Михайлюк Виктор Сергеевич : другие произведения.

Савмак. Часть Первая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Золотые дары, которыми боспорский басилевс Перисад Пятый почтил память почившего скифского царя Скилура, по пути в Скифию таинственным образом превратились в бронзу и медь. Молодой Палак, по воле отца избранный войском в обход трёх старших братьев новым царём Скифии, получил желанный предлог для вторжения на Боспор... Семнадцатилетнему Савмаку, любимцу вождя скифского племени напитов и всей его большой, дружной семьи, гадалка предсказывает любовь царевны, короткую жизнь и долгую славу. Юноша отправляется в поход, преисполненный самых радужных надежд. Первым поднявшись на стену Феодосии, он оказывается единственным в скифском войске, кто опозорил своё имя и весь свой славный род пленом. Выходит, старая колдунья солгала?..
  
  
  Виктор Михайлюк
  
  САВМАК
  
  Роман из истории Крыма скифской эпохи
  
  
  Все они ушли и, хотя много шумели при жизни,
  тихо лежат теперь в земле и не слышат,
  как новые поколения, шумя и гремя,
  проходят над ними
  
  Томас Карлейль.
  "Французская Революция"
  
  Книга первая
  
  ПЕРЕД ГРОЗОЙ
  
  Я буду служить народу и советовать ему
  наилучшее и наиболее справедливое
  для государства и граждан.
  
  Херсонесская присяга
  
  Часть первая
  
  Глава 1
  
  На чахлом акациевом деревце, сиротливо торчащем на выжженной злым летним солнцем* макушке степного кургана, раскинув в стороны крылья и распушив чёрные перья, изнывал от жары, хватая раскрытым клювом сухой, как степная пыль, воздух, старый ворон. Раскалённое добела солнечное колесо, казалось, неподвижно зависло в бесцветном, без единого облачка небе, испепеляя жгучими лучами всё живое на выгоревшей дочерна, растрескавшейся старушечьими морщинами земле. Поднимаясь от разогретой, как гигантская сковорода, земли, в воздухе дрожало горячее марево. И - ни малейшего дуновения ветерка, ни звука ниоткуда за долгое время, что ворон просидел в своём жалком укрытии среди пожухлой, почти не дающей тени, покрытой серой пылью листвы! Как будто всё вымерло, и этот облезлый ворон - последнее живое существо, всё ещё упрямо цепляющееся за жизнь в этой раскалённой печи.
  
  (Примечание: Поскольку среди специалистов-историков нет единого мнения о датировке описанных в романе событий, автор вынужден избегать в тексте точных дат. Ориентировочно, действие романа происходит между 112 и 106 годами до н.э.)
  
  Но вдруг среди мёртвой тишины старый ворон уловил слабый, неясный, дребезжащий звук, едва донёсшийся сквозь дрожащее над дальними холмами марево с той стороны, откуда выкатился утром на небо жаркий солнечный диск. Ворон удивлённо повернул в ту сторону раскрытый клюв с сухим серым языком: уж не мерещится ему это в предсмертном сне? Но нет: с каждым мгновением неприятный, пугающий металлический звон становился всё громче, отчётливее, звучнее. И вот уже серое облачко пыли взвилось в блеклое небо над бурыми холмами у горизонта, и стало быстро разрастаться, приближаясь.
  Старая, много на своём долгом веку повидавшая птица легко узнала этот звук: так дребезжат побрякушки, подвешиваемые людьми на конскую упряжь для отпугивания зверей и птиц. И через минуту-другую ворон убедился, что память его не подвела, разглядев стремительно несущуюся, несмотря на удушающую жару, по узкой пыльной дороге, степной гадюкой вьющейся меж холмов и курганов, высокую колымагу, влекомую двумя парами взмыленных коней. Безжалостный возница в сером кафтане и островерхом колпаке, наклонясь с передка, непрестанно полосовал длинным тонким кнутом взмокшие спины ближних к себе коней, не давая выбивающимся из сил на солнцепёке животным ни малейшей передышки. Переднюю пару запряженных цугом разномастных лошадей столь же нещадно и неутомимо охаживали плетьми двое скакавших по бокам верховых в таких же, как у возницы, серых от пыли скифских кафтанах и островерхих кожаных шлемах-башлыках.
  Уж не спасаются ли они от степного пожара? Или отчаянно пытаются ускакать от преследующей их по пятам стаи безжалостных врагов, жаждущих полить их кровью иссохшую землю и оставить затем безжизненные тела на прокорм уцелевшим в степи птицам и зверям? Сколько уже довелось повидать старому ворону на его долгом птичьем веку подобных кровавых схваток между населяющими эти неохватные степи людьми!
  В густом пыльном шлейфе, вившемся за покрытой серыми воловьими шкурами кибиткой, ворон с затаённой радостью разглядел множество остроголовых всадников, неутомимо, как голодная волчья стая, преследовавших свою обречённую на гибель добычу, не приближаясь к ней, но и не отставая. Над преследователями, скрывая их численность, клубилось плотное серое облако пыли, поднятой сотнями конских копыт, - будто над стадом несущихся во всю прыть по степи пугливых сайгаков - и потом долго ещё висело в восходящих от земли раскалённых потоках над давно опустевшей дорогой.
  Под вытянутыми вперёд лошадиными мордами, роняющими обильную пену со свесившихся на бок языков, и между передними ногами впряженных в кибитку лошадей колыхались на тонких цепочках, издавая неистовый звон, десятки бронзовых колокольчиков, бубенцов и погремушек, раздирая зловещую тишину выжженной летним зноем степи далеко разносящимся металлическим громом.
  Встревоженный ворон уже подумывал, не отлететь ли ему на всякий случай от дороги куда подальше, как вдруг правая передняя лошадь, не выдержав нескончаемой бешеной скачки, с коротким жалобным ржаньем рухнула наземь, перевалилась через голову, путая и обрывая упряжь, едва не сбив с ног мчавшую за нею лошадь, и в одно мгновенье оказалась под передним колесом резко остановившейся кибитки с откинувшимся назад, изо всех сил натягивая тонкие ременные вожжи, возницей. Любопытство старого ворона взяло верх над мудрой осторожностью, и он передумал улетать, дабы насладиться зрелищем кровавой расправы преследователей над незадачливыми беглецами, не догадавшимися бросить свою тяжёлую колымагу и попробовать ускакать верхом. Но неожиданно ворон обманулся в своих ожиданиях: настигшие беспомощно застывшую на дороге близ кургана кибитку всадники не стали выхватывать из ножен мечи и рубить головы попавшим в беду ездокам. Остановившись позади кибитки, они дали передохнуть своим взмыленным, тяжело и шумно дышащим коням, а несколько человек спешились и стали помогать соскочившему с передка вознице высвобождать из упряжи павшую лошадь, после чего, ухватив её за ноги и хвост, оттащили с дороги на обочину.
  Тотчас из укрытого густым пыльным облаком отряда вооружённых мечами и луками всадников вывели запасную лошадь и быстро впрягли её на место павшей. Один из воинов, помогавших оттащить в сторону загнанную лошадь, вынув из пристёгнутых к левой голени ножен тонкий кинжал, быстрым коротким движением перерезал горло хрипевшей и беспомощно сучившей ногами серой кобыле, милосердно оборвав её предсмертные мучения. Обтерев с лезвия кровь о пучок сухого придорожного ковыля, воин сунул его обратно в ножны, вернулся к паре своих коней, удерживаемых на месте товарищем, и вновь занял своё место в конном строю позади кибитки.
  Тем временем возница, взяв из кибитки бурдюк из козьей шкуры, прополоскал нагревшейся водой сухое, забитое пылью горло, заткнул и спрятал в соломе драгоценный бурдюк, после чего тяжело взобрался обратно на передок, открытый бьющим прямо в глаза горячим солнечным стрелам. Неторопливо намотав на левую руку вожжи, он крепко сжал в правой длинное кнутовище и, свирепо гикнув, со свистом опустил кнут на исхлёстанный вдоль и поперёк круп правой кобылы и тут же ожёг хлёстким ударом левую. Одновременно с ним двое сопровождающих по бокам упряжку всадников обрушили свои короткие гибкие плети на исполосованные кровавыми рубцами мокрые спины передних лошадей. Кибитка вихрем сорвалась с места и продолжила свой неистовый громыхающий бег к волнистому горизонту - вдогонку за катившимся в ту сторону с невидимой небесной горы пламенным солнечным шаром. Вновь отпустив шумную колымагу на полсотни шагов, отряд конных воинов устремился следом за нею.
  Выждав минуту-другую, пока гулкий топот сотен конских копыт и тревожный трезвон упряжки затих вдали, а серое пыльное облако мало-помалу рассеялось и осело вновь на землю, ворон, тяжело взмахнув крылами, слетел с кургана на дорогу, где после проезда людей осталась для него роскошная пожива. Сделав на всякий случай неширокий круг и зорко высматривая землю и небо чёрными бусинками глаз, он наконец опустился на торчащий из высокой пожухлой травы в нескольких шагах от неподвижного лошадиного тела большой, раскалённый на солнце камень.
  Всё вокруг было тихо и пусто, как и четверть часа назад. Выждав ещё немного, ворон перелетел на ребристый лошадиный бок и, осторожно переступая по скользкой от мыла шкуре, принюхиваясь к острому запаху свежей крови, обильно растёкшейся по земле из перерезанного лошадиного горла, добрался до оскаленной в смертной гримасе головы, уже облепленной слетевшимися на обильное пиршество мухами, слепнями и мелкой мошкой. Ликуя выпавшей ему в этот нелёгкий день нежданной удаче и не забывая ежесекундно вертеть головой, озирая окрестность, старый ворон осторожно клюнул большое, фиолетовое, омытое прощальной слезою лошадиное око...
  
  Внутри обтянутой толстыми воловьими шкурами кибитки, нёсшейся во весь опор, загоняя насмерть коней, от восхода к закату по петлявшей среди холмов и балок северных предгорий Таврских гор дороге, разомлев и обливаясь потом от невыносимой духоты, лежали двое: личный врач боспорского басилевса Перисада V Эпион и его слуга Рафаил.
  Некоторое время назад старый скифский* царь Скилур, вот уже добрых полвека мудро и грозно правивший двадцатью двумя скифскими племенами, опасно занемог. Обильные жертвоприношения и усердные мольбы жрецов скифским богам, розыски по всей Скифии и казни тех, кто ложно клялся именем царя, заклинания, целебные отвары и зелья свезенных отовсюду самых умелых колдунов-знахарей и опытных ведуний-знахарок, старавшихся не за страх, а за совесть, - ничто не могло вернуть старому владыке скифов прежнее здоровье и продолжавшие таять с каждым днём силы.
  
  (Примечание: Скифами (т.е. "мрачными", "хмурыми") этот ираноязычный кочевой народ назвали греки. Сами они, вероятно, называли себя сколотами, если только эти многочисленные племена, разбросанные на огромном пространстве от Енисея до Дуная, осознавали себя единым народом (что спорно). И всё же автор решил называть их тем именем, под каким они вошли в историю, так же как, например, немцев мы называем по-русски немцами, а не по их самоназванию, звучащему, понятное дело, совершенно иначе.)
  
  Тогда грек Посидей*, входящий в узкий круг приближённых друзей и советников царя Скилура, по совету живущих в столице Скифии лекарей-греков, столь же безуспешно пытавшихся лечить больного царя с помощью передовой эллинской медицины, послал старшего сына Дионисия с богатыми дарами в столицу соседнего Боспора - город Пантикапей, поручив ему обратиться с горячей мольбой об исцелении правителя дружественных боспорцам соседей-скифов к Аполлону Врачу в его знаменитом во всех окрестных землях храме, а заодно упросить басилевса Перисада отпустить на время в Неаполь Скифский своего прославленного учёностью врача Эпиона. Разумеется, Перисад, несмотря на весьма частые нелады с собственным здоровьем, не посмел отказать посланцу дружественного скифского царя в его настоятельной просьбе, к тому же подкреплённой ценными дарами.
  
  (Примечание: Большинство имён греческих персонажей автор позаимствовал из надгробий и иных эпиграфических памятников античных городов Северного Причерноморья. Все эти люди, в самом деле жившие (пусть и в разное время) в ту далёкую, канувшую в Лету эпоху, и оставившие свой след и наследников на юге нашей страны, по воле автора вновь оживут на страницах его романа.)
  
  Самому Эпиону Дионисий, торопя его спешные сборы в дальнюю дорогу, клятвенно пообещал, что исцелив царя Скилура, тот получит в награду столько золота, сколько сам весит. Несмотря на такие посулы, Эпион согласился отправиться к варварам с большой неохотой и лишь по просьбе Перисада: порасспросив Дионисия о симптомах болезни старого царя скифов, он на основании своего богатого опыта предположил, что болезнь его, вероятно, неизлечима, потому тащиться по такой жаре несколько дней туда и обратно окажется напрасной тратой времени и сил.
  Тем не менее, Дионисий, которому отец велел не возвращаться без лучшего боспорского лекаря, проявил настойчивость, и Эпиону с его рабом и большим лекарским сундуком пришлось-таки сесть в крытую скифскую повозку.
  Несмотря на немилосердный зной, вот уже почти месяц, испепелявший бескрайние степи на северных берегах Эвксинского моря, незадолго до полудня кибитка с придворным врачом Перисада выехала из столицы Боспора через западные ворота, прозываемые в народе "Скифскими", в сопровождении Дионисия и сотни скифских конных воинов, и во всю прыть нещадно погоняемых коней понеслась на запад по выбитой тысячами копыт и тележных колёс, покрытой толстым слоем белой пыли дороге, именуемой жителями Боспора "Скифской", а скифами - "Боспорской".
  Дионисий, сын уроженца далёкого южного острова Родоса Посидея, которого ещё в ранней молодости торговые дела забросили сперва в расположенную на северном краю эллинского мира Ольвию, а затем и в соседнюю Скифию, и благородной ольвийской эллинки Эфоры, вырос в Скифии, где, в конце концов, осел его отец, ставший близким другом царя Скилура. Одевался он по-скифски, ездил верхом не хуже любого скифа, и выглядел теперь скорее как скиф, нежели как чистокровный эллин, каковым являлся на самом деле. Он находился в поре мужской зрелости и силы, приближаясь к сорока годам, носил по скифскому обычаю длинные, ниспадающие на плечи каштановыми волнами волосы, с пробором посередине, перехваченные вокруг лба обшитой золотыми зверовидными бляшками кожаной лентой, безошибочно указывающей на его важный среди скифов статус и богатство. Низ тёмного от загара и пыли узкого лица Дионисия украшали светло-каштановые усы и густая клиновидная борода, волнами ниспадавшая до середины груди.
  Весь неблизкий и нелёгкий в такую жару путь от скифской до боспорской столицы и обратно Дионисий проделал верхом во главе сотни царских воинов-сайев. Выехав накануне вечером, рассвет он встретил у единственных ворот длинной каменной стены, перегораживавшей Скалистый полуостров от Меотийского озера на севере до Эвксинского моря на юге, преодолев за короткую летнюю лунную ночь, когда не было столь жарко, расстояние более чем в тридцать фарсангов.
  Эта тянувшаяся по гребню вала стена, с широким рвом перед нею, защищала срединные, самые плодородные и густонаселённые боспорские земли от варварских набегов с запада и прозывалась "Дальней", так как близ самого Пантикапея была ещё одна каменная стена с валом и рвом, гораздо более короткая, защищавшая северо-восточный угол Скалистого полуострова, густо усеянный усадьбами боспорской знати, называвшаяся "Ближней".
  Когда с восходом солнца начальник боспорской стражи, получив от Дионисия небольшой дружеский подарок, приказал открыть ворота и пропустить важного скифского посла и его охрану, дальнейший путь в семь фарсангов до лежащей на высокой горе на западном берегу Киммерийского пролива боспорской столицы занял у скифов менее двух часов.
  Ещё часа три ушло у Дионисия на посещение самого большого и почитаемого пантикапейского храма Аполлона Врача, предварительные переговоры с несколькими приближёнными вельможами боспорского басилевса, короткую дружескую беседу с самим Перисадом, уговоры и сборы в дорогу царского врача Эпиона.
  Надёжно привязав обитый тремя поперечными медными полосами дорожный сундук кожаным ремнём в переднем углу кибитки, учёный боспорский лекарь и его слуга удобно устроились на груде мягких овечьих шкур, накиданных поверх сухого душистого сена, толстым слоем устилавшего дно повозки, дабы ездоков не растрясло и не разбило во время стремительной скачки по неровной, каменистой степной дороге. Передний и задний пологи кибитки были открыты для свободного прохождения воздуха внутри, чтобы греческий лекарь и его раб не задохнулись в раскалившейся на солнце, как глиняная жаровня, кибитке.
  Никогда прежде не приходилось Эпиону и его слуге ездить с такой невероятной быстротой, с какой мчали их скифы, в надежде на чудо, к своему умирающему царю!
  Очень скоро они скинули с себя насквозь пропитавшиеся потом туники и весь дальнейший путь лежали на мягких кошмах голышом, обдуваемые знойным степным ветерком с острым запахом лошадиного пота. Крепко держась за деревянные рёбра повозки, они то и дело высоко подпрыгивали на бесчисленных ухабах под непрестанный звон бубенцов, свист кнута и громкие крики свирепого возницы, без роздыха полосовавшего со своими помощниками ошалело несущихся по бесконечной серой ленте дороги коней.
  Лекарю-греку и его рабу ничего не оставалось, как мысленно молить своих богов, чтобы на очередной выбоине у их телеги не отлетело колесо или не подломилась ось, и им посчастливилось доехать до конца пути живыми.
  По законам варварских народов, обитавших в бескрайних степях севернее и восточнее Понта Эвксинского,* ездить с бубенцами, колокольцами и прочими погремушками, было привилегией царей, царских родичей, послов и гонцов. Заслышав доносившийся издалека трезвон, племенные вожди и скептухи - старейшины городков, селений или кочевых стойбищ, спешно готовили свежих коней для родовитого гостя или стремительного, как ветер, царского гонца на смену загнанным.
  
  (Примечание: Древние греки называли Чёрное море Эвскинским Понтом (Гостеприимным морем) или просто Понтом. Так же называлось и расположенное на его юго-восточном побережье царство Митридата Евпатора. Дабы не путать читателя, автор в дальнейшем будет именовать Чёрное море для краткости Эвксином, а державу Митридата - Понтом.)
  
  Жителям многочисленных скифских поселений, рассыпанных, как горох из дырявого мешка, вдоль большой Боспорской дороги по берегам десятков рек и речушек, стекавших с лесистых Таврских гор на степную северную равнину между Неаполем Скифским и приграничной боспорской Феодосией, ещё с ночи стало известно, что старший сын Посидея послан на Боспор за премудрым лекарем тамошнего царя, который остаётся последней надеждой на исцеление для их старого, почитаемого всеми за мудрость и справедливость владыки. Быстро меняя в придорожных селениях через каждые пять-шесть фарсангов выдохшихся коней на свежих, царские воины без передыха - каждая минута была дорога! - мчали кибитку с лекарем-греком дальше и дальше. Не ведая усталости, Дионисий и охранники-сайи скакали позади кибитки, ловко перепрыгивая на полном скаку, как только кони под ними начинали сдавать, на скакавших рядом на коротком поводу запасных коней. Тем не менее, несмотря на частую смену коней, отряд Дионисия, подъезжая вечером к долине Пасиака - самой большой и многоводной реки Большого Херсонеса, на высоком левом берегу которой стоял Царский город скифов, оставил вдоль дороги больше двух десятков загнанных насмерть лошадей.
  За очередным поворотом дорога полого повела с холмистой гряды в глубокую, расширяющуюся на север долину, по дну которой, среди жёлто-зелёных нив, извивалась серой степной гадюкой неширокая река. Стегнув по мокрой шее устало хрипящего серого в яблоках мерина,* Дионисий нагнал кибитку, постучал обвитой золотой лентой рукоятью плети по деревянному задку и указал ею повернувшему к нему голову греку куда-то в открывшуюся впереди даль.
  
  (Примечание: Скифы и сарматы использовали для езды кастрированных коней, как более спокойных и послушных, нежели жеребцы.)
  
  Пытаясь перекричать неистовый трезвон упряжки, усталым, но довольным голосом, объявил по-эллински:
  - Мы почти у цели! Вон - Неаполь Скифский!
  Приподнявшись, боспорский лекарь и его слуга поглядели в указанном Дионисием направлении из-за широкой спины возницы, продолжавшего, хоть и без прежнего рвения, нахлёстывать усталой рукой измученных, отдающих скачке последние силы лошадей. На другом краю речной долины, на тёмных отвесных скалах виднелись три высокие зубчатые башни, между которыми на фоне пламенеющего закатным багрянцем неба величаво опускался раздувшийся и несколько поубавивший жару оранжевый шар.
  Поравнявшись с возницей, Дионисий велел ему дать роздых замученным коням, а не то они могут и не осилить крутой подъём на той стороне. Утомлённый возничий охотно отложил в сторону кнут и натянул замыленные на конских шеях, спинах, и крупах вожжи, переводя четверню с галопа на рысь. Дионисий ускакал вперёд, чтобы успеть оповестить до захода солнца воротную стражу о своём приезде. За ним, обогнав по обочинам притормозившую кибитку, проскакал десяток его личных телохранителей.
  - Хозяин! Взгляни на вершины гор! - воскликнул вдруг радостным голосом Рафаил.
  Скользнув взглядом налево, Эпион увидел клубящиеся над волнистыми сине-зелёными гребнями дальних гор тяжёлые кроваво-багровые тучи.
  - Похоже, с юго-запада надвигается гроза!
  - Хвала милосердным богам! - облегчённо выдохнул измученный удушливой жарой Эпион. - Дойдёт ли она и до нашего Боспора?
  Тем временем кибитка подкатила к реке, перегороженной в двух местах - напротив южной и северной башен царской крепости - сложенными из речных валунов и плотно утрамбованной земли широкими плотинами, по которым перебегала на ту сторону раздвоившаяся у реки дорога. В разлившихся перед плотинами продолговатых, заметно обмелевших прудах, будто в отполированном до зеркального блеска гигантском боевом поясе, отражались закатные лучи уходящего на короткий отдых лютого дневного светила, отчего они казались наполненными расплавленным золотом. На левом берегу, между нижним прудом и отвесными скалами речного обрыва, притулилось множество маленьких, низеньких домиков с двускатными камышовыми крышами, вперемежку с покрытыми конскими и воловьими шкурами шатрами и кибитками многолюдного пригорода скифской столицы, так называемого "Нижнего города", в котором, в отличие от крепости на круче, обитал постой люд. Правый берег, по которому неспешно рысила к верхней запруде кибитка с боспорским лекарем, был покрыт выгоревшими нивами и пастбищами, вытоптанными множеством пасущихся на них коней, коров и овец.
  Выехав на плотину, возница перевёл успевших продышаться и успокоиться после долгой бешеной скачки коней с рыси на шаг. Обтерев льняными утирачками пот, как и прежде, струившийся по ним ручьями в разогретой, как гончарная печь, кибитке, Эпион и Рафаил накинули на себя сброшенную ещё по выезде из Пантикапея одежду. Рафаил надел и завязал на ступнях хозяина лёгкие кожаные сандалии, сам оставшись босым. Оба они облегчённо перевели дух и мысленно возблагодарили богов, радуясь, что эта безумная гонка наперегонки с небесной колесницей Феба наконец-то близка к благополучному завершению. Повозка скифского царя оказалась сработанной на совесть и с честью выдержала все выпавшие ей на долгой, тряской каменистой дороге испытания.
  Но не успела в их душах улечься одна тревога, как тут же ей на смену подступила другая, высказанная вполголоса, как бы про себя, заметно трусившим Рафаилом. Что с ними будет, если Эпиону, при всей его великой учёности и богатом врачебном опыте, всё же не удастся ничем помочь старому владыке скифов? Не сочтут ли тогда дикие варвары их виновниками смерти своего царя? Отпустят ли их назад? На опасения своего боязливого слуги, Эпион спокойно заметил:
  - Чему быть, того не миновать! Положимся на милость богов.
  Рафаил лишь тяжко вздохнул в ответ. Чтобы подбодрить его, а заодно и себя, Эпион пообещал в случае их благополучного возвращения в Пантикапей принести щедрые дары своему богу-покровителю Аполлону Врачу и дать, наконец, вольную своему рабу Рафаилу, давно заслужившему своим прилежанием и преданностью такую награду. Рафаил, пряча вдруг увлажнившиеся глаза, припал задрожавшими губами к стопам хозяина.
  Тем временем кибитка, прогрохотав по деревянному настилу, перекинутому над водосбросом, выехала на левый берег, и возничий вновь взялся за кнут, а его подручные - за плети. Передохнувшие кони тяжёлым скоком вынесли кибитку по крутому извилистому подъёму между чуть расступившимися в этом месте массивными скалами на высокое береговое плато. Здесь дорога пошла параллельно двойной крепостной стене, в полусотне шагов от неё. Эта обращённая на юг массивная двухступенчатая стена тянулась от нависавшей над речной кручей высокой прямоугольной башни на запад, заканчиваясь мощной угловой башней на другом краю плато. Две пары выступающих наружу квадратных башен делили стену на три куртины, каждая длиною около полустадия. Между парными башнями в стене были прорезаны два низких, узких - двум телегам не разминуться - проезда, к которым вели съезды с большой дороги. Сама же дорога, миновав город, разветвлялась надвое: одна шла на юго-запад к Херсонесу, другая, нырнув в глубокую балку, спускалась вдоль западной крепостной стены в долину Пасиака и убегала на север к Тафру - узкому перешейку, соединявшему Большой Херсонес с бескрайними степями и лесами таинственной Гипербореи, и на северо-восток - к некогда эллинским, а теперь скифским городам Керкинитиде и Калос Лимену. По другую сторону большой дороги, напротив Неаполя, за высокими каменными оградами виднелись среди зелёных садов и жёлтых полей красные черепичные крыши богатых усадеб, по виду совершенно таких же, как и в окрестностях Пантикапея или Феодосии, разве что без любимых эллинами виноградников. Справа у дороги, как раз между съездами к двум городским воротам, гостеприимно распахнул открытые от рассвета до заката ворота большой постоялый двор - удобный приют для чужеземных купцов и путешественников.
  Солнце уже почти закатилось за дальние холмы, когда громозвучная царская кибитка вынеслась на береговую кручу и лихо завернула к ближайшим городским воротам, куда минутой ранее поспел Дионисий, велев страже повременить с закрытием окованных железом дубовых воротных створок. Проехав шагом тесные ворота, кибитка загрохотала железными ободами по широкой, прямой, вымощенной камнем и битой керамикой улице между высокими глухими стенами таких же, как в любом эллинском городе, одно- и двухэтажных домов. Выполнившую свою задачу охранную сотню Дионисий отпустил по домам.
  Выехав из улицы на обширную площадь - должно быть, здешнюю агору, пустую в это позднее время, кибитка покатила наискосок к единственным воротам посередине внутренней стены, к которой примыкала площадь. Бросив быстрый взгляд налево, Эпион мельком заметил озарённое последними закатными лучами здание с четырьмя массивными колоннами перед входом, похожее эллинский храм, четыре статуи в неглубоких нишах его боковой стены, и большой конный монумент, застывший на каменном кургане посреди площади. Боковина кибитки почти сразу заслонила от него столь неожиданную в варварском городе скульптуру, и он перевёл взгляд опять на зубчатую стену окружающей дворец скифского царя цитадели с четырьмя выступающими наружу квадратными башнями: двумя по углам и двумя посередине, между которыми темнел узкий проём ворот. На башнях прохаживались с копьями бородатые стражи в островерхих кожаных шлемах.
  Извещённый бдительными стражами, ещё на спуске к реке углядевшими со стен скакавшую по Боспорской дороге царскую кибитку, старик Посидей встретил сына с долгожданным боспорским гостем перед воротами цитадели. У распахнутых вовнутрь воротных створок, украшенных парой огромных крылатых грифонов из позолоченной меди (отчего ворота царской цитадели прозывались в народе "Золотыми"), выстроился десяток воинов, освещая смоляными факелами погрузившийся в густую вечернюю тень узкий проезд.
  Остановив роняющего с удил розовую пену коня перед восседающим на широкогрудом вороном мерине величавым старцем в богатой скифской одежде, с ниспадающими с облысевшей куполовидной макушки белыми волнами длинных волос и широкой, пушистой белой бородой, Дионисий устало стянул с головы запылённый башлык.
  - Радуйся, отец! - почтительно произнёс он традиционное эллинское приветствие.
  - Радуйся, сын, - бесстрастно ответил по-эллински старец.
  От стражей внешних городских ворот Дионисий уже знал, что он гнал, не жалея коней, по этой страшной жаре не напрасно: царь Скилур был ещё жив.
  - Я привёз врача басилевса Перисада, за которым ты меня посылал.
  - Хорошо, сын. Вы успели. Езжайте за мной.
  Посидей развернул коня и направился шагом между молчаливых стражей внутрь цитадели.
  - Свободны! - объявил своим телохранителям Дионисий и поехал бок о бок с отцом, сминая в правой руке башлык. Следом тихим шагом двинулась кибитка, из которой пялили во все стороны любопытные глаза боспорские гости. Миновав ворота, они проехали по пошедшей с небольшим уклоном вниз улице между тянувшимися вправо и влево к крепостным стенам одноэтажными строениями конюшен, сараев и хлевов.
  Не далее как в 50-60 шагах улица упиралась в охраняемый парой каменных грифонов и двумя живыми стражами центральный вход в двухэтажный белокаменный царский дворец. Края фасада выступали вперёд в виде прямоугольных башен с дверями в передней стене, образуя перед дворцом небольшую прямоугольную площадь, замощенную широкими каменными плитами. Круто завернув направо, упряжка остановилась у бокового входа.
  Посидей и Дионисий спешились. Тотчас подбежавшие царские слуги приняли у них коней, бросая любопытные взгляды на двух вылезавших из кибитки греков. Старший был низкоросл, большеголов, с круглым брюшком и лоснящейся розовой лысиной над прочерченным четырьмя глубокими горизонтальными морщинами выпуклым лбом. Царские слуги тотчас догадались, что это и есть учёный греческий лекарь. Его тощий как жердь слуга, потянувший за собой из повозки большой дорожный сундук, был моложе хозяина и выше на целую голову, заросшую торчащими во все стороны густыми взлохмаченными чёрными волосами.
  Поприветствовав знаменитого боспорского врача, Посидей предложил ему следовать за ним к больному владыке скифов, но Эпион заявил, что не может явиться к царю прежде, чем смоет с себя дорожную пыль и пот. Посидей ответил, что жестокие боли настолько измучили Скилура, что нельзя терять ни минуты. Как только Эпион осмотрит больного и облегчит его страдания, его отведут в дом Посидея, где для него будет приготовлена тёплая и холодная ванна, сытный ужин и мягкая постель.
  Отпустив сына домой распорядиться о бане и ужине для боспорского гостя, Посидей послал дворцового слугу за водой. Пока Эпион, открыв висевшим на шее бронзовым ключом свой сундук, переодевался в чистый белый хитон, отороченный волнистым синим узором, проворный слуга вынес из дворца украшенную снизу доверху красивыми рельефами бронзовую гидрию. Эпион и Рафаил, пившие в дороге только быстро нагревшуюся воду из бурдюка, с наслаждением утолили жажду холодной колодезной водой, омыли руки, шеи и лица и до некоторой степени вернули себе свежесть и бодрость, после чего Эпион заявил Посидею, что готов теперь идти к больному.
  В сопровождении двух слуг-факелоносцев они вошли в боковую дверь и оказались на каменной лестнице, по которой поднялись на плоскую дворцовую крышу, охраняемую сидящими на углах мраморными грифонами с поднятыми орлиными крыльями и хищно оскаленными львиными пастями. Высокая кирпичная стена с двумя маленькими деревянными дверцами по краям отделяла крышу царского дворца от примыкавшего к нему с северной стороны женского дворца. Фасад и боковые края крыши ограждал кирпичный парапет высотой по грудь.
  В центре дворцовой крыши возвышался большой шатёр из белого полотна, верхушку которого в виде срезанного конуса с торчащим наружу опорным столбом, увенчанным золотой фигуркой Папая, Эпион заметил ещё с площади перед цитаделью. Когда Посидей повёл его крутыми лестничными маршами на крышу, Эпион догадался, что даже в этом роскошном каменном дворце, построенном для него эллинскими мастерами, владыка скифов предпочитал вести привычный образ жизни в незамысловатом шатре номадов.
  Чуть отдышавшись после трудного в его летах подъёма, Посидей, жестом остановив своих спутников у открытого входа, вошёл в шатёр царя. Эпион обратил взгляд на юг, где почерневшее небо над дальними горами кроили на части беззвучные голубые зигзаги молний. Два высокорослых стража с копьями в руках, изнывавшие от духоты в обшитых бронзовой чешуёй кожаных кафтанах, штанах и башлыках по бокам обращённого на восток шатрового входа, пропустив беспрепятственно Посидея, не сводили мрачных недоверчивых взглядов со стоящих в двух шагах чужеземцев. Пока Эпион невозмутимо любовался бушевавшей над Таврскими горами грозой, его слуга, осторожно опустив на каменные плиты сундук, опасливо поглядывая на мрачных скифских воинов, стал беззвучно шевелить большими мясистыми губами, о чём-то моля своего неведомого бога, как будто тот мог услышать и защитить его в этой чужой, далёкой стране, где властвуют совсем иные боги.
  Вскоре Посидей приподнял украшенный вышитым золотым грифоном полотняный полог шатра и сделал широкий пригласительный жест:
  - Входите, государь ждёт.
  Оказавшись внутри, Эпион сразу уловил дурманящий запах жжёного конопляного семени. В глаза прежде всего бросился толстый опорный столб в центре шатра, снизу доверху украшенный резными рельефами сражающихся друг с другом хищных зверей и птиц, казавшийся из-за своего медового цвета отлитым из чистого золота. Вблизи верхушки на столб было настромлено тележное колесо, в которое вставлены верхние концы шестнадцати длинных боковых жердей, удерживавших полотняный купол шатровой крыши, расшитой снаружи золотыми грифонами и орлами. На столбе висели на колках ножны с коротким акинаком, горит с луком и стрелами, унизанная конусовидными шипами золотая булава и короткая толстая плеть хозяина шатра, к которым так и прикипел жадно заблестевшими глазами Рафаил, зачарованный отблесками пламени светильника на золотых рельефных пластинах и огромных самоцветах, сплошь покрывавших оружие и рукоять плети скифского царя.
  На самом хозяине шатра и драгоценного оружия, лежавшем у дальней от входа стенки на кипе мягких овчин, покрытой сверху огромной шкурой редкостного белого медведя (свисающие по углам лежанки четыре когтистых лапы и обращённая ко входу, полная острых жёлтых клыков ощеренная пасть, не оставляли сомнений, что это именно медведь), никаких украшений, даже традиционного у знатных скифов золотого шейного обруча, не было.
  При первом же намётанном взгляде на вытянувшегося посреди низкого ложа худого старика в длинной, до пят, белой льняной рубахе, расшитой вокруг шеи, на концах длинных рукавов и на подоле тонким чёрно-красным узором, на его тёмные ввалившиеся глаза, тонкий, заострённый нос, впалые щёки и изрезанное глубокими бороздами землистое лицо в обрамлении длинных, редких, грязно-седых волос, Эпион понял, что его худшие опасения подтверждаются, и едва ли все его медицинские познания помогут этому отжившему свой век старцу снова встать на ноги.
  У изголовья по правую руку старика на маленькой кожаной подушке сидел, скрестив перед собой ноги в привычной для номадов позе, молодой скиф с толстым золотым обручем на короткой шее, некоторыми чертами лица походивший на лежащего старца. Мочку его правого уха оттягивала тяжёлая золотая серьга с подвешенным за вскинутые крылья крошечным грифоном. Эпион тотчас опознал в нём младшего царского сына Палака, не единожды приезжавшего с толпой знатных скифов в Пантикапей на конные состязания в честь Посейдона и принимавшегося как самый почётный гость во дворце басилевса Перисада. Больше в просторном шатре никого не было.
  Почтительно поклонившись царю и царевичу, Эпион приветствовал знаменитого своей мудростью и могуществом во всех ближних и дальних странах владыку скифов на его родном языке, пожелав ему скорее одолеть злой недуг.
  - Хайре, эллин, - ответил эллинским приветствием лекарю боспорского басилевса царь скифов слабым, хриплым голосом, после чего продолжил на родном языке. - Не думаю, что ты сумеешь помочь мне снова сесть на коня...
  Скилур поднял над постелью тощую жилистую руку и указал костлявым пальцем на звёзды, мерцающие между спицами тележного колеса вверху, словно далёкие небесные костры.
  - Чую, предки давно заждались меня у своих костров.
  - Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь тебе, государь, - заверил Эпион на корявом скифском.
  - Говори на своём языке, лекарь, - дозволил Скилур. - Я пойму.
  - Прежде чем приступить к лечению, я должен осмотреть тебя, государь, и расспросить обо всех симптомах... проявлениях твоей болезни. И хорошо бы принести ещё два-три светильника: здесь слишком мало света.
  Посидей вышел распорядиться и сразу вернулся. С дозволения царя, Эпион присел на край ложа, взял его правую руку, нащупал слабо пульсирующую жилку на запястье и засыпал неприятными вопросами. Тем часом молодые проворные слуги бесшумно внесли и расставили вокруг царского ложа четыре ярких бездымных светильника на высоких треногах, молча поклонились в пояс господину и, пятясь, убрались из шатра. Эпион пристально взглянул в поблекшие зеленоватые зрачки Скилура, спокойно, без страха и без надежды, глядевшие в умные чёрные глаза грека, мнящего себя способным воспротивиться воле всевластных богов, держащих в своих руках все людские судьбы.
  Переведя взгляд на беззубый рот царя, прикрытый длинными поредевшими усами, лекарь попросил показать язык, затем закатал к плечам его рубаху, обнажив костлявое, иссушенное лютой болячкой старческое тело, покрытое множеством замысловатых бледно-синих татуировок, и принялся тщательно ощупывать его впалый живот, осторожно нажимая ловкими пальцами в разных местах в поисках источника боли.
  Молодой царевич неподвижно сидел на прежнем месте у отцовского изголовья, а Посидей стоял чуть сбоку за его спиной, по-стариковски опершись обеими руками на увенчанный золотым грифоном посох. Оба они сосредоточенно наблюдали за осмотром и внимали каждому слову лекаря и царя.
  Приставив к тщедушной груди Скилура перевёрнутый высокий медный стакан, извлечённый рабом Рафаилом из лекарского сундука, Эпион приложил к его донцу чуткое ухо и долго вслушивался в тяжёлое, хриплое дыхание царя и неровное, усталое биение его износившегося сердца. Вернув магический стакан Рафаилу, Эпион вновь прикрыл царя до ступней ночной рубахой и собирался встать, но Скилур удержал его за запястье своей холодной, как у мертвеца, рукой.
  - Скажи мне правду в глаза, эллин, что ты увидел... Не бойся... Я пожил уже достаточно, чтобы без страха и сожаления оставить этот мир... ради лучшего.
  Грустно вздохнув, Эпион мягко положил левую ладонь на удерживающую его руку царя. Увы, осмотр лишь убедил его в правильности первоначального диагноза. Заставив себя глядеть прямо в строгие, немигающие глаза царя, Эпион печальным, извиняющимся тоном произнёс свой жестокий приговор:
  - Государь! С помощью известных мне лекарств, я могу на время заглушить и притупить терзающие твоё нутро жестокие боли... Но продлить твою земную жизнь я, увы, бессилен. Мне не ведомо средство, могущее остановить поразившее твой желудок внутреннее гниение. На это способен, разве что, кто-либо из всемогущих богов, если пожелает внять горячим мольбам твоих близких и явит тебе свою божественную милость.
  - Мне это ни к чему, - возразил Скилур. - Я слишком устал и с радостью уйду к предкам... Я вырастил добрых сыновей и оставляю свой народ в надёжных руках... Сколько, по-твоему, мне ещё отпущено здесь, на земле?
  - Полагаю... не больше месяца.
  Скилур отпустил, наконец, руку Эпиона и, переведя взгляд на вцепившегося в посох Посидея, заметил блестевшие в его глазах слёзы.
  - Да, друг Посидей!.. Ушло наше время на земле. Настал час наших сыновей... Зря ты вынудил боспорского лекаря проехать такой утомительный путь по жаре для того лишь..., чтобы я услышал от него то, что и так знал... Но всё равно - отблагодари его и вознагради по-царски. Слышишь, сын? - скосил Скилур глаза на горестно уронившего голову на грудь царевича.
  - Да, отец... слышу, - борясь с подступившими к горлу слезами, глухо ответил сын.
  - Отправь его завтра же обратно, - обратился царь опять к Посидею, - да не забудь, напиши царю Перисаду от меня благодарность за то, что отпустил ко мне своего лекаря. Отошлите Перисаду в подарок пару добрых коней в царской упряжи.
  - Слушаюсь, отец.
  Тем временем Эпион извлёк из своего сундука небольшой продолговатый сосудец с чёрной надписью на боку. Вытащив плотную деревянную пробку, он по запаху убедился, что не ошибся, и, когда царь, сделав распоряжения, умолк, предложил ему выпить изготовленное из корня мандрагоры и макового сока снадобье, которое должно унять боль и погрузить его впервые за время болезни в спокойный и крепкий сон.
  Царевич подал лекарю любимую чашу царя с рельефными изображениями сценок из кочевой жизни скифов. Плеснув туда немного вина и разбавив его свежей водой из стоявших у царской постели кувшинов, Эпион отсчитал в чашу десять капель своего снадобья, пояснив, что в дальнейшем приступы боли будут усиливаться, и дозу лекарства нужно будет постепенно увеличивать.
  На вопрос Посидея хватит ли этого флакона, Эпион ответил, что его должно хватить до самого конца, и предупредил, что если налить сразу слишком много, то больной уснёт непробудным сном, поэтому хранить и отмерять снадобье в царскую чашу должен только верный царю человек.
  Взяв у Эпиона флакон, Посидей сказал, что берёт эту заботу на себя.
  - Нет, Посидей, - возразил Скилур, - отдай зелье Палаку.
  Посидей без спора протянул флакон царевичу, а Эпион с поклоном подал чашу Скилуру. Но царь отклонил протянутую руку, пояснив удивлённо наморщившему лоб лекарю:
  - Не сейчас... Поставь чашу возле ложа. Я выпью её позже... А теперь прощай, эллин. Хайре!
  - Хайре, государь! - ответил Эпион, распрямляясь у ног царя.
  - И не забудь - передай от меня пожелание долгих лет земной жизни своему басилевсу.
  - Благодарю, государь. Не забуду.
  - Надеюсь, он останется таким же добрым соседом моему наследнику, каким был для меня.
  Прижав правую руку к сердцу, Эпион отдал владыке скифов прощальный поклон и бесшумно, как от покойника, вышел из шатра вслед за уносившим хозяйский сундук Рафаилом.
  Выйдя наружу, они обнаружили, что бушевавшая над горами гроза стала гораздо ближе, и огненные бичи небесного царя полосуют небо уже совсем неподалёку, сотрясая воздух и землю громовыми раскатами. Вышедший следом Посидей велел одному из стоявших сбоку шатра слуг скорей проводить боспорского лекаря к ему дому.
  - Начальнику стражи ворот прикажешь выпустить вас именем царя.
  - Слушаюсь, господин, - почтительно поклонился молодой скиф ближайшему другу своего царя и жестом пригласил боспорцев следовать за ним.
  Тем часом Скилур велел сыну Палаку позвать к нему жён.
  За долгие годы жизни, отпущенные щедрыми и милостивыми к нему скифскими богами, из которых последние полвека он носил за поясом золотую царскую булаву, у Скилура было пять жён, родивших ему три десятка законных сыновей и дочерей, а также несчётное число наложниц, с которыми он наплодил множество незаконнорожденных детей, ставших верными слугами его самого и его законных детей. А большинство прижитых с наложницами дочерей стали жёнами знатных скифов, счастливых породниться с царской кровью. До этого скорбного часа, когда пришла, наконец, пора Скилуру собираться в последний земной поход, дожили только две из пяти его жён: самая старшая - Аттала, и самая младшая - Опия, и лишь четверо его сыновей да девять царевен, давно отданных замуж за ближних и дальних сарматских царей и царевичей и скифских племенных вождей.
  Аттала, Опия и вдовая царевна Сенамотис - любимая дочь Скилура и Опии - покинули царский шатёр перед тем, как родосец Посидей привёл туда боспорского лекаря. Пройдя через калитку в кирпичной стене на плоскую крышу опоясывающего прямоугольником внутренний дворик женского дворца, на которой стояли их небольшие шатры, они сели рядышком на расшитых яркими цветами подушках в шатре старшей царицы и стали в молчании со страхом и робкой надеждой ждать вестей из царского шатра.
  Вскоре шатёр к царицам через откинутый полог с низким поклоном заглянул старший евнух и попросил их спуститься в опочивальни, а слугам позволить свернуть шатры, так как с гор приближается гроза, но Аттала жестом прогнала его.
   Когда в открывшейся дверце разделительной стены появился Палак, женщины поднялись с подушек и шагнули из шатра ему навстречу. Увидев в ярком отблеске молнии его мрачное лицо, они тотчас поняли, что и последняя, внушённая Посидеем надежда на чудо оказалась разбита. Переждав оглушительный громовой раскат, Палак, борясь с комом в горле, глухо произнёс:
  - Грек сказал... никто, кроме богов, не в силах продлить жизнь царю... Через месяц отец навсегда нас покинет...
  И, мягко приобняв за плечи упавшую со сдавленным рыданием ему на грудь сестру, добавил:
  - Матушки, царь зовёт вас. Ступайте к нему.
  Царицы - младшая по стопам старшей - поспешили на зов своего мужа и господина через никем не охраняемую дверь гинекея (чужого мужчину, переступившего без дозволения эту черту, ждала лютая казнь), а Палак ненадолго задержался, чтобы успокоить разрыдавшуюся старшую сестру и перебороть собственную слабость. К нему тотчас бесшумно подступил старший евнух и, переждав очередной громовой удар, попросил дозволения свернуть шатры цариц из-за надвигающейся грозы.
  - Да... Убирайте шатры, - поглядев на небо, дозволил Палак. - Видать, скоро нас накроет нешуточная буря. Надо бы и отца снести вниз.
  И царевич, в обнимку с не отпускавшей его сестрой, направился на мужскую половину крыши.
  Ничего вокруг не замечая, жёны Скилура тенями проскользнули мимо неподвижных, как истуканы, стражей через поднятый слугой полог в ярко освещённый четырьмя светильниками царский шатёр. У опорного столба ноги их подкосились, и они на коленях подползли по устилавшим шатровый пол оленьим шкурам к ногам своего мужа. Прижав лица к его большим, костлявым, жилистым ступням, они увлажнили их поцелуями и слезами.
  - Оставьте... Сядьте поближе, - приказал Скилур спокойным, тихим голосом, прислушиваясь к громыханию долгожданной грозы.
  Женщины послушно передвинулись к изголовью и застыли на коленях, по обе стороны ложа, припав лицами и губами к его рукам.
  С минуту Скилур молча глядел на их покрытые скромными домашними убрусами головы и горестно согбенные спины, прикрытые украшенными на вороте и рукавах тонкой вышивкой белыми льняными сорочками, прежде чем заговорил о том важном, ради чего их позвал.
  - От Палака вы уже знаете, что сказал лекарь-грек. Мой земной путь - хвала Папаю! - подошёл к концу... Совсем скоро я ступлю на дорогу к небесным кострам предков и надеюсь... одна из вас отправится туда вместе со мной.
  - Я с радостью уйду вместе с тобой, мой возлюбленный господин! - в один голос воскликнули обе женщины, а затем Аттала, приблизив покрытое морщинами лицо к лицу мужа, тихо добавила:
  - Смотри, Скилур, - мои глаза сухи. Я не лью горькие слёзы перед разлукой, как бывало прежде, а радуюсь, потому, что скоро отправлюсь бок о бок с тобой в страну предков и вновь увижу и обниму наших детей, ушедших туда раньше нас. И больше никто не разлучит меня с тобой. Я давно, ещё с первой нашей ночи, решила, что не останусь на этом свете без тебя.
  - Хорошо, Аттала. Ты моя первая жена, и я буду рад видеть тебя хозяйкой... в моём подземном доме.
  - А я, мой любимый господин?! - воскликнула сквозь душившие её слёзы младшая жена Опия. - Я тоже не останусь здесь без тебя!
  - Нет, Опия! - обратив к ней лицо, повелительно возразил Скилур. - Ты должна остаться среди живых. Твоё время ещё не пришло.
  - Нет, Скилур, нет! - рыдала, целуя его руку, безутешная Опия.
  -Ты ещё молода. Ты мудра... Я хочу передать царскую булаву Палаку... А он ещё слишком молод и горяч... Ему нужна будет твоя мудрость, твой опыт, твоя материнская верность... Ты должна остаться с нашим сыном, чтобы уберечь его от ошибок молодости. Ты поняла меня, Опия?
  - Да, - едва слышно выдохнула Опия, покорившись, как всегда, мудрой воле мужа-царя.
  - Ты должна помочь Палаку и его жёнам вырастить наших внуков... А мы с Атталой и другими моими жёнами, ушедшими раньше нас, подождём тебя там... Разлука пролетит быстро - не успеешь оглянуться...
  - Да, мой господин.
  - Добро... Поклянись сейчас жизнью наших детей, что не нарушишь мою волю и не поспешишь вслед за мной и Атталой к предкам, а будешь жить здесь на земле... сколько отмерено тебе нашими богами.
  - Клянусь здоровьем и жизнью наших детей и внуков, что исполню твою волю, мой муж и господин, - тихо, но твёрдо произнесла слова клятвы Опия, смахнув со щёк последние слезинки и неотрывно глядя на пляшущее в зрачках Скилура пламя светильников. Последние её слова потонули в ужасном раскате грома, расколовшем небо, казалось, прямо над шатром, заставив Опию испуганно вздрогнуть.
  В этот миг в шатёр ворвался Палак.
  - Отец! Позволь слугам снести тебя вниз - на нас надвигается буря!
  Следом вошли Сенамотис и Посидей. Скилур велел Аттале взять его чашу с греческим зельем и идти в свою опочивальню, а Опию и дочь отослал в их покои. Когда женщины, пятясь, вышли, царь с помощью сына и Посидея поднялся с постели, держась ладонями за их плечи, медленно вышел из шатра, подошёл к южному краю крыши, и несколько минут смотрел на грохотавшую уже над ближними отрогами грозу и на свою столицу, выглядевшую пустой и мёртвой в частых, ослепительно-ярких вспышках небесного огня.
  Наконец старый царь обессилено опустился в принесенное слугами кресло, и двое крепких скифов (а царю в его дворце служили только природные скифы) отнесли его в спальные покои Атталы, тогда как другие слуги стали поспешно разбирать и сворачивать царский шатёр.
  Велев Палаку созвать во дворец к завтрашнему утру его братьев и всех находящихся сейчас в столице царских родичей, вождей, скептухов, тысячников и сотников царских воинов-сайев, Скилур отпустил его. Взяв из рук Атталы свою серебряную чашу, царь выпил до капли греческое зелье.
  - Грек обещал, что оно уймёт боль и поможет мне уснуть, - сказал он жене. - Посмотрим.
  Аттала бережно уложила мужа в свою одинокую постель, а сама опустилась в кресло стеречь его сон.
  - Нет, Аттала. Приляг рядом со мной, - попросил Скилур. - Отныне мы опять всегда будем вместе, как в дни нашей молодости. Помнишь?.. И вели служанке унести светильник...
  Сняв с головы убрус, Аттала легла бочком возле мужа, уже много-много лет не бывавшего на этом ложе, прижавшись сморщенным пергаментным лбом к его плечу.
  Старая служанка царицы, бесшумно пятясь и вытирая свободной ладонью слезящиеся глаза, вынесла за дверь тяжёлый бронзовый светильник, оставив наедине счастливых, как в далёкой юности, супругов, только что заново соединённых навек самою смертью.
  
  ГЛАВА 2
  
  Выйдя за ворота цитадели, молодой царский слуга с факелом в руке поспешно повёл Эпиона и его раба с хозяйским сундуком наискосок через пустынную площадь. Спешили они неспроста: грозовые тучи, стремительно пожирая звёзды, клубились уже над самым городом, в любую минуту угрожая испепелить неосторожных путников огненной стрелой и залить их потоками воды. Около бронзового всадника, застывшего в самой высокой точке города, на них налетел внезапный вихрь, подняв с земли тучи пыли, песка и всякого устилавшего неапольскую агору мусора, и едва не задул факел в руке скифского юноши, не на шутку напуганного яростным гневом Папая. Защищая глаза, путники повернулись спиной к налетевшему с юга ветру, и в этот миг очередная молния с жутким треском расколола чёрное небо прямо у них над головами, заставив всех троих невольно присесть в страхе. С радостью убедившись, что на сей раз огненная стрела сильно разгневавшегося за что-то на здешних жителей небесного владыки обрушилась на кого-то другого, Эпион и Рафаил, переждав короткий порыв ветра, всегда проносящийся по земле перед ливнем, припустили вслед за своим провожатым к юго-западному углу площади.
  Вбежав в тёмный зев ведущей к городским воротам улицы, где на них упали первые тяжёлые капли дождя, они остановились перед высокой красной калиткой с тремя поперечными гирляндами кованых из бронзы дубовых листьев - первой на левой стороне. Тут над их головами опять с оглушительным треском раскололось небо, уронив на землю извивающегося огненного змея. Страшный громовой раскат ещё звенел в ушах перепуганных путников, когда с неба на улицы Неаполя Скифского хлынули потоки воды, загасив факел в руке скифа. В ответ на стук рукоятью факела в толстую дубовую доску, с той стороны раздался хриплый собачий лай и послышался глухой старческий голос:
  - Тихо, Кербер!.. Кто там?
  - Боспорский лекарь и его слуга из царского дворца по приказу господина Посидея! - крикнул молодой скиф, и калитка тотчас открылась - здесь явно ждали сегодня поздних гостей.
  Сивобородый старик привратник с подобострастным поклоном пригласил гостей войти в дом его господина. Опасливо покосившись на здоровенного серого пса, сильно смахивавшего на волка, лежавшего под скамьёй в глубокой нише в стене около калитки, царский слуга попросился переждать грозу под навесом. Заперев калитку на широкий бронзовый засов, старый раб взял со скамеечки в нише глиняный светильник и, прикрывая ладонью пугливо трепещущий огонёк, подволакивая не сгибающуюся в колене правую ногу, повёл лекаря и его слугу под опоясывавшим двор навесом, с которого на вымощенный булыжником дворик потоками лилась дождевая вода, ко входу в дом.
  Едва Эпион шагнул через высокий каменный порог в открытый дверной проём андрона, едва освещённого парой тусклых светильников, горевших на круглых мраморных столиках в дальних от входа углах, навстречу ему, поднявшись с кресла у дальней стены, поспешил молодой скиф, учтиво приветствовавший гостя на прекрасном эллинском языке. Эпион тотчас узнал младшего сына Посидея Главка, как и его отец и старший брат, неоднократно бывавшего в Пантикапее.
  - Дионисий поручил мне встретить пантикапейского гостя, а сам ушёл домой отсыпаться, - пояснил с едва заметной улыбкой в уголках губ Главк, заметив удивление на лице лекаря. - У него свой дом по соседству с нашим.
  На вопрос, что он предпочтёт сначала - баню или ужин? - Эпион, хоть и не ел с самого утра (а в дороге, по жаре, и не хотелось) и почувствовал теперь сильный голод, попросился сперва в баню.
  - Варуна проводит тебя в наш бальнеум и исполнит любое твоё желание, - объявил Главк, взглянув на одну из стоявших у стены возле кресла молодых рабынь, одетых в короткие тонкие льняные туники на голое тело, открывавшие от самых бёдер их стройные босые ноги. - Она в твоём полном распоряжении.
  Окинув быстрым взглядом скромно потупившую глаза темноволосую красавицу рабыню, Эпион молчаливым поклоном поблагодарил гостеприимного хозяина.
  - Как помоешься, Варуна отведёт тебя в триклиний, где я, с твоего позволения, составлю тебе компанию за ужином. А твоего раба накормят в трапезной для слуг. Но прежде, - Главк мягко опустил ладонь на плечо собиравшегося следовать за рабыней Эпиона, - прошу извинить мне моё нетерпеливое любопытство: чем закончился твой визит к нашему владыке? Есть ли надежда на его исцеление?
  - Увы, - печально развёл руками лекарь, - мой богатый врачебный опыт говорит мне, что его болезнь смертельна. Излечить её могут только боги, а познания и искусство врачевателей здесь бессильны.
  - Какая жалость! - громко вздохнул Главк, отпуская плечо лекаря. - Этого мы и боялись, - Эпиону показалось, что, вопреки скорбному взору и тону, на его губах мелькнула довольная улыбка.
  Проводив взглядом скрывшихся вслед за Варуной в левой боковой двери лекаря и его раба с дорожным сундуком, Главк вернулся к тёмно-вишнёвому квадратному столику у стены напротив входа и налил из стоящего на столике узкогорлого серебряного кувшина тёмно-красного вина в рельефную золотую чашу. Удобно развалившись в одном из стоящих по бокам столика покрытых барсовыми шкурами мягких кресел, он поднёс к губам чашу и вскинул глаза на стоявшую сбоку светловолосую рабыню. Повинуясь его молчаливому приказу, девушка опустилась на колени между его широко расставленных ног. Откинув треугольную полу расшитой алыми узорами рубахи, она распустила узел на кожаной тесёмке его штанов и высвободила тотчас отвердевший и вытянувшийся навстречу фаллос. Почувствовав лёгшую на затылок властную мужскую ладонь, она медленно, словно меч в ножны, вобрала его в свой большой пухлогубый рот...
  Через полчаса Варуна привела отмытого и посвежевшего боспорского лекаря в хозяйский триклиний и вернулась в бальнеум простирнуть пыльные, потные одежды Эпиона и его слуги. Рафаил, решив, что ужин пока подождёт, последовал за ней проследить, чтобы рабыня сделала порученную хозяином работу как следует.
  Как только Эпион улёгся на одно из боковых лож, скользнув равнодушным взглядом привычного к дворцовой роскоши человека по настенным росписям и позолоченной лепнине под потолком погружённого в полумрак Посидеева триклиния, Главк, устроившись на ложе напротив, велел светловолосой рабыне скорее нести ужин.
  Пока рабыня бегала на поварню, Эпион, закончив беглый осмотр интерьера, с куда большим интересом пригляделся к младшему сыну Посидея. Главк совсем не походил ни на отца, ни на старшего брата, и выглядел, как типичный скиф.
  "Должно быть, уродился в мать", - предположил Эпион.
  Двадцатипятилетний Главк имел невысокую, плотную, чуть полноватую фигуру, короткие руки и толстые, кривые, как почти у всех выросших на коне кочевников, сильные ноги. Его прямые, зачёсанные назад русые волосы ниспадали сзади на плечи, открывая широкий покатый гладкий лоб и круглые оттопыренные уши. В проколотом правом ухе торчала серьга в виде небольшого колечка с тремя крошечными рубинами, алевшими на золотой дужке, словно капельки свежей крови. Большие, широко расставленные чёрные глаза, разделённые хищно изогнутым носом, радостно поблескивали в сторону гостя с круглого плоского скуластого лица, опушенного внизу тонкими щегольскими усиками и короткой соломенной бородкой, нисколько не скрывавшей его толстую шею, охваченную витой золотой гривной в палец толщиной, с необычайно реалистичными миниатюрными всадниками на концах.
  Тем временем гроза, пролившись обильно над скифской столицей, уползла куда-то за Пасиак, и её громовые разряды раздавались всё дальше и глуше, постепенно сходя на нет.
  - Ты нисколько не похож на своего старшего брата, - заметил Эпион, завязывая разговор, пока не принесли еду. - Наверное, у вас разные матери.
  - Верно. Дионисия родила ольвийка Эфора - первая жена нашего отца, а моя мать - царевна Атея, дочь сестры царя Скилура.
  - О-о! Выходит ты - кровный родич скифского басилевса!
  Главк самодовольно усмехнулся. Эпион заметил, что он уже успел хорошо поднять себе настроение вином и, создавалось впечатление, скорее радовался, нежели печалился скорой смерти старого царя.
  В триклиний бесшумно впорхнули две босоногие рабыни, держа перед собой на широких серебряных подносах блюда с едой и кувшины с напитками. Комната наполнилась аппетитными ароматами, от которых у Эпиона тотчас пробудился зверский аппетит и потекли слюнки. Едва рабыня поставила поднос на столик перед его ложем, он набросился на еду. Главк тоже с удовольствием ел пироги с мясом и сыром, запивая их большими глотками холодного ячменного пива.
  После того, как оба утолили первый голод, белокурая рабыня, стоявшая за спиной хозяина в ожидании приказаний, наполнила его чашу красным вином. Смакуя маленькими глотками его терпкий вкус, Главк с ухмылкой наблюдал, как боспорский лекарь обнюхивает узкие горлышки серебряных кувшинов на своём столе в поисках воды.
  - Ах, да! Я и забыл, что вы, эллины, разбавляете вино водой. Не понимаю, для чего нужно портить этот божественный дар Диониса!
  Главк предложил Эпиону, раз уж тот оказался в столице Скифии, пить вино по-скифски, а когда тот вежливо, но твёрдо отказался, велел прислуживавшей гостю рабыне сбегать за водой.
  - Твой отец тоже пьёт вино по-скифски? - поинтересовался Эпион.
  - По-всякому, - признался Главк. - Здесь, дома - разбавляет, а во дворце пьёт неразбавленным. А вот мы с братом пьём этот благородный напиток только по-скифски! Ведь ослаблять его волшебную силу и вкус водой недостойно воинов - так у нас поступают только женщины и дети.
  - У разных народов - разные обычаи, - отметил Эпион, сам доливая в свою чашу с золотистым вином воду из принесенного рабыней влажного глиняного кувшина. - А твоя мать ещё жива?
  - Конечно! Она ещё довольно молода и красива, в отличие от Эфоры, которая уже совсем старуха.
  - Как, и первая супруга Посидея ещё жива?! - изумился Эпион. - Я полагал, что он женился на твоей матери после смерти первой жены.
  - Сделавшись ближайшим другом и помощником во всех делах царя Скилура и переселившись навсегда сюда в Неаполь, отец принял скифские обычаи. А скифы, как известно, могут иметь жён, сколько пожелают и смогут содержать. Вот у меня, например, уже есть две жены, и я хочу вскоре взять ещё третью. Чем больше жён, тем больше детей и надёжнее старость, ха-ха-ха!
  - А у твоего старшего брата сколько жён? - полюбопытствовал Эпион.
  - У Дионисия - четыре. И у меня будет не меньше.
  - Весело живёте. У нас, эллинов, муж подчас не знает, как и с одной женой сладить.
  -Хе-хе! У нас с этим строго! Плётка всегда под рукой - не забалуешь! Жена должна быть послушна и во всём покорна мужу, как хорошо выезженная лошадь! А ваши эллинские мужи почти все слабаки и дают слишком много воли своим женщинам.
  Эпион решил сменить тему и спросил у быстро хмелевшего Главка, как его отцу - уроженцу далёкого Родоса, удалось подружиться с царём скифов.
  - Доводилось ли тебе бывать на родине отца? - поинтересовался Эпион прежде, чем Главк начал свой рассказ.
  - Нет, не доводилось. Я не люблю морских путешествий. А вот Дионисий на Родосе бывал. Он - сын эллинки, и ему легче переносить морскую болтанку. Я же любому кораблю предпочитаю надёжную спину коня.
  - Твой брат, я заметил, тоже неплохо себя чувствует в седле.
  - Без этого здесь в степи нельзя... Так вот...
  Из дальнейшего рассказа Главка Эпион узнал, что его отец был старшим сыном богатого родосского навклера (которого тоже звали Посидей), имевшего налаженные торговые связи со многими полисами на берегах Эвксинского Понта. С юных лет младший Посидей плавал с отцом и быстро научился вести с прибылью торговые дела и освоил опасное морское дело.
  Когда ему исполнилось двадцать, отец впервые доверил ему один из своих кораблей и послал торговать в городах фракийского побережья Эвксина, а по возвращении он должен был жениться на дочери давнего друга и компаньона отца, за которую был просватан с детства. В своём путешествии молодой Посидей добрался аж до Ольвии, где увидел во время праздничного шествия юную Эфору, дочь знатного ольвиополита Сократида, бывшего тогда жрецом Диониса, и тотчас забыл про свою родосскую невесту. Из-за внезапно нахлынувшей любви, он до последнего тянул с отъездом, а когда наконец отплыл на юг, внезапный шквал разбил его корабль об отвесные скалы Керкинитского полуострова. Спастись удалось всего нескольким морякам, и в их числе Посидею. Добравшись до Керкинитиды, принадлежавшей тогда херсонеситам, молодой Посидей решил не возвращаться на Родос, пока не вернёт всё утраченное.
  Как раз в это время к власти в Скифии пришёл молодой царь Скилур. Его посланцы вербовали в близлежащих эллинских городах мастеров для восстановления полуразрушенных укреплений скифской столицы, предлагая хорошую плату, и Посидей был в числе немногих, кто рискнул отправиться к варварам. Обладая неординарным умом и большими познаниями в математике, он вскоре возглавил фортификационные работы в царском городе скифов и в течение зимы завершил их, а заодно перегородил русло Пасиака плотиной, обеспечив местное население и скот водой даже в самое жаркое и засушливое лето (вторая плотина - та, что ниже по течению - была построена много позже). Ещё молодой родосец дал своему сверстнику - повелителю скифов, с которым у него быстро возникла взаимная симпатия, несколько ценных советов, как наполнить опустошенную во время недавних неурядиц казну.
  Весной молодой Посидей неожиданно появился в сопровождении отряда охранников-скифов в Ольвии, и на полученное от Скилура щедрое вознаграждение построил себе на ольвийской верфи новый корабль, больше прежнего, дав ему имя "Эфора". Наняв в Ольвии матросов, он в скифском городке, лежащем в низовье полноводного Борисфена (скифы называют эту порожистую реку Донапром - "кипящей водой"), наполнил трюм "Эфоры" принадлежащими царю Скилуру товарами и отплыл на Родос, пообещав Сократиду вернуться будущей весной, чтобы жениться на его дочери (ответившей на его любовь взаимностью) и остаться с нею жить в Ольвии, занявшись выгодной торговлей со скифами под покровительством своего друга Скилура. Немалых трудов стоило ему убедить Посидея-старшего расторгнуть помолвку с богатой родосской невестой, но, в конце концов, надежда на солидные торговые прибыли, обещанные отцу и несостоявшемуся тестю Посидеем-младшим благодаря его неожиданной дружбе со скифским царём, перевесила.
  Молодой Посидей поселился с юной красавицей-женой в Ольвии на положении богатого метека, сделавшись торговым агентом царя Скилура. Он стал частым гостем в неапольском дворце и в кочевом шатре Скилура. С каждым годом их дружба крепла, и Посидей всё больше времени проводил в Скифии. Во многом благодаря его советам Скилуру удалось завладеть херсонесской Равниной с портовыми городами Керкинитидой и Прекрасной Гаванью. Затем Посидей убедил овьвиополитов, подвергавшихся ежегодным нападениям фракийцев и иных варваров с запада и с севера, отдаться под покровительство и защиту набравшего силу царя Скилура. Опираясь на появившийся в городе скифский гарнизон, тесть Посидея Сократид сделался тираном Ольвии. К этому часу Скилур настоял, чтобы Посидей окончательно переселился из Ольвии в Неаполь и занял постоянное место по его правую руку среди самых доверенных его друзей, советников и помощников в управлении Скифией. Вскоре, чтобы ещё больше привязать и приблизить Посидея к себе, Скилур дал ему в жёны самую красивую из своих племянниц - юную Атею.
  Стараниями Посидея в Неаполь Скифский переселилось из Ольвии и Родоса, Херсонеса и Боспора немало мастеров, владеющих полезными для царя скифов знаниями и умениями, образовав здесь довольно большую эллинскую колонию.
  - Сколько же всего живёт здесь эллинов? - поинтересовался Эпион.
  - Около двух сотен, считая женщин и детей. Несколько больших кварталов между двумя городскими воротами и агорой застроены домами приезжих эллинов. Отец построил на южной стороне агоры храм Зевса-Папая - небесного покровителя здешних эллинов. Ты, должно быть, его видел.
  - Да. А ещё я заметил на площади великолепную конную статую.
  - Это памятник царю Скилуру, - охотно пояснил Главк. - Много лет назад отец зазвал сюда лучшего родосского скульптора, и тот увековечил в бронзе царя Скилура на деньги эллинской общины Неаполя (львиную долю внёс Посидей) в благодарность за его благодеяния переселенцам.
  - Понятно.
  - А ещё отец построил здесь новый дворец в эллинском стиле для царя Скилура и его большого семейства, - продолжал хвастать, не забывая то и дело прочищать горло вином, Главк, - и организовал борьбу с таврскими пиратами, лет тридцать назад ставшими большой угрозой для морской торговли у наших берегов. Посидей убедил правителей Ольвии, Херсонеса и Боспора вместе со скифами обрушиться на морских разбойников. Отец возглавил объединённый флот союзников, разгромил пиратские логовища на южном побережье Таврики и сделал морские пути между Фракией, Ольвией, Херсонесом и Боспором безопасными. Неапольские эллины уже много лет подряд выбирают Посидея главой коллегии иереев Зевса-Папая и главным казначеем местной эллинской общины. Во многом благодаря мудрым советам отца Скифия при Скилуре достигла нынешнего цветущего состояния.
  - Да, как видно, не зря у нас на Боспоре твоего отца считают великим человеком, - польстил Главку Эпион, чувствуя, что его отяжелевшие веки начинают слипаться. Да и Главк ворочал языком всё медленнее и тяжелее. - Однако, мы засиделись! Я бы сейчас не прочь отправиться в гости к Морфею.
  - Да-да, конечно. Пора спать.
  Главк приказал прислуживавшей Эпиону полусонной рабыне отвести гостя в комнату, где для него приготовлена постель. Опустив ноги, лекарь дал рабыне себя обуть, после чего тяжело встал с ложа, поблагодарил младшего сына Посидея за прекрасный ужин и занимательную беседу, пожелал ему спокойных снов и направился вслед за рабыней, соблазнительно вилявшей едва прикрытыми короткой эксомидой крутыми бёдрами, к выходу. Дремавший на хозяйском сундуке за дверью триклиния Рафаил тотчас вскочил на ноги, подхватил за медную скобу свою ношу и, ухмыляясь, как объевшийся сметаной кот, поплёлся следом за хозяином, поблескивая из-за его плеча маслеными глазками на соблазнительные прелести освещавшей путь услужливой рабыни.
  
  Утром пожилая служанка, ласково почёсывая голые пятки, едва добудилась Главка, зажатого между круглыми задами двух его жён на пятнистой оленьей шкуре, покрывавшей кипу овечьих шкур у дальней от входа стены спальни.
  - Нянька, ты? Отстань! Дай поспать, - забормотал спросонья Главк, с трудом разлепив непослушные веки и бросив мимолётный взгляд на лицо тормошившей его за ногу немолодой скифянки, освещённое трепетным огоньком маленького глиняного светильника в её левой руке.
  - Вставай, Главк, вставай, - приглушенным шёпотом, чтобы не разбудить его жён, уговаривала нянька. - Пришёл царский слуга. Палак зовёт тебя во дворец. Вставай, мой золотой, уже давно рассвело.
  Окончательно разбуженный этой вестью, Главк осторожно выбрался из тёплых объятий сладко спавших у него по бокам жён, натянул поданные нянькой короткие холщовые портки и вышел из душной, пропитанной густыми женскими запахами спальни.
  Выйдя во двор, Главк поздоровался со старшим братом, дожидавшимся его там в парадной одежде и с мечом на поясе. Фыркая от удовольствия, будто конь на водопое, Главк смыл остатки сна холодной водой из поднесенного слугой кувшина. Надевая тотчас поданные другим слугой широкие синие суконные штаны, расшитую изящным красно-синим узором белую льняную рубаху и обшитый золотыми бляшками парадный кафтан, Главк поинтересовался:
  -Тебя тоже Палак зовёт? Или отец?
  - Не только нам с тобой, но всем знатным скифам из Неаполя и ближайшей округи велено собраться сегодня утром в Тронном зале царского дворца.
  - А зачем, не знаешь?
  Дионисий пожал плечами:
  - Думаю, Скилур, узнав о своём скором уходе к праотцам, решил объявить вождям и скептухам, кого он хочет видеть своим преемником на троне.
  - И кого же?
  - А то ты не знаешь! - усмехнулся Дионисий. - Конечно, своего любимца Палака!
  - Хорошо бы! - не удержался от радостного восклицания Главк, входивший в число самых близких друзей младшего царевича. Слуга тем часом обул его в украшенные золотыми зверями замшевые полусапожки, опоясал новомодным узким золотым поясом, на который Главк подвесил парадный акинак и золотую чашу. Покрыв голову сплошь обшитым золотыми чеканными бляшками башлыком и надев на левое запястье ремешок плети с рукоятью слоновой кости и золотым набалдашником, Главк был наконец готов ехать к царю во дворец.
  Через услужливо распахнутую стариком-привратником калитку братья вышли на улицу, где их дожидались два десятка конных телохранителей. Легко запрыгнув на покрытые яркими чепраками спины убранных в парадную сбрую красавцев-коней (похожими на стулья греческими сёдлами с высокими деревянными луками у скифов пользовались разве что женщины да старики), сыновья Посидея поехали шагом через заполненную народом, несмотря на ранний час, площадь к воротам цитадели, приветствуя державших туда же путь вождей и скептухов.
  Спустившись от Золотых ворот, братья въехали на вымощенный серыми каменными плитами передний двор, протянувшийся между центральным фасадом и боковыми выступами двухэтажного дворца шагов на семьдесят в длину и двадцать в ширину. По второму ярусу между боковыми лестничными башнями шла крытая каменная галерея с массивными квадратными опорами и арочными сводами, а внизу тянулись вдоль стены длинные коновязи.
  Спешившись перед охраняемым двумя свирепыми каменными грифонами (такими же, как на углах крыши) и двумя угрюмыми живыми стражами центральным входом, сыновья Посидея отдали коней слугам и неспешно поднялись по трём широким каменным ступеням к распахнутым настежь двустворчатым дверям, как вдруг услышали за спиною дробный цокот десятков копыт. Увидев рысившего от Золотых ворот в сопровождении десятка слуг-телохранителей царевича Лигдамиса, Дионисий повернул обратно и первым обнял своего близкого друга, трижды соприкоснувшись с ним щекой о щёку, едва тот спрыгнул с коня. Затем царевич крепко пожал руки Главку и другим обступившим его вождям и скептухам.
  Третьему из доживших до этого дня сынов Скилура шёл четвёртый десяток. Это был высокий, худощавый, широкоплечий воин с большой продолговатой головой. Прямые светло-каштановые волосы, стянутые на затылке, конским хвостом ниспадали вдоль хребта до середины спины из-под обшитого по краю золотыми пластинами островерхого кожаного башлыка. Пушистые усы и клином ниспадавшая на грудь на длину ладони борода, более тёмного оттенка, чем волосы на голове, обрамляя небольшой рот с полными розовыми губами, прикрывали узкий подбородок, острый кадык и тонкую шейную гривну. Большие, круглые светло-голубые глаза, разделённые длинным, тонким горбатым носом, глядели невесело.
  Парадная зала, куда следом за царевичем Лигдамисом вошли сыновья Посидея и приехавшие в одно время с ними знатные скифы, представляла собой просторную квадратную комнату, шагов в сорок длиной и шириной, освещённую через широкий проём входных дверей и три пары узких, высоких, овальных вверху окон, прорезанных в толще стены по обе стороны от входа. У противоположной стены двое стражей охраняли закрытую позолоченную дверь на женскую половину. Такие же блещущие позолотой двери, только никем не охраняемые, находились посередине боковых стен. Гладкие оштукатуренные стены залы, отороченные под потолком и возле пола золотым геометрическим узором, были расписаны красочными картинами, главным героем которых был русобородый, находящийся в расцвете лет Скилур. Сделанные искусным эллинским художником росписи последовательно рассказывали о выступлении скифского войска в поход из ворот Неаполя, победе Скилура над вражеским предводителем в единоборстве, общем сражении конных и пеших воинов, преследовании скифами бегущих врагов и, наконец, принесении пленённых вражеских воинов в жертву богу войны Арию перед торчащим рукоятью вверх из вершины скалы огромным мечом. Пол был выложен разноцветной галькой, образуя причудливый геометрический узор. Центр залы занимал сложенный из обтёсанных камней широкий царский очаг, не зажигавшийся с прошлой зимы. Потолок над очагом был чёрен от застарелой копоти. Между очагом и входом в гинекей над полом возвышалась на длину ладони квадратная мраморная плита, покрытая иссохшейся шкурой белого быка с лежащей на ней вышитой золотом кожаной подушкой. Это и было тронное место скифских владык. С трёх других сторон вокруг очага были расстелены узорчатые ковры, на которых лежали рядком десятки небольших седалищных подушек, предназначенных для гостей царя.
  Молча кивнув всем, кто уже толпился в зале, Лигдамис отошёл с Дионисием к окну и стал расспрашивать его о поездке на Боспор. Главк, так и не удосужившись сделать печальное лицо, присоединился к шумному кружку своих молодых приятелей - друзей младшего царевича Палака.
  Скоро зала вокруг ковров, на которые никто не смел ступить, наполнилась скифской знатью в тяжёлых от нашитого золота и самоцветов одеждах. Одними из последних в залу вошли двое старших сыновей Скилура - Марепсемис, которому недавно пошёл пятый десяток, и на три года его младший Эминак, пережидавшие жаркую летнюю пору с семьями и многочисленными слугами в кочевых таборах на берегу Пасиака, в нескольких фарсангах ниже столицы. Угрюмо кивнув в ответ на раздавшиеся отовсюду приветствия, они обменялись крепкими рукопожатиями с братом Лигдамисом и Дионисием и остались возле них у окна.
  Марепсемис и Эминак, несмотря на то, что были рождены одной матерью - роксоланской царевной Атталой, нисколько не походили друг на друга. Марепсемис был невысокий, плотный, широкоплечий, с большим животом и маленькой круглой головой на короткой жирной шее. Эминак же, как и Лигдамис, фигурой пошёл в отца: высокий, худощавый, жилистый, с продолговатой головой на вытянутой шее. Оба они по скифскому обычаю носили длинные, завязанные на затылке в узел, волосы. У Марепсемиса они были густые, волнистые, тёмно-русые, заметно поседевшие на висках. Нижняя часть его лица заросла чуть ли не до глаз широкой волнистой бородой, ниспадавшей на грудь на длину ладони. Эминак имел на голове значительно меньше волос, нежели старший брат. Его светло-каштановые волосы над узким, с большими залысинами лбом были перехвачены обшитым золотыми звериными фигурками кожаным ремешком. Усы и борода цвета выгоревшей на солнце травы, были пожиже и поуже, чем у старшего брата, зато на добрую ладонь длиннее. В левых ушах у того и другого висело по массивной золотой серьге с рубинами и смарагдами. (В отличие от старших братьев и Палака, сын эллинки Лигдамис, игнорируя скифскую моду, не носил серьгу ни в левом, ни в правом ухе; также и Дионисий, в противовес младшему брату Главку, обходился без серьги.) Круглое плоское лицо Марепсемиса с маленькими, глубоко посаженными серыми глазками, разделёнными острым, крючковатым, как у хищной птицы, носом, было почти черно от загара. У Эминака лицо было узкое, вытянутое, с глубокими морщинами на лбу и вокруг рта, с широко расставленными раскосыми светло-зелёными глазами и большим, мясистым, горбатым носом.
  Но вот резная дверь в задней стене залы бесшумно отворились внутрь, и приглушенный гул разговоров тотчас оборвался. Взоры почти сотни славных мужей Скифии устремились на дверной проём, в котором через мгновенье появился в усеянном золотом и самоцветами парадном царском наряде, только без башлыка, царь Скилур.
  Все в зале тотчас сдёрнули башлыки и склонили обнажённые головы в низком поклоне.
  Опираясь правой ладонью на плечо младшего сына Палака, Скилур ступил на тронное возвышение и, встав посредине, скользнул пристальным взглядом по лицам собравшихся на его зов вельмож, распрямивших, выдержав долгую почтительную паузу, свои крепкие спины. Большинство их не видели своего владыку с начала его болезни и нашли, что он мало изменился: и прежде не отличавшийся полнотой и дородством, усох ещё больше, глубже ввалились щёки и резче обозначились глубокие, как боевые шрамы, морщины на лице. Шею и верхнюю часть груди Скилура украшала великолепная золотая трехъярусная царская пектораль тончайшей работы. За широкий золотой пояс, с висевшими на нём акинаком и чашей, заткнута тяжёлая золотая булава - символ царской власти у скифов.
  Следом за Скилуром и ставшим вместе с братьями справа от царской ступени Палаком, в залу вошли Посидей и Иненсимей - брат царицы Опии и начальник царских телохранителей, с раззолоченным царским башлыком в руке, - и встали с левой стороны царского возвышения, покрытого священной шкурой белого быка, на которую никто, кроме царя, не смел ступить под страхом смерти.
  Боспорский лекарь не обманул: выпив его чудесное зелье, Скилур впервые за много дней спал без боли, а когда утром боль вернулась, испил чудесное зелье вновь, и раздирающий нутро острыми когтями лютый зверь опять затих, а старый царь почувствовал такой прилив сил, что мог бы подумать, что к нему вернулось прежнее здоровье, если бы грек не предупредил, что это ненадолго. Тем не менее, лекарство Эпиона позволило Скилуру снова встать на ноги, облачиться для пущего эффекта в сверкающий царский наряд и обратиться к своим сородичам и лучшим воинам Скифии с прощальной речью.
  Хриплым, но громким и внятным голосом, Скилур пожелал всем собравшимся, назвав их своими детьми, здоровья, силы, мудрости и всякого добра.
  - Все вы уже знаете, что скоро я проеду свою последнюю дорогу по скифской земле... По своей доброй воле вместе со мной отправится в этот путь моя старшая жена Аттала. Другой моей жене Опие я велел остаться на земле и вырастить внуков, прежде чем соединиться со мною в стране предков. Ваше уважение и почтение к царице Опие должно остаться таким же, как было при мне...
  Скилур повернул голову вправо, где стояли плечом к плечу возле царской ступени четверо его сыновей.
  - Скоро воинам двадцати двух скифских племён предстоит избрать себе нового царя. Им есть из кого выбирать. Семя славного Колаксаева рода дало добрую поросль: вон каких четырёх богатырей я оставляю после себя беречь землю и воду скифов! Каждый из них добрый воин и мудрый вождь. Каждый достоин вознестись на шкуре белого быка над головами скифов. Но если бы вы спросили меня, в чьи руки я хотел бы передать эту царскую булаву, - Скилур твёрдой, как прежде, рукой поднял над головой свою булаву, - я бы ответил: в руки Палака. Долгие раздумья привели меня к убеждению, что из четырёх моих сынов как раз Палак больше других способен сделать державу скифов ещё сильнее и богаче. Потому я хочу, чтобы вы донесли эти мои слова до ушей отсутствующих тут вождей и каждого из ваших воинов. Слышите, дети мои?
  - Слышим, батюшка-царь! - дружным хором откликнулись все, кроме царевичей, на бесстрастных лицах которых во время речи отца не дрогнул ни один мускул.
  - Исполните мою последнюю волю?
  - Исполним, отец-владыка!
  - Добро, - на губах Скилура мелькнула довольная улыбка. - А вам, сыны мои, я наказываю, когда проводите меня к предкам, жить между собою дружно, по-братски, и повиноваться тому, кого скифы изберут своим владыкой-поводырём так же, как повиновались мне. Помните, что вражда и разбрат в царской семье - самая страшная беда, что может постигнуть нашу державу. Пока род Колаксая един - скифов никому не одолеть! Слышите меня?
  - Слышим, батько! - разом ответили четыре царевича под острым отцовским взором.
  - Поклянитесь же именем великого Ария на своих мечах, что никогда не взденете их друг на друга.
  Царевичи достали из драгоценных ножен мечи и, держа их перед собой остриями вверх, один за другим произнесли, начиная с младшего, слова привселюдной клятвы:
  - Клянусь великим Арием, повелителем всех воинов, никогда не поднимать этот меч...
  - И любое другое оружие, - подсказал Скилур.
  -...и любое другое оружие на моих братьев Марепсемиса, Эминака и Лигдамиса. И да постигнет меня кара могучего Ария, если я когда-либо нарушу эту клятву по своей воле!
  Палак, уверенный, что именно в его руки перейдёт вскоре отцовская золотая булава, произнёс слова клятвы весьма охотно. Под устремлёнными на него во всех сторон взглядами двух сотен пристальных глаз, он надрезал на левой руке подушечку большого пальца, приложился губами к окропленному кровью стальному клинку и бросил его обратно в ножны. Старшие братья последовали его примеру.
  Как только Марепсемис вложил свой меч в ножны, Скилур объявил, что последние свои дни на этом свете он хочет прожить в родной степи, и со всеми попрощался. Вновь опершись на услужливо подставившего плечо Палака, царь сошёл с возвышения и вышел во двор. Старшие царевичи и все остальные молча повалили следом.
  Белый как снег царский мерин в парадной упряжи, увешанной разноцветными кистями из волос павших от царской руки вражеских воинов, ждал царя у входа, удерживаемый под уздцы конюхом. Здесь же дожидались Скилура в дорожных одеждах обе царицы, царевна Сенамотис, жёны и дети Палака, кибитки которых в центре двора были уже запряжены, загружены всем необходимым и готовы к отъезду с царём в степь. По сторонам теснились около коней многочисленные телохранители царя и знати, а также дворцовые слуги и служанки. Скрестив руки на груди, все низко поклонились царю.
  Хотя солнце успело забраться высоко по горбатому хребту Таврских гор, прежней жары уже не было. Омытое вчерашней грозою небо голубело в редких разрывах молочно-белых облаков, пуховым одеялом прикрывших землю от горячих солнечных лучей.
  Конь приветствовал старого хозяина после долгой разлуки негромким ржанием. Ласково потрепав его по морде и атласной шее, Скилур с помощью Палака сел на пришитую к чепраку на конской спине кожаную подушку. Благодаря зелью боспорского лекаря он снова мог ехать верхом! Следом сели на подведённых слугами коней царевичи и все остальные воины. Аттала, Опия, Сенамотис, жёны и дети Палака и их служанки поднялись по приставным лесенкам в свои кибитки: у цариц они были большие, шестиколёсные; у царевен - поменьше, на четырёх колёсах.
  - Ну, что ж. Можно трогать помаленьку, - молвил Скилур и тронул пятками коня.
  Миновав ворота цитадели, Скилур увидел, что площадь перед нею вся забита народом. Слухи разлетаются быстро: едва заслышав, что старый царь уезжает из своего каменного дворца умирать в вольную степь, жители скифской столицы, бросив все свои дела, сбежались на торговую площадь, чтобы в последний раз увидеть своего владыку живым. Помимо нескольких тысяч скифов (большинство заявилось из Нижнего города), были здесь и несколько сотен местных эллинов, теснившихся на широких ступенях возле храма Зевса.
  Едва в проёме ворот показалась на могучем белом коне знакомая фигура худощавого старца в сверкающей золотом и самоцветами одежде, с заткнутой за пояс булавой, беспорядочная, негромко гудевшая толпа на площади тотчас затихла, обнажила головы и раздалась на две половины, освобождая проезд к юго-западным городским воротам перед ехавшим впереди царя десятком богатырского вида воинов во главе с державшим многохвостый царский бунчук старшим бунчужным Тинкасом - любимцем Скилура, снискавшим славу самого сильного человека Скифии. Скилур ехал спокойным шагом и не выглядел больным; многим в толпе даже показалось, что спешно доставленному в Неаполь лекарю дружественного боспорского царя удалось-таки прогнать мучившего его демона болезни. Следом за царём ехали в ряд четверо его сыновей, затем царские друзья и вельможи, за ними - кибитки с женщинами и телохранители.
  Бросив прощальный взгляд на застывшего в бронзе на каменном кургане нестареющего 50-летнего Скилура, старый царь въехал в широкую прямую улицу между эллинскими домами, в конце которой виднелись распахнутые настежь ворота с застывшей навытяжку по обе стороны стражей. Всё таким же размеренным шагом Скилур и его многочисленные спутники миновали городскую черту. Проехав ещё шагов тридцать, Скилур свернул с дороги к высившемуся чуть в стороне массивному сооружению в виде сложенной из гранитных валунов на высоту вытянутой вверх руки всадника необыкновенно широкой, прямоугольной, слегка сужающейся к верху башни. Это был мавзолей, спешно возведённый за время болезни Скилура эллинскими строителями под надзором Посидея, убедившего своего друга-царя променять традиционный скифский земляной курган на добротное каменное подземное жилище, в котором со временем обретут рядом с ним вечный покой кости его жён, детей и внуков. Снаружи мавзолей уже был почти готов, и сейчас штукатуры вместе с выписанным с Боспора живописцем трудились над его внутренней отделкой.
  Скилур пожелал осмотреть своё последнее жилище. Ступив на широкую спину ставшего на четвереньки телохранителя, царь сошёл с коня. Подождав пока из подъехавшей кибитки вышла царица Аттала, он вместе с нею и Посидеем вошёл, пригнувшись, в низкий, широкий дромос и, бережно поддерживаемый ими под локти, спустился по крутым каменным ступеням внутрь склепа, только что спешно покинутого рабочими.
  Внутри склеп был ярко освещён четырьмя большими светильниками на высоких треногах. Покатые, как у шатра, стены и потолок склепа уже были начерно оштукатурены и теперь сушились огнём, прежде чем боспорский мастер-живописец приступит к его росписи заранее обговоренными с Посидеем и самим Скилуром картинами, которые будут напоминать его обитателям со стен об их короткой земной жизни, а с куполовидного потолка - о небе, куда отлетели для жизни вечной их души. В центре склепа было оставлено прямоугольное возвышение высотой по колено, на котором, как на пьедестале, установят большой известняковый саркофаг, над которым наверху неподалёку от мавзолея сейчас трудилась пара искусных херсонесских камнерезов.
  Посидей заверил, что у них ещё довольно времени и, к тому дню, когда Скилуру и Аттале придёт время вселяться в своё вечное жилище, здесь всё будет готово. Скилур удовлетворённо кивнул: этот надёжный каменный шатёр пришёлся ему по душе.
  Медленно выбравшись по крутым ступеням наружу, Посидей попросил у Скилура дозволения возвести по соседству склеп для себя и своей родни.
  - Надеюсь, мы не долго будем в разлуке, - высказал он пожелание, троекратно, по обычаю скифов, коснувшись щеками царских щёк, прежде чем Скилур вновь взгромоздился со спины телохранителя на своего коня.
  Через минуту царский кортеж тронулся дальше, завернул за угловую башню и пропал с глаз на дне глубокой балки.
  Посидей, оставленный царём в столице следить за окончанием работ, смахнул дрожащими пальцами проступившие на глазах слёзы и отправился смотреть, как продвигаются дела у камнерезов и краснодеревщиков, работавших над известняковым саркофагом царя и источающим острый смолистый аромат сосновым гробом царицы.
  
  ГЛАВА 3
  
  Среди толпившихся в это утро на ступенях храма Зевса в ожидании выезда царя Скилура неапольских эллинов были и Эпион с Рафаилом.
  Проснувшись довольно поздно, Эпион с трудом добудился проведшего бессонную ночь с Посидеевой рабыней Рафаила, умылся, оделся и обулся с его помощью и вышел в андрон. Домоправитель Посидея - пожилой эллин с венчиком жидких сивых волос вокруг гладкой розовой макушки, назвавшийся Фаннием, с почтительным поклоном приветствовал гостя и предложил пройти в триклиний, где ему тотчас подадут завтрак. На вопрос о хозяевах, Фанний ответил, что молодой хозяин и его старший брат ещё рано утром уехали во дворец, а Посидей дома в эту ночь так и не появился. Ещё Фанний сообщил, что во дворе уважаемого гостя дожидаются трое здешних врачей-эллинов, желающих засвидетельствовать своё почтение знаменитому боспорскому коллеге.
  Отказавшись от предложенного ему обильного угощения, Эпион со слугой выпили по чашке свежего козьего молока с ячменными лепёшками и мёдом, и вышли во двор, где терпеливо прогуливались старик, зрелый мужчина и молодой человек - все с непокрытыми головами, в дорогих эллинских хитонах и лёгких сандалиях из прочной воловьей кожи.
  Обменявшись вежливыми приветствиями с вышедшим из дома Эпионом, они представились.
  Щуплый козлобородый старик в жёлтом хитоне с фиолетовой зубчатой окантовкой назвался Поликратом - бывшим ольвиополитом, в числе первых переселившимся вслед за Посидеем в скифскую столицу лет сорок назад. Высокий молодой человек с аккуратной каштановой бородкой и усами, в щёгольском голубом хитоне, нимало не похожий на старика, тем не менее, оказался его сыном Кононом, успешно перенявшим от отца его медицинские познания и столь уважаемую и прибыльную даже здесь среди варваров профессию. Третий неапольский врач - невысокий, плотный, с короткими, рыжими, курчавыми волосами и круглым щекастым лицом, одного с Эпионом возраста, одетый в зелёный хитон, представился Полидемом из Керкинитиды, перебравшимся в столицу скифов после того, как его родной город перешёл под власть Скилура около двадцати лет назад.
  Едва Эпион закончил знакомство с неапольскими коллегами, Поликрат поспешил завести разговор о болезни Скилура, оказавшейся, увы, неизлечимой, о чём он предупредил уважаемого Посидея сразу после осмотра с коллегами старого повелителя скифов. Поликрат весьма доволен, что сам знаменитый Эпион вчера целиком и полностью подтвердил его правоту. То есть, ему, конечно, очень и очень жаль, что он оказался прав, и наш высокоучёный боспорский гость оказался бессилен помочь нашему глубокопочитаемому владыке, - поспешил исправить свою невольную оплошность словоохотливый старик, очевидно мнивший себя врачевателем ничуть не худшим (а то и лучшим!), нежели заезжее боспорское светило. Из разговора с ним (его молодые спутники скромно молчали и слушали) Эпион не без удивления узнал, что о том, что старому царю осталось жить месяц, знает уже весь город, как и о том, что этим утром Скилур созвал во дворец всех своих родичей и скифскую знать, чтобы объявить им, кому надлежит стать его преемником на скифском "троне", представляющим собой всего-навсего шкуру самого большого в Скифии белого быка, приносимого в жертву Зевсу-Папаю перед избранием воинами нового царя.
  На вопрос Эпиона, кто же будет новым владыкой скифов, Поликрат без запинки ответил, что - в этом нет ни малейших сомнений! - конечно же, любимец старого царя, его младший сын Палак.
  - Но прислушаются ли вожди и воины во время выбора нового царя к совету Скилура после его смерти - это ещё вопрос! - счёл необходимым вмешаться в разговор Полидем.
  - Ха-ха! Уважаемый коллега Полидем ещё слишком мало пожил среди скифов, если в этом сомневается! - тотчас с жаром возразил Поликрат. - Авторитет старого царя, сумевшего возродить могущество Скифии из пепла после гибельного нашествия роксолан, столь велик среди скифов, что они послушаются его даже мёртвого. Я готов поспорить с кем угодно на что угодно, что новым царём скифов будет именно Палак!
  Полидем от предложенного пари благоразумно уклонился.
  Эпион выразил желание, пока Посидей с сыновьями занят во дворце, принести жертву Зевсу-Папаю в здешнем храме и осмотреть скифскую столицу при свете дня, тем более что установившаяся после ночной грозы нежаркая погода благоприятствовала прогулке. Все три местных врача вызвались составить ему компанию и в полной мере удовлетворить его любопытство, вполне понятное и естественное в незнакомом городе.
  Выйдя на улицу, они очутились в потоке пеших и конных скифов - мужчин, женщин, детей, стариков - двигавшихся от городских ворот к центральной площади. Оказавшись на площади, Эпион увидел, что вся она заполнена густою и всё прибывающей толпой. Здесь Эпион имел случай лишний раз убедиться в особом пристрастии скифов (как, впрочем, и сарматов) к украшению своих одежд, шапок и даже обуви яркими орнаментами, цветочными и звериными узорами (по части вышивки скифские женщины были большие мастерицы!), не говоря уж о множестве нашитых на них блестящих рельефных пластинок и фигурок из золота, серебра, бронзы или, на худой конец, меди или кости, выполненных в неповторимом "зверином" стиле. Местные эллины (многие из них переняли скифский стиль одежды), правда, без женщин, тоже почти все были здесь, кучкуясь возле храма Зевса и под навесом портика, примыкающего к оштукатуренной и покрытой росписями каменной стене, отделяющей дома Посидея и его старшего сына Дионисия от агоры.
  На вопрос Эпиона, по какому поводу собралась эта толпа, Поликрат пояснил, что по сведениям, просочившимся из дворца, Скилур собирается выехать сегодня в степь, и жители столицы пришли к царской цитадели в надежде в последний раз увидеть своего старого владыку живым и проститься с ним.
  Поднявшись со своими спутниками на верхнюю ступень храма между потеснившимися местными эллинами, со всех сторон почтительно приветствовавшими лекаря боспорского басилевса и донимавшими его единственным вопросом: неужели для их почтенного старого царя нет больше никакой надежды? - он принялся разглядывать неапольскую агору, величественный конный монумент в самом её центре и живописную эллинско-варварскую толпу вокруг.
  Храм Зевса-Папая, построенный по проекту Посидея, покоился на трёхступенчатом стилобате в южной части агоры, как и полагается, входом на восход. Переднюю и тыльную стороны прямоугольного храма украшали по четыре массивные квадратные колонны, удерживавшие украшенные барельефными изображениями популярных в этих краях богов и героев треугольные фронтоны под двускатной ярко-красной черепичной крышей. Его левая стена почти впритык примыкала к тянувшемуся вдоль эллинского квартала каменному портику, а с другой стороны, из устроенных в стене на равном расстоянии друг от друга высоких ниш благодушно взирали на агору, конную статую царя и царский дворец четыре раскрашенные статуи высотой в полтора человеческих роста, с квадратными жертвенниками возле каждой. Эпион без труда определил кого изображали эти статуи: на ближнем ко входу в храм пьедестале стоял, накинув на плечи львиную шкуру и опершись на огромную дубину, могучий Геракл (скифы называли его Таргитаем), за ним - сребролукий Аполлон (по-скифски - Гойтосир), далее, опершись одной рукой на овальный щит, а другой - на копьё, глядела на площадь и царскую цитадель мудрая Афина, и наконец, последним в этом ряду стоял с копьём в руке непобедимый Ахилл. С противоположной стороны агора замыкалась высокой жёлтой оштукатуренной стеной царской цитадели, занимавшей весь северный угол столицы, а по бокам её границей служили деревянные навесы с расположенными под ними торговыми лотками, за которыми виднелись тесными рядами срезанные конусы шатров и дуговидные верха кибиток.
  В центре трапециевидной площади, которую большинство скифов называли на своём языке "торжищем" или попросту "торгом", возвышался крутой каменный курган, на котором застыл на мощном бронзовом коне бронзовый царь Скилур. Позеленевший от времени и дождей широкогрудый царский жеребец стоял головой к царской цитадели и раскинувшимся за ней на полночь скифским степям, развевающимся пышным хвостом - к греческому храму и вздымающимся на юге тёмно-зелёным массивам Таврских гор. Гордо восседая с непокрытой головой на богатырском коне, Скилур устремил взор поверх Золотых ворот и крыши своего дворца куда-то за горизонт. Его поднятая вверх и отведенная чуть в сторону правая рука указывала унизанной острыми шипами царской булавой на северо-восток - туда, где за Меотидскими болотами простирались бескрайним зелёным морем сочные степи, которые несколькими поколениями ранее скифы вынуждены были покинуть под натиском нахлынувших из-за Танаиса сарматских племён. Навек застывший в бронзе Скилур будто указывал своему народу на оставшиеся там могилы предков, к которым, восстановив со временем прежнее многолюдство и могущество, скифы рано или поздно должны вернуться...
  Но вот по площади, словно волны по ковыльной степи, из конца в конец прокатились приглушенные выкрики: "Едут! Едут!" - и густая толпа конных и пеших скифов, будто разрезаемая невидимым клинком, стала раздвигаться в стороны, освобождая неширокий проезд наискосок от горевших червонным золотом ворот царской крепости, мимо бронзового Скилура и заднего фасада храма Зевса-Папая до юго-западного угла площади.
  Первым из ворот цитадели выехал на широкогрудом, толстоногом, большеголовом золотисто-гнедом мерине молодой скиф в обшитом блестящими, как рыбья чешуя, стальными пластинами кожаном доспехе, с лёгкостью удерживавший одной рукой позолоченное древко царского бунчука, увешанного в три яруса двадцатью двумя (по числу подвластных царю племён) белыми, красными и желтыми конскими хвостами. За бунчужным ехали по трое в ряд с поднятыми вгору короткими копьями двенадцать могучих, рослых воинов, охранявших царский бунчук и самого царя. Внушительная даже на их фоне, несмотря на небольшой рост, фигура переднего всадника с выпяченной колесом грудью, широкими плечами и толстенными, как у обычных людей ноги, ручищами невольно приковывала к нему все взгляды. Несоразмерно маленькая круглая голова воина в кожаном шлеме-башлыке, покрытом спереди и по бокам традиционными скифскими зверовидными серебряными бляхами, росла, казалось прямо из покатых, бугрившихся мышцами плеч. Небольшие круглые серые глаза под сурово насупленными белёсыми бровями глядели задумчиво-печально. Он направлял своего богатырского коня прямо в расступавшуюся молчаливо и покорно перед ним толпу, казалось, не замечая никого и ничего вокруг, погружённый в свои невесёлые думы, будто ехал один по пустынной степи. Плоское широкое лицо с полными, как у хомяка, румяными щеками, широкий приплюснутый нос, закрывавшая широкие скулы и массивный подбородок короткая тёмно-русая борода, огибающие маленький рот тонкие усы - всё это придавало головному царскому воину малопривлекательный и угрожающий вид опасного, сознающего свою грозную силу зверя.
  Эпион спросил у стоявшего рядом Поликрата, кто этот могучий воин.
  - Хе-хе! Не правда ли, этот богатырь сразу приковывает взгляд? Это Тинкас - старший царский бунчужный и командир ближних телохранителей царя, охраняющих его покои, любимец Скилура. Самый сильный человек в Скифии, а то и во всей Ойкумене, - не без гордости поведал Поликрат, а его молчун-сын исчерпывающе дополнил отца:
  - Это наш скифский Геракл.
  Многие на площади не поверили своим глазам, когда увидели "умирающего" царя Скилура, спокойно ехавшего верхом за передовым отрядом своих телохранителей. За старым царём ехали в ряд коленом к колену четверо его сыновей, за ними - многочисленная скифская знать и кибитки царских женщин. На груди и под скулами коней скифских воинов и вельмож колыхались на коротких ремешках от одного, до шести наузов, сделанных, как пояснили Эпиону, из волос собственноручно убитых ими врагов.
  В отличие от прежних царских выездов, из толпы не раздался ни один приветственный выкрик: столица молча прощалась со своим многолетним владыкой; только раздававшиеся в разных концах площади беспокойные конские всхрапы и ржание, да чавканье копыт по непросохшей грязи сопровождали проезд царя и его свиты. Когда они завернули за высокий угол Посидеева дома, толпа повалила за ними к обоим городским воротам, и площадь быстро опустела.
  Эпион со своим слугой и Поликратом остался на месте, наскоро попрощавшись с Полидемом и Кононом, ушедшими с толпой провожать царя за городские ворота. Когда схлынул народ, Эпион смог спокойно осмотреть статуи эллинских богов и героев - прекрасные копии прославленных скульпторов минувших веков, купленные в самих Афинах и доставленные сюда на личные (и немалые!) средства Посидея, как пояснил боспорскому коллеге почтенный Поликрат, как и Посидей, ежегодно избиравшийся здешней эллинской общиной на жреческую должность. Обойдя вокруг храма, они осмотрели уже поблекшие от времени росписи на стене под портиком, изображавшие сцены эллинских мифов, связанные со здешними краями: Ахилла и Елену Прекрасную на острове Левка, Геракла, пирующего в пещере со змееногой богиней, Ифигению, убегающую с братом Орестом и Пиладом из святилища Артемиды в Таврских горах, скифов, сражающихся с амазонками, и наконец, самого Посидея, преследующего возле гористых таврских берегов на огромной остроносой триере флотилию мелких пиратских кораблей.
  Затем Эпион выбрал в загородке возле южной стены храма, где под присмотром храмового раба-иеродула содержались жертвенные животные, барашка пожирнее, уплатил за него Поликрату положенную цену в доход храма, и собственноручно перерезал ему горло кривым жертвенным ножом на массивном алтарном камне перед фасадом. Наполнив чашевидное углубление жертвенника дымящейся кровью, Эпион отдал жирную тушку ягнёнка Поликрату, который пообещал горячо молить Зевса-Папая о благополучном возвращении уважаемого Эпиона домой в Пантикапей. Подозвав одного из храмовых рабов, он велел отнести ягнёнка к себе домой и передать его наказ жене сына (сам Полистрат был давно вдовец) приготовить из него вкусный обед для нашего боспорского гостя, которого не преминул зазвать к себе под этим предлогом.
  Войдя в храм, Эпион осмотрел в наосе статую Зевса, освещённую пламенем, горевшим в двух позолоченных чашах по бокам пъедестала. Как и стоящие снаружи статуи, это была добротно сработанная уменьшенная копия творения великого Фидия: небесный царь восседал на троне с пучком медных молний в правой руке, держа на левой ладони бронзового орла. Бросив в огонь горсть купленного здесь же конопляного семени, дурманящий дым которого, как уверял Поликрат, весьма приятен здешнему Зевсу-Папаю, Эпион попросил царя эллинских и скифских богов, чтобы его обратная дорога домой в Пантикапей была легка и благополучна. Рафаил, которому ревнивый бог его племени запрещал входить в дома чужих богов, дожидался снаружи, бормоча очистительную молитву.
  Поскольку обедать было ещё рано, по выходе из храма Поликрат повёл боспорского коллегу прогуляться по скифской столице. Собственно, здесь, кроме царского дворца и агоры, смотреть было особо не на что. Построенный на северном мысу высокого приречного плато, город, повторяя его форму, имел вид почти правильного треугольника. Возведенная из грубо обработанного песчаника над крутым склоном глубокой балки узкая западная стена сходилась у юго-западной башни с высокой массивной южной стеной. Поскольку только с южной стороны подступы к городу были легкодоступны, именно этой стене строители во главе с Посидеем уделили главное внимание. Защитить южную стену рвом не было возможности из-за твёрдой скальной породы под тонким слоем грунта, поэтому Посидей сделал эту стену очень толстой - до двадцати шагов в основании! - сложив её нижнюю часть на два человеческих роста из массивных булыжников на глиняном растворе и ещё столько же надстроив уступом сверху из кирпича. Над крутой, во многих местах отвесной кручей долины Пасиака, спускалась наискосок от юго-восточной до крайней северной башни невысокая, обмазанная растрескавшейся и облупившейся во многих местах глиной кирпичная стена, нужная скорее для того, чтобы какая-нибудь глупая скотина не свалилась с обрыва на крыши раскинувшегося внизу Нижнего города.
  Проведя Эпиона и следовавшего за ним по пятам слугу сквозь теснившиеся на пустыре в восточной части города шатры и кибитки охранявших царский город сайев, Поликрат привёл их к нависающей над речным обрывом в самом высоком месте юго-восточной башне. Поднявшись к дозорному на верхнюю площадку, они минут пять любовались с головокружительной высоты на раскинувшуюся внизу живописную долину Пасиака с лабиринтом Нижнего города у подножья скал, изогнутыми зеркалами прудов, пасущимися на том берегу разноцветными стадами принадлежащего горожанам скота и близко подступившими лесистыми горными хребтами. Затем Поликрат предложил сходить посмотреть на строящуюся около юго-западных ворот царскую гробницу и идти к нему обедать: его красавица-невестка прекрасно готовит! Проходя у подножья монументальной южной стены, Поликрат выразил уверенность, что стараниями Посидея столица скифов сделалась совершенно неприступной даже для самого лучшего и хорошо обученного эллинского войска, не говоря уж о диких варварах! Взять Неаполь Скифский можно разве что измором, после длительной осады...
  В воротах им навстречу попался Главк, возвращавшийся в город, проводив царя вместе со всеми до спуска в Западную балку. Главк передал Эпиону просьбу отца отобедать сегодня вместе с ним. Извинившись перед искренне огорчившимся Поликратом, Эпион отказался от осмотра мавзолея Скилура и зашагал к дому Посидея рядом с конём Главка, у которого не сходила в этот день с лица довольная улыбка. На вопрос о брате, Главк ответил, что тот поехал в усадьбу к своему дружку Лигдамису заливать крепким эллинским вином горечь сегодняшнего утра, - и, не сдержавшись, радостно заржал на всю улицу.
  Пригнувшись к шее коня, Главк въехал во двор через распахнутую калитку (один из его слуг, обогнав хозяина, криком предупредил привратника), пружиносто соскочил с коня, которого тут же увёл в стойло подбежавший конюх, и приказал тотчас появившемуся из дома Фаннию поставить под навесом у андрона пару кресел со столиком, да скорее подать ему и гостю нашего лучшего вина и холодного пива.
  Усевшись друг против друга в ожидании задержавшегося у царской усыпальницы Посидея, они принялись неспешно утолять жажду: один - любимым ячменным пивом, другой - разбавленным на две трети водой красным вином. Не удержавшись, Главк радостно выболтал боспорскому гостю, что и как происходило сегодня утром в тронном зале царского дворца. Теперь уж не осталось никаких сомнений: царская булава Скилура достанется Палаку, а три его старших брата останутся ни с чем! Вновь залившись довольным смехом, Главк через Эпиона посоветовал боспорскому царю Перисаду готовить для нового царя скифов хорошие подарки, если он хочет, чтобы отношения между нашими странами и дальше оставались такими же добрососедскими, как при Скилуре.
  Наконец вернулся домой Посидей.
  Омыв руки и лицо и переменив парадную одежду на лёгкий будничный хитон, хозяин дома прошёл с младшим сыном и гостем в триклиний, куда проворные служанки тотчас внесли с кухни горячий обед.
  Вкушая без спешки искусно приготовленные яства, Посидей посоветовал Эпиону не отправляться в дальний путь на ночь глядя, а провести ещё одну ночь в его доме, а завтра утром выехать на Боспор. Слуги Посидея, теперь уже без спешки, в два дня доставят его обратно во дворец басилевса Перисада. Эпиону ничего не оставалось, как с благодарностью согласиться. Решив этот вопрос, Посидей принялся расспрашивать царского лекаря о том, здоровы ли и благополучны басилевс Перисад и его юный наследник, младший брат басилевса Левкон, его прекрасная супруга и очаровательная дочь, интересовался всё ли хорошо у его многочисленных пантикапейских друзей и деловых партнёров.
  Главк, продолжая в душе ликовать в предвкушении предстоящих вскоре счастливых перемен, много с аппетитом ел и пил, почти не слушая скупой рассказ Эпиона о боспорских знакомцах отца. Наконец Посидей насытил своё любопытство и свой желудок и, препоручив гостя заботам сына, отправился на несколько часов в опочивальню, поскольку почти не сомкнул глаз минувшей ночью.
  Эпион, не желая быть лишней обузой для Главка, которому, видно, не терпелось поделиться хорошими новостями со своими жёнами, тоже ушёл отдохнуть до вечера в отведённую ему комнату. Рафаила, не упускавшего при случае возможности поблудить с чужими рабынями, нигде поблизости не оказалось. Снисходительно относившийся к маленьким слабостям своего слуги, Эпион не стал его разыскивать, разулся и разделся сам. Привычно заложив руки за голову, он вытянулся голышом на чистой мягкой постели (в доме было по-прежнему душно), размышляя над увиденным и услышанным в это богатое впечатлениями утро, и вскоре незаметно задремал.
  
  Наутро, когда наступило, наконец, время отъезда, из плотно зашторенного серыми тучами небесного купола моросил мелкий, как пыль, дождик.
  Позавтракав наскоро горячими, только что из печи, лепёшками с душистым таврским мёдом и жирным козьим молоком, Эпион, выйдя со слугой из триклиния, увидел ждавшего его в андроне Посидея. Прежде чем проститься, старик вручил боспорскому лекарю запечатанное воском послание царя Скилура к его господину в плотном кожаном чехле и два тяжёлых кошеля с золотыми монетами: один - от Скилура, другой - от себя. Поблагодарив владыку скифов и его славного друга за щедрый дар и гостеприимство, Эпион спрятал письмо и кошели на дне кованого сундука. Сыновья Посидея так и не вышли проститься с гостем, - в такую рань они ещё спали; зато старый хозяин вместе с Фаннием проводил его аж до калитки.
  На улице Эпиона и его слугу ждала Посидеева кибитка, запряженная двумя парами низкорослых, выносливых степных лошадок, к счастью, без всяких бубенцов и погремушек. К закрытому плотной кожаной запоной от дождя задку кибитки была привязана пара прекрасных коней из отборного царского табуна: серый в яблоках мерин и белая кобылица - прощальный подарок Скилура Перисаду. За ними мок в сёдлах десяток воинов в кожаных доспехах и башлыках во главе с тем самым десятником, что проделал с Дионисием этот путь пару дней назад.
  Боясь намокнуть, Эпион и его раб поспешили забраться в кибитку через приоткрытый передний полог, и заждавшийся, намокший возница тотчас тронул лошадей. Эпион и Рафаил обнаружили внутри кибитки, на расстеленной поверх толстого слоя сена бурой медвежьей шкуре, завёрнутую в расшитые яркими золотыми узорами чепраки драгоценную сбрую дарёных царских коней, а также два вместительных меха с пивом и вином и плетёную корзину со снедью, положенные Фаннием по приказу щедрого хозяина им в дорогу.
  Миновав без задержки городские ворота, кибитка проехала мимо строящейся башни Скилурова мавзолея и, выехав на большую дорогу, повернула на восток. Заметив у съезда к юго-восточным воротам покосившуюся герму, Эпион попросил кучера остановить кибитку и, выскочив под дождь, положил возле четырёхгранного столба подношения Гермесу, захваченные из корзинки со снедью, мысленно попросив у него защиты от всякой беды и напасти по пути домой.
  Подкатив к круче, опытный возница, удерживая коней крепко натянутыми вожжами на крутом, извилистом, скользком от дождя спуске, благополучно съехал к реке. Переехав плотиной между разбухшими от дождей прудами на другой берег, он пустил коней размашистой рысью. Позади, за крупами дарёных царских коней, закутавшись в лохматые бурки, рысил десяток охранников. Эпион и Рафаил, удобно разлёгшись у бортов на мягкой медвежьей шкуре, вскоре задремали, убаюканные глухим топотом копыт, пофыркиванием лошадей да плавным, будто на морских волнах, покачиванием кибитки на размокшей дороге.
  Через пару часов дождик перестал моросить, сквозь образовавшиеся в облаках разрывы стало проглядывать жаркое солнце, а к полудню, когда ветер угнал тучи на север, и вовсе распогодилось.
  Вскоре после полудня Эпион попросил возницу остановиться на обед на берегу одной из многочисленных здешних речек. Пустив на попас коней, скифы сели в круг на зелёной полянке возле шумящего по каменистому дну мутного потока. Костёр разжигать не стали: подкреплялись всухомятку приготовленной заботливыми жёнами и матерями походной снедью. Эпион и Рафаил сели со скифами, поделившись с ними своими богатыми припасами.
   Через полчаса Посидеева кибитка вновь неспешно катила на восток между холмами и курганами, рассчитывая к вечеру докатиться до боспорской границы.
  Под вечер, когда золотой солнечный диск уже готовился закатиться за горбатый хребет Таврских гор, она прокатила без задержки мимо укреплённого городка Ситархи - столицы пограничного с Боспором скифского племени.
  Вскоре возница заметил впереди на дороге небольшой обоз: пять кибиток медленно ползли на восток в сопровождении нескольких десятков всадников. Услыхав предупреждающий окрик с облучка, десятник поравнялся с кибиткой и, вглядевшись в дорогу, пустил коня галопом, дабы разузнать, кого они нагоняют, и развеять возникшие, должно быть, с обеих сторон вблизи границы опасения.
  Догнав ехавших шагом позади кибиток воинов, он выяснил, что обоз принадлежит хорошо ему известному неапольскому купцу Сакону, и поскакал дальше, чтобы лично поприветствовать ехавшего с тремя телохранителями в голове обоза скептуха. Подскакав под настороженными взглядами взявшихся на всякий случай за рукояти акинаков охранников к Сакону, десятник придержал коня и многословно, цветасто, как заведено у скифов, приветствовал уважаемого скептуха и пожелал ему, его коням и людям лёгкого пути к намеченной цели.
  - Доброго пути и тебе, отважный воин, - ответил Сакон, повернув голову и окинув быстрым цепким взглядом коня, сбрую, одежду и лицо смело поехавшего рядом чужого воина. - Да не сотрутся даже на самой дальней из твоих дорог копыта твоего коня. Твоё лицо, кажется, мне знакомым. Будь добр, напомни своё имя.
  - Моё имя Линх, господин. Я - десятник телохранителей скептуха Посидея, которого наш владыка Скилур держит возле своего правого уха.
  Вежливо поинтересовавшись здоров ли и благополучен его высокочтимый господин, его жёны и славные сыновья, Сакон спросил, что привело Линха на эту дорогу. Линх ответил, что по приказу господина сопровождает со своим десятком обратно в Пантикапей лекаря боспорского царя, которого старший сын Посидея доставил пару дней назад к нашему недужному владыке. Сакон, в свою очередь, рассказал, что почти месяц не был в Неаполе: закупал товар в северной Скифии для своего торгового партнёра Хрисалиска из Феодосии, куда сейчас и держит путь, а потому ничего не знает о последних столичных новостях. Линх с готовностью принялся выкладывать купцу и навострившим уши сзади телохранителям всё, что ему было известно.
  Поджав под себя ноги и прислонясь, один справа, другой слева, плечами к боковым стенкам кибитки, Эпион и Рафаил вглядывались поверх мерно раскачивающихся на бегу лошадиных голов в бесконечную серую ленту дороги, тянувшуюся по облитой тёплым вечерним светом зелено-бурой равнине, разрезанной поперёк светлой полоской поросшей осокой и камышом неширокой реки - которой уже на их пути! - и терявшуюся за холмистой грядой на горизонте. Вскоре их кибитка догнала медленно тащившийся к реке скифский обоз и какое-то время ехала следом за замыкающими всадниками обозной охраны. Но вот десятник Линх, закончив разговор с ехавшим впереди купцом, оглянувшись, махнул рукой, и возница, отвернув вправо, пустил кибитку лёгкой рысцой по обочине в обгон едва ползущего, тяжело гружёного обоза.
  Когда миновали ехавших на низкорослых разномастных лошадях по трое в ряд молодых воинов-скифов, вооружённых традиционным скифским оружием: копьями, акинаками, луками и стрелами в простых кожаных горитах и небольшими, обтянутыми толстой воловьей кожей круглыми щитами, сидевший спереди у левой боковины Рафаил увидел устало бредущих за обозом пленников. Худые, обросшие давно не мытыми волосами, они едва перебирали чёрными от налипшей грязи, израненными на долгом пути босыми ногами, шагая гуськом друг за другом, привязанные двумя длинными верёвками к задку повозки. На одну из верёвок были нанизаны за запястья, как вывешенная вялиться на солнце рыба, десятка полтора взрослых мужчин, юношей и подростков, на другую - десяток молодых женщин и девушек в разодранных сорочках, сквозь которые проглядывали тёмные от солнца, пыли и грязи тела. Парни были одеты в грязные рваные рубахи и штаны из грубого полотна; на иных остались одни рубахи, на других - только штаны. У всех плечи и спины были щедро разукрашены кровавыми росчерками узловатых скифских плетей.
  В отличие от Эпиона, скользнувшего по понурым, замученным пленникам равнодушным взглядом, Рафаил разглядывал несчастных, которым предстоит вскоре до конца своих дней стать рабочей скотиной эллинов или иных цивилизованных народов (и редко кому посчастливится иметь такого доброго хозяина, как Эпион!), с любопытством и даже некоторым сочувствием, - особенно шагавших в левой связке женщин. Последними в правой, ближней к нему веренице едва волочили сбитые в кровь ноги два тощих подростка. Младший, которому на вид казалось не больше десяти годков, под вечер совсем выбился из сил и повис связанными руками на плече у шедшего чуть впереди подростка лет пятнадцати. Судя по схожим чертам измученных лиц, это были братья. Между вереницами пленников и полонянок гарцевал на нервном рыже-пегом мерине в богатой сбруе безусый, узколицый юнец в обшитых золотыми бляшками башлыке, поясе, горите и ножнах акинака. Подначиваемый вальяжно ехавшими сзади старшими воинами, он злобно подгонял полудохлых двуногих скотов, то и дело пуская в ход направо и налево свою длинную узловатую плеть.
  Посидеева кибитка подкатила к реке Бик во главе обоза. Погрузившись по днище в прозрачную медленную воду, вслед за десятником Линхом, вознаграждённым при расставании Саконом за важные новости серебряной греческой драхмой, выехала на боспорский берег. Здесь Линх пропустил опять кибитку вперёд и, увидев, что солнце уже наполовину спряталось за горбатую спину гигантской зелёно-бурой ящерицы, окаменевшей по воле богов на берегу Великого Полуденного моря, приказал вознице наддать ходу, чтобы поспеть до темноты к постоялому двору, до которого отсюда было ещё около двух фарсангов.
  
  На другое утро Эпион проснулся от громкого петушиного крика, влетевшего вместе с первыми солнечными лучами в тесную комнатушку придорожного постоялого двора сквозь крохотное прямоугольное оконце над входной дверью. Разомкнув веки, он обнаружил себя лежащим нагишом на спине на узком деревянном топчане, застеленном медвежьей шкурой, которую вчера вечером Рафаил перетащил сюда из кибитки, вместе с завёрнутой в чепраки драгоценной упряжью царских коней и хозяйским сундуком. Положив голову на свёрнутые чепраки, Рафаил негромко похрапывал на глинобитном полу возле ложа хозяина.
  Услышав, как громко скрипнул под надумавшим вставать хозяином расшатанный топчан, Рафаил перестал высвистывать носом, раскрыл глаза и сладко зевнул во весь огромный рот, затем сел, опершись спиной о стоящий в углу в головах сундук. Эпион молча сунул ему по очереди босые ступни, на которые ещё не до конца проснувшийся раб, почти на ощупь, заученно-быстро надел и застегнул серебряными пряжками кожаные сандалии, после чего поднялся и помог хозяину облачиться в лежащий на сундуке дорожный хитон.
  Подойдя к двери, Эпион скинул тонкий крючок и вышел на широкий квадратный двор придорожной гостиницы. Всю его южную сторону занимал вместе с хозяйственными постройками двухэтажный дом хозяина Дамона, а три другие стороны составляли длинные одноэтажные строения, разделённые на десятки крохотных гостевых комнат. Посередине северной стороны зиял широкий проём открывавшихся с первыми солнечными лучами въездных ворот, за которыми неподалёку пролегала большая дорога. Вдоль всех четырёх стен внутри двора тянулся широкий навес на выкрашенных коричневой краской деревянных столбах, с наклонённой вовнутрь черепичной крышей, являвшейся продолжением крыши примыкавших строений. Каждую вторую пару столбов соединяли на уровне пояса прочные перекладины, служившие коновязью для лошадей заезжих путешественников.
  Выйдя вслед за хозяином и продолжая раз за разом судорожно зевать, Рафаил вынес свёрнутую медвежью шкуру и, осторожно обойдя привязанных возле комнаты Эпиона коней, уложил её обратно в стоящую напротив двери кибитку, затем перенёс туда же чепраки с царской упряжью и сундук хозяина.
  Два местных петуха - красно-жёлтый и серо-чёрный - продолжали поочерёдно голосить в разных концах двора, привычно соревнуясь, кто звонче поприветствует встававшее с расстеленных на горизонте пухлых кремово-розовых подушек дневное светило.
  Слева, чуть поодаль Посидеевой кибитки, стояли бок о бок пять повозок вчерашнего купца, дотащившихся сюда уже затемно. Возле дальней из них, на изрытой копытами, загаженной навозом и всяким сором, не просохшей после недавнего дождя земле, сбившись в тесные кучки у задних колёс кибитки, беспокойно спали на привязи пленники и полонянки, которым уже не сегодня-завтра предстояло предстать перед покупателями на феодосийском рынке.
  Посидеевы и Саконовы охранники, которые все друг друга знали, а некоторые были в близком или дальнем родстве, несмотря на то, что полночи не спали, сперва делясь за общим ужином новостями, а потом поневоле прислушиваясь к доносившимся из Саконовой кибитки вскрикам и стонам насилуемых полонянок, с рассветом были уже все на ногах, чистили и кормили лошадей. Сакон же с сыном всё ещё отсыпались в передней кибитке после интенсивных ночных трудов.
  Пока Рафаил переносил из комнаты в кибитку вещи, Эпион разыскал в дальнем углу хозяйского хлева отхожее место. Когда минут через пять-шесть он вышел оттуда облегчённый, верный Рафаил успел умыться и ждал господина возле стоящего у входа на поварню большого медного чана с водой. Полив хозяину из деревянного ковша на руки и шею, Рафаил подал ему висевший на плече льняной рушник и поспешил в нужник.
   Направившийся после умывания к своей кибитке Эпион был перехвачен хозяином постоялого двора Дамоном - низеньким, кругленьким, подвижным человечком лет пятидесяти, одетым в грязноватую коричневую полотняную тунику. Сияя радостной улыбкой на круглом румяном лоснящемся лице, обросшем короткой рыжеватой курчавой растительностью, он мячиком подкатился к важному гостю с пожеланием доброго дня и просьбой оказать ему величайшую честь, позавтракав в кругу его семьи. Эпион стал отказываться, уверяя, что по утрам не ест и должен поскорее трогаться в путь, но Дамон был так настойчив в своём желании услужить домашнему врачу горячо обожаемого басилевса, что Эпион, уже подойдя с ним к своей кибитке, в конце концов, уступил.
   Обиходив лошадей, воины Линха уселись завтракать. Эпион попросил десятника быть готовым к отъезду через полчаса.
  Царский лекарь уже собирался последовать за обрадованным хозяином в его гостеприимный дом, когда его внимание привлекли доносившиеся от дальней кибитки тонкие сдавленные стоны кого-то из пленников. Бросив взгляд в ту сторону, он увидел лежавших чуть в стороне от остальных, насколько позволяла опутавшая их запястья верёвка, двух братьев-подростков. Старший держал голову младшего у себя на груди, зажимая ладонью его рот, из которого рвались наружу болезненные стоны, и что-то нашептывал ему в самое ухо, должно быть, уговаривая потерпеть и не тревожить своими криками сон других пленников. Хоть утро было отнюдь не прохладным, младшего мальчишку бил озноб. Узкое, серое лицо его было искажено страданьем, а связанные руки прижаты к животу, должно быть, раздираемому невыносимой болью.
  Извинившись перед опешившим Дамоном, Эпион направился к чужим пленникам. Дамон последовал за ним.
  Присев на корточки возле подростков, заклякших при его приближении от страха в ожидании побоев, Эпион положил ладонь на горячий лоб младшего мальчика, глянул в его расширенные болью, тёмные зрачки. Убрав ладонь старшего брата от его лица, жестами и мимикой он попросил больного открыть рот и высунуть язык и удовлетворённо кивнул, мельком взглянув на его покрытый белым налётом, сухой язык. Оторвав тонкие ручонки от живота, Эпион, брезгливо сморщившись, закатал на грудь замызганную, провонявшую мочой и калом рубаху (штанов на нём не было) и стал ощупывать ловкими пальцами его впалый живот. Когда, после несильного надавливания в правой нижней части живота, мальчик громко вскрикнул от пронзительной боли, разбудив таки тех пленников и полонянок, кто ещё спал, лекарь опять довольно кивнул и встал на ноги.
  Удовлетворив своё профессиональное любопытство, Эпион направился вместе с Дамоном к его дому, тщательно вымыл руки возле чана с водой (сам Дамон услужливо поливал ему) и проследовал за хозяином в трапезную.
  Выйдя через полчаса, лекарь увидел, что его кибитка, как и обещал десятник Линх, запряжена, а весь десяток, сидя на конях, ждёт команды трогаться в путь.
  Возле соседней кибитки лениво потягивался и чесал чёрными ногтями голую волосатую грудь и подмышки наконец-то выспавшийся скифский купец - хозяин обоза и пленников. В отличие от Эпиона, ему сегодня спешить с отъездом было незачем - до Феодосии отсюда рукой подать. Рядом с купцом сладко зевал спросонок его юный сын, днём помогавший отцу в торговых делах, а по ночам усердно учившийся у заботливого родителя усмирять и объезжать полонянок.
  Окинув по привычке быстрым внимательным взглядом располневшую, слегка сутулую фигуру скифского купца, с большим шаровидным брюхом, широкими женскими бёдрами, толстыми ногами и руками, Эпион предположил, что тому лет сорок пять. Большая продолговатая голова с зачёсанными назад над широким скошенным назад лбом редкими прямыми каштаново-рыжими волосами, округло подстриженная борода, тяжёлые свинцовые мешки под прищуренными глазами, раздвоенный на розовом кончике толстый нос, мясистые оттопыренные уши - все эти черты шедшего навстречу купца имели мало общего с обличьем типичного скифа. Следовавший в шаге за его левым плечом тонкий юноша с копной длинных раскудланных светло-русых волос, куда больше напоминал скифа, должно быть, унаследовав по большей части черты матери-скифянки, но большой прямой рот с тонкими бледно-розовыми губами и хищный прищур продолговатых карих глаз не оставляли сомнений, что он сын своего отца.
  Часто наезжая с товаром на Боспор, Сакон отлично знал все постоялые дворы и их владельцев на большой дороге между приграничной Феодосией и Пантикапеем. После взаимных дружеских приветствий, Дамон представил Эпиону знатного скифского скептуха и богатого купца Сакона, торгового партнёра самого Хрисалиска, а тот, в свою очередь, познакомил их с тринадцатилетним сыном Кадуином, впервые отправившимся с отцом в дальнюю торговую поездку.
  - Очень, очень рад наконец познакомиться со знаменитым врачом самого боспорского басилевса! - расплылся в широкой улыбке Сакон, тряся обеими руками правую руку Эпиона. - Мне уже всё рассказал десятник Линх. Как жаль, что нашему царю Скилуру ничем нельзя было помочь. Увы! Лекарство от старости известно только богам.
  - Надеюсь, что когда-нибудь найдётся новый Прометей и откроет людям тайну бессмертия, - возмечтал Дамон.
  - Ну уж нет! Это пошло бы только во вред людскому роду, - возразил Сакон. - Ведь тогда людям придётся перестать плодить детей, иначе Земля очень скоро переполнится! Думаю, мудрые боги никогда не допустят этого.
  Эпион согласился с Саконом и высказал похвалу его безупречному, без малейшего акцента эллинскому языку. Польщённый Сакон пояснил, что он - сын знатного скифа и эллинки, и оба языка - отцовский и материнский - для него в равной степени родные с детства. Ещё раз высказав на прощанье свою радость знакомству с Эпионом, Сакон с сыном и несшим расшитый алыми птицами рушник слугой завернули к отхожему месту.
  Подойдя наконец к своей кибитке, из которой нетерпеливо выглядывал удобно устроившийся в своём углу, облокотясь на хозяйский сундук, Рафаил, Эпион стал прощаться с гостеприимным хозяином. (Плату за предоставленный кров и ночлег для себя, всех своих людей и лошадей он, как и положено, уплатил вперёд ещё вечером старшему сыну Дамона, встретившему вчера вместо отца поздних гостей.)
   В это время двое Саконовых слуг раздавали скудный корм привязанным к дальней кибитке пленникам, которым скифы не развязывали руки (так с ними меньше хлопот) ни для еды, ни для оправки. Одна тонкая, размером с ладонь, ячменная лепёшка утром и одна вечером, да ещё брошенные иногда охранниками, как собакам, обглоданные кости, - вот и вся их еда на целый день: Сакон не баловал свой двуногий скот обильной едой перед продажей, зная, что самый богатый грек Феодосии Хрисалиск, по заказу которого он доставил из низовий Борисфена-Донапра свой товар, его в цене не обидит. Воды своим пленникам скифы не дали вовсе: как и вчера вечером, те по выходе с постоялого двора напьются вместе с лошадьми из расположенного неподалёку пруда.
  Голодные пленники и полонянки в один миг проглотили свою скудную пищу. Только страдавшему животом мальчишке еда не лезла в горло: он протянул свою лепёшку старшему брату. Но тот, пересилив собственный лютый голод, заставил младшего съесть помаленьку эту лепёшку самому, иначе у него не хватит сил продержаться на ногах до вечера, и скифы его прирежут на дороге, как павшую лошадь. Но едва несчастный через силу проглотил по кусочкам свою лепёшку, как тут же изрыгнул её обратно. Услыхав, как его рвёт, Эпион, уже занесший было ногу на выступающий из днища кибитки в виде подножки край доски, вновь опустил её на землю и, повернув голову, стал глядеть на корчившегося на четвереньках, изрыгая на землю облитые желчью хлебные крошки, белоголового мальца.
  Дождавшись, когда Сакон с сыном, слегка ополоснув водой руки и лица, неспешно вернулись к своим кибиткам, Эпион обратился к купцу:
  - Почтенный Сакон! Один из твоих рабов - вон тот мальчик - поражён смертельным недугом. Его у тебя никто не купит: через два-три дня он умрёт в ужасных муках. Но я готов купить его за одну драхму.
  - Но зачем же тебе раб, который вот-вот умрёт? - искренне удивился Сакон.
  - Я попытаюсь его вылечить.
  - Ты же только что сказал, что его болезнь смертельна!
  - Да, это так. Я не пытаюсь тебя обмануть, уважаемый Сакон. Мальчишка действительно обречён, если не начать его лечить немедленно.
  - Так вылечи его! А я заплачу тебе драхму, - ответил хитрому лекарю своим предложением скифский купец и рассмеялся, довольный, что не дал себя так легко провести.
  Но Эпион отрицательно покачал головой:
  - Вылечить его совсем не просто. Если я правильно поставил диагноз, у мальчика загноился маленький червеподобный отросток в животе. Мне нужно будет разрезать ему живот, отыскать среди кишок этот гнойник, отрезать его и снова зашить. Это обойдётся тебе дороже стоимости самого сильного из твоих пленников. К тому же существует немалый риск, что после такой операции мальчик всё равно умрёт. Я же, если это случится, всё равно приобрету полезный врачебный опыт: снова разрежу его и попытаюсь понять почему он умер, в чём моя ошибка. Полагаю, эти знания стоят серебряной драхмы, ты же, уважаемый Сакон, ничего не потеряешь.
  - Ну, хорошо! - внял доводам лекаря Сакон. - Я отдам его тебе даром, но с условием, что ты позволишь мне и моему сыну поглядеть, как ты будешь его ре... лечить.
  Эпион не имел ничего против: он намерен оперировать больного прямо здесь во дворе, и смотреть на это могут все, кто пожелает. Он всё же заставил Сакона взять у него драхму за больного раба, пояснив, что по бытующему среди врачей поверью, бесплатное лечение часто выходит неудачным.
  - Уважаемый Линх, прикажи распрягать лошадей, - попросил Эпион сидевшего верхом десятника. - Сегодня мы никуда не едем.
  Громко вздохнув, Рафаил нехотя полез вместе с лекарским сундуком из кибитки обратно, а Эпион отправился с Дамоном на поиски подходящего для операции стола или скамьи и прочих необходимых ему вещей.
  Один из Саконовых скифов отвязал больного мальчика от общей верёвки и Рафаил повёл его к чану с водой. Сбросив с него его зловонную одежонку и брезгливо отшвырнув её ногой куда подальше, Рафаил, не жалея воды, омыл с головы до ног всё его щуплое, исхлёстанное плетью, кишащее паразитами тельце. Вытерев насухо полотенцем, Рафаил, крепко держа за плечо, повёл его голого на середину двора, куда двое Дамоновых рабов уже вынесли из дома крепкую широкую скамью, а рабыни принесли с кухни казанок с кипятком, жаровню с горячими углями из печи, большой кувшин холодной воды, табурет и небольшой медный таз. Поставив казанок на угли, рабыня по приказу Эпиона зачерпнула глиняной кружкой кипяток и ошпарила поверхность скамьи. Вложив руку мальца, оцепеневшего от ужаса при виде этих приготовлений к пыткам, чтоб не убежал, в грубую ладонь одного из Дамоновых рабов, Рафаил перенёс поближе лекарский сундук.
  Открыв сундук висевшим у него на шее затейливым ключом, Эпион достал из него небольшой стакан из толстого зелёного стекла и осторожно нацедил в него немного вязкой мутной жидкости из одной из продолговатых алебастровых бутылочек, которых, как заметил стоявший с сыном поблизости Сакон, было в ячейках сундука не меньше двух десятков. Отдав сосудец Рафаилу, который плотно заткнул его деревянной пробкой и поставил обратно в ячейку, Эпион шагнул со стаканом к белому от страха мальчику, должно быть, решившему, что в зелёном стакане яд. Гипнотизируя его взглядом своих неподвижных чёрных глаз, лекарь обратился к нему успокаивающим, ласковым голосом:
  - Не бойся, малыш. Выпей это, и скоро тебе станет хорошо.
  И хотя мальчик не понимал эллинскую речь, он покорно открыл рот и дал чужаку со страшными глазами и добрым голосом вылить в него содержимое зелёного стакана. Посадив его на тёплую, чистую скамью, Эпион обхватил чуткими пальцами его запястье с пульсирующей под тонкой кожей кровеносной жилкой и уставился своим парализующим змеиным взглядом в его распахнутые серо-голубые глаза.
   Убедившись, что мальчик провалился в крепкий дурманящий сон, Эпион положил его спиной на скамью, и ловкий слуга лекаря накрепко привязал к скамье его вытянутые за голову руки, а затем и ноги поданными Дамоновым рабом сыромятными ремнями. Затянув на ногах жертвы последний узел, Рафаил плеснул в стоящий на табурете тазик кипятка, немного разбавил его холодной водой, и ещё раз тщательно обмыл живот впавшего в бесчувственное забытье мальчика смоченной в тазике мягкой морской губкой.
  Линх тем временем по просьбе Эпиона отрезал несколько длинных светлых волосин из пышного хвоста привязанной к задку Посидеевой кибитки белой кобылицы. Пока Эпион тщательно мыл в тазике с горячей водой руки, его слуга ловко продел одну из принесенных Линхом конских волосин в ушко тонкой бронзовой иголки.
  Линх, Сакон с сыном и Дамон с готовыми к услугам двумя рабами и двумя рабынями, стоя вблизи скамьи, с живым интересом наблюдали за приготовлениями царского лекаря к жуткому лечению. Остальные скифы и немногие находившиеся в этот час на постоялом дворе боспорцы (большинство ночевавших здесь путников выехали за ворота ещё рано утром) обступили тесным кружком скамью с больным мальчиком чуть поодаль. Сидящий на привязи возле дальней кибитки подросток тщетно пытался разглядеть сквозь частокол ног, что там делают злые чужаки с его несчастным младшим братом.
  Достав из сундука очередной флакон, Эпион вылил немного его содержимого на свою правую ладонь. Сакон тотчас уловил разлившийся в воздухе резкий, хорошо знакомый запах.
  - Похоже, это целебная мазь, которой наши знахари исцеляют раны скифских воинов! - нарушил он царившее до сих пор зловещее, как во время приготовления к кровавому жертвоприношению или необычной казни, молчание.
  - Верно, - подтвердил его догадку Эпион. - Эта скифская мазь - лучшее средство для заживления открытых ран, какое я знаю.
  Повернувшись к скамье, лекарь втёр скифскую мазь в кожу в нижней части живота мальчика, после чего старательно растёр её остатками свои ладони и пальцы. Его помощник, бросив иголку и оба конских волоса в тазик с горячей водой, подошёл к сундуку и подал хозяину острый стальной скальпель с ручкой из жёлтой слоновой кости. Эпион опустил лезвие в парующий на углях чугунок и подержал его с полминуты в кипятке.
  - Зачем ты кипятишь нож? - полюбопытствовал Сакон.
  - Опыт множества врачей и мой собственный говорит о том, что грязь - самая большая опасность для раны. Грязная рана начинает гноиться, а это почти всегда приводит к смерти. А грязь, как известно, боится огня и кипятка, - охотно пояснил Эпион.
  Вынув скальпель из кипятка, он повернулся к скамье. Рафаил уже стоял наготове с вынутыми из сундука длинными тонкими льняными лоскутами для перевязки.
   Солнце, успевшее уже взобраться довольно высоко по склону хрустального небесного кургана, как раз выпуталось из череды пасшихся на голубом лугу облаков и залило весь двор ярким, горячим светом.
  Эпион сделал быстрый уверенный разрез в правой нижней части живота мальчика. По бедру и паху побежала ручейком алая кровь. Передав окровавленный скальпель помощнику, лекарь раздвинул пальцами левой руки края разреза и стал копошиться пальцами правой в открывшихся там розовых кишках. Быстро найдя, что искал, он вытянул наружу небольшой фрагмент тонкой, покрытой слизью кишки с приросшим к ней, как пиявка, тёмным отростком.
  - А вот и источник болезни! - с торжеством в голосе объявил Эпион. - К счастью, "червячок" не успел прогнить насквозь и скопившийся в нём гной не растёкся по внутренностям.
  Взяв у Рафаила опять скальпель, Эпион отсёк гнилостный отросток от здоровой кишки, бросил его под скамью и закрутил обрезанный край кишки пальцами. Рафаил достал из таза с горячей водой конский волос, окунул его пару раз в кипяток, затем ловко перетянул им обрезок возле самых пальцев Эпиона и надёжно завязал на несколько узлов, будто горлышко винного бурдюка. Обрезав лишний волос у самого узелка, лекарь засунул кишку обратно в полость живота и стянул вместе края разреза пальцами левой руки. Его помощник достал из таза иголку с волосяной ниткой, опять же окунул её три раза в кипяток и подал хозяину. Эпион с ловкостью и проворством опытной швеи заштопал рану на животе мальчика частыми ровными стежками. Обрезав нить, он вернул иглу Рафаилу, который бросил её в тазик. Достав опять из сундука флакон со скифской целительной мазью, лекарь обильно смазал ею льняной лоскут, размером с ладонь. Тем часом его слуга завязал обрезки нити на конце шва и принялся отвязывать от скамьи руки мальчика. Когда Рафаил приподнял бесчувственного мальчика за спину над скамьёй, Эпион наложил на рану пропитанную целебной мазью ткань и туго забинтовал ему живот льняными повязками.
   Оба они работали быстро и слаженно, почти без звука, понимая друг друга с полувзгляда; по всему было видно, что проделывать подобные операции им было не впервой.
  - Ну, вот и всё! Как-будто всё сделано как надо. Теперь, если не воспротивится этому безжалостная Атропос, малый будет жить, - удовлетворённо произнёс Эпион. - Уважаемый Дамон, прикажи своим слугам осторожно занести его вместе со скамьёй в мою комнату. Нам придётся задержаться у тебя ещё на день или два.
  Впечатлённый увиденным, Сакон спросил, почему же Эпион вот так же не вырезал гнилое место из нутра Скилура? Эпион ответил, что, к несчастью, там гниль уже распространилась по всему нутру, и если её вырезать, царь сразу бы умер. Но и без того Судьба благоволила скифскому владыке, подарив ему, в отличие от этого мальчика, долгую счастливую жизнь.
  Сакону оставалось только согласиться. Ещё раз заверив на прощанье, как он рад и счастлив своему знакомству с ним, купец велел своим людям собираться, наконец, в дорогу.
  Оставив больного на попечении Рафаила, который опять привязал его руки к скамье, дабы тот, очнувшись от обезболивающего дурмана, не разбередил ненароком свою рану, Эпион отправился вслед за обозом Сакона за ворота - прогуляться и развеяться в окрестностях постоялого двора.
  После устроенного в пруду для четвероногой и двуногой скотины водопоя и помывки (Сакон позаботился, чтобы доставленные к Хрисалиску рабы имели "товарный вид"), обоз скифского купца повернул на развилке на дорогу, уходящую на юг. И пока был виден с дороги постоялый двор, последний в связке белоголовый подросток всё шёл с обращённым назад лицом, глядя туда, где остался во власти безжалостных, как голодные волки, чужаков его несчастный младший брат...
  Принадлежащий нынче Дамону постоялый двор был построен здесь ещё в прадавние времена, вскоре после того как первые эллинские колонисты основали на далёких северных берегах Эвксина, суровых и холодных, но на удивление плодородных, Пантикапей, Феодосию, Херсонес, и их отважные купцы проложили между ними по диким варварским землям сухопутные дороги. С тех пор он не раз разрушался и сжигался дотла во время варварских набегов, но всякий раз восстанавливался заново предприимчивыми эллинами, как только на смену войнам приходили мирные времена: очень уж в удобном месте он был расположен!
  Двор стоял в открытой на север горловине широкой, с пологими склонами, степной балки, сползающей с южной возвышенности двумя изогнутыми языками. Совсем рядом земляная плотина, перегородив стекавшие по раздвоенному дну балки ручьи, образовала большой овальный пруд, словно живым зелёным частоколом, обсаженный по краю островерхими, как копья гигантов, тополями. По плотине перебегала через ручей большая Скифская дорога, от которой чуть дальше ответвлялась на юг вдоль восточного склона балки дорога на Феодосию.
  Путешественники, выехавшие утром из ворот Пантикапея, к вечеру успевали добраться как раз до развилки трёх дорог. Да и те, кто ехал из Скифии, частенько останавливались на ночлег именно здесь. Так что гостей у Дамона всегда хватало, и его заведение процветало, поскольку уже много лет между скифами и Боспором царил прочный, ничем не омрачаемый мир, оплаченный ежегодными дарами Скилуру.
  Прогулявшись вокруг пруда по протоптанной между серебристых тополей и нависших над водой длиннокосых ракит узкой тропинке, Эпион с завистью поглядел, как двое младших сыновей Дамона ловят в воде под берегом раков, и вернулся к обеду на постоялый двор.
  Заглянув в свою комнату, он убедился, что прооперированный мальчик по-прежнему крепко спит, привязанный к скамье, стоящей у стены напротив кровати, на которой, развалясь на медвежьей шкуре, вовсю храпел Рафаил.
  Двое Посидеевых скифов спали на чепраках в тени под навесом слева от двери Эпионовой комнаты, ещё двое, сидя друг против друга на расстеленном справа от двери чепраке, увлечённо метали кости.
  На вопрос Эпиона, где Линх и остальные, один из игроков ответил, что те поехали поохотиться в здешних степях: может, добудут несколько зайцев и дроф к обеду.
  Под вечер Линх и пятеро его воинов действительно вернулись с неплохой добычей и устроили себе пиршество. Эпион хотел купить для них у Дамона амфору хорошего вина, но тот настоял, чтобы лекарь басилевса принял от него вино в подарок. Скифы остались очень довольны. Посидев недолго в их кружке, Эпион ушёл спать, а вот Рафаил, выспавшийся днём, с удовольствием пропьянствовал с развеселившимися скифами до глубокой ночи.
  Утром Эпион едва добудился своего пьяного вдрызг слугу. Только хорошенько облившись холодной водой у чана для умывания, Рафаил немного пришёл в себя.
  Вернувшись в комнату, он отвязал от скамьи руки и ноги давно проснувшегося и больше не терзаемого болью мальчика. Распеленав его повязку, Эпион убедился, что заживление пошло хорошо, и состояние раны как будто не вызывает никаких опасений. Мальчик мог уже спокойно сидеть и стоять, помочился в ночной горшок, и моча была светлая и чистая. Наложив на рану пропитанный свежей мазью лоскут, лекарь опять плотно забинтовал его.
  Выйдя во двор и увидев, что скифы уже вполне протрезвели, он попросил Линха запрягать лошадей.
  Через десять минут медвежья шкура, чепраки с царской упряжью и лекарский сундук заняли своё место в кибитке. Вслед за сундуком, Рафаил, осторожно поддерживая под мышки, вывел из комнаты к передку кибитки нового раба своего хозяина.
  Едва выйдя из дверей, мальчик устремил взгляд туда, где сутки назад стояли кибитки Сакона. Теперь там было пусто. Забравшись на передок, Рафаил втащил за подмышки в кибитку почти невесомого от худобы мальчика и уложил его на медвежью шкуру возле правой стенки. Прижавшись лицом к обитой серым волчьим мехом стене кибитки, мальчик закрыл глаза и залился беззвучными слезами.
  Отказавшись от завтрака (и без того встали поздно!), Эпион пожал на прощанье руку радушному хозяину и забрался наконец в кибитку. Возница тронул застоявшихся коней. Дамон счёл своим долгом проводить лекаря басилевса аж за ворота и там, расплывшись в угодливой улыбке, в последний раз пожелал ему доброго пути.
  Выехав на большую дорогу, возница взмахнул кнутом, пустив коней ходкой рысью встречь солнцу. Эпион попросил его непременно притормаживать на рытвинах и колдобинах, чтобы не растревожить рану больного.
  Лёжа на боку между хозяином и мальчиком, Рафаил пробовал заговаривать с ним на всех языках, на каких знал хотя бы несколько слов. Да вот беда: рождённый и выросший далеко на юге, Рафаил знал по большей части языки южных племён и народов, а мальчишка, судя по всему, рождён был где-то на самой северной окраине обитаемых земель. Несмотря на все попытки Рафаила заговорить с ним, малец угрюмо молчал, незаметно вытирая тонкими пальчиками всё катившиеся и катившиеся из уголков глаз горькие сиротские слёзы.
  - Оставь его в покое, Рафаил! - приказал, наконец, Эпион. - Пусть лучше спит.
  - Да-а... Как же он будет служить, не понимая приказов хозяина?
  - Ничего, скоро научится. Дети быстро постигают новое.
  - А какое имя ты дашь своему новому рабу, хозяин? - вдруг озаботился Рафаил после продолжительного молчания.
  Подумав с минуту под мерный топот десятков копыт, Эпион наконец ответил:
  - Волосы у него белы, как снег, который, если верить некоторым нашим купцам, почти круглый год покрывает скудную, мёрзлую землю на далёком севере, откуда его привели. Давай будем звать его Хионом.*
  
  (Примечание: Хион (греч.) - "Снежный".)
  
  ГЛАВА 4
  
  Сын вождя племени напитов Скилака Ториксак неспешно рысил по выбитой копытами и изрытой железными ободами телег дороге, вившейся вдоль левого берега Пасиака. Поздним утром он выехал из укрытого в степной балке между Пасиаком и Гнилыми озёрами стойбища своей сотни во главе небольшого отряда, состоявшего из двух кибиток и скакавшего попарно за ними десятка телохранителей. Спину мускулистого игреневого мерина сотника покрывал расшитый золотым узором вьющихся трав малиновый чепрак, обшитый по краю золотой бахромой. Между передними ногами Ториксакова коня болтался на коротком толстом шнуре науз - вправленная в позолоченный медный шарик кисть из окрашенных в алый цвет волос павших от руки сотника врагов. В кибитках, запряженных гуськом двумя парами низкорослых разномастных лошадок выносливой степной породы, ехали жёны Ториксака - Ашика и Евнона - со служанками и малолетними детьми.
  После двухчасового пути по ожившей и вновь зазеленевшей после недавней грозы степи Ториксак и его спутники оставили за спиной столицу племени палов - крепость Палакий на высоком холме над рекой, с раскинувшимся полукольцом у его подножья пригородом в три сотни дворов, и приближались к нависавшему мощными башнями и стенами над обрывистым краем высокого плато Царскому городу скифов.
  Оставив по левую руку поворот к нижней запруде и лабиринт Нижнего города с теснившимися, как осиные гнёзда, у подножья зелёных обрывистых склонов серыми приземистыми домиками с тёмно-коричневыми шапками тростниковых крыш, Ториксак направил коня в узкую длинную балку с крутыми каменистыми склонами, полого спускавшуюся с кручи к реке западнее Неаполя, и через минуту выехал возле юго-западной башни на пересекавшую плато с востока на запад большую дорогу.
  Повернув направо, Ториксак слегка наддал пятками мягких коричневых скификов в круглые, сытые бока коня. Распушив по ветру пышный светло-рыжий хвост, мерин припустил размашистым галопом по уходящей от города в западную сторону с едва заметным уклоном широкой дороге.
  Ториксак был сотником царских телохранителей, называвшихся попросту сайями* - "царскими". Чести служить в этом личном войске царя, его отборной дружине, удостаивались лучшие из лучших - самые отважные, умелые и сильные воины из всех двадцати двух подвластных царю скифских племён, а начальственные посты там занимали царские родичи и наиболее достойные сыновья племенных вождей. За верную службу сайи получали от царя оружие, одежду и обувь, кибитку, коней, коров, овец, рабов (простые воины получали царских даров поменьше, десятники - побольше, сотники и тысячники - ещё больше), а также пастбища на принадлежащей царю степной равнине по обе стороны узкого перешейка, соединявшего южную и северную части Скифии и называвшегося Тафром. Самые красивые девушки Скифии мечтали стать жёнами воинов-сайев, а тех, кто отличился каким-нибудь важным подвигом, царь нередко вознаграждал женой из числа собственных дочерей от наложниц.
  
  (Примечание: Автор придерживается мнения, что сайи не были каким-то особым племенем "царских" скифов, а были корпусом царских телохранителей - личной "гвардией" скифских царей. Косвенным подтверждением этому является то, что античным писателям известны сразу два "племени" сайев - одно у скифов, другое, позже, у сарматов. Впрочем, полагаю, образом жизни сайи ничем не отличались от "обычных" скифских и сарматских племён, так что ошибиться было не мудрено.)
  
  Ториксаку было двадцать пять лет. Среднего роста, он имел поджарую, атлетичную фигуру хорошо тренированного воина с мускулистыми руками и сильными, чуть кривыми, как и у всякого скифа, ногами, с раннего детства приспособленными цепко держаться за конские бока. Концы его длинных русых волос выбивались из-под серого кожаного башлыка, обшитого по переднему краю и на ушах золотыми пластинками с тиснёными фигурками диковинных зверей и птиц, порождённых буйной фантазией многих поколений скифских мастеров. Боевой кожаный кафтан, подпоясанный наборным пластинчатым поясом, сиял на солнце начищенными широкими бронзовыми пластинами, надёжно защищавшими его грудь и плечи. Прочные тёмно-серые кожаные штаны без всяких прикрас и защиты (в боевых условиях к ним подвязывалась спереди пластинчатая чешуя и поножи, но сейчас в этом не было необходимости) и украшенные такими же, что и на башлыке, только не золотыми, а серебряными рельефными пластинками коричневые полусапожки-скифики довершали его дорожный костюм. На его левом плече висел небольшой круглый деревянный щит, укреплённый по краю толстой бронзовой пластиной и большим бронзовым умбоном в центре в виде пышногривой львиной головы. Такие же умбоны украшали щиты скакавших за кибитками воинов, являясь отличительным знаком тысячи, в которой служил Ториксак. Справа к поясу были подвешены отделанные золотом ножны с мечом, и точильный брусок, а слева - обтянутый зелёной кожей и украшенный золотыми фигурками ширококрылых орлов, длинноухих зайцев и ветвисторогих оленей горит с коротким скифским луком и тремя десятками красных стрел, и небольшая серебряная чаша для питья с двумя крохотными ушками и рельефными изображениями пирующих воинов-скифов на четырёх сторонах. К левой голени поверх штанины пристёгнуты двумя ремешками серебряные ножны длинного узкого кинжала - непременный атрибут всякого скифского и сарматского воина, да и многих женщин. Сбруя крупного игреневого красавца-коня царского сотника тоже отличалась богатой отделкой рельефного серебряного налобника, закрывавшего всю верхнюю часть головы от носа до ушей, серебряных нащёчников и псалий, с которых свисали длинные пряди павших от его руки врагов, и двух круглых выпуклых серебряных фалер, защищавших широкую мускулистую грудь мерина.
  Скакавшие за Ториксаковыми кибитками воины тоже пребывали в полной боевой готовности: помимо щитов, луков, акинаков и ножей, они держали в руках короткие копья, годные и для броска во врага на скаку, и для смертельного укола. Хотя путь был недальний и хорошо знакомый, но дорога часто подступала довольно близко к поросшим непролазными зарослями горам, кишевшим всегда готовыми поживиться чужим добром лесными дикарями-таврами, так что путникам приходились держать ухо востро.
  Старший сын Ториксака, пятилетний Скилак, едва утром выехали из стойбища, перебрался от матери Ашики на облучок передней кибитки, отнял у возницы кнут и, подражая взрослым, принялся грозно понукать и старательно стегать ближних лошадок по крупам и ляжкам, побуждая их пуститься вскачь лихим намётом, так что молодому вознице, поощрявшему своего добровольного помощника одобрительной улыбкой, приходилось постоянно натягивать вожжи, чтобы не налететь ненароком на скакавшего впереди хозяина.
  Сотник Ториксак с жёнами и детьми, которых у него было пятеро мал-мала-меньше: два сына и две дочери от старшей жены Ашики и годовалая дочь от второй жены Евноны, которую он взял в свой дом всего два года назад, и которая уже седьмой месяц носила второе его дитя, держал путь в родную Тавану - племенной центр напитов, где назавтра намечалось большое семейное торжество в доме его дяди Октамасада, отпросившись по такому случаю у своего тысячника Асхара проведать многочисленную родню и показать отцу и матерям подросших внуков.
  Возле брода через небольшую степную речку Бат, бежавшую из восточных предгорий Таврских гор к недалёкому западному краю скифской земли, Ториксак настиг выехавший часом ранее из постоялого двора под Неаполем обоз херсонесских купцов из двух десятков тяжело гружёных высокобортных телег и кибиток, запряженных каждая двумя парами выносливых и неприхотливых скифских лошадей, шедший под охраной нанятых на границе трёх десятков конных напитов, радостно и шумно приветствовавших сына своего вождя.
  Перекинувшись с земляками десятком слов, Ториксак поскакал в голову обоза, где ехали верхами два знакомых молодых купца, Агасикл и Каллиад, с которыми сотник и его жёны не раз обменивались нужными им товарами ко взаимной выгоде и удовольствию. Встретив царского сотника широкими приязненными улыбками, они предложили ему ехать до города напитов вместе. Поскольку Ториксак никуда особо не спешил, он согласно кивнул, и кибитки его жён, к большому неудовольствию малыша Скилака, у которого слуга-возничий был вынужден отобрать кнут, потащились шагом в голове обоза.
  Агасикл и Каллиад были одного возраста с Ториксаком: первому было двадцать четыре, второму в середине осени исполнится двадцать пять. Отцы их, Гераклид и Артемидор, принадлежали к правящей верхушке Херсонеса - узкому кругу богачей, из года в год избиравшихся согражданами на высокие государственные должности, дающие власть и почёт, но и сопряжённые с немалыми личными расходами. Занятые державными делами, сами они уже товары в чужие земли не возили, переложив торговые труды на плечи своих подросших сыновей.
  Молодые купцы были близкие приятели, а скоро должны стать и родственниками: Каллиад собирался взять в жёны сестру Агасикла. Оба были одеты по-скифски: в островерхие башлыки, короткие полукафтаны, удобные для езды верхом узкие замшевые штаны и мягкокожие скифики, вооружены щитами, луками и мечами. Каллиад был шире в плечах и плотнее своего худощавого товарища. Обросшая короткими рыжими волосами круглая голова со сросшимися с курчавой бородкой широкими бакенбардами, низкий покатый лоб, усеянная мелкими веснушками бледная кожа, большие, круглые, водянисто-серые глаза навыкате, разделённые небольшим крючковатым носом, придавали ему малопривлекательный "жабий" вид. Агасикл носил длинные, как у скифов, вьющиеся кольцами чёрные волосы, тонкие усы и короткую клиновидную бородку. Чёрные блестящие глаза под крыловидными бровями, тонкий прямой нос и небольшой выразительный тёмно-красный рот делали его узкое смуглое лицо весьма смазливым. Впрочем, Каллиад компенсировал все недостатки своей внешности куда большим, нежели у приятеля, скрытым в штанах мужским "достоинством".
  Молодые купцы ехали на породистых тонконогих конях, обряженных в богатую сбрую: Каллиад - на мышастом мерине, Агасикл - на золотисто-рыжей кобыле. Предложив сотнику на выбор доброго эллинского вина либо отменного скифского пива из своих прикрытых от солнца щитами бурдюков, купцы завязали с ним оживлённый разговор по-скифски.
  Отхлебнув из своей изящной чаши налитое Агасиклом вино, Ториксак предположил, что, судя по тяжёлому ходу их телег, наторговали они в Неаполе удачно. Словоохотливый Агасикл подтвердил, что поездки в дружескую и очень богатую Скифию приносят эллинским купцам хорошую прибыль: их товары пользуются у скифов большим спросом, так что выгода взаимна. Одно плохо: скифы, за малым исключением, никак не приучатся торговать при помощи денег, предпочитая менять товар на товар, а из попадающих к ним в руки эллинских золотых и серебряных монет, не понимая их истинной ценности, делают мониста для своих женщин.
  Затем разговор естественно перешёл на тему, которая больше всего волновала в эти дни и скифов, и их соседей: о предстоящей вскоре смене власти в Неаполе. Все уже настолько привыкли к мудрому правлению царя Скилура за долгие годы! Что-то будет при его преемнике? И хотя их приятель Главк, сын уважаемого Посидея, поведавший им во всех подробностях о недавнем собрании в зале царского совета, уверен, что новым владыкой скифов будет Палак, Каллиад сомневается в том, что старшие сыновья царя так просто уступят власть младшему брату. Не начнутся ли между ними взаимные распри и борьба за власть, гибельная для нашей взаимовыгодной торговли? Остановит ли их данная отцу клятва? Ведь мёртвого льва не боятся даже воробьи!
  Сотник Ториксак, присутствовавший вместе со своим тысячником Асхаром на недавнем собрании в царском дворце, был не из тех, кому легко можно развязать язык несколькими чашами дармового неразбавленного вина, чтобы он безоглядно молол им перед жадными до чужих тайн ушами чужеземцев, но тут он счёл своим долгом возразить Каллиаду:
  - Не знаю, может для вас, греков, рушить свои клятвы обычное дело, но у нас, скифов, это не принято. Можете не сомневаться: сыновья царя, сайи, вожди племён и все воины беспрекословно исполнят предсмертную волю Скилура и поднимут на шкуре белого быка Палака.
  - И прекрасно! - воскликнул довольный решительным утверждением сотника сайев Агасикл. - Конечно, для нас, эллинов, наверное, было бы лучше, если б преемником Скилура стал Лигдамис, но Главк нас уверил, что молодой Палак будет наилучшим повелителем для скифов и благожелательным соседом для Херсонеса и Боспора.
  - Ещё бы! Ведь Главк - близкий друг Палака и рассчитывает занять при нём место своего старого отца. Как же ему не петь Палаку хвалебные оды? - заметил, скривив в ухмылке тонкогубый рот, Каллиад. - А тебе, сотник, кто из сыновей Скилура больше всех по нраву?
  - По мне, все они хороши, все - крепкого царского корня, - дипломатично ответил Ториксак, - и если бы сам Скилур не указал на Палака, я бы затруднился с выбором.
  - Давайте же выпьем полные чаши до дна за то, чтобы царствование Палака было таким же долгим и счастливым, как у его великого отца! - тотчас предложил разгорячённый вином Агасикл, и наполнил до краёв алой струёй из висевшего у него на плече козьего бурдюка подставленные чаши Ториксака и Каллиада.
   После того как все трое осушили чаши во славу будущего царя, Агасикл, напустив на себя таинственный вид, вдруг объявил:
  - А я знаю, почему старый царь выбрал именно Палака!
  - Потому, что у скифов в обычае оставлять почти всё имущество младшему сыну? - предположил Каллиад.
  - Нет! Не только поэтому, - покачал головой Агасикл, оголив в самодовольной ухмылке два ряда ровных белых зубов. - Своим выбором старый царь ещё раз показал свой недюжинный, как для вар... - Развязанный хмелем язык едва не довёл Агасикла до беды, но ехавший справа более трезвый Каллиад вовремя ткнул его в бок кулаком. - Я хотел сказать, царь скифов в который уже раз явил всем свой необычайный ум и великую мудрость! Да-да! Вспомните: ведь старшие его сыновья - наполовину сарматы, третий сын Лигдамис - полуэллин, и только младший, Палак - чистокровный скиф. Если бы Скилур, предположим, объявил своим наследником старшего сына Марепсемиса или Лигдамиса, то многие вожди и воины могли бы этому воспротивиться и отдать свои голоса за чистокровного скифа Палака. Тогда бы между братьями могла разгореться вражда, борьба за власть и даже губительная для государства междоусобная война. Но указав своим наследником Палака и связав его братьев клятвой повиновения, Скилур мудро предотвратил такое развитие событий после своей смерти.
  - А ведь похоже на то! Должно быть, ты прав - это так и есть! - подивился неожиданной прозорливости друга Каллиад. Ториксак же, прежде как-то не задумывавшийся о мотивах царя Скилура (вернее, как и большинство его приятелей сайев, полагавший, что старый царь выбрал преемником младшего сына под влиянием любимой жены Опии - его матери, и вождя сайев Иненсимея - его дяди) поглядывал теперь на ехавшего справа быстро опьяневшего грека с куда большим, чем прежде, уважением.
  Тем временем, за выпивкой и разговорами, они незаметно добрались до второй пересекавшей их путь реки, гораздо шире и многоводнее предыдущей. Впрочем, когда в Таврских горах не было дождя, переправа через протекавшие по Скифии реки не представляла никакого труда: почти везде можно было перебраться с берега на берег, не замочив брюха коней и днища телег.
  За покрытым мелкой галькой широким речным перекатом, над обрывистыми жёлто-бурыми склонами вытянутой вдоль русла с юго-востока на северо-запад горы виднелись серые зубчатые стены и башни каменной скифской крепости. Река, называвшаяся Хабом, дала своё имя и крепости, и осевшему вдоль её берегов от лесистых Таврских гор до греческого моря скифскому племени. Вильнув сразу за переправой налево, дорога взбиралась по узкой изогнутой балке между Хабеями и ближайшей с восточной стороны горой на береговую возвышенность. Обогнув Хабеи с юга, дорога пересекала большое селище, разбросанное вдоль южного и западного склонов крепостной горы, и убегала между сжатыми, превращёнными в выгоны нивами дальше на юго-запад по клиновидно сужающейся долине, зажатой между поросшими лесом пологими отрогами Таврских гор на востоке и юге и вздымающейся гигантскими каменистыми уступами с западной стороны коричнево-зелёной стеной высокого степного плато.
  Родное племя сотника Ториксака было самым южным из скифских племён, владея холмистыми степями в юго-западном углу Таврийского полуострова, по соседству с греческим Херсонесом.
  После вынужденного - под натиском превосходящих сарматских сил - ухода большей части скифских племён из необъятных северных степей в низовья Донапра и в напоминающий тесный узкогорлый кувшин Таврийский полуостров, который здешние греки называли, будто в насмешку, Большим Херсонесом (другая, меньшая часть скифов бежала от сарматских стрел и мечей ещё дальше - аж за широкий, болотистый Донай, где основала своё, отдельное государство), несколько потрёпанных и поредевших в кровавых схватках с захватчиками скифских родов докатились с немногими уцелевшими кибитками до реки Напит, на правом берегу которой заканчивалась степь, а вдоль левого тянулись до самого закатного моря невысокие, поросшие густыми лесами горные отроги. Кроме Напита, этот угол Таврийского полуострова прорезали узкими глубокими долинами от восточных гор до западного моря ещё две сравнительно большие и полноводные реки: Хаб - на севере и Харак - посредине. Постепенно освоившись и обжившись на новом месте, в степном междуречье Харака и Напита, разноплеменные скифские роды соединились в новое племя и назвались именем реки, ставшей южной границей их новой родины. Естественным рубежом их земель на востоке и юге были Таврские горы, а на западе - ранее освоенная и присвоенная херсонесскими греками плодородная приморская береговая полоса. Севернее Харака напиты соседствовали с осевшим на берегах Хаба племенем хабов или хабеев, так же, как и они сами, сложившимся из осколков разгромленных сарматами прежних скифских племён.
  Меньше чем через три фарсанга большая дорога привела Ториксака и его херсонесских попутчиков от Хабея к другой скифской крепости Таване - племенному центру напитов. Если стены Хабея имели форму ромба, то Тавана лежала на макушке вытянутого с северо-востока на юго-запад холма длинным, узким прямоугольником. Её высокие, сложенные, как и Хабеи, из жёлто-серого известняка зубчатые башни и стены стали видны ещё на полпути от Хаба, как только дорога обогнула массивный выступ плато. Гора с крепостью высилась над узким мелководным руслом небольшой речушки Таваны, давшей столице напитов название, неподалёку от её впадения в Харак. Пространство между длинным и очень крутым юго-восточным склоном горы, на котором щипали траву десятки домашних коз, и правым берегом речки Таваны, занимало пригородное селище из нескольких сотен небольших глинобитных домиков, юрт, кибиток, хозяйственных построек и тесных двориков, огороженных плетнями или лёгкими жердевыми заборами. Большая дорога, которую напиты и хабеи называли Херсонесской или Неапольской - в зависимости от того, куда направлялись, - пролегла ровно посередине селища, образуя широкую прямую центральную улицу, вдоль которой тесно лепились в сторону горы и в сторону ровчака крытые камышом и соломой дома и дворы простых скифов, разделённые десятками узких, извилистых, грязных проулков. За серым от гусиных и утиных стай ручьём, до вздымавшихся в фарсанге застывшими зелёными валами гор, раскинулся обширный луг, на котором под присмотром юных пастушат и больших лохматых разношерстных собак паслись принадлежащие жителям Таваны отары неприхотливых овец, пёстрые стада коров и табунки лошадей. Южнее, по обоим берегам реки Харак, виднелись прямоугольники сжатых полей, превращённых до будущей весны в выгон для дававшего земле живительный перегной, а людям топливо многочисленного скота.
  Перед селищем от большой дороги уходила вправо по пологому с этой стороны склону (три других склона были весьма крутыми и неподступными) дорога к единственным воротам, зажатым между двумя квадратными башнями посередине короткой, не длиннее сотни шагов, северо-восточной стены, под которой склон перерезал неглубокий, заросший бурьянами, колючим шиповником и ежевикой ров.
  Обменявшись на прощанье с херсонесскими купцами дружескими рукопожатиями и добрыми пожеланиями, Ториксак со своими двумя кибитками и десятком воинов свернул к крепости. Прогрохотав копытами и железными ободами по перекинутому через ров к воротам узкому бревенчатому мосту, огороженному с боков кривыми жердями, отряд Ториксака шагом въехал в Тавану.
  Четверо юных стражей в лёгких кожаных доспехах, застыв навытяжку возле распахнутых вовнутрь, перетянутых железными полосами дубовых воротных створок, восторженно отсалютовали сотнику сайев - сыну своего вождя - ударами копий о щиты. Дружески улыбнувшись в ответ и приветственно вскинув правую руку, Ториксак без задержки поехал дальше в направлении второй поперечной стены, делившей Тавану на две примерно равные половины. Передняя часть крепости, полого поднимавшаяся на четыре сотни шагов к разделительной стене, представляла собой заросший травой пустырь, на котором паслись без присмотра кони и козы, задумчиво жевали жуйку коровы и телята, копошились в пыли куры, валялись свиньи, бегали стаями и лежали в тени под крепостной стеной собаки. Единственным сооружением здесь был сложенный из вязанок хвороста в центре пустыря высокий курган с небольшим деревянным помостом на вершине, в котором торчал рукоятью вверх длинный железный меч, - племенное святилище бога войны Ария. В случае вражеского нашествия, эта половина крепости должна была стать убежищем для жителей пригородного селища, их скота и домашнего скарба. Впрочем, за 25 прожитых Ториксаком лет такого не случалось ещё ни разу.
  Длинные боковые стены города едва заметно расступались от нижней северо-восточной стены до дальней юго-западной, которая была шагов на двадцать-тридцать длиннее. Дальняя от въездных ворот половина крепости, расположенная в наиболее возвышенной части горы, представляла собой акрополь Таваны, застроенный домами племенной знати. Единственные ведущие туда ворота, расположенные, как и наружные, между двумя близко стоящими башнями по центру поперечной стены, оставались распахнутыми настежь и днём и ночью, и никем не охранялись.
   Въехав внутрь, Ториксак оказался на небольшой квадратной площади, шагов в тридцать длиной и шириной, от которой прямая центральная улица убегала до видневшейся в четырёх сотнях шагов глухой задней стены, деля акрополь на две половины. Вдоль главной улицы выстроились по обе стороны, окружённые высокими глухими каменными заборами (сказывалось близкое соседство с греками), крытые яркой греческой черепицей одноэтажные дома и дворы местной знати, разделённые узкими поперечными проулками.
  Первым на левой, южной, стороне стоял дом Ториксакова отца, вождя Скилака. Попасть в него можно было либо через узкую дверь с главной улицы, либо заехав во двор прямо с площади через небольшие - только, чтоб проехать кибитке - ворота, украшенные тремя горизонтальными бронзовыми полосами тонкой, витиеватой ковки, изображавшими несущихся во всю прыть друг за другом и навстречу тем, что на другой створке, оленей (вверху), лошадей (внизу) и кабанов (посередине), преследуемых и терзаемых на бегу волками.
  Ториксак направил коня к знакомым с детства воротам, проворно распахнутым расторопным молодым слугой вождя, едва только его заметный игреневый мерин показался в воротах акрополя. Ответив дружеским кивком на приветствия двух девушек, наполнявших деревянные вёдра водой из расположенного на площади напротив ворот усадьбы вождя единственного в крепости колодца, пробитого в известняковой толще горы, Ториксак шагом въехал мимо застывшего в низком почтительном поклоне у воротного столба слуги на родной двор. Следом за ним на двор вождя осторожно заехали обе кибитки и охранники.
  Посреди небольшого, шагов двадцать в длину и пятнадцать в ширину двора, чуть левее ворот рос высокий дуб с толстым шершавым стволом и густой раскидистой кроной, посаженный молодым Скилаком лет тридцать назад, когда он только построил себе отдельный от отца дом и привёл в него свою первую жену Сатарху. Теперь верхушка этого дуба была самым высоким местом в Таване.
  Почти всю западную сторону напротив ворот занимал длинный одноэтажный дом вождя, разделённый на десяток небольших комнаток, с двумя входными дверями вблизи боковых стен и десятком прямоугольных окошек под самой стрехой. Возле правой двери высились два круглых каменных очага и обмазанная глиной печь для выпечки хлеба. Сразу за левой створкой открывавшихся вовнутрь ворот была крытая коновязь для нескольких десятков лошадей и рядом с нею - большая навозная куча. По другую сторону ворот находился птичник - небольшой деревянный сарай с жердевыми насестами для кур вверху, загородками для домашних гусей и уток и соломенными гнёздами для несушек внизу. Всю левую сторону двора занимал широкий деревянный навес, под которым были сложены дрова, стояли кибитки и телеги, находились прикрытые тяжёлыми каменными кругами зерновые ямы. Справа был хлев с жёлтыми глинобитными стенами и серой соломенной крышей, с загонами для десятков овец, коз, коров и свиней - малой толики принадлежащего вождю скота, необходимой для каждодневного пропитания его большой семьи, а рядом ещё одна навозная куча.
  Не успел Ториксак ступить с коня на родное подворье, как на него с радостным визгом налетели из-под дуба младшие сестрёнки: 16-летняя златокосая красавица Мирсина и 10-летняя, худенькая и некрасивая Госа. Приобняв повисших на нём девчонок за талии, Ториксак легко оторвал их от земли и, довольно улыбаясь, быстро закружил на месте, отчего они заверещали ещё громче. Сделав три-четыре оборота, сотник поставил сиявших от счастья хохотушек на землю, получил в награду два горячих сестринских поцелуя сразу в обе щеки, и спросил:
  - Радамасад уже приехал?
  - Нет ещё, - ответила на правах старшей Мирсина. - Он будет только завтра.
  - Ну, а где Савмак, Канит?
  - Ах, они ещё с утра ускакали с двоюродными братьями стрелять зайцев и птиц к завтрашнему празднику!
  - А что ж они тебя с собой не взяли, красавица?
  - Ну, вот ещё! Больно нужно мне с ними по степи носиться! У меня и дома дел полно.
  Ториксак расхохотался.
  Тем временем из остановившихся посреди двора кибиток выбрались, ревниво поглядывая на златокосую красавицу Мирсину, его жёны и стали принимать от служанок детей. Отпустив, наконец, брата, Мирсина и Госа кинулись радостно обнимать и целовать невесток и малышей-племянников.
  А от дверей дома навстречу царскому сотнику уже неспешно шёл, пряча в густых серебряных усах довольную улыбку, хозяин дома, вождь напитов Скилак. То был высокий, крепко скроенный, мускулистый воин пятидесяти с небольшим лет, с узким, худощавым лицом, изрезанным длинными, глубокими, как боевые шрамы, морщинами, придававшими ему суровый вид. Одет он был в подпоясанную тонким красным ремешком белую рубаху до колен, искусно расшитую на груди, вокруг шеи и на концах длинных рукавов популярным у скифов растительным орнаментом, и в широкие малиновые шаровары из тонкого сукна, заправленные выше щиколоток в мягкие голенища простых тёмно-синих скификов. Вокруг его худой жилистой шеи свободно лежала витая золотая гривна в палец толщиной, с крылатыми хищными грифонами на концах, видневшимися под русой в "изморози" волнистой бородой, узким клином ниспадавшей со скул и подбородка до середины груди.
  Стянув с головы башлык, Ториксак поклонился отцу в пояс, и не успел распрямиться, как оказался в железных тисках его рук.
  - Как поживаете, батя? Всё ли у вас тут подобру-поздорову? - спросил Ториксак, касаясь поочерёдно щеками щёк родителя.
  - Хорошо, сынок, хорошо! Хвала богам, у нас всё благополучно.
  - А где бабушка Госа? Где матушки?
  - Готовят с женщинами Октамасада завтрашний праздник.
  Увидев робко приблизившихся за спиной мужа невесток с младенцами на руках, Скилак выпустил из объятий сына и шагнул к ним.
  - Ну-ка, ну-ка, красавицы! Дайте-ка я на вас погляжу! Вижу вы, невестушки, всё хорошеете! - молвил он с улыбкой, беря за плечи и целуя по-отечески в лоб сперва старшую, Ашику, затем младшую, Евнону, - А ты, Евнона, уж расстарайся: на сей раз подари мужу и нашему роду нового воина.
  - Стараюсь, батюшка! Каждый день молю Табити о сыне,- заверила Евнона, стыдливо зардевшись под пристальным взглядом свёкра.
  Мирсина и младшая Госа подвели за руки к дедушке Ториксаковых малышей. Вождь поочерёдно брал их на руки, ласково вглядывался в милые детские личики, целовал в гладкие лобики и пухлые щёчки и бережно ставил обратно на землю.
  - Ну-ка, козы, - обратился он к дочерям, - проводите жён старшего брата в их комнаты!
  Приказав слугам и воинам Ториксака распрягать и ставить в стойла коней, а кибитки закатить на свободные места под навес, Скилак присел с сыном на заеложенную до блеска деревянную лавку, охватывавшую квадратом толстый бугристый ствол дуба.
  - Ну, сотник, рассказывай, что там у вас в царском доме решили...
  
  На другой день на подворье Октамасада, расположенном по другую сторону центральной улицы напротив усадьбы Скилака, состоялось важное семейное торжество - первый постриг и дарование имени первенцу его второго сына Скиргитиса.
  Утром в Тавану приехал старший сын вождя напитов Радамасад с тремя младшими жёнами и целым выводком детей; старшая его жена постоянно жила здесь в Таване в принадлежащем Радамасаду доме, прилегающем с южной стороны к отцовскому двору. Старшему сыну Скилака от его первой жены Сатархи, три года назад переселившейся из дома вождя в тесный подземный дом, было уже за тридцать. Был он крепкой отцовской и дедовской породы: высок, широк в кости, мускулист, длиннорук, с большой лобастой головой, обросшей длинными волнистыми тёмно-русыми волосами, собранными на затылке в "конский хвост", с широкой, коротко остриженой бородой и пышными, скрывающими узкий рот усами.
   Вот уже шесть лет Радамасад хозяйничал в крепости Напит, расположенной в устье одноименной реки, сменив на этом почётном и прибыльном посту дядю Октамасада. Это было одно из многих небольших укреплений, возведенных предприимчивыми и деятельными херсонесскими греками на морском побережье для охраны важной для них дороги, тянувшейся вдоль берега от ворот Херсонеса до Керкинитиды и дальше до Калос Лимена, а оттуда - через перешеек Тафра - аж до устья Донапра-Борисфена и Ольвии. Но царь Скилур, после того как укрепился во власти в Скифии и набрал силу, сумел отвоевать у херсонеситов плодородные прибрежные земли между Калос Лименом и Напитом, которые они называли "Равниной" и очень ценили как свою житницу, вместе со всеми крепостями и городами. Защиту крепостей Напит и Харакены в устьях одноименных рек Скилур вверил вождю соседствующего с ними племени напитов.
  Скилак, ставший вождём напитов двадцать лет назад после смерти отца, Радамасада, отправил начальствовать над Харакенами среднего брата Госона, а в Напите посадил младшего - Октамксада. Но когда возмужал его старший сын, Скилак отозвал Октамасада в Тавану, а пограничный Напит с двумя сотнями воинов гарнизона отдал под начало Радамасаду. Пару лет назад Госон захворал и умер, не прожив и пятидесяти лет. Скилак, чувствуя обиду младшего брата, предложил ему занять освободившееся место. Но Октамасад неожиданно отказался переезжать в Харакены, решив, видимо, дождаться в Таване смерти старшего брата, чтобы стать по выбору скептухов и воинов племени новым вождём напитов. Харакены же он попросил отдать под начало своему старшему сыну Фриманаку, как отдал вождь своему первенцу Радамасаду Напит. Но Скилак не уважил просьбу младшего брата, посчитав, что рано ещё 20-летнему Фриманаку доверять столь важный и ответственный пост, повелев тому сперва послужить в Харакенах сотником и поднабраться опыта под началом его двоюродного дяди - 40-летнего Танасака, сына младшего брата прежнего вождя Радамасада Скила.
  Едва сойдя с коня и поцеловав встретившую его у ворот подворья празднично одетую старшую жену Акасту, порядком располневшую к своим тридцати годам, живя последние шесть лет вдали от мужа, Радамасад с тремя младшими жёнами и детьми направился через калитку в стене на соседний двор поклониться отцу Скилаку, бабушке Госе и двум матушкам - отцовским жёнам. Ни бабушки и никого из женщин дома не оказалось: все они с раннего утра отправились на подмогу женщинам Октамасада на соседнее, через дорогу, подворье, где в разгаре была большая стряпня к сегодняшнему празднику. Не было дома и отца. Зато Радамасад увидел на скамье под дубом Ториксака. Лениво поглаживая лежащую на коленях лохматую голову большого рыжего пса по кличке Лис, тот с застывшей на губах полуулыбкой наблюдал, как 17-летний Савмак со смехом что есть силы раскачивает подвешенную на цепях к толстой нижней ветке дуба доску с визжащими от страха и восторга малышами.
  Заметив вышедшего из-за кибиток Радамасада, Ториксак скинул с колен голову мирно дремавшего Лиса и с радостной улыбкой пошёл ему навстречу. Давно не видевшиеся старшие братья крепко обнялись и, похлопывая друг друга по плечам и спинам, соприкоснулись щеками. Затем Ториксак перецеловал по-родственному красавиц-невесток, племянниц и племянников, младшие из которых лежали запелёнатыми на руках у матерей. Следом, оставив ненадолго качели, подошёл поприветствовать семью старшего брата Савмак. Как и у братьев, тонкую прямую шею Савмака украшала витая золотая гривна с крошечными ветвисторогими оленями на концах, а вот серьгу в ухе Савмак, в отличие от старших братьев, ещё не заслужил.
  Радамасад отправил жён с сосунками обратно на своё подворье, а сам сел с Ториксаком под дубом и принялся выспрашивать у него подробности важных столичных событий, наблюдая краем глаза за шумными играми своих и Ториксаковых детей, сразу нашедших на просторном дедушкином дворе общие интересы, главным из которых были захватывающие дух полёты на старательно раскачиваемых юным дядей Савмаком скрипучих качелях.
  Младшие сыновья Скилака и Октамасада, 15-летний Канит и 13-летний Апафирс, с утра торчали на башне у въездных ворот, высматривая на теряющейся среди холмов на северо-востоке дороге гостей из соседнего племени хабеев. Оба были одеты по-праздничному: в украшенные яркой вышивкой рубахи и портки, обшитые золотыми зверовидными бляхами полукафтаны, пояса, башлыки и скифики; у обоих на левом боку висели богатые гориты, а справа - акинаки в дорогих ножнах. Взяв в это солнечное утро на себя роль добровольных дозорных, оба имели к тому веское основание: потаённую любовь к одной из юных дочерей вождя хабов Госона - прелестной Фрасибуле, к несчастью, давно просватанной за Савмака.
   Щуря на низкое солнце близорукие серо-голубые глаза, Канит вглядывался в зловещие, покрытые густой, как овечья шерсть, тёмно-зелёной порослью горы, близ которых пролегала большая дорога, мечтая о том, чтобы большая шайка диких тавров напала по пути к Таване на вождя Госона и его людей. Канит бы стрелой полетел на выручку хабеям, перестрелял бы и зарубил десятка два дикарей и у самой кромки леса, в самый последний момент вырвал из их рук бесчувственную от страха Фрасибулу. Поражённые и восхищённые его бесстрашным самоотверженным подвигом, вожди Госон и Скилак спросят, какую он хочет награду. И тогда Канит признается, что давно любит Фрасибулу, но не хочет мешать счастью старшего брата: пусть она сама сделает выбор между ними. И Фрасибула, конечно, попросит отца отдать её в жёны своему отважному спасителю...
  Время от времени Канит спрашивал своего более зоркого товарища, не показались ли ещё на дороге хабы. Бросив быстрый взгляд на Неапольскую дорогу, Апафирс отвечал, что никого пока не видно, и продолжал прерванное занятие - увлечённо сплёвывал в ров, стараясь доплюнуть до противоположного края. Но вот, при очередном взгляде на дорогу, Апафирс увидал над холмами облачко пыли, из которого стали спускаться в низину десятки всадников. Конечно, разглядеть на таком расстоянии, кто это, нельзя было, но у обоих наблюдателей не возникло сомнений, что то - не кто иной, как долгожданный вождь Госон с многочисленной роднёй и охраной.
  Скатившись кубарем по крутым деревянным лестницам, Канит и Апафирс, вскочили на привязанных около входа в башню коней. Канит на правах старшего велел двоюродному брату скакать домой и предупредить о скором приезде хабеев вождя и отца. Апафирс неохотно повиновался. Сам же Канит выехал за ворота, слетел галопом с горы к большой дороге и повернул направо. Дождавшись, когда кавалькада хабеев во главе с Госоном приблизилась с другой стороны к развилке, он, как бы случайно, выехал из пригородного селения им навстречу.
  Впереди на широкогрудом, пепельного цвета мерине ехал 54-летний вождь Госон - приятель и близкий родич Скилака и Октамасада, мать которых, Госа, приходилась ему родной тёткой. Был он под стать коню тяжеловесен, широкоплеч, толстобрюх. Большая круглая голова на короткой жирной шее, покрытая раззолоченным башлыком, держалась уверенно и прямо. Широкое, красное, блестящее от пота лицо, большие тёмные мешки под круглыми светло-карими глазами навыкате и тонкий, загнутый крюком нос делали его весьма похожим на филина. С широкого подбородка и скул ниспадала серебристыми волнами до середины груди окладистая борода.
  За вождём рысили на добрых, богато разукрашенных конях трое из пяти его сыновей: 22-летний Скопасис, 18-летний Фарзой и Метак - одногодок и близкий друг Канита, а также их двоюродные братья - 17-летний Терес, 16-летний Агаст и 14-летний Банай - сыновья покойного младшего брата Госона, Фарзоя. Старший сын Госона, тоже Госон, подобно Радамасаду, начальствовал в крепости Постигие в устье реки Хаб, а второй его сын Скилак, как и Ториксак, удостоился высокой чести служить в войске царя Скилура. Оба они не смогли вырваться на семейный праздник в Тавану.
  В ответ на почтительное приветствие Канита, Госон благожелательно кивнул, пряча в толстых усах понимающую улыбку, и свернув с большой дороги к крепости, спросил младшего сына Скилака всё ли у них благополучно, все ли в роду вождя живы-здоровы? Дав дяде Госону утвердительный ответ, Канит чуть придержал коня и пристроился коленом к колену сбоку Метака. Как он и рассчитывал, позади сыновей и племянников Госона ехали верхами на разукрашенных лошадках четыре его незамужние дочери и три племянницы в ярких праздничных нарядах, обвешанные множеством золотых украшений с красными, синими, зелёными самоцветами, жемчужными подвесками и янтарными бусами. Молча пожимая руки парням, Канит взглянул украдкой на утончённое, белое и гладкое, как у терракотовой статуэтки греческой богини, личико невесты Савмака - 14-летней Фрасибулы. Заметив его вороватый взгляд, девушки тихонько, чтоб не потревожить вождя, прыснули в кулачки смехом, отчего уши и щёки Канита тотчас охватил пожар, к счастью, незаметный под башлыком.
  Через минуту-другую Госон с Канитом, сынами, дочерьми и кибитками четырёх своих жён, оставив охранную сотню в пустой нижней части крепости, въехал во двор вождя Скилака, встречавшего со своими сынами дорогих гостей у распахнутых ворот. В отличие от сестёр, резвыми козочками соскочивших со своих низкорослых лошадок под зелёным шатром дуба на чисто выметенное подворье дядюшки Скилака, Фрасибула, жеманно улыбаясь своему голубоглазому жениху, взявшему у ворот под уздцы её красивую тёмно-серую кобылу, попросила его помочь ей сойти на землю. Смущённо порозовев, Савмак осторожно подхватил свою хрупкую невесту горячими ладонями за осиную талию и бережно опустил на землю. Поблагодарив его тонким, как у птички, детским голоском и похвалив силу его рук, отчего Савмак, к её удовольствию, засмущался и покраснел ещё больше, Фрасибула отправилась вслед за сёстрами целоваться с многочисленной женской роднёй большого Скилакова семейства, только что закончившей одеваться и прихорашиваться к сегодняшнему празднеству.
  Савмак же, проводив тёплым взглядом свою красавицу-невесту, обменялся дружескими рукопожатиями с сыновьями и племянниками Госона, после чего отвёл в сторонку своего сверстника и лучшего друга Фарзоя, крупной шаровидной головой, тонким крючковатым носом и большими круглыми глазами являвшего собой точную копию отца, только глаза у него были не карие, а чёрные и блестящие. Подобно Савмаку, Фарзой по воле их отцов тоже пребывал в статусе жениха одной из Савмаковых сестёр - златокосой Мирсины, в которую был влюблён ещё похлеще, чем Савмак во Фрасибулу. Приятели заговорили о предстоящих вскоре больших переменах в Неаполе и своих надеждах, что, быть может, молодой царь Палак затеет скоро с кем-нибудь войну, на которой оба они смогут отличиться и украсить к свадьбе уздечки своих коней волосами первых убитых врагов.
  Но вот на Скилаков двор явился сам виновник торжества - 19-летний Скиргитис - стройный, гибкий, румяный юноша с непокрытой округлой головой и золотой гривной в виде ползущих с устрашающе оскаленными пастями и красными гранатовыми глазами навстречу друг дружке вокруг короткой шеи гадюк, одетый в праздничную белую сорочку-вышиванку, перепоясанную тонким красным шнуром с золотыми кистями на концах, широкие алые шаровары и зелёные, обшитые золотыми рельефными бляшками скифики. Тряхнув длинными, вьющимися, как змеи, тёмно-каштановыми волосами, перехваченными на лбу отделанной золотом красной кожаной лентой, он отвесил земной поклон сразу всем томившимся тут в ожидании сородичам и громким, слегка дрожащим от волнения голосом пригласил многоуважаемых вождей и всех дорогих гостей на семейный праздник в усадьбу своего отца Октамасада.
  Октамасад, с масленой улыбкой на круглом и жёлтом, как полная луна, лице, первым встречал сородичей в распахнутых настежь воротах своего двора, один к одному схожему с подворьем старшего брата, только без единого деревца и травинки. Раньше это была усадьба прежнего вождя Радамасада, которая после его смерти по традиции перешла к младшему сыну.
  Октамасад был на семь лет моложе брата-вождя, на добрую голову ниже, и нисколько не походил на него ни лицом, ни фигурой, ни характером. Оно и не диво: они со Скилаком были детьми одного отца, но разных матерей. В свои сорок пять лет Октамасад успел обзавестись солидным брюшком и обрасти жирком от короткой толстой шеи, стиснутой массивной золотой гривной с клыкастыми вепрями на концах, и прикрытого мягкой рыжевато-ржавой бородой двойного подбородка до пухлых ляжек и мясистых икр. Ниспадающие на плечи светло-каштановые волосы, разделённые пробором на две половины, удерживались на массивном покатом лбу с выпуклыми надбровьями обшитой золотыми чеканными бляхами краснокожей лентой, напоминавшей царскую диадему. Широко расставленные на лоснящемся от жира и пота плоском лице круглые, навыкате, тёмно-карие с жёлтыми искрами глаза, разделённые маленьким крючковатым носом, делали его весьма похожим на двоюродного брата - вождя хабеев Госона.
  - Входите, входите, гости дорогие! Милости просим! - радушно призывал он высоким напевным голосом приблизившуюся к воротам толпу родичей. - Не скот, не рабы, не серебро и злато главное богатство человека, а его сородичи, друзья и побратимы!
  Каждому входящему мужу, начиная с Госона и Скилака, радушный хозяин жал руки и касался поочерёдно щёк своими пухлыми, как у хомяка, щеками, а женщин и детей обнимал по-родственному за плечи и целовал сладко в румяные щёчки и белое чело.
  За спиной Октамасада гостей встречали радушными улыбками, поклонами, поцелуями и добрыми словами три его жены: 40-летняя Скилона, подарившая мужу двух сыновей и дочь (не считая тех, кому злые духи не позволили надолго задержаться на этом свете), 36-летняя Тойбула, родившая и выходившая четырёх дочерей, и 32-летняя Иресмея, родившая Октамасаду трёх младших сыновей, и готовившаяся подарить через пару месяцев ещё одного (по всем приметам и гаданьям это опять должен быть мальчик - на зависть несчастной Тойбуле, рожавшей почему-то одних только девок). Их нарумяненные лица и белые шеи едва виднелись под переливающимися красными, синими, зелёными искрами височными колтами и серьгами, под янтарными и жемчужными ожерельями и звонкими многорядными монистами, лежавшими на высоких грудях поверх расшитых яркими узорами сарафанов, полные руки скрыты от локтей до запястий усыпанными самоцветами широкими золотыми браслетами, а пальцы усеяны перстнями - все накопленные Октамасадом богатства были выставлены в этот праздничный день напоказ.
  За матерями стояли плечом к плечу четверо сыновей - 23-летний Фриманак с младшей его на пять лет женой Хараспой, 16-летний Сакдарис, 13-летний Апафирс и самый пока младший - восьмилетний Госон, а также три незамужних по малолетству дочери - Тешуба, Гелона и Спадина. Не было только убежавшего на своё подворье Скиргитиса, его жены Иктазы и главного виновника торжества - их трехмесячного первенца, которого должны сегодня впервые предъявить сородичам и даровать "счастливое", подходящее для долгой и славной жизни имя.
  Последней, чуть сбоку от девочек, стояла лицом к воротам высокая, высушенная годами старуха в широком белом клобуке, украшенном спереди пятью рядами рельефных золотых пластин, в расшитом красно-зелёными узорами тёмно-синем сарафане и коричневых черевиках. То была мать Скилака и Октамасада Госа, старейшая в роду: ей шёл уже восьмой десяток. Но тяжкий груз прожитых лет и неизменные спутники старости - болячки и болезни - ещё не пригнули старую Госу к земле: она была, как и прежде, крепка, энергична, неутомима в работе, ум имела ясный, память цепкую, широкую спину держала гордо и прямо, клюку, выходя из дому, брала в руки больше для важности, чем по необходимости. Присматривая за многочисленными невестками и внучатами немного поблекшими, но всё ещё зоркими светло-карими глазами, она держала в своих руках всё домашнее хозяйство обоих сыновей, ночуя попеременно, то у одного, то у другого. Все входившие на подворье Октамасада родичи, начиная с вождей Госона и Скилака, поясно кланялись матушке Госе и целовали её сухие, покрытые тонкими морщинами и коричневыми старческими пятнами руки и щёки.
  Посреди тщательно подметенного, вычищенного от навоза двора были расстелены широким квадратом разноцветные конские и пятнистые оленьи шкуры, на которых набросано множество небольших, набитых конским волосом подушек для сидения. По углам настеленного для пиршества квадрата оставлены узкие проходы, а в центре его разостлан самый большой и красивый в доме ковёр.
  Закончив обряд приветствия, гости растеклись по двору и вскоре сбились кучками в тени под навесом дома: мужи с мужами, жёны с жёнами, парни - отдельно, девушки - отдельно, малыши с матерями, - и загудели радостными разговорами, зазвенели весёлым смехом, ожидая, когда Скиргитис с Иктазой вынесут им на показ нового отпрыска их большого, дружного, богатого, сильного рода.
  Долго ждать не пришлось. Вскоре из соседнего, с северной стороны, двора, через калитку в стене, с самодовольной улыбкой на тонких бледных губах, явился Скиргитис, неловко держа перед собой на руках пухлого, розового, голого младенца: чтобы все сородичи увидели и удостоверились - он с женой породил для их славного рода будущего воина.
  Следом за мужем, сияя счастливой улыбкой на некрасивом плоском большеротом лице и ярким, обшитым с головы до пят золотом, самоцветами и жемчугами нарядом, плыла, плавно покачивая округлыми бёдрами, 17-летняя Иктаза. За нею важно ступали младшие братья Скиргитиса, исполняя роль оруженосцев новорожденного племянника: Сакдарис нёс копьё и щит с сияющей, как зеркало, бронзовой бычьей головой в середине, Апафирс держал перед собой драгоценный горит с луком и стрелами, а младший, Госон, любовно сжимал в вытянутых руках Скиргитисов меч в обложенных золотом алых ножнах.
  Первым делом Скиргитис поднёс сына к стоявшим ближе всех к калитке отцу Октамасаду, дяде Скилаку и вождю хабеев Госону, племянницей которого (дочерью его давно ушедшего к предкам младшего брата Фарзоя) была Иктаза.
  - Молодец, дочка! Славного воина нам родила! - похвалил зардевшуюся от удовольствия племянницу вождь Госон и с умильной улыбкой пощекотал осторожно толстым пальцем испуганно таращившего голубые глазёнки малыша, после чего положил в приподнятый Иктазой красочно расшитый цветами подол свой подарок - маленький кинжал в золотых ножнах, с изящной костяной ручкой в виде хищно оскалившейся пантеры. Октамасад бросил в подол невестки маленькую плёточку с обёрнутой в золотую фольгу рукоятью, а Скилак - золотую детскую чашечку.
  Родители с младенцем и оруженосцами медленно двинулись дальше вдоль выстроившихся под навесом дома родичей, с благодарностью принимая сыпавшиеся как горох поздравления, добрые пожелания и подарки: расшитые яркими узорами детские кафтанчики, рубашечки, украшенные рельефными золотыми бляшками башмачки, шапочки, пояски, греческие золотые монеты, перстеньки, игрушки...
  - Живи до глубокой старости!
  - Не болей, процветай вместе с родом!
  - Пусть мужает мальчик!
  - Пусть становится самостоятельным!
  - Пусть храбростью и красотой походит на отца и мать, а силой и богатством - на деда!
  - Пусть до старости ни разу не захворает!
  - Пусть он будет строен, как тростник, растущий в чистой воде!
  - Красив, как водяная лилия в пруду!
  - Пусть вечно будет здоров и богат!
  Дойдя до конца ряда, где стояли неженатые парни и девушки, Иктаза унесла подарки в переполненном подоле в дом свёкра, а Скиргитис вынес сына на середину двора и поставил на ножки в центре расстеленного там ковра. За ним проследовали десятка полтора молодых женщин, мечтавших забеременеть, и расселись в кружок вокруг малыша и его отца. Через минуту Иктаза вынесла из дома широкое круглое расписное деревянное блюдо с ручками в виде утиной головы и хвоста, в котором была горкой наложена политая мёдом просяная каша с воткнутой вверху деревянной ложкой, и поставила его в центре ковра возле ножек сына. Шествовавшая за ней матушка Госа протянула Скиргитису маленькие ножницы. Взяв их, Скиргитис звучно объявил:
  - Нарекаю своего сына славным именем его деда Октамасада! Пусть сбудется на его веку всё то, что вы ему пожелали!
  Под одобрительный гул подступивших к ковру родичей отец начал состригать с макушки сына мягкие как пух белые волосики и бросать их в кашу, которую Иктаза, присев напротив, тщательно перемешивала на блюде длинной ложкой. Сделав несколько состригов, Скиргитис вернул ножницы бабушке Госе и вынес сына из круга женщин. Отступила на край ковра с ложкой в руке и его жена, растянув в улыбке ярко накрашенные длинные губы.
  - Приступайте, бабоньки! - скомандовала Госа.
  Обсевшие блюдо женщины с превеликой поспешностью принялись расхватывать горстями сладкое кушанье и отправлять его в рот: по бытовавшему среди скифов и сарматов поверью, те, кому посчастливится съесть вместе с просом волосы с первой стрижки младенца, вскоре непременно зачнут собственное дитя. Не прошло и минуты, как на широком блюде не осталось ни зёрнышка, ни волоска. Скиргитис передал сына на руки матери, наклонился над опустевшим блюдом и, как мог резко, крутанул его за утиный клюв. Все женщины, сидя тесным кружком на своих местах, с вожделением и надеждой на свою удачу следили за вращением утиной головы. Едва блюдо остановилось, та, на которую указал плоский утиный клюв, тотчас схватила его и прижала со счастливой улыбкой, как щит, к распирающим сарафан пышным грудям, чтобы вечером положить под супружеское ложе: это считалось самым верным средством зачать в ту же ночь желанное дитя и к тому же, почти наверняка - сына.
  После того как довольные молодые женщины встали с колен и покинули центральный ковёр, Скиргитис на правах хозяина пригласил дорогих родичей рассаживаться.
  Оба вождя, Октамасад, их старшие женатые сыновья, седовласые старейшины расселись на самой почётной стороне - спиной к фасаду дома, лицом - к открытым на площадь воротам. С правой стороны от них уселись женщины с малыми детьми, слева - девушки, напротив отцов, спиной к воротам - неженатые парни и подростки, не имевшие права по прадавним скифским обычаям пировать за одним столом с воинами, пока не прольют кровь первого врага. На центральном ковре сели лицом к родителю и вождям хозяева празднества - Скиргитис и его жена, успевшая заботливо запеленать только что обретшего имя сына в златотканую заморскую парчу и, как только он захныкал, без всякого стеснения (здесь все свои, все родные) обнажила грудь и сунула ему в ротик сочившийся молоком тёмно-коричневый сосок.
  Жёны и дочери хозяина усадьбы, а также рабыни и вольные служанки принялись проворно разносить и расставлять перед гостями обильные кушанья: наложенную горками на широких тарелях и мисках варёную, тушеную, жареную конину, баранину, говядину, свинину, зайчатину, оленину, домашнюю и дикую птицу (младшие сыновья Октамасада и Скилака вернулись со вчерашней охоты не с пустыми руками!), с солью и острыми приправами, а также варёные бобы, гороховые, тыквенные, просяные, гречневые каши, пироги с мясной, творожной, маковой и капустной начинкой, горки ячменных и ржаных лепёшек, нарезанные ломтями белые пшеничные караваи и многое другое, отчего у гостей обильно текли слюнки и жадно разбегались глаза. Следом за яствами принялись разносить пузатые золотые, серебряные, медные, бронзовые и расписные глиняные кувшины с дорогими греческими винами, скифским ячменным пивом и квасом, хмельным бузатом из перебродившего кобыльего молока. Около сотни гостей вместе с усевшимися на свои места жёнами и дочерьми Октамасада уже вовсю ели и пили во здравие нового члена рода и его родителей, а служанки продолжали носить от горячих очагов и печей этого и соседних дворов всё новые и новые блюда и кувшины.
  Савмак уселся, конечно же, рядышком со своим лучшим другом Фарзоем, старшим его всего на полгода. Слева от Савмака сидел его младший брат Канит со своими друзьями - младшим братом Фарзоя Метаком и Сакдарисом. Каждый из них страстно мечтал обзавестись поскорее волосами врагов, стать настоящими полноправными воинами и мужьями своих восхитительных невест, то и дело бросая завистливые взгляды на Скиргитиса, который был всего-то на год старше Фарзоя, а уже обзавёлся женой и сыном. Год назад Скиргитису посчастливилось убить в ночной схватке тавра: эти лесные разбойники, спускаясь по ночам со своих недоступных гор, время от времени промышляли воровством скифского скота и девушек. Отец тотчас женил его на давно просватанной за него в роду вождя хабов невесте, и вот три месяца назад, на исходе весны, та подарила ему первенца.
  - Скиргитис дал сыну имя своего отца, а я назову своего первенца именем Атея - самого могучего и великого из скифских царей, - шепнул быстро захмелевший Савмак в самое ухо Фарзою, не сводившему зачарованных глаз с сидевшей в каких-то пяти шагах справа наискосок (он нарочно сел к ней поближе) своей златокосой, синеокой невесты.
  - Доброе имя, - одобрил Фарзой. - Я же назову своего первого сына Савмаком - клянусь Папаем!
  Савмак благодарно стиснул плечо друга:
  - Второго сына я назову в честь отца Скилаком, а уж третьего - непременно, Фарзоем!
  Отправляя в рот кусочки повкуснее и облизывая с тонких пальчиков жир, девушки то и дело прыскали смехом, постреливая весело поблескивающими глазками в сторону юношей, и в первую очередь на златовласого, полногубого Савмака, любимца вождя Скилака и всей Таваны. Изящная, как расписная терракотовая куколка, Фрасибула, преисполненная гордости, что у неё такой прекрасный, как солнечный бог, достойный её красоты жених, сидя среди завидующих ей подружек, старалась не глядеть в его сторону, а больше любовалась мужественным Скиргитисом, как бы ставя его Савмаку в пример, а заодно надеясь возбудить этими взглядами у своего жениха и двоюродной сестры Иктазы ревнивые мысли. Однако счастливая молодая пара на центральном ковре не замечала её колдовских усилий, как, впрочем, и Савмак, уверенный, что никуда она от него не денется.
  На другой стороне в центре женского застолья восседала, почти не прикасаясь к еде и питью, матушка Госа, зорко следившая за всем происходящим на пиру. По левую руку от неё сидели жёны Октамасада и Госона, справа - жены Скилака: старшая теперь, сорокалетняя Матасия, родившая вождю, не считая дочерей, двух славных сыновей - Ториксака и Ариабата, и любимая младшая жена вождя, 37-летняя Зорсина, счастливая мать четырёх его младших детей - Савмака, Мирсины, Канита и Госы. Жёны Скилака жили между собою дружно. Обладая мягким и покладистым нравом, Матасия охотно уступила первенство Зорсине, а впрочем, обе они послушно ходили под ярмом своей властной свекрови. Обе были среднего роста, пышногруды, крутобёдры (знатные скифские мужи не любили худосочных женщин: костлявая жена - свидетельство бедности её мужа). Тёмные длинные косы Матасии и светлые, с золотистым отливом волосы северянки Зорсины (Скилак привёз её из обитающего в низовьях Донапра и Гипаниса скифского племени алазонов) были укрыты, как у всех замужних женщин, под ниспадающими с обшитых рельефными золотыми пластинками высоких клобуков цветными накидками. Свои прекрасные волосы, большие овальные синие глаза и точёные алые губы Зорсина передала в наследство старшим детям - Савмаку и Мирсине, младшие, Канит и Госа, больше походили на отца. Рядышком с Матасией и Зорсиной умостились с малыми детьми их невестки. Прижимая к себе непоседливых, шаловливых внуков, бабушки закармливали их разными вкусностями и вели разговоры о подрастающих сыновьях и дочерях и будущих свадьбах.
  ...После растянувшегося на долгие часы застолья, когда уже многоголосо звенели над рядами пирующих протяжные скифские песни и скоро придёт черёд молодёжи пуститься в пляс вокруг центрального ковра, Савмак ощутил острую потребность облегчить переполнившийся мочевой пузырь. Он позвал с собой размять затекшие от долгого сидения ноги Фарзоя, но тот, прилипнув глазами к вабившей его коварными улыбками и многообещающими взглядами Мирсине, предпочёл остаться на месте.
  Печально вздохнув об угодившем в женское рабство друге, Савмак с трудом оторвал от расшитой серебром подушки придавленный переполненным чревом зад и, раскачиваясь из стороны в сторону, словно на спине необъезженного коня, направился краем усеянной пирующими на чепраках телохранителями съехавшихся на семейный праздник знатных гостей площади на своё подворье. Держась правой рукой за шершавые камни ограды, Савмак завернул за угол, рывком пересёк центральную улицу, заскочил через открытую калитку на свой двор и рысью добежал до скрытой между хлевом и птичником деревянной будки нужника.
  Прежде чем вернуться на дядин двор, он решил освежить разгорячённую голову холодной водой из колодца, чтобы малость прояснить замутнённое обильно влитыми в утробу хмельными напитками сознание и обрести прежнюю устойчивость в ногах.
  Выйдя через ворота на площадь, осторожно лавируя между кружками пирующих воинов, добрался до расположенного в десяти шагах от ворот колодца, огороженного каменным кольцом в пояс высотой. Два вкопанных по краям колодца столба поддерживали двускатный дощатый навес с подвешенным над тёмным колодезным зевом деревянным воротом, обмотанным тонкой железной цепью, прикрывавшая колодец тяжёлая дубовая крышка стояла, прислонённая к стенке. Перебирая руками спицы закреплённого на конце ворота тележного колеса, Савмак стал опускать к отсвечивавшему глубоко внизу круглому бледно-голубому пятну неба прикреплённое за дужку к цепи большое медное ведро, невольно слушая разговоры расположившихся поблизости воинов, не обращавших на него ровно никакого внимания. Рассказ сидевшего по другую сторону колодца молодого хабея тотчас привлёк внимание Савмака, заставив его навострить уши и замедлить движения рук, чтоб дослушать до конца.
  - ...никакого сладу нет с этим волчарой! Появился в наших краях после недавней грозы, и уж сколько ягнят, овец и телят задрал и утащил в лес со своей волчицей! - сетовал он тонким взволнованным голосом. - Сам огромный, что тот телок, чёрный, как смола, быстрей и выносливей любого коня! Старший брат мой служит овчаром у вождя Госона, так говорит, натерпелись они от этого зверя: ночами не спят - стерегут кошары, ведь за каждую пропавшую овцу вождь строго взыскивает. Он же любую засаду обходит стороной и всегда нападает там, где его не ждут. А бывает, нарочно покажется, уведёт от кошары собак и пастухов, а волчица его тут как тут: хвать овцу пожирнее - и в лес!
  - Ловко!
  - А то! Хитрющий зверюга! И никакая стрела его не берёт - отскакивает, будто от доспеха!
  - Ну уж это ты, парень, заврался! - не поверил рассказчику один из его слушателей. - Нет такого зверя в степи или птаха в небе, которого бы не свалила на землю меткая стрела! Другое дело, что попасть ночью в чёрного волка не так-то просто.
  - А может, это не простой зверь, а оборотень, - предположил третий воин. - Ведь всем известно, что таврские колдуны умеют превращаться по ночам в зверей, птиц и даже рыб. Вон и окрас у этого волка не обычный, а чёрный. А ведь оборотня ни стрелой, ни копьём, ни акинаком не убьёшь! Его можно только сжечь в огне, утопить в воде или задушить - тогда он снова обратится в человека.
  - И где же этот чёрный оборотень чаще всего появляется? - поинтересовался четвёртый собеседник.
  - Да между Хабом и Батом, - ответил первый. - Выходит чуть ли не каждую ночь из леса за добычей на наши пастбища.
  - Пожалуй, после праздника отпрошусь у Фриманака денька на три - попробую добыть этого неуловимого зверя. Волков-то я перебил на своём веку немало, а вот оборотень мне ещё не попадался. Да и Госон, думаю, не поскупится на награду за этого чёрного разбойника, кем бы он не оказался.
  - А что, Банак, можно попробовать! Пожалуй, и я с тобой.
  Подняв, наконец, на поверхность полное ведро, Савмак, стараясь не греметь, осторожно поставил его на широкий край колодца, промочил пересохшее горло, плеснул студёной воды из ведра на лицо и шею и сразу почувствовал себя лучше: в голове и впрямь прояснилось. На отвердевших ногах он направился, обходя веселившихся с полными чашами в руках на площади воинов, к воротам дядиного двора.
  А там застольные песни уже сменились плавным девичьим танцем под ритмичный звон барабанов и бубнов. Фарзой не сводил влюблённых глаз с соблазнительно колыхавшегося и изгибавшегося в плавном танце стана Мирсины, сцепившейся поднятыми над головой руками с двумя десятками ровесниц в широкое кольцо вокруг центрального ковра, посреди усеянного объедками застолья. Неслышно подойдя сзади, Савмак положил ладонь на плечо друга и, ткнувшись жаркими губами ему в самое ухо, предложил отойти на минуту в сторонку для важного разговора.
  - Подожди, дай досмотреть, - воспротивился, не поворачивая головы, Фарзой.
  - Да ладно! Было б на что смотреть! Говорю же - я только что узнал кое-что важное. Идём - расскажу.
  - Скажи здесь.
  - Здесь слишком шумно. Да и разговор не для чужих ушей.
  - Тогда сядь, малость погоди.
  - Да ведь они будут здесь кружить и вилять хвостами ещё долго! Ты же знаешь.
  - И чего ты сегодня такой надоедливый, Савмак! С тобой я ещё наговорюсь. Дай мне, наконец, невестой полюбоваться.
  - Ну, гляди-гляди. Только, сколько бы вы не глядели друг на друга, а не быть Мирсине твоей, пока ты не добудешь голову своего первого врага.
  Оторвавшись наконец от заманчивого созерцания гибкого, как лоза, стана Мирсины, как раз уплывшей с танцовщицами на противоположную сторону, Фарзой повернул голову и глянул недовольно исподлобья на Савмака.
  - Я же говорю: есть для нас одно важное дело.
  - Ну хорошо, пошли, - согласился, в конце концов, Фарзой и, ухватившись за тотчас услужливо протянутую Савмаком руку, с трудом поднялся с насиженного места. - Но учти: если какая-нибудь ерунда - я тебя прибью!
  Как только они вышли в обнимку за ворота, Мирсина, убрав с лица улыбку, выскользнула из хоровода танцовщиц и подошла к младшему брату.
  - Канит! Пойди узнай, куда это Савмак увёл Фарзоя.
  - Ай, отстань!
  - А вот я расскажу Савмаку, как ты весь день пялился на его Фрасибулу!
  - Ну ладно... Схожу узнаю.
  Выйдя со двора, Савмак с Фарзоем встали у ограды сразу за воротами. Услыхав взволнованный голос старшего брата, Канит зашёл за правую створку ворот, прижатую к ограде с внутренней стороны, и навострил уши. Ему даже не пришлось напрягать слух, чтобы подслушать весь разговор по другую сторону забора. Савмак поведал другу о чёрном волке-оборотне.
  Оказалось, что Фарзой прекрасно знает о нём и даже провёл недавно пару ночей в засаде на него. Упрекнув друга, что тот не позвал его на эту охоту, Савмак предложил сейчас же поехать за Хаб и продолжить охоту на необычного волка. Фарзою совсем не хотелось уезжать в самый разгар праздника от своей обожаемой невесты, и он отказался.
  - Ну, раз так - оставайся! Я поеду один! - задрожавшим от обиды голосом воскликнул Савмак. - Я думал - ты мне друг, а ты... Если волк окажется оборотнем-тавром, хотел отдать тебе его скальп, чтоб ты мог скорее жениться на Мирсине. А раз так - заберу его себе и сам женюсь на Фрасибуле раньше тебя.
  - Ха-ха! Ты сперва убей его, - ухмыльнулся спокойно Фарзой.
  - И убью! Не буду сидеть здесь на кошме, как баба, и глазеть на бабьи хороводы.
  - Ну, а если зверь окажется обыкновенным волком?
  - Здоровенный, как телок? Чёрный, как ворон? Да это наверняка обернувшийся в волчью личину тавр! Может, даже вождь.
  - Ну и как же ты собираешься его убить, если тебе повезёт его повстречать? Мне вот не повезло. Ведь железо оборотня не берёт.
  - Догоню его на своём Вороне и удавлю арканом, а не то - задушу голыми руками. Лишь бы только он попался мне на глаза!
  - Но можно же завтра поехать. Чего ради тебе загорелось прямо сейчас - в разгар веселья? - судя по примирительному тону, Фарзой уже вот-вот готов был поддаться на уговоры Савмака.
  - Завтра нас могут опередить воины твоего старшего брата. Если хочешь убить оборотня, надо ехать сегодня, сейчас, - разъяснил ситуацию Савмак.
  - Ладно. Так и быть - поеду с тобой, - в голосе Фарзоя слышны были нотки глубокого сожаления; судя по всему, принятое решение далось ему нелегко. - А то ещё останусь без лучшего друга из-за этого чёрного зверюки.
  И приятели двинулись вдоль ограды к подворью Скилака. Канит, выйдя из своего укрытия, поспешил за ними, забыв и думать о ждавшей с нетерпением его доклада Мирсине.
  Зайдя на родной двор, он застал Савмака с Фарзоем под навесом конюшни, где они сами, без помощи гулявших на площади слуг, взнуздывали своих ухоженных, лоснящихся от сытости коней, закрепляли на их спинах широкими подпругами красочно разукрашенные войлочные чепраки с длинной бахромой по краям и пришитым сверху посредине густым овечьим руном, служившим скифам и сарматам вместо седла. Около Савмака вертелся юлой, тихонько повизгивая, рыжий Лис - его любимец, просясь с ним на безошибочно угаданную охоту.
  Канит, сразу возмечтавший, что именно ему посчастливится убить оборотня - таврского вождя - и выпросить за него у Госона себе в награду Фрасибулу, молча снял висевшую на столбе возле стойла узду и накинул её на своего рыжего мерина.
  - Эй, Канит! Ты куда это собрался? - уставился на него Савмак, округлив удивлённо глаза.
  - Я еду с вами охотиться на оборотня.
  - Вот гад - подслушал! - вознегодовал Савмак. - Никуда ты не поедешь. А ну-ка повесь узду обратно! Я кому сказал?!
  - Да ладно. Пускай бы ехал с нами, если хочет, - милостиво предложил Фарзой.
  - Так ведь он всё равно заснёт. Только вспугнёт нам зверя своим храпом.
  - Не засну, - обиженно запротестовал Канит, но Савмак остался непреклонен:
  - Давай-давай! Шагай, откуда пришёл! Мы уж как-нибудь с Фарзоем обойдёмся без помощи молокососов.
  Вооружившись и надев на голову башлык, Савмак легко взлетел на спину своего высокого породистого вороного жеребца, и строгим голосом приказал Лису остаться сторожить дом. Уныло понурив голову с потухшими печально глазами, пёс проводил Савмака и его товарища до открытых ворот и там послушно остановился.
  Проследив обиженным взглядом за Савмаком и Фарзоем до внутренних крепостных ворот, Канит нехотя поплёлся в усадьбу дяди Октамасада, где его давно уже со всё возрастающим нетерпением ждала в створе ворот проводившая приунывшими глазами неожиданно уехавших куда-то брата и жениха Мирсина. Узнав, что Савмак и Фарзой поехали охотиться на объявившегося в землях хабеев чёрного волка-оборотня, Мирсина велела Каниту бежать домой, седлать скорее коней и ждать её.
  Отыскав в доме дяди чистый рушник, она завернула в него два десятка румяных пирогов и постаралась незаметно выскользнуть за ворота. Среди царившего на подворье шумного хмельного веселья на неё никто не обратил внимания. Только всё подмечавшая бабка Госа, заметив, как Мирсина таскала с тарелей пироги, остановила её вопросом:
  - Мирсиночка, девонька, ты куда?
  - Пойду, раздам пироги подружкам, бабушка, - не моргнув глазом соврала Мирсина, на ходу придумав отговорку.
  Прибежав на родное подворье, Мирсина увидела, что Канит уже успел взнуздать своего рыжего, с белым лбом и чёрной гривой коня и теперь закреплял чепрак на спине тёмно-гнедого мерина, которого он выбрал на отцовской конюшне для неё.
  Заскочив в свою комнатку, которую делила с сестрицей Госой, Мирсина сунула рушник с пирогами в кожаную дорожную суму, торопливо скинула с себя все украшения, включая и длинные серьги (оставила только два любимых перстенька на правой и левой руке), и переоделась в более подходящую для ночной охоты одежду: алые шаровары, зелёный кафтан и синие замшевые сапожки. Спрятав свои чудесные косы под высоким кожаным башлыком, она повесила через левое плечо горит с луком и пучком стрел, заткнула за пояс узкий кинжал с резной рукоятью слоновой кости в покрытых тонкой резьбой костяных ножнах, бросила придирчивый взгляд на своё отражение в овальном бронзовом зеркале, висевшем на стене напротив её кровати над широкой скрыней, на которой спала Госа, и, оставшись довольной увиденным, подхватив с кровати сумку с припасами, выскочила во двор.
  Канит, успевший переодеться в повседневную одежду и вооружиться луком, акинаком и ножом, дожидался сестру, нетерпеливо ёрзая на бьющем копытом землю огненном коне, держа в правой руке повод её гнедого мерина. Подпрыгнув, Мирсина легла животом на покрытую красным бархатным чепраком и мягкой белой овчиной спину смирно стоящего гнедого, ловко перекинула через круп правую ногу и взяла у Канита повод и короткую толстую плеть.
  Выехав со двора, они осторожным шагом проехали между пирующими слугами к воротам акрополя, после чего погнали коней галопом, пронеслись мимо посторонившихся стражей через узкие въездные ворота и мост (Канит впереди, Мирсина - сразу за ним), и припав к гривам коней, вихрем помчали вдогон за едва видневшимися вдалеке на Неапольской дороге двумя всадниками.
  Солнце уже висело низко над ступенчатой стеной плато слева от дороги, отбрасывая скачущие впереди по обочине длинные тени. Фарзой и Савмак, скакавшие неторопливой рысью (путь их был недолог), заслышав сзади дробный топот погони, дружно оглянулись. Савмак сразу с неудовольствием узнал приметного рыжего белолобого коня всё-таки ослушавшегося его младшего брата. Должно быть, он прихватил с собой ещё и кого-то из своих дружков - Сакдариса или Метака - странно только, что не обоих. Согласившись с Фарзоем, что придётся-таки взять малых с собой (всё равно ведь от них теперь не отделаешься!), оба продолжили скакать бок о бок в прежнем темпе.
  Когда топот копыт за спиной сделался звучнее, Савмак не удержался от ещё одного косого взгляда через плечо.
  - Эге! Да это с Канитом Мирсина!
  Резко обернувшись назад, Фарзой тотчас круто развернул коня навстречу догоняющим. Савмак был вынужден последовать его примеру.
  - Подождём их здесь, - молвил Фарзой враз изменившимся голосом, и его губы, как бы сами собой, расплылись в глуповатой улыбке. Савмак в ответ только хмыкнул и, играючи, поднял своего вороного красавца на дыбы.
  Савмак очень гордился своим чудо-конём, полученным в подарок от отца три года назад, когда Савмак из малолеток-подростков перешёл в ранг юношей, созревших для участия в военном набеге, чтобы сразив там своего первого врага, стать полноценным воином и заслужить право привести в дом жену. Вождь Скилак, не пожалев золота, купил для своего любимца на торгу возле Кремн - зимней столицы царя белых аланов Тасия - вороного конька-двухлетка. Жеребчик этот проделал долгий путь из родной Бактрии, славящейся по всему свету самыми статными и резвыми скакунами. Через высокие горы, безводные пустыни, широкие степи и глубокие реки купцы из сарматского племени аорсов, обитающего на перекрестье дорог в низовьях великой реки Ра, пригнали его аж на северный берег Меотиды (на скифо-сарматском языке метко называвшейся Тарамундой - "Матерью морей"), где на многолюдном шумном торжище вождь напитов сам выбрал его для сына из сотен других жеребят.
  Осчастливленный таким подарком, Савмак не позволил его холостить и, на зависть младшему брату Каниту, стал почти всё время проводить на пастбищах со своим жеребчиком, которого за отливающую масленым блеском, как вороново крыло, чёрную без единого пятнышка шерсть нарёк Вороном. Постепенно он сумел настолько привязать к себе, приручить и обучить этого норовистого дикаря, никого, кроме Савмака к себе не подпускавшего, что тот стал слушаться малейшего движения узды и ног, каждого слова команды и, словно пёс, прибегать на призывный свист и голос хозяина. Савмак был убеждён, что другого такого умного и быстрого коня нет не то что у напитов, но не сыскать и во всей Скифии - даже у самого царя Скилура!
  - Даже не думайте отсылать нас обратно! Всё равно мы не уедем! - решительно прокричала Мирсина ещё шагов за десять, переводя коня с галопа на шаг.
  - Ну, так и быть, - айда с нами. Найдём и вам какое-нибудь дело, - согласился с довольной улыбкой Фарзой, который был теперь страшно рад, что поддался на уговоры Савмака. - Восемь глаз вернее углядят во тьме чёрного волка, чем четыре.
  - Скорее, его учуют наши кони, - разумно предположил Канит.
  - Хорошо хоть побрякушки свои догадалась снять, охотница! - окинул сестру критическим взглядом Савмак. - Ну ладно, поехали.
  Слегка тронув обутыми в мягкую телячью кожу пятками бока Ворона, Савмак поскакал рысью вперёд. Рядом с ним пристроился довольный, что всё обошлось, Канит. За ними, бросая друг на друга влюблённые взгляды и то и дело соприкасаясь коленями, неспешно порысили Фарзой с Мирсиной.
  Вскоре они миновали окутанные вечерними дымами Хабеи (хозяйки как раз готовили своим мужам и детям ужин), спустились по дну извилистой балки к реке и в ту минуту, когда солнечное колесо плавно закатилось за высокие левобережные кручи, оказались на месте.
  Теперь Фарзой, знавший эти места, как свою ладонь, должен найти наилучшие места для засады. Свернув с ушедшей вправо дороги, они поехали прямиком на север и выехали на большую, пологую, поросшую травой гору, на которой стоял широкий жердевый загон, полный блеющих овец, принадлежащих вождю Госону.
  - Будем надеяться, что наш волк заявится этой ночью как раз к этой кошаре, - предположил Фарзой, сам не особо в это веря. Для него важнее всякого волка было провести целую ночь рядом со своей любимой Мирсиной.
  Возле кошары стояло несколько пастушьих юрт и кибиток. Поздоровавшись с пастухами, занятыми вместе с жёнами и детьми вечерней дойкой овец, Фарзой сообщил, что сядет с друзьями вокруг горы в ночную засаду на чёрного волка. Пастухи, пряча в усах улыбки, пожелали юным охотникам удачи. Савмак предложил взять трёх овец в качестве приманки, но Фарзой отсоветовал: он с братьями уже брал, но этот зверь и впрямь хитёр, как человек. Такие приманки он всегда обходит стороной, будто зная, что там западня.
  Осмотревшись и недолго полюбовавшись с верхушки горы полыхавшим за Хабом закатом, охотники спешились и разошлись на все четыре стороны. Мирсина с тремя конями в поводу скрылась в небольшой дубраве, росшей на западном склоне горы, на краю глубокой узкой балки, прорытой бегущим по её дну к Хабу ручьём. Фарзой залёг в сухих бурьянах на южном склоне горы, а Канит - в прорезавшей почти посередине восточный склон узкой дождевой рытвине, на краю такой же, что и на противоположной стороне, длинной узкой балки с крутыми склонами и журчащим на дне ручьём. Савмак, помня недавние слова Канита, что конь скорее учует волка в ночной тьме, не пожелал расстаться со своим Вороном, заверив, что тот пролежит с ним в засаде всю ночь, как собака, не шелохнувшись и ни разу не всхрапнув. Савмак залёг со своим учёным конём в заросшей колючими кустами и высокими бурьянами ложбинке на пологом северном склоне горы. Вынув из горита лук и стрелу, он положил их перед собой, затем, обернувшись, принялся оглаживать и целовать тёплую, мягкую морду смирно лежавшего с подогнутыми ногами на брюхе коня.
  Покрытое редкими мелкими облачками небо, ещё залитое закатным пурпуром над вершиной горы, на этой, полуночной стороне быстро темнело. Сгущающийся с каждой минутой сумрак, поглотив горизонт, надвигался всё ближе, окутывая землю чёрным плащом и наполняя тьму радостными песнями пробудившихся цикад и тревожными голосами ночных птиц. Далёкие предки напоминали о себе своим земным потомкам, зажигая на далёком небесном поле один за другим ночные костры. Но серебряная лодка месяца ещё не выплыла из морских вод на небосклон, а крохотные, хоть и всё множившиеся костры предков не могли из своей дальней дали хоть немного осветить землю. Вскоре долину Хаба, балки у подножья горы и саму гору с овечьей кошарой, юртами и кибитками пастухов на верхушке окутала непроглядная тьма...
  
  ГЛАВА 5
  
  ...Очнувшись, Савмак не сразу понял, где он, что с ним, и почему он не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Открыв глаза, он увидел пальцы своих босых ног, перетянутых впившимся в кожу выше щиколоток сыромятным ремнём. Такой же прочный, туго завязанный ремешок стягивал запястья его заломленных назад рук. Голой спиной (из одежды на нём были только грубые холщовые портки) он чувствовал жёсткую шершавую кору широкого дерева, к которому был накрепко привязан. Подняв свесившуюся на грудь голову, Савмак упёрся затылком в ствол и сквозь свисавшие со лба спутанные пасма волос поглядел на просвечивавшее сквозь густую дубовую листву ослепительно голубое небо. Через несколько мгновений в мозгу у него прояснилось, и он осторожно огляделся.
  Прямо перед собой он увидел ровную травяную поляну шагов в тридцать длиной и сорок шириной, ограждённую справа и слева стеной высоких густолистых деревьев. Впереди поляна заканчивалась обрывом, за которым виднелась вдалеке ломаная линия горной гряды с жёлто-серыми отвесными склонами и поросшими низкими кустами и высокими соснами вершинами. Над ними неподвижно повисли похожие на покрытые снегом горы облака, под которыми, раскинув широкие крылья, зловеще кружил в поисках добычи чёрный коршун.
  Опустив взгляд ниже, Савмак увидел теснившуюся полукольцом по краю поляны толпу лохматых, полуголых дикарей, опоясанных вокруг бёдер разномастными звериными шкурами мехом наружу. Впереди взирающих с жадным любопытством на привязанного к священному дубу пленника женщин, детей и стариков застыла цепочка воинов с устрашающей чёрно-белой раскраской на лицах. В одной руке они держали круглые плоские деревянные щиты, разрисованные, как и их лица, чёрно-белыми змеистыми узорами, а в другой сжимали длинные рукоятки сверкающих отточенной сталью двулезвийных секир. А прямо посередине, на два шага впереди воинов, опершись обеими руками на огромную секиру, недвижимо стоял их высокий, кряжистый, обросший от массивной головы до щиколоток густой чёрной шерстью вожак. Заглянув в его безжалостные неподвижные жёлто-зелёные волчьи глаза, Савмак вмиг всё вспомнил и всё понял...
  И как же глупо, как бездарно он попался! Отправившись вчера вечером ловить волка, он в итоге сам сделался добычей диких тавров. На переломе ночи, когда он незаметно стал клевать носом, лежавший сзади верный конь вдруг легонько укусил его за ногу. С усилием распахнув слипавшиеся глаза, Савмак оглядел залитый бледным светом выплывшей из-за гор луны склон холма, под которым сидел, и заметил крадущуюся между бурьянами к кошаре чёрную тень. Положив ладонь на мягкий храп Ворона, Савмак подал умному животному знак замереть, будто мёртвому. Когда волк оказался шагах в тридцати, Савмак, не отрывая от земли покрытой тёмным башлыком, скрытой в ветвях боярышника головы, затаив дыхание, медленно натянул лук, тщательно прицелился и, мысленно попросив повелительницу зверей, владычицу ночи Аргимпасу - богиню Луны и Любви - направить его стрелу точно в цель, спустил тонко пропевшую тетиву. В тот же миг матёрый волчара, уловив чутким ухом в ночной тиши звон спущенной тетивы, припал брюхом к земле. Савмакова стрела, скользнув по затылку зверя, улетела дальше. В следующее мгновенье волк вскочил на ноги, вильнул хвостом и во всю волчью прыть припустил с горы по собственному росистому следу. Савмак успел пустить ему вдогон вторую стрелу, едва не оцарапавшую его заднюю ногу. Запрыгнув на спину поднявшегося на его призывный посвист Ворона, Савмак ударил его пятками и, с радостно клокочущим в груди сердцем, понёсся за столь желанной для себя добычей.
  Долго длилась ночная погоня холмистой, изрезанной балками степью. Не пуская волка к лесу, Савмак медленно, но неуклонно его настигал и, бросив поводья, азартно пускал в него стрелу за стрелой, но то ли чуткий и ловкий зверь успевал в последний момент уворачиваться, то ли это и вправду был неуязвимый для железных и бронзовых наконечников оборотень - Савмак сам не заметил, как его колчан опустел.
   Засунув бесполезный лук в горит, он подобрал повод и крепко огрел Ворона плетью по взмыленному крупу, заставив его ещё наддать ходу. Когда расстояние между ними сократилось до пятнадцати шагов, юноша бросил в волка волосяной аркан, но непрестанно оглядывавшийся на бегу с высунутым розовым языком зверь был к этому готов и скакнул в сторону, а затем, решив, видимо, проскочить перед самым носом охотника к лесу, резко свернул вправо.
  Савмак, бросив аркан, наддал пятками в бока Ворону, преграждая волку путь к спасительному лесу. Не отказавшись от своего намерения, волчара внезапно взвился в высоком прыжке, оскалив усеянную острыми клыками огромную пасть. Едва успев выставить навстречу руки, Савмак схватил хищника за горло и полетел вместе с ним с коня. В последний миг, перед тем как удариться головой о землю и провалиться в бездонную чёрную яму, ему показалось, что вместо клыкастой волчьей пасти, он видит перед самым своим носом обросшее торчащими во все стороны чёрными космами человечье лицо со свирепыми жёлто-зелёными глазами...
  И вот - он беспомощный пленник в руках кровожадных дикарей-тавров, намертво привязанный к их священному дубу где-то высоко в горах. Помощи и спасения ждать ему не от кого, и жить ему осталось считанные часы или минуты.
  Увидев, что пленник очнулся, таврский вождь-оборотень что-то гортанно выкрикнул на своём грубом, непонятном языке и воинственно вскинул над головой свою страшную секиру. Воины за его спиной тотчас ответили громкими угрожающими криками и загрохотали топорами о щиты. Толпа по бокам поляны радостно заголосила и заверещала визгливыми женскими и детскими голосами.
  В тот же миг из-за священного дуба на поляну вышел таврский шаман с изрезанным глубокими морщинами, раскрашенным кроваво-красными полосами лицом в обрамлении длинных, неряшливых, грязно-седых косм, закутанный в серые волчьи шкуры, с оскаленной волчьей головой на лбу вместо шапки. Шаман сжимал за горло двух шипящих, широко разевая длиннозубые пасти, лесных гадюк, обвившихся вокруг его рук своими толстыми чёрными телами. При виде колдуна дети и женщины в страхе затихли, и только воины продолжали ритмично ударять топорами о щиты. Под их грохот шаман начал свой колдовской танец перед пленником, бормоча какие-то неразборчивые заклинания и поднося то одну, то другую руку с треугольными гадючьими головами к голому торсу и лицу Савмака. Но Савмак выдержал прикосновения длинных раздвоенных змеиных языков, не дрогнув, ни разу даже не моргнув, и шаман, убедившись, что ему не удалось запугать скифского пленника своими змеями, скрылся обратно за дерево.
  Теперь настал черёд воинов пугать юного скифа. Под усилившийся и участившийся грохот топоров о щиты, один из них внезапно кинулся с устрашающим воплем на беспомощного пленника и с размаху вонзил секиру в дуб возле самого его уха. На безучастном бледном лице Савмака не дрогнул ни один мускул. Следующего таврского воина, с яростным криком подскочившего к священному дубу, вращая над головой сверкающей секирой, он встретил презрительной ухмылкой...
  Из рассказов старших, любивших пугать детей россказнями о жутких обычаях тавров, Савмак хорошо знал, что прежде чем убить, те устраивают своим пленникам испытание на храбрость. Тех, кто его выдержит - не дрогнет, не зажмурится в испуге перед лицом неизбежной смерти, - они считают храбрецами, достойными быть принесенными в дар их кровожадной богине-девственнице Орейлохе. Таких ждёт лёгкая и быстрая смерть: им дозволяют прыгнуть в глубокую пропасть. Тех же, кто, не выдержав испытания, показал себя достойным презрения трусом, они, себе на потеху, убивают долго и мучительно, подвергая изощрённым пыткам.
  Савмак решил, что должен выдержать это последнее в своей короткой жизни испытание с достоинством, не посрамив чести отца-вождя и всего своего славного рода. Тогда его душа храбреца, даже если его кости, брошенные на съедение лесным зверям, не обретут покой в могиле, всё равно отыщет дорогу с Земли на Небо - к пирующим вокруг звёздных костров доблестным предкам. Не обращая больше внимания на наскакивавших на него один за другим, размахивая смертоносными топорами, тавров, Савмак вызвал в памяти родные образы отца, матушки, братьев, сестёр, друга Фарзоя, мысленно прощаясь с ними...
  Вдруг Савмак почувствовал на шее лёгкое прикосновение какой-то невидимой букашки, должно быть, перелезшей на него с коры дуба. Пробежавшись по шее, она перебралась на мочку правого уха, побродила немного по ушной раковине, полезла было вглубь, но, к счастью, передумала, оставила, наконец, невыносимо зачесавшееся ухо в покое и неторопливо поползла по виску к уголку правого глаза. Савмак весь мучительно напрягся, из последних сил удерживаясь от желания моргнуть, отгоняя назойливую козявку. А та, лоскотно перебирая крохотными ножками, направилась от глаза вниз по щеке к подбородку, оттуда бесстрашно забралась на губу...
  Сперва Савмак пытался не обращать на упрямую букашку внимания, но чем дольше она ползала по его лицу в поисках чего-нибудь для себя съедобного, тем невыносимее становилось его желание любой ценой от неё избавиться: стряхнуть её с себя, мотнув головой, дёрнуть щекой, дунуть на неё или чихнуть. А ведь сторожившие каждое его движение сотнями враждебных глаз тавры наверняка тогда решат, что он наконец испугался, возликуют его малодушию и приступят к пыткам... Нет! Не дождутся! Он не доставит им такого удовольствия. Нужно всё вытерпеть до конца и показать этим злобным дикарям как бесстрашно встречают смерть сыновья скифских вождей!
  А вот и сам таврский вожак-оборотень, полыхая лютыми глазами, примеряется метнуть ему в голову свою страшную двулезвийную секиру. Савмак понял, что это последнее испытание: сейчас пленивший его таврский вождь либо раскроит ему череп, либо... Но муха! (Скосив глаза, Савмак сумел разглядеть, что его мучительницей была большая жирная сине-зелёная муха.) Пользуясь своей полной безнаказанностью, она, наверное, решила свести свою жертву с ума! Не видя и не слыша больше ничего вокруг, Савмак умолял родных богов наслать ветер, который бы сдул эту проклятую тварь с его лица! Но боги не слышали его мольбы. (Или здесь, среди чужих враждебных гор и лесов скифские боги бессильны?) И мерзкая муха безнаказанно, как по неподвижному мертвецу, продолжала лазать по его щекам, подбородку и плотно стиснутым губам. И когда пущенная рукой таврского вождя секира, описывая в воздухе широкие круги, полетела прямо в лоб Савмаку - в этот самый миг ненавистная муха полезла ему прямо в ноздрю. И тогда, не в силах дольше терпеть, Савмак яростно чихнул и закричал в ужасе оттого, что всё-таки не выдержал уготованного ему злой судьбой испытания, и теперь умрёт, как трус, в жестоких муках...
  
  Свет яркого дня внезапно померк в глазах Савмака, и ему подумалось, что он лежит на дне глубокой могильной ямы. "Неужели вот так всё происходит: в один миг и без всякой боли? - подумал он с затаённой радостью. - Но, что это за хрюканье раздаётся где-то неподалёку?" Прислушавшись подольше, он наконец сообразил, что кто-то за его спиной давится от еле сдерживаемого, тонкого, приглушенного ладонью или рукавом смеха, и уловил хорошо знакомый девичий аромат. Резко повернув голову, Савмак разглядел в ночной темноте, чуть освещённой тонким серпиком новорожденной луны, вжавшуюся в землю в нескольких шагах от него тонкую девичью фигуру, сотрясаемую приступами неудержимого смеха. И хотя голова и волосы её были спрятаны под башлыком, а лицо прикрыто ладонями, Савмак безошибочно узнал сестру Мирсину.
  - Мирсина? Ты чего здесь?
  - Ха-ха-ха-ха! Ой, не могу! Хи-хи-хи-хи! Спишь, ох... ох... хотник! Ох-хо-хо-хо!
  - Мирсина, перестань!
  -Ах-ха-ха-ха!
  - Замолкни, наконец, а то получишь! - пригрозил шёпотом смущённый Савмак, радуясь, что она в темноте не видит густую краску стыда на его лице.
  Но Мирсина, несмотря на его угрозу, всё никак не могла справиться с рвавшимися из груди приступами хохота. Перевернувшись с живота на левый бок, она мазнула брата по лицу сухой ворсистой былинкой.
  - Ха-ха-ха-ха! Я подхожу, а он... а он... дрыхнет! Э-хе-хе-хе! Ой, счас умру!
  - Ну ладно, Мирсинка, ну хватит уже, перестань, - уговаривал сестру Савмак виноватым тоном, ласково оглаживая её трясущееся плечо. - Ну, довольно... А как ты тут оказалась? Почему ты не с конями?
  - Ах, Савмак! А где... где же твой Вор... Ворон? Коня-то ты своего про... проспал, хи-хи-хи-хи! - еле выговорила сквозь смех и выступившие на глазах слёзы Мирсина.
  Савмак оглянулся, но, сколько ни вглядывался в темноту, в ложбинке и нигде поблизости Ворона не увидел.
  - Вот зараза! Куда же он делся?
  Совладав наконец кое-как с приступами смеха, Мирсина рассказала, что недавно его Ворон заявился в гости к кобылицам пастухов возле кошары.
  - Ну он у меня получит! - пообещал Савмак.
  - Один из пастухов привёл его ко мне в рощу. Фарзой сказал, что ты, должно быть, заснул и хотел...
  - Фарзой?! А он как там оказался?
  Теперь настал черёд смутиться и покрыться невидимой во тьме краской Мирсине.
  - Ну... он как раз пришёл меня проведать. Сказал, что боится, как бы этот оборотень не напал вместо овец на меня и не утащил в свои горы.
  - Ну-ну, - скривил губы в ухмылке Савмак.
  - Ну так вот... Он сперва хотел сам подкрасться к тебе и напугать тебя волчьим воем. Но я его не пустила. Сказала, что ты, услышав его вой, ещё пустишь, не разобравшись, в него стрелу и лишишь себя друга, а меня жениха.
  - Хорош друг!
  - Так вот. Фарзой остался с конями в дубраве, а я пошла к тебе... На вот, кстати, поешь. Я пирогов с собой захватила. Небось, проголодался...
  - Ну какие ещё, к ворону, пироги! Ты что, сдурела! Ведь волк учует запах твоих пирогов за тысячу шагов! Тоже додумалась - есть в засаде пироги! Спрячь их подальше и иди назад к коням. Только... прошу тебя сестричка, не говори Фарзою и никому другому, что я заснул. Скажи, что я сам отослал прочь Ворона, потому, что он не хотел лежать смирно... А я тогда никому не скажу, что ты всю ночь целовалась со своим Фарзоем, - предложил Савмак сделку сестре.
  - Ладно, братик, не скажу, - охотно согласилась Мирсина, пряча свёрток с пирогами обратно в походную сумку. - Но сперва схожу, проведаю Канита. Он, небось, тоже сейчас третий сон уже видит, охотник! Хи-хи-хи!
  Чмокнув старшего брата в щеку, Мирсина проворно вылезла из ложбины и, пригнувшись к земле, бесшумно зашагала к восточному склону, очень скоро исчезнув с глаз Савмака в непроглядной тьме.
   Повернувшись в другую сторону, Савмак стал сосредоточенно оглядывать свой склон, нижняя часть которого утонула в наползшем с гор вдоль русла Хаба предутреннем тумане. Сна больше не было ни в одном глазу.
  Савмак стал думать о том, как же вышло, что он так опозорился - не вытерпел и уснул в ночной засаде, словно малое дитя! А что бы было, если б это случилось не на охоте, а на войне? Он бы тогда погиб или в самом деле попал в полон, а к скифскому войску из-за него подобрались бы вражеские лазутчики! Поразмыслив, Савмак решил, что виной всему хмельное пиво и сладкое греческое вино, которого он явно перебрал вчера на празднике... Найдя себе оправдание, Савмак, чтобы окончательно успокоить совесть, мысленно поклялся Папаем, что больше с ним такое никогда не случится. И в тот же миг до его слуха донёсся чей-то быстрый, лёгкий, как у лани, топот с той стороны, куда минуту назад ушла Мирсина. Савмак инстинктивно схватил лежавший перед ним наготове лук со стрелой.
  Через несколько мгновений Мирсина упала грудью в траву на восточном краю ложбины и, задыхаясь от бега и волнения, едва слышно зашептала в придвинувшееся к самым её губам встревоженное лицо Савмака:
  - Савмак! Савмак! Там волк, волк! - махнула она рукой себе за спину. - Мы с Канитом видели волка: огромный!.. Крадётся сейчас к кошаре по южной стороне.
  - Тише, сестрёнка, тише! - жарко зашептал в ответ Савмак, зажимая ладонью ей рот. - Беги сейчас к коням и Фарзою. Спуститесь на конях вниз по этому склону и скачите по восточной балке к реке. Главное - не дать ему уйти обратно за Хаб! Ну, живо! А я - к Каниту. Только бы он не спугнул зверя раньше времени!
  Не успел ещё Савмак, пригибаясь к самой земле, добежать до неглубокой промоины, в которой укрывался Канит, как со стороны кошары донёсся отчаянный собачий гвалт. Значит, Каниту и Мирсине не померещилось: сторожевые псы овчаров учуяли лесного гостя! Перескочив промоину, Савмак, держа лук наготове, упал на живот рядом с Канитом, притаившимся за камнями на небольшом бугорке. Чёрные округлые очертания юрт и кибиток едва угадывались справа вверху на тёмном небе: тонкий серпик месяца как раз закутался в облака. Вслед за неистовым лаем оттуда послышались громкие крики пастухов. Но, сколько ни вглядывались до рези в глазах Савмак и Канит в южный склон, волка не было видно. Между тем, собачий лай и людские крики быстро приближались к бугру, на котором вжались в землю братья.
  - Они гонят его прямо на нас! По промоине! - шепнул в самое ухо Каниту свою догадку Савмак. Тот в ответ молча кивнул. - Жди здесь! - велел он младшему брату, а сам бесшумным ужом соскользнул с бугорка в промоину и вытянулся там головой вгору, наложив стрелу на тетиву и боясь лишний раз вздохнуть.
  Внезапно Савмак увидел вверху, как будто совсем рядом, два ярких жёлто-зелёных огонька. "Вот он!" - тотчас понял Савмак и в то же миг спустил с натянутой тетивы стрелу, целясь волку ниже глаз. Через мгновенье он услышал глухой шлепок вонзившейся в тело стрелы.
  - Попал! - не удержался он от громкого победного крика, вскочил и кинулся промоиной вверх по склону, держа в левой руке лук, а правой выхватывая из ножен акинак. Краем глаза он увидел подхватившегося с бугра и кинувшегося туда же Канита. Подбежав одновременно к недвижимо лежавшему поперёк промоины телу, они разочаровано ругнулись, разглядев, что это всего-навсего овца с перекушенной шеей и торчащей из груди Савмаковой стрелой.
  - Вон он! Вон он! - заметил Савмак в свете вовремя вынырнувшего из-за облака небесного челна чёрный силуэт зверя: бросив свою добычу, тот уносил ноги в единственном открытом для него направлении - вдоль обрывистого края восточной балки, из которой доносился глухой топот конских копыт, к северному склону горы.
  - Канит, беги за ним! - подтолкнул Савмак в ту сторону брата. - Не спускай с него глаз! А я - в балку, перехвачу Фарзоя с конями!
  Продолжая сжимать в одной руке лук, а в другой меч, Савмак добежал по промоине до края балки и без раздумий съехал на заду и спине по крутому травяному склону прямо в журчавший на дне ручей. Не видя собственных рук из-за плотной пелены наполнявшего балку тумана, он услышал справа отчётливое чавканье лошадиных копыт: Фарзой с Мирсиной только что проехали здесь в сторону реки.
  - Фарзой! Мирсина! Стойте! Остановитесь! - крикнул Савмак, поднимаясь на ноги. Чавканье копыт тотчас затихло, и Савмак услышал совсем близко голос Фарзоя:
  - Савмак, ты?
  - Я! Я!
  Как слепец выставив вперёд руки, Савмак побрёл по ручью на негромкое радостное ржание узнавшего хозяина Ворона.
  - Волк, бросив добычу, утекает краем балки на полночь. Канит и пастухи с собаками преследуют его, - торопливо разъяснил он на ходу ситуацию.
  Через пять-шесть шагов он коснулся рукой лошадиного крупа, нащупал поданный Мирсиной повод своего Ворона и мигом запрыгнул на его надёжную спину. Засовывая в горит лук, Савмак тут только заметил, что в другой его руке нет меча: должно быть, он выронил его, когда свалился с горы в ручей. Но переживать потерю было некогда. Фарзой предложил выехать к реке и скакать на север по дороге, отрезая волка от леса, - так будет быстрее.
  - Хорошо. Вы скачите на дорогу, - согласился Савмак, - а я с конём Канита поскачу в гору балкой - вдруг он спрыгнет сверху сюда?
  Передав Савмаку повод Канитова коня, Фарзой, позвав за собой Мирсину, поскакал к выходу из балки, а Савмак, наддав в бока Ворону задниками полных воды скификов, погнал в противоположную сторону.
  Чутко прислушиваясь и очень боясь, что хитрый зверь, затаившись в тумане на дне балки, пропустит его и преспокойно убежит в свой лес, Савмак через какое-то время (показавшееся ему невыносимо долгим) добрался, наконец, до истока ручья и начала балки. Внезапно вынырнув головой из туманного облака, он увидел впереди на фоне усеянного звёздами неба широкую и не слишком крутую промоину. Получив энергичный посыл пяток нетерпеливого хозяина, Ворон в несколько скачков вынес его из балки, и почти тут же на него налетел запыхавшийся от быстрого бега Канит с луком в руке.
  - Эх, чуть-чуть запоздал! - воскликнул он с досадой, сходу запрыгивая на своего Рыжика. - Волк только что прошмыгнул здесь! Он там - побежал к горам! Скорей за ним, а то уйдёт!
  - Постой, брат, не спеши! - неожиданно придержал в левой руке повод Канитова коня Савмак, провожая взглядом скользившую по тёмному склону чёрную тень неуловимого зверя, резво уносившего ноги в сторону отчётливо проступившей на восточном небе волнистой спины горного хребта. - По дороге ему на перехват скачут Фарзой с Мирсиной. Им этот зверь нужнее.
  Бросив взгляд налево, Савмак увидел и услышал, как остановившиеся пастухи, видимо, решив, что волка уже не догнать и помня о волчице, криками и свистом подзывают к себе своих победно лающих вслед улепётывающему врагу собак.
  - Эх! Теперь наверняка уйдёт! - стукнул себя кулаком по бедру, чуть не стеная от огорчения, Канит и сунул в горит бесполезный теперь лук (преследуя волка вдоль балки, он успел выпустить в него две или три стрелы, но, конечно, не попал).
  - Ничего, братка, - возразил ему хладнокровно старший брат. - Пусть он поверит, что ушёл, и сбавит ход. Тогда он и выскочит прямо на Фарзоя. А сзади и мы как раз подоспеем... Ну, погнали рысью за ним!
  И братья пустили коней по заметному на окропленной серебристой росой траве тёмному волчьему следу.
  С каждой минутой небо над горами всё больше светлело, звёздные огоньки тускнели и угасали один за другим, воздух становился прозрачнее, а туманы отступали всё ниже, медленно стекая по балкам и низинам в русло Хаба.
  Вскоре Савмак разглядел в предрассветной полутьме скакавших по дороге наперерез волку Фарзоя и Мирсину, а затем увидал и самого волка, который на несколько мгновений замер на месте, углядев на своём пути всадников, а затем, не рискнув испытывать судьбу в противоборстве с ними, свернул в широкую низину, уходящую на север между двумя пологими холмами слева от большой дороги.
  - Молодцы, Фарзой и Мирсина! Успели! - воскликнул радостно Савмак. - Ну, теперь ему не уйти! Давай, скорее, за ним!
  Увидя, что Савмаку с Канитом до распадка, в который свернул волк, куда ближе, чем им, умница Фарзой не стал съезжать с дороги, а помчал с Мирсиной дальше на северо-восток, чтобы не дать хитрому зверюге уйти через дорогу в лес поза холмами.
  Азартно работая плетьми, братья вихрем пронеслись между холмами и вновь увидели чёрного волка справа впереди. Он и в самом деле повернул было за холмом опять в дороге, близко за которой чернели на горах спасительные леса, но, увидев и услышав, что двое охотников уже там, вновь был вынужден повернуть на север, оказавшись всего в каких-то семи или восьми десятках шагов от Савмака и Канита.
  Рубанув плетью по крупу обиженно заржавшего Ворона, Савмак пустил его во весь опор. Канит, как ни старался, скоро поотстал: его Рыжику за Савмаковым Вороном было не угнаться. Когда стараниями Ворона расстояние до волка сократилось шагов до пятидесяти, Савмак, не выдержав, бросил повод и полез в горит за луком и стрелой. Но матёрый зверь, оглядываясь на бегу, всё время рыскал из стороны в сторону, и стрелы охотников (Канит тоже последовал примеру брата, надеясь на свою удачу) летели мимо.
  Верхушка огромного рыжего шара, брызнув в повисшие над волнистым горизонтом на востоке тонкие облака ярким снопом света, показалась из-за дальних гор, когда преследуемый двумя всадниками чёрный волк одним прыжком перемахнул через узкое русло степной речки и понёсся дальше на север среди становившихся всё более низкими и редкими холмов. Теперь, когда родные горы остались далеко позади, вся надежда волка была на его резвые, неутомимые ноги и на то, что кони увязавшихся за ним преследователей рано или поздно утомятся и отстанут, либо падут, не выдержав гонки.
  Фарзой с Мирсиной продолжали скакать по дороге в сторону Неаполя. Миновав верховье реки Бат, они потеряли из виду умчавшихся за волком далеко в степь Савмака и Канита. Проскакав ещё какое-то время навстречу поднимавшемуся чуть правее дороги величавому огненному диску, они перевели взмыленных долгой пробежкой коней с галопа на рысь, потом на шаг, затем и вовсе остановились, нежно взирая друг на друга. Ехать дальше к заалевшим на горизонте стенам Неаполя и Палакия или догонять Савмака с Канитом смысла не было. Мирсина достала из сумы рушник с пирогами. Давая коням остыть после горячей скачки, они стали молча с удовольствием есть зачерствевшие за ночь пироги. Затем, забыв о волке, тронулись шагом в обратный путь, лаская друг дружку глазами и улыбками и то и дело соприкасаясь ногами, словно их коням было тесно на широкой степной дороге...
  Через полчаса после восхода кони Савмака и, особенно, Канита начали сдавать: расстояние до волка стало медленно, но верно возрастать. К этому времени оба они успели без всякого успеха расстрелять все свои стрелы. Ещё через четверть часа Канит, исполосовав в кровь бока своего мерина, тем не менее, отставал уже на полсотни шагов от Савмака. Чувствуя, что ещё немного и ему придётся возвращаться домой пешком, Канит с огромным сожалением заставил себя прекратить безнадёжную гонку. Переведя сипло дышащего, роняющего с удил обильную пену Рыжика с галопа на рысь, а потом на шаг, Канит провожал взглядом продолжавшего погоню в одиночку Савмака, пока тот не скрылся с глаз на горизонте. Тогда он развернул передохнувшего и отдышавшегося коня и неспешно порысил на юг, утешая себя мыслью, что скоро и упрямому Савмаку придётся возвращаться домой с пустыми руками, а то и с чепраком и сбруей павшего Ворона на плечах.
  В азарте погони Савмак даже не заметил, когда остался с матёрым зверем один на один. Слушая частое шумное дыхание своего Ворона, он время от времени натягивал повод, давая ему передышку и отпуская неутомимого волка далеко вперёд, но не упуская ни на миг его из виду. Затем, не пуская больше в ход плеть, которой Ворону досталось сегодня, как никогда прежде, наклонялся к ушам коня и, ласково похлопывая и поглаживая по скользкой от мыла шее, уговаривал друга не сдаваться, просил прибавить ходу. И передохнувший конь послушно переходил опять на скорый галоп. Лошадиная гордость не хуже плети и понуканий заставляла его, не жалея сил, пластаться в погоне за похожим на большую чёрную собаку зверем, которого хозяин решил во что бы то ни стало догнать. Так же как и его хозяин, Ворон ни за что не хотел признать своё поражение в этом состязании на резвость и выносливость.
  Смахивая время от времени со лба застивший глаза пот, Савмак переживал о том, что если на пути не знающего усталости зверя не попадутся пастухи или охотники, он может потерять любимого коня и вернуться в Тавану со стыдом и позором. Но, как на зло, сколько он ни вглядывался в расстилавшуюся впереди пустынную равнину, не видел там ни единого всадника, который мог бы перехватить волку путь. Редкие утренние дымки пастушьих стойбищ, волк обегал далеко стороной. Только мысль о том, что там, на севере, куда бежит волк, он неизбежно упрётся в морской берег или стену Тафра, и вера в выносливость Ворона, если давать ему вовремя передышку, побуждали Савмака упорно продолжать погоню. Он не заметил, что хитрый зверь бежит теперь на северо-восток - прямо к поросшим густыми камышовыми зарослями Гнилым озёрам, тянувшимся на восток от перегороженного защитной стеной узкого горлышка Тафра до самой Меотиды.
  Но вот Савмак увидел, что расстояние между ними опять стало сокращаться: волк тоже наконец устал и начал помалу сдавать. Нагнувшись вновь к голове коня, он радостно закричал в его повёрнутые назад, прижатые уши:
  - Но, Ворон! Давай, мой хороший! Прибавь ещё немного - ты же можешь! Ты же сильный! Видишь - он тоже устал! Ещё немного, и мы его догоним!
  Ворон и в самом деле пошёл резвее, поверив словам хозяина и видя, что победа в скачке теперь близка. Но прошло ещё больше часа, прежде чем волк с вывалившимся на бок длинным розовым языком оказался на расстоянии броска аркана. Горячее солнце висело высоко за спиной в голубом безоблачном небе, а вокруг во все стороны расстилалась неоглядная буро-зелёная степная равнина.
  Сняв висевший на шее коня пятью-шестью кольцами тонкий и прочный волосяной аркан, привязанный одним концом сбоку к железному кольцу на нагрудной шлее, Савмак старательно примерился и метнул широкую петлю в волка, до которого оставалось всего шагов пятнадцать. Но тот был всё время настороже и вовремя скакнул в сторону. Савмак стал быстро наматывать аркан на левую руку для нового броска. Сделав ещё пять безуспешных попыток, Савмак убедился, что арканом он этого зверя не возьмёт.
  Повесив аркан обратно на конскую холку, он побудил Ворона из последних уже сил, на одном самолюбии, прибавить ещё ходу и потянул из закреплённых на голени ножен кинжал. Когда волк оказался почти под передними ногами жеребца, Савмак, ухватившись левой рукой за гриву, свесился справа к конской груди и приготовился всадить кинжал по самую рукоятку в левый бок зверя и поглядеть, что из этого выйдет. Как только его рука, размахнувшись, стремительно полетела вниз, волк внезапно пал на брюхо, а в следующее мгновенье подпрыгнул и кинулся на поравнявшегося с ним всадника. Ворон, следя за ним настороженным тёмно-карим оком, испуганно прянул в сторону. Волк свирепо лязгнул усеянной острыми белыми клыками пастью возле самой шеи дёрнувшегося вверх Савмака, выронившего от неожиданности и испуга кинжал и оставшегося перед матёрым хищником безоружным.
  Напугав всадника с конём, волк резко изменил направление бега, повернув на юго-восток. Мгновение Савмак раздумывал, не вернуться ли за кинжалом, но понял, что за это время волк успеет убежать так далеко, что настичь его вновь у Ворона уже не достанет сил. И, ударив в мокрые конские бока пятками, Савмак пустился вдогонку за успевшим удрать шагов на тридцать зверем.
  Заложив по степи широкую дугу, волк нёсся теперь обратно на юг, к синевшим у горизонта низким горам, вид которых, казалось, придал ему новые силы. Разозлившись на себя за свой испуг, из-за которого потерял кинжал - подарок брата Ториксака (теперь его, конечно, уже не найти), Савмак опять пустил в ход плеть, решив во что бы то ни стало настигнуть и убить проклятого зверя, задушить его голыми руками или погибнуть самому, но не дать ему уйти в горы, даже если для этого придётся загубить Ворона.
   Жеребец, надсадно хрипя и ёкая селезёнкой, отчаянными усилиями вскоре вновь догнал волка, едва не наступая копытами на его устало волочившийся по пыльной траве хвост. Савмак примерялся половчее упасть сверху на спину непрестанно оглядывавшегося, щеря страшную пасть, зверя, а там будь, что будет! Но в последний момент он побоялся, что промахнётся. Волк опять успеет отскочить, и тогда всё - он проиграл! Отчаявшись, не зная, что делать, Савмак широко размахнулся и, мстя за свой испуг, хлестнул, что было силы, плетью по узкому волчьему заду.
  Не успев на сей раз отскочить, волк по-собачьи жалобно взвизгнул. От этого приниженного, болезненного визга отчаяние Савмака в один миг сменилось свирепой радостью, и он тотчас обрушил новый размашистый удар на волчью спину. Страшный ещё минуту назад волк, опять жалко заскулил, кинулся в сторону и прибавил ходу.
  - Что, не нравится?! - радостно вскричал Савмак, окончательно избавившись от страха и уверовав в свою скорую победу.
  Внезапно его осенила новая мысль. Он быстро намотал на ладонь гибкий конец плети и вновь подскакал к замученному зверю на расстояние удара.
  - А если вот так! - пригнувшись справа к шее коня, Савмак обрушил на спину волка резкий удар золочёной рукоятки с массивным костяным набалдашником на конце, вложив в него всю оставшуюся силу и накопившуюся злость. С протяжным предсмертным воем, волк кубарем покатился по траве, а когда попытался вскочить, зад его остался бессильно лежать на земле: страшный удар Савмака сломал ему хребет. Энергично потянув за повод, Савмак, ликуя, поворотил к нему коня, подскакал сбоку и обрушил ещё один безжалостный удар твёрдой рукояти на волчью холку.
  - Железо тебя не берёт, а как насчёт слонового бивня?!
  Волк глядел снизу в глаза своему убийце тоскливым смертным взглядом, в котором не было уже ни лютой злобы, ни бесполезной мольбы о пощаде. По вывалившемуся из пасти, мелко дрожащему языку текла на землю струйка алой крови.
  Остановив шатающегося обессилено жеребца перед волчьей мордой, Савмак, примерившись между глаз, мощным ударом костяного набалдашника плети проломил широкий волчий череп, после чего заставил Ворона на всякий случай отступить на несколько шагов назад и стал ждать, не обратится ли матёрый чёрный зверюга после смерти опять в таврского вождя...
  
  ГЛАВА 6
  
  Царь Скилур сам выбрал доброе место для своего последнего земного стойбища. Там, где река Пасиак, извиваясь по степи, словно скользящая в траве гадюка, плавно изгибается от востока к северу, чтобы вскоре опять повернуть на северо-восток и тихо раствориться в Меотийских болотах, в нескольких стадиях от её русла высился над равниной левого берега холм, похожий на огромный, древний, поросший травою курган. На его макушке Скилур велел поставить свой расшитый золотыми крылатыми грифонами и орлами белый шатёр. Вокруг холма несколькими кольцами расставили кибитки и шатры сопровождавшие царя люди: царевич Палак с жёнами и детьми, царевна Сенамотис, сотня телохранителей-сайев - тоже с жёнами и детьми, несколько десятков служанок и слуг.
  Вокруг табора в зазеленевшей после недавней грозы степи бродили отары овец, стада коров, конские табуны. С вершины холма открывались во все стороны широкие степные дали, разделённые прозрачно-голубой лентой реки. Весь правый берег был испятнан прямоугольниками сжатых полей, превращённых до будущей весны в пастбища.
   Далеко на юге тёмной зазубренной стеной подпирали горизонт Таврские горы, отгораживавшие скифскую степь от Полуденного моря. Лёгкий ветерок доносил до вершины холма невыразимо приятные для всех, кто рождён в кочевой кибитке, ковыльно-полынные степные запахи.
  Перед самым восходом из своего скромного шатра, приткнувшегося вместе с четырьмя кибитками его жён к северному склону холма, по крутой тропинке взобрался на горку слегка запыхавшийся царевич Палак и бесшумно вошёл в царский шатёр между двух молча проводивших его глазами недреманных стражей.
  Старый царь, как всегда в этот предрассветный час уже не спал: сидел, опершись спиной и затылком на уложенные горкой подушки, на покрытом шкурой белого медведя (подарок царя роксолан Тасия) ложе лицом к обращённому на полночь входу. Не расстававшаяся с ним царица Аттала только что напоила мужа волшебным, усыпляющим боль Эпионовым зельем. Полуприкрыв веками глаза, царь задумчиво поглаживал шершавой ладонью по длинной тёмно-коричневой шерсти свою любимую старую собаку Белку, блаженно дремавшую, свернувшись калачиком, возле правого бедра хозяина.
  Пожелав отцу и матушке доброго утра и дня, Палак велел стоявшим за пологом в передней части шатра двум слугам (там же сидели с вышивкой в руках и две пожилые служанки Атталы) поднять восточную стенку шатра, как это делалось каждое утро, чтобы повелитель скифов приветствовал восход на небо светлоликого Гойтосира. Там уже дожидался жрец-энарей в обвешанной костяными, каменными и медными амулетами женской одежде, державший в правой руке узкий чёрный ремешок и короткую позолоченную палку, а в левой - конец затянутой на передних ногах тучного белого жертвенного барана верёвки. Палак шагнул через откинутую боковину шатра к энарею и взял из его рук верёвку, ремешок и палку.
  Одной из обязанностей царя, как верховного жреца, было каждодневное принесение в жертву выезжающему на огненно-золотом коне на небо Гойтосиру белого барана и мольба о даровании доброго дня для всей скифской земли. После того как проникшие в старое тело царя чёрные духи болезни истерзали и обессилили его, он препоручил это важное дело младшему сыну. И сразу же на скифские пастбища и поля надолго пала испепеляющая жара. Глядя с тоскою и отчаяньем, как выгорают под безжалостными жгучими лучами в полях колосья и худеет день ото дня, не находя себе корма, домашняя скотина, во многих скифских домах и кибитках зашептались, что, видно, царевич Палак чем-то неугоден Гойтосиру. Может, боги хотят, чтобы скифское царство после Скилура перешло в более надёжные руки его старшего сына?
  Но вот на днях по воле громовержца Папая и любящей матери Табити над Скифией пронеслась освежающая гроза, и огнеликий Гойтосир переменил свой гнев на милость. Его золотые стрелы перестали испепелять землю огнём, и через несколько дней напоённая пролившейся с неба влагой степь опять ожила и зазеленела.
  Едва верхний краешек золотого светила показался над тонкой линией горизонта, Палак накинул на шею барана ременную петлю и, потянув левой рукой за обвивавшую его передние ноги верёвку, повалил удивлённо проблеявшее животное на землю. Придавив его бок коленом, царевич просунул под ремешок позолоченную палку и начал вращать её, затягивая удавку на шее беспомощно-покорной жертвы, громко произнося при этом заученные слова молитвы отправляющемуся в привычный дневной путь Гойтосиру. От имени земного владыки всех скифов Скилура Палак просил солнечного бога быть сегодня милостивым к своим любящим детям: дать свет и тепло их земле, чтобы на ней обильно росли травы, колосились нивы, тучнели и множились табуны, отары и стада, чтобы вымя кобылиц, коров, овец и коз были переполнены молоком, чтобы женщины скифов родили в этот день много крепких детей, а уже рождённые дети чтобы не хворали, мальчики росли сильными бесстрашными воинами и меткими стрелками, а девочки - добрыми помощницами своим матерям...
  Через две минуты, когда нижний край алого солнечного колеса оторвался от восточного края земли, возвестив начало нового дня, жертвенный баран лежал с вылезшими из орбит остекленевшими глазами возле ног Палака.
  Закончив обряд, царевич вернулся в шатёр, а жрец-энарей, освободив жертву от пут и удавки, жестом подозвал двух слуг, которые, взяв барана за ноги, унесли его к разведенному у подножья холма костру, чтобы женщины сварили его для царя и царской родни на завтрак.
  Около часа спустя младшая царица Опия и царевна Сенамотис, одетые, как и Палак и Аттала, по-домашнему просто, почти без украшений, вошли в царский шатёр впереди слуг, несших на широких расписных деревянных тарелях дымящиеся блюда с отварной бараниной, горячие лепёшки, сыр, кувшины со свеженадоенным кобыльим, козьим и коровьим молоком.
  Несколько лучших кусков Палак бросил из шатра на то место, где принёс в жертву барана, - для Гойтосира.
  Аттала, Опия, Палак и Сенамотис уселись справа возле ложа Скилура тесным семейным кружком и принялись за завтрак. Царь сунул несколько сочных кусков в пасть своей любимице Белке, которой скоро предстоит охранять хозяина в его новом подземном жилище. Сам он с трудом заставил себя проглотить по необходимости два-три кусочка жертвенного мяса и немного поел из рук Атталы кислого творога в козьем молоке. Старшая царица, готовясь к новой жизни, где не будет обилия привычной земной пищи, тоже ела и пила очень мало. Что до остальных троих, которым ещё жить здесь и жить, то Скилур следил, чтобы они набили свои желудки до отвала.
  Любуясь прекрасной, как полная луна, Сенамотис, Скилур вспомнил, как лет пятнадцать назад отдавал её 12-летней девочкой в жёны боспорскому царевичу Гераклиду.
  - Об одном лишь жалею, покидая эту землю, - произнёс старый царь, глядя с улыбкой, как Сенамотис облизывает перламутровыми губками запачканные соусом пальчики, - что нашей Сенамотис так и не довелось стать боспорской царицей и нарожать мне внуков.
  - Как знать, как знать, отец! - живо возразил ему Палак, блеснув весело глазами. - Царь Перисад недавно потерял жену. Может, мы сумеем убедить его взять в жёны нашу прекрасную Сенамотис.
  - Стать женой этого старого толстого борова? Ещё чего! - фыркнула возмущённо Сенамотис.
  - Ну почему же - борова? - ухмыльнулся Палак. - У него же вроде бы сын имеется.
  - Ну, хряка! Какая разница?! Всё равно он мне противен!.. Другое дело - его младший брат Левкон. Вот за него бы я пошла... Жаль только, что у него есть жена, и к тому же редкостная красавица, хоть и бывшая рабыня. Но ведь она на целых семь лет меня старше!
  - Гм! Жаль, что по глупым греческим законам Левкону дозволено иметь только одну жену, - сказал Палак. - А то бы я тебя за него сосватал.
  - Ничего, дочка. Выдадим тебя за кого-нибудь из наших вождей, кто придётся тебе по сердцу, - вмешалась в разговор Опия. - Любой из них взять такую раскрасавицу в жёны почтёт за счастье. Хватит тебе уже жить вдовой при отце с матерью - давно пора своих деток заводить... Ну что - наелись?
  Опия позвала служанок, велела унести тарели с остатками еды, и сама отправилась следом за ними. Сенамотис с братом остались в шатре.
  Как всегда в эти дни, Скилур велел уходившей младшей жене позвать гусляра Гнура. В ту же минуту в шатёр, сминая в руках кожаные колпаки, вошли двое: невысокий старик с дряблыми, обвислыми щеками, узкой грудью и выпуклым брюхом, а следом за ним, - тонкий, похожий на девушку подросток с узким миловидным лицом в обрамлении длинных чёрных прямых волос. То были лучший в Скифии певец и сказитель по имени Гнур, бережно хранивший в своей небольшой, порядком облысевшей голове весь героический эпос скифского народа, и его любимый ученик, которому старик со временем передаст по наследству то бесценное сокровище, что сам он некогда перенял от своего учителя, дабы память о великих деяниях предков никогда не угасла среди скифов.
  Наевшись внизу у костра до отвала жертвенной баранины, Гнур и его ученик поднялись на холм и терпеливо дожидались, когда их позовут к царю, который, готовясь к скорой встрече с прославленными предками, хотел освежить в памяти их геройские дела.
  Начинался песенный цикл легендой о прародителе скифов - великом богатыре Таргитае, сыне Папая и речной богини.
  
  СКАЗАНИЕ О ТАРГИТАЕ
  
  С лучезарного Неба высоко на пустынную Землю взирая,
  Огорчился владыка всех богов, что так мало людей он там видит,
  И немного сладких жертв от них боги вкушают.
  Увидав синеглазую деву, дочь могучей реки на востоке,
  Воспылал к ней Папай вожделеньем, позабыв свою милую Апи,
  И сказал: "Вот жена, что родит мне богатырского славного сына!
  От него на Земле расплодится племя грозное воинов конных".
  Десять месяцев* быстро промчались: родила дева вод от Папая
  Круглощёкого, крепкого сына и назвала его Таргитаем.
  
  (Примечание: Имеются в виду лунные месяцы, по которым жили скифы.)
  
  Быстро рос и мужал сын Папая, ловлей птиц и зверей забавляясь.
  Научился ковать он железо, сделал меч он себе, лук и стрелы -
  Сами боги ему помогали!.. Быстрым бегом тарпанов любуясь -
  Скакунов необузданных, диких, что как вихрь по степи проносились,
  Убегая от хищников лютых, Таргитай обуздать их задумал
  И заставить служить человеку. Сделал крепкую он огорожу
  И загнал в неё коней с десяток. Кобылиц, жеребят он оставил,
  Жеребца же убил и из шкуры изготовил он хитрую сбрую,
  Крепкий повод и плётку тугую, чтоб заставить себе покоряться
  Кобылиц необузданных, диких, прежде вольно степями скакавших.
  Но однажды проснувшись поутру, увидал он, что сломаны жерди,
  И в загоне нет коней, что рьяно объезжал он и сделал ручными.
  Захвативши копьё, лук и стрелы, меч стальной поцепивши на пояс,
  Таргитай устремился в погоню по следам кобылиц убежавших,
  Гневом сердце своё распаляя, чтоб настигнув, казнить прежестоко
  Неизвестного наглого вора!.. Много дней по степи пробежал он,
  И следы на траве чуть примятой привели его к узкой пещере,
  Среди горных теснин неприметной. Увидал он у входа в пещеру
  Деву юную: сидя на камне, она длинные косы чесала.
  Восхищённо застывши на месте, Таргитай не сводил с девы взгляда,
  Зачарован красой неземною. Увидав его, дева прикрыла
  Свои круглые груди власами и спросила, зачем он явился
  Пред её одиноким жилищем? Услыхавши её нежный голос,
  Как журчанье ручья, слух ласкавший, Таргитай рассказал о пропаже
  Кобылиц, что так долго и рьяно приучал он служить человеку, -
  По следам их пришёл он к пещере, где прекрасную деву увидел.
  Дева смело ему отвечала: "Кобылиц твоих, загнанных в мыле,
  От свирепых волков убегавших, я укрыла вот в этой пещере,
  Но верну я тебе их не прежде, чем ты мне трёх сынов здесь оставишь.
  Ведь по воле богов достославных прибежали ко мне кобылицы.
  Поклянись же, о юноша храбрый, что исполнишь ты волю Папая!"
  Таргитай же охотно поклялся: ведь и сам он о том и мечтал лишь
  С той минуты, как милую деву он сидящей на камне увидел.
  Сняв по просьбе девицы оружье, Таргитай подбежал к ней, желая
  Унести поскорее в пещеру и на брачное ложе улечься.
  Растворивши широко объятья, Таргитай вдруг увидел, что дева -
  Лишь до пояса дева, а ниже - вьётся кольцами, скрытое камнем,
  Длиннохвостое гибкое тело. Богатырь отшатнулся, но крепко
  Обвила его шею руками чародейка ехидна: обещанье дано! Не посмеет
  Сын послушный веленье Папая из постыдного страха нарушить!
  Делать нечего: прожил послушно Таргитай три обещанных года
  С змееногой ехидной в пещере, приручённых коней выпасая.
  А потом, свою клятву исполнив, он с женой змееногой простился
  И назад к материнскому дому на конях быстроногих умчался,
  В заповедной пещере оставив трёх крикливых младенцев,
  Круглощёких Папаевых внуков: Липоксай - имя первого было,
  Арпоксаем назвали второго, ну а младший - от отца наречён Колаксаем.
  Таргитай же могучий с годами столь велик стал и грузен безмерно,
  Что не мог больше ездить на конях - ведь ломалися конские спины!
  И Земля, по которой ступал он, прогибаясь, дрожала от боли
  Под тяжёлой, как камень, стопою богатырского сына Папая.
  И услышавши стоны и ропот, что из чрева Земли раздавались,
  Взял Папай Таргитая на Небо, облегчивши Земле её ношу.
  
  На второй день из велеречивых Гнуровых уст прозвучала легенда о сыновьях Таргитая и золотых дарах Папая.
  
  СКАЗАНИЕ О КОЛАКСАЕ
  
  Беззаботное детство оставив на пороге родимой пещеры,
  Трое братьев - сынов Таргитая - в пору юности светлой вступили.
  Милой матушке, что их вскормила и от всякой беды защищала,
  Поклонившись, они объявили, что решили пуститься по свету -
  Поискать, где живут ещё люди, и найти среди них тех красавиц,
  Что сердца их от грусти избавят ладным станом и нравом весёлым.
  Лишь вздохнула печально, глубоко змееногая мать, понимая,
  Что мольбой и слезами не сможет удержать сыновей возле дома:
  Коль в груди их огонь разгорелся, и томленье позвало в дорогу,
  Не удержит их мать и цепями - велико, непоборно стремленье
  Сыновей к продолжению рода по веленью владыки Папая!
  Привела тогда мать из пещеры трёх коней, что отец им оставил,
  Из заветного ларя достала сёдла, сбрую, доспехи, оружье -
  Дело мастерских рук Таргитая; сыновьям всё отдать завещал он,
  Когда юность погонит в дорогу их по воле владыки Папая.
  Дорогого отца восхваляя за бесценные эти подарки,
  Братья споро в доспех облачились и на пояс мечи пристегнули,
  Акинаки, точильные камни, не забыли и чаши златые,
  Да повесили слева гориты, в коих луки и стрелы сокрыты.
  Но едва из родимой пещеры возмужавшие дети шагнули,
  Чтобы пасть на коней и в погоню за обманчивым счастьем умчаться,
  Небо чёрная туча накрыла, грянул гром, и на землю с шипеньем
  Три пылающих шара упали, но тотчас буйный ветер развеял
  Набежавшую тучу о скалы, и горячее солнце, как прежде,
  В небесах голубых засияло. Увидали они, что в том месте,
  Где огнём мураву опалило, три вещицы лежат золотые,
  Блеском солнца глаза ослепляя, - ведь небесные стрелы Папая
  На Земле превращаются в злато! Там лежало ярмо золотое,
  Рядом плуг золотой и секира из небесного светлого злата.
  Хоть не видели прежде подобных трёх предметов Папаевы внуки,
  И неведомо было для них этих странных вещей назначенье,
  Догадались они, что то дар им в дорогу от Неба владыки.
  Первым старший пошёл, Липоксай, за упавшими с Неба дарами.
  Потянулся рукою к секире - полыхнула златая секира,
  Руку жарким огнём опалила! За ярмом потянулся - оно, запылав,
  Не далось ему в жадные руки. И тогда Липоксай осторожно
  Ручки плуга коснулся - и холодным осталося злато.
  Средний брат Арпоксай захотел взять секиру. Напрасно!
  Пальцы жгучим огнём обожгла ему вмиг рукоять золотая!
  Взяв с земли золотое ярмо, отступил Арпоксай огорчённый.
  Младший брат Колаксай взял без страха златую секиру:
  Для него одного этот дар повелитель Небес предназначил!
  Змееногая мудрая мать объяснила им даров необычных значенье:
  "Суждено породить Липоксаю племена земледельцев, что плугом
  Будут землю рыхлить и земными плодами питаться.
  Арпоксаю ж родить суждено скотарей беспокойное племя,
  Что, кочуя повсюду за стадом, и дома свои возят с собою
  На широких скрипучих телегах, в них запрягши волов
  И ярмо наложивши на воловьи покорные выи.
  Племя славное воинов храбрых породит Колаксай,
  От него же завьётся род могучих вождей - повелителей степи:
  Старших братьев потомство их признает своими царями".
  Так сказав, мать велела скакать Липоксаю за солнцем на запад,
  Арпоксаю же путь на восток: скоро встретят они то, что ищут -
  И исполнится воля Папая! Колаксаю же ехать на полдень:
  Долгий путь его ждёт и опасный; много бед испытав по дороге,
  Он невесту найдёт за Араксом - и исполнится воля Папая!
  На прощание крепко обнявшись, поразъехались братья по свету,
  Куда мудрая мать указала, - всё сбылось, как она обещала.
  Одолевши высокие горы, переплывши глубокие реки,
  И бескрайние степи проехав, много бед пережив по дороге,
  Колаксай до Аракса добрался, что течёт меж песков по долине,
  По бесплодным полуденным землям. Жили там бедняки-скотоводы,
  Непрестанно враждуя друг с другом за ту скудную землю и воду.
  Дочь вождя повстречав у Аракса, угодил Колаксай в её сети.
  Воспылав к ней горячей любовью, он, явившись к отцу её смело,
  Обещал научить скотоводов, что за овцами мирно ходили,
  Укрощать скакунов быстроногих, делать хитрую конскую сбрую
  И на спинах коней приручённых налетать на врагов пешеходных.
  Вождь решил, что достойную плату предлагает за дочь незнакомец.
  Всем другим женихам отказавши, хоть и много богатств те давали,
  Отдал вождь черноокую дочку чужаку из далёкого края,
  Полюбив его больше, чем сына. Научившись езде верхоконной,
  Пастухи стали грозною силой. Налетая, как вихрь, из пустыни
  И врага на скаку поражая то копьём, то мечом, то стрелою,
  Они вскоре весь край покорили. А когда старый вождь к праотцам отошёл,
  Колаксая царём без раздумий пастухи в один голос избрали:
  Ведь его к ним привёл сам владыка Папай, и недаром в руке его крепкой,
  Как траву, вражьи головы косит золотая секира Папая!
  Долго правил народом своим Колаксай: обрело с ним богатство и силу
  Прежде бедное, жалкое племя. Когда ж время пришло Колаксаю
  Волей богов с людьми распроститься, он оставил взамен трёх могучих сынов -
  Агафирса, Гелона, Сколота. "Изберите средь них себе сами царя,
  И секиру златую вручите. А меня, как умру, положите в курган
  Слушать тихие песни Аракса". Так отдал Колаксай свой последний наказ
  Перед тем, как умолкнуть навеки. Жизни нить оборвав, улетела душа
  Из остывшего тела на Небо. Ну а бренное царское тело,
  Обрядивши в златые одежды, по завету его схоронили в Земле -
  Почивать вечным сном, слушать вечную песню Аракса.
  
  И ещё об одном великом скифском герое напомнил Гнур царю Скилуру и его молодому наследнику в предыдущие дни.
  
  СКАЗАНИЕ О СКОЛОТЕ
  
  Колаксая, ушедшего к предкам, всем народом оплакав и тризну
  На могиле богатую справив, золотую секиру Папая
  Скотари Агафирсу вручили - Колаксаеву старшему сыну.
  Может, долгим, и добрым, и славным, Агафирсово б вышло правленье,
  Если б жадность и зависть ужами не вползли под шатры старших братьев
  И в сердца ихних жён неразумных ядовитых зубов не вонзили!
  Им покоя никак не давало то, что царь Колаксай, умирая,
  Все богатства свои заповедал неженатому младшему сыну,
  Обделив Агафирса с Гелоном и своих многочисленных внуков.
  Чтоб Сколота сгубить молодого, сговорились коварные жёны
  Объявить, будто тот покусился на семейную честь Агафирса,
  Но Гелона жена, появившись, помешала свершиться насилью.
  Преохотно поверив навету, Агафирс и Гелон присудили
  Молодого Сколота к изгнанью. Сев на верного друга-коня,
  Оскорблённый Сколот ускакал из родного кочевья в барханы,
  Захватив только лук, чтоб стрелою добывать себе пищу в дороге.
  Остальные ж стада и богатства, что отец ему щедрый оставил,
  Агафирс и Гелон меж собою разделили без спора по-братски.
  Но недолго они наслаждались уворованных стад обладаньем:
  Обмануть ведь легко человека, боги ж знают, где ложь, а где правда!
  За изгнанье Сколота безвинно в край пустынный, на верную гибель,
  На народ, Агафирсу подвластный, не замедлило с Неба возмездье.
  Перестал небосвод над Араксом пеленой облаков покрываться,
  Солнце жгло всё сильней год от года почерневшую, мёртвую землю,
  Ветры тучи песка приносили из пустыни в долину Аракса,
  Но ни капли воды не упало на траву с беспощадного Неба.
  И река, что долину питала ледниковой обильной водою,
  Стала быстро мелеть, пропадая в засыпавших долину барханах.
  На земле, превращённой в пустыню, где недавно паслися отары,
  А теперь расплодились обильно пауки, ядовитые гады,
  Скотари стали гибнуть от глада, тщётно богов моля о спасеньи.
  Без остатка весь скот потерявши, что с Гелоном отнял он у брата,
  И не видя от бедствий спасенья, Агафирс объявил всенародно,
  Что карают их боги жестоко за вину перед братом Сколотом,
  Пострадавшим, как видно, напрасно, по навету злокозненных женщин.
  Повели своих жён неразумных, столько бед своей лжой причинивших,
  Агафирс и Гелон побледневший на могилу отца Колаксая,
  Чтобы там их заклать без пощады, и себя заколоть на кургане:
  Может, так откупить им удастся от конечной погибели род свой
  И вернуть милость богов народу!.. В окруженьи народа приблизясь
  К Колаксаевой славной могиле, Агафирс и Гелон увидали
  Под курганом коня вороного, а на острой вершине кургана
  Незнакомца в молитвенной позе. Когда люди курган обступили,
  Незнакомец с земли приподнялся и, взглянувши на лик его светлый,
  Окружённый златыми кудрями, пастухи без труда в нём узнали
  Колаксаева младшего сына, что когда-то был изгнан с позором
  Из родного кочевья в пустыню по навету завистливых женщин.
  Поглядевши без гнева на братьев и на жён их, слезами облитых,
  Обратился с кургана к народу младший сын мудреца Колаксая:
  "Люди, знайте, - по воле Папая в этот день я сюда возвернулся
  После долгих скитаний по свету! Про раскаянье братьев прознавши,
  Совершивших неправое дело и отцовский завет преступивших,
  Боги гнев свой сменили на милость и меня в это место послали
  Отменить ту кровавую жертву, что свершить здесь задумали братья.
  Агафирс, и Гелон, и их жёны! Прощены вы богами и мною!
  Нет нужды вам кропить вашей кровью прах отца, сей могилой сокрытый.
  Путь к спасенью от гибельных бедствий укажу вам по воле Папая.
  Знайте ж, люди, скитаясь по свету, я набрёл на бескрайние степи,
  Где текут полноводные реки, травы сладкой водою питая,
  А ручьёв, родников там без счёта! Облаков там довольно на небе,
  И дожди проливаются часто, оттого не сгорают там травы
  Под лучами горячего солнца, а растут высотой с человека
  И зелёным ковром устилают ту равнину, обильную зверем,
  По которой я ездил три года, а до края её не добрался!"
  Услыхавши Сколотовы речи, пастухи, изнурённые гладом,
  Пали ниц и, простёрши ладони, умоляли Сколота скорее
  Увести их в тот край благодатный из долины, погубленной зноем.
  Агафирс передал без обиды свою власть и златую секиру
  По веленью народа Сколоту, обещавшему людям спасенье.
  За Сколотом в дорогу пустившись от родимых могил и кочевий,
  Пастухи вдоль Аракса шагали, погоняя остатки скотины.
  Но однажды не стало в Араксе даже капли живительной влаги -
  Только русло сухое осталось, как дорога из высохшей глины.
  Бурдюки из Аракса наполнив, пока была такая возможность,
  Пастухи за Сколотом влачились по засохшему, мёртвому руслу.
  До солёного моря добравшись, пастухи повернули на полночь.
  Потерявши остатки скотины и людей схоронив половину
  На бесплодных засоленных землях, добралися они через месяц
  До речонки со сладкой водою, положившей конец их мученьям.
  Диких коней в степи наловивши, пастухи под началом Сколота,
  Жеребят до узды приучая, отдыхали от тягот три года.
  А потом пастухи, сев на коней, приручённых с великим стараньем,
  За вождём своим двинулись дальше (жён, детей средь них мало осталось).
  Скоро встретились им скотоводы - Арпоксая большое потомство,
  Во степи кочевавшие мирно, выпасая стада и отары.
  Собрались они все на защиту своих пастбищ и стад от пришельцев,
  Что внезапно нагрянули с юга. Но Сколот, не желая пролитья
  Братской крови детей Арпоксая, объявил им, что не ворогами,
  А защитой надёжной им станут его воины, коим нет равных
  Во владеньи мечом и в уменьи бить врага или зверя стрелою.
  Увидавши в руке его крепкой золотую секиру Папая,
  Скотари - Арпоксая потомки - опустили мечи свои, копья
  И с великой охотой признали над собою царём и владыкой
  Колаксаева храброго сына. И повёл царь Сколот скотоводов
  Из холодных степей азиатских на закат по пути Гойтосира,
  В дивный край, где ковыльное море ветер гонит седыми волнами.
  На пути им попалося племя землепашцев - сынов Липоксая.
  Увидавши в руке у Сколота золотую секиру Папая,
  Землепашцы признали без спора над собою царём и владыкой
  Колаксаева храброго сына. Так исполнилось мудрое слово
  Змееногой жены Таргитая: всё потомство её собралося
  Под рукой Колаксаева рода. С той поры племена, что собрались
  Под могучей рукою Сколота, стали гордо сколотами зваться...
  Много месяцев шли за Сколотом по пути Гойтосира на запад
  Племена Таргитаевых внуков. Но однажды им путь преградила
  Многоводным широким разливом та река, что на две половины
  Делит Землю, по ней протекая от полуночи к южному морю.
  Но не только река преградила путь свободный сколотам на запад:
  На другом берегу, на высоком, они конных стрелков увидали.
  Тот народ киммерийцами звался: они первыми путь отыскали
  В те привольные, щедрые земли, и привыкли считать их своими.
  Царь Сколот на тот берег отправил молодого посланца со словом
  К их царю, и вождям, и народу. Предложил царь Сколот киммерийцам
  Добровольно те степи покинуть и бежать далеко на край света,
  Или всем им придётся погибнуть от мечей Таргитаевых внуков.
  На совет, на военный собравшись, киммерийцы задумались крепко
  Над чужого царя грозным словом. Их вожди предложили без страха
  За родимую землю сразиться, победить иль погибнуть со славой.
  Малодушные ж им возражали: "Не пробьют наши медные стрелы
  Их доспех с чешуёю железной, не сдержать нам мечами из меди
  Их железных мечей нападенье! Чем полечь, как трава под косою,
  Лучше нам покориться пришельцам, на пристойную дань согласившись".
  Большинство же народа решило, ни сраженья не давши, ни дани,
  Поискать себе лучшую землю... Бурдюки воздухами наполнив,
  Устремились сколоты отважно за царём своим в воду речную
  И, за гривы коней ухватившись, реку ту без труда переплыли.
  На другом берегу, на высоком, они встретили тех киммерийцев,
  Что решили на дань согласиться, посчитав её меньшим несчастьем.
  Наложив на них рабские путы, царь Сколот отдал их в услуженье
  Малым детям и жёнам сколотским, а с мужами пустился в погоню
  За царём киммерийцев и знатью, больше жизни ценившими волю.
  Долго длилась за ними погоня. Уводя вражью рать от народа,
  Что решил на чужбину податься, царь с вождями бежали всё дальше.
  Свою землю насквозь проскакавши от восточного края на запад,
  Близ Донастра они укрепились на высоком холме и отважно
  От сколотских атак отбивались, а когда стрел запас исчерпали,
  Перебили друг друга бесстрашно, чтобы в руки живыми не даться
  И под пыткой жестокой не выдать, куда делся народ киммерийский.
  Отдавая их доблести почесть, и царя, и вождей киммерийских
  Погребли над Донастром сколоты (их курган там стоит и доныне!)
  И трехдневную справили тризну. А когда в путь обратный пуститься
  Собралися к покинутым жёнам, царь Сколот молвил воинам слово:
  "Поскитавшись по белому свету, убежавшие прочь киммерийцы
  Убедятся, что нет земли краше, чем привольные эти равнины,
  Что без боя они уступили, мимолётному страху поддавшись.
  Чтоб не вздумалось им воротиться и вступить с нами в жаркую битву,
  Мы должны по следам их пуститься и, настигнув, срубить их под корень,
  Чтобы некому было оспорить плодородную эту равнину
  У сколотов, у новых хозяев". Внявши мудрому царскому слову,
  Разлетелись сколоты по степи, отыскать по следам от кибиток,
  Куда скрылся народ киммерийский, без царя и вождей своих храбрых
  Обещавший стать лёгкой добычей... Трижды месяц на небе полночном
  Умирал и опять нарождался. Наконец, известили Сколота,
  Что в траве след врага отыскался. Вёл тот след за Кавказские горы,
  За широкое Южное море. Своё войско собрав воедино,
  Царь Сколот устремился по следу за моря, за высокие горы.
  Как внезапная снежная буря, налетели сколоты отважно
  На заморские тёплые земли, киммерийцев преследуя рьяно.
  Как ни быстры сколотские кони, но быстрей о них слава летела,
  И дрожали от страха народы, как земля под конями сколотов!
  Сея ужас и смерть, кровь и пепел, пронеслися сколоты по краю
  Аж до знойных песков, что на юге простирались широко как море.
  На краю этой страшной пустыни киммерийцев сколоты настигли
  И безжалостно всех перебили, чтоб не вздумалось им воротиться
  В ту бескрайнюю степь, что отныне станет домом родным для сколотов.
  Развернувши коней утомлённых, поскакали сколоты на полночь
  По следам своим, кровью политым. Одолевши домой полдороги,
  Подкормить лошадей они встали на прекрасных нагорьях мидийских,
  И травой, и водой изобильных. Чтоб домой из далёкого края
  Им не ехать с пустыми руками, всех царей и вождей стран окрестных
  Обложили сколоты оброком, угрожая войной непокорным.
  Трепеща перед силой сколотской, отдавали владыки послушно
  Серебро, жемчуга, самоцветы, юных дев и изделья из злата.
  И чем больше добычи копилось в тороках и возах у сколотов,
  Тем сильней ослепляла их жадность и всё больших богатств им хотелось.
  Как ни звал царь Сколот их продолжить путь к покинутым жёнам и детям,
  Отвечали, что мало собрали они даней любимым в подарок.
  Отлагая отъезд год за годом, собирали добычу сколоты
  Тридцать лет на нагорьях мидийских. Родились у них дети и внуки
  От рабынь и наложниц-южанок, и всё реже они вспоминали
  О покинутых в крае полночном прежних жёнах и детях любимых.
  И однажды царевич Партатий, сын любимый седого Сколота,
  Объявил, что решили навеки на мидийских нагорьях остаться,
  Что давно для них стали родными, молодые сколоты, - отцы же,
  Что вздыхают с тоскою по снегу и холодным степям полуночным,
  Уходить туда могут хоть завтра. Обещал Киаксар, царь мидийский,
  Удалому Партатию в жёны свою дочь, что прекрасна как Небо.
  Станет звать Киаксар его сыном и Мидийское царство подарит.
  Покачав головой поседелой, царь беспечному сыну ответил:
  "Милый сын мой, не верь Киаксару! Ждёт тебя в его доме ловушка!
  Не отдаст Киаксар тебе царство! Не жену, а погибель найдёшь ты
  На пиру во дворце Киаксара - сам погибнешь и братьев погубишь!
  Чует злую беду моё сердце: вас вином напоит царь мидийский,
  Сам же крови сколотской напьётся..." Но напрасны мольбы его были -
  Над тревогой отцовского сердца молодой удалец посмеялся
  И, толпою друзей окружённый, за невестой прекрасной помчался
  К Киаксару, не ведая страха. А наутро, когда над горами
  Заалела заря на востоке, прискакали под табор сколотский
  Сотни всадников в шапках мидийских. Раскрутивши за длинные косы,
  Они в ноги сколотам метнули от царя Киаксара подарок:
  Сотни юных голов неразумных, умерщвлённых злодейски сколотов.
  Среди них по земле покатилась и глава, что вчера ещё гордо
  Нёс на шее могучей Партатий, - зря он сердцу отца не поверил!
  С головами детей убиенных их отцы подступились к Сколоту,
  Призывая вести их немедля на коварных мидийцев войною,
  Ведь огонь, что сердца им сжигает, вражьей кровью гасить подобает.
  Обведя своих воинов старых полным скорби и горечи взглядом,
  Остудил царь Сколот их желанье на мидийцев немедля обрушить
  Меч кровавый жестокого мщенья: "Слишком мало нас, други, осталось,
  Чтоб грозой налететь на мидийцев. Слишком много соратников наших
  Схоронили мы здесь за те годы, что не видели землю родную.
  Наши дети, что здесь народились и остаться навек пожелали,
  Все погибли по воле Папая - нам на горе сбылось их желанье!
  Нам же, видно, пора наступила горы эти скорее покинуть
  И к родным очагам возвратиться. А за наших детей, здесь убитых,
  Отомстят наши храбрые внуки, когда время для мести настанет..."
  Старики своё сердце смирили, покорившись решенью Сколота,
  По сынам своим справили тризну, после лагерь походный свернули
  И на север отправились споро по дорогам почти позабытым.
  И хоть мало сколотов осталось, а обоз их ломился богатством,
  Имя громкое воинов грозных им служило надёжной защитой.
  Долог путь был по узким теснинам меж равниной морской и Кавказом,
  Что, вздымаясь отвесной стеною, делит Землю на Юг и на Север.
  Наконец расступилися скалы, открывая родные просторы,
  На которые с радостным плачем устремились седые сколоты.
  Только вдруг старики увидали ров глубокий, им путь преградивший,
  За которым стена возвышалась. Сотни воинов юных, безусых
  Со стены той грозили оружьем старикам, удивлённым немало
  Неожиданной этой преградой. На приказ стариков пропустить их,
  Молодые ответили дерзко грубой бранью, насмешливым свистом
  И советом уйти, пока целы, за высокие горы обратно -
  Здесь давно они всеми забыты! Не стерпевши жестокой обиды
  От юнцов безбородых, безусых, поседевшие в битвах сколоты
  Устремились на штурм укрепленья, чтоб телами насмешников дерзких
  Ров глубокий наполнить до верха. Только мало сколотов осталось,
  А противников впятеро больше, и сколотское грозное имя,
  Видно, здесь никому не знакомо! Безбородое племя отважно
  Отразило атаку сколотов. Старики отступили уныло:
  Как же в степи родные прорваться? И сказал царь Сколот,
  Что едва уж держался на коне, утомлённый годами:
  "Тридцать лет мы гуляли по свету, всех врагов побивая жестоко.
  Что за племя младое, спросите, на пути нашем встало отважно
  И впервые сколотов побило? Чьих отцов, матерей они дети?"
  Отвечали бойцы молодые, похвалою польщённые старца,
  Что их матери - жёны сколотов, потерявшихся где-то безвестно,
  А отцы же у них - киммерийцы, что сперва пребывали в полоне
  У сколоток отважных, а после им пропавших мужей заменили.
  И сказал тогда воинам старым царь Сколот своё верное слово:
  "Не родятся бесстрашные волки от трусливого пса и волчицы!
  От раба, поражённого страхом, не народится воин отважный!
  Посему, вы мечи свои спрячьте, в руки плети с бичами возьмите,
  И ударами прочь прогоните это стадо трусливых ублюдков!"
  Старики положили оружье и пошли на преграду с бичами.
  Услыхавши их властные крики и бичей угрожающий посвист,
  Побледнев, затряслися от страха дети подлых рабов-киммерийцев,
  Что с отцовскою кровью впитали жуткий страх перед плетью хозяйской.
  Побросавши от страха оружье, со стены они прочь разбежались,
  А иные в пыли распростёрлись, со слезами моля о пощаде.
  Так вернулося войско Сколота, поредевшее в битвах кровавых,
  Из полуденных стран закавказских на просторы степей полуночных,
  Тех, что станут отныне родными Таргитаевым внукам отважным.
  А Сколот, своё дело закончив, отошёл в мир иной с лёгким сердцем.
  Возле гор вековечных Кавказских, что взметнулись до самого Неба,
  В ледяные шеломы одеты, появилась гора молодая.
  Под горой той в шатре деревянном, среди многих бесценных сокровищ,
  Схоронили сколоты по-царски, вместе с верным конём и женою,
  Колаксаева младшего сына, отдыхать после подвигов славных,
  И обильную справили тризну. Ну а власть над народом сколотским
  Меж собой разделили по-братски трое внуков героя Сколота:
  Иданфирс, Скопасис и Таксакис - удалого Партатия дети.
  
  Вот какие легенды напомнил царю Скилуру и его наследнику Палаку придворный певец-сказитель Гнур в предыдущие дни. Сегодня настал черёд спеть излюбленную скифскую былину - о победе сколотов над бесчисленным, как утренняя роса на траве, воинством персидского царя Дарьявуша.
  Скилур издавна любил песни о своих героических предках и всегда держал лучшего из гусляров-сказителей близ себя. Последние тридцать с лишним лет этим счастливцем был Гнур. Не зная под крылом царя нужды ни в еде, ни в питье, ни в одежде, Гнур с годами раздобрел, оброс жирком, пристрастился к доброму заморскому вину, обленился, но память его была по-прежнему крепкой и ясной, а голос - сильный и звонкий, правда, ставший слегка шепелявым из-за нескольких выпавших по старости зубов. Тонкие седые волосы на его маленькой округлой голове сильно поредели. Под большими, круглыми, как у филина, серыми глазами, разделёнными небольшим узким носом, набрякли тяжёлые свинцовые мешки. Вокруг широкого рта с синюшными слюнявыми губами росли редкие усы и неряшливо раскудланная короткая бородёнка. В толстой коричневой мочке левого уха, будто мхом поросшего грязно-седыми волосами, блестела лунным серпом серебряная серьга. Несмотря на жару, одет он был в добротные кожаные штаны и кафтан поверх расшитой широкими яркими узорами рубахи и обвешан костяными, каменными, медными, серебряными и золотыми фигурками-оберегами. На ученике его были только узкие холщовые штаны и тонкая, красочно расшитая льняная сорочка, перетянутая в узкой талии тёмно-красным шнуром с кистями на концах.
  Каждый певец-сказитель постоянно имел при себе одного-двух учеников, которым помалу передавал по наследству бережно хранимое в своей голове богатство. Конечно, прежде всего, гусляр старался передать своё почётное и прибыльное дело собственным детям и внукам, но далеко не все из них обладали необходимыми для этого способностями или желанием. Потому гусляр часто брал в ученики мальчиков 10 - 12-ти лет с цепкой памятью и звонкими, приятными для слуха голосами из числа своих близких и дальних родичей или соседей. Учитель кормил их, одевал-обувал, учил игре на гуслях; они же повиновались ему, как дети отцу, и трудились на него, как рабы на хозяина. Внимая учителю, подростки постепенно слово в слово запоминали его сказы, песни и былины. На то, чтобы заучить назубок весь необъятный скифский эпос у них уходило, в зависимости от способностей, от пяти до пятнадцати лет.
   Отцы небогатых семейств охотно отдавали сыновей в науку сказителям: певец с гуслями на плече всегда был и будет самым желанным гостем у любого скифского костра. Выдержав однажды строгую проверку на каком-нибудь празднике - ни разу не сбившись, не перепутав слова и получив одобрение учителя и хвалу многочисленных слушателей - ученик покидал учителя со своими гуслями на плече и обзаводился собственными учениками.
  У царского любимца Гнура было аж три ученика, младший из которых - 14-летний Максагис - был внуком его сестры. Ему-то и пришёл черёд в это утро сопровождать учителя в царский шатёр.
  Согнувшись, насколько позволяло ему внушительное брюхо, в земном поклоне, Гнур пожелал хозяину шатра и всему царскому семейству доброго дня. Получив дозволение приблизиться, он уселся на приготовленную для него подушку на привычном месте в ногах царского ложа - как раз возле оскаленной медвежьей головы.
  Боясь поднять от земли глаза, его юный ученик поспешно достал из кожаной коричневой сумки, посредине которой была нашита плоская золотая фигурка крылатой Аргимпасы, а вокруг неё - более мелкие фигурки зверей и птиц, небольшой трапециевидный ящик тусклого вишнёвого цвета. Его низкие, сужающиеся боковины снаружи были расписаны чёрными вьющимися травами и цветами. На днище, под натянутыми между боковинами шестью жилами разной длины и толщины, были намалёваны два поющих чёрных дрозда. Это и были гусли, под мелодичный звон которых распевали свои песни и былины скифские и сарматские бродячие сказители*.
  
  (Примечание: Поскольку скифские музыкальные инструменты нам неизвестны, автору ничего не оставалось, как предположить, что праславяне "унаследовали" свои гусли от скифов.)
  
  Поместив инструмент на толстой ляжке, Гнур проверил, хорошо ли натянуты струны из прочных оленьих жил и, убедившись, что всё в порядке, устремил вопросительный взгляд на обтянутое серой кожей, изрезанное глубокими морщинами лицо царя.
  - Продолжим по порядку, Гнур, - слабым, но внятным голосом предложил Скилур. - Спой нам сегодня о войне с Дарьявушем.
  
  СКАЗАНИЕ ОБ ИДАНФИРСЕ
  
  Долго правили внуки Сколота - Иданфирс, Скопасис и Таксакис,
  Удалого Партатия дети, племенами бесстрашных сколотов.
  Из детей они стали мужами, обросли, как деревья листвою,
  Сыновьями и множеством внуков - Колаксаева рода опорой.
  Под счастливым трёх братьев правленьем процветала держава сколотов:
  Расплодились в степях изобильных меж могучею Ра на восходе
  И широким Донаем закатным табуны, и стада, и отары.
  Вместе с ними размножились густо племена Таргитаевых внуков.
  А за бурным Полуденным морем, за высокой Кавказской стеною,
  Объявился великий воитель - Дарьявуш, молодой царь персидский,
  Киаксара-мидийца потомок. С племенами воинственных персов
  Покорил Дарьявуш своей власти все народы в полуденном крае,
  И, нигде не встречая отпора, наложил богатырь цепи рабства
  На три четверти круга земного. Став царём над земными царями,
  Дарьявуш до того возгордился, что велел почитать себя богом.
  Во дворце его, полном сокровищ, что вознёсся до самого Неба,
  Окружённый могучей стеною, лишь одно огорчало владыку,
  Вкус еды и питья отравляя, не давая ни сна, ни покоя: мысль о том,
  Что в степях полуночных бродит вольно с бесчисленным стадом
  Тот народ, пред которым недавно его предки дрожали, как зайцы,
  И средь сотен красавиц прекрасных - дочерей всех царей покорённых,
  Что его во дворце услаждают, не найти златокосой сколотки.
  И собрал тогда Дарьявуш гордый под рукой своей воев без счёта
  Из племён, его слову покорных, и повёл их вкруг моря к Донаю.
  Дарьявушу подвластные греки, корабли свои вместе составив,
  Деревянным мостом перекрыли широченное русло Доная:
  По нему целый месяц шагало на полуночный берег враждебный
  Дарьявуша несчётное войско, чтоб обрушиться страшной грозою
  На сколотский народ непокорный и всю Землю от края до края
  Распластать под тяжёлой стопою богоравного персов владыки.
  Лишь тревожные вести с Доная долетели до царского уха
  Иданфирса, владыки сколотов, он созвал на совет младших братьев -
  Скопасиса с Таксакисом вместе, да соседних царей, чьи народы
  По окрестным лесам проживали и властителям степи сколотам
  Дань издревле платили исправно. Всех в шатре своём белом собравши,
  Иданфирс им поведал подробно о великой грозе над Донаем,
  Чёрной туче, нежданно покрывшей горизонт над землёю сколотской.
  "Чтоб беду нам избыть и победу добыть, соберёмся ж в единую силу!
  Ведь змея, что ползёт на нас с юга, в равной мере нам всем угрожает.
  Дарьявуш, что зовёт себя дерзко богоравным царём над царями,
  Никого не оставит в покое, кто его не признает покорно
  Над собою владыкой и богом". Иданфирсовы речи послушав,
  Полуночных народов владыки, поразмыслив, ответили розно:
  Только трое из них - властелины савроматов, гелонов, будинов -
  Согласились на помощь сколотам поспешить со своими бойцами,
  Чтобы вместе изгнать Дарьявуша иль за землю родную погибнуть.
  Остальные же пять, недостойных, чтобы их поминать в нашей песне,
  Испугавшись могущества персов, заскулили трусливо, что лучше
  И мудрей покориться без боя, как ковыль покоряется ветру,
  До земли пригибаясь послушно, чтобы снова подняться, едва лишь
  Пронесётся свирепая буря. Ведь нельзя нам ни вместе, ни порознь
  Одолеть столь великое войско и царя, что три части земные
  Покорил, поражений не зная. Иданфирс же считал по-другому:
  "Чем, как бури, врага убоявшись, ему в ноги стелиться покорно,
  Лучше в битве кровавой отважно за свободу погибнуть со славой -
  Хуже смерти позор и неволя!" Сто коней, сто быков самых лучших
  Принести повелел царь Иданфирс в жертву богам могучим сколотским,
  Указать умоляя к победе путь вернейший, - без помощи богов
  Не осилить потомкам Папая Дарьявуша бесчисленных полчищ!
  Не остался призыв Иданфирса без ответа владыки Папая.
  Когда запахи жертвы обильной долетели с ветрами до Неба,
  Созывая богов на вечерю, сон глубокий смежил царю вежды.
  Как живой в сновиденьи явившись, сам Папай Иданфирсу поведал,
  Как верней одолеть Дарьявуша даже с воинством впятеро меньшим.
  Иданфирс, поутру пробудившись, поступил по совету Папая:
  Треть сколотов, с сарматами вместе, он отдал Скопасису, с приказом
  Жечь степную траву меж Донастром и Донапром, ревущим сердито,
  Засыпать родники и колодцы, а ручьи отравлять мертвечиной,
  Чтобы сделать врагу недоступной сердцевину кочевий сколотских,
  Что покрыты курганами предков от Донапра до тихого Дона.
  Сам же царь с главным войском сколотским и войсками гелонов, будинов
  Поспешил Дарьявушу навстречу, что успел до Донастра добраться.
  Вражье войско обстрелом тревожа, отступать Иданфирс стал на север,
  За собою маня Дарьявуша по равнинам с высокой травою,
  Как манит, притворяясь хромою, от родного гнездовья подальше
  Волка лютого хитрая утка. Так навёл Иданфирс хитроумный
  Дарьявуша на земли соседей, что помочь отказались сколотам
  В трудный час дать отпор вражьей силе. День за днём и за месяцем месяц
  Дарьявуш за сколотами гнался по окраинным землям полночным.
  Съев стада, что с собою пригнали, и конца не предвидя погоне,
  Уводившей их дальше и дальше в край суровый, добычею бедный,
  Стали роптать войска Дарьявуша, в путь обратный царя призывая,
  А иначе не стрелы, так голод в землю эту всех персов уложит.
  Не желая признать пораженье, Дарьявуш шлёт гонца к Иданфирсу,
  Призывая владыку сколотов, как трусливому зайцу от волка,
  Перед силой персидской не бегать, свои земли дотла разоряя,
  А помериться в битве грудь грудью, коль достанет на это отваги,
  Если ж нет - поклониться дарами, Дарьявуша признав господином.
  Иданфирс не замедлил с ответом на обидную речь Дарьявуша.
  Через табор персидский проехав к золотому шатру их владыки,
  Объявил Иданфирсов посланец: "Вот дары от владыки сколотов
  Для того, кто себя называет всей Земли и Воды господином!"
  И с коня наклонившись, поставил клеть златую у ног Дарьявуша:
  В ней увидели персы лягушку, жаворонка и мышь полевую.
  А ещё положил возле клетки Иданфирса посланец отважный
  Стрел коротких сколотских десяток, как подарок царю Дарьявушу.
  На вопрос удивлённый владыки, что дары эти странные значат,
  Отвечал удалец, что об этом царь легко догадаться сумеет,
  Коль ума для отгадки достанет. И гнедого коня развернувши,
  Посланец ускакал без оглядки сквозь толпу расступившихся персов.
  А едва след простыл за сколотом, из толпы златоблещущей знати,
  Что вокруг Дарьявуша теснилась, вышел сивобородый вельможа
  И, царю до земли поклонившись, заявил, что он знает значенье
  Этих странных даров Иданфирса: "Царь сколотов своими дарами
  Выражает свою нам покорность, отдавая царю Дарьявушу свою землю -
  Ведь полёвки в земле обитают! - и воду - живут в ней лягушки! -
  И даже страны своей воздух, где так радостно птицы щебечут,
  В небесах славя мира владыку! Ну а стрелы у ног Дарьявуша -
  Знак того, что сколотское войско, знаменитое меткой стрельбою,
  Признаёт над собою отныне власть царя над земными царями!"
  На высоком челе Дарьявуша после слов этих, уши ласкавших,
  Распрямились суровые складки и впервые за время похода
  На губах зазмеилась улыбка. По рядам его войск прокатилось
  Ликованье и громкая слава победителю грозных сколотов.
  Вдруг один из друзей Дарьявуша, тёмный волосом - разумом светлый,
  Смело вышел пред царские очи и без лести сказал прямодушно,
  Что иное значенье имеют от владыки сколотов подарки:
  "Если вы к облакам не взлетите, как уносятся ввысь жаворонки,
  Не нырнёте лягушками в воду и не скроетесь в норы, как мыши,
  То домой никогда не вернётесь - наши стрелы вас всюду настигнут!"
  Стихли вдруг ликованья повсюду, с губ царя враз слетела улыбка,
  И суровая складка вернулась на чело под тиарой высокой:
  Понял он, что тот первый вельможа накормил его сладкою ложью,
  А второй напоил горькой правдой; понял царь, что сколотов отважных,
  Больше жизни свободу ценивших, никогда он в бою не осилит
  И ходить под ярмом не принудит, сколько б войск ни привёл в эти степи!
  И смирив своё гордое сердце, повелел Дарьявуш возвращаться
  Из сколотской земли непокорной к голубому Донаю бесславно.
  Иданфирс приказал Скопасису поспешить на Донай и разрушить
  Деревянный помост над водою, что для персов построили греки,
  Сам же, с братом Таксакисом храбрым и царями будинов, гелонов,
  Стал преследовать персов бегущих, атакуя и днём их, и ночью.
  День за днём погибало без счёта вражьих воинов, страхом объятых,
  От густого дождя стрел сколотских. Как сугробы под солнцем весенним,
  Быстро таяли полчища персов, как ковром, устилая телами
  Путь широкий, пропитанный кровью, от полночных лесов до Доная.
  От недавно великого войска только жалкие крохи добрались
  С Дарьявушем, всю спесь растерявшим, до Доная и в страхе завыли,
  Не увидев моста через реку: Скопасиса послушавшись, греки
  Деревянный помост разобрали, путь к спасенью закрыв Дарьявушу.
  А сколотское войско, как туча, из степи приближалось к Донаю,
  Чтобы всех истребить без остатка, кто пришёл в эту землю с войною,
  А царя ненасытного персов, как раба, увести на аркане
  За хвостом жеребца Иданфирса. И взревел, будто бык перед смертью,
  Дарьявуш к затаившимся грекам, что с далёкого южного брега
  На погибель хозяев взирали. За спасенье своё царь персидский
  Обещал жадным к золоту грекам половину сокровищ несметных,
  Что хранятся в казне его царской. Алчность грекам рассудок затмила,
  Одолела стремленье к свободе страсть к обещанным персом богатствам.
  Быстро мост навели они снова, берега съединив кораблями,
  И спасли от позорного плена Дарьявуша с остатками войска.
  Так сбылось обещанье Сколота: за отцов, что с Партатием пали
  На кровавом пиру у мидийцев, отомстили их дети и внуки
  Киаксара коварного внукам, их костьми свои степи засеяв.
  Дарьявуш же, от гибели спасшись за широким, как море, Донаем,
  Обманул алчных греков коварно, ни толики не дав им сокровищ.
  А когда возмущённые греки, не стерпевши обмана, восстали,
  Дарьявуш собрал новое войско и пошёл на Элладу войною...
  Но об этом хвастливые греки вам, пожалуй, получше расскажут!
  
  Такими словами, неизменно вызывавшими улыбки и смех восхищённых и преисполненных гордости слушателей, закончил старый гусляр Гнур свою песнь о героической поре мудрого царя Иданфирса.
  
  ГЛАВА 7
  
  Ворон бежал ровной, спокойной рысью навстречу медленно приближавшимся в голубой дымке горам. Золотой щит Гойтосира, зависший в лазоревом небе над горами, слепил глаза острыми, горячими лучами. По усталому лицу Савмака струился из-под башлыка обильный пот. Позади него, на крупе Ворона, лежала туша чёрного волка. Оскаленная голова его, с вывалившимся тонким бледно-розовым языком, и передние лапы низко свисали с правого бока коня, а длинный хвост пушистой метёлкой волочился по траве с другой стороны. Проломив волку череп, Савмак терпеливо прождал несколько минут, но - увы! - мёртвый волк так и не превратился в тавра. Сильно этим разочарованный и огорчённый, Савмак спрыгнул с коня на землю и с немалыми усилиями закинул тяжёлую обмякшую тушу на круп опасливо косившегося на оскаленную волчью пасть Ворона.
  Тронувшись в обратный путь, глотая распахнутым ртом горячий степной воздух, Савмак скоро почувствовал сильный голод и жажду. И вместо того чтобы возвращаться домой с тяжёлым грузом спокойным шагом, ему пришлось гнать усталого Ворона рысью, чтоб скорей доехать до какой-нибудь реки.
  Примерно через час он заметил на юго-востоке белый треугольник шатра и, возрадовавшись, повернул в ту сторону, сообразив, что где-то там неподалёку должен протекать Пасиак. Пошатывавшийся от усталости и голода Ворон, завидя впереди островерхое людское жилище, тоже оживился и сам прибавил ходу в надежде, что там его ждёт долгожданный заслуженный отдых и сытная кормёжка.
  Приблизившись, Савмак увидел, что шатёр стоит наверху крутого холма, вокруг которого виднеются срезанные конусы шатров, выпуклые верха кибиток и вьются в небо сизые дымки кочевого стойбища. Скоро он разглядел на белых стенах верхнего шатра золотых грифонов и парящих над ними вокруг дымного отверстия ширококрылых золотых орлов. Савмак взволновался, узнав шатёр царя Скилура, и мгновенье колебался, не отвернуть ли ему в сторону, но, устыдясь своего страха, позволил Ворону бежать в прежнем направлении.
  На расстоянии полёта стрелы от царского стойбища наперерез Савмаку вынесся откуда-то сбоку и взял его в кольцо десяток дозорных сайев. Выяснив у безоружного, богато одетого юноши, кто он, откуда и куда направляется, поцокав восхищённо языками на его необычайную добычу, двое из них сопроводили Савмака до стойбища.
  Вполголоса, чтоб не потревожить обитателей стоящего на горе шатра, дозорный кликнул Тинкаса, и почти сразу из откинутого входного полога небольшого походного шатра выглянуло хмурое заспанное лицо потревоженного во время полуденного отдыха главного царского телохранителя.
  Савмак приветливо улыбнулся сухими обветренными губами побратиму старшего брата Ториксака. Сразу узнав в смазливом голубоглазом красавчике младшего сына вождя напитов, Тинкас махнул воинам рукой, отсылая их обратно в степь кружить и дальше дозором вокруг царской ставки. Выбравшись со вздохом из шатра, богатырь неспешно обошёл вокруг Савмакова коня, около которого уже успело собраться десятка два живших с матерями в стойбище любопытных ребятишек. Проведя широкой ладонью по густой чёрной шерсти лежащего на конском крупе чудо-зверя, Тинкас глянул на запачканную засохшей кровью, огромную, как у медведя, волчью голову, заметил пустые ножны и колчан Савмака и полюбопытствовал, чем же тот его ухайдохал.
  - Вот этим, - показал Савмак костяной набалдашник плети и вновь не удержался от улыбки, явно гордясь своей находчивостью.
  - Молодец! - коротко похвалил Тинкас, покачав одобрительно головой. - Ну, чё сидишь? Слезай - гостем будешь.
  Савмак тотчас спрыгнул на землю, а Тинкас без видимых усилий снял тяжеленную волчью тушу с заморенного жеребца и положил её в тени слева от входа в свой шатёр. Окликнув одного из оказавшихся поблизости воинов, бунчужный десятник велел ему заняться вороным, которого Савмак уже успел расседлать, - вычистить, сводить к реке и засыпать ему полную торбу ячменя.
   Едва только Тинкас, приказав молодой жене принести поскорее чего-нибудь пожрать и выпить умирающему от жажды и голода гостю, нырнул с Савмаком в тёмный зев шатра, чтобы послушать рассказ о необычной охоте, детишки, враз осмелев, подступились к диво-зверю поближе и принялись отважно трогать его сухими былинками и прутиками, а затем и руками, сперва за хвост, потом - за когтистые лапы, и наконец - за язык и острые длинные клыки.
  Не прошло и пяти минут, как об удивительном волке прознали в царском шатре, и прибежавший с горы молодой слуга позвал удачливого охотника вместе с добычей к царю. Взволнованный и оробевший юноша (впервые в жизни ему доведётся предстать одному, без отца и старших братьев, пред грозные очи повелителя скифов, и даже, наверное, говорить с ним!) поспешно выскочил из шатра сотника, оставив там впопыхах свой башлык. Шагнув к волку, Савмак растерянно оглянулся на вылезшего следом Тинкаса. Ухмыльнувшись, Тинкас ухватил волка за передние лапы, легко закинул на правое плечо и спокойно понёс вслед за царским слугой по протоптанной по крутому склону ко входу в царский шатёр тропинке. За ним, вперив взгляд в подвешенную за длинные серповидные рога к его левому уху золотую турью голову, мерно покачивавшуюся при каждом шаге, поспешал Савмак, стараясь взять себя в руки и утихомирить охватившую нутро предательскую дрожь.
  Смело войдя в шатёр, бунчужный скинул волка с плеча, растянув его во всю огромную длину перед ложем царя. Нагнувшись, он открыл взору Савмака покрытое белой медвежьей шкурой низкое ложе и полулежащего на подушках седого, длиннобородого, очень худого старца, с устремлённым на него суровым, пронизывающим насквозь взглядом. Савмак поспешно согнулся в низком поклоне, коснувшись пальцами густого коврового ворса. Дремавшая под боком у царя коричневая собака подняла голову и негромко зарычала, уставившись с опаской на распростёртого поблизости, источающего запах смерти дикого зверя.
  - Тише, Белка, тише... Ты же видишь, что он уже мёртвый, не опасный, - тихим, ласковым голосом успокоил собаку царь, поглаживая её по взъерошенному загривку.
  Положив у царских ног непосильную для другого ношу, Тинкас осторожно попятился вон. Распрямившись, Савмак увидел, что Скилур внимательно разглядывает волка, и почувствовал себя чуть более уверенно, как-будто царь успокоил не только свою собаку, но и его.
  Стоя у обвешанного золотым царским оружием резного опорного столба, Савмак быстро осмотрелся. По другую сторону от собаки около царя сидела старуха в тёмно-синем сарафане, со строгим, крючконосым, покрытым сетью мелких морщин жёлтым в коричневых пятнах лицом под расшитой золотом плосковерхой тиарой. Савмак догадался, что это старшая жена царя - царица Аттала, которая скоро по собственной воле отправится со своим мужем и господином в страну предков. С ближней стороны у царского изголовья сидели бок о бок на брошенных на ковёр подушках молодой мужчина с длинными светлыми волосами и молодая красивая женщина в богато разукрашенном конусовидном клобуке. Савмак решил, что это наследник Скилура царевич Палак и одна из его жён. Кроме них, Савмак ещё заметил скромно сидевших справа под стенкой шатра толстопузого плешивого старика и спрятавшегося за его спиной узколицего подростка. Савмак сразу узнал в толстяке знаменитого царского гусляра Гнура, который не раз бывал в Таване и пел там во время устраиваемых вождём Скилаком празднеств свои бередящие каждое скифское ухо и сердце песни.
  Наконец царь оторвал взгляд от волка-великана, длиной с добрую лошадь, и вновь устремил его на столь удачливого, несмотря на свою юность, охотника.
  - Мне сказали, что ты сын славного Скилака, вождя напитов?
  - Да, повелитель. Я его четвёртый сын Савмак.
  - И сколько же тебе вёсен, Савмак?
  - Уже семнадцать, - ответил Савмак и вдруг зарделся, как девушка, испугавшись, что царь сейчас спросит, пил ли он уже кровь убитого врага.
  - Уже семнадцать! Кхе-хе-хе! - засмеялся хрипло Скилур, а за ним и царевич с царевной залились тонкоголосыми смешками, отчего пожар на лице и ушах Савмака разгорелся ещё горячее. - Какие добрые сыны растут у вождя Скилака! Сотник Ториксак - один из лучших наших воинов, и этот, по всему видать, будет не хуже... Я вот тоже был охотник не из последних. Каких только зверей не добыл на своём веку! А такой вот матёрый чёрный волчара мне не попался ни разу... Должно быть, этот юноша избран богами для какого-нибудь славного дела, раз они послали ему такую редкую добычу...
  Савмак внимал похвалам старого царя с застенчивой улыбкой, появившейся в уголках его по-детски припухлых губ.
  - Ну, Савмак, садись возле Сенамотис. Дочка, подай нашему гостю подушку... И поведай нам, как же тебе удалось догнать и завалить этого чёрного волчьего царя.
  Присев на указанном царём месте, в двух шагах от царского ложа, на поданную усмехающейся его смущению и робости царевной Сенамотис расшитую красными маками седалищную подушку, Савмак начал чуть дрожащим от волнения голосом рассказывать о своём необычайном приключении, начиная с того момента, когда он вчера случайно услыхал у колодца в Таване от слуг вождя Госона о чёрном волке-оборотне. Видя, что все слушают его с неподдельным вниманием, Савмак скоро увлёкся своим рассказом, голос его окреп и зазвенел под полотняными сводами шатра, как туго натянутая тетива лука. Он поведал о своём приключении во всех подробностях, умолчав лишь о том, как уснул в засаде.
  Когда он закончил, Скилур похвалил его за находчивость: не всякий бы в его положении нашёл верный путь к победе нам зверем! А Сенамотис, восхищённо огладив нежной ладошкой его золотистые кудри, попросила подарить ей этого царя всех волков - ей хочется покрыть его чёрной шкурой своё ложе. На миг растерявшись, Савмак поспешил заверить царевну, что с радостью пришлёт ей его выделанную шкуру, как только покажет волка в Таване своим родным.
  - Молодец, парень! Иначе, кто же ему дома поверит! Кхе-хе-хе-хе! - опять рассмеялся Скилур, а за ним Палак и Гнур, и даже под хищным ястребиным носом царицы Атталы промелькнуло нечто похожее на улыбку.
  Вошедшая в эту минуту в шатёр младшая царица Опия спросила, не пора ли подавать обед. Царь велел подавать: все уже, наверно, здорово проголодались, особенно наш юный гость, не державший во рту ни крошки со вчерашнего дня. В награду за упорство, находчивость и смелость, Скилур пригласил юношу разделить с ним приготовленный царицей Опией обед.
  Двое слуг унесли Савмакова волка обратно к шатру старшего бунчужного Тинкаса, а Опия и трое служанок внесли и расставили на ковре справа от царского ложа широкие блюда с самой обычной, привычной для любого пастуха едой и высокие узкогорлые кувшины с прохладным - из вырытой в северном склоне холма ямы - кислым бузатом, горьковатым пивом и сладким греческим вином. Кроме Савмака, обеих цариц, царевича и царевны, разделить трапезу с царём подсел и Гнур со своим робким учеником. Скилур приказал изголодавшемуся Савмаку не стесняться, есть и пить побольше. Набивая пустой желудок аппетитным нежным мясом и вкуснейшими пирогами, Савмак, в отличие от Палака и Гнура, чтобы не опозориться перед царём, старался особо не налегать на хмельные напитки, помня, как его развезло вчера на празднике в доме дяди.
  Но и после обеда Скилур не спешил отпускать понравившегося ему юношу (ведь его замечательному коню требуется больше времени на отдых), предложив ему послушать сказание Гнура о столетнем Атее, который был не только самым могущественным из скифских царей, но и никем не превзойдённым охотником.
  - Спой, сказитель, про гнев Искандера, Пеллипова сына! - шутливо поддержал отцовскую просьбу заметно повеселевший после сытного обеда Палак.*
  
  (Примечание: Палак цитирует шутливо переиначенную начальную строфу "Илиады".)
  
  Взяв поданные учеником гусли, Гнур выронил их, затем, кое-как пристроив на жирной ляжке, стал бренчать по струнам непослушными пальцами: не ожидая, что вновь придётся сегодня петь, старик явно хватил лишку за обедом. Приготовившись всё же запеть, он раскрыл пошире рот и вдруг громко икнул, затем второй раз и третий, вызвав заливистый смех Сенамотис, поддержанный Палаком. Бросив виноватый взгляд на недовольно нахмурившего чело Скилура, он лишь беспомощно развёл руками, не в силах совладать с пьяной икотой.
  Но тут на выручку деду неожиданно пришёл внук. Подобрав с ковра выпавшие опять из рук деда гусли, робкий подросток, тайно влюблённый в прекрасную царевну Сенамотис, на которую он, сидя в царском шатре, так и не осмелился взглянуть хотя бы украдкой, чуть слышно попросил:
  - Повелитель! Позволь мне спеть про царя Атея. Я хорошо помню эту былину.
  - Ну что ж, мальчик, спой, - разрешил Скилур, впервые обратив на него свой пристальный, проникающий в душу взгляд. - Послушаем, чему тебя успел научить этот старый пьяница.
  
  СКАЗАНИЕ ОБ АТЕЕ
  
  Много подвигов громких свершили наши с вами великие предки,
  Далеко разнеслася по свету их побед громозвучная слава -
  Всех врагов завсегда побивая, поражений не знали сколоты!
  На бескрайних равнинах полночных процветало сколотское племя
  Под рукой Колаксаева рода и не чаяло бед ниоткуда -
  Колаксая златая секира и могучих богов благосклонность
  Ему верной служили защитой. Много старых царей знаменитых,
  Что сколотскую землю хранили, своё дело свершив безупречно,
  Крепко спят под курганами ныне. Вот послушайте, братья-сколоты,
  О могучем Атее сказанье, Иданфирса премудрого внуке.
  С юных лет царь Атей выделялся богатырскою силой и статью:
  Ни в борьбе, ни в стрельбе, ни в сраженьи средь людей ему не было равных!
  Было мирным правленье Атея: трепеща перед силой сколотской,
  Отдавали соседи без спора всё, что в око впадало сколотам.
  Не имея врагов, чтоб войною своё имя и царство прославить,
  Царь Атей предавался со страстью благородной войне со зверями.
  Неустанно гоняясь за зверем, богатырь месяцами скитался
  По бескрайним степям и болотам, по лесам и по горам высоким.
  С его лука, безмерно тугого, стрелы вдвое быстрее летели,
  В облаках быстрых птиц догоняя; с богатырского лука сорвавшись,
  Вдвое дальше стрела улетала, чем любой из дружинников царских
  Своим луком стрелу мог добросить. На скаку поражая стрелами
  Птиц, сайгаков, пугливых оленей, лосей, рысей, волков ненасытных,
  Лис, косуль, диких коз и тарпанов, царь Атей выходил без опаски
  Лишь с коротким копьём и кинжалом на могучего зубра и вепря,
  На медведя и буйного тура, на свирепого тигра и барса.
  Пролетали года незаметно, седины в бороде прибавляя,
  Но Атей, будто дуб, с каждым годом только крепче, мощней становился,
  А болячки, что к старости липнут, обходили десятой дорогой
  Его стан, чуя дух богатырский - сама смерть его силы страшилась!
  И однажды к Атею явился царь Пеллип македонский с дарами.
  Покоривши соседей-фракийцев и на греков узду наложивши,
  Возгордился Пеллип и задумал до персидских сокровищ добраться
  В тех далёких краях недоступных, где когда-то сколотские кони
  Свой оставили след на дорогах. Поклонившись Атею дарами,
  Царь Пеллип попросил на три года одолжить ему лучников конных,
  Коим в меткой стрельбе нету равных, - десять тысяч сколотов отважных
  Для похода на персов коварных, обещая за каждого воя
  Столько золота, сколько он весит на коне своём вместе с оружьем.
  Царь Атей без раздумий ответил, что владыки отважных сколотов
  Кровью воев своих не торгуют: "Если нужно нам злато и камни,
  Чтоб оружье и женщин украсить, то мы сами приходим за ними
  К тем, кто много сокровищ имеет, и спокойно берём, сколько нужно".
  Огорчение гостя заметив от провала столь выгодной сделки,
  Царь, в седые усы усмехаясь, предложил ему сделку иную -
  Испытать предложил македонцу, кто из них на охоте удачлив:
  Если больше Атея добычи завтра царь македонский добудет,
  То в награду бесплатно получит десять тысяч отважных сколотов
  Для похода на персов коварных; если ж спор этот гость проиграет,
  То уедет ни с чем от Атея. Царь Пеллип, что был вдвое моложе,
  И охоту любил беззаветно, принял с радостью вызов Атея,
  Полагая, что в схватке со зверем, он осилит столетнего старца.
  Лишь верх шапки златой Гойтосира из-за края Земли показался,
  Как цари поскакали из стана, куда жребий для каждого выпал.
  За царями вдогонку пустились их вельможи, разбившись на пары,
  Чтоб добычу считать им совместно и следить, чтобы честно всё было.
  А когда золотое светило за горами Карпатскими скрылось,
  И охотники в табор вернулись, по подсчётам судей оказалось,
  Что добыча столетнего старца вдвое больше трофеев Пеллипа.
  С глубоко затаённой обидой царь Пеллип за Донай воротился.
  Свой обоз нагрузивши дарами, поспешил македонский владыка
  К ворожее, устами которой на вопросы людей отвечало
  Божество солнцеликое греков. Заваливши дом бога дарами,
  Царь Пеллип обещал втрое больше, если бог лучезарный подскажет,
  Как убить повелителя скифов, отомстив за своё униженье.
  Соблазнённый большими дарами, посоветовал бог македонцу
  Возвести против войска Атея в чистом поле железную стену.
  Пораскинув умом над загадкой, с языка ворожеи слетевшей,
  Царь Пеллип, в своё царство вернувшись, приказал изготовить скорее
  Из железа щиты и доспехи и, прикрыв своё войско железом,
  Приказал перебить и ограбить тех сколотов, что мирной торговлей
  Во фракийской земле промышляли. Одному лишь торговцу позволил
  Южный берег Доная покинуть царь Пеллип, чтоб донёс до Атея
  Дерзкий вызов на бой беспощадный. Царь Атей принял вызов охотно
  И повёл своё войско к Донаю, чтоб потешить себя перед смертью
  Не охотой, а славной войною, покаравши нещадно злодея
  За безвинно убитых сколотов. Бурдюки воздухами надувши
  И за гривы коней ухватившись, переправились смело сколоты
  За Донай, где враги притаились. На другом берегу очутившись,
  Увидали сколоты средь поля македонское пешее войско,
  Что стояло стальными рядами, нерушимой железной стеною,
  Защищённою иглами копий. Царь Атей, ухмыльнувшись недобро,
  Приказал своим лучникам метким к той стене македонской подъехать
  На конях своих быстрых поближе и в глаза поражать вражье войско
  Через прорези в шлемах железных. Сделав так, как Атей повелел им,
  Повалили сколоты на землю македонскую стену живую:
  Не спасли её латы стальные - заклевали глаза македонцам
  Длинноклювые птицы Атея! Обманувшись в победных расчётах,
  Царь Пеллип вместе с конной охраной с поля битвы бежал без оглядки
  От Доная на юг через горы. Как борзые за зайцем трусливым,
  Устремились сколоты в погоню через горы и дебри лесные.
  Предавая мечу и пожару вражью землю, сколоты добрались
  До высокой горы, на которой неприступная Пелла стояла -
  Македонского царства столица; в ней укрылся от гнева сколотов
  Царь Пеллип вместе с верной охраной. Неизбежную гибель предвидя,
  Вспомнил царь македонский про сына, что изгнанником жил среди греков
  После ссоры с отцом из-за девы, что на троне с Пеллипом воссела
  Вместо прежней царицы строптивой, вместе с сыном от мужа бежавшей.
  На дворцовую крышу поднявшись, царь Пеллип отпустил на свободу
  Молодого орла, что печально без хозяина в клетке томился,
  Попросив благородную птицу весть печальную сыну доставить:
  Сам царевич вскормил эту птицу - лишь ему она верность хранила.
  Распрямивши широкие крылья, птица с радостным клёкотом взмыла
  В небеса и, кружа над горами, вскоре вовсе пропала из виду.
  Покружив над Землёй дня четыре, вдруг увидел орёл зорким оком
  В многолюдной толпе возле храма молодого хозяина, кудри
  Золотые узнав без ошибки. С громким клёкотом с неба упавши,
  Опустился орёл осторожно на плечо своего господина,
  Напугавши толпу шумных греков, что на площади славили Зевса.
  Отвязавши от лапы орлиной лоскуток с письменами Пеллипа,
  Сын Пеллипа узнал о разгроме македонского войска Атеем
  И осаде сколотами Пеллы. Враз забыв о жестокой обиде
  На отца, македонский царевич загорелся помериться силой
  С богатырским народом, который кровь врагов побеждённых вкушая,
  Поражений не ведает горечь. Небольшую дружину собравши
  Из друзей, с ним деливших изгнанье, поспешил Искандер, сын Пеллипа,
  Из великих Афин многомудрых через горы и реки на полночь,
  Выручать осаждённую Пеллу... До сколотского стана добравшись,
  Что кольцом из шатров и кибиток вкруг горы осаждённой разлёгся,
  Искандер показался бесстрашно на уступе скалы и оттуда,
  В медный рог проревев по-оленьи, своё имя назвал и на битву
  С ним один-на-один дерзко вызвал смельчака из сколотского войска.
  По сколотским рядам прокатился громкий хохот бойцов, увидавших,
  Что им боем грозит беспощадным, желторотый юнец малорослый,
  Хоть и в латах по-царски богатых. Средь вождей, окружавших Атея,
  Разгорелась словесная распря за почётное право спровадить
  В царство теней Пеллипова сына, его крови напиться горячей,
  Взять в добычу доспех его знатный, тело ж птицам и зверям оставить,
  А главу за язык его длинный на закрытых воротах повесить
  Осаждённой сколотами Пеллы. Как дубки вкруг столетнего дуба,
  Близ царя на конях восседали десять витязей славных, могучих,
  Друг на друга похожих как пальцы. То была богатырская поросль
  От Атеева крепкого корня: семь десятков годов уже прожил
  Старший сын, ну а младший - был Пеллипову сыну ровесник.
  Царь Атей посчитал справедливым, чтоб на вражеский вызов ответил
  Самый младший сколотский царевич. Клич победный издав перед войском,
  Младший сын и любимец Атея поскакал через поле за скалы,
  За которыми скрылся противник. Царь Атей, с сыновьями и войском,
  Ждал спокойно, когда из ущелья, где бойцы в смертной схватке сошлися,
  Его младший царевич вернётся, белозубой сверкая улыбкой,
  Перед войском сколотским проскачет с головою Пеллипова сына,
  На копье его остром торчащей. Ждать недолго пришлось, но сколоты
  Вместо криков победных издали изумлённые вопли, увидев,
  Что навстречу им скачет с подарком, вместо младшего сына Атея,
  Македонца Пеллипа наследник на коне своём чёрном, как ворон.
  Раскрутивши за длинные кудри, будто камень из пращи, метнул он,
  До Атея седого добросив, бездыханную голову сына
  И насмешливо крикнул сколотам, чтоб на бой в другой раз присылали
  Не дитя, а бойца посильнее. Ни единою мышцей не дрогнув
  От утраты молодшего сына, царь Атей посылает второго
  Из сынов своих, гневом кипящих, за Пеллиповым сыном в ущелье,
  Отомстить за погибшего брата. Но напрасными были надежды:
  Одолел македонский царевич и второго Атеева сына!
  Третий сын устремился отважно в бой вступить с поединщиком грозным -
  И его та же участь постигла! Так один за другим погибали
  В поединках с Пеллиповым сыном горемычные дети Атея:
  Возвращались назад из ущелья, как грачи, пролетая по небу,
  Только головы их, превращая в хладный камень отцовское сердце.
  Ни единой слезы не проливши, над сынами, погибшими честно
  В поединках с бойцом македонским, старый царь своё войско оставил
  И поехал один в ту теснину, куда скрылся противник ужасный.
  Задевая за скалы плечами, смело въехал Атей в котловину
  Меж отвесных утёсов высоких: там для двух лишь бойцов было место!
  Посреди котловины лежали на кровавом песке под утёсом
  Десять тел безголовых с конями; их увидев, царь скрипнул зубами,
  Устремив лютый взгляд на убийцу, что сидел, ухмыляясь победно,
  На чудовище чёрном, рогатом, с конским телом и бычьей главою.
  Сжав покрепче в широкой ладони три коротких копья остролистых,
  Богатырь на врага устремился, хладнокровным сверля его взглядом.
  В тот же миг македонский царевич конебыка направил галопом
  Вдоль ущелья навстречу Атею, целя в царскую грудь длинной пикой.
  Когда двадцать шагов оставалось проскакать им до встречи грудь грудью,
  Царь Атей, размахнувшись пошире, с страшной силой метнул в Искандера
  Свои копья - вонзится в добычу, крепкий щит миновав македонца,
  Не одно, так другое иль третье! Но юнец македонский проворно
  К конской шее всем телом пригнулся, и Атеевы птицы стальные
  Пролетели над ним, промахнувшись. Распрямившись, царевич немедля
  Свою пику в Атея направил - тот прикрылся щитом хладнокровно.
  Конебык попытался с разбегу конский бок пропороть острым рогом.
  Вот в чём тайна побед заключалась узкоплечего сына Пеллипа
  Над могучими детьми Атея: без коней, бычьим рогом сражённых,
  Они делались лёгкой добычей! Наклонившись вперёд, конебыка
  Царь за рог ухватил левой дланью и от конской груди отодвинул.
  В то же время свободной рукою царь Атей из-за пояса вынул
  Золотую секиру Папая, что служила владыкам сколотским
  Со времён Колаксая исправно: ни один ещё ворог не спасся
  От удара тяжёлой секиры - ни щитом, ни мечом не отбиться
  От оружья, что ковано богом! И когда, размахнувшись широко,
  Богатырь собирался обрушить на двурогий шелом македонца
  Золотую секиру Папая, вдруг из глаз голубых Искандера
  Пара молний слепящих сверкнула, а доспехи его золотые
  Ослепительным вспыхнули светом, будто солнце в ущелье спустилось!
  Поневоле зажмурившись крепко, чтоб от света зениц не лишиться,
  Царь услышал, как гулкое эхо, звонкий хохот врага молодого,
  А затем его голос высокий: "Глупый варвар! Ты, верно, считаешь,
  Что сражаешься с сыном Пеллипа? Ну так знай, богатырь, - пред тобою
  Сын царицы земной македонской и бессмертного светлого бога,
  Что в горячей златой колеснице каждый день проезжает по Небу.
  Сыновья твои храбрые пали от меча Гойтосирова сына
  И тебе честь великая вышла от руки полубога погибнуть.
  Не гляди на мой рост невеликий, что от матушки милой достался;
  Дал отец, Гойтосир лучезарный, моим мышцам железную силу
  И великую долю назначил: я рождён, чтоб все царства земные
  Покорить своей власти и силе - на Земле никого не найдётся,
  Кто с оружьем меня остановит на пути к моей цели великой!"
  Так сказав, Искандер меч свой острый в грудь Атея вонзил беспощадно
  И пробил богатырское сердце; как подрубленный дуб, пал на землю
  Царь сколотский, и с жизнью расстался. Из десницы Атеевой вырвав
  Золотую секиру Папая, Искандер появился победно
  Из ущелья пред войском сколотским, онемевшим от страшного горя,
  Объявив, что Атея с сынами он сколотам отдаст, при условьи,
  Что немедля они уберутся с македонской земли и фракийской
  За широкий Донай в свои степи. В том поклявшись, сколоты забрали
  Из ущелья царя с сыновьями и поспешно от Пеллы умчались
  Без оглядки на полночь к Донаю. На широком плоту переправив
  Через тёмный Донай на свой берег погребальные дроги с царями,
  Повезли их сколоты к Донапру и спустя сорок дней схоронили
  Всех в глубокой, богатой могиле близ порогов, ревущих угрюмо,
  Отгоняя подальше злых духов от сколотских царей там сокрытых.
  Над могилой, богатствами полной, где заснул царь Атей с сыновьями,
  Каждый воин-сколот со слезами сыпал землю - прощальный подарок,
  Что в щите он принёс для владыки. Так насыпали целую гору,
  Что стоит с той поры и поныне, среди царских могил всех огромней -
  Ведь никто из властителей наших, со времён Колаксая доныне,
  Не сравнится с великим Атеем, ни богатством, ни мощью, ни славой!..
  Победителем въехавши в Пеллу, Искандер вместо радостных криков
  Услыхал горький плач и стенанья: не дождавшись ухода сколотов,
  Царь Пеллип закололся от страха во дворце своём ночью минувшей.
  Став царём, Искандер за полгода создал новое войско большое,
  Сплошь одетое в крепкие латы: македонцы и греки охотно
  Соблазнились его обещаньем сделать их властелинами мира.
  С этим войском от края до края прошагал по Земле Македонец,
  Сокрушая железной стеною все преграды и в прах повергая
  Города, племена и державы, что пред ним не хотели склониться.
  Десять лет по Земле путь кровавый пролагал, поражений не зная,
  Искандер, за мечтою гоняясь. А когда его войско устало
  От побед и скитаний по свету и решило домой воротиться,
  Стало скучно без битв и пожарищ на Земле Гойтосирову сыну,
  И, взойдя на костёр добровольно, он на Небо к отцу перебрался...
  Средь сколотов по смерти Атея и утрате священной секиры
  Вдруг не стало былого согласья: племенные вожди отказались
  Подчиняться Атеевым внукам, когда те не по-братски вступили
  Меж собою в жестокие распри за наследство великого деда.
  Оросились сколотские земли братской кровью повздоривших родов,
  И единая прежде держава, как упавший горшок развалилась.
  Перестали бояться соседи ослабевших сколотов, и дани,
  Что платили послушно Атею, перестали давать его внукам.
  А затем из-за Дона на запад, на сколотские сочные степи,
  Потекли, как вода в половодье, племена женоправных сарматов.
  Но вторженье врага не сплотило племена враждовавших сколотов:
  Каждый вождь в одиночку пытался устоять под напором сарматским,
  Но от стаи волков в одиночку не спастись и могучему зубру!
  Не смогли отстоять свою землю от рабов своих бывших сколоты,
  И теперь их потомки теснятся на окраинах прежних владений,
  Проливая печальные слёзы по бескрайним степям полуночным,
  Где остались родные могилы. Потерявши златую секиру,
  Что Папай подарил Колаксаю, прогневили сколоты владыку,
  Невозвратно из рук упустили своё счастье, богатство и силу...
  
  Юный Максагис умолк, положив узкие детские ладони на струны гуслей. В шатре воцарилось молчание: все были глубоко впечатлены и растроганы услышанным. Глаза Скилура были закрыты. Он будто дремал, полулёжа на мягких подушках. Углядев покатившуюся по виску из уголка его правого глаза одинокую слезу, Палак жестами приказал всем тихонько удалиться, оставив царя наедине с Атталой и своими думами. Отвесив смежившему усталые веки царю прощальный поклон, Савмак, Максагис и Гнур, бесшумно пятясь по мягкому ковру, выбрались из шатра.
  Савмак увидел, что солнце успело уже спуститься довольно низко к западному горизонту. Надо было поспешать, чтобы успеть вернуться в Тавану до темноты.
  Сбежав с холма к шатру бунчужного десятника Тинкаса, возле которого дожидался хозяина на привязи отдохнувший, подкормившийся, вычищенный и опять залоснившийся отражённым солнечным блеском Ворон и лежал на траве, по-прежнему в окружении любопытной ребятни, чёрный волк, Савмак потрепал ладонью по тёплой морде и шелковистой шее приветствовавшего его радостным ржанием коня и принялся торопливо его седлать. Смуглолицая Сенона, красавица-жена Тинкаса, сияя приветливой, немного лукавой улыбкой, протянула управившемуся с подпругой юноше его обшитый золотыми бляшками башлык, сняв его с головы пятилетнего Тинкасова сына, и попросила передать горячий привет и поцелуи своим подружкам Ашике и Евноне - Ториксаковым жёнам. Смущённо поблагодарив жену бунчужного десятника (от брата он знал, что она была дочерью самого Скилура от одной из рабынь - лет семь назад Тинкас получил её от царя в жёны, победив в состязании лучших скифских силачей), Савмак нахлобучил на голову башлык, сожалея, что уедет, не попрощавшись с пропавшим куда-то Тинкасом, и уже собирался, поднатужась, закинуть на круп Ворона тяжёлую волчью тушу, когда увидел спускавшихся с холма царевну Сенамотис и Тинкаса с обнажённым мечом в одной руке и толстым пучком стрел - в другой.
  - Оставь, я потом подам, - кивнул богатырь в сторону волка. - Вот тебе подарки от царевича Палака. - Тинкас протянул Савмаку сперва меч с обложенной золотом и украшенной двумя крупными рубинами рукоятью, а затем стрелы. - Палак велел спросить, пойдёшь ли ты к нему в дружину, когда он станет царём?
  - Конечно, пойду! Передай царевичу Палаку, что это великая честь для меня! - поспешно заверил десятника обрадованный Савмак, крепко сжав в ладони золотую рукоять царского меча. Благоговейно приложившись вытянутыми губами к зеркальной стали клинка, он вложил Палаков подарок в свои пустые ножны, затем опустил в горит наконечниками вниз толстый пучок стрел, накрыл оперения откидной деревянной крышкой, обтянутой красной оленьей кожей и украшенной золотой фигуркой сокола, и застегнул её бронзовой трубчатой застёжкой.
  - А вот тебе подарок от меня, - молвила, будто пропела, царевна Сенамотис и протянула Савмаку с очаровательной улыбкой тонкий, острый, как игла, стилет с золотой рукоятью в виде изготовившейся к прыжку на врага пантеры с изумрудными глазами. - Только гляди, не потеряй его, как прежний!
  - Благодарю, царевна. Буду беречь твой подарок пуще глаза, - пообещал смущённый её насмешливым взглядом и завлекательной улыбкой Савмак, бережно принимая из нежных рук царевны остро отточенный кинжал.
  - Всего лишь - "благодарю"? Просто - "царевна"? До сих пор все называли меня прекрасной царевной. Или я уже стала недостаточно хороша?! - притворно возмутилась Сенамотис, вогнав бедного юношу в густую краску.
  - Прости мне мою глупость, прекрасная царевна, - попытался он исправить свою оплошность.
  - Ну, так и быть - на первый раз прощаю, - смилостивилась царевна. - А за подарок благодари меня поцелуями в обе щеки.
  - Ах, какие у нас мягкие, какие нежные губки! - восхитилась Сенамотис, когда Савмак, по-прежнему сжимая стилет в правой руке, неловко исполнил её приказ. - Многие девушки не отказались бы от этаких губок! Ха-ха-ха-ха!
  Тем временем Тинкас уложил тушу волка на высокий круп Ворона и привязал его двумя тесёмками за ноги к подпруге, после чего шагнул к совсем уж растерявшемуся от шутливых заигрываний Сенамотис Савмаку. Хлопнув его легонько жёсткими ладонями по плечам, он подтолкнул юношу к коню:
  - Ну, давай, братишка, - на коня! Отсюда до твоей Таваны путь не близкий.
  Савмак поспешно сунул кинжал царевны в пристёгнутые к левой голени ножны и птицей взлетел на спину жеребца.
  - Так смотри же, не забудь про своё обещание! - напомнила на прощанье царевна. - Я жду от тебя ответный подарок. - Она провела ладонью по пушистой шерсти волчьего зада, свисающего слева с Савмакова коня. - Я хочу, чтоб ты сам привёз его мне. Обещаешь?
  - Обещаю.
  - Вот и славно! Ну, езжай, - отпустила его наконец Сенамотис. - И не забудь передать от меня привет Ториксаку!
  Выехав из царского стана, Савмак бросил короткий прощальный взгляд на бело-золотой царский шатёр на вершине холма и, попустив повод, тронул пятками охотно рванувшегося с места жеребца, погнав его весёлым галопом вдоль левого берега Пасиака к едва видневшимся на дальних кручах зубчатым силуэтам Палакия и Царского города.
  
  ГЛАВА 8
  
  Отгорел и медленно погас над беззвучной степью малиновый закат. Ночь накинула на хрустальный небосвод своё чёрное, усыпанное алмазами покрывало. Вот и ещё на один день Скилур и Аттала стали ближе к концу земного пути и уходу в прозрачные небесные дали...
  Несмотря на откинутую западную боковину, через которую царь и царица любовались закатом, в шатре было душно: ни малейшее дуновение ветерка не долетало сюда на горку из уснувшей степи. Палак, Сенамотис и Опия давно отправились почивать в свои шатры и кибитки. Только несколько молодых слуг царя и пара старых служанок царицы чутко дремали за пологом в передней части шатра, да двое стражей, как всегда, бесшумно прохаживались снаружи.
  Скилуру не спалось. Свинцовая тяжесть навалилась на грудь, стесняя дыхание. Рядом с ним сидела без сна верная Аттала, не сводя любящих глаз с родного лица. Царю захотелось спуститься к реке, услышать мягкий плеск ласкающей берег волны, вдохнуть густого, наполненного речной свежестью воздуха.
  Аттала хотела кликнуть слуг, чтоб отнесли царя к реке на медвежьей шкуре, но Скилур остановил её взмахом руки:
  - Я устал лежать. Хочу размять ноги. Думаю, у меня ещё хватит сил на сотню шагов до реки.
  Аттала молча помогла мужу подняться и, слегка приобняв за талию, вывела через открытую боковину из шатра. Мигом пробудившиеся слуги, служанки и недреманные стражи тотчас предстали перед ними в ожидании приказаний. Пояснив, что хочет пройтись с царицей к реке, Скилур взял у одного из телохранителей копьё, чтобы опираться на него при ходьбе, и велел никому не сообщать об их отлучке.
  - Десятник Тинкас нас убьёт, если мы ему не скажем! - взмолились воины.
  - Ну хорошо, известите Тинкаса, - дозволил Скилур, - но скажите ему, чтоб не поднимал лишнего шума: пусть люди спят.
  Лишившийся копья страж бросился к шатру бунчужного десятника, а второй стал помогать царю спускаться по крутой тропинке, поддерживая под левый локоть. Следом спускалась царица Аттала, за нею слуги несли медвежью шкуру, а служанки - тонкое шерстяное покрывало и подушки.
  Едва они спустились с холма, как на пути царя возникла приземистая, широкоплечая фигура Тинкаса, который, похоже, не снимал доспех ни днём, ни ночью. Узнав о желании царя и царицы пройтись к реке, десятник вызвался сам их сопровождать и охранять, иначе завтра царевич Палак ему голову оторвёт.
  - Ну ладно, пошли... Огонь не бери - так дойдём.
  Следуя по пятам за Тинкасом, через пять минут они оказались на берегу Пасиака. На поверхности воды, казавшейся неподвижной, как в чёрном зеркале отражалось усыпанное яркими звёздами безлунное небо, образуя искристую полосу шагов в двадцать шириной между тёмными, низкими, заросшими осокой и верболозом берегами. Тут и впрямь веяло речной свежестью и прохладой и легче дышалось.
  Слуги проворно расстелили медвежью шкуру на пригорке, где указала царица, но царь спустился к самой воде и, спугнув пару лягушек, присел на поросший мягкой травою бережок. Крепко обхватив ладонями воткнутое между ступней тыльной стороной в песок копьё, Скилур замер, неотрывно глядя на покрытую звёздным узором воду. Сбоку тихо улеглась, положив морду на вытянутые лапы, Белка. Проследив, как слуги расстелили царскую постель, Аттала беззвучно присела возле застывшего в глубокой задумчивости с полуприкрытыми веждами мужа.
  - А помнишь, Аттала, н а ш у реку? - чуть слышно спросил он через несколько минут. И не дожидаясь ответа, добавил:
  - Оказаться бы сейчас снова на нашем острове... Сколько годов с той поры пролетело, а помнится, как вчера...
  
  Шесть десятков лет назад, когда Скилур был подростком, отец его, скифский царь Аргот, начал войну с херсонесскими греками за плодородную приморскую Равнину. Аргот был сыном Скила, правнуком Агара - одного из немногих потомков царя Атея, кому удалось уцелеть после вторжения на скифские земли с востока бесчисленных сарматских племён. Отступив с большей частью скифских племён в Таврику (меньшая их часть бежала аж за Донай), Агар убедил их перегородить узкую горловину Тафра широким, глубоким рвом и высоким валом. Отбившись за этим неприступным укреплением от сарматов, скифы избрали молодого царевича Агара, отличившегося в этот трудный час не только воинской доблестью, но и державным умом, своим владыкой. Так на отдалённых окраинах погибшей Великой Скифии возникли сразу два малых Скифских царства: одно на Таврийском полуострове, другое - в болотистой дельте семиустого Доная.
  Полуостров тавров, северная степная часть которого и прежде принадлежала скифам, хоть и назван был греками Большим Херсонесом, был всё же слишком мал и тесен для укрывшихся там двадцати с лишним скифских племён, пусть и изрядно поредевших в кровавых битвах с сарматами. В здешних маловодных, засушливых степях между рекой Пасиак и Гнилыми озёрами могли вести привычную кочевую жизнь лишь немногие роды племенной знати. Простой же народ, чтобы прокормиться, вынужден был осесть в долинах многочисленных рек, речушек и ручьёв, орошавших северные и западные предгорья лесистого Таврского хребта.
  Став царём, Агар заключил с сарматами мир, уступив победителям до лучших времён бескрайние степи к северу от Тафра. Вместо утраченной после гибели Атея золотой секиры Колаксая Агар сделал символом царской власти усеянную короткими шипами золотую булаву, тогда как знаком власти племенных вождей остались, как и прежде, небольшие двулезвийные секиры.
  Восемь скифских племён вскоре ушли из тесной Таврики в низовья Донапра и осели на его низинных берегах, признав себя данниками кочевавших между Доном и Донапром роксолан. Оставшиеся на полуострове четырнадцать племён (не считая давным-давно подпавших под власть боспорских царей скифов-сатавков), по примеру осевших на побережье греков, постепенно построили на доставшихся им по жребию землях глинобитные селения и каменные крепости - племенные центры - и, наряду с разведением мелкого скота и птицы, занялись земледелием. Каждая семья получила, опять же по жребию, земельный надел, на котором научилась выращивать хлебные злаки, как для собственного пропитания, так и на продажу грекам. И только скифская знать, хоть и обзавелась каменными домами в племенных городках, продолжала по привычке заниматься отгонным скотоводством, выпасая в нераспаханных маловодных степях отары овец, табуны коней, стада коров, а зерно получая от оседлых сородичей в виде оброков и податей.
  Внук Агара Скил захватил укреплённое таврское поселение, расположенное на высоком обрывистом мысу над Пасиаком, невдалеке от того места, где эта царица таврийских рек вырывается из тесного горного ущелья на открытый степной простор, оградил его крепкой каменной стеной и устроил там свою столицу - Царский город. Херсонесские и боспорские греки, очень скоро протоптавшие туда с торговыми обозами широкую дорогу, прозвали его Новым Скифским городом - Неаполем Скифским, и невдолге это название столицы укоренилось и среди самих скифов, Царским же городом стали именовать внутреннюю цитадель с царским дворцом.
  Лет через тридцать скифы, оплакав кровью и слезами ушедшего к предкам царя Скила, торжественно усадили на шкуру принесенного в жертву Папаю белого быка его сына Аргота. Царствование Скила и первые годы правления Аргота были мирными, если не считать постоянных стычек с дикими горцами-таврами, промышлявшими воровством чужого добра и разбоем на суше и на море. За эти десятилетия скифские племена обжились на новых землях, окрепли, вырастили новые поколения воинов. Размножившимся скифам становилось тесно в Таврике: все земли в долинах рек были распаханы, урожайность полей из года в год начала падать, а количество едоков наоборот - только росло. Царь Аргот стал всё чаще подумывать о том, чтобы вырваться из узкогорлого "кувшина" Таврики и отвоевать у сарматов хотя бы часть прежних скифских кочевий. В конце концов, на совете с вождями племён было решено для начала отобрать у греков плодородные прибрежные земли здесь у себя под боком, а затем уж двинуться за Тафр.
  Начали с более слабого из своих греческих соседей - Херсонеса. Застигнутые врасплох, херсонеситы за считанные дни потеряли всю свою хлебородную Равнину: в разбросанных вдоль западного побережья от Напита до Калос Лимена селениях и усадьбах спаслись лишь немногие, кто успел убежать за крепкие стены близлежащих городов или уплыть в море. Остальные погибли, защищая свои клеры, или попали в плен к скифам.
  Не в силах в одиночку противостоять усилившимся скифам, херсонеситы попросили помощи у своей метрополии Гераклеи Понтийской и у соседей по несчастью - Боспорского царства. Боспорцы, однако, решили отсидеться в стороне за рвами, валами и стенами, которыми они предусмотрительно отгородились от опасного западного соседа. Гераклейцы же в это время сами пребывали в затруднительном положении из-за конфликта с местными варварами, но посодействовали заключению своей северной колонией договора о дружбе и союзе с набравшим в последние годы немалую силу понтийским царём Фарнаком I. Фарнак вскоре прислал в Херсонес сильный воинский отряд во главе с опытным стратегом, который вместе с херсонесским ополчением двинулся в Скифию, но был разбит царём Арготом: едва половина херсонесско-понтийского войска смогла спастись, пробившись к морю и погрузившись под смертоносным дождём скифских стрел на корабли. После такой чувствительной неудачи Фарнак понтийский потерял интерес к Таврийскому полуострову и отозвал остатки своего войска домой. Херсонеситам же ничего не оставалось, как мириться с царём Арготом, уступив скифам всю Равнину, за исключением Керкинитиды и Калос Лимена с небольшой округой.
  После этого настал черёд Боспора, где в то время царствовал Перисад III - дед нынешнего Перисада V. В отличие от херсонеситов, боспорцы решили поискать себе союзников не за Эвксином, а за Меотидой, где в степях между Доном-Танаисом и Донапром-Борисфеном кочевали многочисленные сарматские племена, объединённые в могучий союз роксолан (белых алан) во главе с царём Медосаком.
  Аргот со скифским войском в это время стоял на Скалистом полуострове, пытаясь расколоть каменную скорлупу боспорского ореха и добраться до лакомого ядра в центре страны. От своих тайных доброхотов из числа боспорских скифов Аргот узнал, что Перисад III отправил послов с богатыми дарами за Меотиду просить помощи у роксолан. Скифский царь немедля направил к Медосаку своих послов с предложением выдать за своего старшего сына - 15-летнего Скилура - одну из его дочерей и заключить между скифами и роксоланами дружеский союз.
  Послы Перисада и Аргота явились в кочевую ставку Медосака почти одновременно. Подумав со своими советниками и вождями, Медосак сделал выбор в пользу союза с боспорцами, через которых шёл взаимовыгодный торговый обмен роксолан с внешним миром, тогда как союз со скифами не имел для роксолан никакой практической пользы.
  Предвидя вероятную неудачу и зная о пристрастии Медосака к вину, Аргот среди прочих даров передал со своими послами царю роксолан шесть амфор с лучшими греческими винами, в три из которых была подмешана отрава. (Доверенный слуга Аргота раскалённой иглой проделал тонкие дырочки в засмоленных деревянных пробках амфор, влил туда яд, после чего аккуратно залепил отверстия смолой, не повредив греческие торговые печати.)
  Отправив скифских послов восвояси с грозным словом к Арготу, Медосак устроил прощальный пир для послов Перисада III в честь заключённого между ними союза. В разгар веселья царь пожелал сравнить вкус вина, подаренного Перисадом, с тем, что привезли послы Аргота. К утру царь Медосак, его взрослые сыновья, боспорские послы и все, кто попробовал вина из отравленных амфор, скончались в жестоких муках.
  Царские телохранители, настигнув в степи скифских послов, привезли их обратно в ставку, и там по приказу только что овдовевшей царицы Амаги ничего не ведавших послов подвергли ужасным пыткам, добиваясь признания, что они отравили царя Медосака по приказу своего царя. И в конце концов, один из послов, не вынеся непрестанных лютых мучений, оговорил себя и царя Аргота.
  Предав послов и сопровождавших их скифов-охранников мучительной казни, Амага отослала их головы Арготу и через сорок дней, схоронив под высоким, полным богатств курганом мужа и старших сыновей, сама повела в Таврику огромное роксоланское войско мстить за их гибель скифам и их коварному царю.
  Когда молодой роксоланский гонец от имени своей царицы обвинил царя скифов в смерти царя Медосака и вывалил из кожаного мешка ему под ноги три обезображенные головы с выколотыми глазами, отрезанными ушами, носами, губами, вырванными языками, в которых едва можно было опознать скифских послов, Аргот ужаснулся, а в следующее мгновенье выхватил из ножен меч и в бешенстве рассёк посланца Амаги от шеи до паха.
  Не зная, откуда ждать вторжения роксолан, Аргот увёл своё войско от боспорской Длинной стены к устью Пасиака, разослав дозорные отряды от южного берега озера Бик, отделённого от Меотиды длинным и узким песчаным перешейком, до Тафра. Через сорок дней Арготу доложили о появлении большого вражеского войска перед укреплениями Тафра, и он поспешил со своим войском туда. А на другой день спешный гонец с озера Бик сообщил царю, что роксоланская конница стремительно движется восточным перешейком к Скалистому полуострову. Оставив пятую часть воинов защищать неприступный Тафр, Аргот поспешил с остальными обратно - навстречу главным силам врага. Но было поздно - Амага успела соединиться на Скалистом полуострове со своим союзником Перисадом.
  Пару дней спустя роксолано-боспорское войско нанесло сокрушительное поражение скифскому войску Аргота на реке Бик. Сражавшийся с сайями в центре царь Аргот, увидя, что его войско разбито и обращено в бегство вдвое превосходящим противником, в отчаянии ринулся в гущу врага, чтобы с достоинством пасть на поле битвы, но, видно, Арий посчитал его недостойным такой чести. Телохранители-сайи отбили тело своего павшего с коня царя, вывезли его с поля боя и, отстреливаясь от преследователей и теряя одного за другим бойцов, умчали его в столицу, к жёнам и детям. По пути выяснилось, что получивший несколько тяжёлых ран Аргот ещё жив, только обеспамятел. На другое утро он очнулся в своём дворце в окружении плачущих жён и детей. Не было только старшего сына Скилура, который, как доложили Агару, доблестно пал вчера на поле битвы.
  Неаполь Скифский, в котором вместе с царём укрылось несколько тысяч бежавших с поля боя воинов, окружило плотным кольцом многочисленное конное войско роксолан, а вскоре подоспела и боспорская пехота Перисада. Боспорские мастера соорудили несколько таранов и, под защитой града роксоланских стрел, принялись энергично разбивать ворота скифской столицы.
  Видя, что враги вот-вот ворвутся в крепость, защитить которую нет никакой возможности, Аргот, завидуя судьбе старшего сына, приказал телохранителям перебить у себя на глазах своих жён и детей, чтобы спасти их от позорного плена и мучительной казни победителями, а когда его воля была исполнена - подставил собственную грудь под милосердный удар преданного телохранителя.
  Многие знатные скифы и телохранители царя Аргота последовали его примеру. Те же, кто выбрал жизнь, сдались и, должно быть, скоро о том пожалели: Амага отдала их в рабство союзникам-боспорцам. Царский город скифов был разграблен, сожжён и разрушен до основания. Отметив свою победу праздничным пиром на фоне дымящихся развалин скифской столицы, Амага с роксоланами выступила на север - к Тафру, а Перисад с боспорцами и толпами пленников помаршировал к себе на восток.
  Телохранитель, сообщивший умирающему царю Арготу о геройской гибели его старшего сына на поле битвы, сказал ему неправду. Юный царевич Скилур, которому отец поручил командовать во время битвы левым крылом скифского войска, после того, как скифы дрогнули и обратились в позорное бегство под неудержимым натиском превосходящих сил противника, был помимо воли увлечён потоком беглецов с поля проигранной битвы. Верные телохранители не дали ему геройски погибнуть и вместе с сотнями других беглецов укрылись от преследователей в высоких камышово-тростниковых зарослях, тянувшихся вдоль западного берега озера Бик от устья одноименной реки, на которой произошла несчастная для скифов битва, на север до устья Пасиака и далее по болотам, многочисленным островам и запутанным протокам Гнилых озёр до самого Тафра.
  Кто-то из боспорцев, знавших скифского царя и его старшего сына в лицо, заметил, как царевич Скилур позорно бежал с поля боя и укрылся в озёрных плавнях, и сообщил об этом Перисаду и Амаге. Старшая дочь Амаги, 16-летняя царевна Аттала, попросила у матери пять тысяч воинов и, пока Амага и Перисад осаждали и штурмовали скифскую столицу, устроила в плавнях облавную охоту на своего отвергнутого жениха.
  Помимо Скилура, в плавнях укрылись несколько тысяч беглых воинов и многие сотни женщин и детей из близлежащих селений. Узнав от неосторожно попавшегося в их руки роксолана, что ищут именно его, Скилур ночью ушёл от телохранителей, утром выбрался из плавней и сдался роксоланам, в надежде, что этим спасёт от гибели или плена остальных. Его надежда оправдалась: после того, как боспорцы подтвердили, что это действительно старший сын царя Аргота, царевна Аттала прекратила дальнейшие облавы и поскакала со своим отрядом скорой рысью вдогонку за матерью к Тафру.
  Скилур, привязанный за руки на длинном аркане к её коню, сверкая босыми пятками, бежал за нею, сколько хватало сил. Когда он всё же падал, не выдержав с непривычки продолжительного быстрого бега, царевна некоторое время волокла его по земле, будто не замечая его падения. Затем она всё же останавливалась, не желая его преждевременной гибели, давала ему немного отдышаться. Отвечая презрительной гримасой на его полный ненависти взгляд затравленного зверя, вновь пускала коня резвой рысью, и всё повторялось.
  Под вечер, завидя впереди роксоланский табор близ разрушаемого воинами по приказу царицы скифского укрепления на Тафре, Аттала вдруг ожгла коня плетью, сорвав его в галоп, и, под крики и хохот ликующих воинов, проволокла своего облепленного с головы до сбитых в кровь ног густым слоем пыли полуголого пленника до расположенного в центре стана шатра царицы. По бокам от входного полога, за спинами двух стражей были воткнуты в землю с одной стороны царский бунчук с целым ворохом длинных белых конских хвостов, а с другой - высокая пика с обросшей густыми светлыми волосами человечьей головой на острие, в которой Скилур узнал голову отца.
  Царица Амага вышла из шатра с десятком вождей и малолетним сыном - будущим царём - взглянуть на пойманного Атталой старшего сына скифского царя. Скилуру пришлось приложить немало усилий, чтобы не доставить торжествующим врагам ещё большей радости проступившими в его глазницах при виде отрубленной отцовской головы слезами.
  После ужина сотник телохранителей царицы присел около связанного по рукам и ногам, терзаемого слепнями и мухами пленника, которого никто и не подумал накормить и напоить, сытно рыгнул и, расплывшись во всю ширь масленно лоснящегося лица похотливой улыбкой, принялся, смакуя подробности, рассказывать, как роксоланы, ворвавшись в скифскую столицу, предали мучительной казни подлого скифского царя и всех его сыновей, не исключая и отнятых от материнских грудей сосунков, а его прекрасные жёны и дочери, прежде чем им вспороли утром животы, успели ублажить своими прелестями многие сотни славных роксоланских воинов.
  На другой день, сровняв с землёй б0льшую часть скифского защитного рва и вала на перешейке, роксоланы выступили походной рысью на восток - к реке Герр.
   Скилур со связанными арканом запястьями бежал в пяти шагах за широкозадым соловым мерином царевны Атталы. Однако ж, бежалось ему в этот раз легче, чем вчера - то ли приноровился, то ли Аттала ехала теперь рядом с матерью-царицей во главе войска чуть помедленней. С ненавистью глядя сквозь заливающий глаза едкий пот на мерно вздымающиеся в такт конскому бегу стройные спины царевны и царицы и стараясь не поднимать глаз на плывущую в небе над их конусовидными шапками рядом с хвостатым царским бунчуком мёртвую голову отца, Скилур по-детски мечтал как-нибудь незаметно ослабить туго затянутый на запястьях узел, сбросить с рук аркан, в мгновенье ока запрыгнуть на широкий круп солового мерина, выхватить висящий у царевны на бедре акинак, полоснуть сзади по её тонкому горлу и тут же всадить его по самую рукоять в грудь её матери, отомстив за страшную гибель отца и родных, а после этого и самому встретить с лёгким сердцем желанную смерть...
  Во время полуденного привала роксоланы подкрепились по-походному всухомятку, Скилуру же, жестоко страдавшему от голода и особенно - от жажды, пожалели даже воды. Гордый юноша ничего у врагов не просил и не произнёс за время плена даже слова. Младший из двух телохранителей Атталы, которому царевна поручила сторожить пленника, хотел было дать ему попить воды из своего бурдюка, но старший отговорил:
  - Напоенный конь хуже бежит. Вот добежит к вечеру до Герра - там напьётся с конями вволю! Х-хе-хе-хе!
  Переждав самые жаркие часы, роксоланы тронулись дальше. И опять Скилур побежал со всех ног, как заарканенный жеребец, за конём своей злой ровесницы Атталы. Но скоро жажда и голод взяли своё: через час вконец обессилевший юноша стал спотыкаться, затем ясный день в его заливаемых солёным потом глазах померк, он упал и с полсотни шагов волочился по жёсткой, выгоревшей на знойном солнце траве за конём своей мучительницы.
  Наконец Аттала натянула повод и, развернув коня, подъехала к простёртому бесчувственно на пыльной траве пленнику. Один из телохранителей по приказу царевны соскочил с коня и смочил водой из бурдюка серое от налипшей пыли лицо скифского царевича, приводя его в чувство, а когда тот открыл глаза, сунул ему в распахнутый рот костяной носик бурдюка.
  Отвязав конец аркана от бронзового кольца на боковой шлее своего мерина, Аттала бросила его к ногам пленника и подчёркнуто презрительным тоном распорядилась:
  - Посадите этого слабака на коня, а то он ещё сдохнет по дороге. Да привяжите покрепче, чтоб не свалился! - и, взмахнув плетью, умчалась вдогонку за матерью и братом.
  Дней через пять Скилура привезли к свежей могиле царя Медосака и его старших сыновей. У обложенного зелёным дёрном островерхого кургана собралось всё роксоланское войско во главе с вдовой царицей и тремя младшими царевичами (старший из которых - 11-летний Гатал - возглавлял вместе с матерью и старшей сестрой карательный поход в Скифию), а также множество простого народу.
  На вершине царского кургана роксоланы вкопали толстый столб, водрузили на его заострённую верхушку голову Аргота, а внизу привязали спиной к столбу с заломленными назад руками его сына Скилура, обложив его по пояс вязанками хвороста. Законное право поднести к хворосту огонь и тем самым довершить праведную месть за убийство Медосака, доверили его наследнику Гаталу, которому до возмужания предстоит править союзом роксолан под опекой своей мудрой матери - царицы Амаги. Скифы бы ни за что не допустили, чтобы над ними властвовала, пусть и именем сына-царевича, слабая жена, но недаром соседи прозвали сарматов "женоуправляемыми".
  ...Язычки пламени побежали от поднесённого Гаталом факела по тонким сухим веткам к ногам казнимого сына Аргота. Но не успел огонь как следует разгореться и набрать силу, как с полуденной стороны наползла, закрыв густыми клубами солнце, чёрная туча. Среди душного безветрия вдруг налетел бешеный вихрь и, словно пучки легковесной соломы, сдул с вершины кургана дымящиеся вязанки. По приказу царицы слуги кинулись собирать у подножия кургана разлетевшийся хворост и, как только буйный ветер погнал поднятую с земли пыльную тучу дальше в степь, опять проворно сложили костёр вокруг столба с приговорённым к мучительной смерти пленником.
  Тем часом клубившаяся низко над потемневшей степью, озаряясь время от времени яркими сполохами, грозовая туча накрыла уже полнеба, докатившись своим передним краем до Медосаковой могилы. Царские слуги укладывали вокруг Скилура последние вязанки, когда из косматого чрева тучи ослепительным зигзагом вырвалась молния, ударив в мёртвую голову царя Аргота на верхушке столба. Длинные, растрёпанные ветром волосы на Арготовой голове тотчас вспыхнули ярким пламенем и в один миг сгорели под изумлённые возгласы поражённых роксолан, кожа на ней мгновенно обуглилась, а вниз по столбу побежал небесный огонь. Двое царских слуг, застигнутых ударом Папаевой стрелы близ столба, упали замертво на вершине кургана. В следующее мгновенье страшный громовой раскат потряс потемневшее небо прямо над головами теснившихся вокруг кургана роксолан, перепугав присевших в страхе и тревожно заржавших лошадей.
  И вдруг сильнейший ливень хлынул на землю из раздувшегося чрева тучи, словно из лопнувшего бурдюка, тотчас потушив полыхавший на столбе огонь. Верхушка кургана скрылась от взора обступивших его роксолан за плотными потоками воды. А когда спустя недолгое время грозовая туча унеслась дальше на север и ливень так же скоро, как и хлынул, прекратился, по толпе роксолан прокатились изумлённые, полные благоговейного ужаса возгласы: скифский царевич, которого все ожидали увидеть испепелённым, подобно голове его отца, огненной стрелой Папая, спокойно стоял, целый и невредимый, в нескольких шагах от обгоревшего столба, со скрещёнными на голой груди руками.
   Поражённая не меньше других Амага обратилась за разъяснением сего необычайного явления к стоявшим у подножья кургана ведунам. После короткого совета ведуны объявили царице и вождям, что, по их единодушному мнению, небесный владыка Папай, испепелив голову отравителя Аргота и освободив от пут его сына, ясно дал понять, что доволен совершившейся местью и не хочет смерти скифского царевича.
  - Хорошо. Сын Аргота останется жить, раз такова воля Папая, - согласилась Амага. - Пусть он проживёт весь отмеренный ему богами век ничтожным рабом. Моя дочь Аттала захватила его в плен - ей и владеть им до конца его дней.
  Так у могилы царя Медосака решилась судьба 15-летнего Скилура...
  Амага посоветовала дочери выхолостить нового раба, чтобы сделать из строптивого, мечтающего о воле жеребца смирного и покорного своей рабской доле мерина. Но Аттала не стала этого делать, видимо, убоявшись гнева Папая, который столь явно взял сына Аргота под свою защиту. Не стала она и пятнать белую кожу бывшего царевича своим тавром. Царевна велела новому рабу ухаживать за своими лошадьми и сбруей. Приподняв концом согнутой вдвое плети его опущенный на грудь подбородок и сурово глядя ему в глаза, она властно предупредила, что с этой минуты, навсегда забыв, кем он был прежде, он должен старательно и быстро исполнять все её приказания, если не хочет каждый день быть битым, а если попытается убежать, ей таки придётся сделать из него мерина, как советует царица-мать, а затем продать грекам.
   Но Скилур, нежданно-негаданно избежавший смерти, не думал пока о побеге. Все его мысли были заняты планами мести. Раз уж сам громовержец Папай в последний момент сохранил ему жизнь, то уж, наверное, не для того, чтобы он до конца своих дней служил на побегушках у злобной роксоланской сучки! Оказавшись теперь свободным от пут вблизи царевны Атталы, он в любой момент мог посягнуть на её жизнь и наверняка бы добился своего, но он мечтал о большем: ему хотелось искромсать мечом ещё и царицу Амагу, малолетнего царя Гатала, всю семью царя Медосака - лишь тогда его почерневшая от горя душа сполна насытится местью и, покинув изрубленное вражьими воинами тело, принесёт к небесному костру царя Аргота добрые вести с Земли. Но убить сразу всех их было не просто: царскую семью днём и ночью охраняли бдительные телохранители. Скилур скоро понял, что ему придётся набраться терпения: затаив поглубже свою ненависть, подружиться с царскими слугами и служанками, войти в доверие к хозяевам и, как затаившийся в засаде барс, ждать своего часа - рано или поздно сладкий миг расплаты настанет!
  Так минуло два года...
  Душевные раны, нанесенные гибелью царей Медосака и Аргота, постепенно затянулись - жизнь брала своё. Скилур к семнадцати годам сильно вытянулся, превратившись из нескладного угловатого подростка в стройного, привлекательного даже с по-рабски коротко остриженными волосами юношу, то и дело ловившего на себе игривые взгляды насмешливых служанок и даже знатных подружек своей хозяйки.
  Сама же царевна обращала на своего раба из царского скифского рода внимания не больше, чем на любого из живущих в царской ставке слуг. Гордая красавица, которую несколько портил только излишне длинный и острый, крючковатый, как у хищной птицы, нос, доставшийся в наследство от отца и придававший ей надменно-суровый, неприступный вид, в свои восемнадцать, несмотря на уговоры матери, становившиеся день ото дня всё настойчивей, не спешила с замужеством, предпочитая носиться вместе с младшими братьями и подругами на конях за зверем и птицей, соревнуясь, кто больше привезёт домой охотничьих трофеев, или вместе с телохранителями упражняться в стрельбе из лука, метании ножа и боевой секиры, владении копьём и мечом. От наведывавшихся в царскую ставку племенных вождей Амага не раз слышала, что старшей дочери Медосака надо было родиться мальчиком - лучшего царя роксоланам и желать было б нельзя! На сватовство вождей и их сыновей Аттала, к неудовольствию матери, неизменно отвечала отказом, раз и навсегда уверовав в данное когда-то царём Медосаком любимой старшей дочери обещание, что однажды та непременно станет царицей.
  В конце концов, Амага решила: что ж - царицей, так царицей...
  Как-то в начале осени в степную ставку юного царя Гатала и его матери явились из-за Дона послы от царя сираков и попросили отдать старшую дочь царя Медосака в жёны старшему сыну своего владыки. Узнав о сватовстве сиракского царевича, Аттала взволновалась: наконец-то сбудутся её детские мечты о золотой царской тиаре! Но прежде чем дать согласие, царевна подговорила 13-летнего брата-царя пригласить сиракского царевича поохотиться в наши степи, чтобы она могла сперва приглядеться и оценить своего будущего мужа.
  Старший сын царя сираков - смешанного скифо-сарматского народа, кочевавшего в степях между Доном и Варданом - охотно принял предложение: ему и самому любопытно было взглянуть на сосватанную ему отцом высокородную невесту. Не прошло и месяца, как он пожаловал в гости к юному царю роксолан с сотней молодых друзей и телохранителей.
  Вопреки опасениям Атталы, двадцатилетний жених понравился ей с первой же встречи, да и подруги её в один голос принялись нахваливать царевича, по-доброму завидуя выпавшему царевне по милости Аргимпасы долгожданному счастью. Начались каждодневные звериные облавы в увядающей осенней степи, перемежавшиеся весёлыми конными играми и скачками, состязаниями в стрельбе из лука, метании ножей и секир, борьбе, владении копьём и мечом между молодыми роксоланами и сиракскими гостями. Царевна Аттала, желая произвести впечатление на будущего мужа, принимала во всех этих забавах вместе с братьями и подругами самое активное участие и была в числе лучших, как, впрочем, и её жених, к их взаимному удовольствию. А заканчивался каждый день пребывания сираков в роксоланской степи шумным дружеским пиром.
  В числе привычно сопровождавших прощавшуюся с вольной девичьей жизнью царевну Атталу слуг и служанок был и Скилур, с первого же взгляда почувствовавший к красивому сиракскому царевичу сильную неприязнь. Наблюдая со стороны, как Аттала и её жених обмениваются многообещающими взглядами, скача бок о бок на конях, или весело воркуют и громко смеются, сидя вечером на одном чепраке у костра, Скилур испытывал в душе непонятную горечь и раздражение. Признавшись самому себе, что он очень не хочет, чтобы Аттала стала женой сиракского царевича, потому что тогда его давнишним мечтам о мести за гибель родных так или иначе наступит конец, Скилур стал думать, как бы этому помешать. Но вместо того, чтобы строить планы кровавой расправы над царицей Амагой и её детьми во время хмельного свадебного разгула (а другого случая уже не будет!), его всё настойчивей и неотвязней обуревало тайное желание в последний момент выкрасть Атталу из-под носа у сиракского жениха, скрыться с нею в бескрайних полуночных лесах или в непролазных болотистых плавнях Донапра, и там растоптать, унизить её гордость, долго, жестоко, с наслаждением насиловать её мягкое белое тело, а после убить... нет, пожалуй, лучше отпустить, опозоренную, к матери и жениху, а самому - то ли остаться жить в плавнях одиноким волком, охотясь на неосторожных роксолан, то ли пробраться в родную Таврику, то ли уйти к задонайским скифам.
  Не подозревая о бушевавших в голове Скилура жестоких мыслях, Аттала, сидя на разостланном у костра нарядном чепраке рядышком с не сводившим с неё влюблённых очей женихом, с удовольствием уплетала куски сочного мяса, которые тот подносил ей на конце своего ножа, срезая с молодой косули, старательно поджариваемой на вертеле мрачным рабом-скифом. Отвечая на выразительные взгляды царевича не сходившей с её уст самодовольной и многообещающей улыбкой, царевна предложила Гаталу отправиться завтра к Донапру - показать сиракским гостям водопады и пороги (наверняка у себя за Доном они никогда ничего подобного не видели!), а заодно развлечься охотой на обитающих там в лесных чащах великанов-зубров, а если повезёт, то и на медведя. Конечно же, сиракский царевич с радостью согласился, а юный Гатал был в полном восторге. (Что до царицы Амаги, то её не было в таборе охотников: убедившись, что сиракский царевич пришёлся её своевольной старшей дочери по душе (хвала милостивой Аргимпасе - она заслужила от царицы щедрую благодарственную жертву!), Амага, чтобы не потревожить ненароком своим присутствием ростки возникшей между ними приязни, осталась в царской ставке, занявшись подбором достойного дочери и сестры царя роксолан приданого.)
  Кровь забурлила в жилах Скилура, вращавшего вертел с дичью над костром, у которого ужинала Аттала со своим женихом и братом Гаталом, жаркой волной опалила лицо: вот он - тот самый шанс, которого он так долго и терпеливо ждал целых два года, и он не должен его упустить!
  Несколько дней спустя, под вечер, гнавшиеся на горячих скакунах за холодным осенним солнцем молодые охотники услыхали впереди сердитый бас могучего Донапра, пробивавшего себе дорогу к тёплому морю сквозь нагромождения острых скал и огромных гранитных валунов. Вскоре охотники выехали на высокий, обрывистый берег. Красуясь друг перед другом бесстрашием, Аттала, сиракский царевич и Гатал остановили своих тревожно всхрапывающих, поджимающих уши лошадей на самом краю нависшего над бурлящим потоком утёса. То было одно из излюбленных мест Атталы в этом диком, живописном краю. Замерев в восторге над обрывом, все долго глядели, как заворожённые, то на грозно ревущую, клокочущую и пенящуюся внизу, в тесном каменном ложе, воду, то на полыхающий за рекой в полнеба золотисто-кровавый закат.
  Когда огромный оранжевый шар опустился на другом берегу за одетые в золото и багрянец лесов утёсы, уступив невидимую небесную дорогу изменчивому ночному светилу, молодые охотники развернули коней и направились к разбитому слугами в паре сотен шагов от берега походному табору, озарённому двумя десятками ярко полыхавших в быстро сгущающихся сумерках костров, на которых, расточая по округе умопомрачительные запахи, уже доваривалась в огромных казанах мясная похлёбка, пеклись на сковородах тонкие, хрустящие лепёшки и румянилась на вертелах подстреленная за день дичь.
  После сытного, обильно сдобренного пивом и вином ужина, растянувшегося за дружескими, то и дело перемежаемыми взрывами весёлого хохота разговорами далеко за полночь, под грозный неумолчный рёв седого богатыря Донапра, молодые охотники и охотницы постепенно разошлись по шатрам, чтобы завтра с рассветом отправиться к ближайшему лесу на поиски зубриного стада. Разнуздав, вычистив, напоив в ручье и отпустив пастись со спутанными ногами на ближайшем лугу хозяйских коней, перемыв казаны и посуду, позже всех улеглись ненадолго вздремнуть вокруг затухающих костров утомлённые слуги и служанки. И только совместный роксолано-сиракский конный дозор, как всегда, безмолвно кружил до утра неподалёку, охраняя погрузившийся в сон табор.
  Серым холодным утром в рано пробудившемся лагере вдруг поднялась тревога.
  Слуга, сунувшийся будить заспавшегося сиракского царевича, обнаружил, что шатёр, который тот делил с двумя самыми близкими своими приятелями, сторожившими по бокам его сон, пуст. Никто не видел и не слышал, когда и куда они ушли. Знатные охотники, их телохранители и слуги кинулись во все стороны на розыски пропавших. Тщательно обшарили всю местность вокруг табора, но тщетно - пропавшие как в воду канули!
  Вернувшись после неудачных поисков в лагерь, сираки сбились в кучу и стали поглядывать на роксолан с недоверием и опаской, подозревая их в исчезновении своего царевича. Заметив их настороженность, Аттала и Гатал, растерянные и огорчённые, поклялись Папаем и Табити, что они и их люди не повинны в исчезновении сиракского царевича и его товарищей.
  Кто-то из знатных роксолан в окружении Гатала и Атталы высказал предположение, что, возможно, обитающая в бездонных донапровых омутах дева-русалка пробралась ночью в палатку царевича, заманила его с приятелями чарами к обрыву и понудила шагнуть за собой в гибельную пустоту. Такие случаи не раз уже бывали в этих местах и прежде. Если это так, то их тела, либо лежат сейчас на дне глубокого омута, либо бурное течение унесло их далеко за пороги и, может статься, прибило к другому берегу.
  Сотня роксолан по приказу Гатала на всякий случай разъехалась небольшими группами по дальней округе, остальные, вместе с сираками, на конях и пешком, двинулись вдоль берега вниз по течению, вглядываясь с береговых круч в прозрачные заводи и тщательно обшаривая прибрежные заросли.
  Во время поисков Скилур старался держаться поблизости от Атталы, но от царевны, как и от Гатала, теперь ни на шаг не отходили четверо телохранителей, так что утащить её, как мечталось, в речные плавни у него небыло никакой возможности.
  Изувеченные, изломанные о камни тела сиракского царевича и его друзей нашли на отмели за последним порогом аж на третий день. Провожаемые сотней Гаталовых телохранителей, сираки спешно увезли завёрнутых в шатры утопленников за Дон, чтобы родные могли их оплакать и снарядить всем необходимым для жизни в ином мире. Вот только поверит ли владыка сираков в речную мару-русалку?
  Царица Амага не поверила рассказу о коварной речной деве, подозревая, что к гибели сиракского царевича скорее причастна её своенравная дочь, но Аттала выглядела столь искренне удручённой, что Амага не стала доискиваться правды - всё равно ведь содеянного не воротишь...
  Когда зарядили холодные осенние дожди, царица Амага с детьми, слугами и всем хозяйством перебралась из ставшей неуютной степи в зимнюю столицу - расположенную на высоком мысу над Меотидой крепость Кремны, где греки выстроили для роксоланских царей просторный, удобный каменный дворец.
  Как-то в начале зимы, когда Аттала с подругами вернулась с десятком подстреленных зайцев с конной прогулки, её позвала к себе матушка-царица. Амага была занята любимым делом - вышиванием тонкого, замысловатого узора на тёплой шерстяной рубашке, только что сшитой для младшего сына, в чём она была большая мастерица. Подняв глаза на раскрасневшееся с мороза лицо старшей дочери, царица молвила с укором:
  - Всё за зайцами гоняешься? В твоём возрасте, моя милочка, уж давно пора детишек нянчить.
  Аттала в ответ лишь вздохнула, сразу догадавшись, о чём пойдёт речь. И не ошиблась.
  - Сегодня утром вождь Анахит попросил отдать тебя в жёны его старшему сыну Тешубу, который, по его словам, давно вздыхает по тебе.
  Заметив сведённые недовольно брови Атталы, царица продолжила, сердито возвысив голос:
  - Раз уж не судьба тебе стать царицей сираков, хочешь не хочешь, а придётся выбрать в мужья кого-нибудь из сыновей наших вождей. Не забывай, дочь, что в начале будущей весны тебе будет уже девятнадцать. Все твои подруги-ровесницы давно замужем... Так что мне ответить вождю Анахиту? Пойдёшь за его сына?
  - Нет, матушка, не пойду!
  - Опять "нет"!.. Чего же ты хочешь? Остаться старой девой, как какая-нибудь нищая безродная калека?! Так вот что, моя милая. Ни я, ни твой брат Гатал не позволим тебе и дальше позорить царскую семью. Ежели ты к концу зимы не выберешь себе жениха по нраву - весной выйдешь за того, кого выберу тебе я. Ты поняла?
  - Да, матушка, поняла.
  - Ну так ступай и подумай хорошенько. Молодой Тешуб тебя любит и, думаю, будет тебе хорошим мужем.
  Аттала выбежала из дворца обратно во двор темнее тучи и поймала на себе, быстрый, сверкнувший как нож и тотчас отведенный в сторону взгляд Скилура, вываживавшего по двору её заморенного бегом по снежной целине любимого солового мерина. Она и прежде то и дело чувствовала на себе жгучие взгляды своего красивого скифского раба, да и подруги не раз говорили ей с завистливыми смешками, что, когда она не видит, её приручённый царевич не сводит с неё влюблённых глаз. Аттала, смеясь, отвечала, что они ошибаются: скиф глядит на неё не как влюблённый, а как голодный волк на жирную овцу. Только он хорошо знает, что она не овца, а львица, и потому никогда не посмеет напасть.
  Задержавшись под примыкающим к дворцовому фасаду навесом, Аттала с минуту наблюдала за Скилуром внимательным оценивающим взглядом, каким ещё ни разу его не удостаивала с памятного дня его неудавшейся казни. Чувствуя на себе острый взгляд молодой хозяйки, словно заподозрившей его в каком-то проступке, юноша так и не осмелился ещё раз бросить взгляд в её сторону, сосредоточив всё внимание на её разгорячённом коне. Так что же всё-таки он таит в своём взгляде: ненависть или... любовь?
  Наконец Аттала, натянув поглубже на голову и уши пушистую белую заячью шапку, решительно направилась к своему коню. Ласково потрепав потянувшегося к ней мерина по тёплой морде, она велела Скилуру передать коня другому слуге, а самому идти за ней.
  Выйдя за высокую дворцовую ограду (внутри крепости она ходила без телохранителей), царевна, не оглядываясь на шедшего в нескольких шагах позади Скилура, направилась к ближайшей угловой башне. Быстро взбежав по крутым деревянным ступеням на самый верх, она прислонилась животом к каменному ограждению, устремив затуманенный взгляд куда-то в открывшуюся между зубцами неоглядную даль. Бесшумно поднявшийся следом Скилур замер в двух шагах за её правым плечом.
  Круглая, сложенная из жёлтых известняковых глыб башня в три человеческих роста высотой, стояла на краю высоченного утёса. К ней почти под прямым углом сходились две более низкие стены, тянувшиеся к другим угловым башням по верху отвесного известнякового мыса, острым клыком вонзившегося с севера в Меотиду.
  Над Кремнами в этот день разгулялось зимнее ненастье. Холодный ветер гнал с востока над самым морем тёмно-сизые тучи, из которых на усеянное пенными валами море и стылую мёртвую землю сыпали заряды мокрого лапчатого снега. Но ни Аттала, ни Скилур, казалось, не замечали ни бившего в лицо ледяного ветра, ни залеплявших глаза огромных пушистых снежинок. На стенах и башнях крепости не было видно ни одного стража - роксоланы не опасались здесь в эту ненастную пору никакого врага. Впервые гордая дочь Медосака и её скифский раб оказались наедине вдалеке от всех.
  - В детстве я часто сидела здесь между зубцами, свесив вниз ноги, и часами глядела на море, - чуть слышно призналась Аттала, по-прежнему не сводя задумчивого взгляда с атакующих берег свинцовых валов, и опять надолго замолчала.
  - А ведь это ты убил сиракского царевича, - вдруг сказала она, стоя, как и прежде, спиной к Скилуру.
  - Да, я... ты угадала, - признался Скилур после минутного молчания.
  - Зачем? Хотел сделать мне больно?
  - Я не хотел, чтоб ты стала женой этого сирака.
  И вновь между ними повисло тягостное молчание под неумолчный гул доносившегося снизу прибоя. Оба продолжали стоять, не шевелясь, в прежних позах: Аттала, щуря от ветра и снега глаза, сумрачно вглядывалась в невидимый горизонт, где море и небо слились в одну неразличимую мутно-серую пелену, а Скилур прикипел взглядом к её толстой медной косе, ниспадавшей из-под ушастой меховой шапки вдоль короткого коричневого, отороченного по краям рыжим лисьим мехом тулупа по середине спины до самых ягодиц. Наконец Аттала поинтересовалась:
  - Как же тебе удалось справиться сразу с тремя?
  - Это вышло легко... Дождавшись, когда все в стане уснули, я незаметно просунул голову в шатёр царевича и разбудил его. Два его пса, чутко дремавших у него по бокам, тотчас приставили мне к горлу свои акинаки. Я сказал, что принёс слово от царевны и шепнул в подставленное доверчиво ухо царевича, что моя госпожа ждёт его сейчас на берегу Донапра. Он тут же натянул скифики и поспешил к реке, велев своим дружкам остаться в шатре. Но, как я и думал, верные псы, выждав короткое время, крадучись, пошли за ним, а я - с ножом и топором - за ними. Всё их внимание было обращено вперёд; они стереглись, как бы не попасться на глаза царевичу или его невесте, а нападения сзади вовсе не ждали, притом что любые звуки заглушал рёв воды на порогах. Два быстрых удара обухом по затылкам - и оба готовы... Ну а царевича, высматривавшего тебя над самым обрывом, я, подкравшись поближе, сразил камнем в голову: он только руками взмахнул, как подбитая птица, и полетел вниз головой с утёса. Затем я сбросил в реку обоих его охранников и спокойно вернулся в табор...
  Внимательно выслушав его рассказ, Аттала высунулась по плечи между зубцами башенного ограждения и какое-то время смотрела, как далеко внизу крутые пенные валы со змеиным шипением набрасываются на отпавшие от материнской скалы жёлто-бурые глыбы. Затем повернула голову и в первый раз заглянула пронзительно, с вызовом, в глаза подошедшему сбоку вплотную к ограждению Скилуру.
  - А меня не хочешь скинуть отсюда вниз? Мы тут одни. Никто не видит. Другого случая у тебя, может, и не будет.
  - Нет, не хочу, - ответил Скилур внезапно охрипшим, чужим голосом.
  - Не боишься, что я всё расскажу матери?
  Скилур пожал плечами:
  - Раньше я хотел тебя убить. Тебя и всех твоих... Мечтал отомстить... А теперь... жажда мести остыла. В моей груди больше нет ненависти к тебе, твоей матери, братьям. Теперь я мечтаю, чтоб ты стала моей женой. Потому и убил сирака...
  Вмиг распрямившись, Аттала повернулась спиной к морю, опушенным мягкими снежинками лицом к Скилуру. Так, значит, это правда: великая чаровница Аргимпаса разожгла в сердце юного раба любовь к своей хозяйке!
  - Ты знаешь, что наши воины не убивали твоего отца, матерей, сестёр и братьев? Они сами лишили себя жизни, чтобы избежать позорного плена.
  - Знаю.
  - Почему ты тогда сдался?
  Скилур отвёл взгляд от откровенно негодующих, осуждающих глаз гордой царевны.
  - Чтобы спасти тех, кто прятался со мной в плавнях...
  После паузы, понадобившейся для осмысления его ответа, Аттала заговорила совсем иным, куда более мягким тоном:
  - Ты красивый юноша и... не стану скрывать - уже давно нравишься мне. Раньше я считала тебя жалким трусом, но теперь поняла, что это не так... Мне кажется, я даже смогла бы тебя полюбить. Но не думаешь же ты, что дочь царя роксолан может подарить свою любовь рабу?
  Скилур в ответ чуть слышно вздохнул, по-прежнему глядя куда-то мимо Атталы. Что он может совершить ради осуществления своего самого заветного желания? Предложить ей сейчас бежать с ним в Скифию? Навряд ли она согласится.
  - Будущей весной мне исполнится девятнадцать, - продолжила Аттала, не дождавшись от него, кроме обречённого вздоха, никакого ответа. - Сегодня мать объявила мне, что весной выдаст меня за одного из сыновей наших вождей. Я же всегда хотела и мечтала стать царицей, как моя матушка. Быть женой обыкновенного племенного вождя я не желаю!
  Услышав эти слова, Скилур живо вскинул тотчас загоревшиеся надеждой глаза на решительное лицо царевны и даже приоткрыл рот, чтобы предложить-таки ей совместный побег в Таврику, чтобы стать там его женой и скифской царицей. Но Аттала неожиданно подняла руку и прикрыла ему рот жёсткой, холодной, пахнущей лошадиным потом ладонью. Поймав в озябшую ладошку слетевший с его жарких губ робкий поцелуй, она продолжила оттаявшим голосом:
  - Поэтому я решила дать тебе шанс, скифский царевич. Я отпускаю тебя... Езжай в свою Скифию и, если ты вправду любишь меня... у тебя есть целая зима, чтобы стать царём и прислать ко мне сватов. А я уж постараюсь, чтобы матушка и Гатал согласились на наш с тобой союз...
  В тот же день полный радужных надежд Скилур, вооружившись луком и акинаком, ускакал на паре подаренных Атталой резвых, выносливых коней на закат - к Тафру. Обретя нежданную свободу, он не хотел терять ни одной лишней минуты из отпущенного ему срока, а разыгравшаяся во второй половине дня не на шутку снежная непогодь была ему только на руку.
  Когда на другой день царица спросила у Атталы, куда подевался её скифский раб, та, понимая, что если скажет правду, то мать, рассердясь, может немедля отдать её в жёны Тешубу, не моргнув глазом, солгала, будто послала Скилура отыскать в царских табунах и объездить для неё нового коня взамен запаленного солового. Когда же Скилур не объявился в Кремнах и спустя три-черыре дня, вновь призванная матерью к ответу Аттала спокойно ответила, что, должно быть, её раб, воспользовавшись случаем, сбежал в свою Скифию. Она ведь думала, что смогла приручить его, но видно, сколько волка ни корми, а собачьей верности от него не дождёшься. Покачав недоверчиво головой, Амага отпустила дочь и в тот же день отправила к скифскому царю послов с приказом разыскать и вернуть сына Аргота обратно в Кремны.
  Добравшись до Тафра, Скилур был остановлен у полуразрушенного укрепления (царица Амага запретила его восстанавливать) скифским сторожевым отрядом. Объявив, что он старший сын царя Аргота, бежавший из роксоланского плена, Скилур в сопровождении десятка узнавших и радостно приветствовавших его воинов-сайев поспешил в Неаполь Скифский к правившему теперь скифами царю Карзоаку - двоюродному брату прежнего царя Аргота по материнской линии. Но дядю Карзоака внезапное появление в восстановленном из руин царском дворце племянника, которого он сразу узнал, несмотря на то, что тот за два прошедших года здорово повзрослел, совсем не обрадовало. Тем более что прыткий юнец, едва поздоровавшись, поспешил заявить о своих правах на царскую золотую булаву как единственный законный наследник из Колаксаева рода.
  - Это ещё надо спросить у наших вождей и воинов, захотят ли они назвать тебя своим владыкой, - с ядовитой ухмылкой на фиолетовых губах возразил Карзоак.
  - Вот и давайте спросим! - потребовал Скилур. - Я за этим и приехал.
  Карзоак разослал гонцов к вождям подвластных племён, призывая их с дружинами приехать в ближайшее новолуние к священному камню Ария, чтобы рассудить его с неожиданно вернувшимся из роксоланского плена сыном прежнего царя Аргота.
  В назначенный день вожди всех 14-ти скифских племён, осевших в Таврике, явились со своими скептухами и конными воинами на Священное поле у царской столицы. Проехав в сопровождении отборной сотни сайев вместе с юными сынами и племянником от городских ворот к увенчанному мечом бога войны массивному камню, Карзоак, в парадном царском одеянии, поднял зажатую в правой руке булаву и, дождавшись, когда смолкли приветственные крики, спросил выстроившихся широким полукругом вождей, скептухов и воинов, хотят ли они, чтобы он передал эту царскую булаву вернувшемуся из роксоланского плена сыну прежнего царя Аргота? Того самого Аргота, который два года назад своими неразумными действиями привёл Скифию к невиданному разгрому и разорению! Хотят ли они теперь вверить свою судьбу этому трусливому юнцу, у которого не нашлось мужества ни погибнуть с честью в бою, ни хотя бы пасть от собственного меча, как поступил его отец? И который вместо этого вымолил у роксоланской царицы себе жизнь и два с лишним года прожил в позорном рабстве у роксолан, а теперь, когда наконец решился на побег, он требует отдать ему власть, чтобы, пылая злобой и жаждой мести, начать новую убийственную войну с вдесятеро более многочисленными племенами роксолан.
  Тщётно Скилур подымал руку, прося тишины, чтобы возразить на лживые обвинения дяди Карзоака, ставшие для него полной неожиданностью. Он сдался в плен не из трусости и малодушия, а чтобы спасти от роксоланских облав множество укрывавшихся в плавнях озера Бик воинов, женщин и детей. И царская власть ему нужна не для мести и новой войны с роксоланами, а чтобы взять в жёны царевну Атталу и установить с могущественными роксоланами прочный мир и союз. Но его оправданий никто не слушал. Вожди, скептухи и простые воины подняли крик и гвалт: одни требовали предать опозорившего славный род скифских царей сына Аргота смерти, другие - изгнать его навсегда за пределы Скифии, третьи - вернуть закованным в рабские цепи его хозяйке - царице Амаге. Однако выпускать опасного соперника живым из рук Карзоаку страх как не хотелось, а настаивать на казни собственного племянника ему было как-то не с руки. С притворным добродушием Карзоак попросил негодующих воинов пощадить несчастного юношу, в жилах которого, как-никак, течёт благородная кровь Колаксая. Он с радостью примет сироту в свою семью и будет растить и воспитывать наравне с собственными сынами. "А там вскоре, - думалось ему, - какой-нибудь несчастный случай, которыми так богата жизнь, отправит его вслед за отцом, в ту страну, откуда никому нет возврата..."
  Эти планы Карзоака нарушило неожиданное появление в скифской столице посланцев царицы Амаги. Пригрозив скифам войной, они потребовали вернуть своей владычице её беглого раба. Делать нечего: наложив на Скилура крепкие путы, его передали роксоланам, и Скилур опять оказался в Кремнах.
  Представ перед царицей, юным царём и своей бывшей хозяйкой Атталой, надежды которой он не смог оправдать, Скилур, готовый к пыткам и казни, гордо вскинув голову, заявил, что убежал, чтобы вернуть себе державу отца и попросить у царя Гатала и царицы Амаги в жёны царевну Атталу, которую он полюбил больше жизни.
  Амага обратила вопрошающий взгляд на старшую дочь.
  Разочарованная и огорчённая постигшей Скилура неудачей, Аттала нашла в себе смелость признаться, что сама отправила его в Скифию добывать отцовское царство, и если бы ему это удалось, - охотно бы пошла за него замуж.
  Отвесив дочери звонкую оплеуху за то, что лгала своей матери и царице, Амага объявила, что хочет она того или нет, а весной станет женой Тешуба. Что до сына царя-отравителя Аргота, то весной, когда в Кремны приплывут греческие купцы, его продадут в рабство грекам - там он узнает по-настоящему, что значит быть рабом. А до того часу пусть посидит под неусыпной стражей на хлебе и воде в пустой зерновой яме на заднем дворе.
  Аттала приняла решение царицы-матери с молчаливой покорностью, но в ту минуту, когда на щеке её горела тяжёлая материнская пощёчина, она бесповоротно решила, что поступит наперекор воле матери, чего бы это ей ни стоило.
  Очутившись в глубокой холодной яме, Скилур решил, что дальнейшая жизнь утратила для него всякий смысл, и ему ничего не остаётся, как уморить себя голодом. Улёгшись на твёрдом, как камень, глиняном дне ямы, он не притронулся к объедкам, которые бросали ему сверху раз в день, как собаке, охранники, о чём те и доложили через пару дней матушке-царице.
   Когда угас короткий зимний день, до слуха Скилура донёсся во тьме через небольшую отдушину в круглой каменной крышке, которой было накрыто его узилище, тихий голос Атталы. Царевна коротко шепнула узнику, чтобы не отчаивался: всё в его судьбе ещё может перемениться.
  При звуке любимого голоса, который он не чаял ещё когда-нибудь услышать, кровь горячей волной опалила кожу на лице Скилура, зашумела в голове взметнувшимися мыслями. Эти несколько тихих слов в один миг вернули его от беспросветной тоски и смертного отчаяния обратно к жизни. Так, значит, его царевна о нём не забыла, не отвернулась от него с презрением после постигшей его в Скифии неудачи, и рассчитывает как-нибудь выручить его! Быть может, ей ещё удастся уговорить царицу-мать переменить гнев на милость. Скилур был ещё так молод и так не хотел ещё умирать, ему так хотелось надеяться на лучшее! В конце концов, если этим надеждам не суждено сбыться, то уморить себя голодом ему никто не помешает и в трюме греческого корабля.
  Тяжелая крышка вверху с глухим скрежетом отодвинулась, и в яму полетела толстая охапка сухого речного тростника. Затем чья-то невидимая в темноте рука опустила на верёвке к ногам Скилура корзинку со свежими ячменными лепёшками, куском жирного мяса и глиняной корчагой свежего молока. Узник почувствовал, как его рот наполнила клейкая слюна и, сдерживая нетерпение, освободил корзинку от груза, после чего она тотчас взмыла к звёздному небу, и массивная крышка опять легла на узкую горловину ямы.
  Потянулись нескончаемые зимние дни и ночи. Аттала, как и прежде, выезжала во всякий погожий день с юными братьями и сёстрами в близлежащую степь на охоту. Всякий раз, оказываясь наедине с Гаталом, она внушала 13-летнему брату-царю мысль, что он уже не маленький мальчик, чтобы во всём исполнять послушно волю матери. Он ведь уже достаточно взрослый, чтобы иметь собственную волю, жить своим умом. Иначе царица-мать будет помыкать им и за него править до самой своей смерти.
   Юный Гатал как губка впитывал доводы старшей сестры, заменившей ему два с лишним года назад отца и старших братьев. В детских играх, в тренировках с оружием, в конных скачках и на охоте - везде смелая, решительная, энергичная Аттала служила младшим братьям примером для подражания. Чем дальше, тем больше крепло желание Гатала вырваться из-под назойливой опеки матери, доказать всем, и прежде всего самому себе, что он царь не по одному лишь названию.
  Конечно, все важные дела царь решает не один, а на совете с матушкой-царицей и вождями, но в мелких, незначительных делах он может и должен поступать так, как он хочет, не спрашивая ни у кого совета, внушала ему Аттала. Почему бы Гаталу не вызволить из ямы скифского царевича Скилура, которого однажды сам владыка Папай спас от смерти? Оказав покровительство Скилуру, Гатал наверняка сделает приятное Папаю и заслужит его благодарность. Разве Гатал не знает, что наша матушка положила глаз на красивого юношу, а когда узнала, что тот полюбил её дочь, решила назло продать его грекам? Почему бы царю Гаталу не помочь Скилуру, вопреки неразумному решению матери, вернуть принадлежащее ему по праву Скифское царство, заслужив этим его вечную к себе благодарность и обратив скифов из врагов в друзей и союзников роксолан? Разве не лестно было бы Гаталу видеть свою любимую сестру скифской царицей? Гатал отвечал, что он с радостью бы помог Аттале и Скилуру - вот только как это сделать? Благодарно пожав брату руку, Аттала с улыбкой отвечала, что до весны ещё далеко - они что-нибудь придумают. Главное - чтобы об этих их разговорах не прознала матушка-царица.
  Но вот, наконец, наступила весна. С каждым днём прибавлявшее света и тепла солнышко растопило на реках и озёрах потемневшие льды, а на склонах и на дне поросших мелколесьем яруг - последние снега.
  В Кремнах, в царском дворце, в разгаре были приготовления к свадьбе старшей царевны, а в безотрадном положении Скилура ничего не менялось.
  Но однажды, после захода солнца, когда на утонувшем в сиреневых сумерках дворцовом подворье всё обезлюдело и затихло до утра, к сидевшему, опершись на копьё, на крышке зерновой ямы стражу неслышно подошёл Гатал и ломким юношеским баском поинтересовался как там узник: жив ещё? После чего приказал поспешно вскочившему и вытянувшемуся перед юным царём молодому воину отодвинуть крышку и достать скифа из ямы: его пожелала увидеть царица.
  Страж без лишних раздумий исполнил приказ: передав копьё Гаталу, отодвинул тяжелую крышку, кинул узнику петлю аркана и вытянул его наверх.
   В первый раз после трехмесячного сидения в яме оказавшись на воле, Скилур с непривычки едва устоял на ослабевших, мелко дрожащих ногах, жадно глотая ощеренным ртом густой, прохладный, напоённый влажными весенними запахами воздух. От его длинных, слипшихся, грязных волос и сопревшей одежды по двору потянуло невыносимым зловонием. Брезгливо поморщившись и отступив на несколько шагов, Гатал велел отвести узника сперва в мыльню: нельзя же его вести в таком виде к царице! Взяв у Гатала своё копьё, страж повёл скифа в расположенную неподалёку баньку, ещё не успевшую остыть, после того как в ней перед заходом солнца мылась, готовясь к завтрашнему приезду жениха, царевна Аттала. Гатал же ушёл во дворец и вскоре вернулся с чистой рубахой, штанами и рушником.
  После того как Скилур по приказу Гатала, не торопясь, тщательно, с давно не испытанным наслаждением отмылся золой от грязи, паразитов и пропитавшего его зловонного духа, вытерся и оделся в чистое, стражник и юный царь роксолан повели его во дворец.
  На дворе уже совсем стемнело. Над высокой дворцовой крышей скользил по тёмным облачным волнам тонкий серебряный челнок Аргимпасы.
  Введя узника через главный вход во дворец, Гатал приказал стражнику ждать его возвращения в сенях у дверей и повёл приучавшегося заново ходить на непослушных ногах скифа в покои царицы. В одной из полутёмных комнат юный царь шёпотом велел Скилуру надеть приготовленные для него мягкие скифики на заячьем меху и тёплый кафтан, после чего вывел его через заднюю дверь обратно во двор. Вернувшись к баньке в дальнем углу двора, Гатал помог Скилуру влезть на покатую деревянную крышу и с кошачьей ловкостью взобрался туда сам. Затем оба перебрались на примыкающую к мыльне высокую дворцовую каменную ограду и мягко спрыгнули на пустынную тёмную улицу.
  Ухватив скифа за руку, Гатал быстро потащил его за собой к ближайшей крепостной башне, на которой в начале зимы состоялся памятный Скилуру разговор с Атталой. Поднявшись по скрипучим ступеням наверх, они, пригибаясь, пошли по узкой неосвещённой стене к соседней угловой башне.
  Высунув голову между зубцами, Гатал тихонько свистнул, и тотчас снаружи из-под стены раздался короткий ответный посвист. Тогда Гатал продел под мышки Скилуру петлю прихваченного с собой из дворца аркана, крепко пожал на прощанье руку, пожелал шёпотом удачи и, придерживая обеими руками заскользивший по камню между зубцами аркан, помог беглецу спуститься. У подножья стены, в густой тени выступающей наружу башни, Скилура ждала с четвёркой резвых, снаряженных в дальнюю дорогу коней и оружием царевна Аттала...
  Аттала, решившаяся из упрямства на побег со Скилуром из-под венца наперекор матери, несмотря на почти непроглядную тьму (утлый челн месяца окончательно утонул в тёмной пучине облаков), погнала коней от Кремн резвой рысью по хорошо знакомой ровной степи прямо на север. Дувший вторые сутки с Меотиды тёплый южный ветер помогал держать верное направление.
  Оказавшись на сильной, надёжной конской спине, Скилур сразу почувствовал себя гораздо уверенней. Чтоб не потерять друг друга в темноте, они молча скакали всю ночь коленом к колену. Когда сквозь пелену заморосившего после полуночи дождя забрезжил тускло-серый рассвет, беглецы, по-прежнему не говоря ни слова, повернули на запад.
  Перебравшись вскоре, стоя на конских спинах, через полноводный весною Герр, они дали короткую передышку притомившимся коням и сами наскоро, по-походному, перекусили. Скилур полагал, что они поскачут к Тафру, но доскакав до небольшой речки, бежавшей по ровной, как стол, степи с севера на юг западнее Герра, Аттала погнала коней вверх по её илистому руслу, пояснив устремившему на неё удивлённый взгляд Скилуру, что по их следам уже наверняка несётся посланная царицей Амагой погоня, поэтому они укроются на время в непролазных плавнях на берегу Донапра.
  Под вечер беглецы приблизились к протянувшейся от края до края вдоль невидимого русла великой реки коричнево-зелёной камышово-тростниковой стене, над которой здесь и там возвышались высокие, раскидистые, пока ещё голые тёмные кроны росших в одиночку, небольшими купами, а то и целыми островками деревьев. С трудом пробившись через густые заросли к одному из таких сухих посреди разлившейся воды островков, они расседлали утомлённых коней. Дождавшись темноты, чтоб не выдать себя дымом, разожгли на тесной полянке, закрытой со всех сторон толстыми шершавыми стволами старых осокорей, костёр. Пока Аттала готовила на ужин горячую похлёбку, Скилур поставил меж двух стволов походный шатёр. Там, на разостланной поверх толстого ковра прошлогодних листьев оленьей шкуре, под несмолкаемые свадебные песни тысяч лягушек пролетела в неистовом исступлении страсти, как один нескончаемый миг, их первая брачная ночь...
  Среди дикой, нехоженой природы великого прибрежного луга, изрезанного речными протоками на сотни зелёных островов и островков, позабыв о существовании населённого людьми мира, прожили Скилур и Аттала остаток весны и всё лето.
  Как и всякая выросшая в кочевом стане девушка, Аттала умела хорошо готовить, печь вкусные лепёшки, доить кобылиц (из четырёх отобранных для побега лошадей, она догадалась взять двух дойных кобылиц), делать из молока сыр и хмельной бузат и выполнять всю женскую домашнюю работу. Тщательно продумав и подготовив за долгую зиму побег, она прихватила с собой во вместительных вьюках всё необходимое для нескольких месяцев отшельнической жизни: соль, муку, разные крупы, оливковое масло и даже корчажку мёда. Мясо же они без труда добывали охотой в плавнях, кишевших множеством непуганой птицы и зверя.
  Перед побегом Аттала сказала Гаталу, что укроется со Скилуром в донапровых плавнях, в надежде, что рано или поздно матери придётся смириться со случившимся, Гатал же обещал всячески убеждать царицу скорее простить её и Скилура. Они договорились, что Гатал пошлёт гонца воткнуть на верхушке огромной Атеевой могилы шест с волчьей головой в знак того, что царица Амага сменила гнев на милость. Время от времени они по ночам выбирались из зарослей в степь и, разминая застоявшихся коней, скакали к богатырскому кургану великого скифского царя. Но время шло, незаметно подошло к концу тёплое лето, не за горами уже была холодная дождливая осень, а доброго знака от Гатала всё не было. Скилур уже стал подумывать о том, чтобы увезти свою понесшую дитя жену к задонайским скифам и просить помощи у тамошнего царя. Но прежде чем пуститься в дальний путь, разочарованная слабоволием Гатала и огорчённая упрямством матери Аттала попросила Скилура наведаться в последний раз к могиле Атея.
  Подъезжая к знакомому кургану, Скилур ещё издали увидел на огромном жёлтом диске зависшей над самым курганом Луны чёрный силуэт оскаленной волчьей головы. С радостно забившимся сердцем он ударил пятками конские бока и подскакал галопом к самому кургану, чтобы удостовериться, что глаза его не обманули, и привезти волчью голову Аттале.
  Как вдруг, не успев моргнуть глазом, Скилур оказался окружён десятком таившихся поблизости в засаде воинов-роксолан. Знакомый ему десятник царских телохранителей, вполне дружелюбно приветствовав Скилура, спросил, где же царевна Аттала, жива ли она, здорова?
  Сохраняя внешнюю невозмутимость, несмотря на скребущие внутри из-за непростительной мальчишеской неосторожности когти, молодой скиф ответил, что Аттала жива-здорова и укрыта в надёжном месте. Скривив толстые губы в ухмылке, десятник понимающе кивнул и объявил, что его желает видеть царь Гатал.
  Проскакав в ярком свете поднявшейся в небо луны всю ночь, под утро Скилура привезли в небольшой охотничий табор юного царя роксолан в верховье длинной, извилистой Конской реки, впадающей в Донапр ниже порогов.
  Гатал встретил скифского царевича по-родственному - открытой приязненной улыбкой и дружескими объятиями, заметив, что едва узнал его: за лето бывший узник ещё больше вытянулся, оброс крепкими мышцами и прикрывшей подбородок и скулы светлой пушистой бородкой. Скилур ответил, что царь Гатал и сам здорово вырос со времени их последней встречи, превратился из подростка в настоящего воина. Вновь расплывшись в довольной улыбке, Гатал усадил Скилура рядом с собой завтракать, расспросил его об Аттале: каково ей жилось в болотной глуши без служанок? Затем с видимым удовольствием рассказал, как ему удалось убедить упрямую Амагу простить-таки старшую дочь за её самовольство и вырвать у царицы и её советников согласие не мешать Скилуру добывать себе и Аттале Скифское царство. Скилур сдержанно благодарил юного царя, всё ещё боясь до конца поверить в свою удачу.
  После завтрака Гатал и Скилур резво поскакали во главе трёхсот царских охранников на запад - к Донапру. Когда подъехали к высокой - в два-три человеческих роста - стене пожелтевших, пожухлых к осени болотных тростников и камышей, Гатал загорелся желанием увидеть своими глазами приютившее влюблённых отшельников убежище. Взяв с собой лишь десяток молодых друзей и приказав остальным телохранителям ждать их возвращения у кромки плавней, Гатал нырнул вслед за Скилуром в сухо шелестящее жёлто-коричнево-зелёное травяное море.
   После долгого и трудного извилистого пути по стоящим в воде непролазным зарослям, Скилур вывел, наконец, гостей на длинный и узкий, весь поросший вербами, осокорями, густыми кустами верболоза и одинокими великанами-дубами остров, затерявшийся среди десятка таких же островов. Встревоженная долгим отсутствием мужа Аттала, услышав шумно продирающихся по узкой тропинке в камышах лошадей, где-то затаилась и вышла к укрытому под раскидистыми осокорями шалашу, лишь услышав зов Скилура и узнав среди выехавших на поляну всадников брата Гатала. С тёплой материнской улыбкой Аттала радостно прижала к груди и расцеловала восторженно кинувшегося в её объятия любимого брата, отметив, как он вырос и возмужал за это лето. Расспросив Гатала о матушке-царице, младших братьях и сёстрах, Аттала разожгла посреди поляны огонь и стала готовить для мужа и гостей обед. Гатал с приятелями и Скилуром тем часом, привязав под деревьями коней, пошли осматривать остров. Вернувшись через полчаса к уютному жилищу отшельников, юный царь объявил, что ему тут так понравилось, что он решил сам пожить и поохотиться здесь будущим летом.
  - Сам - или с какой-нибудь украденной наперекор матери красоткой, а? - спросила с лукавой улыбкой Аттала. - У тебя уже есть кто-нибудь на примете? - и Аттала хохотнула, увидя смущение на по-девичьи зарумянившемся лице четырнадцатилетнего брата-царя, как раз входившего в пору сладких мечтаний о жарких девичьих ласках.
  Переночевав с друзьями в сооружённом напротив жилища молодой пары шалаше, на другое утро Гатал, выбравшись на поляну, попросил увязывавшего на коней нехитрые пожитки Скилура оставить на месте шатёр и всю посуду: быть может, они вместе вернутся сюда поохотиться на болотных птиц и кабанов будущим летом.
  Наскоро перекусив холодными остатками вчерашнего ужина, все сели на коней и двинулись за угадывавшим по каким-то лишь ему ведомым приметам верный путь Скилуром к отдалённой кромке заболоченного берегового луга, где их с растущей тревогой дожидались три сотни царских телохранителей. Перебравшись через узкую протоку, Скилур и ехавшая за ним Аттала, прежде чем стена очерета сомкнулась за крупами их коней, успели бросить прощальные, полные нежной грусти взгляды на свой зелёный островок, на котором они прожили пять самых счастливых месяцев своей жизни. Доведётся ли им ещё когда-нибудь ступить на его укромный, полный невыразимого очарования берег?..
  Выбравшись часа через три из низинных приречных плавней на твёрдую землю, они вместе с охранными Гаталовыми сотнями направились к расположенному неподалёку ниже по течению Атееву городку - центру скифов-паралатов: одного из восьми осевших в низовьях Донапра скифских племён - данников роксолан. От некогда огромного многолюдного города, расположенного в труднодоступной, окружённой речными ериками и болотами местности при впадении Конской реки в Донапр, где когда-то была главная кузница и зимняя столица Великой Скифии, теперь остался лишь небольшой городок на месте прежнего царского акрополя, сохранивший в названии память о самом знаменитом скифском царе.
  Беспрепятственно въехав в Атеев городок, юный царь роксолан велел встречавшему его у распахнутых ворот местному вождю немедля собрать всех мужей племени на городской площади.
  Отобедав и отдохнув со своими людьми пару часов в доме услужливого вождя, Гатал со свитой и грозной охраной выехал на заполненную оторванными от привычных дел, встревожено переговаривающимися паралатами площадь. Указав притихшим при его появлении скифам на одного из своих молодых спутников, Гатал назвал его царевичем Скилуром, сыном скифского царя Аргота. Далее Гатал ломким юношеским баском объявил, что он - повелитель могучих роксолан, и его мать - царица Амага, отдали в жёны царевичу Скилуру свою сестру и дочь - царевну Атталу, и отпустили его домой в Скифию. Окинув повелительным взором изумлённо застывшую площадь, Гатал призвал вождя, скептухов и всех воинов-паралатов присоединиться к войску царевича Скилура, которому однажды выказал своё расположение сам владыка Неба Папай, и помочь ему вернуть отцовское царство.
  На другое утро, вслед за тремя сотнями роксолан царя Гатала, из Атеева городка выступило больше тысячи конных скифов-паралатов, поступивших со своим вождём под начало царевича Скилура, и направились к расположенному ниже по течению Донапра городку Сарбаку - центру соседнего скифского племени катиаров.
  Через месяц, после того как они объехали одно за другим все восемь живущих на обоих берегах нижнего Донапра скифских племён, под рукой у Скилура было уже около десяти тысяч конных скифов. Настала пора потягаться с дядей Карзоаком за золотую булаву скифских царей.
  Перед въездом в узкую горловину Тафра Гатал с большим сожалением остановил коня и тепло, по-родственному, распрощался со Скилуром и Атталой. Увы! Дальше ему путь был заказан: его связывала данная матери клятва не участвовать в распре между скифами. Когда в начале осени царица Амага, после долгих просьб и уговоров, всё же простила непокорную старшую дочь и Скилура, она поставила обрадованному своей победой Гаталу условие, что ни один воин-роксолан не отправится в Таврику помогать Скилуру и Аттале добывать Скифское царство.
  - Пусть сын Аргота ищет себе воинов среди донапровских скифов. Если ему, и вправду, помогает сам Папай, а не только мой добросердый сын и моя упрямая дочь, то он и без нашей помощи победит Карзоака и добудет себе царство. Чем больше скифы перебьют друг друга в этой войне, тем для нас будет лучше!
  Беспрепятственно миновав узкий перешеек с так и не восстановленной защитной стеной, Скилур повёл своё войско к Неаполю. На левом берегу Пасиака, около крепости Палакий, прикрывавшей с севера скифскую столицу, его встретил дядя Карзоак с примерно таким же по численности войском.
  На той и на другой стороне воины и вожди не горели желанием сражаться друг с другом, а предпочли бы, чтоб их предводители мирно меж собой договорились. Да и сами Карзоак и Скилур не хотели братского кровопролития между скифами. Конечно, если бы со Скилуром пришло и роксоланское войско, Карзоак без спора уступил бы царскую власть племяннику. Теперь же он заявил о своём искреннем желании заключить дорогого племянника и его жену-роксоланку в крепкие родственные объятия и объявить перед всем скифским войском Скилура своим старшим сыном и наследником. Но Аттала посоветовала мужу не доверять коварному дяде, а решить спор с ним за царскую булаву, коль не отдаст её добровольно, по древнему обычаю смертным поединком.
  - Я уверена, что правда и сам владыка Папай на твоей стороне, и ты его одолеешь! - твёрдо, без тени сомнения, заявила решительная роксоланка. Да и сам Скилур, раз обжёгшись, не склонен был больше верить в добрые родственные чувства дяди Карзоака.
  Пришлось Карзоаку соглашаться на единоборство со Скилуром. В свои 50 лет он был гораздо сильнее и намного опытнее высокого, тонкого в кости, ещё не успевшего заматереть 18-летнего юноши. Выезжая на ровное поле между двумя войсками, вставшими дружелюбно друг против друга широкими, почти сомкнувшимися на краях полукружьями, Карзоак не сомневался в своей победе, что бы там ни болтали о покровительстве его противнику самого Папая.
  По освящённым традицией условиям поединка бойцы могли иметь любое оружие по своему выбору, кроме лука (для безопасности зрителей). Скилур, хоть и уступал значительно дяде Карзоаку в мышечной массе и мощи, оказался очень ловким и вёртким бойцом. Прожив целое лето среди дикой природы донапровых плавней, он не только неутомимо охотился с луком и коротким копьём, но и ежедневно упражнялся во владении самым разным оружием в паре с Атталой, которая, как и всякая знатная сарматка, с детских лет обучалась боевым навыкам наравне с мальчишками. Аттале всегда нравилось оружие, и кое в чём она даже превосходила Скилура - например, в умении без промаха метать в цель с дистанции ближнего боя ножи и боевые двулезвийные секиры на длинных рукоятях. Не желая ни в чём уступать жене, Скилур всё лето старательно учился у неё этому хитрому искусству, пока не достиг такого же мастерства. И вот теперь это умение решило исход его боя с Карзоаком.
   К разочарованию надеявшихся на яркое, продолжительное зрелище воинов, бой оказался коротким. После того как Карзоаку в первой же сшибке удалось пронзить копьём Скилурова коня, он, победно улыбаясь, устремился с поднятым над головой длинным мечом на ненавистного племянника, застывшего позади бьющегося в смертных корчах коня в оборонительной стойке - с мечом в левой руке и боевой секирой - в правой. Когда Карзоак подскакал почти вплотную, Скилур, казавшийся приросшим от страха к месту, внезапно метнул в него почти без замаха секиру. Широкое стальное лезвие вошло точно между глаз, застряв, будто в древесном стволе, глубоко в черепе. Обливаясь тёмной кровью, Карзоак как подкошенный рухнул к ногам победителя под восторженный рёв его воинов, взметнувших в радостном порыве в серое осеннее небо свои копья и мечи. В этих победных криках растворился и ликующий вопль роксоланки Атталы, ставшей в этот миг скифской царицей.
  Вожди, скептухи и воины 14-ти скифских племён Таврики (исключая подвластных боспорскому царю сатавков), как и было заранее договорено, избрали победителя своим владыкой.
  Устроив для слившихся воедино южных и северных скифов возле полуразрушенных стен Неаполя обильный пир за счёт отошедших к нему по закону богатств его поверженного предшественника, Скилур на другой день отпустил донапровских скифов домой за Тафр, по-царски щедро вознаградив их за помощь.
  Было это 55 лет и зим тому назад...
  Правление царя Скилура, сына злосчастного Аргота, оказалось для скифов на удивление счастливым. Видно, и впрямь ему покровительствовал и помогал во всех его делах сам небесный владыка Папай! Крепко сдружившись с царём роксолан Гаталом и окружив себя мудрыми советниками и помощниками, Скилур со временем восстановил защитное укрепление на Тафре, отстроил заново и гораздо мощнее, чем прежде, стены Неаполя Скифского, подчинил своей власти восемь северных скифских племён, без войны освободив их от дани роксоланам, возродил численность и грозную боевую мощь скифского войска, навязал своё покровительство греческой Ольвии, взявшись защищать её от набегов ближних и дальних варваров, вновь отобрал у херсонесских греков хлебородную приморскую Равнину вместе со всеми расположенными там усадьбами, крепостями и городами Керкинитидой и Калос Лименом, родил не один десяток достойных сыновей и дочерей и совершил ещё множество славных и полезных для своей державы дел, заслужив в народе к концу своей долгой жизни уважительное прозвище Великий.
  
  ГЛАВА 9
  
  Савмаку так и не довелось вновь побывать в стане царя Скилура. После того как он, положив убитого волка у скамьи под дубом в родном дворе, взволнованно рассказал отцу и собравшейся вокруг многочисленной родне о своих необычайных приключениях и искупался в заслуженных похвалах, старший брат Ториксак сказал, что Савмаку не нужно снова ездить в царский стан - он сам отвезёт шкуру волка царевне Сенамотис.
  - А то ещё, ненароком, влюбится там в прекрасную царскую дочь и передумает жениться на своей Фрасибуле, - добавил сотник, улыбаясь в пшеничные усы, и все вокруг дружно засмеялись.
  Посмеявшись вместе со всеми, вождь согласился с мнением сына-сотника: конечно, хватит с Савмака и одного обеда с царём Скилуром и его молодым наследником, а то ещё слишком возгордится.
  Заметив отразившееся на лице Савмака огорчение, Ториксак ласково потрепал младшего брата по плечу:
  - Не переживай, братишка! Я возьму всю вину на себя. Думаю, царевна на тебя не обидится...
  С того памятного Савмаку дня прошло полмесяца. Едва заметная в ночь охоты на чёрного волка луна теперь сияла в ночном небе серебряной греческой монетой. И все эти дни юные сыновья Скилака и Октамасада, и в первую очередь безмерно гордившийся старшим братом Канит, при каждой встрече с родичами-хабеями не уставали похваляться подвигом Савмака и его лучшего во всей Скифии коня (наверное, и у самого царя Скилура не найдётся такого, как наш Ворон!), насмехаться и дразнить хабеев, не сумевших без помощи напитов справиться с таскавшим у них овец волчьим царём.
  Как-то под вечер на хорошо знакомый двор вождя Скилака в Таване заехал Фарзой с младшим братом Метаком и двоюродным Тересом. Кроме желания лишний раз увидеть свою невесту, не замедлившую выбежать из дома под зелёный дубовый шатёр, соперничая озарившимся радостью лицом с висевшей в сиреневом небе над ближними горами луной, у Фарзоя и его спутников была и более важная цель: наскучив выслушивать хвастовство и насмешки родичей-напитов, они привезли Савмаку и его братьям вызов на конные состязания.
  Фарзой предложил напитам съехаться завтра утром у Козьей горы, возвышающейся как раз посредине между Хабеями и Таваной на восточном краю нависающего над большой дорогой плато, и оттуда скакать наперегонки к западному краю скифской земли. Южнее устья Хаба есть удобный спуск к самому морю долиной небольшой речушки, впадающей в залив между двумя выступающими далеко в море обрывистыми мысами. Победит тот, кто первым омоет копыта своего коня в морской волне. Расстояние туда от Козьей горы примерно пять фарсангов по тяжёлой для коней и всадников, изрезанной холмами и оврагами местности. И поскольку хабеи признают, что ни один их конь не сравнится в выносливости и быстроте с Савмаковым Вороном, то, чтобы уравнять шансы, они предлагают разбить завтрашнюю скачку на пять отрезков, по фарсангу каждый, и проскакать их, разбившись на пары - напит против хабея - подобно тому, как скачут спешные царские гонцы, меняя в каждом селении загнанных коней на свежих.
  - Только мы будем менять и коней, и всадников. Так, я думаю, будет справедливо, - заключил Фарзой.
  - Да, так будет по-честному, - согласился Савмак. Присутствовавший при разговоре Канит, одобрительно кивнул, уже предвкушая с радостной улыбкой завтрашнюю захватывающую гонку.
  - И ещё одно, - добавил Фарзой, переведя взгляд с прелестного личика Мирсины, как магнитом притягивавшего к себе его глаза, на серьёзное лицо её брата. - Чтоб сделать нашу гонку более интересной, мы предлагаем, чтобы победителям достались в награду кони проигравших.
  После секундных раздумий Савмак принял вызов:
  - Хорошо. Мы согласны.
  Фарзой и его братья обменялись довольными взглядами. Если б напиты отказались, настал бы черёд хабеев осыпать их насмешками, а так... у них появлялся шанс заполучить Савмакова Ворона.
  - Ну, тогда до завтра.
  Фарзой, Терес и Метак пожали на прощанье руки Савмаку и Каниту и ловко запрыгнули на спины коней.
  - С нами завтра будет Фрасибула с подругами, - добавил Фарзой, ласково похлопывая своего крапчатого гнедого мерина по крутой шее. - Надеюсь, Мирсина со своими подружками тоже не откажется посмотреть, как мы вас завтра уделаем?
  - Ха-ха! Не хвались, отправляясь в набег, а хвались, из набега возвращаясь, - напомнил Савмак приятелю насмешливую народную поговорку.
  - Конечно, я завтра приеду с братьями, - пообещала с улыбкой Мирсина, лаская нежным взглядом будущего мужа.
  - Тогда до встречи у Козьей горы. Глядите только завтра не проспите!
  - И не провожайте нас, - добавил с ехидцей Терес, - а то ещё коней заморите. Га-га-га-га!
  Как только гогочущие, как гуси, хабеи выехали за ворота, Канит накинулся на старшего брата с упрёками:
  - Савмак! Зачем ты согласился на их условия?! А вдруг они завтра выиграют?! Ты, что - хочешь лишиться своего Ворона?!
  - Так что, по-твоему, надо было сразу признать себя проигравшими?
  - Нет! Надо было потребовать, чтобы мы скакали от Козьей горы до моря все вместе. Тогда б ты на Вороне наверняка у всех выиграл. Скажи, Мирсина!
  - Конечно, Савмак. Будет очень жаль, если ты завтра потеряешь своего любимого Ворона, - поддержала младшего брата Мирсина.
  Савмак в ответ хитро прищурился и раздвинул в улыбке губы:
  - Да - хабеи хитры! Но ведь и мы не глупее! Кто вам сказал, что я завтра поскачу на Вороне? Есть у нас и другие неплохие скакуны!.. Ладно, Канит. Пошли, поговорим с братьями - кто ещё с нами завтра поскачет?
  
  Неспешно подъезжая на другой день, часа через четыре после восхода, по краю плато к Козьей горе, напиты еще издали увидели поджидавших их хабеев, предусмотрительно приехавших на место встречи заранее. Но и напиты были не лыком шиты: Савмак, Канит, Скиргитис, Сакдарис и Апафирс ехали одвуконь. Вместе с братьями приехала, как и обещала, на своей любимой серой в яблоках кобылке Мирсина с четырьмя подругами-ровесницами.
  - О, глядите-ка! Напиты взяли с собой запасных коней, чтоб было на ком после скачки домой вернуться!
  - Предусмотрительные!
  - Га-га-га-га! - дружно загоготали хабеи, скрывая разочарование и досаду, что Савмак оставил дома Ворона, тогда как они - все пятеро - были на лучших своих конях.
  Съехавшись, парни обменялись крепкими рукопожатиями, а красочно, как на праздник, вырядившиеся девушки в расшитых золотыми и серебряными узорами круглых шапочках, ярких коротких полукафтанах, шароварах и мягких полусапожках броских расцветок нежно расцеловались друг с дружкой.
  Без долгих проволочек парни разбились на соперничающие пары. Решено было, что начнут гонку Канит на золотисто-рыжем мерине и Метак на буланом. На втором отрезке поскачут Апафирс на соловой кобыле и Банай на саврасой. На третьем - Сакдарис на игреневой кобыле и Агаст на гнедой. На четвёртом - Скиргитис на мышастом мерине и Терес на янтарном. И, наконец, на последнем, пятом, этапе поскачут Савмак на вороно-пегом мерине с белой мордой и молочно-белыми ногами ниже колен и его друг Фарзой на тонконогом светло-сером в мелкую крапинку красавце.
  Фарзой и Савмак достали из горитов по стреле (знатные скифы никогда не выезжали из дому без оружия - мало ли кто может встретиться в дороге!), накрепко привязали к ним позаимствованные у Фрасибулы и Мирсины ленты - Фарзой - ярко-зелёную, Савмак - алую, - и вручили их Метаку и Каниту для передачи из рук в руки следующим участникам. Затем Фарзой обкорнал акинаком колючие листья на растущем сбоку горы, на солнечном месте вблизи обрыва, чертополохе, оставив лишь высокий толстый стебель с сиреневым шариком цветка на верхушке, и положил сбоку, с восточной стороны, небольшой зеленовато-серый камушек: как только через час-полтора колючая тень чертополоха коснётся камушка, Канит с Метаком ринутся во весь опор к виднеющемуся вдалеке на закатной стороне кургану, где их будет ждать следующая пара. К тому времени и все остальные успеют занять назначенные им стартовые места. Оставив Канита с Метаком следить за еле заметным движением ленивой тени, остальные, сберегая силы коней, неспешно порысили по намеченному пути к закатному морю.
  Сидя со скрещёнными ногами по обе стороны чертополоха, Канит и Метак мирно беседовали и швыряли на дальность мелкие камушки в разверстую перед ними тремя гигантскими уступами пропасть, время от времени бросая через плечо нетерпеливые взгляды на будто застывшую на месте тень. Глубокая, широкая, сужающаяся к югу долина, с вьющейся по ней серо-жёлтой пыльной дорогой, лежала перед ними как на ладони. Удерживаемые на длинном поводу кони щипали поблизости чахлую, редкую траву.
  - Канит, гляди - кто-то скачет!
  - Где?
  - Да вон - из Хабей на горку вынеслись!
  Канит приставил руку козырьком ко лбу и, близоруко щурясь, стал глядеть в указанном Метаком направлении.
  - Скрылись в овраге, - сообщил Метак. - Сейчас выскочат у поворота... Вон, вон они!
  - Ага, вижу... Во, летят! Коней не жалеют.
  - Похоже, это царский гонец, - предположил Метак, разглядев трепещущий на ветру над головами пятёрки лихих всадников тёмный хвост бунчука.
  - Точно! Я, кажется, слышу звон бубенцов, - подтвердил догадку друга Канит. - Интересно, к кому они скачут?
  - Наверно, в Херсонес к грекам.
  Вдруг Козью гору и сидевших на краю плато подростков накрыла густая тень. Как по команде оглянувшись на метку, о которой они совсем забыли, наблюдая за большой дорогой, увидели, что тень чертополоха растворилась в густой тени накрывшего солнце пухлого низкого облака.
  - Что будем делать? - спросил Метак, задрав глаза на проплывающее прямо у них над головами кудрявое облачко. - Может, поскачем?
  - Как только выглянет солнце - поскачем! - принял решение Канит, вставая. Перекинув повод коню за голову, он потрепал мерина ладонью по широкой скуле: "Ну, Рыжик, не подведи!" - и легко, как кошка, запрыгнул на покрытую пёстрым чепраком конскую спину. Метак тотчас последовал его примеру. Развернув коней хвостами к близкому краю плато, оба застыли на месте перед меткой, напряжённо взирая на лениво скользящее над Козьей горой по голубому небу бело-сизое облако.
  Едва краешек золотого щита Гойтосира сверкнул из-за облака, оба опустили глаза на чертополох и увидели, что его возродившаяся тень легла точно на середину метки. Разом взметнув правые руки и громко крикнув свирепое: "Йо!" - Канит и Метак ожгли плетьми крупы коней, пустив их с места бешеным галопом. Сжимая в левом кулаке свободно отпущенный повод и перевязанную лентой стрелу, оба непрестанно охаживали по гладким бокам едва касавшихся копытами травы коней. Добрую половину дистанции они пронеслись бок о бок, едва не соприкасаясь коленями. Но затем золотисто-рыжий мерин Канита с каждым скоком стал мало-помалу уходить от буланого коня Метака, несмотря на все старания последнего добавить ему прыти.
  Апафирс и Банай, едва сдерживая нетерпение, высматривали их с макушки насыпанного на пологом холме старого кургана. Завидя, наконец, на восходе два стремительно приближающихся пыльных шлейфа, они съехали с кургана к подножью холма и за полсотни шагов от приближающихся всадников тронулись рысью вперёд, чтобы тем не пришлось резко тормозить разогнавшихся коней. В последний момент перехватив повод правой рукой, Канит вытянул вперёд левую и аккуратно вложил повязанную алой лентой стрелу в отведённую назад правую руку Апафирса, обогнав Метака на целый корпус. Издав радостный вопль, он натянул повод, переводя роняющего на грудь розовую пену коня с бешеного намёта на спокойную рысь, и победно вскинул над головой зажатую в правом кулаке плеть, оглянувшись с самодовольной улыбкой на раздосадованного Метака. Перестав быть соперниками, оба друга порысили бок о бок дальше на запад, давая продышаться загнанным ошалелым бегом по неровной местности коням, не отрывая заинтересованных глаз от стремительно, как две сорвавшиеся с тугих луков стрелы, уносившихся вдаль Апафирса и Баная.
  При передаче стрел следующей паре участников гонки уже хабей Банай оказался на лошадиный корпус впереди напита Апафирса. А при передаче эстафеты от третьей пары к четвёртой, хабей Агаст на вислозадой гнедой кобыле опережал игреневую кобылу Сакдариса уже на добрых два корпуса. К тому же, чуть не плачущий от бессильного отчаяния Сакдарис, передавая стрелу старшему брату Скиргитису, едва не выронил её. Эта секундная заминка стоила напитам ещё пяти-шести лишних шагов отставания.
  Неутомимо полосуя узловатой плетью своего мышастого меринка, Скиргитис, проскакав две трети отведенного ему отрезка, неимоверными усилиями сумел дотянуться конской мордой до распушенного по ветру тёмно-коричневого хвоста янтарного скакуна Тереса. Но как Скиргитис ни старался, как ни стегал со всей силы наотмашь по крупу, бокам и шее мышастого, а прибавить ещё хоть чуть-чуть ему не удавалось. Мало того: выложившись на первой части дистанции, мышастый устал и начал потихоньку отставать.
  В двух-трёх сотнях шагов впереди уже изготовились принять от них заветные стрелы участники последнего этапа - Фарзой и Савмак. Оставалось только миновать лежавший на пути узкий язык небольшого неглубокого оврага с пологими глинистыми склонами. Увидя, что Терес отвернул немного влево, огибая опасную преграду, Скиргитис решил рискнуть - всё равно ведь терять уже нечего! - и погнал мышастого напрямик. На самом краю оврага он свирепо гикнул и рубанул коня плетью по крупу. Пролетев с поджатыми ногами добрый десяток шагов над оврагом, мышастый, отчаянно выбросив вперёд передние ноги, зацепился копытами за противоположный край. Скиргитис едва не перелетел через опустившуюся к самой земле голову коня, но, в последний момент ухватившись правой рукой сзади за чепрак, сумел удержаться на конской холке, тут же откинулся назад и помог коню выпрямиться. Оглянувшись через левое плечо, он увидел, что теперь уже его соперник оказался в десятке шагов позади. Издав торжествующий вопль, Скиргитис с утроенной энергией заработал плетью.
  Бережно вложив бесценную стрелу в отведенную за спину левую ладонь Савмака, Скиргитис напоследок смачно рубанул наотмашь, словно мечом, плетью по круглому пятнистому крупу Савмакова мерина, резко добавив тому прыти, и, с чувством хорошо выполненной работы, замедлил бег своего мышастого.
  Конь Фарзоя белым вихрем пронёсся мимо него, пустившись в безнадёжную погоню за унёсшимся вперёд на добрых пятнадцать шагов Савмаком. И хотя под Савмаком был не Ворон, а скорее, чёрно-белая сорока, ему досталась не самая сложная задача: не растерять на последнем отрезке, представлявшем собой пологий и почти прямой спуск вдоль узкой мелководной речонки к морю, добытое Скиргитисом преимущество. Как ни усердствовал Фарзой голосом и плетью, но всё на что хватило его светло-серого - это догнать распушившийся по ветру белый хвост Савмакова коня, когда тот, под радостные визги четверых девушек-напиток, влетел в набегавшую на берег мутно-зелёную волну и вручил украшенную алой лентой стрелу светящейся белозубой улыбкой сестре Мирсине, ждавшей его на своей изящной серой в яблоках кобылке в пяти шагах от берега.
  Фарзой резко рванул на себя повод и в досаде зашвырнул стрелу с зелёной лентой подальше в море. Савмак тотчас погнал коня в море, заехав по пояс в воду, выловил Фарзоеву стрелу и, вернувшись на берег, мокрый, но довольный, протянул её с извиняющейся улыбкой Фрасибуле, сидевшей с кислой миной на своей ухоженной золотисто-рыжей лошадке в паре шагов от сияющей, точно второе солнце, Мирсины. Их тут же окружили от души веселящиеся напитки и огорчённые досадной неудачей соплеменников хабейки. Те и другие принялись поздравлять победителя и утешать проигравшего.
  Тем часом на окатываемый мягко шелестящими волнами песчаный берег неспешно прискакали Скиргитис с Тересом.
  - Вот кто на самом деле выиграл для напитов эту гонку! - воскликнул Савмак, тронув коня навстречу довольно улыбающемуся Скиргитису. Съехавшись, они ударили друг друга победно вскинутыми ладонями.
  Старший почти на два года, Скиргитис, наряду с Фарзоем, был самым близким товарищем Савмака, вожаком их компании, за которым тот с детства тянулся во всевозможных забавах и играх, а позже - в воинских упражнениях и на охотах. Недавняя удача Савмака с чёрным волком и обедом у царя Скилура нанесла самолюбию Скиргитиса неприятный укол, но всех восхитивший отчаянно смелый прыжок в сегодняшней гонке тотчас вернул ему привычное чувство превосходства над Савмаком и Фарзоем, не говоря уж о более младших.
  Вскоре к искрящемуся на солнце бирюзово-синему морю подъехали, одна за одной, и остальные пары участников.
  - Ну что - сейчас ссадим хабеев с наших коней или дозволим доехать с нами до большой дороги? - обратился Скиргитис к соплеменникам, скаля зубы в широкой ухмылке.
  - Да, ладно, чего уж там... Подвезём их до Таваны. Оттуда им топать домой - всего ничего! - в тон Скиргитису ответил Савмак под довольный смех братьев и девушек-напиток.
  - В другой раз хабеи крепко подумают, прежде чем бросать нам вызов! - воскликнул Канит в полном восторге от достигнутой победы.
  До вечера меж тем ещё было далеко: голубые кони Гойтосира только-только перетащили его огненно-золотую повозку через макушку прозрачного небесного купола. Савмак предложил выкупать коней и самим искупаться в ласковых, тёплых волнах. Все с восторгом его поддержали.
   Сбросив на разостланные на берегу, подальше от воды, чепраки оружие, пояса, шапки, скифики и рубахи, парни остались в одних штанах, девушки - в шароварах и длинных узорчатых сорочках. Запрыгнув на голые спины коней, на которых оставили одни уздечки, они с весёлым визгом и хохотом погнали их в воду. Не умея плавать, скифы купались вместе с лошадьми. Самые смелые заехали подальше в море и, соскользнув с окатываемой волнами конской спины, пробовали плыть, держась одной рукой за конскую гриву или холку. Остальные принялись с воплями гоняться друг за другом вблизи берега по мелководью и, догнав, пытались столкнуть или стянуть противника за что придётся со скользкой конской спины в воду. Отчаянные визги девушек и довольный хохот парней разносились по всему заливу, распугав недовольных вторжением непрошеных гостей чаек и бакланов, вынужденных отлететь подальше за скалы.
  Через час, вдоволь накупавшись и нарезвившись, мокрые с ног до головы, молодые скифы выбрались на берег. Пока парни поили во вливавшемся в залив ручье коней, девушки принялись выкладывать из корзинок на чепраки предусмотрительно захваченную из дому снедь: жареное и вяленое мясо, сыр, варёные яйца, соль, луковицы, лепёшки, пироги и многое другое. Не забыли, конечно, про вино и пиво. Усевшись вперемешку тесным кружком, успевшие здорово проголодаться парни и девушки быстро покончили со всеми припасами и улеглись греться на солнышке, провожая любопытными взглядами пару величаво скользивших друг за другом по синей воде на безопасном от скифского берега расстоянии греческих кораблей с раздутыми попутным ветром белоснежными парусами.
  Вскоре младшим наскучило безмятежно валяться на чепраках, и они, зайдя по колени в воду, принялись бороться, подбадриваемые и поощряемые переживавшими за своих девушками и старшими парнями. Затем кто-то предложил посостязаться в перетягивании аркана. Все с удовольствием согласились поучаствовать в этой излюбленной народной забаве, без которой не обходился ни один скифский и сарматский праздник.
  Сплетённый из прочного конского волоса аркан длиной в двадцать шагов был такой же непременной принадлежностью каждого скифо-сарматского всадника, как горит и акинак. Растянув аркан на всю длину вдоль кромки воды, соперничающие команды впрягли в завязанные на его концах петли двух самых сильных и тяжёлых своих игроков - Скиргитиса и Фарзоя. Остальные парни и девушки ухватились за аркан обеими руками позади главных тягачей. Середина натянутого аркана оказалась над узким мелководным руслом речушки, через которое участникам молодецкой потехи надлежало перетащить на свою сторону соперников.
   На выкрикнутый всеми хором счёт: "Раз!.. Два!!.. Три!!!" - схватка началась.
  Несколько минут натянутый как струна аркан оставался неподвижным: несмотря на все усилия, соперникам не удавалось сдвинуть друг друга с места. Но вот хабеи, пядь за пядью, потащили отчаянно упиравшихся напитов в ручей. Когда босые пятки крайней девушки-напитки, оставляя в усеянном мелкой галькой и крошевом измельчённых волнами ракушек песке две глубокие борозды, всё-таки сползли в прозрачную воду ручья, напиты сделали последнюю отчаянную попытку удержаться, и аркан внезапно лопнул.
  Парни и девушки по обе стороны ручья с напугавшим коней диким визгом повалились друг на дружку, а затем громко расхохотались. Отсмеявшись, хабеи объявили себя победителями, напиты же настаивали, что схватка по желанию богов закончилась вничью.
  Предложение Канита завершить этот спор одним только парням без девчонок, поддержанное младшими, у старших почему-то поддержки не нашло. Вместо этого Фарзой увлёк Мирсину гулять вдоль берега. Закатав выше колен штанины, они, взявшись за руки, побрели по мелководью в сторону южного мыса. Глядя на них, и Фрасибула попросила своего излишне застенчивого жениха прогуляться с нею к северному мысу. Вслед за ними разбрелись по укромным местам Скиргитис и Терес с приглянувшимися им подружками Фрасибулы и Мирсины.
  Младшие же, вместо скучных прогулок за руку с девчонками, придумали себе новую забаву: завели одного из коней по репицу в море и, становясь ногами на его скользкий покатый круп, с громкими криками и тучей брызг бултыхались в набегавшую волну.
  Фрасибула медленно брела по колени в воде рядом с Савмаком, накрепко переплетя длинные тонкие пальчики своей левой руки с тёплыми, слегка шершавыми пальцами его правой ладони. Удалившись от шумно веселившихся у ручья подростков, она, надув по-детски маленькие алые губки, заявила Савмаку, что обижена на него за то, что он не подарил ей шкуру убитого им чёрного волка.
  - Я ведь и собирался подарить его тебе, - заверил Савмак самым ласковым тоном, которым всегда разговаривал с маленькими детьми, - но царевна Сенамотис первой попросила у меня этого волка. Не мог же я отказать дочери самого Скилура!
  - Она красивая?
  - Да, красивая... Но не такая, как ты. Ты у меня ещё краше!
  Фрасибула, забыв про свою обиду, улыбнулась, довольная похвалой.
  - Наверное, эта Сенамотис уже почти старуха, - с нотками торжества в голосе предположила Фрасибула, и Савмак не стал её разубеждать. - Но всё равно, чтобы загладить вину, ты должен подарить мне что-нибудь другое.
  - Что же ты хочешь?
  - Ну... что-нибудь такое же необыкновенное...
  - Хорошо! - объявил Савмак после недолгих раздумий. - Осенью отцы отправят нас с Фарзоем в набег за Донапр, и я постараюсь добыть там для тебя шкуру огромного белого медведя, какую я видел в шатре царя Скилура, чтобы ты застелила ею наше брачное ложе.
  Так, разговаривая, они забрели за прибрежные нагромождения жёлто-бурых, поросших похожими на мох водорослями камней, куда почти не долетали визги и крики развлекавшихся у ручья "малолеток". Заступив Савмаку путь, Фрасибула, заглядывая снизу в его нежно-голубые глаза, внезапно спросила:
  - А знаешь, что сейчас делают Фарзой и Мирсина? А вот что! - крепко обхватив его руками за шею и поднявшись на цыпочки, Фрасибула припала к его вкусным мягким губам своими крохотными, пухлыми, детскими губками.
  - Мы должны идти назад, - мягко сказал Савмак, оторвавшись через минуту от сладких уст невесты. - Погляди, - указал он взглядом на висящий за дальним мысом над зеркально-голубой морской гладью золотой шар, - Гойтосир уже проехал три четверти дневного пути. Нам пора возвращаться домой...
  Через полчаса два десятка молодых хабеев и напитов на хорошо отдохнувших после утренней скачки конях тронулись от ласкового, тихого, тёплого моря в обратный путь на восток. Решили все вместе ехать высоким южным берегом Хаба до Хабей, где Фарзою и его братьям всё ж таки придётся передать поводья своих скакунов победителям напитам. Тем не менее горечь досадного поражения у хабеев успела поостыть.
  Всю дорогу до Хабей между ними и напитами не смолкали весёлые шумные разговоры, то и дело перемежавшиеся звонким заливистым смехом. Непоседливые младшие братья продолжали дурачиться под поощрительные взгляды и подначки старших: показывая удаль, скакали, стоя во весь рост на конской спине; повисали на коне то с одного, то с другого боку; соскакивали на землю и тут же вновь запрыгивали на спину несущегося вскачь коня; ухватившись за конский хвост, скакали задом наперёд; пролезали на полном скаку, ухватясь за удерживающие чепрак ремни, вокруг шеи и под брюхом коня, иногда срывались и падали под пугливые девичьи вскрики и нарочито громкий хохот парней...
  Проехав узкими кривыми улочками необычно тихого и безлюдного пригородного селища к расположенному с другой стороны единственному въезду в крепость Хабей, они узнали от хмурых воротных стражей, что несколько часов назад царский гонец привёз горькую весть: сегодня утром у скифов не стало царя Скилура.
  
  УКАЗАТЕЛЬ АНТИЧНЫХ ТЕРМИНОВ
  И
  ГЕОГРАФИЧЕСКИХ НАЗВАНИЙ
  
  
  
  Абордаж - сцепка борт к борту с вражеским судном для рукопашного боя.
  Авхаты - скифское племя.
  Агар, мыс - совр. коса Обиточная в Азовском море.
  Агафирс (миф) - один из легендарных братьев - прародителей скифов, сын Колаксая.
  Агонитеты (агонофеты) - избранные из числа богатых граждан распорядители празднеств, следившие за порядком и распорядком, оплачивавшие жертвенных животных, зрелища и угощение народа.
  Агора - главная площадь греческого города, украшенная портиками, храмами, алтарями и общественными зданиями, служившая местом народных собраний, а в обычные дни - главный рынок города.
  Адонис (миф) - кипрский царевич, прекрасный возлюбленный Афродиты.
  Азагары - скифское племя.
  Азараба - племенной центр тарпетов на совр. реке Кирпили на Кубани.
  Аид (миф) - властелин царства мёртвых, брат Зевса, Посейдона, Геры и Деметры. Так же называлось и само подвластное ему царство.
  Акинак - короткий скифский меч или кинжал.
  Аканф, акант - средиземноморское растение, лист которого с тремя острыми концами широко использовался в качестве орнамента на стенах, посуде, одежде и т. п.
  Акра северная - совр. полуостров Казантип и расположенный на нём одноименный боспорский город.
  Акра южная - совр. мыс Такиль у южного входа в Керченский пролив, а также небольшой боспорский город и порт на его северной стороне.
  Акрополь ("Верхний город") - возвышенная часть города, обычно укреплённая, на которой находился дворец правителя и главные храмы.
  Алабастр - небольшой сосуд для благовоний.
  Алазоны - скифское племя, обитавшее в низовье Днепра.
  Александр Великий Македонский (356 - 323 гг. до н. э.) - один из величайших полководцев древности, сокрушивший Персидскую империю.
  Аллюр - способ хода, бега лошади.
  Алкиона (Алькиона) - зимородок.
  Алтарь, жертвенник - каменное, как правило, украшенное резьбой возвышение для жертвоприношений богам, героям, а также умершим, устраивавшееся в "священных местах". Жертвенный дар ставился, высыпался, выливался или сжигался на них. Были разных размеров - от крошечных домашних до монументальных; ставились как в храмах, так и вне их, также в общественных зданиях и частных домах.
  Альфа - первая буква греческого алфавита.
  Амага1 - царица роксолан в первой половине II века до н. э. жена царя Медосака.
  Амадоки - скифское племя.
  Амазонки (миф) - легендарные женщины-воительницы, якобы обитавшие в древние времена на берегах Эвксинского Понта.
  Амастрида - греческий портовый город в Пафлагонии, ныне Амасра на северо-западе Турции.
  Амис - крупный греческий город в Понтийском царстве на юго-восточном побережье Чёрного моря, ныне турецкий Самсун.
  Ампел (миф) - возлюбленный Диониса, превращённый после гибели в виноградную лозу.
  Амулет - оберег - носимый на теле или одежде предмет, имеющий магическую силу и призванный принести его обладателю счастье или уберечь от злых чар, каких-либо потерь и неудач.
  Амфиктиония - религиозное объединение полисов и граждан для совместного отправления культа особо почитаемого в данной местности бога или героя.
  Амфитрита (миф) - владычица морей, дочь морского бога Нерея и Дориды, жена Посейдона.
  Амфора - двуручный керамический остродонный сосуд для хранения и перевозки вина, оливкового масла и иных жидкостей, а также сыпучих продуктов. Узкое горлышко амфоры затыкалось деревянной пробкой и запечатывалось смолой с клеймом производителя. При вскрытии верх горлышка аккуратно отбивался по имевшемуся на нём для этой цели желобку. Имелись также расписные декоративные амфоры с широким горлом и плоским дном.
  Анахарсис (VI в. до н. э.) - один из наиболее известных в греческом мире скифов, брат царя Скила, включаемый греками в число семи самых великих мудрецов.
  Андромаха (миф) - жена троянского героя Гектора. Идеал женской любви и преданности.
  Андромеда (миф) - дочь эфиопского царя, спасённая Персеем от морского чудовища и превращённая богами после смерти в созвездие.
  Андрон - главная парадная комната или зала в мужской половине греческого дома, дворца, где хозяин принимал гостей и устраивал трапезы.
  Андроподисты - преступники, промышляющие похищением свободных людей и чужих рабов с целью получения выкупа или продажи работорговцам.
  Антиохия - в описываемое время столица царства Селевкидов на реке Оронт, крупный экономический и культурный центр эллинского мира, ныне сирийская Антакья.
  Анфилада - следующие одна за другой комнаты, соединённые расположенными на одной оси дверными проёмами.
  Анфестерии - весенний праздник цветов в честь Диониса, когда откупоривались бочки с молодым вином, и одновременно дни поминовения ушедших в царство Аида.
  Аорсы - крупное объединение кочевых сарматских племён, обитавших в описываемую эпоху на нижней Волге.
  Апатура - знаменитое Боспорское святилище Афродиты Апатуры ("Обманщицы") в окрестностях Гермонассы.
  Апи (миф) - скифская богиня "влажной земли", супруга Папая.
  Аполлон, Феб (миф) - бог солнца и света, мудрости и искусства, предводитель муз; сын Зевса и богини Лето (Латоны), единоутробный брат Артемиды.
  Аполлонис (вторая-третья четверть IV в. до н. э.) - младший сын Левкона I.
  Аракс - река на легендарной прародине скифов, обычно отождествляемая с совр. Амударьей.
  Арахна (миф) - лидийская девушка, искусная ткачиха: дерзнула вызвать на состязание в ткачестве Афину и, проиграв, была в наказание превращена богиней в паука.
  Аргимпаса (миф) - скифская богиня любви и плодородия, богиня Луны, Владычица зверей.
  Аргот (середина II в. до н. э.) - сын Исанфа, этнарх сатавков, второй муж боспорской басилисы Камасарии.
  Арей, Арес (миф) - бог войны и воинов, бури и непогоды, сын Зевса и Геры, в поздних версиях мифов - муж Афродиты.
  Ариадна (миф) - дочь критского царя Миноса, которая помогла убившему чудовище Минотавра афинскому герою Тесею выбраться из Лабиринта.
  Арий (миф) - по версии автора именно так ираноязычные скифо-сарматские кочевники называли своего кровавого бога войны и воинов, аналогичного греческому Аресу-Арею. Отсюда арии, арийцы - почитающие и поклоняющиеся Арию.
  Аристоник (вторая половина II в. до н. э.) - внебрачный сын пергамского царя Эвмена II, возглавивший в 133 - 129 гг. до н. э. антиримское восстание в Пергаме. Восставшие пытались построить "государство солнца" без рабов и господ. После подавления восстания римлянами, попал в плен и казнён в Риме.
  Аристотель (384 - 322 гг. до н. э.) - великий древнегреческий философ, учёеый-знциклопедист, учитель Александра Македонского.
  Аристофан (ок. 445 - ок. 386 гг. до н. э.) - величайший афинский комедиограф, прозванный "отцом комедии".
  Арифарн (вторая пол. IV в. до н. э.) - царь сираков, союзник Евмела.
  Арпоксай (миф) - один из легендарных прародителей скифов, сын богатыря Таргитая, внук Папая, царь скифов-кочевников.
  Артемида (миф) - богиня охоты, покровительница источников, рек, лугов и зверей; дочь Зевса и Лето-Латоны, сестра-близнец Аполлона.
  Артемисий - второй весенний месяц боспорского и херсонесского календарей (22 марта - 21 апреля).
  Археанактиды - милетский аристократический род основателей Пантикапея; согласно Диодору Сицилийскому и данным нумизматики, четыре его представителя правили объединившейся вокруг Пантикапея Боспорской симмахией в 480 - 438 гг. до н. э.
  Архистратег - главный военачальник, главнокомандующий боспорского войска.
  Архонт ("начальник, правитель") - высшая выборная должность в демократических греческих полисах.
  Асампаты - скифское племя.
  Асклепий, рим. Эскулап (миф) - бог врачевания, сын Аполлона.
  Астрагалы - игральные кости.
  Атей (ок. 430 - 339 гг. до н. э.) - скифский царь, при котором Скифия пребывала на пике своего могущества. По данным античных историков прожил 90 лет и пал в бою с македонской армией Филиппа II в Подунавье в 339 г. до н. э. после чего Великая Скифия скоро пришла в упадок и к концу IV века до н. э. сошла с исторической сцены под натиском нахлынувших с востока сарматов.
  Атеев городок - в описываемую эпоху - племенной центр скифов-паралатов на холме при впадении в Днепр реки Конки, на месте запустевшего крупного торгово-ремесленного городища (Каменское городище) времён Великой Скифии.
  Атернии - скифское племя.
  Атропос ("Неотвратимая"), миф - одна из трёх мойр, обрезающая нити человеческих жизней, которые прядёт её сестра Клото и отмеряет Лахесис.
  Афина, Паллада (миф) - богиня мудрости и разума, любимая дочь Зевса, родившаяся "в готовом виде" из его головы; покровительница мирного труда, ремёсел и наук.
  Афродита, Киприда (миф) - богиня любви и красоты, рождённая из морской пены у берегов Кипра, в связи с чем ей приписывалась большая власть над морем и морскими стихиями - отсюда её особое почитание моряками и рыбаками под прозваниями Понтия ("Морская") и Навархида ("Кораблевладычица").
  Афродисиаки - еда и приправы, возбуждавшие, по мнению др. греков, "любовный аппетит".
  Ахеи (ахейцы) - воинственный кавказский народ, обитавший на побережье и в горах к востоку от совр. Новороссийска; славились, как морские разбойники.
  Ахилл, Ахиллес (миф) - сын фессалийского царя Пелея и морской богини Фетиды, великий греческий герой, главный персонаж гомеровой "Илиады".
  Ахиллий - боспорский городок у совр. пос. Батарейка на северном берегу Таманского залива.
  Ахтерштевень - брус, составляющий заднюю оконечность корабля, к которому подвешивался руль.
  
  Бактрия, Бактриана - в античные времена - область на юге Средней Азии и севере Афганистана, славившаяся быстроногими скакунами.
  Баллиста (от греч. "бросаю") - военная машина: огромный арбалет с жёлобом на деревянной раме (часто на колёсах), метавший большие тяжёлые стрелы, каменные ядра на значительные расстояния.
  Бальнеум - банные помещения с ваннами в общественных банях или частных домах.
  Бараний Лоб - совр. мыс Сарыч.
  Басилевс, басилиса (василевс, василиса) - наименование царя и царицы у греков.
  Бат - река в Скифии, отождествляемая автором с совр. рекой Западный Булганак.
  Батадий - крепость на р. Бат, племенной центр батов.
  Батийская бухта - совр. Новороссийская бухта.
  Баты - скифское племя, обитавшее по берегам реки Бат в западном Крыму.
  Баты - боспорская пограничная крепость на месте совр. Новороссийска.
  Башлык - распространённый у кочевых народов головной убор в виде закрывающего уши, затылок и шею суконного, кожаного или войлочного остроконечного капюшона, шлема, нередко обшитого металлическими пластинками, чешуёй.
  Бик - совр. река Чурюк-Су в вост. Крыму, являвшаяся, по мнению автора, в описываемую эпоху границей между Скифским и Боспорским царствами, а также озеро, в которое она впадает (южная часть совр. озера Сиваш).
  Большая Спина - главный хребет Таврских гор.
  Большой Ковш - скифское и таврское название созвездия Большой Медведицы.
  Большой Нос, мыс - совр. мыс Меганом.
  Большой Херсонес - т. е. Большой Полуостров - др. греческое название Крыма наряду с Тавридой.
  Борей (миф) - бог северного ветра, а также сам северный ветер.
  Борисфен - др. греческое название реки Днепр.
  Боспор, Боспорское царство - крупное античное греко-варварское государство, охватывавшее в описываемый период Керченский полуостров с Феодосией, Таманский полуостров, кавказское побережье до Новороссийской бухты, восточное побережье Азовского моря и низовья Дона.
  Боспор Киммерийский - совр. Керченский пролив.
  Боспор Фракийский - совр. Боспорский пролив в Турции.
  Боэдромион - шестой месяц боспорского календаря (ок. 20 августа - ок. 20 сентября)
  Будины - северные соседи скифов, поддержавшие их в борьбе с нашествием персов во главе с Дарием в 512 (514?) году до н. э. Совр. исследователи помещают их на Среднем и Верхнем Дону.
  Бузат - крепкий хмельной напиток из кобыльего молока у скифов и сарматов, кумыс.
  Букефал, Буцефал ("Быкоголовый") - знаменитый конь Александра Македонского.
  Буланый - конская масть: равномерный песочно-жёлтый окрас корпуса и головы, нижняя часть ног, хвост и грива чёрные, часто тёмный ремень на спине.
  Буле - совещательный и наблюдательный Совет при правительствах независимых греческих полисов, избиравшийся и отчитывавшийся перед народным собранием; своего рода парламент.
  Булевтерий - здание, где заседал Совет, обычно на агоре или Акрополе.
  Бунчук - шест, украшенный металлическим навершием и конскими хвостами, своеобразное знамя кочевых народов.
  Бунчужный - воин, несущий и охраняющий бунчук, знаменосец; как правило, бунчужными назначались самые сильные и преданные вождю воины, являвшиеся также телохранителями самого вождя или царя.
  Бурдюк - узкогорлый дорожный мешок из выделанной шкуры животного, часто с деревянной или костяной затычкой, удобный для перевозки на верховом коне воды, вина, бузата, пива.
  Бурка - длинный ворсистый безрукавный плащ кочевых народов, сделанный из белого, чёрного или бурого войлока.
  Буркании - украшения в виде нарисованных, вырезанных в камне, дереве, либо настоящих черепов быков, козлов, баранов или других рогатых животных.
  Бусел - аист.
  
  Варвары - в представлении др. греков - все не греки (за исключением, разве что македонян и римлян), годные лишь на то, чтобы быть рабами греков.
  Ванты - толстые просмоленные канаты, которыми крепятся с боков мачты, с поперечными ступенями из тонких канатов между ними.
  Вардан - скифо-сарматское название совр. Кубани. Др. греки называли эту реку Гипанис ("Конская"), равно как и Южный Буг. Дабы не путать читателя двумя одноименными реками, автор оставил название Гипанис за Южным Бугом, а для Кубани использовал её догреческое варварское наименование.
  Византий - др. греческий город на территории совр. Стамбула.
  Внутреннее море - Средиземное море.
  Волчья Лапа, гора - г. Бабадаг (Мангуп -Кале).
  Волчья река - совр. река Самара.
  Вотол, Вотола - варварский плащ из грубой ткани или шкуры.
  
  Ганимед (миф) - сын дарданского царя Троса и нимфы Каллирои, за свою необыкновенную красоту похищенный богами и унесенный на Олимп, где стал виночерпием и возлюбленным самого Зевса.
  Гаргаза - боспорский город низовье Гипаниса-Вардана.
  Гарпии (миф) - см. Сирены.
  Гарус - высоко ценимый в др. мире острый рыбный соус.
  Гатал (середина II в. до н. э.) - царь роксолан, сын царицы Амаги.
  Геба (миф) - богиня юности, дочь Зевса и Геры, жена Геракла.
  Геката (миф) - богиня привидений и колдунов, дочь титана Перса.
  Гекатей (первая пол. IV в. до н. э.) - царь синдов.
  Гекатонтарх - сотник.
  Гелиасты - выборные судьи.
  Гелиэя - собрание судей-гелиастов, судебное заседание.
  Геллеспонт - совр. Дарданельский пролив между Эгейским и Мраморным морями.
  Гелон (миф) - один из легендарных скифских царей-прародителей, сын Колаксая.
  Гелоны - соседи скифов, поддержавшие их в борьбе с персидским нашествием Дария.
  Гемиобол - половина обола.
  Гемма - драгоценный или полудрагоценный камень с врезанным (инталия) или выступающим (камея) изображением, использовавшиеся преимущественно как перстни-печатки.
  Гениохи - кавказский народ, обитавший между совр. Сочи и Сухуми; одним из их важных промыслов был морской разбой.
  Гера (миф) - старшая дочь Крона и Реи, сестра и жена Зевса; считалась образцом целомудрия и супружеской верности, покровительницей браков.
  Геракл (миф) - величайший герой Греции, обладавший несокрушимой силой, сын Зевса и дочери микенского царя Алкмены.
  Гераклейский полуостров - большой полуостров между Севастопольским заливом (Ктенунтом) и Балаклавской бухтой (бухтой Символов), на котором находилась хора др. Херсонеса.
  Гераклея Понтийская - крупный др. греческий город в Вифинии, ныне г. Эгерли на северо-западном побережье Турции.
  Гераклид (третья четверть II в. до н. э.) - боспорский царевич, сын Аргота и Камасарии, муж скифской царевны Сенамотис.
  Гераклий - восьмой месяц херсонесского календаря (ок. 23 мая - 22 июня).
  Гераклова гора - совр. Сапун-гора.
  Герей - первый месяц херсонесского календаря (ок. 23 октября - 22 ноября).
  Герма ("столб") - памятник Гермесу в виде четырехгранного столба с головой Гермеса и прорисованным или прилепленным на лицевой стороне возбуждённым фаллосом; устанавливались на площадях, перекрёстках дорог, выездах из города.
  Гермес (миф) - сын Зевса и плеяды Майи; бог животноводства, вестник и посланник богов; покровитель пастухов и путешественников, торговли и прибыли, гимнасиев и спортивных состязаний, а также воров и обманщиков; сопровождал души умерших в Аид.
  Гермонасса - боспорский город, находившийся у совр. посёлка Сенной на Тамани.
  Геродот (ок. 484 - ок. 425 гг. до н. э.) - прославленный греческий историк, уроженец Галикарнаса, названный впоследствии "отцом Истории"; одна из его книг посвящена скифам и Скифии, благодаря чему до наших дней дошли ценнейшие сведения об этом народе.
  Герои (миф) - полубоги, дети богов и людей, получившие бессмертие в награду за земные подвиги.
  Героон - храм в честь героя, часто в виде круглого толоса; в отличие от обычных храмов, вход в героон находился не с восточной, а с западной стороны.
  Герр - совр. р. Молочная; в описываемую эпоху, по мнению автора, в своём нижнем течении являлась границей между скифами и роксоланами.
  Геспер - планета Венера, считавшаяся у др. греков звездой богини любви Афродиты.
  Гестия (миф) - богиня домашнего очага, дочь Крона и Реи, сестра Зевса, Посейдона, Аида и Деметры; вечный огонь Гестии горел в пританее каждого греческого города.
  Гетайры - друзья и постоянные спутники царя, сопровождавшие его во время охоты, поездок по стране, военных походов.
  Гетеры ("спутницы") - красивые, образованные женщины, ведшие свободный образ жизни; элитные куртизанки др. мира.
  Гефест (миф) - бог подземного огня и кузнечного ремесла, сын Зевса и Геры; в ранних версиях мифов супруг Афродиты.
  Гея (миф) - мать-земля, богиня земли; выделившись из первоначального хаоса, сама из себя породила Урана (Небо), взяв его в супруги, и породила вместе с ним первое поколение богов - титанов и гигантов.
  Гигиенонт (вторая пол. III в. до н. э.) - правитель Боспора ок. 220 - ок. 200 гг. до н. э. с титулом архонта; вероятно, не принадлежал к династии Спартокидов.
  Гигиэя (миф) - одна из дочерей Асклепия, олицетворявшая здоровье.
  Гидрия - керамический или металлический сосуд для воды с двумя или тремя ручками, зачастую покрытый художественной росписью или чеканкой.
  Гилея - покрытая густыми лесами местность в низовье Днепра, впадавшего в море в описываемую эпоху несколькими рукавами.
  Гилон (вторая пол. V в. до н. э.) - полномочный представитель Афин в Нимфее в 405 г. до н. э. дед знаменитого оратора Демосфена.
  Гиматий - прямоугольный кусок ткани, накидывавшийся поверх одежды в виде плаща и скреплявшийся на плече или под горлом фибулой.
  Гименей (миф) - бог брака у др. греков и римлян, сын Аполлона и одной из муз.
  Гимнасиарх - государственный чиновник управлявший гимнасием, надзиравший за гимнастами и следивший за физическим и нравственным развитием подрастающего поколения.
  Гимнасий - здание для физических упражнений с банями, портиками, помещениями для отдыха и общения; допускались в гимнасий только совершеннолетние граждане.
  Гимнасты - в др. Греции учителя, обучавшие мальчиков физическим упражнениям в палестрах.
  Гинекей - женская половина дома (нередко - верхний этаж), куда допускались только члены семьи.
  Гинекономарх - начальник городской стражи.
  Гинекономы - городская стража, выполнявшая полицейские функции; нередко набиралась из варваров-рабов или вольноотпущенников-метеков.
  Гипанис - совр. Южный Буг.
  Гиперборетей - 12-й месяц милетского календаря, действовавшего на Боспоре до воцарения Митридата Евпатора. 23 августа - 22 сентября по нашему календарю.
  Гиперборея (миф) - мифическая страна на крайнем Севере, с чудесным климатом и урожайными землями, населённая не ведающими страданий, болезней, злобы и войн счастливыми гипербореями.
  Гипетрон - отверстие для освещения в крыше храма, дворца или дома; так же называлось оконце над входной дверью.
  Гипнос (миф) - бог сна, сын богини Ночи, брат-близнец бога смерти Танатоса.
  Гиппарх - начальник конницы в греческом войске.
  Гипподам Милетский (498 - ок. 408 гг. до н. э.) - сын Еврифонта, архитектор и учёный, разработавший систему регулярной застройки городов, разделённых на кварталы пересекающимися под прямым углом продольными и поперечными улицами.
  Гиппократ (ок. 460 - ок. 370 гг. до н. э.) - сын Гераклида, прославленный врач с острова Кос, почитавшийся в др. Греции как "отец медицины".
  Гирканское море - совр. Каспийское море.
  Гнилые озёра - северная часть совр. озера Сиваш.
  Гойтосир (миф) - скифский бог солнца, совершающий ежедневный проезд по Небу в золотых доспехах на огненном коне.
  Гомер - легендарный слепой поэт, которому др. греки приписывали создание "Илиады" и "Одиссеи".
  Гоплиты - тяжеловооружённые греческие воины, строившиеся во время боя в фалангу.
  Гопломахия - бой на мечах, фехтование.
  Горгипп (последняя четверть V - первая четверть IV вв. до н. э.) - сын Сатира I, соправитель Левкона I.
  Горгиппия - большой боспорский город на месте нынешней Анапы.
  Горгоны (миф) - сёстры-чудовища со змеями вместо волос - Сфено, Эвриала и Медуза, превращавшие всех, кто встречался с ними взглядом, в камни; дочери морского божества Форкия.
  Гордиев узел (миф) - чрезвычайно запутанный узел на дышле повозки, подаренной фригийским царём Гордием храму Зевса. По преданию, тот, кто сумеет его развязать, станет владыкой Азии. Александр Македонский "решил проблему", разрубив узел мечом. В переносном значении - чрезвычайно сложная, неразрешимая обычным способом задача.
  Горит - у скифов и сарматов - кожаный футляр, состоящий из двух "карманов": в одном носили лук, в другом - до сотни стрел.
  Грамматофер - письмоносец, гонец.
  Грамматы - писцы, как правило - рабы.
  Гривна - популярное у скифов и сарматов украшение в виде золотого шейного обруча, свидетельствующее о знатности рода.
  Грифоны (миф) - популярные в скифо-сарматском искусстве фантастические существа с львиными туловищами и лапами, орлиными крыльями и головами.
  
  Дамоклов меч - меч, подвешенный во время пира тираном Сиракуз Дионисием на конском волосе над головой его гостя Дамокла, как символ опасности, ежесекундно угрожаемой правителю.
  Дандарии - меотское племя, обитавшее в устье Гипаниса-Вардана. По другой версии - потомки покорившихся скифам киммерийцев.
  Дарий, Дарьявуш (середина VI в. до н. э. - 486 г. до н. э.) - Дарий I Гистасп, царь Персии в 522 - 486 гг. до н. э. совершивший ок. 512 г. до н. э. неудачный завоевательный поход в Скифию, описанный Геродотом.
  Дарик - персидская золотая монета, примерно равная по стоимости греческому статеру.
  Двурогая бухта - совр. Казачья бухта у Маячного полуострова.
  Дева (миф) - главное божество херсонесского пантеона, покровительница и защитница города; богиня-девственница, почитавшаяся в ипостасях Артемиды, Афины, Ифигении. Считалось, что пока в одном из посвящённых ей городских храмов хранится божественный Састер (древняя, "ниспосланная с Неба" статуя Девы), город будет оставаться неприступным. Также - главное божество тавров, которой приносились кровавые человеческие жертвы.
  Дек - пространство между верхней и нижней палубой (палубами) судна, где располагались гребцы.
  Декеарх - десятник.
  Делос - остров в Эгейском море (совр. Дилос), легендарная родина Аполлона и Артемиды; в описываемую эпоху - крупнейший рынок работорговли.
  Дельфы - город в Фокиде (Средняя Греция) со знаменитым оракулом Аполлона.
  Деметра (миф) - богиня плодородия и земледелия, дочь Крона и Реи, сестра Зевса, Посейдона, Аида и Геры.
  Деметрий Полиоркет (336 - 283 гг. до н. э.) - сын Антигона Одноглазого, македонский царь в 294 -288 гг. до н. э.
  Демиурги ("работающие на народ") - в др. Греции так назывались и ремесленники ("мастера"), и управлявшие полисами должностные лица, избиравшиеся, как правило, на один год. Поскольку правительственные должности считались почётными, никакой платы демиурги не получали, отчего баллотировались на них только состоятельные граждане.
  Диадема ("венец") - головная повязка, которую др. греческие женщины носили как украшение, юноши и мужчины - как символ победы, жрицы - как знак сана. Также - ажурное женское украшение в виде незамкнутой короны.
  Дидим - святилище Аполлона близ Милета со знаменитым оракулом.
  Дикастерий - здание для судебных заседаний.
  Дикеарх из Мессены (ок. 365 - после 300 гг. до н. э.) - разносторонний учёный, географ, ученик Аристотеля; доказывал шарообразность Земли.
  Диктериан - сборщик подати с проституток.
  Диктерион - публичный дом; другое название - порнейон.
  Диобол - двойной обол - греческая серебряная и медная монета.
  Дионис, Вакх (миф) - бог растений, виноградарства и виноделия, сын Зевса и Семелы.
  Дионисии - празднества в честь Диониса; сельские Малые Дионисии справлялись по окончании сельхоз. работ в конце осени, а городские или Великие Дионисии - с пробуждением природы в начале весны.
  Диоскуриада - независимый древнегреческий полис на месте совр. Сухуми.
  Диоскуры (миф) - братья-близнецы Кастор и Полидевк, рождённые Ледой от мужа Тиндарея (Кастор) и Зевса (Полидевк) - образец братской дружбы и любви.
  Диптих - складень, складывающаяся двойная дощечка, покрытая внутри слоем воска для письма острой палочкой (стилосом) - античный блокнот.
  Дифр - складной стул.
  Дия мыс - совр. мыс Ак-Бурун близ Керчи, а также полуостров, заканчивающийся этим мысом.
  Донай ("Большая вода, река") - скифо-сарматское название Дуная.
  Донапр ("Кипящая или Гремящая вода, река") - скифо-сарматское название Днепра.
  Донастр ("Быстрая вода, река") - скифо-сарматское название Днестра.
  Дорийский (дорический) ордер - греческий архитектурный стиль, характеризующийся строгостью и простотой: толстая, суживающаяся кверху колонна, внизу опирающаяся прямо на стилобат, а вверху увенчанная простой, без изысков капителью.
  Дорийцы - одно из трёх племён, составлявших наряду с ахейцами и ионийцами древнегреческий народ.
  Досхи - меотское племя, обитавшее к востоку от Азовского моря.
  Драхма ("горсть") - греческая серебряная монета, равнявшаяся 6-ти оболам.
  Дромос - входной коридор в склеп или курганную гробницу.
  Дротик - короткое метательное копьё с длинным остриём.
  
  Евмел (вторая пол. IV в. до н. э. - 304 г. до н. э.) - младший сын Перисада I, басилевс Боспора в 309 - 304 гг. до н. э.
  Европа (миф) - дочь финикийского царя Агенора, славившаяся необыкновенной красотой, похищенная Зевсом в образе быка и увезенная на Крит.
  Елена Прекрасная (миф) - дочь Зевса и Леды, равная красотой самой Афродите, жена спартанского царя Менелая. Похищение её троянским царевичем Парисом послужило поводом к Троянской войне.
  Епископ - в те времена - смотритель за рабами и порядком в доме или мастерской, управляющий, доверенное лицо хозяина, обычно - вольноотпущенник.
  Ехидна (миф) - дочь Тартара и Геи, полудева-полузмея. В скифских легендах Ехидна родила от богатыря Таргитая трёх сыновей - Липоксая, Арпоксая и Колаксая - прародителей скифов-пахарей, скифов-кочевников и скифских царей.
  
  Жрецы (иереи) - в древней Греции не было (за малым исключением) профессиональных жрецов - посредников между богами и людьми: каждый мог обращаться к богам и приносить жертвы от своего имени напрямую. Официальные же жрецы избирались гражданами вместе с другими магистратами (как правило, на один год) из числа наиболее достойных сограждан с той целью, чтобы они "общались" с богами от имени всего полиса.
  
  Зевс (миф) - царь богов и людей, владыка Неба, громовержец; сын Крона и Реи, лишивший власти своего отца и богов старшего поколения - титанов, младший брат Посейдона, Аида, Деметры и Геры.
  Зенонов Херсонес - небольшой город на южном берегу Меотиды (Азова), близ мыса Зенона (совр. мыс Зюк).
  Зета - шестая буква греческого алфавита.
  Зиги (зихи) - кавказский народ, обитавший в горах и на побережье в районе совр. Туапсе, между родственными им ахеями и гениохами; как и последние, промышляли морским разбоем у кавказских берегов.
  
  Игла, мыс - совр. м. Змеиный близ Керчи.
  Игреневый - конская масть: рыжий окрас корпуса (от светло-рыжего до шоколадного), белая грива и хвост.
  Иданфирс (вторая пол. VI в. до н. э.) - старший из трёх скифских царей, победивших благодаря удачно выбранной стратегии многократно превосходящее в силах (если верить Геродоту) персидское войско царя Дария, вторгшееся в скифские степи ок. 512 г. до н. э.
  Иереи - избираемые народным собранием жрецы в др. Греции.
  Иеродулы - храмовые слуги и рабы, а также свободные женщины и рабыни, занимавшиеся при храмах и святилищах "священной" проституцией.
  "Илиада" - знаменитая поэма, приписываемая Гомеру, повествующая о последнем, десятом годе Троянской войны.
  Илион, Троя - прославленный Гомером город в северо-западной части Малой Азии на совр. холме Гиссарлык, близ устья р. Скамандр, в описываемое время лежавший в развалинах.
  Инталия - резной камень с вырезанным углублённым изображением.
  Ионийский (ионический) ордер - более сложный по сравнению с дорическим архитектурный стиль, которому присущи стройные прямые колонны (с вертикальными желобками-каннелюрами или гладкие), опирающиеся на базу и увенчанные капителями с двумя волютами (завитками).
  Иония - западное побережье Малой Азии вместе с близлежащими островами.
  Иппака - особо любимый скифами и сарматами вид сыра из кобыльего молока.
  Ирида (миф) - богиня радуги, вестница богов.
  Исиаки - скифское племя.
  Исидоны - скифское племя.
  Искандер - так ираноязычные народы называли Александра Великого Македонского (356 - 323 гг. до н. э.)
  Истр - др. греческое название Дуная.
  Истриана - совр. р. Байбуга близ Феодосии.
  Ифигения (миф) - дочь микенского царя Агамемнона, принесенная в жертву в начале Троянской войны. Спасена и перенесена в Тавриду Артемидой, где стала жрицей таврской богини Девы-Орейлохи. Спустя много лет разыскана и возвращена на родину братом Орестом.
  
  Казека - боспорский город около мыса Чауда.
  Каллатия - греческая колония на западном берегу Эвксинского Понта во Фракии, ныне г. Мангалия в Румынии.
  Калос Лимен (Прекрасная Гавань) - греческий город на северной окраине совр. пгт. Черноморское в северо-западном Крыму.
  Камара - лёгкий быстроходный корабль кавказских и таврийских пиратов, наподобие позднейших казацких "чаек".
  Камасария (первая пол. II в. до н. э.) - боспорская царица, дочь Спартока V, жена Перисада III, мать Перисада IV, бабка Перисада V.
  Камея - гемма или перстень-печатка с выступающим изображением.
  Каменная могила - изрезанный ходами и пещерами каменный холм природного происхождения на берегу р. Молочной близ Мелитополя, являющийся одним из древнейших в мире святилищ.
  Камка - высушенная морская трава, использовавшаяся как подстилка, набивка тюфяков и т. п.
  Канфар - керамический или металлический сосуд для питья на высокой ножке с двумя ручками, кубок.
  Капитель ("головка") - верхняя часть колонны, подпирающая перекрытие.
  Каппа - десятая буква греческого алфавита.
  Каппадокия - в описываемый период - государство на юго-востоке Малой Азии, между Понтийским царством и царством Селевкидов.
  Караковый - конская масть: вороная с коричневыми или рыжими подпалинами в пахах, вокруг губ и глаз.
  Карамбис, мыс - совр. мыс Керемпе на черноморском побережье Турции, ближайший к Крыму.
  Кариатида - колонна в виде женской статуи.
  Карий - конская масть: чёрная с тёмно-бурым отливом.
  Каркинитский залив - залив между Тарханкутским полуостровом и материком, одноименный современному.
  Катапульта - военная машина, бросавшая на большие расстояния с помощью закрученного между эластичными жгутами рычага с огромной ложкой или пращей на конце крупные камни, бочки с горящей смолой и т. п.
  Катиары - скифское племя.
  Кастор (миф) - один из неразлучных братьев Диоскуров (см.), смертный сын спартанского царя Тиндарея и Леды, славившийся как искусный укротитель коней и колесничий.
  Каурый - конская масть: жёлто-коричневая с тусклым оттенком, с такого же цвета гривой и хвостом, ноги и голова чуть темнее.
  Кафтан - тёплая верхняя приталенная одежда с полами до колен, длинными рукавами и невысоким стоячим воротником, широко распространённая у др. ираноязычных народов.
  Квадрига (рим.) - двухколёсная колесница, запряженная четвёркой коней в ряд. У греков она называлась тетриппа.
  Келевст - помощник триерарха, навклера (капитана корабля), командовавший гребцами и надзиравший за порядком в трюме.
  Кенотаф - могильный памятник без захороненного тела в память об утонувших в море или пропавших без вести на чужбине.
  Керамик - посёлок гончаров, часто - вне городских стен.
  Кербер, Цербер (миф) - порождение Тифона и Ехидны: трехголовый пёс с хвостом в виде змеи, охранявший вход в царство Аида, не впуская в него живых и не выпуская души умерших.
  Керкеты - кавказское племя, обитавшее в горах между совр. Анапой и Новороссийском, родственное торетам и ахеям; в той или иной степени признавало власть боспорских басилевсов.
  Керкинитида ("Крабовое место") - греческий город на Карантинном мысу совр. Евпатории.
  Керкинитский полуостров - совр. Тарханкутский полуостров.
  Киаксар - царь Мидии в 625 - 585 гг. до н.э. покончивший ок. 612 г. с 28-летним (согласно Геродоту) господством скифов в Передней Азии, вероломно перебив их вождей во время пира.
  Киаф - разливная ложка - черпачок с длинной, загнутой вверху ручкой.
  Кибернет - кормчий на греческом корабле, помощник капитана, командовавший палубными матросами.
  Кибитка - крытая дорожная повозка др. кочевых народов. Кроме обычных четырёхколёсных, перевозимых лошадьми, были большие шестиколёсные кибитки - настоящие дома на колёсах, влекомые волами.
  Килик - керамический или металлический сосуд для питья в виде широкой чаши с двумя ручками и низкой ножкой либо без ножки.
  Киликия - окружённая труднодоступными горами приморская область на юго-востоке Малой Азии, скалистое побережье которой служило удобным прибежищем пиратам.
  Киммерий, мыс - совр. мыс Каменный на севере Таманского полуострова.
  Киммерий, Киммерийский городок - городок у основания Киммерийской косы, место переправы через Киммерийский пролив.
  Киммерийская коса - совр. коса Чушка.
  Киммерийцы - кочевые племена, занимавшие степи Сев. Причерноморья в доскифский период. Под натиском надвинувшихся с востока в VII в. до н. э. скифов отступили в Малую Азию, где ассимилировались с местным населением.
  Киммерик (зап.) - боспорский город у горы Опук.
  Киммерик (вост.) - боспорский город у совр. пос. Пересыпь на Тамани.
  Киприда (миф) - одно из прозвищ Афродиты (см.).
  Кир II Великий (ок. 593 - ок. 530 гг. до н. э.) - сын Камбиса из рода Ахеменидов, основатель Персидской империи; правил в 558 - 530 гг. до н. э.
  Китей - небольшой боспорский город юго-западнее мыса Акра (совр. м. Такиль).
  Кифара - древнегреческий щипковый музыкальный инструмент, обычно семиструнный; разновидность лиры, от которой отличался большим размером и весом, поэтому кифаристами были, как правило, мужчины.
  Клепсидра ("ворующая воду") - античные водяные часы.
  Клерухи - владельцы клеров, в широком смысле - земледельцы.
  Клеры ("жребии") - земельные наделы на принадлежащей полису хоре, полученные гражданами в собственность по жребию.
  Клитарх (IV в. до н. э.) - сын Диона из Колофона, историк, автор популярной в др. мире биографии Александра Македонского, предположительно, сопровождавший его в его походах.
  Клобук - скифо-сарматский головной убор замужних женщин в виде высокого, богато украшенного серповидного или островерхого венца надо лбом и ниспадающего с него на плечи и спину длинного платка-покрывала.
  Клото (миф) - одна из мойр (см.).
  Клумак - куль, вьючный мешок.
  Козья гора - г. Казанташ близ Бахчисарая.
  Колаксай (миф) - один из трёх сыновей богатыря Таргитая, легендарный родоначальник скифских царей.
  Колхида - населённая колхами приморская область на восточном побережье Эвксина (Чёрного моря).
  Кора, Персефона (миф) - дочь Деметры, похищенная Аидом и ставшая его женой. По велению Зевса две трети года Персефона живёт с матерью на Земле, а треть проводит с мужем в подземном царстве, и тогда природа на Земле умирает.
  Коринфский ордер - более поздний архитектурный стиль, отличающийся особой вычурностью и красочностью отделки.
  Корифей - в античном театре - руководитель хора, своего рода дирижёр спектакля.
  Корокондама - боспорский город на месте совр. ст. Тамань.
  Корокондамское озеро - углублённая в берег между островами Синдика, Гермонасса и Фанагора восточная бухта совр. Таманского залива.
  Космет - начальник корпуса эфебов.
  Косское вино - вино с о. Кос, высоко ценимое в античные времена.
  Котила ("чашка") - др. греческая мера жидких и сыпучих тел, составлявшая примерно четверть литра.
  Котурны - обувь на высокой подошве, использовавшаяся античными актёрами, представлявшими богов и героев.
  Кратер - большая открытая чаша с двумя ручками, использовавшаяся для смешивания вина с водой.
  Крёз (595 - 546 гг. до н. э.) - последний царь Лидии, славившийся вошедшим в поговорку богатством; правил в 560 - 546 гг. до н. э. Побеждён Киром Великим.
  Кремны ("Кручи") - крепость на высоком северном берегу Меотиды (Азова), близ устья совр. р. Корсак, зимняя "столица" царей роксолан.
  Кронос, Крон (миф) - сын Урана и Геи, олицетворение времени; младший из титанов, свергший с трона своего отца и сам впоследствии низвергнутый собственным младшим сыном Зевсом. Считалось, что при его правлении на Земле царил "золотой век".
  Ксенон - постоялый двор, гостиница.
  Ксенофонт (ок. 430 - ок. 355 гг. до н. э.) - афинский политический деятель и историк.
  Ктенунт - совр. Севастопольский залив, а также впадающая в него р. Чёрная.
  Куколь - старинный головной убор в виде расшитого золотом, серебром, жемчугом, самоцветами круглого или островерхого колпака с широкими крыльями.
  Куртина, прясло - участок крепостной стены между двумя башнями.
  
  Лампада - подвесной светильник.
  Лампион, лампа - переносной светильник.
  Левка ("Белый") остров - совр. о. Змеиный близ устья Дуная. Легендарное посмертное местообитание героя Ахилла, получившего в награду за свои земные подвиги бессмертие.
  Левкон I - сын Сатира I, басилевс Боспора в 389/8 - 349/8 гг. до н. э.
  Левкон II - сын Перисада II, басилевс Боспора ок. 230 - ок. 220 гг. до н. э.
  Лета (миф) - река забвения в царстве Аида; испив её воду, души умерших забывали свою земную жизнь.
  Ливия - так в античные времена называлась Северная Африка к западу от Египта.
  Лидия - богатая золотом страна на западе Малой Азии, существовавшая в VIII - VI вв. до н. э. В 546 г. до н. э. завоёвана Киром Великим.
  Ликей - 1) гимнасий в Афинах возле храма Аполлона Ликейского - со времён Сократа и Аристотеля популярное место преподавания философии их последователями, своего рода античный университет; 2) седьмой месяц херсонесского календаря (ок. 23 апреля - 22 мая).
  Ликия - приморская область на юге Малой Азии, как и соседние Писидия и Киликия, из-за своей труднодоступности облюбованная пиратами.
  Линостола - парадное одеяние античных жриц, знатных и богатых женщин: ниспадающее до земли вертикальными складками платье без рукавов, нередко - с пришитым сзади шлейфом.
  Липоксай (миф) - сын богатыря Таргитая, легендарный царь скифов-пахарей.
  Литургия (греч. "общее дело") - в Др. Греции - чрезвычайная повинность, налагаемая на богатых граждан на нужды городской общины, государства.
  Лира - древнегреческий щипковый музыкальный инструмент, обычно семиструнный.
  Лисимах (ок. 361 - 281 гг. до н. э.) - сподвижник Александра Великого, правитель Фракии в 323 - 281 гг. до н. э. , царь Македонии в 285 - 281 гг. до н. э.
  Логограф - секретарь.
  Локоть - греческая мера длины, 44 см.
  Лох - отряд в несколько сотен воинов.
  Лохаг - командир отряда в несколько сотен воинов.
  
  Малый Ромбит - совр. река Кирпили на Кубани.
  Мастодетон - нагрудная повязка древнегреческих женщин, подобие лифа.
  Матрона - свободнорождённая замужняя женщина, мать семейства.
  Медведь-гора, Медвежья гора - горный массив Бойка.
  Медея (миф) - колхидская царевна, волшебница, которая помогла Ясону похитить золотой руно.
  Медимн - греческая мера жидких и сыпучих тел, ок. 52,5 л.
  Медосак (первая пол. II в. до н. э.) - царь роксолан, муж царицы Амаги.
  Медуза (миф) - одна из трёх сестёр-горгон, убитая Персеем.
  Медянка - совр. речка Корсак.
  Менады (миф) - то же самое, что и вакханки, спутницы Диониса.
  Менандр (342 - 291 гг. до н. э.) - афинский комедиограф, чрезвычайно популярный в период эллинизма.
  Меотида, Меотийское озеро - др. греческое название Азовского моря.
  Меоты - группа племён, издревле обитавших на вост. побережье Азовского моря (Меотиды), Тамани и побережье Чёрного моря между низовьем Дона и Новороссийской бухтой. В описываемую эпоху входили в состав Боспорского царства.
  Мера, или метретес - древнегреческая мера жидких и сыпучих тел, ок. 39 литров.
  Мерлоны - зубцы на крепостных стенах и башнях.
  Месембрия - греческий город на западном (фракийском) побережье Эвксина (Чёрного моря); ныне г. Несебыр в Болгарии.
  Метеки - свободные жители др. греческих городов, не имеющие гражданских прав, преимущественно переселенцы из других мест и вольноотпущенники.
  Метродор (конец V в. до н. э. - ок. 390 г. до н. э.) - младший сын Сатира I, казнён Тиргатао.
  Мидас (миф) - царь Фригии, присудивший победу Пану в музыкальном состязании с Аполлоном, за что последний "наградил" Мидаса ослиными ушами.
  Мидийцы - ираноязычные племена, обитавшие на Мидийском нагорье на территории совр. Западного Ирана, предки курдов.
  Мидия - страна, существовавшая в 670 - 550 гг. до н. э. на обширных пространствах совр. Ирана и Восточной Турции, предшественница Персидского царства.
  Милет - один из древнейших, крупнейших и богатейших городов Ионии, важный торгово-промышленный и культурный центр; в описываемую эпоху, как и вся Иония, находился в составе римской провинции Азия.
  Мина - др. греческая весовая и счётная денежная единица, составлявшая 1/60 таланта; золотая мина состояла из 50 статеров, серебряная равнялась 100 драхмам или 600 оболам.
  Мирмекий - небольшой боспорский город на северном берегу Пантикапейской (Керченской) бухты, на совр. мысу Карантинный.
  Митридат III - сын Митридата II, царь Понта ок. 220 - ок. 190/185 гг. до н. э.
  Митридат V Эвергет ("Благодетель"), ок. 170 - ок. 123 гг. до н. э. - сын Фарнака I, царь Понта ок. 150 - ок. 123 гг. до н. э.
  Митридат VI Евпатор ("Благородный"), ок. 133 - 63 гг. до н. э. - сын Митридата V Эвергета и дочери сирийского царя Антиоха IV Эпифана Лаодики, царь Понта ок. 123 (факт. ок. 117) - 63 гг. до н. э.
  Мойры (миф) - богини человеческой судьбы, дочери Зевса и Фемиды - зловещие старухи Лахесис ("Дающая жребий"), Клото ("Прядущая") и Атропос ("Неотвратимая").
  Монисто - ожерелье из монет, бус, ракушек, цветных камней.
  Морфей (миф) - бог сновидений, сын Гипноса.
  Музы (миф) - 9 дочерей Зевса и богини памяти Мнемозины: Клио - муза истории, Эвтерпа - лирической поэзии, Талия - комедии, Мельпомена - трагедии, Терпсихора - танцев, Эрато - любовной поэзии, Полигимния - гимнов, Каллиопа - эпоса и Урания - астрономии.
  Мышастый - конская масть: корпус и голова мышиного или пепельного цвета, вдоль спины тёмный или чёрный ремень, хвост и грива тёмные.
  
  Наварх - командующий военным флотом, адмирал.
  Навархида (миф) - один из эпитетов Афродиты (см.).
  Навклер - владелец или капитан торгового судна.
  Наос ("корабль") - главное помещение в античном храме, святилище, где стояла статуя божества.
  Напит - совр. р. Бельбек и крепость в устье этой реки.
  Напиты - скифское племя, помещённое автором в юго-западном углу Малой Скифии, между Напитом (р. Бельбек) и Хараком (р. Кача), по-соседству с Херсонесом.
  Нарцисс (миф) - прекрасный самовлюблённый юноша, сын речного бога Кефисса и наяды Лириопы, превращённый богами в цветок.
  Наузы - кисти из вставленных в металлический зажим конских волос, беличьих хвостов или ярко окрашенных волос убитых врагов, украшавшие узду и упряжь скифских и сарматских коней.
  Наяды (миф) - дочери Зевса, нимфы рек, ручьёв и озёр.
  Неаполь Скифский - город на территории совр. Симферополя, столица позднего Скифского царства.
  Некрополь ("город мёртвых") - кладбище; находилось за пределами городской стены.
  Нереиды (миф) - 50 дочерей морского бога Нерея и Дориды, морские нимфы.
  Ника (миф) - крылатая богиня победы в войне, спортивных и музыкальных состязаниях, дочь титана Палланта, постоянная спутница Афины.
  Нимфей - боспорский город на западном берегу Керченского пролива, близ совр. пос. Георгиевка.
  Нимфы ("юные девы", "невесты"), миф - божества в образе юных дев, олицетворявшие силы и явления природы, дочери Геи.
  Ном - область (округ), на которые разделялось Боспорское царство.
  Номарх - назначаемый басилевсом военный правитель (наместник) нома.
  
  Обол ("палка") - греческая мелкая медная (реже - серебряная) монета, 1/6 драхмы.
  Одиссей (миф) - легендарный царь Итаки, герой Троянской войны и поэмы Гомера "Одиссея".
  "Одиссея" - знаменитая поэма, приписываемая Гомеру, повествующая о 10-летних странствиях Одиссея по окончании Троянской войны; в переносном смысле - длительное, полное опасных приключений путешествие.
  Одрисское царство - фракийское государство, существовавшее с 475 г. до н. э. По 46 г. н. э.
  Одрисы - крупное фракийское племя, жившее на территории совр. южной Болгарии.
  Ойкист - предводитель выселявшихся из метрополии в колонию переселенцев.
  Ойкумена - в представлении др. греков - вся населённая людьми земля, обитаемый мир.
  Оленья речка - р. Аузун-Узень в Большом Крымском каньоне.
  Олимп - самая высокая гора Греции, расположенная в северной части Фессалии, на вершине которой, в представлении др. греков, находилось скрытое от простых смертных священное обиталище олимпийских богов.
  Олимпийцы (миф) - младшее поколение богов (после титанов и гигантов) во главе с тремя царями - Зевсом, Посейдоном и Аидом, обитающее на священной горе Олимп.
  Олимпия - город в Элиде (Пелопоннес), центр культа Зевса и с 776 г. до н.э. - место проведения общеэллинских Олимпийских игр, во время которых в Греции прекращались все войны.
  Олтак (конец II - первая половина I в. до н. э.) - сын этнарха дандариев Муннака.
  Ольвия ("Счастливая") - греческий город на западном берегу Бугского лимана около совр. села Парутино.
  Онагр ("осёл") - военная метательная машина, баллиста небольшого размера, "лягавшаяся" мелкими камнями.
  Оракул - "посредник" между богами и людьми, устами которого боги объявляли свою волю, предсказатель.
  Оргия - греческая мера длины - сотая часть стадия, примерно равнявшаяся росту человека (ок. 1,8 м.)
  Орейлоха (миф) - по некоторым данным, так тавры называли свою верховную богиню Деву, которой приносили кровавые человеческие жертвы.
  Орест (миф) - сын царя Микен Агамемнона и Клитемнестры, вместе с другом Пиладом помогший бежать от тавров и вернуться на родину своей сестре Ифигении.
  Орфей (миф) - сын речного бога Эагра и музы Каллиопы, своим пением и игрой на лире зачаровывавший людей и животных. За своё непревзойдённое мастерство взят после смерти богами на Олимп.
  Орхестра - в античном театре - полукруглая площадка между зрительским амфитеатром и авансценой; на орхестре располагались хоры, музыканты и танцоры.
  Оры, Хоры ("Времена", миф) - дочери Зевса и Фемиды (или Гелиоса и Селены), богини времён года, ведали порядком в природе. Стражи Олимпа, то отворявшие, то затворявшие его облачные врата. Запрягали коней Гелиоса.
  Осирис - один из основных египетских богов, царь загробного мира, супруг Исиды.
  
  Палак (вторая пол. II в. до н. э.) - младший сын царя Скилура и Опии, избранный царём скифов после смерти отца ок. 112 г. до н. э.
  Палакий - скифский город, племенной центр палов у совр. пос. Мирный на северной окраине Симферополя.
  Палестра - окружённая портиками, покрытая слоем песка площадка под открытым небом или внутри здания для физических упражнений, борьбы, кулачных боёв, фехтования. В отличие от гимнасия, который в городе был, как правило, один, и куда допускались только взрослые мужчины, палестр могло быть много и в них занимались в т. ч. дети и подростки.
  Паллий - широкий и длинный дорожный плащ из толстой ткани или кожи, часто с капюшоном.
  Палы - скифское племя, поселенное автором в окрестностях Неаполя Скифского.
  Панда - совр. река Челбас на Кубани.
  Пандемос ("Всенародная") - одно из "прозвищ" Афродиты, воплощение плотской "земной" любви.
  Пандора (миф) - жена титана Эпиметея, из любопытства открывшая, вопреки запрету, сосуд (ящик), из которого вырвались скрытые там богами беды, болезни, пороки, горести и несчастья, а на дне осталась одна надежда.
  Пантикапа - совр. р. Мелек-Чесме в Керчи.
  Пантикапей - один из крупнейших греческих городов Причерноморья, столица Боспорского царства, находился на территории совр. Керчи.
  Папай (миф) - бог-отец, верховный царь богов и людей, громовержец - главное мужское божество скифо-сарматского пантеона, сходное с греческим Зевсом.
  Папирус - "бумага" античного мира, изготавливавшаяся из листьев одноименного растения, произраставшего главным образом в долине Нила.
  Паралаты - скифское племя, обитавшее, по версии автора, вблизи днепровских порогов.
  Парис (миф) - сын троянского царя Приама и Гекубы, похитивший жену спартанского царя Менелая Елену Прекрасную, что послужило поводом к Троянской войне.
  Пароста - совр. речка Самарли на западе Керченского полуострова.
  Парфений - городок близ совр. мыса Еникале на северо-востоке Керченского полуострова, место переправы через Киммерийский пролив.
  Парфений, мыс - северо-восточная оконечность совр. Маячного полуострова на входе в Казачью бухту.
  Парча - старинная плотная тяжёлая ткань, расшитая золотыми или серебряными узорами.
  Пасиак - совр. р. Салгир.
  Пасифая (миф) - дочь Гелиоса, супруга критского царя Миноса, родившая от него Ариадну, Федру и Андрогея; воспылав страстью к быку, родила от него чудовище Минотавра.
  Патрей - боспорский город у совр. пос. Красноармейский на Тамани.
  Патрон - богатый патриций, покровитель плебеев и вольноотпущенников в др. Риме.
  Пафлагония - приморская область на южном побережье Чёрного моря, напротив Крыма, в описываемое время входившая в состав Понтийского царства.
  Пегий - конская масть: большие белые пятна по основной масти.
  Педагог - в др. Греции и Риме раб, сопровождавший детей в школу, дядька-опекун.
  Педотрибы - помощники учителя в др. греч. школах, нередко из числа старших учеников или рабов.
  Пектораль - шейное украшение в виде широкого полумесяца, прикрывавшее верхнюю часть груди.
  Пелла - столица македонского царства в V - II вв. до н. э.
  Пеллип - скифо-сарматская интерпретация имени Филиппа II, царя Македонии в 359 - 336 гг. до н. э. отца Искандера (Александра Великого).
  Пентаконтарх - командир пентекостии - отряда в 50 воинов, полусотник.
  Пентаконтера - 50-вёсельное судно.
  Пеплос ("покрывало") - греческий женский плащ - цветной прямоугольный кусок ткани с поясом, набрасываемый поверх хитона.
  Пергам - город, столица одноименного царства на западе Малой Азии, со 133 г. до н. э. вошедшего в состав римской провинции Азия.
  Пергамент - материал для письма из выделанных особым образом тонких телячьих шкур. Из-за дороговизны применялся лишь для написания государственных актов и иных важных документов.
  Перисад I - сын Левкона I, басилевс Боспора ок. 349/348 - ок. 311/310 гг. до н. э.
  Перисад II - сын Спартока III, басилевс Боспора ок. 284/283 - ок. 245 гг. до н. э.
  Перисад III - басилевс Боспора ок. 180 - ок. 150 гг. до н. э.
  Перисад IV - сын Перисада III и Камасарии, басилевс Боспора ок. 150 - ок. 130 гг. до н. э.
  Перисад V - сын Перисада IV, последний боспорский басилевс из династии Спартокидов, ок. 130 - ок. 107 гг. до н. э.
  Перистиль - прямоугольный двор, со всех сторон окружённый крытой колоннадой, часто с бассейном или фонтаном.
  Персей (миф) - сын Зевса и Данаи, герой, убивший Медузу Горгону и с помощью её отрубленной головы спасший от морского чудовища Андромеду.
  Персефона (миф) - см. Кора.
  Петас - низкая круглая фетровая шляпа с широкими полями.
  Пилад (миф) - сын царя Фокиды Строфия, верный друг и спутник сына Агамемнона Ореста, образец самоотверженной дружбы.
  Пилос - небольшая войлочная или кожаная шапка полуовальной или конической формы - обычный головной убор греческих моряков и простонародья.
  Пилоны - здесь - пристроенные с внутренней стороны по обе стороны ворот перпендикулярно крепостной стене длинные выступы, полого спускавшиеся от верха крепостной стены к земле. Во время осады пространство между пилонами заваливали камнями и землёй, а по самим пилонам можно было быстро подняться на стену.
  Питиунт - древнегреческий город на месте современной Пицунды.
  Пифия - жрица-прорицательница храма Аполлона в Дельфах.
  Пифос ("бочка") - большой керамический сосуд шаровидной или яйцевидной формы, для хранения жидких и сыпучих продуктов; полностью или частично вкапывался в землю и накрывался каменной или керамической крышкой. Так же называлась и деревянная бочка.
  Платон (428/427 - 348/347 гг. до н. э.) - сын афинянина Аристона, великий древнегреческий философ.
  Плефр, плетр - греческая мера длины, ок. 30 м.
  Полибий (ок. 200 - ок. 120 гг. до н. э.) - древнегреческий историк, автор "Всеобщей истории" в 40 томах.
  Полидевк (миф) - один из братьев Диоскуров, бессмертный сын Зевса и Леды, славился как искусный кулачный боец.
  Полис - греческий город-государство, включавший в себя собственно город и принадлежащую ему хору (землю).
  Политарх - в боспорских городах - глава городской общины, ведавший цивильными делами, градоначальник.
  Полуденное море - скифо-сарматское название Эвксина (Чёрного моря).
  Понтийское царство, Понт - крупное государство на северо-востоке Малой Азии со столицей в Синопе.
  Понт Эвксинский ("Гостеприимное море"), Эвксин - Чёрное море.
  Пор (?- 317 г. до н. э.) - пенджабский раджа ("царь"), разбитый и пленённый Александром Македонским в битве на реке Гидаспе в 327 г. до н. э.
  Порная - дешёвая уличная проститутка (в отличие от гетеры), шлюха.
  Порнейон - публичный дом, то же, что диктерион.
  Портик - крытая колоннада перед входом в здание, либо тянущаяся вдоль стены дома, дороги, площади.
  Порфмий - городок близ совр. мыса Фонарь на северо-востоке Керченского полуострова, место переправы через Киммерийский пролив.
  Посейдон (миф) - сын Крона и Реи, старший брат Зевса, владыка морей и Океана, Колебатель Земли.
  Посейдонова болезнь - морская болезнь.
  Посейдонов мыс - совр. мыс Фиолент.
  Посидей (вторая пол. II в. до н. э.) - родосец, осевший в Неаполе Скифском, близкий друг и советник царя Скилура.
  Праща - старинное приспособление для метания мелких камней, глиняных и металлических шариков на расстояние в 100 - 150 м. Представляла собой сложенный вдвое ремешок с куском кожи или плотной ткани на сгибе, в который помещались один или несколько метательных снарядов.
  Пресбевт - посланник басилевса, обычно наделённый особыми полномочиями или выполняющий какое-либо важное поручение.
  Притан (вторая пол. IV в. до н. э. - ок. 309 г. до н. э.) - средний сын Перисада I.
  Пританей - общинный дом полиса, где горел поддерживаемый пританами огонь в священном очаге Гестии, заседали демиурги, принимали послов, устраивались праздничные пиршества и т. д.
  Пританы - городские чиновники, следившие за порядком в пританее и обеспечивавшие его функционирование.
  Проксен ("друг гостя") - человек, официально представляющий интересы другого государства и его граждан у себя на родине, а также оказывающий гостеприимство (как правило - на паритетной основе) чужестранцам.
  Прометей (миф) - сын титана Япета и океаниды Климены, похитивший с Неба огонь и подаривший его людям, а кроме того научивший их искусству строительства, мореплавания, медицины и письма. В наказание за человеколюбие был прикован к скале в горах Кавказа, где посланный Зевсом орёл каждый день клевал его печень. Освобождён от наказания Гераклом.
  Пронаос - передняя часть храма между портиком и наосом.
  Пропилеи (пропилон) - парадный, богато украшенный колоннами, арками, скульптурами, барельефами вход в дом, во дворец, на теменос, на Акрополь и т. д.
  Проревс - вперёдсмотрящий матрос на корабле.
  Прясло - см. Куртина.
  Псатий - совр. Протока на Кубани.
  Псессы - меотское племя, обитавшее к востоку от Азовского моря.
  Психея (миф) - воплощение человеческой души в образе бабочки или девушки с крыльями бабочки; супруга Эрота.
  Птолемеи - династия македонских монархов, правивших Египтом в 323 - 30 гг. до н. э.
  Птолемей II Филадельф - сын Птолемея I Сотера, царь Египта в 282 - 246 гг. до н. э.
  Птолемейон - построенный на средства египетских царей Птолемеев гимнасий в Афинах с богатой библиотекой, где читали лекции ведущие греческие философы и учёные.
  
  Равнина - колонизированное херсонеситами западное побережье Крыма.
  Ра - древнее название Волги.
  Рея (миф) - дочь Урана и Геи, жена Крона, мать олимпийских богов. В описываемое время культ Реи слился с широко распространившимся культом малоазийской богини Кибелы, называемой Великой Матерью.
  Ритон - сосуд для питья в форме рога.
  Ритор - учитель красноречия, а также профессиональный составитель торжественных, судебных, траурных и пр. речей.
  Родосский Колосс - 36-метровая бронзовая статуя Гелиоса, с 280 по 222 гг. до н. э. стоявшая на входе в родосскую гавань; считалась одним из семи чудес античного мира.
  Роксоланы ("белые аланы") - многочисленный союз сарматских племён, кочевавший в описываемое время в степях между Доном и Днепром.
  
  Савдараты - скифское племя.
  Савмак (последняя треть II в. до н. э.) - сын вождя напитов Скилака и его младшей жены - алазонки Зорсины.
  Саврасый - конская масть: блекло-рыжий окрас, вдоль хребта чёрный ремень, хвост и грива чёрные.
  Сайи ("царские") - корпус телохранителей скифского царя, набиравшийся из лучших воинов 22-х скифских племён.
  Сарафан - длинное или короткое женское платье без рукавов.
  Сарбак - скифский город в низовье Днепра, на правом берегу, племенной центр сарбаков.
  Сарбаки - скифское племя.
  Сарматы, савроматы - большая группа родственных скифам ираноязычных племён, к концу III в. до н. э. вытеснившая скифов из северо-причерноморских степей в Крым и Добруджу. По другим данным, савроматы - смешанное скифо-сарматское племя, позже переименованное в сираков.
  Сатавки - скифское племя, издавна осевшее в западной части Скалистого (Керченского) полуострова и подвластное боспорским царям; к описываемому времени правящая верхушка сатавков была в значительной степени эллинизирована.
   Сапфо, Сафо (первая пол. VI в. до н. э.) - прославленная в античном мире греческая поэтесса с о. Лесбос. Судя по тому немногому, что дошло до нас от её произведений, вероятно, она была лучшей поэтессой всех времён и народов.
  Cатир I - сын Спатрока I, басилевс Боспора ок 433/2 - 389/8 гг. до н. э.
  Сатир II - старший сын Перисада I, басилевс Боспора в 310/309 гг. до н. э.
  Сатир III - сын Спартока III, басилевс Боспора ок. 245 - ок 240 гг. до н. э.
  Сатиры (миф) - козлоногие, рогатые лесные божества, спутники Диониса; отличались необузданной похотливостью.
  Селевк (третья четверть V в. до н. э.) - сын Спартока I, соправитель Сатира I ок. 433/432 - ок. 430/429 гг. до н. э.
  Селена (миф) - богиня Луны и лунного света, дочь титана Гипериона и Тейи.
  Сенамотис (вторая пол. II в. до н. э.) - дочь царя Скилура, вдова боспорского царевича Гераклида.
  Серин - скифский город в низовье Днепра, на левом берегу, племенной центр катиаров.
   Сикофанты - донощики, осведомители властей.
  Силен (миф) - сын Гермеса (или Пана) и нимфы, воспитатель, наставник и спутник Диониса, вечно пьяный весёлый старик.
  Силены (миф) - божества, родственные сатирам.
  Символов бухта (Симболон) - Балаклавская бухта.
  Симмахия ("вместе сражаюсь") - военно-политический союз между независимыми полисами.
  Симпосиарх - распорядитель пира, тамада.
  Симпосион - завершающая пир попойка и беседа, нередко сопровождаемая музыкой, песнями и танцами.
  Синдика - совр. Таманский полуостров, в описываемое время являвшийся группой островов в дельте Вардана (Кубани). Синдикой также назывался самый крупный и южный из этих островов.
  Синдская коса - совр. коса и остров Тузла.
  Синдское озеро - совр. Таманский залив.
  Синды - крупное меотское племя, обитавшее в дельте Вардана, к описываемому времени сильно эллинизированное.
  Синопа - крупный греческий город и порт в Пафлагонии, со 183 г. до н. э. - столица Понтийского царства (совр. Синоп).
  Сираки - потомки близкородственных скифам савроматов, кочевавшие в описываемое время в степях между средним течением Кубани (Вардана) и нижним Доном (Танаисом); восточные соседи Боспора.
  Сиргис - совр. р. Северский Донец.
  Сирены (миф) - дочери морского бога Форкия и одной из муз, полуптицы-полудевы (гарпии) или полурыбы-полудевы (русалки) с божественно прекрасным, манящим голосом; олицетворяли очаровательную, но обманчивую морскую поверхность, под которой мореплавателей подстерегают острые камни или мели.
  Сириск (вторая пол. III в. до н. э.) - сын Гераклида, херсонесский историк.
  Систр - музыкальный инструмент, род погремушки.
  Ситархи - скифское племя, помещённое автором вблизи западной границы Боспора.
  Ситарха - скифский город на р. Ситарха (совр. р. Кхоур Джила), племенной центр ситархов.
  Скалистый полуостров - др. греческое название Керченского полуострова.
  Скептухи ("скиптродержцы") - родовые старейшины и старшины, скифо-сарматская знать.
  Скилур (середина - вторая пол. II в. до н. э.) - царь Малой Скифии во второй пол. II в. до н. э.
  Скифики - мягкие кожаные полусапожки без каблуков - обычная обувь скифов и сарматов.
  Скифос - узкая чашка с плоским дном и двумя ручками.
  Скифы, сколоты - ираноязычный народ. По сведениям римского историка Плиния Старшего (I в. н. э.) в Малой Скифии проживало 23 скифских племени.
  Скла - совр. р. Ворскла.
  Сколот (миф) - легендарный скифский царь, сын Колаксая, приведший скифов с восточной прародины в Причерноморские степи.
  Скопасис (вторая пол. VI в. до н. э.) - младший брат скифского царя Иданфирса и его сподвижник в войне с персами ок. 512 г. до н. э.
  Скопел - боспорский город в низовьях Кубани.
  Смарагд - изумруд.
  Соза - племенной центр досхов в р-не станицы Новониколаевской на Кубани.
  Соловый - конская масть: корпус и голова равномерного песочного цвета, хвост и грива белесоватые, вплоть до белого.
  Соматофилаки ("телохранители") - корпус профессиональных воинов, охранявших Пантикапей, Акрополь, царский дворец и особу боспорского басилевса.
  Сотер, Сотейра ("Спаситель", "Спасительница") - почётный "титул" многих греческих богов и богинь.
  Софокл (ок. 496 - 406 гг. до н. э.) - афинский общественный деятель, выдающийся античный драматург-новатор, автор свыше ста драматических произведений.
  Софронисты - помощники космета.
  Спарток I - басилевс Боспора в 438/7 - 433/2 гг. до н. э. Предположительно, фракийский царевич, зять и преемник последнего Археанактида; родоначальник династии Спартокидов.
  Спарток II - сын Левкона I, басилевс Боспора ок. 349/8 - ок. 344/3 гг. до н. э.
  Спарток III - сын Евмела, басилевс Боспора ок. 304/303 - ок. 284/283 гг. до н. э.
  Спарток IV - сын Перисада II, басилевс Боспора ок. 240 - ок. 230 гг. до н. э.
  Спарток V - сын Левкона II, басилевс Боспора ок. 200 - ок. 180 гг. до н. э. отец басилисы Камасарии.
  Спартокиды - царская династия, правившая на Боспоре ок. 438 - ок. 107 гг. до н. э. Перисад V был 16-м басилевсом этой династии.
  Стадий - греческая мера длины, ок. 180 м.
  Старый Херсонес - совр. Маячный полуостров.
  Статер - греческая золотая монета. Соотношение золота к серебру в описываемый период было приблизительно 1 к 13, но поскольку весил статер почти вдвое больше драхмы, за него давали 20 - 22 серебряных драхм или 120 - 130 оболов.
  Стенон ("Пролив") - так боспорцы называли разделявший их страну на восточную (азиатскую) и западную (европейскую) половины пролив между Меотидой и Эвксином.
  Стена - невысокий длинный барьер посредине бегового поля гипподрома, с метами на краях, которые огибали беговые дорожки.
  Стены - херсонесская крепость, перегораживавшая перешеек при входе на Старый Херсонес.
  Стилобат - ступенчатая платформа, на которой стоит храм, дворец или иное здание.
  Стилос, стиль - палочка для письма по вощёной поверхности, заострённая на одном конце и плоская (для стирания) на другом; своего рода карандаш античного мира.
  Стикс (миф) - река в царстве Аида, олицетворение первобытного мрака и ужаса.
  Стола - длинное, просторное женское парадное платье.
  Страбон (64 г. до н. э. - 23 г. н. э.) - выдающийся античный географ и историк, родом из Амасии в Малой Азии.
  Стратег - полководец, командующий войском или крупной его частью.
  Стратоклия - боспорский город у совр. пос. Фанталовский на Тамани.
  Стрекало - заострённая палка, которой погоняли запряжки волов, быков.
  Суруба - племенной центр фатеев на берегу Вардана (Кубани).
  
  Табити (миф) - наиболее почитаемое скифами и сарматами женское божество, дочь Солнца, богиня огня и домашнего очага.
  Тавана - совр. р. Чуруксу и город при её впадении в р. Качу (Харак), на горе Узунсырт, племенной центр напитов.
  Таврида - Крымский полуостров.
  Таврские горы - Крымские горы.
  Тавры - народ, издревле обитавший в горах и предгорьях Крыма (Тавриды), родственный племенам, населявшим в ту эпоху западную часть Северного Кавказа. Греки приписывали таврам особую дикость и свирепость.
  Таксакис (вторая пол. VI в. до н. э.) - младший брат и сподвижник скифского царя Иданфирса в борьбе с нашествием персов ок. 512 г. до н. э.
  Таксиарх - командир таксиса.
  Таксис - отряд в несколько тысяч воинов (отсюда тактика - искусство управления в бою многотысячным войском).
  Талант ("вес") - самая крупная греческая весовая и счётная денежная единица; в зависимости от веса статера, драхмы и обола колебался в пределах 24 - 26 кг. Золотой талант составляли 60 мин, 3000 статеров, серебряный - 60 мин, 6000 драхм, 36000 оболов.
  Тамга - родовой фамильный знак у кочевых народов, тавро, которым они клеймили свой скот, помечали принадлежащие им вещи.
  Тамирака, мыс - совр. мыс Тарханкут в Крыму.
  Танаис - греческое название р. Дон, а также боспорский город в её северном устье, близ совр. села Недвиговка.
  Танаиты - меотское племя, обитавшее в устье Дона-Танаиса.
  Танатос - зловещий бог смерти, похищавший душу из тела в момент смерти; сын богини Ночи, брат-близнец Гипноса.
  Тарамунда ("Мать морей") - скифо-сарматское название Меотиды (Азовского моря).
  Таргитай (миф) - сын Папая, непобедимый богатырь - прародитель скифов; скифский Геракл.
  Тарент - др. греческий (в описываемый период - римский) город на юго-востоке Италии, совр. Таранто.
  Тарпаны - ныне вымершие дикие лошади евразийских степей, от которых происходят все совр. домашние лошади.
  Тартар (миф) - находящаяся под царством Аида глубочайшая тёмная бездна, куда боги Олимпийцы после победы низвергли отца Крона и титанов.
  Тасий (вторая пол. II в. до н. э.) - царь роксолан, союзник Скилура и Палака.
  Тафр - перешеек, соединяющий Северную и Южную Скифию (совр. Перекоп), а также запирающая его скифская крепость.
  Телон - сборщик налоговых пошлин в греческих городах, мытарь.
  Теменос - огороженный священный участок вокруг храма, святилища, жертвенника.
  Теодеос, мыс - совр. мыс Ильи близ Феодосии.
  Теофаний - совр. река Бейсуг на Кубани.
  Терес (начало V в. до н. э. - 445 г. до н. э.) - одрисский царь в 460 - 445 гг. до н. э.
  Термы - большие общественные бани в греческих и римских городах.
  Терпеты - меотское племя, обитавшее к востоку от Азовского моря.
  Терракота - скульптурные изделия из обожжённой глины - небольшие фигурки богов, людей, животных и т. п.
  Тесей (миф) - легендарный афинский герой, сын царя Эгея, победивший в Лабиринте критское чудовище Минотавра.
  Тетрадрахма - монета в четыре драхмы.
  Тетриппа - см. Квадрига.
  Тиара - высокий, яйцевидный, богато украшенный парадный головной убор восточных владык.
  Тир - др. город на острове у побережья Финикии (ныне Ливан), считавшийся неприступным и захваченный Александром Македонским после длительной упорной осады.
  Тира - греческий город на берегу Днестровского лимана, на месте совр. Белгорода-Днестровского.
  Тирамба - боспорский город у совр. пос. Голубицкая на Тамани.
  Тиргатао (конец V - первая пол. IV вв. до н. э.) - знатная меотийка, жена синдского царя Гекатея.
  Тиритака - небольшой боспорский город в 11 км. южнее Пантикапея, возле совр. пос. Аршинцево.
  Тирс - увитый плющом и виноградом, увенчанный шишкой пинии жезл Диониса.
  Титаны (миф) - боги старшего поколения, дети Урана и Геи, побеждённые олимпийскими богами во главе с Зевсом и низвергнутые в Тартар.
  Тихе, Тюхе (миф) - богиня судьбы, случая, рока, аналогичная римской Фортуне; дочь титана Океана и Тетии (Тефиды).
  Тореты - кавказское племя, делившее с родственными керкетами горы между совр. Анапой и Новороссийском; входили в состав Боспорской державы.
  Торока - прикреплённые к седлу ремешки для привязывания чего-либо.
  Тракана - скифский город к западу от Ситархи, племенной центр траспиев.
  Трапеза - стол.
  Трапезит - меняла, ростовщик, банкир.
  Трапезная - столовая.
  Трапезофор - столик на одной ножке.
  Траспии - скифское племя.
  Триера, (рим. трирема) - основной тип античного боевого корабля с носовым тараном, одной мачтой и тремя рядами вёсел; экипаж триеры составляли примерно 200 человек.
  Триерарх - капитан всякого военного судна (не только триеры), в отличие от капитанов грузовых и торговых судов, называвшихся навклерами.
  Тризна - поминальный пир у могилы умершего.
  Триклиний ("три ложа") - помещение с расставленными п-образно тремя, шестью или девятью ложами, в котором обедал хозяин с семьёй или гостями, господская столовая.
  Триобол - монета в три обола.
  Троянская война - полулегендарная 10-летняя война между ахейцами и троянцами из-за похищенной троянским царевичем Парисом спартанской царицы Елены Прекрасной, случившаяся в конце ХIII - начале ХII вв. до н. э. и описанная в знаменитой "Илиаде" Гомера.
  Троянский конь (миф) - огромный деревянный конь с воинами внутри, оставленный ахейцами в дар троянцам после мнимого отплытия на родину. С его помощью вернувшиеся ночью ахейцы захватили Трою. В переносном значении - подарок с подвохом.
  Трюм - пространство под нижней палубой судна, где перевозились товары.
  Туника - нижняя рубашка с короткими рукавами или только с левым рукавом, у мужчин длиной до колен, у женщин - до щиколоток.
  Тур - крупный, мощный дикий бык с длинными острыми рогами, обитавший в лесостепи и степи; ныне вымерший.
  Тюфяк - спальный матрас, набитый соломой, сеном, камкой или шерстью.
  
  Убрус - богато украшенный вышивкой женский головной платок, носившийся поверх подубрусника - небольшой мягкой шапочки.
  Упса - царская крепость сираков на совр. реке Челбас на Кубани.
  Уран (миф) - древнейшее божество, олицетворявшее Небо, вместе с Геей-Землёй породившее старшее поколение богов: титанов, киклопов и гекатонхейров (сторуких). Лишён власти титаном Кроном.
  Урания ("Небесная"), миф - одна из ипостасей Афродиты - воплощение возвышенной "небесной" любви, а также муза астрономии.
  
  Фагимасад (миф) - скифский бог морей и рек, покровитель коней и коневодства, особо почитаемый сайями.
  Фаланга ("ствол", "обрубок") - изобретённое др. греками боевое построение войска: плотно сомкнутый, непрерывный линейный строй гоплитов глубиной от 4 до 25-ти рядов.
  Фалернское вино - одно из лучших и наиболее ценимых в древности италийских вин с фалернских виноградников в Кампании.
  Фалеры - круглые металлические щитки, обычно с рельефными изображениями, служившие для защиты и украшения груди воина или коня. В Римской армии были также наградными знаками, вроде нынешних орденов и медалей.
  Фаллос ("столб", "колонна") - мужской половой орган и его изображение как символ производительной силы и плодородия.
  Фальшборт - верхняя часть борта, выступающая над палубой в качестве ограждения.
  Фанагор (первая пол.VI в. до н. э.) - милетский ойкист, основатель Фанагории.
  Фанагора, остров - совр. Фанталовский полуостров на северо-западе Тамани.
  Фанагория - самый крупный и богатый город в азиатский части Боспора, напротив Пантикапея, на восточном берегу Боспорского (Керченского) пролива. Вслед за В. Г. Зубаревым ("Историческая география Северного Причерноморья"), автор помещает этот город на месте совр. пос. Гаркуша.
  Фарнак I (конец III в.- 159 г. до н. э.) - царь Понта ок. 190 - 159 гг. до н. э. дед Митридата Евпатора. В 183 г. до н. э. перенёс столицу царства из Амиса в Синопу.
  Фаросский маяк - маяк, высотой ок. 130 м. с 283 г до н. э. стоявший на острове Фарос, на входе в гавань Александрии Египетской; считался одним из семи чудес античного мира.
  Фарсанг, парасанг - персидская мера длины, перенятая также и греками, ок. 5,5 км.
  Фасийское вино - одно из лучших греческих вин с острова Фасос (Тасос) в Эгейском море.
  Фасис - древнегреческий независимый полис в устье одноименной реки (ныне р. Риони), на месте совр. Поти.
  р. Фат - вероятно, один из левых притоков Кубани, в стране фатеев.
  Фатеи - меотское племя, обитавшее по берегам Вардана (Кубани) восточнее Синдики.
  Феб ("Свет"), миф - одно из прозвищ Аполлона как бога солнечного света.
  Фесмофории - 5-дневный женский праздник в честь Деметры по окончании осенних полевых работ, в Херсонесе совпадавший с концом года.
  Фетида (миф) - нереида, дочь морского бога Нерея и Дориды; после смерти первого мужа, фессалийского царя Пелея, отца знаменитого Ахилла, считалась, наряду с сестрой Амфитритой, женой Посейдона.
  Фиал - широкая, неглубокая чаша, иногда с горизонтальной рукояткой наподобие ковша.
  Фибула - художественно выполненная одёжная застёжка, служившая одновременно украшением.
  Фидий (ок. 490 - ок. 430 гг. до н. э.) - афинянин, один из величайших греческих скульпторов и архитекторов.
  Фисамиты - скифское племя.
  Форштевень - деревянный брус, образующий переднюю оконечность судна, обычно загнутый назад и украшенный в месте крепления с палубой деревянной фигурой, торсом или головой бога, богини, животного или птицы.
  Фракийцы - большая группа племён, населявшая в описываемую эпоху Балканский полуостров к северу от Греции и Македонии.
  Фракия - северная и восточная часть Балканского полуострова, населённая племенами фракийцев.
  Фриз - горизонтальная скульптурная или живописная композиция, окаймляющая верхнюю часть стены.
  Фронтон - верхняя часть фасада здания над карнизом.
  
  Хаб - совр. река Альма.
  Хабеи, хабы - скифское племя, обитавшие, по мнению автора, по берегам реки Хаб (Альмы), северные соседи напитов.
  Хабей - скифский город на левом берегу р. Хаб близ совр. пос. Севастьяновка, племенной центр хабов.
  Хайре! Хайрете! ("Радуйся"! "Радуйтесь"!) - обычное греческое приветствие при встрече и расставании.
  Халк ("медь") - мелкая греческая монета, 1/8 обола.
  Харак - совр. р. Кача.
  Харакс - совр. мыс Ай-Тодор.
  Харакены - скифская крепость в устье р. Харак.
  Хариты (миф) - богини красоты, радости и женской привлекательности, дочери Зевса и океаниды Эвриномы: Евфросина ("Благомыслящая"), Талия ("Цветущая") и Аглая ("Сияющая").
  Харон (миф) - старец, сын Эреба и Ночи, за плату в один обол переправляющий в лодке души умерших в царство Аида через подземную р. Ахерон (по другой версии - через Стикс), отделяющую мир живых от мира мёртвых.
  Херсонес Гераклейский или Таврический - крупный греческий город, основанный переселенцами из Гераклеи Понтийской на территории нынешнего Севастополя.
  Хилиарх - командир отряда в тысячу воинов, тысячник.
  Хиосское вино - высококачественное вино с о. Хиос в Эгейском море.
  Хитон - женская и мужская нижняя одежда, тип рубахи без ворота из шерсти или льна; он перепоясывался в талии, имел короткие или длинные рукава либо рукавные прорехи.
  Хламида - род плаща: отрез ткани, который оборачивали вокруг тела, скрепляя на правом плече или под горлом фибулой.
  Хора ("земля") - принадлежащая полису территория.
  
  Чалый - конская масть со значительной примесью белых волос по основной масти; хвост и грива - чёрные.
  Чепрак - суконная, ковровая, меховая подстилка под седло; у скифов и сарматов часто служила вместо седла.
  Черевики - башмаки.
  "Черепаха" - воинское построение, при котором отряд со всех сторон, включая верх (либо - со всех, кроме тыльной), прикрыт щитами.
  Чёрные коршуны - племя тавров, обитавшее в окрестностях Херсонеса.
  Чубарая или барсовая - конская масть: большие и средние чёрные пятна на белом.
  
  Шпангоут - внутренние рёбра судна, к которым крепится обшивка.
  
  Эвклей - первый весенний месяц херсонесского календаря (ок. 23 февраля - 22 марта).
  Эдип (миф) - знаменитый фиванский царь, сын Лая, нарицательный пример жертвы неумолимого рока.
  Эйсимнеты ("рассудительные") - в некоторых греческих городах так назывались члены избираемого народным собранием для надзора за деятельностью исполнительной власти Совета.
  Экклесия - народное собрание граждан общины, которому в демократических полисах принадлежала вся законодательная и исполнительная власть.
  Эксомида - короткая нательная рубаха без ворота, с одним или двумя короткими рукавами или без рукавов.
  Элевсинии - знаменитый в древности аттический праздник с мистериями в честь Деметры и Персефоны, проходивший в городе Элевсин близ Афин.
  Элевтерия - независимость.
  Электр, Электрон - сплав из золота и серебра.
  Элизий (миф) - расположенный на западном краю света земной рай, где царит вечная весна и где избранные герои живут без печали и забот.
  Эллада - Греция.
  Эллинофил - приверженец греческой науки, культуры и образа жизни.
  Эллины - распространившееся в античности самоназвание греков, первоначально принадлежавшее только одному племени, населявшему небольшую область в южной Фессалии - Элладу; эллины считали себя потомками Эллина - сына Девкалиона и Пирры, внука Прометея.
  Эмпорий - торговое поселение греков на варваврских землях, не имеющее статуса полиса.
  Энареи - скифские жрецы-евнухи, ходившие в женских одеждах и оберегавшие жён и дочерей скифских царей.
  Эол (миф) - повелитель ветров, сын Посейдона и Меланиппы.
  Эос (миф) - богиня утренней зари, дочь титана Гипериона и титаниды Тейи (Феи), сестра Гелиоса и Селены.
  Эпибат - пассажир на торговом судне, а также морской пехотинец на военном корабле.
  Эргастерий - ремесленная мастерская.
  Эргастул - тюрьма.
  Эратосфен Киренский (ок. 276 - 194 гг. до н. э.) - учёный и литератор, основатель физической географии; работал в Александрии Египетской и Афинах; высчитал окружность Земли, весьма близкую к реальной, а также определил дату Троянской войны.
  Эрот (миф) - бог любви, сын Афродиты от Арея (либо от Гефеста) и её постоянный спутник; шаловливый мальчик, вооружённый луком, стрелы которого пробуждают в богах и в людях необоримое любовное влечение.
  Эскулап - см. Асклепий.
  Этнарх - вождь варварского племени.
  Эфебы - в греческих полисах - юноши 16 - 20 лет, несущие двухгодичную военную службу по охране границ, городских ворот и стен, и одновременно обучающиеся военному делу; по окончании её приносили присягу и становились полноправными гражданами полиса.
  
  Юрта - шатёр, переносное каркасное, с войлочным или кожаным покрытием, жилище кочевых народов; нередко устанавливалась на больших, влекомых волами повозках.
  
  Язамиты (иксамиты) - меотское племя, обитавшее на восточном побережье Азовского моря.
  Янтарный - конская масть: золотисто-рыжий корпус и голова, хвост, грива и нижняя часть ног - коричневые.
  Ярмо - деревянный хомут для запряжки волов, быков в телегу или плуг. Ясон (миф) - сын царя Иолка Эсона, легендарный предводитель отправившихся на край света в Колхиду за золотым руном аргонавтов.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"