. И вот, возвращаясь с дела, наткнулись на меня, обшарили карманы, нашли дешевый телефон и прихватили рюкзак (лишь когда они сообщили об этом, я заметил, что шмотник, который я на ночь клал под голову, валяется в стороне). Но отойдя недалеко, распотрошили сумку и не обнаружили ничего ценного, да, собственно, вообще ничего, кроме свитера, старой зарядки, полторашки с водой и книги 'Подпоручик Киже' Тынянова, найденной мной на скамейке парка. Парни удивились: такой херни, мол, еще не попадалось. Предположив, что этого туриста кто-то обокрал до них, решили вернуть взятое ('Что мы, звери, последнее забирать?') и угостить выпивкой. Разбойники оказались с понятием. Узнав же, что я из столицы и добирался до Туапсе на электричках без билета, парни выпучили глаза и чуть не в голос завопили: как ты, дескать, путешествуешь, москвич, ты что! В результате мы до рассвета кушали водку, заедая осетинским пирогом с сыром, и распрощались непритворно сердечно. Парни ушли своей воровской тропой, вооружив меня еще одним доводом в пользу людей.                Рельсы-шпалы         Не только электрички привлекают 'зайцев' - поезда дальнего следования обладают особой притягательностью, но обнаружение в них нередко заканчивается общением с органами правопорядка. Говорят, можно, попав в вагон, как ни в чем не бывало на глазах пассажиров залезть на третью полку, спрятавшись от взгляда проводника, и спокойненько ехать. Но я так не пробовал. Зато с товарищем, украинцем по прозвищу Каштанка (потому что жизнь собачья, объяснял он), мы проникали в поезд под видом провожающих, открывали туалет ключом-трехгранкой и запирались внутри. А после отправления шли в ресторан, где ожидали, взяв чай, когда появится кто-нибудь из ровесников, лучше - группа в два-три человека, с которыми Каштанка виртуозно находил контакт, и вагон покидали дружной компанией, чтобы продолжить веселье в купе новых знакомых. Его излюбленным методом наведения мостов было попросить прикурить, а потом 'вспомнить', что в кармане есть коробок, и начать показывать фокусы со спичками. Подобных уловок Каштанка знал множество, а самой эффектной, пожалуй, была аналогичная игре в наперстки: ведущий берет три одинаковых коробка, по очереди встряхивает их, демонстрируя участникам, что лишь в одном есть содержимое, бесхитростными движениями меняет 'наперстки' местами и предлагает опознать единственный полный исключительно на глаз, не дотрагиваясь. Игрок, конечно, не угадывает. Тогда ведущий упрощает задачу, оставляя на столе лишь два коробка, повторяет операцию - и снова мимо! Затем ведущий изымает предпоследний коробок, встряхивает оставшийся и, послушав перестук, спрашивает, верит ли игрок, что там действительно есть спички... По опыту моих наблюдений, поведение игроков делится на два типа: упоение процессом самой игры у слишком азартных и увлечение разгадыванием секрета подвоха у шибко умных. Итог был всегда одинаков: честно предупрежденные до начала, что игра представляет собой обман, мошенничество, люди все равно делали ставки (вроде бокала пива) и продолжали угадывать до упора, но безуспешно, ведь спички были лишь в одном коробке - в рукаве ведущего, и гремели они тогда, когда было нужно, в других случаях коробки встряхивались другой рукой. Каштанка без утайки раскрывал подноготную фокуса, после чего, оставив пару бокалов нам, отказывался от прочих призов в пользу проигравших, то есть угощал ребят их же напитками, окончательно завоевывая расположение. Так мы дважды катались в Питер и обратно, в Ярославль и в Казань, и способ не подводил.   Но, оказавшись без напарника, однако со жгучим желанием уехать, на перроне Донецкого вокзала (во времена, когда оный еще не стал центральным узлом одноименной республики) за пять минут до отправления, я уже не успевал воспользоваться проверенной методикой. Попытка убедить проводницу хвостового вагона в необходимости моего безбилетного проезда тоже провалилась. Поэтому, обежав состав, я влез через суфле (замечательный пример железнодорожной терминологии, когда межвагонную гармошку-уплотнитель из твердой резины назвали таким воздушным словцом). Со стороны, наверное, смотрелось смешно, как я, торопливо дрыгая ногами, забирался в этот 'десерт'. Хорошо, что багажа не было. Ныне зацеперы именуют данный метод проникновения 'зефирингом'. Тем, кто задумает попробовать 'зефиринг', следует знать, что резина чертовски грязная, а щель меж пластин дьявольски узкая. Я же в ту пору этого не знал - идея пришла внезапно и не была проверена экспериментально. Дебютировав, я остался сидеть на переходной площадке, ведь спецключом не обзавелся. И покурить успел, пока поезд тронулся, а через минуту хлопнула дверь в соседнем вагоне. Не дожидаясь, пока человек наткнется на меня, я ринулся противоположным курсом, проскочил мимо туалета (заперто!) и оказался в плацкартном.   По проходу навстречу двигалась, проверяя билеты, проводница, я резко свернул и присел на полку в крайнем отсеке. Трое оживленно переговаривавшихся пассажиров - мужик средних лет, бабулька и подросток - разом замолчали и уставились на меня, словно тотчас разоблачили в чужаке 'зайца'. Недоуменно оглядев их, я вопрошающе поднял брови: мол, что-то не так, уважаемые? И тут мужчина внезапно поинтересовался, не пожар ли я тушил. Сперва оторопев, я, наконец, посмотрел на себя: и футболка, и джинсы были до неузнаваемости замурзаны сажей и грязью, незаметной лишь в полумраке межвагонной площадки. Кое-как оттерев чумазую руку, я провел пятерней по лицу - на фалангах пальцев остались черные разводы. Подняв глаза на собеседников, ожидающих ответа, я ляпнул первое, что пришло на ум: 'Нифигасе, покурил!'   Разумеется, эта версия никого не устроила. Я еще попытался вернуться в тамбур, но вскоре был обнаружен и представлен пред очи начальника поезда, дородной женщины с крашеными кудрями. В бригадирском купе собрались несколько человек, включая усатого дылду в спортивном костюме (как теперь понимаю, электромеханика), и все бойко лопотали на украинском, который я и в среднем темпе понимал с пятого на десятое, но, идентифицировав меня как россиянина, перешли на родную речь. Выяснив, откуда я взялся, начальник пообещала сообщить милиции в Лозовой, после чего дылда проводил меня в соседнее купе, в котором громоздилась пирамида каких-то упаковок, и, предупредив, чтоб я ничего не трогал, ушел, напоследок отвесив подзатыльник. Но я не огорчился: остановка планировалась аж через три часа, а в юности казалось, что двести километров в обмен на легкую затычину - неплохой бартер. Так что, довольный жизнью, я примостился за большой коробкой у окна и задремал. Проснулся на станции и, слабо соображая спросонок, пытался понять, почему в коридоре говорят о Харькове, но затем, присмотревшись к вокзальному пейзажу, раскумекал: да мы ведь стоим в Харькове! Что за притча, ведь от Лозовой это свыше часа езды? Ничего не поняв, я решил оставить все как есть и опять провалился в сон. Пробудился от громкой ругани: на пороге сквернословил дылда, и хотя в переводе я не нуждался, но причины припадка раздражения не постигал. Прибежала толстуха-начальница, посмотрела на меня и тоже забранилась, потом позвала коллегу, с которой принялась активно что-то обсуждать. Началась непонятная суета: народ забегал туда-сюда, меня вывели из купе и потащили в тамбур, но оттуда выскочил новый проводник, что-то крикнул, и мы всей ватагой устремились в обратном направлении. Вернувшись в купе, электрик взялся спешно переставлять коробки, освобождая место возле нижней полки, на которое уселся я - прямо на пол, бригадирша убедительно наказала сидеть тихо и не шуметь, после чего проводники дружно забаррикадировали угол ящиками, скрыв меня от глаз.   Сидя в потемках картонного чулана и прислушиваясь к внешнему миру, я догадался, что мы на границе - по вагону ходили люди, что-то спрашивали с требовательными интонациями, чем-то лязгали, потом рядом раздался голос начальницы, шум отъехавшей двери и звук шагов. В купе вошли двое, потоптались, переговариваясь, и вернулись в коридор. Я сидел тихо как мышка, уразумев, что в рейсе проводники, похоже, тривиально запамятовали про меня, а вспомнили, когда пограничники уже шли по составу, вот и спрятали 'зайца' как контрабанду. Причем, как выяснилось, это была российская таможня, то есть проверка на земле братского народа прошла по-родственному небрежно.   Позже, заимев собственный опыт работы проводником, я убедился, что совершать несуразные оплошности - неотъемлемое право железнодорожника, данное ему сумасшедшим графиком, невыполнимыми инструкциями и привычкой к форс-мажорам. Есть три типичные ошибки, которые совершает каждый проводник, откатавший пару лет: надорвать билет пассажира на обратный поезд, проспать или перепутать станцию, на которой нужно было высадить человека, и, напротив, разбудить того задолго до нужного времени. Как-то я растолкал мирно дрыхнувшего командировочного за четыре часа до срока, но напарница переплюнула мой рекорд, растормошив женщину за девять часов. А проспал я не просто станцию, а конечную на маршруте Москва - Псков, не разбудив никого. Очнулся в ужасе лишь после прибытия, но вагон был пуст: приезжие как-то выгрузились сами, что характерно, собрав белье, оставив на столиках деньги за чай (сам я остался многим должен) и не захватив на память ни единого подстаканника. Псковичи как пассажиры здорово контрастируют с москвичами, за что выношу благодарность жителям города.   Хотя сам Псков мне не понравился - пыльный и скучный, он был подобен любому из многих провинциальных городков, существующих словно вне времени и пространства. Таковы же, например, Выборг и Тобольск: сначала была крепость, потом вокруг нарос город и превратил ее в памятник. Хоть сейчас ссылай туда декабристов и колокола - город примет и похоронит, а рядом водрузит позолоченное надгробие бандиту из девяностых, как стало с могилой Кюхельбекера на Завальном кладбище. Помимо памятников браткам, из тобольской почвы тянулись черемуховые деревья, усеянные сочными ягодами и легионом жирных клопов. К счастью, у меня, в отличие от Вильгельма Карловича, был выбор, и я бежал оттуда. Но в Псков возвращался до тех пор, пока не уволился, оставив другим проводникам разбираться с тем, что превращает службу на 'железке' в недоразумение.   Труд таможенников тоже богат на глупые промахи и необъяснимые ошибки. Проводник с двадцатилетним стажем работы на международных поездах рассказывал о случае, произошедшем в девяностых годах на скором поезде маршрута Киев - Москва. На границе в вагон зашли украинские мытари - и попали на праздник. У одного проводника наступил день рожденья, а вопрос о выпивке на рабочем месте в те годы стоял стократ мягче, нежели в наши, забитые инструкциями, дни: если и сейчас выпивают, то раньше просто бухали, никого не стесняясь. От приглашения угоститься стражи пределов не отказались, потом еще разок не отказались, стоянка была длительная, и убрались восвояси они сильно добрыми... Поезд тронулся, а километров через полста, уже в России, началась карусель: на станции ввалились те же самые таможенники (на машине догнали!) - и давай выяснять, кто спер пистолет. Протрезвевшие в ходе допроса проводники, не имея ни малейшего представления о пропаже, перерыли купе, а затем и вагон, но безрезультатно. Гости крепко расстроились, ибо бардак бардаком, но утерю табельного не утаишь. Молодой инспектор, чуть не плача, повторял, как зачем-то снял кобуру, но куда подевал, хоть убей, не помнит... А поезд едет, колеса стучат, Украина все дальше! Старший таможенник решил идти к бригадиру, проводники воспротивились, и вот, когда все стояли в тамбуре и орали друг на друга, едва за грудки не хватая, состав подошел к станции. Именинник открыл дверь (рефлексы не пропьешь!), не опуская ступенек, собрался ухватиться за поручень, чтобы выглянуть, не бежит ли какой пассажир по перрону, и обмер, узрев, что на поручне висит кобура с пистолетом. На границе ведь дверь с этой стороны открывали, и табельный мирно пропутешествовал немаленький перегон снаружи вагона. А вот как он там очутился, владелец объяснить был не способен. Самое интересное, что ликующие таможенники, как нашли свою утрату, так и сошли. А ведь была то совсем не станция, а какой-то богом забытый полустанок, через который поезда могли проходить без остановок, и до автотрассы оттуда не пара шагов. В общем, как ребята в форме украинской таможни домой добирались, приходится только гадать, но наверняка это была захватывающая история.   Моя же история в украинском поезде закончилась через пятнадцать минут после досмотра: высадили практически на ходу, на щебенку, когда состав притормозил перед светофором. Конечно, мне жаловаться не пристало: до Белгорода было меньше тридцати километров, которые нетрудно пройти за день, но и в том не было нужды. Не успел я докурить, как рядом затормозил локомотив с вагоном-дефектоскопом, и машинист, светлый человек, согласился подвезти, приняв в оплату повесть о моих похождениях по братской республике, которые не ограничивались вышеприведенным анекдотом.      * * *      Впервые я попал в Украину, случайно перейдя границу. Возвращаясь с моря на попутках, к вечеру мы с товарищем заметили указатель в сторону Чертково. Название было на слуху: не единожды зависали на тамошней станции в ожидании электрички. Не имея карты, мы не знали, где еще будет возможность пересесть на 'железку', поэтому не раздумывая сошли с трассы и бодро пошагали за поворот, намереваясь вскоре разместиться на ночевку в каком-нибудь леске. Спокойно прошли пост гаишников, обратив внимание на странную форму одежды - парадная, что ли? - наверное, праздник какой... Лишь позже стало понятно, что это был пограничный пункт. Над дорогой висела камера, поглядев на нее, товарищ глубокомысленно заметил: здесь, мол, ложиться спать не будем, пройдем подальше... Утром застопили машину, в которой ехала семейная пара с бабушкой, направляясь как раз в Чертково. Приближаясь к месту, водитель прервал наше созерцание цветущих яблоневых садов вопросом, в порядке ли паспорта. Не зная, в чем дело, мы на всякий случай заверили, что все в норме, хотя документов не имели. 'А то на границе иногда проверяют', - пояснил водитель. В этот момент мы и поняли, что ненароком очутились в другой стране.   Но в следующий раз все было законно, с напарником по прозвищу Белый мы бродили по Киммерии, описанной Волошиным и Богаевским, и, добравшись почти до Перекопа, очутились в приятном местечке с чистым ручьем и тенистой рощей, где решили встать на привал.      Поэтому живи текущим днем.   Благослови свой синий окоем.   Будь прост, как ветр, неистощим, как море,   И памятью насыщен, как земля.      Душевно привалились - почти на неделю, пока из продуктов не осталась только соль. Бросили жребий, кому идти в магазин за десяток километров, и выпало мне. Пока я не торопясь протопал это расстояние, закупил немудреной еды (хлеб, лук, крупа), перекусил и дошел обратно - миновал день, к биваку вернулся в сумерках. Почуяв запах жареного мяса, не поверил - откуда, если поблизости ничего? Белый сидел у костра и готовил шашлык на прутиках. Сперва мне в голову закралась темная мыслишка: кого он мог тут поймать и зажарить, когда за неделю мы повстречали только рыбаков на 'Урале'? К счастью, тревога оказалась ложной - товарищ всего лишь отужинал собачатиной. Оказалось, в мое отсутствие оголодавший напарник вспомянул дедову науку вязки силков на птиц. Лески имелось в достатке, приманкой послужили крошки из хлебных пакетов. Не столько надеясь на улов, сколько рассчитывая занять время, Белый опутал петлями рощу, улегся на поляне и задремал. Проснулся от рычания и визга - вместо доверчивой птахи в силок влетела неосмотрительная шавка рыжего окраса. Что она забыла в роще, для меня загадка, но нашла собачью смерть.   Товарищу, которого дома дожидался верный лохмато-хвостатый друг, поначалу и в голову не пришло воспользоваться уязвимостью божьей твари - он сострадательно хотел ее освободить, но незадачливая дичь светлых намерений не оценила и прокусила ему руку. А Белый озлился и свернул ей шею. После чего - не пропадать же добру! - освежевал убитую и запек пробную порцию. Я прибыл к дегустации. Судя по шкуре, невезучая гостья была дворнягой, но по вкусу - козой, правда, жилистой, как старая кляча. Не имея кулинарных предубеждений, мы с удовольствием кушали моську. С маринадом, конечно, было бы лучше, но если предварительно поварить минут сорок в соленой воде, чтобы плоть стала мягче, а после печь на углях с яблоневыми ветками - получалось годно, хоть гостей приглашай, все бы спрашивали рецепт. Только предварительно следовало тщательно счистить жир, отдающий горечью, - впрочем, псина не скопила много сала. Белый сокрушался о двух вещах: о том, что не сдержался и прибил бедную, и о том, что в округе не росло лопухов, с запеченными корнями которого блюдо приблизилось бы к совершенству. Как по мне, то салат из сныти и молодых листьев одуванчика прекрасно справлялся с этой ролью. Так я тоже стал собаколюбом.   Позже дальневосточные браконьеры открыли мне рецепт 'сахалинского шашлыка', который отличался от нашего крымского тем, что отваренное и остуженное мясо мариновалось в бульоне с луком, чесноком и корейской приправой 'янним'. Как говорил Саня-водолаз: свинина-говядина - это обычное дело, а собака - маленький праздник!      * * *      С хорошим напарником и дождь не холоден, и собака вкусна. В первом повезло убедиться на Тамбовщине, которую мы с другом Володей исходили вдоль и поперек. Родина повстанцев встретила путников тепло, и сразу вспоминалось, что луну зажигает фонарщик из здешнего административного центра. Жители были дружелюбны, только понятие 'прямо' в их обиходе означало вовсе не то, к чему привыкли мы, линейные горожане. Желая найти устье реки Вороны и островок Кипец, на котором добили остатки мятежников, мы опрашивали встречных. Те рады были помочь, но, указывая дорогу к устью, махали рукой, кажется, в случайном направлении и произносили излюбленное слово. В разных ситуациях 'прямо' могло расшифровываться как 'по дороге, а потом направо и налево', или 'в горку, через рощу да наискосок', или даже 'наугад через поле, а там спросите'. Побродили порядком. Порой, окончательно потерявшись, мы обессиленно падали наземь, ползали, смеялись и цыкотали. Славные были деньки. Шли налегке, а когда заряжал дождик, прятались в лесу под развернутым ковриком-карематом и пели песни, прикладываясь к полторашке алкогольной бурды неизвестного состава, но с таким гадким вкусом, что, даже вдвое разбавленная компотом, она не пилась легко.   В период моей работы проводником на маршруте Москва - Адлер в последнем можно было выменять комплект постельного белья на два литра хорошей чачи и бонусом получить бутылку этой бурды. Она пролежала в моем холодильнике пару лет, пока не нашла потребителей. На железной дороге процветал пречудной рынок, благодаря которому собирались домашние коллекции подстаканников, полотенец, чайных ложечек и диковинных вещей, которые не знаешь, куда приспособить. Проводники вообще уделяют бессмысленно много времени мелочам: подсчитывают копейки от случайных приработков, ежемесячно теряя тысячи из оклада, беспокоятся из-за пустячных недоделок, при этом пуская на самотек угрожающие ситуации, сплетничают о глупостях и жалуются на ерунду. И я вел себя так же, принимая правила игры, которые есть в любой работе, но эта еще и соответствовала моему образу жизни, удовлетворяя потребность в перемене мест, и там не приходилось скучать, разве что на ночном дежурстве. Но я люблю ночь!   ...Прямоугольник тамбура, пронзаемый студеными сквозняками; утонченные дуновения перегона: стелящийся вдоль состава дым и морозный воздух, искрящийся снежинками; лязг переходной площадки, грохот автосцепки и перестук колес - все это вместе приносит думы о человечьем могуществе, опутавшем земной шар рельсовыми нитями дорог, покорив безбрежные и пустынные просторы Родины. Качка бьет по ногам, а потертая лента заоконного пейзажа кажется обернутой вокруг глазных яблок. Не зря проводники шутливо окрестили окно телевизором - такое же гипнотическое однообразие, только выключить нельзя. Ворох раскаленного угля зрелищно переливается оранжево-алым, словно в утробе топки стая саламандр пожирает жар-птицу. Подчас замрешь, опершись на лопату, и смотришь заворожено, пока сигарета до пальцев не дотлеет. Очнешься - и снова за дело. В холода ведьмы слезают с метел, боясь примерзнуть к древкам, а проводник садится на лопату и совершает на ней рейс за рейсом.   Когда надоедало курить, я читал стихи. Бывало, на строке вроде: 'Хотите - буду от мяса бешеный...' - дверь распахивалась, и в проеме появлялся пассажир, подавившийся заготовленной просьбой о чае. Не знаю, о чем они думали в эти моменты. Хотя однажды врасплох застали меня: примерно в час ночи на перегоне между Рязанью и Шилово я сидел в тамбуре и (как всегда в это время) разбивал киянкой целые стаканы. Дверь приоткрыл мужчина и спросил, чего это, мол, я тут делаю. Как оправдать такое занятие - утилизирую, дескать, у нас стекло одноразовое? Не найдя достойного ответа, я промямлил: вот-де, черепки собираю... Пассажир пожал плечами и пошутил: а я, мол, думал, тут свадьба! В общем-то, неплохая версия. А посуду я колотил, чтобы - парадокс! - восполнить недостачу оной, возникшую в рейсе: осколки двух сосудов, расфасованные на три пакета, можно было сдать экипировке в Саранске и получить взамен три новеньких стакана. Трудовые будни, во всей красоте неласкового созвучия.   Когда приедались стихи, я брался подметать стены. Снежная пыль, вдуваемая сквозь незаметные щели, заносила металл и наращивала новые слои, грозя превратиться в наст. Если бы я был лилипутом, умеющим ходить по вертикали, я бы порадовался, прыгая через сугробы и творя снеговиков. За рейс можно было бы вылепить целую армию и организовать профсоюз: с молчаливыми снежными бабами мы добились бы удлинения зимы быстрее, чем с боевитыми проводниками увеличения зарплаты.      * * *      ...Станция. Перрон снегом застелен как полка в плацкарте - чистенько и безыскусно, белая простынь не примята суетливыми ожидающими. Пусто. Зато на противоположном пути расположился пассажирский - двойник нашего поезда, с номером, отличающимся на единичку - возвращается в Москву. С гудками локомотивов составы трогаются, увозя фигуры проводников хвостовых вагонов, стоящих в свете дверных проемов. Хорошо! Выставив руку с фонарем, громоздким, как трансформатор, гляжу в темноту. Снежинки бросаются врассыпную, но луч света настигает убегающих, и бедняжки писаются от страха. Ветер швыряет в лицо капельки мокрости, колесный перестук ускоряется, в ушах звенит:      Не верю, что есть цветочная Ницца!   Мною опять славословятся   мужчины, залежанные, как больница,   и женщины, истрепанные, как пословица.      Но вся эта романтика хранится глубоко внутри, проявляясь наедине с собой, а в кадре человеческих взаимоотношений высвечивается различная чепуха: махинации с бельем и стаканами, лотерейками, кофе и посылками... Когда в перечень чайной продукции проводникам включили беруши и щетки для обуви, мы еще шутили: скоро, мол, будем, как ларьки 'Союзпечати', предлагать и газеты, и презервативы. А то и вовсе войдешь в купе, подобно советскому спекулянту, полы пиджака распахнешь, а под ними чего только нет: чекушки вискаря, порнуха на болванках, семечки в кульках... Но потом в план продаж внесли лотерейные билеты, и нам стало не до шуток. Первое время выкручивались: кто сдачу лотерейками отдавал, кто, скрипя зубами, сам играл, но вдруг стало известно, что информацию под защитным слоем реально считать, приложив билет к лампочке в купе, и по бригадам прокатился вал выигрышей - однако невысоких, поскольку скретч-карты, таящие призы более чем в пятьсот рублей, в поезда не попадали, видимо, отсеиваясь на подступах. Но вскоре подступы приблизились, и максимум возможного выигрыша стал равен стоимости билета...   До лотереи в чайное меню был введен кофе эспрессо, на состав выдали несколько капсульных кофемашин. И началась беготня по утрам с чашкой в руке - по переходным площадкам и тамбурам - в вагон с машинкой. Не было печали! Если бы кофе-капсулы продавались в магазине, проводники бы возликовали, кладя разницу в карман, но в ту пору 'таблетки' такого типа поставлялись только фирмам. Но все же умельцами была разработана технология 'эспрессо по-железнодорожному': в пластиковую скорлупку от использованной капсулы насыпался кофе любой марки, цилиндрик плотно заворачивался в целлофановый пакет, конструкция вставлялась в предназначенный (вернее, не предназначенный) для этого отсек, а дальше машинка прогоняла горячую воду под давлением, превращая ее в напиток. Единственным недостатком было отсутствие характерной для эспрессо пенки, но введенная в рецепт сода на кончике ножа решила проблему. Заодно и от изжоги спасала доверчивых кофеманов.   Спрашивается, а зачем заморачиваться такими глупостями, неужели проводники столь скаредны, что барышей от провоза посылок и 'зайцев' им недостаточно? А затем, что барышей почти не было. За всю страну не скажу, но в наших краях нечистоплотные менты с узловых станций научились зарабатывать на угрозе терроризма.   Свершается сие так: безобидная бабушка хочет передать внуку подарок - магнитофон; проводник открывает коробку, убеждается, что начинка упаковки не противоречит озвученной, принимает посылку, берет деньги, а его берут под белы рученьки люди в штатском; предъявляют удостоверения, подзывают понятых, вскрывают коробку, свинчивают крышку магнитофона, достают оттуда муляж гранаты (что есть уже не потенциальное увольнение, а вероятный срок) и предлагают выбор: или по тундре, по известному маршруту, или можно уладить вопрос. В те годы вопрос улаживался суммой от шестидесяти до ста тысяч. За оставшееся время стоянки горемыка оголтело бегал по составу, правдами и неправдами вытрясая деньги из коллег, влезал в долги и расплачивался с вымогателями. Хотя тоже загадка: из поездной бригады, вроде как не практикующей традиционные приработки, вытрясалось до сотни тысяч рублей взаймы... А злосчастный проводник, пытаясь за рейс восстановить кредитоспособность, хватал посылки и 'зайцев' пачками, не разбирая, где гранаты, а где наркотики. С зарплаты долгов точно было бы не вернуть... Ну вот и черед жалоб пришел - стандартная фабула рассказа проводника соблюдена.   Многих на железную дорогу приводила романтика, но со временем быт перевешивал, оставляя людей в дежурках перетирать сплетни и тоску. Эта судьба преследует мечтателей. В детстве, помнится, я фантазировал почему-то исключительно о непрестижных специальностях: думал стать дворником, проводником, водителем поливальной машины, вожатым в лагере, убирать снег с крыш и фрукты с деревьев... Управлять поливалкой не довелось, но все остальные мечты исполнил. Еще, правда, писателем хотел стать, но это из несбыточного. Если пропадает интерес к работе, следом теряется вкус к жизни, дни занимают очередь за унынием и непременно его приобретают. Поэтому, побыв проводником два года, за которые видел уже все, кроме пожара в вагоне и захвата террористами, а на самые несусветные вопросы пассажиров был заготовлен дежурный ответ, я уволился, оставив на память табличку 'Не открывать при поднятом токоприемнике' и множество жизненных историй, включая глупые, забавные и чернуху не для слабонервных. Табличку я предсказуемо присобачил на дверь комнаты, а несколько историй сейчас расскажу. Все участники событий, насколько мне известно, места службы не меняли, поэтому обойдемся без имен.      * * *      ...Устраиваясь на эту работу, я в общих чертах представлял, с чем придется столкнуться: пьяные драки вахтовиков, хамство всякого рода, напряженный график и прочее, прочее... Все это было, но нашлось место и таким вещам, о которых я даже не предполагал. Например, когда человек попадает под поезд - точнее, в тех случаях, когда он попадает действительно под поезд, а не оказывается отброшенным на обочину трупом - проводникам порой приходится участвовать в извлечении останков. Впервые такой казус приключился со мной на южном направлении: на подходе к Горячему Ключу кто-то из местных неудачно сходил за хлебушком, и его конкретно разметало под составом.   И вот в начале шестого утра, проводники - в костюмах, с бейджиками, как приличные люди, - вышли из вагонов с мусорными мешками в руках и принялись деловито собирать в них анатомические детали. Насколько мне известно, этим вопросом должен заниматься помощник машиниста или иные, так сказать, специально обученные люди, которым машинист сообщает о происшествии. Если угрозы безопасности движения нет, поезд двигается дальше, как и полагается по инструкции. В тот раз угроз не было заметно, и затрудняюсь предположить, по каким соображениям эту миссию доверили нам - может, по эстетическим? Там ведь санитарная зона: где запрещено сбрасывать содержимое кишок, оставлять сами кишки вовсе не резонно, места людные. Версия так себе, но все же получше привычной фразы 'начальству виднее'.   Кстати, наблюдал характерную сценку, в которой юная проводница обращалась к старшей коллеге с милой просьбой: 'Теть Валь, у меня под котлом обрубок чего-то... Веником не дотягиваюсь! Достань, а? А я тебе застилы верхних полок сделаю!' И 'теть Валь', являющая собой образ классической советской проводницы, с задранной юбкой лезла под вагон, пересыпая матерком старую песню: 'Эх, молодежь! Ничего-то сами не могут!' По-моему, забавно. Хотя, возможно, это профессиональная деформация.   В том же рейсе на перегоне Мичуринск - Рязань поздним вечером поезду повторно довелось испытать экстренное торможение. Остановились напротив каких-то куч с песком, осветив сидевших вокруг рабочих. Те возбужденно галдели: 'Вон они, там, под колесами!'   Я чертыхнулся, пессимистично вообразив ждущую выноса вереницу трупов на рельсах, и уже собрался было опускать ступеньки, когда из-под штабного (мой вагон был по соседству, в середине состава) неожиданно выползло тело. Вполне себе живое и здоровое тело мужика лет тридцати, пьяного в дым.   Не успел я подивиться везению индивидуума - полсостава прошло над головой, а его даже не поцарапало! - когда работяги вытянули из-под колес второго, которому не повезло. Может, трезвый был? Больше никого, к счастью, не обнаружилось. Из начальственного тамбура пахнуло сигаретным дымком, и я закурил тоже. Стояли, легкомысленно болтая, когда в поле зрения появился пожилой путеец, по-видимому, ответственный за участок, ибо произошедшее повлияло на него сильнее, чем на остальных. Едва разобравшись что да как, он немедля бросился к пьяному, ухватил его за шиворот и начал нецензурно ругаться: вот, мол, бухие уроды, шлендают где ни попадя, а ему теперь всю ночь бумажки писать! Картина была что надо: чудом спасшийся гуляка мычал, покачиваясь под градом ругательств, рядом лежал его отгулявший дружок с разломанной черепушкой, а путеец бесновался из-за предстоявшей бумажной волокиты. Мы, проводники, как услышали это, так и грянули хохотом, дополнив полотно житейского равнодушия штрихами будничного цинизма. Добрая история получилась. Однако главный рассказ впереди.      * * *      Стряслось это на маршруте Москва - Саранск. Мрачный маршрут - не потому, что рейс ночной, а потому, что ведет из города, откуда замечательно уезжать, в республику, откуда восхитительно возвращаться. Россия вдоль железной дороги почти всегда выглядит так, словно та дорога ведет в ад, но когда она ведет в Мордовию, набитую зонами, так оно, в общем-то, и есть. Из числа пассажиров выделялись нагруженные баулами женщины с опухшими глазами, а также самые разные с виду люди, часть которых, кажется, неуютно чувствовала себя без звезд на плечах, обнаружив звезды у соседей на коленках.   Отъехав от станции едва на полчаса (я и чай не успел разнести), состав резко дернулся, словно от срыва стоп-крана, но затормозил плавно, как перед светофором, а под конец остановился рывком. Что такое? Выглянул на улицу: справа лес, слева лес - ни черта не видно. Вдруг по цепочке (от проводника к проводнику) передали: закрутить штурвалы (ручные тормоза в тамбурах), проводникам хвостового вагона выставить ограждение, а мужчинам идти в штаб. Мужчин в бригаде было трое: ПЭМ - вечно пьяный, вечно злой, наш механик поездной, я и еще один парень, чуваш. От штаба всей компанией, к которой присоединилась начальник поезда, двинулись к локомотиву. ПЭМ был мрачен - уже знал, в чем закавыка, но нам не говорил, а начальница, посмеиваясь, сказала: 'Сами увидите'. Захватив бандуры ручных фонарей, мы спустились из головного вагона, подошли к морде тепловоза и увидели: поперек рельса лежал здоровущий мужик, разбросав руки (не в буквальном смысле). Мертвый, конечно. Перед столкновением машинист сбросил скорость, но человека это не спасло, более того, труп не откинуло на обочину силой удара и не затянуло под состав, как происходило обычно. Вместо этого злосчастный мертвец зацепился за скотоотбойник. Машинист, как я понял, пытался остановиться в нормальном режиме - состав выходил из-за поворота, к тому же путь шел под уклон - надеясь, что труп повисит, пока мы пройдем неприятный участок, но у покойника был явно несчастливый день и в последний момент он сорвался под колеса. И застрял! Колесо перепахало часть пуза, остальное придавило.   Помеха движению была налицо, труп следовало убрать, но он засел крепко. Машинист, зараза, заниматься этим отказался, сославшись на то, что едет без помощника и покидать кабину не имеет права. Как я выяснил позже, таких машинистов не больше четырех десятков на всю страну - видимо, нам повезло. Я слабо знаком с регламентом действий локомотивной бригады, но твердо уверен, что в инструкции проводника - об уборке трупов вообще ни слова. Однако подводить начальницу, хорошую тетку, не хотелось, поэтому необходимо было действовать. Схватив труп за руки, попытались его выдернуть - не пошло. Подергали за ноги, кое-как раскорячившись под ходовой частью, - тоже безрезультатно.   Времени было чуть, с отрывом в полчаса за нами шел товарняк, а потом еще один пассажирский. Никаких рабочих, специализирующихся на решении проблем со жмуриками, поблизости не наблюдалось. Помеху надо было ликвидировать, но основательно прижатое тело (какие-то ткани наверняка были защемлены между гребнем колеса и рельсом) не желало покидать место дислокации, и решено было доставать труп частями - разорвать его по линии разреза, начатой колесом, чтобы вытянуть сначала верхнюю часть, затем нижнюю.   ПЭМ принес лом, примерился, а затем произошло несколько событий: ПЭМ хрястнул ломом в живот трупу, изо рта покойника выплеснулась струйка темной жидкости - и одновременно фонтан некой жидкости ударил изо рта чувашского коллеги. Секундой позже мы переглянулись с начальником и расхохотались. Эта сцена навсегда останется в памяти: ночь, ПЭМ с окровавленным ломом, блюющий парень, смеющиеся мы и мертвец у наших ног. А машинист, хладнокровный человек, в эту минуту высунул голову из кабины с напутствием: вы там, дескать, аккуратнее давайте, мне еще трещин в колесе не хватало.   Ослабший коллега был отправлен к себе, а ПЭМ взялся за работу. Дело шло туго, и вскоре стало ясно, что для такой задачи уместнее был бы топор. На выдохе механик обдал меня запахом коньяка и со словами 'крепкий, мол, мужчина попался...' (осталось непонятным, пошутил он или всерьез прокомментировал жилистость трупа) передал инструмент мне.   Начав довольно резво и сразу пробив пару внушительных брешей в чужом теле, я быстро сдулся, силенок не хватало. Поэтому махать ломом продолжил ПЭМ, а мы с начальницей раз за разом брали труп за конечности и со всей мочи тянули на себя. Казалось, время бежит очень быстро, и мы ни за что не успеем. Лом покидал тело с хлюпаньем, луна в небе была бледна, словно ее мутило, я курил сигарету за сигаретой. Наконец, поддавшись нашим усилиям, верхняя половина тела с воодушевляющим треском отделилась, вывалив месиво мокрых кишок, и мы победно заулыбались. Чтобы вытянуть оставшееся, лом не понадобился, но пришлось поползать под локомотивом.   Когда я описал произошедшее приятелю-машинисту, он недоумевал, почему же не оставили труп на обочине. А я не имею понятия! Ни малейшего, как и о многом другом. Вся работа поездной бригады представляется мне соревнованием в некомпетентности в режиме вечного аврала: то есть проводник либо не знает, почему оказался в заднице, и беспокоится о причине, либо знает и плюет на это - задница-то вот она, и надо как-то выбираться...   В общем, покойника мы не оставили и довезли до станции в нерабочем тамбуре хвостового вагона. Так что если вы как-нибудь ехали в хвосте и не могли выйти в курилку - возможно, за дверью лежало чье-то холодное тело. Сгрузив останки, я вздохнул с облегчением, но едва шагнул в вагон, как проводница испустила вопль: 'Ноги!!!' - и в моей голове возникло пугающее видение половины трупа, забытой на перегоне. Обернувшись, я перехватил ее наполненный ужасом взгляд и, проследив его, уставился на собственные ноги, за которыми по ковровой дорожке тянулись кровавые следы. М-да, некрасиво получилось, ведь перспектива чистки ковра страшнее, чем груда мертвечины рядом.   До сих пор, мысленно возвращаясь к событиям той ночи, неизбежно начинаю смеяться. Может, это нервное? Да нет, не думаю. Поводов для веселья у проводника всегда полно, такая уж это работа. Приятно вспомнить.      * * *      Часто бывает: идешь за романтикой, а колешь лед и таскаешь трупы. Но и колоть лед можно с душою, в чем я убедился, подвизаясь дворником в Ярославле.   В этом городе училась одна славная девушка, снимавшая квартиру на пару с подругой, с которой мы не сошлись темпераментами. Желая видеться с одной и не желая пересекаться со второй, я начал искать иное обиталище. Зимой выбор был невелик, и разведка привела в ЖЭК. Тамошние тетки с удивлением вертели московский паспорт, взирая на мою очкастую физиономию. Смотрины сопровождались комментариями типа: 'Че тощий-то такой?' и 'Да он же лопату не подымет!', но закончились успехом. Требовалось лишь купить трудовую книжку, хотя принести ее разрешали позже. По зарплате были обещаны копейки, из которых десятина в месяц отбиралась на оплату койко-места.   Жилье соответствовало худшим опасениям: угрюмый подвал жилого дома. Сырые стены были местами убраны коврами (с помойки), а границы 'комнат' очерчивали развешанные простыни. Прежде чем лечь спать, требовалось потопать ногами, дабы выгнать из-под тахты возможных крыс. Но это было все же лучше, чем квартира одного московского товарища, у которого, перед тем как зайти в ванную, следовало с размаху шваркнуть дверью, чтобы осыпались тараканы с потолка.   Делить же подвал предстояло с интернационалом, существующим в традициях социалистического общежития: пьющим хохлом Коляном, богомольным узбеком Шади и меланхоличным таджиком Адилом, который жил с тем же выражением лица, с каким спал. Колян был аборигеном подвала, несколько поколений коллег из южных республик успели устроиться, отправить денег семье и уехать, так и не увидев его трезвым; Шади пять раз в день совершал намаз и по каждому случаю читал неподходящую сутру; выражение лица Адила менялось на удовлетворенное, лишь когда он пукал. И всем нам предстояло как-то уживаться, мирясь с недостатками друг друга. Но это были мелочи жизни, будничная суета, отступающая перед незамутненной романтикой противостояния фронту метеоосадков.   ...Бессонные горожане могли бы сверять часы по нашему появлению за окном. Слышат: зашоркали лопатами - знать, пробило четыре! О, хрен они вылезут из теплых квартирок в такой мороз! И не узнают очарования безлюдной зимней ночи, когда между небом и землей лишь один человек не страшится злющего холода - дворник. Его действительность - это не пробежка в магазин за сигаретами, не торопливая чечетка по окоченевшему трупу тротуара - быстрее, быстрее, спрятав нос в воротник, а руки в карманы, нет!   Каждое утро дворник выходит на свидание с улицей, чтобы провести время наедине. Многих она пропустит через себя сегодня, но он будет первым. Чертовски душевно, оторвавшись от работы, оглянуться вокруг и закурить подрагивающими от усталости пальцами. Красота! Луна - как лужа. Редкие окна греют чужим уютом... А на земле, под небом Шиллера и Гете - я, и чем сильнее темнеет в моих глазах, тем меньше мрака остается окрест. Вскоре первые школьники уныло двинутся на привычную каторгу, чтобы после учебы переодеться гопниками и хором изнасиловать улицу.      Нет, не луна, а светлый циферблат   Сияет мне, - и чем я виноват,   Что слабых звезд я осязаю млечность?      Когда из домов выходят жители, неохотно окунаясь в раннее утро, редкие романтики расползаются по своим мрачным норам - смотреть во снах на ошеломительные луноходы, позаброшенные в звездной пыли. Но долго восторгаться зимними рассветами в заснеженных подворотнях не получилось: через три недели на город навалилась оттепель, обслюнявив дворы, а за ней грянули морозы, обратив воду в лед, и, намахавшись ломом до ломоты в спине, я сбежал с этой работы, не успев растерять идеализм и не забрав трудовую книжку - а жаль, мог бы собрать коллекцию.   Возвращаясь в столицу на перекладных с заезженными и непокладистыми контролерами, я осмотрел подборочку мелких станций, через которые электричка проходила два-три раза в сутки. На одной из них, кроме кассы, был только лес. Будка пустовала, шел обеденный перерыв. Шел четыре с половиной часа! Мне еще не доводилось зреть такую сиесту на 'железке', и по возвращении сотрудницы я не удержался от вопроса - отчего это, мол? На что женщина с типичным говором селянки средней полосы затараторила, слегка налегая на 'о': 'Так пока до дому дойдешь, пока корову подоишь, свиней накормишь, печь натопишь, покушать сготовишь - вот и на работу пора!'   Но до Москвы я добрался и в первые же полчаса встретил знакомую проводницу. Мир тесен, но чтобы его объехать - жизни не хватит. Тем более - на 'собаках'.                Дороги-обочины         С тех пор как стали назначать цену не только за рельсы, но и за асфальт на платных трассах, поголовье 'зайцев' умножилось - в первую очередь благодаря дальнобойщикам и байкерам, причем последние 'оседлали' первых. Схема работает так: мотоциклист пристраивается неподалеку от операторской кабинки, а когда шлагбаум поднимается перед фурой, оплатившей проезд и медлительно трогающейся с места, - дает по газам, проскакивая перед ней. Шофер матерится, но денег не теряет, а только минуту времени, пока полосатая палка поднимется снова, чтобы пропустить настоящего клиента. А дальнобои, пользуясь тем, что шлагбаум опускается автоматически, когда за проехавшей машиной образуется достаточный просвет, выстраиваются впритирку друг за дружкой и следуют мимо кассы, словно автопоезд.   Водила, которому я составлял компанию на пути из Краснодарского края в Воронежскую область, проскочил 'зайцем' семь терминалов из восьми, а оставшийся честно обогнул по пустынному предрассветному городу. Приближаясь к пункту оплаты, он окликал по рации большегруз, въезжающий в коридор: 'Астрахань, я за тобой проеду?'   А ему в ответ неслось: да я сам, мол, за Казанью стою, ну давай... Бывало, что следом вызывали нашу машину - собирался караван. Некоторые предупреждали, что тяжеленькие, чтобы идущие впереди не спешили разгоняться. Инерция груженой фуры - такая штука, которую нужно почувствовать на себе, чтобы осознать, что количество колес не есть единственный фактор, влияющий на торможение. Жаль, что лихачи на легких авто не катаются стопом. В кабине большегруза понимаешь, почему шоферы по рации называют легковушки 'маленькими' - они действительно маленькие, носятся шустрыми букашками вокруг степенно ползущих дальнобойных жуков-голиафов. И, когда очередная козявка самоубийственно лезет под лапы, я даже не меняюсь в лице, если, конечно, сам в этот момент не нахожусь в салоне легковой. Про шоферский сленг отдельная песня: разговор на радиоволне пересыпан уменьшительно-ласкательными окончаниями, и когда суровый мужик с наколками на пальцах, всю дорогу костеривший правительство, выдает нечто вроде: 'Авариечка на обочинке, осторожненько...', испытываешь неслабый контраст ощущений.   Если бы я понимал и любил технику, то наверняка попробовался бы на ниве грузовых перевозок. Труд дальнобойщика весьма специфичен. Обычно стопщики не видят его в целом, понаслышке зная о погрузках-разгрузках, диспетчерах, дающих заказы, и начальстве, отдающем указания, ибо едут столько, сколько по пути, и высаживаются перед поворотом. Но случаются исключения.   Так, достигнув Петербурга промозглой декабрьской ночью, дальнобойщик Руслан предложил не шарахаться по зимнему городу до открытия метро, а культурно выпить казахской водки, сидя в теплой кабине, да и заночевать на верхней полке. Я согласился, соблазненный возможностью побывать на Кировском заводе, где должна была состояться разгрузка. На вопрос, как же мне попасть на охраняемую территорию стратегического объекта, где стоят сотни цистерн с нефтью и ремонтируются военные корабли, водила махнул рукой: а, какие пустяки, мол, впишу тебя как экспедитора!   И впрямь, оформив пару бумажек и показав паспорта на проходной, мы получили разрешение на проезд. Только сперва в кабину заглянула дородная охранница и хорошенько обшарила все взглядом, но на этом осмотр завершился. Заметив отсутствие мужчин в охране, я заинтересовался причиной. Оказалось, когда работали мужики, шофера норовили провезти на территорию контрабанду. Я предположил, что речь о бухле, но ошибся, что Руслан убедительно доказал, достав из-под 'спалки' канистру водки. А ввозили на территорию проституток. Так что женщины в форме не просто оберегали завод от посторонних, но и стояли на страже нравственности.   Прокатившись по темным проулкам индустриального городка, мы встали неподалеку от Финского залива. Цеха, пути, горы металлической стружки (такая же была у нас в контейнере), насыпанные прямо у причала, - впотьмах окрестности казались особенно угрюмыми. На верфи высовывалась надстройка вмерзшей в лед подлодки, дальше возвышался, встопорщив какие-то стволы, корабль 'Юрий Иванов'. Эффектный был вид. Ну а утром мы стояли в туманной дымке, наблюдая, как ковш опустошает кузов, увеличивая груду железных завитков.      * * *      А зимой под Новосибирском я практически внедрился в образ жизни в рейсе, застопив 'мерс' дальнобойщика Лехи. Обрадовавшись найденному попутчику, он выдал тираду о том, что работает сам на себя, живет в городе Волжский, возит стройматериалы, а недавно подвернулся заказ аж на Красноярск - отвезти доски, он еще удивлялся, что это за доски, что их надо через полстраны везти, но какая разница - груз есть, деньги платят, и поехал, а вообще он прежде на такие расстояния не мотался, тем более зимой, тем более на своем 'мерсе'-однооске, который, как истинный европеец, преодолевать снежные заносы не обучен, но вот уже неделю в пути и дефицит общения образовался - хоть вой, а на трассе, как назло, никого из нашего автостопного брата не видно, но, наконец, нашелся один!   Потом Леха прервался, чтобы спросить, куда я, собственно, еду, и, узнав, что в Москву, возрадовался еще пуще: 'Я же могу тебя прямо до саратовской развилки довезти, ты такой хороший собеседник!' Притом что я ни слова не сказал, кроме сакраментального 'в Москву'. Сделав мне преждевременный комплимент, Леха добавил, что будет брать попутные заказы, и какой срок займет поездка, не знает. 'Да времени - вагон!' - бодро ответил я, и нашей радости не стало предела.   Полдня мы общались, будто в театре, монологами: один разразился речью на час - затих, второй вывалил подборку баек на полсотни минут - устал. Лишь когда информационный голод был утолен, начался нормальный разговор. Водила оказался интересным человеком с большим жизненным опытом, в который, помимо всего прочего, вмещались и девять лет в местах лишения свободы. При этом ни внешне, ни манерами бывалого сидельца он не напоминал - когда в колхозе, куда мы привезли фанеру, вокруг суетились заскорузлые работяги, скидывая ценные стройматериалы в снег, в кабине сидели два интеллигентного вида человека в очках и забавлялись производимым ими впечатлением. В какие только захолустные углы не приходилось забираться, чтобы удовлетворить потребность заказчиков в древесине и бетонных блоках! 'Мерсик' тосковал по среднеевропейским дорогам и застревал в Сибири, пробуксовывал на Урале, терял колеса и попискивал какими-то приборами, оповещая неизвестно о чем. На полпути сломалась автономка, придав ночевкам разнообразия: ложишься в тепле, еле прикрывшись спальником, через несколько часов просыпаешься, чтобы натянуть вещи, а еще через пару - из-за жара разогретого, заведенного дальнобойщиком двигателя - снова раздеваешься. Дорога давалась непросто, но шла легко. Ехали пять дней с тремя выгрузками и четырьмя загрузками - с последней Леха помчал домой. Расстались на развязке, довольные друг другом, обменявшись телефонами. Оказываясь в Подмосковье, он заезжал в гости, и тогда уже я угощал его обедами. Всегда приятно оказаться небесполезным для хорошего человека.   Совсем иначе довелось поработать с шофером бок о бок летом под Аксаем. На бензоколонке я подошел к мужику, заправлявшему тентованный уазик, и поинтересовался, не по пути ли нам будет, на что он объяснил, что едет от Белгорода уже несколько дней, все в одиночку, и с удовольствием взял бы попутчика, но в машине вылетела раздатка, и я сам буду не рад. Для меня, технического профана, слова о вылетевшей раздатке были китайской грамотой, и я пожал плечами - дескать, мой день тоже не задался, может, минус на минус даст плюс? В общем, поехали.   В кабине я переспросил: что, мол, вылетело? И получил исчерпывающий ответ: 'Раздатка'. Спасибо, теперь все понятно. Позднее выяснилось, что диковинный термин означает устройство для включения пониженной передачи. Чтобы ехать со скоростью около шестидесяти, водителю приходилось действовать так: вот рычаг отщелкивает назад, мужик перегибается через кабину и дергает его обратно, после чего выжимает сцепление и едет спокойно - двадцать секунд, затем повторяется то же самое. Понаблюдав за процессом, я предложил: давай, мол, я переключать рычаг буду, он ведь ко мне ближе, а ты на педаль дави. Порепетировали и создали этакую коробку-полуавтомат из моей руки и его ноги. Вошли в ритм и нормально прокатились почти двести километров до свертки на Кореновск, за которой его поджидал коллега с буксировочным тросом.   Но обычно полезность автостопщика исчерпывается умением вести беседу. Отрадно, когда удается затронуть вопрос, увлекающий человека, - его глаза разгораются, темп речи набирает обороты, выпуливая байки одну за другой так, что только успевай запоминать. К примеру, часто запускает этот механизм тема рыбалки.   Алтайский дальнобойщик вспоминал, как у них в деревне ходят на карася. Летом ловят ведром, весной - лопатой. Данная рыба местными считается 'мусорной', кошкиной едой, и беззаботно добывается во время нереста. В начале сезона люди сползаются к заливу, образованному рекой, и ждут, когда минует полночь. Еще без пяти двенадцать ни одного карася окрест, а уже в десять минут первого - глядь, камыши на мелководье зашевелились - пошел, родимый! Бери ведро, иди на лов. Но ведро должно быть без дна - увидел рыбеху, застывшую в воде, накрыл ее посудиной, руку сквозь дно просунул, сгреб скользкие бока пальцами, на берег выкинул да следующую накрыл. И так пока пара мешков не наберется.   А ранней весной разная рыба добывается иным способом - ловцы приходят на реку, пробуривают две лунки, расширяют, а между ними пробивают во льду желоб в половину глубины. На одну прорубь крепят мешок, а из второй совковой лопатой гонят воду. Рыба в конце зимы вялая, заморенная, она не плывет - тащится на свет, желая глотнуть воздуха, и больше ее ничего не волнует. В потоке воды она плюхается в желоб и соскальзывает в мешок, превращаясь в трофей. Можно ускорить процесс, если задействовать трактор: сдать задом, чтобы колеса макнулись в воду, и выжать газ - рыбеха полетит так, что успевай оттаскивать.   Жаль, я в подобном не участвовал, но на Алтае и без того было много чего интересного. Правда, добрался лишь до Чемала. Тамошние скалы, далеко не самые высокие в республике, впечатлили окрасом - они не были похожи на уральские, крымские, заполярные, карельские, одинаково пессимистично мрачнеющие под дождем. Прибыв в конце сезона, я попал под первый снег и очень удачно - холодная сырость оседала на камни, обнажая переливающееся самоцветье. Оскользнувшись на ходу, сдерешь мшистую подушку с тропинки, а под ней заалеет, как разбитая коленка. Даже шагая по обочинам тракта, трамбуешь не простой булыжник или скромный сланец, а такие камушки, которым любой подмосковный дачник бы обрадовался, пожелав выложить ими садовую дорожку.      Камни, принимающие нашу поступь,   белые под солнцем, а ночью камни   подобны крупным глазам рыбы,   камни, перемалывающие нашу поступь, -   вечные жернова вечного хлеба.      В Чемале, пробравшись от плотины ГЭС завитками козьей тропки вдоль крутого берега Катуни, я вышел к подвесному мосту. Внизу, метрах в тридцати, бурлила река, негодующе оббивая пороги, ее знаменитые бирюзовые воды, мутные от грязи, слизанной с гор поздними осенними дождями, напоминали запыленное стекло, сквозь которое смотришь на просвет в смеркающийся летний день. Редко путешественник так радуется непогоде, как ликовал я, восхищаясь обновленными видами. Отвесные стены скал, изрезанные трещинами, блестели серебристыми и радужными вкраплениями, и, возвышаясь, составляли неприступный островок, на макушке которого угнездился маленький, будто игрушечный, деревянный храм. Когда мост, перекинутый через русло, закачался под ногами, в дымке, курящейся по обрыву соседнего берега, над краснеющими пятнами увядающих кустов, угловая скала неожиданно начала обретать человеческие очертания. Не предупрежденный о высеченной на вершине скульптуре, я смотрел на нее как на откровение, однако, будучи узнанной, Богоматерь с Младенцем вновь укрылась мглистым туманом.   В тот миг я вспомнил Волгоград. По опыту двух поездок на Волгу можно было заключить, что город-герой продолжает отражать натиск роковой реальности: в первый раз это было нашествие саранчи, которой удалось захватить больше районов, чем немцам - громадные кузнечики оккупировали все улицы и покрыли длиннющие лестницы набережной так, что ощущался дефицит места для шага, а хруст стоял - как в рекламе чипсов; а во второй - зимний город оказался целиком окутан настолько плотным смогом, что, стоя у подножия Родины-матери, было реально распознать лишь контуры ее одежд. Между каменными матерями, видоизмененными туманом, было некое сходство - и четыре тысячи верст. Алтай умел поразить воображение.   А у дальнобоя из тех краев было еще полно замечательных историй - например, как искали магазин алкоголя в какой-то европейской стране, не зная языка. Ходили по чужим проспектам-площадям и рассматривали вывески, а когда до закрытия оставалось полчаса, заприметили парнишку с бутылкой водки и бросились вдогонку. Парень, оглянувшись и узрев в сумерках группу хмурых мужиков, целенаправленно бегущих к нему, прижал пузырь к груди и со всего духу припустил по тротуару. Но русский дух оказался сильнее - догнали европейца, притиснули к стенке и, указывая на бутылку, принялись по-русски, но громко спрашивать, где он ее купил. Тот, крепко обняв фуфырик, отчаянно мотал головой. Наконец кто-то из шоферов откопал в памяти, что магазин по-английски - shop, и гаркнул: 'Vodka shop!' Никогда, признавался водила, не видел, чтобы у человека так явственно просветлело лицо. Казалось, даже вечерняя улица стала приветливее. Парень отнял руку от драгоценной ноши и указал куда-то вправо. Не-е-ет, сказали дальнобойщики, проводи нас! И, конвоируя гида, дошли до двери, над которой не было вообще никакой вывески, но за нею открывался алкогольный рай...   Или как водила мотался в командировку в Китай, где за каждый день простоя дальнобойщикам платили по сотне юаней, так что, когда пить от скуки стало невмоготу и необследованные достопримечательности кончились, они остановили велорикш, пересадили удивленных жителей Поднебесной на сиденья и, сев за руль, устроили гонки по городу...   Или как в советское время он работал в Казахстане, то ли с геологами, то ли с нефтяниками, и возил инженера от одного степного лагеря к другому. А тот инженер был чрезвычайно брезгливым человеком - он не только не мог есть за общим столом, где чавкают и хлюпают, но даже если муха садилась на край тарелки, то мастер отодвигал суп и просил налить новый.   Как-то раз на пути со стоянки произошла поломка и вернуть прыть уазику удалось лишь к ночи, поэтому шофер предложил посетить местных, чья юрта стояла неподалеку. А казахи - свидетельствовал водила - очень гостеприимные и очень неопрятные люди: циновки на стенах жилища закопченные, кошмы на полу воняют чем-то прогорклым, а у огня сидит черная от грязи бабушка, как будто даже с землей в морщинах, и улыбается провалом рта... Инженер как вошел, так и сел. А хозяин лепешки руками рвет и лично потчует дорогих гостей, женщины бегают туда-сюда с мисками, яства выставляют. Инженер же тихонько сидит, чай цедит и от угощения отказывается: спасибо, дескать, но я сыт. Чем, конечно, страшно обижает казаха...   Но день был тяжелым, чаем не наешься, а рядом еще шофер, фанабериями не страдая, уминает вовсю манты и бешбармак. А среди тарелок стоит блюдечко с вареными яйцами - лежат они, уже очищенные, соблазнительно поблескивая белыми боками - какой от них может быть вред, это же просто яйца. Поразмыслив, инженер принимается их есть. Казашка опустевшее блюдце уносит, возвращается с новым. Пожевав, инженер решает воздухом подышать, выходит и, к ужасу своему, видит: сидит на улице черная бабушка и чумазыми пальцами очищает яйцо от скорлупы. Почистит, посмотрит - а оно все в потеках, в пятнах - нехорошо! Тогда она яичко в рот закинет, покатает беззубыми деснами да - плюм! - на блюдечко. И яичко снова беленькое, аккуратненькое!   Тут и мне, человеку невзыскательному, стало не по себе - поинтересовался, не вырвало ли инженера. А дальнобойщик в ответ: да какое там 'не вырвало', дескать, я его еле довез, думал, помрет! Каждые пять минут останавливались, чтоб он мог содержимым желудка степь оросить...      * * *      Иной раз, пересказывая чужую историю другому человеку, узнаешь какие-то трактовки, до которых не додумался сам. Так, например, в Красноярском крае меня подвозил мужчина, недоумевавший, почему электроэнергия поставляется местным по цене выше, чем в Китай. Загадка была любопытна, и, когда под Хабаровском я ехал в обществе охранника, работавшего на Красноярской подстанции, переадресовал вопрос ему. Тот изложил такую версию: дело в Енисее, который берет начало в Монголии, и если бы монголам было выгодно поставлять электричество китайцам, они бы построили собственную ГЭС, ввергнув российскую сторону в убытки. Поскольку сам я в Монголии не бывал, то не могу оценить уместность тамошней ГЭС, а пытаясь разобраться в притоках-истоках Енисея, совершенно запутался. Но уверен, когда-нибудь кто-нибудь прояснит ситуацию, дополнив своим вариантом. А тот охранник, бывший дальнобойщик, выслушав историю о приключениях брезгливого инженера в Казахстане, выложил свою.   Совершая рейс по Бурятии, он заглянул в позную - типичную местную столовку, дежурным блюдом которой являются позы, они же буузы, мешочки из теста с мясной начинкой, похожие на манты. В позной только два помещения, разделенные перегородкой, - общее, со столиками для посетителей, и кухня. Заказ приняла бурятка, которая в одном лице совмещала повариху, официантку и уборщицу. Шофер был не дурак покушать и с удовольствием умял три крупных бууза, поблагодарил, расплатился и вышел. Работница прямо за ним дверь заперла. А по пути к машине водила спохватился - ведь какие вкусные штуковины, надо ж было взять несколько в дорогу! Вернулся и сразу к двери в кухню, открыл - и стал свидетелем зрелища, не предназначенного для глаз клиентов: спиной к нему сидела бурятка и мяла тесто на собственной ляжке. Ну а что, удобно - стоять не надо, стол пачкать, только не всякий человек выдержит знание о том, как стряпалось съеденное. Вот и шофер застыл истуканом с остановившимся взглядом. Да еще заметил то, что вконец убило любовь к традиционным кушаньям: правая, незадействованная в процессе ляжка стряпухи была по-азиатски волосатенькая, а левая - гладкая, без волосиночки... Водила развернулся и побрел к фуре на автопилоте, а в голове пульсировала почему-то лишь одна мысль: когда женщина обслуживала столик, у нее под юбкой ляжка была в муке. Занятным рассказчиком оказался дальнобойщик, достаточно повидавший на свете, чтобы живописать не только особенности рыбалки.   Сам я более-менее серьезно удил только однажды, причем это был эпизод ухаживания за девушкой. Янка обожала рыбу и могла поедать ее в любом виде. Когда данное обстоятельство открылось, мы были едва знакомы и находились в Петербурге. Я обрадовался. 'В чем проблема? Махнем на Онежское, благо недалеко, наловлю тебе сколько хочешь!' - 'А ты умеешь?' - 'Конечно, чего там уметь-то!'   Уверенность была наигранной, ведь мой опыт ловли ограничивался вытащенным в детстве карасиком, притом что почти все необходимые действия произвел мой дядя - и червяка наживил, и удочку закинул... Но сообщать об этом я не стал, и мы приперлись на озеро. Разбили стоянку на восточной стороне, я взял купленные снасти - леску, грузило, крючок, поплавок - и отправился искать всамделишных рыбаков. Выйдя к оным, объяснил ситуацию: мужики, мол, так и так, научите рыбу ловить! Те посмеялись, но героической затеей прониклись и для начала раскритиковали мое снаряжение. Выяснилось, что вся эта фигня, которая приобреталась на глаз, разная и не совпадает по номерам. В жизни бы не подумал, что у снастей имеется нумерация! Снарягу мне заменили и дали простые указания: утром, дескать, ловишь в той протоке на червя, а вечером с берега и на хлеб.   Первые дни я часами сидел на берегу, чувствуя себя невидимкой - рыбы меня игнорировали, словно сговорившись. Пара окуньков и плотвичка, видно, пропустили общее собрание и попались, но такой смехотворный результат стыдно было показать. Чтобы отдалить явку с повинной, я вешал Янке на уши феерическую лапшу: дескать, ветер западный... Луна в третьем доме... ну нет в этом озере рыбы! Что было абсолютнейшей чепухой - специалисты нахваливали здешний клев, поминая нехорошими словами иные места, где к рыбе требовался особый подход, а в наживку шли неслыханные деликатесы. Обитатели онежских вод не были избалованы, но покидать озеро посредством моих усилий решительно не хотели. Лишь на третье утро рыбсовет принял мою кандидатуру - наверное, именно это спешили сообщить четырнадцать подводных ораторов, активно разевавших рты, угодив в мои руки. Попрактиковавшись, я вышел на ежедневную норму в пять-шесть рыбешек, подтверждая статус добытчика, и был тем доволен. Янка готовила добычу всевозможными способами - жарила, варила, коптила и чего только не вытворяла, а я ел и нахваливал. Хотя был в этой истории неловкий момент: в ту пору я рыбу терпеть не мог ни в каком виде. Что поделать, приходилось идти на жертвы.   Так что тематика рыбалки мне не безразлична, как и все другие темы, кроме стехиометрии и сопромата, как и, например, тема гаишников, которые в последние годы принялись лихорадочно штрафовать стопщиков, хотя прежде будто и не замечали нашего существования. Но изредка получается нащупать в собеседнике некую сокровенную струнку, которая зазвучит по-настоящему, и беседа устремится в такие сферы, где нет места фальши и натужности, а есть только радость общения. Это всегда неожиданно и здорово. Некогда в Краснодарском крае остановился, чтобы меня подвезти, мужчина среднего возраста, одетый словно шестнадцатилетний гопник - лишь толстая золотая цепь на шее выбивалась из подросткового образа. Было очевидно, что я - нескладный очкарик - ему тоже не пришелся по сердцу.   Убежденный, что разговора не получится, я без вдохновения принялся о чем-то вещать, он нехотя вставлял реплики, а потом как-то само собой завели речь о Боге. И собеседник открылся с иной стороны - как человек философского склада ума. Поначалу диалог продвигался неторопливо, перемежаемый взаимными удивлёнными взглядами, когда приводился свежий стоящий тезис, но исподволь пошел на ускорение, и вскоре мы воодушевленно зачастили, спеша изложить мысли по тому или другому непростому вопросу. К сожалению, совместная поездка выдалась короткой - я высадился на развилке и тепло простился с человеком, в выводах о котором поначалу крепко ошибся.      * * *      Случается, что разговор складывается вопреки, но случается и так, что это не разговор. В студенческие годы мне выпало весьма познавательно прогулять пару. Я шел по городскому парку, радуясь тому, что вместо отсидки в аудитории наслаждаюсь свободой и природным очарованием, свойственным межсезонью, когда деревья еще не зачахли, солнце хоть и не греет, но светит вовсю и дружелюбно улыбается в лужах, а в воздухе такой запах, какой бывает лишь ранней весной, поздней осенью да еще летним утром после грозы. Шел себе и шел, а потом примостился на скамейку, чтобы шнурки завязать.   А на другом конце лавочки сидел дед, словно вышедший из прошлого, - в пальто такого фасона, который только в старом кино увидишь, в отглаженных, но будто молью поеденных брюках и в стоптанных ботинках - и добродушно мне кивал. Я, грешным делом, огорчился: сейчас, подумал, брякнет какую-нибудь пошлость о погоде, да так, что смажется вся радость от прогулки. Дед и впрямь открыл рот, но выдал неожиданно небанальную фразу, вроде как и не о погоде совсем, а в то же время и о ней, и о целом мире, и непосредственно обо мне. К печали своей, ничего из той беседы за давностью лет в памяти не удержалось, но общение получилось в высшей степени примечательным. Дед поражал остротой ума и неординарностью суждений, проявляя при этом склонность к созерцанию окружающего - короче, необычайно меня восхитил. Только слушать не умел или не хотел, постоянно обрывал меня, на что я, слишком ценивший в те годы свои мнения, не успевал обидеться, ведь каждая следующая реплика была бесподобна. Мы общались с полчаса, пока в мою голову не стали закрадываться некие сомнения. Некие подозрения. Не сразу - слишком невероятными они казались - но все-таки я их проверил, задав несколько контрольных вопросов. И понял, что разговаривал-то дед не со мной! Пару минут еще сидел я рядом, пытаясь осмыслить факт того, что на скамейке я третий (причем лишний, ведь дед продолжал диалог), а экстравагантные реплики собеседника являлись натуральным бредом, который я наивно воспринимал метафорически. Приняв твердое решение меньше увлекаться постмодернизмом, я встал и вежливо попрощался. Дед невозмутимо ответил: 'Карандаши!' На следующую пару я тоже не пошел.   В дороге безумцы тоже встречаются, а также разнообразные чудаки, но это нормально - слова 'странствие' и 'странность' близки не только на слух. Все в движении: одни едут домой, другие - головой. В поле под Самарой на меня, спящего, едва не наступил старик в буденовке, похожий на юродивого из фильма 'Не послать ли нам гонца?' Неразборчиво бормоча что-то себе под нос тонким голосом, он прочапал мимо, кажется, и не заметив меня. На обочине Краснодарской объездной под дождем сидела женщина, глядя на мокрую книгу, которую держала в руках, и на вопрос, нужна ли помощь, не отреагировала. Дальнобойщик на минском направлении утверждал (к сожалению, серьезно), что земля плоская. В Абхазии меня подвозил военный наблюдатель ООН, всю дорогу вещавший о мировом еврейском заговоре, но это, пожалуй, обычное дело. На уральском перевале хромая плечевая в белом платье бросалась под колеса фур. На петербургской трассе М-10 водила остановил шедший на полной скорости тягач, чтобы меня подбросить, потому что подбирал нечетных стопщиков - говорил, примета такая, мол, чтоб в рейсе все хорошо было: первого не беру, ведь он первый, второго не беру, ибо он четный, третьего тоже могу не взять, если тот мне не по душе, четвертый четный, а ты - пятый, с тобой без проблем доедем; и правда, доехали. Но я чувствовал себя немного неуютно - может, он каждого нечетного подвозит, а каждого тринадцатого закапывает? Приметы - штука беспощадная.   Иногда же странность - кажущаяся, а на поверку - просто жизнь. Например, в Сибири меня вез газелист, в ходе разговора сообщивший, что ездит по чужим правам. И продемонстрировал оные: на фото был мордатый мужик, минимум лет на двадцать старше худощавого водителя. Как выяснилось, тесть. Но соль в том, что тесть умер за пять лет до этого. Только не был официально объявлен таковым. Нет, похоронили чин чином, поминки справили, все как полагается, но без оформления бумажек. Зачем покойнику свидетельство о смерти? Так рассудила родня, продолжив получать пенсию мертвого инвалида, пока не кончился срок действия карточки. А когда зятя-таксиста лишили прав, он не огорчился, а подремонтировал тестеву 'газель' и начал карьеру дальнобойщика. Ничего странного.   Постоянно путешествуя, постоянно возвращаешься: сперва домой, затем - в путешествие, и раз за разом - к воспоминаниям. Такова же последовательность дорожного разговора: когда собеседник уже забыл, с какой темы мы перепрыгнули на эту, я возвращаюсь туда, откуда начиналось само повествование - на Сахалин.      * * *      На берегу Татарского пролива стоит поселок с чудным названием Правда, где от старого браконьера я впервые услышал фразу, которую в дальнейшем повторяли мне самые разные бракоши в разных концах острова: 'Да мне эта рыба на хер не нужна!' - и объясняли: был бы способ зарабатывать нормальные деньги иначе, кто бы стал заниматься этим? Чисто для еды половить да собакам, куда больше? Такая она, сахалинская правда.   Сахалин - Россия в миниатюре, где на тысяче верст сконцентрировано все, что на материке разбросано по разным краям Отечества: богатство и бедность, полезные ископаемые и обезумевшие чиновники, природные красоты и урбанистическое уродство, явления абсурдного и парадоксального. Остров, где все есть. И где все было - каторга, войны, оккупация, стройки ГУЛАГа - и девяностые, когда, судя по рассказам, Сахалин мог претендовать на статус республики браконьеров. И по сей день бракошей там через одного - считай, все жители побережья, но в прошлом столетии было-таки больше (теперь главные разбойники - официальные предприятия, практикующие хищническую добычу путем всяческих ловкачеств). Бесконечно родная, знакомая страна и в то же время - словно другая планета, жители которой уверены, что они-то как раз земляне. Там часто приходится слышать: ты чего, мол, с луны свалился? Да нет, это я на Сахалин прилунился.   На этой планете особое отношение к москвичам - не любят их, как везде, но, в отличие от общероссийского 'везде', островитяне включают в число столичных жителей всех обитателей материка, кроме дальневосточников. Случается, внемлешь истории о неком дурном москвиче, рыбачившем в заливе Мордвинова, а потом выясняется, что тот был из Барнаула. Непривычная, своеобразная жизнь острова: почти бредовая, почти курьезная, но потрясающая - трогает сердце, оно бьется быстрее.   ...Слушая рассказы людей о здешней жизни, кажется, что читаешь романы Пикуля о временах русско-японской войны и оккупации: как тогда японцы перегораживали течения сетями, не давая рыбе пройти на нерест, а большую часть добытого перерабатывали в тук, которым удобряли поля, так и сейчас предприятия запирают заливы нерестовых рек, якобы для подсчета поголовья, из-за чего рыба идет прямо в сети, и продают ее за бесценок. К слову, у жителей, за исключением представителей народности орочи, нет квот на ловлю. Говорят, предыдущий губернатор собирался поднять вопрос о квоте, но не успел - 'уволили'. 'Увольнением' местные называют смерть губернатора в авиакатастрофе.   Как тогда чиновничья глупость и жадность открывала возможность иностранцам перекупать улов в ущерб российским предприятиям и самим морякам, так и теперь, только нынче рыба на Сахалине дороже, чем на материке. И мясо дороже, и молоко, и картошка, и что угодно, поскольку из своих производств тут только хлебозаводы, пекущие хлеб из привозной муки, - словно в Абхазии, куда все товары, кроме фруктов и орехов, поставляются из РФ. Цены примерно такие же. Но Абхазия все-таки искусственное государство, созданное на обломке Грузии, пережившее официальную войну и ряд конфликтов, с зависимым, но своим правительством. У Сахалина из своего - только история. Все, что стоит посмотреть на Сахалине, создано либо природой, либо японцами - даже краеведческий музей в столице находится в здании бывшего японского этнографического, построенного во времена губернаторства Карафуто.   Сахалин запомнился тотальным радушием - если перечислить гостеприимцев по именам, то в списке окажутся буквально все жители острова, с которыми я общался дольше пяти минут. Потому расскажу лишь о нескольких.      * * *      ...Володя с белыми шрамами ожогов на руках, оставивший в прошлом шесть томов уголовного дела с пачкой экспертиз и десять лет в 'единичке' - сахалинской зоне, где широта крымская, долгота колымская; он чем-то напоминал старого рыбака с картины Тивадара Чонтвари.   Саня-водолаз, любитель рок-н-ролла, досконально знающий все клевые альбомы, начиная с восьмидесятых, и сам успевший порокенролить в девяностых с автоматом за плечами на ниве рэкета и отъема иномарок, но вовремя опомнившийся и ушедший в гавань потише, на браконьерскую добычу трепанга.   Владимирыч, разменявший трепангов на кессонку, пробыл под водой больше часов, чем иные на свете прожили, и отметился на неофициальных страницах истории республики браконьеров спасением двадцати двух водолазов в день, когда все пошло не так.   Эти мужики зарабатывали на реализации морской капусты, которую сами добывали и готовили в вареном и сушеном виде. При перевозке партии сушенки мы и познакомились. Первая же остановившаяся утром машина оказалась судьбоносной. В 'буханке' сидели трое и Малыш - здоровенный, лохматый, немолодой пес, отнесшийся ко мне не по-собачьи, но по-сахалински дружелюбно. Мужики довезли до самой столицы острова, а на прощанье пригласили на охоту на озеро Буссе и подарили тысячу рублей, сочтя, что им эта сумма погоды не сделает, а мне пригодится. Если учесть, что из Москвы я выезжал с таким же количеством денег в кармане, предположение было чертовски верным. И хотя, добравшись до Хабаровска за восемьсот рублей, я стал замечать за собой склонность недооценивать материальное, презенту, конечно, обрадовался. У денег свои пути, и треть этого капитала отправилась на Шикотан с Сергеем, человеком тяжелой судьбы, с которым мы пересеклись в порту Ванино, общались на пароме и случайно встретились в южно-сахалинской библиотеке.   Дорога - всегда движение, даже если сидишь в библиотеке: сходятся и расходятся вероятности, перекрещиваются линии жизни разных людей, взаимно меняя друг друга. Мириады возможностей ткут полотно нашей реальности, и лучше всего это заметно в путешествии - так в щель меж досок забора виден кусок внешнего мира, а если бежать вдоль, появляется понятие о целом. Но возрастают и шансы умереть подзаборно.      Идут они, идут! Зеленый славя гул,   Купая тело в ветре и в пыли,   Как будто кто сослал их всех на каторгу   Вертеть ногами   Сей шар земли.      Сергей, в прошлом боевой офицер морской авиации, попал в бессчетное число бывших советских людей, чье бытие перепахала перестройка. Служебная квартира, достойная зарплата, ясное будущее канули в Лету с сокращением армии, сбережения стремительно пожрала инфляция, сохранилась только дача в Крыму, выделенная каким-то смежным, уже не существующим ведомством. С провозглашением независимости Украины добиться права на владение землей стало вовсе невозможно. Дачное товарищество, заселенное бывшими летчиками, затаилось в ожидании, когда явится хозяин и потребует их дома и жизнь. Кому было куда податься - съехали, остались те, кому деваться было некуда.   Сергей собрал немногие накопления и купил единственное, на что хватило, - полуразрушенную халупу на противоположном конце страны, на Шикотане. Не имея навыков автостопа, он отправился туда гораздо более сложным и неприятным способом - на перекладных, частично оплачивая билет, частично договариваясь с водителями. На Сахалине его финансовое состояние немногим превышало стоимость билета на теплоход на Курилы. Это был второй случай на маршруте, когда кормил я, а не меня. Надеюсь, тем, кто потчевал меня, было так же приятно. Но уверен, что любой, увидевший, как Сергей ежедневно питается лишь замоченным на пять минут геркулесом, уверяя, что это вполне сытно, отдал бы ему последнее. Так что мужики, ассигновавшие мне 'беспогодную' для них тысячу, озолотили сразу двух человек и даже не заметили этого.   Во второй раз я встретился с ними в поселке Береговом, чтобы отбыть на охоту. Когда мужики приехали, местные уже вовсю кормили меня икрой и креветками. Стоило мне честно ответить на вопрос, едал ли я уже сахалинскую икру, как понеслось: 'Хозяйка, тащи икру! На, москвич, чилимов пожуй!'   Владелица закрытого магазина, который обслуживал только покупателей водки да креветок, принесла тарелку красной икры, хлеб, ложку и посоветовала - с хлебом, дескать, попробуйте... Конечно, с хлебом, как, мол, еще, наивно ляпнул я, и все добродушно рассмеялись. Один из этих достохвальных людей, Андрей-лодочник, обмолвился с интонациями абстрактного размышления, что тоже-де хочет в Москву поехать. Почему он лодочник, я узнал позже: так называют человека, работающего с водолазами - пока те в погружении, лодочник наверху принимает трофеи, контролирует и, очевидно, проделывает еще массу вещей, о которых я ни шиша не знаю. Хороший лодочник высоко ценится, от его действий зависят жизни водолазов... Андрей был хорошим лодочником, но времена бесконтрольной добычи прошли. Перед отъездом с Сахалина я попросил Владимирыча передать Андрею мой телефонный номер, чтобы отныне он мог говорить: хочу, мол, в Москву поехать, у меня там знакомый есть - и мечта стала немного ближе.   Озеро Буссе, на берегу которого мы провели три дня, было пресно-соленым. Отделенное узким проходом от залива Охотского моря, в прилив оно было наполнено более соленой водой, в отлив - почти пресной; в нем на равных плескалась озерная и морская рыба. На восточной стороне острова (на расстоянии тридцати верст по прямой и ста тридцати по дороге) находилось другое, похожее, но по-своему уникальное озеро - Тунайча. Через месяц, проснувшись на его берегу в ворохе осенних листьев, я пойму, что сезон закончился.   В отлив дно Буссе обнажалось на десятки метров, и местные шли по ракушку - с ведрами и лопатами. Увидел в грунте дырочку - значит, внизу кто-то дышит, подкопнул, а там гребешок или мидия, кто-нибудь да есть, кого можно съесть. Но сахалинцы ('да нам эта устрица на хер не нужна!') собирали вкусности на продажу. Посмотришь со стороны на гладь озера, по которой, аки посуху, ступает мальчишка в болотных сапогах, волокущий за хвост грузную кетину, угодившую в яму, и понимаешь, что снасти - это буржуазные заморочки, и если руки есть, то ты уже рыбак. А если и голова на плечах имеется - моряк, а дальше - как судьба распорядится.   Бывало, она распоряжалась лихо - людей швыряло в разные стороны, о чем можно составить представление, например, по истории двух моряков, работавших на одном предприятии. С первым, Андреем, повезло пообщаться по дороге к Корсакову - он был экспертом ФСБ, делающим заключения на рыбацкие суда, задержанные по подозрению в браконьерстве. От него я узнал про 'крабовый порядок', то есть 'чемоданы' на хребтине.   Близость моря придала местной речи самобытности - диалог пересыпан специфическими терминами и словечками, невразумительными для сухопутника. С непониманием такого рода в России я сталкивался только в сибирской булочной, когда попросил батон белого (в Москве белый хлеб в буханках мало распространен и, как правило, 'батон' и 'белый хлеб' значат одно и то же, тогда как дальше к востоку хлеб - это буханка, а батон есть батон), и продавщица переспросила: вам, мол, батон или белый, - отчего я захлопал глазами, не постигая, чего от меня хотят.   Но сахалинца иной раз послушаешь - будто по фене ботает. Приходится эпизодически переспрашивать, чтобы дознаться, что гиляками по старой памяти именуют орочей, амурских нанайцев, камчадалом - камчатского краба, драги и треугольники - это сачки для ловли, но в то же время 'треугольником' называют волосатого краба, хотя он вроде пятиугольный. Чилимы - дальневосточные креветки, ромашка - метод прицепки кустов (хапок) морской капусты к понтону или надувному плоту, на котором работает верховой (он же - плотовой), пока водолаз занимается добычей (причем моряки ставят ударение в этом слове на первый слог и поправляют, если ошибешься). То же касается ворон, которые на Сахалине не вороны, а вороны. А еще есть кукса - старые добрые 'дошираки' и прочая лапша и кукси - корейский суп, и много чего еще, включая ненашенские породы рыбы, виды приправ и диковинные эвфемизмы, непринужденно возникающие в разговоре, а когда уточняешь, закономерно нарываешься - ты что, с луны свалился?   А 'крабовый порядок' - это от восьмидесяти до ста двадцати ловушек-'чемоданов' с наживкой, закрепленных на веревке-хребтине, которые сбрасывают в воду одну за другой. Отправив на дно несколько порядков, возвращаются к первому и приступают к выборке (подъему ловушек). После того как плутоватые коллеги приладились забирать чужой улов, браконьеры стали обозначать порядок не буем, а крестиком на карте и тралили якорем-кошкой, чтобы найти. Случалось, не находили, и 'чемоданы' оставались лежать на дне, набитые гнилью. Задача эксперта - заметить на судне элементы промыслового оборудования или следы его установки, царапины на борту от металлического троса и прочие характерные признаки добычи. Но экспертов уже дергают нечасто - если пять лет назад приходилось осматривать десятки задержанных судов в год, то теперь всего несколько. Браконьерство усмирили, поголовье краба восстанавливается, закон действует.   Еще много любопытного сообщил Андрей - про дрифтерные сети, про гидрографическую войсковую часть Тихоокеанского флота, в которой служил, про БОР - Корсаковскую базу океанического рыболовства, на которой отработал пятнадцать лет, прежде чем крупнейшее предприятие Сахалина развалилось вслед за Союзом. На той же базе в то же время трудился Евгений: ходил матросом, затем боцманом (на жаргоне - 'драконом'), а в девяностые занялся браконьерской добычей краба и прошел по этому пути до упора, до конца нулевых, когда бракошей стали отлавливать с вертушками, а если шхуна не останавливалась, высылали самолет и стреляли по курсу, грозя затопить. Последнее судно, на котором ходил Евгений, в этой ситуации команда затопила сама - с гарантированным уголовным делом в виде сотни тонн краба на борту, - высадилась в шлюпки и была спасена патрульными катерами. Поднимать шхуну, конечно, не стали, и дела не завели, но дракон после этого завязал с авантюрами. Закон действует, подтверждал он, но только против мелких игроков.   Мы встретились с Евгением в Горячих Ключах - на месте бывшего санатория с термальными источниками, где стихийно образовалась дикарская стоянка. Люди приезжали туда с палатками и жили, регулярно принимая лечебные ванны в обветшалых сараюшках и полиэтиленовых чумах. Как-то само собой получилось, что боцман взял меня на довольствие, приглашая к трапезе трижды в день и угощая разнообразными яствами с корейскими прикусками под увлекательные истории о моряцкой жизни. К примеру, как происходит ловля сайры: ночью траулеры рыскают по морю в поисках рыбного косяка, а настигнув, включают мощный прожектор, бьющий лучом яркого белого света, - и рыба прет к поверхности. Пока она ослеплена невиданной иллюминацией, снизу заводят сетку так, что добыча оказывается в своеобразном котле. Взамен белого фонаря врубается красный - и рыба в ловушке словно закипает, вода бурлит и идет волнами, пока сеть стягивают и поднимают на борт. В советское время к месту ловли подходили японские суда и зажигали свои, гораздо более могучие прожекторы, переманивая косяки. По словам Евгения, вид скопления промысловых кораблей, добывающих сайру, незабываем: на море как будто вырастает город, сверкающий огнями на десятки километров...   А еще есть рыба-лапша, название которой полностью соответствует внешнему виду, ее ловят сачком, моют, замораживают, и больше никаких манипуляций не требуется. На пароме меня угощали котлетами из нее - обвалянная в муке с яйцом и поджаренная, по вкусу она напоминает типичную вареную рыбу. Иной коленкор - сваренная голова кеты: никогда не думал, что в этой башке столько съедобного и лакомого, а самой деликатесной частью являются глаза. То, что для приезжих экзотика, для жителей - обыденщина, и сахалинец на Черном море будет так же радоваться апельсинам, срываемым с ветки, как краснодарец - устрицам под ногами, а я, находя поводы для восхищения во всех концах страны, гадаю, чем же способна изумить Москва...   Там же, в Горячих Ключах, я познакомился со Славой-сибиряком, человеком дороги, оказавшимся близким по духу - ему тоже плевать на деньги, он путешествует и получает кайф от процесса. Раньше он гонял на выезда, как это принято у фанатов, организовывал бизнес и занимался прочими важными делами, а потом по нелепому стечению обстоятельств сломал спину. Полагаю, всякий человек, которому необходимо заново учиться жить, пересматривает отношение к земному бытию. Слава, или, как он предпочитает именоваться, Том Йорк, переосмыслил свою реальность радикально - и пустился в путь с титановым штырем в позвоночнике, взгромоздив на плечи огромный рюкзак.   Йорк оказался первым стопщиком, который не доставал меня песней о трудностях автостопа: казалось бы, логично - зачем об этом оповещать меня, если я так же катаюсь на попутках? Но, к сожалению, коллеги, как правило, подробно расписывают, от какого поворота они отъезжали, где встряли и как долго ждали, упоминая нумерацию трасс, километраж поездок и подобную ерундистику. Да скажите же, что вам на душу легло, - хотелось возопить в таких случаях, - каких людей встретили, какими красотами наслаждались! Но оные вехи сюжет задевал лишь краешком. Возможно, после они выложили отчеты с красочными фотографиями, которые всё живописали за них, - ну и на кой такие собеседники?   Когда-то я тоже был таким, и не понимаю, как меня тогда водители выносили. А с Томом мы легко беседовали об отвлеченных вещах. К тому времени, облагодетельствованный сахалинцами, я начал опасаться, что все-таки становлюсь халявщиком, заметив за собой, что, контактируя с кем-то, предполагаю, что тот мог бы мне дать. Йорк успокоил, объяснив, что это опыт. И верно - ведь я просто знаю, что так будет. Обнадеженный этим соображением, я двинулся дальше, чтобы позже повстречать Тома вновь и провести с ним три дня на Байкале, возжигая костры, выпивая за 'Чкаловец', отпугивая бешеных лис и отражая атаки голодных мышей.   Байкальский отдых отзывается в душе тем же теплом, что и охота со старыми бракошами на берегу Буссе, плавно перешедшая в работу с морской капустой, хотя это происходило уже в другом месте - на берегу моря, во дворе с покосившимися строениями. На вопрос, почему дома кривые, мне объяснили, что это последствия шторма - сортир, вон, вообще разметало да песочком присыпало, и убирать ничего не надо, а избушки лишь перекосило. Затевать ремонт не имело смысла, легче сломать и заново построить. А зачем ломать, когда следующая буря сама все сделает? 'Это люди, которые ждут штормов', - понял я и гадил по кустам, потому что реконструировать нужник мужики тоже не захотели. Но такое мелкое неудобство не могло остановить на пути к постижению секретов заготовки морской капусты, она же - ламинария.      * * *      От моря до прилавка ламинария проходит четыре этапа: ее добывают водолаз и плотовой, затем резчики пропускают листы через лапшерезку, измазываясь в клейкой жиже, потом часть водорослей сразу сушится в листах или в нарезке - на сетках в сарае с тепловой пушкой, а часть липкой лапши варится в горячей (но не кипящей!) воде, чтобы стать засушенной тоже.   Я работал на варке под началом Володи. Вряд ли покупатели знали, что желанная капустка томится в зловещем чане и пробуется на зуб старым зеком да бродягой без медкнижки. Но сомневаюсь, что это сказывалось на вкусе продукта. Что до пищевой ценности, то у ламинарии, подвергнутой нагреву, таковой, в принципе, немного. В естественном виде капуста - бурая, как йод, содержанием которого славится. Если подержать лист над огнем, он начнет зеленеть на глазах, теряя пользу, которую мог бы принести человеческому организму. Тридцатикилограммовая груда резаных ленточек, вываленная в чан с горячей водой, травенеет за мгновения. Процесс похож на кипячение белья. Время приготовления определяется интуитивно - энергично помешивая парящую массу обломанным черенком от лопаты, в какой-то момент подцепляешь неаппетитную макаронину, откусываешь часть и задумчиво жуешь, пытаясь понять, приобрела ли она требуемую мягкость, сохранив нужную упругость.   Если дегустатор доволен результатом, на край чана кладется стиральная доска, по которой капуста, истекая водой, ворох за ворохом перетаскивается короткими граблями в пластиковую корзину, обозначаемую словом 'мармитка', которого раньше не знал и, когда Володя попросил принести мармитку, приволок рыбацкую сеть, которую распутывал утром. Он, наверное, подумал, что я чокнутый.   В клубах пара, наполняющих сараюшку, очки запотевают полностью. Это дело не для слабовидящих, но я, как всегда, пошел поперек заведенного порядка и напросился поучаствовать. Готов был трудиться бесплатно, из любопытства, но мужики сказали: 'Раз работаешь, должен зарабатывать...' - и заплатили три с половиной тысячи (то есть больше, чем я потратил за все путешествие) за два с половиной дня, в последний из которых я шесть часов сидел в кресле, наблюдая за охотой ястреба-рыболова, поскольку резчики капусты перепились и варить было нечего. Володя привалился рядом, поясняя тактические маневры хищной птицы. Ястреб выписывал четкие фигуры в небе, а мы созерцали и вели беседу.   Володя рассказал, как в 1977-м приехал на Итуруп и в компании с парочкой хороших людей организовал икорный цех в заброшенном японском бомбоубежище. За сезон - октябрь, ноябрь, декабрь - зарабатывали сорок восемь тысяч долларов. В те годы на острове в обилии валялись снаряды Второй мировой, поросшие клоповкой. В нынешнее время эта полезная ягода продается вдоль сахалинской трассы по восемьсот рублей за литр, хотя в лесу ее прорва. По вкусу клоповка незаурядна, словно сорт клубники, выведенный в гарях на болоте. На Курилах дефицита ягоды тоже не наблюдалось, как и нехватки рыбы. За день сетью можно было полторы тонны лососевых натаскать, тогда как нынче пять горбуш вынешь - и доволен. Еще на Сахалине в ту пору располагалась 'дикая дивизия' - вертолетчики, перебазированные из Афгана, дюже сговорчивые, если было, что посулить. Слетать на Кунашир, рыбы набить? Фигня вопрос, даешь пятьсот баксов, и поехали. За день набьешь пару тонн, икру вырежешь, остальное бросишь мишкам на радость, и обратно. 'Всё повыбили...' - подытожил браконьер. Захочешь на север за медведем махнуть, тоже не проблема - пятьсот баксов, полетели. Или шкуру трофейную отдашь, тогда бесплатно. Хорошо жили, свидетельствовал Володя. На Итурупе он провел тринадцать лет.      Много их, сильных, злых и веселых,   Убивавших слонов и людей,   Умиравших от жажды в пустыне,   Замерзавших на кромке вечного льда...      А все девяностые Володя прокуковал на зоне. На островах тогда рубли хождения практически не имели, расчет за все и везде шел в долларах и йенах. На материке рыбу сдавали за баксы, японцам - краба за йены. И сегодня к любому озеру и нерестовой речке ведет множество дорог - это обходы, чтоб миновать посты. Но теперь инспекторам надзора не обязательно мчаться на катерах для проверки - лучше дрона послать, чтоб полетал, пожужжал, высматривая сетки и водолазов. Правда, у бракошей на этот случай есть метода - снайпер, сидящий на высоте, высматривает дрона и сбивает на подлете, а пока патруль раскачается, браконьеры уже далеко. Но все равно работать стало опасно. Еще недавно на входе в их поселок стояла вышка, на которой сидел дежурный с радаром, дальностью обнаружения превосходящим пограничный, - завидев чужие суда, караульщик сообщал по рации, и бракоши хиляли к берегу; а на гэмэишников, морскую инспекцию, пытавшихся пройти к домам, спускали собак. Теперь не то - лишь капусту пока не прикрыли, можно работать...   Разница наших миров была разительна, и мои истории только усугубляли ее. Я поведал про светофор на федералке в Вышнем Волочке, до недавних пор известный как 'светофор, который имеет всю Россию', - пройти городок за час считалось удачей. Никогда не слышал столько анекдотов, как в тамошней пробке. В 2015 г. была достроена объездная, но цены, назначенные за проезд, оказались выше любых ожиданий, так что фуры снова двинули через жилую зону. Подъезжая к Волочку, я был готов слушать анекдоты до ночи, но неожиданно проскочил город за сорок минут. А обратно - еще быстрее. В чем же дело? Отгадать причину не сумел ни один водитель легковой.   Но местный дальнобойщик разъяснил: в мурманский порт, попавший под санкции, сократился поток товара, как следствие, меньше фур стало кататься туда-сюда.   Действие кризиса ощутил и я: раньше, отправляясь на юга, брал пятьсот рублей и прекрасно отдыхал целый месяц, а теперь лишь две недели. Для Володи эта сумма звучала смешно. Да чего там, у самого в московском магазине тысяча улетает враз, но на море какие мои расходы? Только музеи, если не удастся бесплатно впроситься, да городские маршрутки, когда лень пешком топать. Хватало и на мороженое, и на арбузы с бахчи, а вино дегустировалось бесплатно. Для того чтобы отведать весь ассортимент, была разработана специальная техника.   Мы с подругой приходили в винную лавку под предлогом, мол, послезавтра уезжаем, есть намерение провести вечерок с бутылочкой вина. Но вот закавыка: у нас разные вкусы - мне нравится красное полусладкое, а девушке белое сухое. Хотим найти нечто среднее, чтобы получить удовольствие совместно, а не хлебать, как алкаши, каждый свое. Начав дегустировать, следовало высказываться попеременно, соблюдая контрарность мнений. А когда язык становился непослушен, я лепетал что-то вроде: пожалуй, оценить всех прелестей ваших амброзий уже не получится, лучше зайдем завтра... И мы удалялись, чтобы шататься по побережью, пока не выветрится хмель. Главное было - не посетить случайно этот же магазинчик в следующий раз.   Приязнь к вину Володя разделял: несколько лет назад он отказался от сорокаградусной и перешел на красное, а когда к России присоединился Крым - решил употреблять только крымское, бутылки из-под которого я обнаруживал теперь в разных закутках. Да и в тот момент он прихлебывал из горлышка очередную 'Тавридию', слушая описание поездки в Нижневартовск, куда я отправился специально, чтобы побывать у скважины попутного газа близ города. Шофера самосвалов образно рассказывали, как зимой сдавали к факелу задом, встав в паре десятков метров, поднимали кузова и ночевали в тепле без автономки. На десятки метров вокруг все было усеяно золой, шуршащей под ногами. Но из-за режима чрезвычайной ситуации проезд через леса в то лето был закрыт, и я вернулся в город. Режим оный, как выяснилось позднее, по местной традиции объявлялся каждый сезон по вине медведей. Однако в год моего посещения имелись реальные основания: после разлива Оби мишки откочевали на земли соседей, в результате чего поголовно оголодали. Пока добирался, наслушался страстей по уши: в каждой вахтовке рады были оповестить меня о пропавших егерях и собаках, вытащенных из будок. А следы на обочинах аргументировали истории - в обе стороны отпечатывались медвежьи лапы. Кстати, позже в Кемеровской области ехал с полицейским, который в то лето тоже на вертолете с егерями за мишками гонялся по тайге, хотя сам служил в отделе экономических преступлений.   И пейзажи не баловали красотой: сплошные болота да гари с торчащими палками черных, гниющих деревьев. Но съездил я все-таки не зря. Во-первых, это был самый молодой город из всех, какие видел (я нагрянул к его 45-летию), во-вторых, самый маленький, который легко было пройти пешком. И это стало бы оптимальным решением, ведь на дорогах вырос лес светофоров, шесть остановок на троллейбусе могли занять сорок минут. А в Старовартовске, с бараков которого начинался советский город нефтяников, на берегу сохранилась заброшенная пристань, заваленная гнилыми ржавыми баржами и плотами невиданных прежде форм и размеров...   Мы могли бы проболтать до ночи, но тут вернулся Владимирыч, устроил разнос пьяным резчикам и определил на это дело нас с Саней-водолазом. На прощание мужики одарили меня теплыми вещами и хотели купить билет на самолет до Москвы; еле их отговорил, убеждая, что это не только не нужно, но и совершенно не интересно - столько сюда добираться, чтобы обратно вот так скоро? Спасибо вам, братцы, но, честное слово, дороги-обочины познавательнее салона 'Боинга'. И я укатил, чтобы продолжить путешествие, зреть странности и чудеса, на которые Сахалин не скупился до самого дня отплытия.      * * *      Последние сутки на острове я провел в окрестностях холмского морвокзала. Сначала в поисках кипятка обошел все близлежащие организации от чебуречной до кинотеатра, но нигде не отыскал желаемого. В итоге кипяток все же был обретен в редакции оппозиционной газеты 'Визит', там же материализовались чай и печенюшки вприкуску к разнообразным разговорам, которые мы вели с главредом, - о нелегкой жизни оппозиции, подлой власти, кете и горбуше, природных катаклизмах, ядерных отходах и китайских медитативных техниках. До моего визита в 'Визит' главред Сергей коротал время наедине с какими-то своими журналистскими реалиями (это было, кажется, воскресенье) и обрадовался возможности отвлечься. Душевно поболтали несколько часов, после чего разошлись; он отправился домой, подарив на прощание экземпляр последнего выпуска - в нем из двадцати четырех страниц чуть ли не половину, по-моему, занимала реклама, а новости были поданы в ироническом стиле 'читайте между строк'. Вечером же кипяток щедро наливали и в кинотеатре тоже.   На площади подошел парень с целью стрельнуть сигарету. Разговорились; курильщик отрекомендовался Ангелом - не в том смысле, что это его имя, а в том, что такова его сущность на грешной нашей земле. Обсудили разное.   Ангел упомянул про своего кореша Архангела, обмолвился о темных созданиях, которые бродят среди нас, маскируясь под людей... 'Вы обратили внимание, - спросил он, - как много в последнее время появилось вокруг странных персонажей?' - 'Не замечал', - ответил я, глядя на ангела. Побеседовали о Гиперборее, осколком которой некоторые считают Сахалин. На острове меня уже проинформировал об этом некий радист-уфолог, живший рядом с 'местом силы' в районе горы Лягушки. Под конец своего пребывания в тех краях (как раз закончились думские выборы) Ангел успел поучаствовать волонтером в предвыборной кампании КПРФ.   'Неужели Бог за коммунистов?' - ахнул я, но выяснилось, что оное участие было инициативой отдельно взятого ангела, поскольку, дескать, КПРФ - партия с великим прошлым, к которому она не хочет возвращаться, и уместно ее поддержать.   А ночью возле зала ожидания Ангела-коммуниста чуть не поколотили местные, но он был спасен проститутками с рыбзавода. Остро чувствуешь непредсказуемость жизни в мире дорог и обочин, где творятся вероятности, изумляющие людей, а люди совершают шаги, шокирующие мир.   Если на Черном море, провожая закат, можно неторопливо распить с подругой бутылку вина, то в Татарский пролив солнце плюхается так резво, что не успеваешь выкурить сигарету. Ночь смотрелась до боли знакомо, полня безмерное замирным. Устав шляться по залу и площади, я расположился на обрыве, с которого распахивался вид на Холмск и море, и перебирал по памяти строки дорог, чередуя с запятыми тропинок и точками на карте, отмеченными яркими воспоминаниями, - и ощущал, как распухает голова, в которой хочется уместить все, всплывающее из былого.   Согбенные березы на перевале Сим: когда после оттепели, пригнувшей кроны потяжелевшим снегом к земле, грянули морозы, деревья прихватило к обледенелому насту - они словно склонились перед нами, проезжающими мимо, и ломались в пояснице с сухим треском. Смерч, идущий на Дивноморск, - освещаемый молниями, он прошел вдали от берега, на котором я разбил стоянку, но несколько секунд я цепенел, не дыша, обхватив ствол пихты, в сплошной стене ливня, несомой буйным ветром параллельно земле. Наутро к берегу прибило щепу от лодок с дивноморского причала. Свою кепку, сорванную с головы, я нашел только днем - в двухстах метрах от бивака.      С туч ветр плеснул дождем и мечется с испугом   По бледным заводям, по ярам, по яругам...   Тьма прыщет молнии в зыбучее стекло...      Заснеженный перевал в Сейдовских горах, исхоженный медведями, - мы взошли на него, а потапычи как раз вышли из спячки и спустились в долину, оставив горы нам. Ступая по проламывающемуся насту, окуная ноги в студенючие ручьи, споро бегущие под глубоким снежным покровом, не верилось, что внизу в долине люди ходят в футболках, а здесь - лютый ветер, безжизненные скалы и зимовье зверей.   Здоровенные полуметровые черепахи-триониксы из озера Гасси в Хабаровском крае, так лихо перебегающие дорогу, что ни один водитель, пытавшийся их поймать, не смог опровергнуть апорию Зенона.   Метеозонд, поднимавшийся из мраморного карьера Рускеалы, запущенный в стратосферу участниками соревнования Global Space Balloon Challenge, кои сначала подвезли меня от Приозерска - а спустя пару дней и сотен километров я пилил с ними самую высокую в лесу сосну, которую тот зонд ухитрился выбрать для посадки.   Тяжелые грозди иссиня-черных ягод, лежащие на приборной панели ржавой 'шестерки' под Уссурийском, оплетенной лозами дикого винограда.   Пронзительно-голубое горное озеро близ Териберки, извергающее водопад талой воды на прибрежную полосу Баренцева моря. Если забраться выше, то было видно, как каменные реки спускаются к песчаному пляжу. В виду моря крупные глыбы казались галькой великанов.   Дальневосточные сопки, как зеленые подушечки для иголок с клоками ваты на вершинах, - они возвышались по бокам трассы, не помышляя об осени в ту пору, как в Сибири уже вовсю облетали листья. Убежден, что в сентябре в России найдется соответствие каждой из двенадцати картин 'Времен года'.   Снежная яма в сосновом бору под Новосибирском, в которой мы с товарищем устроились на ночевку, а сверху падали мокрые снежинки. По Володиной просьбе я читал Экклезиаста, но в голове вертелись строки Ивана Елагина:      Колыхались звездные кочевья,   Мы не засыпали у костра.   Шумные, тяжелые деревья   Говорили с нами до утра.      Следом за местами из памяти выныривали лица: шофера, ошеломившего признанием: 'Знаешь, Дима, я ведь плохой человек, пью, жене изменяю, семье вру... А тут увидел, что человек на обочине голосует и подумал: если сейчас не подберу - не то что в ад не возьмут, а в землю не примут! Придется лежать на поверхности, а вороны будут в голову клевать...'; барда Владимира с женой, с которыми провели душевный вечер в бору под Архипо-Осиповкой, слушая его песни, а в десятке шагов соленый теплый ветер сметал сухую хвою в Черное море; астраханских бичей, угощавших меня цукатами из арбузных и дынных корок, которые полночи варились тут же на костре в исполинской кастрюле; идейного неудачника дальнобойщика Андрея на старой фуре, который брался за самые невыгодные заказы, оставаясь без копейки во всевозможных географических тухесах, закладывая вещи, чтобы выбраться и продолжить ездить, потому что иначе жить не хотел...   Все эти люди - простые, хмурые, щедрые, человечные, странные, умные, лихие, понятные - свои, и я их люблю. И землю, которая нас объединяет - ее нельзя объехать, ведь хочется возвращаться, снова наведываясь туда, где уже побывал. Но можно быть счастливым в пути, видя родные звезды в неведомом небе, слишком близком или чересчур далеком; узнавая то, что иначе никогда бы не узнал; убеждая водителя не беспокоиться за меня, когда высаживаюсь на ночную обочину черт-те где, не представляя, что буду делать, но уверенный, что все сложится как надо, потому что иначе не бывает.   Зато, бывает, остановишь большегруз зимней ночью, залезешь в кабину, а шофер, обрадовавшийся собеседнику, разразится монологом в полбиографии, отыгрываясь за дни, проведенные наедине с баранкой, вываливая историю за историей на четыре с лишним часа... А потом умолкнет и будет слушать мои четыре.             Комментарии: 3, последний от 10/12/2020. © Copyright Метелица Дмитрий Александрович (dmitrimetelica@mail.ru) Размещен: 24/09/2019, изменен: 15/08/2024. 184k. Статистика. Очерк: Проза  Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр Связаться с программистом сайта. Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати: О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю" Как попасть в этoт список Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"