Похороны несчастного царевича Перисада Мелана смотрела в компании Афинаиды, Агапии, Илерии и их приятелей - молодых сыновей столичных богачей, с самой удобной точки - подножья конной статуи Левкона I над Скифскими воротами, откуда скорбная процессия, медленно двигавшаяся по Скифской улице и затем, сквозь бесчисленную молчаливую толпу, по некрополю, была как на ладони. Высунувшись между мерлонами, Мелана глядела на приближавшееся со стороны Акрополя под тягучие стоны флейт и вопли плакальщиц печальное шествие, а Ксенопиф, в отсутствие Делиада взявший на себя роль её "покровителя", тесно прижавшись сзади, ласкал сквозь тонкую ткань туники её живот и "улитку", жарко целуя обнажённые плечи и затылок. Так же вели себя и другие парочки, которых стояло между мерлонами Левконовой башни больше десятка. Многие - и Мелана с Ксенопифом не исключение - во время долгого ожидания носилок царевича успели по нескольку раз перепихнуться стоя: пока ты жив, молод и здоров, используй каждый отведенный тебе мойрами день, час и миг для наслаждения! Мелане трудно было на это возразить - ласки Ксенопифа не были ей неприятны, к тому же она теперь служительница Афродиты и дарить ласки мужчинам её обязанность...
Мелана увидела ехавшего во главе процессии с мрачным лицом и устремлённым вперёд отсутствующим взглядом Алкима, не взглянувшего на стоящих над воротами друзей и подруг. Затем взгляд её скользнул по усыпанным цветами погребальным носилкам и шедшим в первом ряду за ними басилевсу и его родным, надолго задержавшись на прекрасных даже в скорби лицах Гереи и её дочери. Отыскав глазами Делиада, шествовавшего с отцом, дедом и матерью во втором ряду, Мелана с болью в сердце подумала, что и она могла сейчас идти там об руку с Делиадом как его законная жена, и эта горькая мысль наполнила её глаза слезами больше, чем скорбные трели флейт и вид лежащего в цветах на носилках, столь нелепо погибшего маленького царевича... В отличие от Алкима, Делиад перед воротами поднял глаза и скользнул по лицам стоящих между мерлонами гетер и друзей. Несколько долгих секунд Мелана и Делиад глядели в глаза друг другу, и когда он скрылся под аркой, Мелану, будто острым кинжалом пронзило предчувствие, что это был их последний, прощальный взгляд...
После того как носилки царевича проплыли по кипарисовой аллее к храму Аида и Персефоны, гетеры и их приятели по предложению Стафила отправились в термы его отца, где и скоротали ночь, нежась в мраморных ваннах, вкушая деликатесы и сладкие вина и до изнеможения предаваясь любовным усладам в согласии с господствующей в кругу боспорских богачей философией мудреца Эпикура.
Утром молодые люди щедро расплатились с гетерами, и Афинаида, Агапия, Илерия отправились в нанятых возлюбленными носилках отсыпаться в принадлежащий им дом неподалёку от храма Афродиты Пандемос. Звали с собой и Мелану, но та решила вернуться в усадьбу Делиада, хотя Афинаида советовала подождать, пока уедут в Феодосию его родители и дед. Но уж очень хотелось Мелане поскорее вернуться в знакомую обстановку роскошной усадьбы, где ещё совсем недавно она была хозяйкой: вдруг Делиад ждёт её там?
Ксенопиф любезно вызвался отвезти её в усадьбу. Взяв на постоялом дворе у Тиритакских ворот напрокат лошадь и повозку, он повёз Мелану на полуостров Дия.
Умудрённая Афинаида оказалась права: охраняющий ворота раб отказался впустить Мелану, сказав, что не велено. Кем не велено? Старшим хозяином. А молодой хозяин здесь ли? Нет, никого из хозяев в усадьбе нет.
Развернув коня, Ксенопиф повёз огорчённую до слёз Мелану обратно. Ощутив желание утешить девушку, он остановил лошадь около выезда на Тиритакскую дорогу и овладел Меланой на устилающей дно телеги свалявшейся соломе. Вернув лошадь и телегу хозяину, он отвёл Мелану в дом Афинаиды и её подруг, заверив, что Делиаду этот дом прекрасно известен, и он заберёт её и увезёт в усадьбу, как только уедут его родители.
Но Делиад так и не пришёл. От явившегося пару дней спустя Феокрита Мелана узнала, что Делиад утром уехал из Пантикапея, сопровождая со своей сотней в Феодосию родителей, деда и царевну Элевсину. Так может, он через день-другой вернётся? Увы, нет. Хилиарх Гиликнид приказал ему с его сотней охранять царевну, пока та не вернётся в столицу, а как слышал Феокрит, Элевсина останется в Феодосии до осени. Но пусть Мелана не огорчается: её и без Делиада найдётся кому приголубить и утешить, рассмеялся Феокрит, увлекая её на ложе. А чем дольше продлится разлука, тем с большим пылом возжелает её Делиад по возвращении, добавила с улыбкой мудрая Афинаида.
На следующий день, около полудня, когда гетеры просыпаются после ночных трудов, в калитку Афинаиды постучал Ламах. Получив дозволение хозяйки, мускулистый раб-привратник, служивший одновременно охранником, впустил гинекономарха и двух его телохранителей (ещё двое остались с лошадьми снаружи).
Ламах терпеливо прождал во дворе минут десять, пока девушки приводили себя в порядок. Наконец все четверо вышли в отделённый от дворика увитыми цветами резными деревянными перилами андрон.
- О, старый знакомый! - блеснула жемчужной улыбкой Афинаида.
- И, как всегда, ранний гость! - рассмеялась рыжая хохотушка Илерия.
- Присаживайся, позавтракай с нами, - любезно пригласила Афинаида.
Скользнув по улыбающимся лицам Афинаиды, Илерии и Агапии, Ламах остановил взгляд на Мелане. Та опустила глаза и зарделась.
- Благодарю. Я пришёл поговорить с Меланой.
- Вот за завтраком и поговорите.
- Я бы хотел переговорить с ней наедине. Это не займёт много времени.
- Хорошо, пойдём, - сказала Мелана и, повернувшись, пошла в свою спальню.
Притворив дверь, Ламах по привычке бегло окинул небольшую комнатку с расписанными блеклыми травами и цветами розовыми стенами, приставленное левым боком к дальней стене широкое ложе, застланное свисающим почти до пола тёмно-синим покрывалом, расстеленную по тёмно-красному дощатому полу от двери до ложа красно-зелёную полосатую ковровую дорожку, широкий одёжный ларь с медными уголками слева за дверью, коричнево-красный лакированный столик с туалетными принадлежностями и горящим перед прямоугольным бронзовым зеркалом светильником у стены между ложем и сундуком, квадратный табурет с вышитой красными петушками плоской зелёной подушкой возле столика и низкое мягкое кресло у противоположной стены.
Повернувшись возле ложа лицом к Ламаху, Мелана подняла глаза и указала на кресло:
- Садись...
Ламах остался стоять в двух шагах от неё, пристально глядя ей в глаза. Приглушенным, чуть гнусавым из-за перебитого носа голосом Ламах предложил Мелане стать его женой. У него теперь свой двухэтажный дом неподалёку от храма Диониса, рабы. Теперь, когда Делиад от неё отказался, она станет там хозяйкой, родит ему детей...
Когда он умолк, Мелана отвела глаза под обращённым на неё с надеждой взглядом и грустно вздохнула.
- Благодарю, Ламах. - Она вновь обратила глаза на Ламаха. - Ты хороший друг, но... я не могу... Я люблю Делиада. Я и гетерой стала лишь для того, чтобы остаться его возлюбленной, раз уж нельзя женой... К тому же я уже ношу его дитя.
- Я признаю его своим, - поспешно заверил Ламах.
- Нет, Ламах... В благодарность за то, что ты выкрал меня для Делиада, я готова хоть сейчас возлечь с тобой и потом услаждать тебя задаром, когда пожелаешь, но женой твоей быть не могу, прости... Найди себе другую жену, мало ли в Пантикапее красивых девушек.
- Ну что ж... Коли нет, так нет. Прощай, Мелана...
Не воспользовавшись дружеским приглашением Меланы, Ламах круто развернулся и вышел вон. Не взглянув на сидевших в андроне вокруг уставленного яствами столика трёх подруг, гинекономарх с мрачным лицом прошагал через дворик к ждавшим его у калитки телохранителям.
От телохранителей Ламаха молва о том, что он пытался забрать у гетер Мелану, но ушёл не солоно хлебавши, разлетелась по казарме гинекономов, достигнув в тот же вечер ушей Олгасия. Олгасий попросил жену сходить к дочери и попытаться уговорить её вернуться домой.
На другое утро, отправившись с рабом и рабыней на рынок, Исигона завернула к дому Афинаиды. Открывший на неурочный стук верзила привратник заявил было, что тут нет никакой Меланы, но Исигона настаивала, пригрозив прийти с гинекономами. Пришлось послать рабыню будить Афинаиду.
Мелана не раз говорила, что домой ни за что не вернётся. После того как она познала сладость мужского фаллоса, можно было не опасаться, что птичка захочет вернуться в клетку. Афинаида велела впустить Исигону.
Она оказалась права: молча выслушав уговоры матери, уверявшей, что отец найдёт ей достойного, богатого мужа, - пусть только вернётся, Мелана ответила то же, что и Ламаху, только о своей беременности не упомянула. Расстались мать и дочь в слезах...
О том, что Делиад зародил в её лоне дитя, Мелана догадалась по симптомам, хорошо ей известным от матери, которую она не раз наблюдала беременной её младшими сёстрами. Поразмыслив, она решила утаить своё положение от подруг (проницательная Афинаида несколько раз интересовалась, не понесла ли она), во-первых, потому, что те, конечно, станут уговаривать её избавиться от плода (а она желала непременно сохранить дитя), а во-вторых, потому, что хотела преподнести сюрприз Делиаду. Мечтая о сыне, которого она родит Делиаду (а она уверила себя, что это будет непременно сын), она улыбалась, предвкушая, как обрадуется Делиад, и уже любила своё будущее дитя так же сильно, как его отца. Помня, как страстно любил её отец своего единственного сына, она была уверена, что рождённый ею сын накрепко привяжет к ней Делиада, и каждый день молила Геру, чтоб дитя в её чреве оказалось мальчиком, а дандарийка рожала Делиаду одних девчонок.
Потянулись долгие дни ожидания Делиада, хотя и отнюдь не скучные, но Мелане не терпелось, чтоб скорей наступила осень.
Дом, ставший временным прибежищем Меланы, принадлежал Афинаиде, доставшись ей от мужа-навклера, увезшего её лет восемь назад на Боспор с её родного Хиоса и пропавшего в море три года спустя. Илерия и Агапия были её компаньонками, платившими ей треть своего заработка. На тех же условиях в число временных компаньонок приняли и Мелану.
Привратник Сасон был единственный мужчина в доме гетер. С ним сожительствовала сорокалетняя толстая рабыня-повариха Фата. Ещё в доме жила семилетняя дочь Афинаиды Аглая, общая любимица, с 27-летней рабыней-нянькой Исой, убиравшейся в доме и помогавшей Фате на кухне.
У Афинаиды, Агапии и Илерии было по молоденькой смазливой рабыне-служанке, обученных игре на различных музыкальных инструментах, танцам и пению, следивших за одеждой, обувью и украшениями хозяек, делавших им макияж и причёски и помогавших ублажать клиентов. Необходимо было обзавестись собственной служанкой и Мелане.
В тот день, когда Мелана дала от ворот поворот своему похитителю Ламаху, позавтракав, Афинаида, Агапия и Илерия в сопровождении служанок повели Мелану на агору. Среди выставленных в тот день на помосте немногих рабынь ничего подходящего не оказалось. Зато гетеры купили новой подруге на заработанные ею деньги несколько ярких хитонов, туник, женских поясов, пар сандалий, а ещё краски для ногтей и лица, флаконы с духами и благовонными маслами, изящное бронзовое зеркальце с рукоятью в виде Афродиты, несколько черепаховых гребешков, ножнички, щипчики, щёточки и украшенную перламутром резную шкатулку для всех этих мелочей (ведь почти всё подаренное ей Делиадом осталось в усадьбе). Подаренные Делиадом жемчужные серьги, нефритовое ожерелье, пара браслетов и перстней, которые она надела, отправляясь на похороны царевича, остались её единственными украшениями. Афинаида сочла, что на первое время довольно и их, а новых украшений ей ещё надарят клиенты.
Нагрузив покупками служанок, подруги медленно направились к храму Афродиты Пандемос, разглядывая стоящих и прогуливающихся по центральной Портовой улице гетер, порнай и мужчин и отвечая на приветствия многочисленных знакомых. Тут в любое время суток можно было найти подружек на любой вкус и кошелёк - от начинающих малолеток до многоопытных шлюх, чьи лучшие годы остались далеко позади. Присматривавшие за "кобылицами" сутенёры и сутенёрши готовы были предоставить богатому клиенту даже девственниц.
Примерно треть служительниц Афродиты были свободные женщины, зарабатывающие продажей своего тела, две трети - рабыни, добывающие деньги для хозяина или хозяйки. Взять в услужение и ученицы красивую девчонку из бедной семьи преуспевающей гетере не составило бы труда, но Афинаида советовала купить рабыню - с ней куда меньше хлопот. Поторговавшись с несколькими знакомыми сутенёрами, Афинаида купила для Меланы миловидную светловолосую 13-летнюю рабыню по имени Тибия, из тех, что рождены и выращены в домашних "питомниках" местных богачей и для которых рабство - естественное состояние.
Домой подруги вернулись не только с новой рабыней и покупками, но и с тремя молодыми людьми, достаточно богатыми и щедрыми, чтобы заплатить запрошенную Афинаидой немаленькую цену за возможность провести этот вечер в компании четырёх красавиц.
Вообще же лето для гетер высокого разряда, как Афинаида и её подруги, было временем "неурожайным": богачи и их сыновья почти все разъезжались, кто в чужие края с товарами, кто в загородные усадьбы, заезжие моряки (даже купцы-навклеры) предпочитали шлюх подешевле, толпы которых с утра до ночи осаждали набережные и причалы, семейные праздники, свадьбы, пирушки богачей, на которые приглашали петь и плясать дорогих гетер, были редкостью в летнюю пору, а тут из-за гибели царевича пантикапейцам и вовсе стало не до празднеств.
Обычно элитные гетеры разъезжались на лето по усадьбам своих богатых друзей. Как и год назад, Афинаида и её подруги намеревались провести лето в усадьбе Делиада, но из-за его отъезда по настоянию родни в Феодосию усадьба для них оказалась закрыта, искать иные варианты было поздно и пришлось остаться в городе.
После разговора Меланы с матерью Афинаида решила, что настала пора ей принести обет Афродите - обязательную процедуру, после которой боспорские порнаи и гетеры получают законное право заниматься своим ремеслом.
После полудня гетеры повели Мелану в центральные термы на агоре. Там их уже дожидались извещённые Афинаидой Феокрит и Ксенопиф. Илерия и Агапия остались поплавать в бассейне в большом зале, привлекая взоры укрывавшихся там от полуденного зноя мужчин. Афинаида и Мелана проследовали с Феокритом и Ксенопифом в занятую ими ванную комтату.
Пока Феокрит, Ксенопиф и Афинаида предавались любви втроём в наполненной тёплой водой мраморной ванне, Мелана выкупались в соседней ванне. Служанка Афинаиды вымыла волосы Меланы и тщательно растёрла всё её тело благовонным маслом. Служанка Меланы обрядила её в короткую безрукавную тунику шафранного цвета и золотые сандалии, высушила и старательно расчесала ей волосы, оставив их свободно струиться по спине и плечам. Затем более опытная служанка Афинаиды накрасила Мелане кармином губы, начернила и удлинила брови, позеленила малахитовым порошком веки, а новенькой служанке Меланы доверила подрезать и позолотить госпоже ногти на руках и ногах. Наконец Афинаида повязала на талии Меланы красный шерстяной пояс и водрузила ей на голову венок из пурпурных роз.
В таком виде подруги вывели на закате Мелану из терм. Илерия вручила ей купленную на агоре белую голубку, которую та понесла в руках по улице порнай к храму Пандемос. Из терм и с агоры за гетерами увязались десятки мужчин, привлечённых красотой новой "кобылки Афродиты" - отставленной жены Делиада, и на улице порнай к ним присоединялись всё новые.
Войдя в храмовые ворота, Афинаида, Агапия и Илерия с нежными улыбками расцеловались с дежурившей в этот вечер в храме жрицей и представили ей и дежурному диктериану - сборщику подати в царскую казну с тружениц Афродиты - свою подопечную. Зардевшись густым румянцем, Мелана заявила им о своем желании посвятить себя служению Афродите. Феокрит, Ксенопиф, Агапия и Илерия (обе были жрицами Афродиты Пандемос) подтвердили, что она действительно свободнорожденная дочь начальника городского эргастула Олгасия и что гекатонтарх соматофилаков Делиад действительно официально отказался от супружества с нею. Диктериан объявил Мелане, что, согласно боспорским законам, она должна будет отдавать пятую часть заработанного в качестве налога в царскую казну. Мелана сказала, что согласна, и жрица, раздвинув красивые губы в благожелательной улыбке, пригласила её пройти к жертвеннику.
Подойдя с голубкой в руках к центральному алтарю, Мелана обратилась с молитвой к Афродите Пандемос, попросив её о защите и покровительстве. Жрица вложила в зубы Мелане зелёный лавровый лист и подала изогнутый жертвенный нож. Прижав голубку к забрызганной свежей кровью плите алтаря, Мелана отсекла ей голову и, подержав, пока птица перестала трепыхаться, оставила на алтаре рядом с ещё двумя пожертвованными Афродите голубками.
Вместе с тремя подругами, Феокритом, Ксенопифом и диктерианом Мелана проследовала за жрицей в храм, в котором уже находились со своими родными две молоденькие девушки, едва вышедшие из детского возраста, тоже решившие в этот день посвятить себя ремеслу Афродиты.
Статуя Афродиты Пандемос, высотой в обычный человеческий рост, стояла на невысоком квадратном пьедестале у дальней стены. Огонь, пылавший в двух широких позолоченных чашах на бронзовых треножниках по бокам пьедестала, отсвечивал бликами на гладком розовом мраморе. Богиня стояла между полураскрытыми волнистыми створками морской раковины, достигающими её бёдер, и была совершенно нагой, с золотыми ногтями на руках и ногах, собранными в узел на затылке волнистыми медно-золотыми волосами, пурпурными сосками и губами и сапфирно-синими зрачками. Пьедестал на несколько шагов отстоял от расписанной сюжетами из жизни Афродиты задней стены, так что прекрасной богиней можно было любоваться со всех сторон.
Подойдя вместе со жрицей к статуе, "новобранки" встали друг подле дружки лицом к богине.
- Повторяйте за мной, девушки, - обратилась к ним ставшая сбоку правого треножника жрица:
- Я, Гедика, дочь моряка Гордия...
- Я, Парма, дочь камнетёса Каридия...
- Я, Мелана, дочь гинеконома Олгасия, по своей собственной воле желаю быть служительницей Афродиты. Клянусь добросовестно и безотказно дарить наслаждение любому мужчине или женщине, которые пожелают заняться со мной любовным трудом во славу Киприды за оговоренную плату. Да будет Афродита Пандемос свидетельницей моей клятвы. Отдаю себя под её всемилостивое покровительство и защиту.
Произнеся клятву, девушки бросили в чаши с огнём по кусочку нарда.
- Теперь развяжите свои пояса и оставьте их в дар богине, - приказала жрица.
Диктериан занёс имена новобранок в список женщин, которым дозволено заниматься ремеслом Афродиты (тех, кто делал это без дозволения, гинекономы ловили, а судьи карали поркой и жестокими штрафами) и выдал каждой по папирусному листку с дозволением, на котором ежемесячно будет ставиться отметка об уплате подати.
- Солнце село, пора начинать! - крикнул один из толпившихся в дверях парней.
Жрица попросила всех, кроме новоявленных "кобылок Афродиты", выйти. Через минуту она вывела новобранок Киприды из храма. Стыдливо опустив глаза, девушки выстроились плечом к плечу между колоннами на верхней ступени четырёхступенчатой входной лестницы. Распущенные волосы девушек были отброшены за спину, а из одеяний на них остались только венки на головах.
Сотни полторы мужчин, юнцов и стариков, набившихся вперемешку с порнаями во двор перед храмом (иные каждый день приходили сюда на закате поглазеть на новеньких), с жадным любопытством разглядывали выставленные напоказ девичьи тела; некоторые отпускали по поводу увиденного громкие реплики.
Согласно принятой в храме Пандемос традиции, в первую ночь после посвящения новобранки должны пройти испытание на пригодность избранной профессии: от заката до восхода солнца отдаваться в храме перед ликом богини всем, кто пожелает купить их ласки, причём половина полученной в эту ночь платы доставалась в качестве вступительного дара храму Пандемос, а другая половина поступала в царскую казну как подать за первый месяц.
Поскольку желающих опробовать новеньких (особенно - красавицу отставную жену Делиада) оказалось более чем достаточно, стоявший рядом с девушками на верхней ступени диктериан начал торги. Тот, кто выкладывал за ту или иную девушку самую высокую цену (первой по общему требованию "продали" Мелану), уплатив деньги (половину монет жрице, половину диктериану), уводил её в храм, где у дальней стены по бокам статуи были приготовлены "брачные ложа" из козьих шкур.
За Мелану между страждущими мужчинами разгорелась настоящая битва - на радость жрице и диктериану. Две её напарницы отправились в храм за куда меньшую цену. После того как "наставник", опробовав новобранку во все "двери", наконец разряжал своё орудие, храмовая иеродула наскоро обтирала её смоченной в воде губкой, и жрица вновь выводила её на верхнюю ступень лестницы, ярко освещённой пылавшими на четырёх колоннах факелами. Торг за девушку повторялся, и победитель вновь уводил её в храм (чем дальше, тем за меньшую цену). И так раз за разом, пока крыша Аполлона Врача над стеною Акрополя не засияла золотом в лучах восходящего за Проливом солнца... К тому часу Мелана и её напарницы напоминали загнанных лошадей. К счастью для них, ночи ещё были по-летнему короткими.
По просьбе Левкона Каданак отправился в Мирмекий сообщить Клеомене, что он вынужден прекратить с ней и её сыном всякие отношения. Стражи отказались впустить его в дом без дозволения лохага Сагария, но Каданак попросил позвать Клеомену к дверям: он должен сказать ей несколько слов по поручению царевича Левкона.
Явившаяся через минуту Клеомена настояла, чтобы стражи открыли дверь её родичу, и, радостно улыбаясь, пригласила сидевшего с двумя слугами верхом на конях Каданака войти. Не ответив на её улыбку, Каданак хмуро глядел на неё с коня, и живот Клеомены свело в недобром предчувствии. Отведя глаза, Каданак сказал, что Сагарий рассказал басилевсу, Левкону и советникам всё о жизни её и её сына, поэтому ни о её возвращении к Перисаду, ни о женитьбе Левконика на Элевсине больше не может быть и речи. Навсегда попрощавшись с огорошенной Клеоменой, Каданак стеганул плетью коня и поскакал со спутниками вниз к городским воротам.
На явившегося вечером Сагария пьяная Клеомена кинулась яростной кошкой с явным намерением выцарапать ему глаза - он едва успел перехватить её руки. Осыпая его отборной матросской руганью, потребовала убираться вон и никогда больше не переступать порог её дома. Удерживая тянущиеся к его лицу руки, Сагарий кликнул глядящих из входного коридора стражей и велел одному из них отвести к нему домой рабов Клеомены.
- Отныне никаких рабов! - властно объявил он Клеомене.
Увидев, как четверо её рабов понуро уходят под конвоем стражника со двора, Клеомена разом лишилась сил, обуревавший её гнев улетучился, как воздух из проколотого пузыря. Толкнув её на ложе, Сагарий позвал в андрон всех рабынь Клеомены и Левконика. Когда те явились на зов, испуганно стеснившись у боковых дверей, Сагарий, окинув их из-под косматых бровей тяжёлым взглядом, объявил, что с этого дня, волею басилевса и Молобара, Клеомена и все рабыни в полной его власти и он их единственный господин. Клеомена более не покинет этого дома, и никто - ни Тисандр, ни Левконик - не войдёт к ней.
- Где мой сын? - уныло спросила Клеомена, сидевшая с низко опущенной растрёпанной головой, зажав ладони между колен.
- Вы больше не увидите друг друга.
- Он жив?
- Его решено отдать на попечение Тисандра, - помолчав, сказал Сагарий.
- А, ну пусть... - кивнула Клеомена. После того как рухнула её мечта вернуться с помощью Левкона в царский дворец, сын ей стал, по большому счёту, не нужен; пусть лучше живёт с Тисандром, чем здесь, в заточении.
- А теперь я должен преподать тебе урок послушания.
Отстегнув меч и положив на столик меч, он снял обшитый серебряными бляхами кожаный пояс. Ухватив Клеомену левой рукой за волосы, стянул её на пол, положил грудью на ложе, задрал на спину хитон и тунику и, не сдерживая руки, всласть отхлестал бывшую басилису по пухлому заду. Кусая замшевое покрывало, Клеомена выла на весь Мирмекий. После двадцати ударов посчитав, что для первого раза достаточно, Сагарий поднял ей голову и ожесточённо отодрал в рот. Излившись ей на лицо, удовлетворённо потёрся не успевшим обмякнуть концом по залитым слезами, слюной и мужским семенем щекам, губам и подбородку.
- Так-то лучше... И запомни: если урок не пойдёт впрок, посажу тебя в подвале на цепь, на хлеб и воду. И никто тебя больше не защитит и не поможет. Умрёшь здесь - басилевс, Молобар и Левкон только рады будут.
Послав двух рабынь Левконика за едой и вином, Сагарий прихватил со столика меч и, облапив за бёдра двух других рабынь, повлёк их в бывшие покои Левконика.
Для Клеомены началась одинокая жизнь в заточении, больше похожая на медленное умирание.
Левкон проводил дочь, Хрисалиска, Лесподия и Мелиаду до ворот Длинной стены, где заодно попрощался и с Каданаком, ехавшим с женой и детьми к себе в усадьбу. Проскакав с десятком телохранителей галопом пять фарсангов обратно до городских ворот, Левкон около часа занимался гопломахией во дворе казармы с самыми умелыми рубаками из оказавшихся там соматофилаков.
Поднявшись на Акрополь, хотел зайти во дворец проведать брата, но страж над аркой запертых ворот сообщил, что басилевс сейчас в Старом дворце. Обогнув цитадель, Левкон увидел стоящие напротив входа малые царские носилки (принадлежавшие покойной басилисе Апфии). Четверо рабов-носильщиков скучали, сидя на лестничных ступенях около носилок. Два десятка соматофилаков укрывались в тени между входными колоннами. У стены слева от входа стояли и сидели на корточках и прямо на каменных плитах десятка три женщин, мужчин и стариков, тотчас устремившихся ему навстречу, едва он показался из-за цитадели (следовавшие за Левконом телохранители на всякий случай встали со щитами и копьями у него за спиной и по бокам). Выстроившись в ряд, женщины и старики протягивали Левкону папирусные свитки, со слезами умоляя помочь в их бедах. К Левкону и прежде, что ни день, обращались за помощью и защитой, теперь же, когда в глазах народа он стал фактическим правителем державы, число просителей возросло многократно. В большинстве люди просили разобраться по справедливости и отменить или хотя бы смягчить наказание их родным, поскольку судьи, получая взятки, всегда выносили приговоры в пользу богатых. Принимая их прошения (многие, став на колени, норовили поцеловать ему руку или полу хитона), Левкон передавал их следовавшему за ним Дидиму, обещая разобраться непредвзято и, если будет возможно, помочь.
Войдя к себе в кабинет, Левкон ничуть не удивился, увидев там Эпиона, сидящего в кресле с какой-то книгой, - после случившегося несчастья тот был с басилевсом неразлучен.
- Опять завалили просьбами? - повёл Эпион глазами на кипу свитков, вываленных Дидимом из полы туники на столик под окном, между креслом и хозяйским ложем. (Как старый приятель, Эпион с приходом царевича остался сидеть.) Левкон вздохнул.
- Что поделаешь... Для угодивших в судебные жернова бедняков басилевс последняя надежда на справедливость... Как басилевс? - спросил он, глядя в окно на медленно прогуливающегося под руку с Гереей вокруг клумбы с розами Перисада.
- Полагаю, не столько богам, как Герее, - улыбнулся Эпион. - Её красота воздействует на басилевса целительнее любого эликсира. Перисаду сейчас нужно побольше двигаться, дышать ароматами цветов и пихт, слушать пение птиц, разговаривать, чтобы отвлекаться от мыслей о сыне. Всё это здесь есть, но если бы Герея сегодня уехала, уверен - ничто бы не заставило его сюда прийти.
- Ну что ж, пусть приходит, лишь бы поправился.
Левкон пошёл в сад и, подхватив брата под другую руку, прогуливаясь с ним и женой по садовым дорожкам, стал рассказывать о поездке к Длинной стене.
- Как бы и я хотел уехать отсюда вместе с вами в Феодосию, - протянул жалобно Перисад.
- Ну, ладно, гуляйте, а мне надо пойти поработать, - сказал после третьего круга Левкон. Провожаемый завистливым взглядом жены, мысленно желавшей Перисаду провалиться Тартар, Левкон прошёл через боковую дверь в гинекей и наскоро ополоснулся в приготовленной для него холодной ванной.
Вернувшись в кабинет, он принялся читать прошения, спрашивая по каждому мнение Эпиона и Арсамена, которого пригласил вместе с Гераком в кабинет. В тех случаях, где речь шла об убийствах, похищениях свободных и иных тяжких преступлениях, за которые обвиняемых приговаривали к смерти или рабству на вёслах или в каменоломнях, Арсамен советовал вызвать тюремного палача и свидетелей и допросить их под клятвой, насколько правдивы обвинения. В более простых случаях, когда речь шла, например, о незначительной краже, Левкон сразу диктовал Гераку именем басилевса смягчение или отмену излишне жестокого приговора.
Едва только Левкон, вернувшись в сад, заикнулся о необходимости смягчить некоторые судебные приговоры, Перисад, жалобно скривившись, сразу стянул с пальца перстень-печать и, протянув брату, попросил оставить его у себя. Пока Герея вела Перисада в триклиний, Левкон, забежав в кабинет, поставил царские печати на всех прошениях, по которым принял решение. Войдя вместе с Эпионом в триклиний, он силком вернул перстень на палец брата, усаженного Гереей на хозяйское клине под окном в сад. (Одна из рабынь как раз ополаскивала ступни басилевса в серебряной лохани с надушенной розовыми лепестками водой.)
- Ты у нас басилевс, и печать должна оставаться у тебя.
Обратив глаза на усевшуюся в своё кресло в изголовье его ложа Герею, Перисад обречённо вздохнул: видно, придётся ему носить этот перстень до самой смерти...
Жестом отослав рабыню с лоханью (он только недавно помылся), Левкон прилёг на ложе в ногах у брата. Рабыни под присмотром Креусы принялись заносить и расставлять на столиках Перисада и Левкона аппетитно пахнущие кушанья. Эпион, стоявший при домашних трапезах Перисада около царского стола, по настоянию Левкона сел в кресло напротив Перисада, чтобы пробовать все яства и напитки на его столе - не из опасения, что басилевса здесь могут отравить, а чтобы определить, что из приготовленного Креусой пойдёт басилевсу на пользу, а от чего в его нынешнем состоянии лучше воздержаться. Перисад ел всё весьма охотно, обильно запивая съеденное сладким косским вином, - пробудившийся вкус к еде был верным признаком того, что басилевс пошёл на поправку.
Через час Хорет и Дидим под руки увели захмелевшего и ослабевшего басилевса из триклиния на улицу и уложили в носилки. Следом вышли рука об руку Левкон с Гереей, Эпион и Герак, которому Левкон поручил отнести утверждённые басилевсом прошения логографу Аполлонию. Подождав под колоннадой, пока носилки с басилевсом, сопровождаемые спереди и сзади двумя десятками соматофилаков, скрылись за закруглением цитадели, Левкон и Герея вернулись в прохладный андрон.
- Уф-ф! Еле дождалась, когда он уберётся! - воскликнула Герея. - Это что же, он теперь каждый день будет сюда таскаться?
- Эпион считает, что для скорейшей поправки Перисаду нужно больше двигаться, дышать цветами и пихтой.
- Нет, я этого не вынесу - умру от тоски! - простонала Герея. - Ну почему я не уехала вместе с дочерью? Левкон, давай завтра уедем!
- Ты же слышала, он захочет поехать с нами, а он ещё слишком слаб для такой поездки. Может, дней через десять поедем.
- Вместе с ним? Ни за что! Милый, давай завтра уедем в нашу усадьбу - туда он не поедет.
Обняв жену за плечи, Левкон привлёк её к себе и поцеловал в губы.
- Не будь такой жестокосердой, Герея. Прояви немного терпения. Неужели ты нисколько не сочувствуешь горю Перисада?
Герея отыскала под хитоном фаллос Левкона.
- Ладно, муженёк, проявлю. Но при условии, что ты сейчас же хорошенько вознаградишь меня за мои утренние страдания...
Потянув за вздыбившийся в её ладони фаллос, Герея, как коня за узду, повела мужа в сад.
Жизнь Хиона после гибели царевича сильно поскучнела, тем более, что и молодые псы, Пат и Гек, остались в Левконовой усадьбе. Хиону до слёз было жаль юного царевича, как будто он второй раз потерял брата. А тут ещё и царевна Элевсина уехала (притаившись за зубчатой оградой верхнего дворика, Хион видел, как она шла с отцом и родными мимо дворца в Нижнюю крепость) - Хиону стало совсем тоскливо. Почти весь день хозяин проводил у постели больного басилевса, а Хион сидел один в его комнате, глядел в окно, вспоминая царевича, царевну, игры с ними: стрельбу из лука по голубям и воронам, бой мух, чудесную усадьбу на берегу моря с огромным садом, дельфинов, роковой прыжок... А то вдруг со щемящей болью в груди вспоминал брата Волота, родное селище, реку, лес, деда Бажена... На верхние этажи и на башню Хион больше не ходил (хозяин попросил его не попасться на глаза басилевсу, чтоб не напоминать о сыне), отлучался только в отхожее место да поесть на поварню.
Услыхав из разговора рабов на поварне, что басилевс велел сегодня отнести себя в Старый дворец, Хион поспешил к окну-бойнице в торцевой стене коридора на втором этаже, с видом на нижний дворик. Как только рабы вынесли накрытые ало-золотым пологом носилки с басилевсом за ворота цитадели (Эпион шёл сзади за носилками), Хион бросился к лестнице, мигом взлетел на верхнюю площадку лестничной башни и увидел, как рабы опустили носилки у входа в Старый дворец, откуда часом ранее ушла с отцом Элевсина. (Накануне она приходила в царский дворец попрощаться с дядей-басилевсом, и Хион видел её из бойницы над нижним двором.)
Хион проторчал полдня на башне, разглядывая облака, голубей и ворон на крышах дворцов и храмов и зубцах стен, воинов в нижнем дворике цитадели и у входа в Старый дворец, снующих по верхней крепости людей, оранжево-красную чешую на крышах разделённых узкими кривыми улочками домов под горой, голубую с тёмными тенями облаков гладь огромного залива с ползающими по ней туда-сюда и стоящими у берега тоненькими корабликами, похожими на водяных жучков-плавунцов, и далёкий, низкий коричнево-зелёный берег на той стороне пролива. Потом увидел поднявшегося от калитки Нижней крепости и прошедшего с десятком воинов мимо царской цитадели к своему дворцу Левкона - без Элевсины. Засмотревшись на корабли, Хион едва не проглядел, когда носилки с басилевсом принесли обратно в царский дворец. Стремголов сбежав на свой этаж, Хион юркнул в комнату лекаря.
В этот день Эпион пришёл в свои покои раньше обычного, сказал, что басилевс стал понемногу оправляться от горя. Эпион видел, что мальчик тоскует, но только теперь у него нашлось время уделить ему толику внимания. Он решил найти ему занятие, которое отвлекло бы его от печальных воспоминаний. Прежде всего, он устроил ему допрос о лекарских растениях. К этому времени Хион уже выучил эллинские названия целебных растений, хранившихся в чулане хозяина и росших в садике Старого дворца. Большинство этих растений были хорошо известны ему и прежде, и он с готовностью рассказал хозяину, как они называются на языке его племени и от каких хворей помогают. Южных растений, не растущих в их северных лесах, мальчик, понятно, не знал, но сообщил, что знает ещё много других целебных растений, с помощью которых дед Бажен изгонял разные хвори и болячки не только из людей, но и коней, коров, коз, собак, и которых нет у хозяина. Хион с малых лет помогал деду их собирать и знает, в каких местах они растут, в какой срок и с какими заклинаниями их надо собирать. Эпион слушал с большим интересом и остался доволен: похоже, у мальчишки есть желание и способности к лекарскому делу, чтобы через пару лет стать ему достойным помощником.
- Хочешь стать лекарем?
Мальчик энергично кивнул:
- Хочу.
- Часто, чтобы вылечить больного одних только трав бывает мало. Иногда болячку приходится вырезать. Не испугаешься крови?
Хион невольно поглядел на свой живот, тотчас опять поднял глаза на пристально разглядывавшего его хозяина и покрутил головой:
- Нет.
- Хорошо... Но чтобы стать хорошим лекарем, нужно усвоить знания не только твоего деда-знахаря, но и лекарей других народов, прежде всего эллинов. Эти знания записаны в эллинских свитках. Поэтому ты должен научиться не только говорить, но и читать и писать по-эллински. С этого дня начнём учиться.
Эпион взял со стола две дощечки, соединённые сбоку толстыми медными проволоками, покрытые с внутренней стороны тонким слоем пчелиного воска, и деревянную палочку, острую с одного конца и плоскую с другой, и начертил вверху одной из дощечек четыре первые буквы эллинского алфавита, по нескольку раз повторив их названия. Вручив Хиону дощечку и палочку ("диптих и стиль" - назвал их хозяин), Эпион приказал под каждой буквой по очереди чертить точно такие же до самого низа дощечки, каждый раз громко произнося их имена: альфа, бета, гамма, дельта... альфа, бета, гамма, дельта...
Хион увлечённо принялся постигать тайну эллинской письменности. Каждый день Эпион задавал ему выучить следующие четыре буквы. Мальчонка оказался смышлёный, старательный и с прекрасной памятью и с лёгкостью справлялся с заданием, часами рисуя на воске буквы в отсутствие хозяина. Через шесть дней он знал все 24 буквы. На седьмой день Эпион устроил ему проверку, велев писать называемые им вразнобой буквы. Хион ни разу не ошибся. Убедившись, что мальчик заучил алфавит, приступили к следующему этапу: складыванию букв в слова.
Каждое утро, если не было дождя, рабы относили Перисада в Старый дворец. Левкон с утра уходил в город - позаниматься воинскими упражнениями с соматофилаками, проехаться верхом, поплавать в заливе или в бассейне центральных терм, - и развлекать басилевса приходилось Герее. Чтобы не таскаться с ним всё утро под руку по садовым дорожкам, как в первый день, Герея садилась с красками на одну из садовых скамей и принималась за раскраску глиняных амфор, ваз, мисок, кубков, мастерски рисуя на них цветы, травы, лозы, виноградные гроздья, птиц, животных, деревья, горы, море, сцены из мифов. Перисад, сделав по настоянию Эпиона несколько кругов по саду, садился рядом и молча восхищённо наблюдал за её работой (а ещё увлечённее - за самой художницей), а Герак читал им "Повесть о Херее и Каллирое", а затем и другие подобного рода повести, полюбившиеся Перисаду и отвлекавшие его, как и живопись Гереи, от воспоминаний о сыне. Как-то, глядя как Герея рисует на боку амфоры понравившуюся сцену из только что прочитанной книги, Перисад спросил, а почему бы ей не нарисовать историю её собственной любви с Левконом, ведь она тоже достойна того, чтобы о ней написали повесть. Идея, невесть как залетевшая в пустую голову Перисада, поразила Герею. В самом деле! Чем история её с Левконом любви хуже той же истории Херея и Каллирои? Почему бы ей не увековечить себя и Левкона, чтобы память о них и их прекрасной любви осталась хотя бы на амфорах? Опустив зажатую в кулаке кисточку на колено, Герея задумалась, какие эпизоды их с Левконом юности она могла бы изобразить. Левкон наверняка поразится, когда она ему покажет, радостно предвкушала Герея.
Дней через десять Перисад настолько окреп, что внешне стал выглядеть почти так же, как и до трагедии.
- Завтра утром никуда не уходи, - попросил он брата, спускаясь после обеда с ним и Гереей к своим носилкам. - Если не испортится погода, приглашаю вас обоих завтра на небольшую морскую прогулку.
- И куда же мы поедем? - спросила Герея.
- Это секрет. Завтра узнаете...
Проснувшись утром, Перисад первым делом поинтересовался погодой. Как и все последние дни, утро было ясным и солнечным, с высоты дворцового окна вода в заливе выглядела, как голубовато-зелёное египетское стекло. Перисад обрадовался: пора, наконец, воздать заслуженную кару рабам, не уберёгшим его мальчика. Пусть его душа, встретив их тени в царстве Аида, возрадуется, что отец отомстил за его гибель.
После того как Перисад торопливо с аппетитом позавтракал в привычной компании Аполлония, Гиликнида, Нимфодора и Эпиона, Нимфодор вывел всех дворцовых рабов и рабынь в нижний дворик. Когда, вернувшись вчера из Старого дворца, Перисад спросил Гиликнида, нашёл ли тот подходящую скалу для казни педагогов царевича, хилиарх ответил, что для этого как нельзя лучше подходит мыс Игла к востоку от Мирмекия, но просто сбросить этих тварей со скалы в море - слишком лёгкая для них кара. Гиликнид предложил сначала ободрать с них шкуру бичами - в назидание дворцовым рабам. Перисад согласился.
И вот сидевших на цепи в подвале цитадели Синда и Марда впервые за две декады вывели на солнечный свет - грязных и отощавших на хлебе и воде. Увидев жавшихся за спиной Нимфодора к дворцовой стене угрюмолицых рабов и рабынь, выстроившихся со щитами и копьями живым коридором от входа во дворец до противоположной стены соматофилаков во главе с Гиликнидом и густо стоящих на опоясывающей нижний дворик стене стражей, Синд и Мард поняли, что пришёл их смертный час. Ноги у обоих подкосились, и они рухнули на колени, удерживаемые за предплечья приведшими их соматофилаками. Умоляюще протягивая к Нимфодору и Гиликниду руки, оба заголосили навзрыд, обливаясь обильно хлынувшими слезами:
- Смилуйтесь! Мы не виноваты! Мы ему запрещали! Он нас не слушался! Пощадите!
Гиликнид дал знак двум воинам, державшим Синда. Те грубо подняли его на ноги и потащили по образованному соматофилаками узкому коридору к противоположной стене, с которой свисала верёвка с петлёй на конце.
- Смилуйтесь! Пощадите! А-а-а! - бился и кричал Синд в руках воинов, решивший, что его сейчас повесят. Мард, стоявший на коленях перед епископом и хилиархом, получив отсрочку, умолк в ожидании участи, уготованной его напарнику.
Заставив скинуть заскорузлую от грязи тунику, соматофилаки затянули петлю на запястьях Синда. Один из стоящих на стене воинов потянул верёвку вверх, вытянув руки Синда, стоящего лицом к стене, над головой и закрепил в таком положении, обмотав вокруг зубца. Привязавшие Синда воины отступили, и к нему подошёл широкоплечий, толсторукий декеарх, без щита и копья, с мечом на левом бедре и треххвостым бичом в правой руке.
- Начинай! - скомандовал Гиликнид.
Зайдя с левой стороны, декеарх, размахнувшись из-за плеча, со всей недюжинной силой обрушил удар унизанных тонкими стальными иглами плетёных ремней на спину казнимого. Из разорванной полосами кожи обильно брызнула кровь. Рванувшись вверх, Синд взревел на весь Акрополь, подняв в небо сидевших на дворцовом карнизе голубей. Дав рабу прочувствовать боль, через пару секунд декеарх обрушил на его спину следующий удар.
Из окна дворцового андрона за истязанием наблюдали Перисад и Аполлоний. Эпион стоял в глубине комнаты, с каменным лицом слушая душераздирающие вопли раба, приносимого в жертву покойному царевичу. Что ж, наверное, это необходимо, чтобы камень, давящий сердце басилевса со дня смерти сына, окончательно свалился с его души. Этажом ниже, из бойницы в торце коридора, на бичевание педагогов полными ужаса глазами глядел Хион.
Минут через десять спина и зад Синда от плеч до ляжек превратились в лишённое кожи кровавое мясо. Синд кричал всё слабее, и наконец, после очередного удара бесчувственно повис на верёвке.
Хлестнув ещё раз (раб не отреагировал), декеарх опустил красную от крови плеть и, метнув быстрый взгляд на жёлтое одутловатое лицо басилевса в окне третьего этажа, вопрошающе поглядел на Гиликнида.
- Давайте следующего, - приказал тот.
Двое соматофилаков, "опекавших" Синда, высвободили его руки из петли и, оттащив, уложили на живот в углу двора. Их напарники поволокли к стене тонко завывающего Марда. Тем не менее, снимая тунику и глядя, как соматофилаки накрепко затягивают на его запястьях петлю верёвки, Мард с облегчением и надеждой думал, что, может, этим всё и обойдётся; лекарь наложит на их истерзанные спины целебную мазь, и, может, они ещё останутся живы: пусть в каменоломнях, пусть в корабельном деке на вёслах - но живые!
Мало кто из дворцовых рабов не завидовал прежде Синду и Марду, не обременённым никакими работами, кроме присмотра за царевичем. Теперь же, глядя сухими глазами, как игольчатый бич декеарха превращает спины педагогов царевича в кровавое месиво, рабы тихо радовались и благодарили богов, за то, что уберегли их от такой участи...
После того как Мард обвис мешком на верёвке, перестав реагировать на удары, соматофилаки отвязали его и, взяв за руки и ноги, вместе с так и не пришедшим в сознание Синдом понесли за ворота.
Нимфодор велел одной из рабынь подобрать у забрызганной кровью стены туники и хорошенько их отстирать, а всем остальным возвращаться к работам.
Соматофилаки, кроме охраняющих ворота и стены цитадели, потянулись в дворцовую караулку, весело обсуждая увиденную и ещё предстоящую не уберёгшим царевича рабам казнь.
Синда и Марда снесли во двор конюшни. По приказу Хематиона рабы-конюхи вылили им на головы и спины по ушату холодной воды, приведя в чувство, после чего положили их вниз животами на дощатое дно телеги, запряженной парой гнедых лошадей. Один из соматофилаков, забравшись на облучок, взялся за кнут и вожжи, ещё два десятка сели верхом и, окружив телегу, поехали из Нижней крепости.
- Куда... нас... везут? - нашёл в себе силы спросить Мард, когда телега загрохотала по крутому спуску к Скифской улице.
- В гости к Посейдону! Га-га-га! - раскатисто загоготал ехавший за телегой декеарх.
Когда вчера Перисад пригласил Левкона и Герею на морскую прогулку, Герея послала вслед за ним Хорета - разузнать у Нимфодора, что он задумал. Так что донесшиеся на следующее утро из царской цитадели отчаянные вопли, слышные, наверно, и на нижней террасе, не стали неожиданностью для Левкона, Гереи и их рабов. Левкон предложил жене отказаться от поездки: зрелище казни не для женских глаз. Но Герея заявила, что хочет увидеть, как свершится возмездие, и это зрелище ничуть её не испугает. Про неё и без того распускают слухи, будто она подстроила гибель царевича специально. Как будто она заранее могла знать, что тот сам захочет прыгнуть и при этом расшибёт себе о камень голову! К тому же, если не поехать, Перисад расстроится.
Когда Перисада вынесли из-за угла цитадели, Левкон усадил жену в стоящие перед входными ступенями носилки. Герея облокотилась о бархатные подушки, оставив обе боковые шторки открытыми. Левкон и Малока пошли по бокам носилок, Хорет и Дидим двинулись сзади.
Сойдясь на углу ограды храма Урании, Перисад с блеклой улыбкой помахал из носилок ласково приветствовавшей его Герее и брату. Окружённые спереди, сзади и с боков сотней соматофилаков, носилки басилевса и Гереи спустились бок о бок на Священную аллею и поплыли на плечах рабов к пропилеям. За воротами Акрополя Левкон и Гиликнид сели на коней.
Сотни застигнутых врасплох горожан, оттесняемые соматофилаками к стенам домов, молча глазели на лежащего в передних носилках басилевса, впервые показавшегося народу после похорон сына, и несомую следом, невозмутимо прекрасную Герею - как все теперь понимали, будущую басилису. Кто-то пустил слух, будто Левкон, Герея и басилевс уплывают в Феодосию, но соматофилаки успокоили народ, сообщив, что они поплывут к Игле смотреть на казнь педагогов царевича. Множество народу, побросав все дела, устремилось параллельными улицами в порт, спеша купить себе места на паромах, баркасах и шлюпках и плыть за царским кораблём к Игольному мысу: такое зрелище, конечно, нельзя было пропустить!
Перисад, Герея, Левкон, Гиликнид, Эпион, Малока, Хорет, Дидим и три десятка соматофилаков перешли на палубу пришвартованной к Царскому причалу торговой пентеконтеры. Палубные люки были закрыты, чтоб не досаждать вельможным пассажирам малоприятными трюмными запахами. Плавно отчалив, пентеконтера взяла курс на Мирмекий, сопровождаемая десятками меньших кораблей, баркасов и лодок с зеваками, словно корабль Диониса во время весенних дионисий.
Через двадцать минут пентеконтера, опустив вёсла в воду, застыла в полусотне шагов от скалистого края мыса Игла, плавно покачиваясь на набегающих из Пролива невысоких волнах. Соматофилаки, привезшие по суше Синда и Марда, были уже на месте: стояли на плоской вершине крайнего утёса, глядя с высоты на приближающуюся с запада флотилию. У подножия утёса темнели нагромождения обточенных волнами замшелых камней.
- Ну что, пусть бросают? - спросил Гиликнид стоящего рядом с Гереей и Левконом у украшенного пышногрудой нагой наядой носового форштевня Перисада.
- Пусть бросают, - разрешил Перисад.
- Бросайте! - крикнул стоящим на утёсе воинам Гиликнид, резко махнув рукой сверху вниз. - По одному!
Из-за спин расступившихся соматофилаков появились Синд и Мард, голые тела которых были ненамного светлее скал. Крепко удерживая сзади за локти связанных спереди рук, "опекуны" подвели их к обращённому на юг краю утёса. Полные ужаса взгляды рабов устремились на торчащие из воды далеко внизу камни. Отпустив локти Синда, воины толкнули его в спину. Тонко закричав, Синд полетел вниз и с громким стуком упал грудью на камни. Через секунду следом с хриплым воплем полетел Мард.
Несколько секунд взгляды всех, стоявших на пентеконтере, баркасах и лодках и наклонившихся над краем утёса соматофилаков были устремлены на белеющие в воде между окровавленными валунами тела рабов, шевелящие руками и головами в набегающих волнах. Гиликнид толково выбрал место казни - уцелеть у рабов не было ни малейшей возможности.
- Ну вот и всё. Злодеи получили по заслугам, - мягко пожав возле локтя руку Перисада, произнесла Герея.
- Да. Они отправились в Аид служить моему мальчику. Я доволен, - сказал Перисад. Вдоль его носа к уголкам болезненно скривившегося рта скатились две мелкие слезинки.
- Он там сейчас со своей матерью. Вдвоём им там хорошо, - ободряюще улыбнулась Герея, ласково поглаживая руку Перисада.
- Да, им там хорошо, - согласился Перисад и по-детски громко шмыгнул носом.
Слаженно загребая вёслами левого борта, пентеконтера плавно развернулась и поплыла назад к Пантикапею в окружении десятков шлюпок и малых кораблей, матросы и пассажиры которых не сводили восхищённых глаз с застывшей, как морская богиня, у носового форштевня Гереи.