Михайлюк Виктор Сергеевич : другие произведения.

Савмак. Часть Четвёртая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  САВМАК
  
  ПЕРЕД ГРОЗОЙ
  
  ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
  
  ГЛАВА 1
  
  Хабы и напиты, занявшие после ухода с восточных окраин Феодосии усадьбы в балке напротив южных ворот, покидали феодосийскую хору последними.
  Все восемь дней, прошедшие с тех пор, как его любимый сын Савмак не вернулся из Феодосии, а его мёртвое тело так и не прибило к берегу ни вместе с другими павшими в городе скифами, ни позже, Скилака не оставляла надежда, что, может быть, Октамасад прав, и Савмак находится в плену у греков. Скилаку и очень хотелось, чтобы это было так, особенно, когда он думал, как по нём будет убиваться Зорсина, как зальётся горькими слезами Мирсина, которая к тому же потеряла на этой войне любимого жениха, и в то же время его охватывал мучительный стыд при мысли, что его любимый сын мог опозорить своё имя, семью вождя напитов и весь свой славный род пленом. И тогда вождю с горечью думалось, что уж лучше бы Савмак погиб, как его друг Фарзой и сотни скифских воинов, которых их сородичи, после того как боль утраты утихнет, будут вспоминать с гордостью, как героев, павших во славу Ария.
  Большие тёмно-коричневые глаза Ворона с каждым новым днём без хозяина наполнялись всё большей тоской. В первый раз в его лошадиной жизни хозяин так надолго оставил его в чужих руках. Как ни ласкал его, оглаживая морду, шелковистую шею и спину, Ашвин, и сам неподдельно горевавший по Савмаку, сколько ни шептал ему в чуткие уши уверений, что Савмак скоро вернётся, чутьё подсказывало умному коню, что с хозяином случилась беда.
  Уже на другой день Октамасад попросил брата продать ему Ворона для сына Скиргитиса, если Савмак не найдётся. Приезжали к Скилаку с такой просьбой и многие вожди, и молодые друзья царя (одним из первых - Главк), и даже старший сын Марепсемиса Скил. Всем им Скилак отвечал, что больше на Ворона никто не сядет, и советовал подождать пару лет, пока подрастут рождённые от него лучшими кобылицами жеребята.
  В отличие от других коней, которых скифы попеременно гоняли на выпас в степь, Ворона Скилак велел всё время держать при себе в усадьбе. Ашвин каждое утро водил Савмакова коня поить к ближайшему ручью, старательно выглаживал его лоснящуюся шерсть скребком, вычёсывал густую коротко стриженую гриву и хвост. Ночами Ворон стоял рядом со Скилаковым Серым, Белолобым и другими конями на привязи во дворе усадьбы, а днём его выпускали в огороженный высоким каменным забором сад за домом. Но вместо того, чтобы, подобно другим коням, бродить по саду в поисках упавших яблок и остатков травы, Ворон подолгу стоял на одном месте, уныло понурив голову, а на четвёртый день и вовсе отказался от еды. Даже жаждущие любви и ласки кобылицы, которых велел приводить к нему Скилак, не могли пока отвлечь его от тоски по пропавшему хозяину.
  Пока у стен Феодосии стояло скифское войско, о судьбе Савмака можно было только гадать, то мечтая снова увидеть его живым, то желая до конца своих земных дней гордиться его геройской гибелью. Но когда Палак объявил, что война окончена, и повёл войско от задешево откупившегося города в родные степи, Скилак, которому гордость и обязанности вождя не позволяли самому заняться поисками сына, смущённо понизив голос, попросил Октамасада задержаться здесь ещё на несколько часов, дождаться, когда греки откроют ворота, порасспросить, нет ли в городе пленных скифов, и, если что, договориться о выкупе. Раздумывая, кого послать на поиски Савмака - сына или брата, Скилак, после недолгих колебаний, сделал выбор в пользу Октамасада, гораздо бойчее Ариабата говорившего по-эллински (сказались годы, прожитые в пограничном с Херсонесом Напите).
  - Будь спокоен, брат. Если только Савмак жив, я его вызволю, - пообещал Октамасад.
  - Оставь с собой десяток воинов, чтоб не напугать греков. Ну, всё, до встречи, - торопливо попрощался Скилак с младшим братом, увидев, что наконец тронулись в путь хабеи, занимавшие нижнюю часть улицы, спускавшейся по ложу балки к южным воротам Феодосии. Поникший под струями заморосившего в эту самую минуту дождя пятихвостый бунчук вождя хабов завернул за углом крайней усадьбы налево и уныло поплыл над оградой.
  Октамасад с десятком телохранителей отъехал к стене. Скиргитис, слышавший разговор отца с вождём, попросил взять его на поиски друга Савмака, но Октамасад, махнув зажатой в руке плетью, велел ему ехать домой и позаботиться о брате. Сакдарис сидел на коне рядом с братом, с примотанной к груди правой рукой и багровой отметиной вражеского копья на левой щеке - свидетельствами его доблести во время уличных боёв в Феодосии.
  (Выбравшись в числе последних из города, Сакдарис, как только знахарь облегчил его страдания, наложив целебную болеутоляющую мазь на раненую руку и щёку, слабым от потери крови голосом рассказал вождям Скилаку и Госону и обступившим их скептухам, что Савмак и Фарзой первыми бросились с крыши на головы скрывавшихся в боковой улице врагов, увлекая за собой остальных. Когда спустя короткое время Сакдарис добежал до края крыши, он увидел внизу десятки лежащих вперемешку окровавленных тел, своих и чужих. Захватив середину улицы, скифы теснили греков к перекрёсткам, заваленным погибшими там ранее сайями. Спрыгнув вниз, Сакдарис поспешил на помощь своим, где и получил в ожесточённой рубке, сам не заметив когда и как, свои раны. Савмака и Фарзоя Сакдарис среди покрывавших узкую улицу тел не заметил - не до того было! - но, судя по тому, что он там видел, шансов уцелеть у них не было...)
  Остановив коней на выезде с балки, Октамасад и его воины молча глядели вслед удаляющимся под усилившимся дождём по пригородному лугу на север соплеменникам, пока те не скрылись с глаз за оградами раскинувшихся на берегу залива усадеб.
  Вместе с другими слугами вождя и скептухов Ашвин на мышастом мерине, на шею которого были накинуты поводья двух шедших по бокам Савмаковых коней, ехал в хвосте колонны. На левом плече Ашвина висел круглый щит, в руке он сжимал поднятое в гору копьё - в походе слуги знатных скифов ничем не отличались от обычных воинов. Когда хвост колонны напитов выехал из балки, шедший с уныло опущенной головой справа от Ашвинова мерина Ворон, узнав, должно быть, низенькие ворота, у которых, наказав ждать, оставил его хозяин, громко, призывно заржал. Но Ашвин повернул вслед за остальными налево, и накинутый на шею мышастого повод потянул Ворона совсем в другую сторону. Косясь выпуклым коричневым глазом на утыканную железноголовыми чужаками высокую стену, за которой пропал хозяин, Ворон оглашал округу отчаянным ржанием. Переложив копьё в левую руку, Ашвин стал оглаживать его ладонью по спине, пытаясь успокоить.
  - Ишь, как хозяина кличет! - сочувственно произнёс ехавший сзади слуга Октамасада Мазей. - Чует, что уводят насовсем.
  Когда городская стена, отвернув вправо, осталась позади, Ворон вдруг встал, упёршись четырьмя копытами в землю, отказываясь идти дальше.
  - Ну не упрямься, Ворон. Ну идём! Савмак ждёт тебя дома, - уговаривал Ашвин, дёргая за натянувшийся струной повод, захлестнувший горло мышастого.
  - Давай перетяну его плетью по заду, иначе не пойдёт! - предложил Мазей. Но Ашвину не хотелось наказывать коня за преданность хозяину.
  - Накинь на него аркан, а то ещё скинет узду - побегаешь за ним! - оглянувшись, приказал ехавший впереди Тирей, которого, как слугу вождя, остальные слуги без спора признавали за старшего. - Не хочет идти в поводу - пусть идёт на аркане.
  Как и почти у всех скифов, смотанный кольцами аркан Ашвина висел на шее его коня. Воткнув тупым концом в мягкую землю мешавшее ему копьё, Ашвин, оставаясь в седле, освободил шею мышастого от поводьев, накинув повод Белолобого на левую руку, а повод Ворона - на локоть правой. Когда он снимал аркан, Ворон вдруг хватанул зубами мышастого за ляжку. Тот, испуганно взвизгнув, взбрыкнул, и не ожидавший этого Ашвин полетел через его голову на землю. Повод Ворона слетел с его руки. Остальные слуги тем временем успели проехать мимо приостановившегося Ашвина. Оказавшись на свободе, Ворон с радостным ржанием рванул галопом назад к городу. Пока ошеломлённый падением Ашвин вскочил с земли, пока запрыгнул на перехваченного Мазеем мышастого, Ворон успел умчаться шагов на тридцать-сорок.
  - Чего застыл?! Скорей за ним! - свирепо вызверился на растяпу Тирей, глядя на уносившегося к Феодосии под азартные крики и хохот веселившихся на городской стене греков Ворона.
  Охаживая плетью мышастого, Ашвин пустился в погоню. За полсотни шагов до закрытых западных ворот жеребец свернул с дороги и, оглашая вздух непрестанным громким ржанием, поскакал вдоль стены туда, где его оставил Савмак. Несмотря на усердную работу Ашвиновой плети, расстояние между мышастым и Вороном только росло. Вся надежда Ашвина была на то, что беглеца перехватят возле южных ворот воины Октамасада.
  
  Простившись возле Малых ворот с Левконом, Лесподий, Фадий, Мосхион, Делиад и Никий с двумя десятками телохранителей поскакали галопом к Большим воротам. Взбежав широкими шагами на башню, они два с лишним часа простояли под полившим вскоре дождём, следя сквозь мутную пелену за уходившим нескончаемой серой вереницей по косогору в степь скифским войском. Среди мокнувших на стенах и башнях вместе с номархом феодосийцев (весь город в это хмурое утро был либо здесь, на стене, либо в порту) и стоявших вперемежку с ними "островитян" с восточного Боспора, не раздалось ни одного радостного возгласа: хлеставший в лицо холодный ветер и дождь, закрывшееся до горизонта плотной завесой серо-стальных облаков небо, мрачное свинцово-чёрное море, выплата варварам огромного выкупа, отъезд в добровольные заложники царевича Левкона не располагали к радости и веселью. Да и осознание того, что война окончена, что скифы больше не враги и можно возвращаться к привычной мирной жизни, ещё не наступило. Наоборот, многих не покидало ощущение, что скифы в любой момент могут вернуться - прежнего доверия к ним, как к добрым мирным соседям больше не было. И лишь когда из задних рядов уходившей к северным воротам скифской колонны вдруг вырвался и понёсся назад к городу вороной красавец-жеребец, на стенах и башнях наконец прервалось угрюмое молчание. Азартно крича и свистя, точно на гипподромных скачках, воины следили за развернувшейся на лугу погоней, досадуя, что нельзя открыть ворота и впустить беглеца в город: внизу только-только приступили к разбору завала.
  Увидя несущегося во весь дух вдоль стены Ворона, преследуемого юным Савмаковым слугой, Октамасад послал пятерых из своего десятка на перехват. Заметив скачущих наперерез всадников, Ворон, продолжая во весь голос звать хозяина, резко свернул вправо и ринулся во всю конскую прыть в одну из спускавшихся по склону на пригородный луг узких дорог, вызвав новый всплеск восторгов на примыкающих к южным воротам стенах и башнях. Ашвин влетел вслед за Вороном в лабиринт клеров. Увидев скачущих от восточных ворот греческих всадников, телохранители Октамасада поспешили вернуться к хозяину.
  Выехавшая через Малые ворота, сотня конных феодосийцев (по большей части владельцы клеров и их сыновья, знавшие хору, как свои пять пальцев) по приказу Лесподия поскакала вслед за уходящим скифским войском к Северной стене. Подлетев с копьями на изготовку к стоящему напротив Деметриных ворот десятку скифов, они узнали от хорошо говорившего по-эллински скептуха, что тот оставлен царём Палаком для выкупа скифских пленных, если таковые имеются. Оставив скифов на месте, феодосийцы, соблюдая осторожность, поскакали дальше.
  Примчавший некоторое время спустя к Большим воротам вестник доложил ждавшему на башне номарху, что, за исключением одного десятка, все скифы покинули хору. К этому времени проёмы всех трёх городских ворот были расчищены, и пять тысяч восточнобоспорских гоплитов двинулись из города скорым маршем по всем ведущим к пограничной стене дорогам. Лесподий же с несколькими сотнями конных феодосийцев помчал прямиком к Северным воротам.
  Лучшие феодосийские плотники незамедлительно приступили к изготовлению новых воротных створок взамен разбитых и повреждённых скифскими таранами, исполняя строгий наказ номарха, чтобы к вечеру все въезды в город и на хору были закрыты крепкими, надёжными воротами.
  Проскакав вдоль Северной стены от ворот до Столовой горы (на которую незамедлительно вернулся дозорный отряд в полсотни воинов) и убедившись, что она цела и невредима, Лесподий послал к Аристону - гекатонтарху сотни Левконовых телохранителей, охранявших по его поручению Акрополь и дом Хрисалиска, гонца с приказом препроводить скифских царевичей и их людей к Северным воротам. Дабы избежать неприятных встреч на городских улицах с феодосийцами, у которых ещё саднили души от потери близких, соматофилаки вывезли скифов через близлежащие Малые ворота.
  - Надеюсь, вы довольны проведенным в нашем городе временем, - сказал Лесподий, прощаясь с царевичами в воротном проёме Северной стены, возле которого уже вовсю стучали топорами и молотками феодосийские воротные мастера. - Всегда буду рад принять вас как почётных и желанных гостей в моём доме и надеюсь, что мы никогда больше не встретимся как враги. Радуйтесь, вы свободны!
  - Радуйся и ты, номарх, - ответил угрюмо старший царевич, трогая с места коня.
  Дабы их отъезд не походил на бегство, царевичи и их скифские охранники шагом выехали за ворота, и лишь оказавшись по ту сторону моста, пустили коней неспешной рысью. Проскакав по дамбе через шелестящую мёртвыми коричневыми листьями камышей речную пойму, скифы свернули с уходящей по косогору на север дороги, пропав ненадолго из виду за цепочкой свеженасыпанных продолговатых курганов, и вскоре показались на покатом склоне тянущейся от залива на запад возвышенности, припустив размашистым галопом по выбитому до чёрной земли следу прошедшего тут скифского войска.
  
  Проводив глазами ускакавших вдогон за скифским войском феодосийских всадников, приободрившийся Октамасад решил не ждать, пока греки расчистят и откроют южные ворота, и поскакал со своим отрядом к уже открытым Малым. Командир охранявшей тесный проезд стражи, выслушав скифского вождя, впустил его в город лишь с двумя слугами и то лишь после того, как тот, срезав с кафтана серебряную бляшку, отдал её в качестве въездной платы за себя и двух своих людей. Остальным восьмерым Октамасад, надеясь скоро управиться, велел ехать к западным воротам и ждать его там.
  И в воротах, и едучи шагом по центральной улице, и на агоре, многолюдной, несмотря на зарядивший дождь, Октамасад добросовестно расспрашивал каждого встречного, есть ли в городе пленные скифы. И каждый раз он получал отрицательный ответ. Оставалось лишь дождаться правителей города во главе с политархом, как раз заседавших за закрытыми дверьми в пританее (куда стража Октамасада, разумеется, не впустила), чтобы задать им тот же вопрос и затем с чистой совестью пуститься вдогон за скифским войском.
  Минут двадцать спустя один из телохранителей Октамасада неожиданно увидел выехавшего на агору со стороны Малых ворот Ашвина и указал на него хозяину. Обрадовано заметив на другой стороне трёх конных соплеменников, Ашвин направил мышастого к ним. Ворона с ним не было.
  Ещё издали угадав по растерянному лицу юного слуги, о чём пойдёт речь, Октамасад сурово насупил брови. Подъехав, Ашвин пожаловался, что Ворона у него отобрали греки, сказав, что это их военная добыча, хотели захватить в плен и его самого, но затем отпустили. Двое греков повели Ворона на аркане в город. Ашвин поехал за ними и проследил, в какой дом его завели. В завершение своего рассказа, Ашвин, чуть не плача, попросил младшего брата своего господина вызволить Ворона.
  - Эх, ты, раззява! Как же это ты умудрился упустить коня? - обругал Октамасад повинно склонившего голову слугу. - Убить тебя, паршивца, мало!.. Теперь из-за тебя Скилаку придётся ни за что, ни про что отдать грекам кучу золота. Я б на месте брата тебя, дурака, самого отдал грекам в обмен на Ворона! Только Ворон стоит тридцати таких олухов, как ты!.. Ладно, узнаю, сколько греки потребуют за коня, а там пусть Скилак решает.
  Спустя несколько минут украшенные позолоченными бронзовыми завитушками двустворчатые двери пританея за массивными квадратными колоннами отворились, и на верхнюю ступень стилобата вышел глашатай в жёлтой тунике с красным кожаным петухом на груди и натянутом на лоб красном фригийском колпаке. Подозрительно покосившись на мокнувших под дождём у подножья лестницы четырёх скифских всадников, он подождал, пока прятавшиеся под портиками горожане переместятся поближе и громким поставленным голосом объявил о только что принятых отцами города решениях. Сегодня после захода солнца павшие при обороне города феодосийцы будут перенесены из сада Хрисалиска на некрополь. Следующие три дня объявляются праздничными и будут посвящены благодарственным жертвоприношениям и молитвам всем феодосийским богам за избавление города от варварского нашествия.
  Вскоре, постукивая по каменным плитам высокими резными посохами, вышли из пританея и сами "отцы" во главе с Хрисалиском. Тронув коня, Октамасад заступил дорогу устремившему на него недоуменный взгляд с верхней ступени высокому длиннобородому старцу, на которого ему указали, как на главу городской общины.
  Выслушав знатного скифа, назвавшегося братом вождя напитов и другом царя Палака, Хрисалиск ответил, что, насколько ему известно, никто из сражавшихся в городе скифов в плен не сдался. То же самое подтвердили и другие правители города, остановившиеся с любопытством на ступенях пританея.
  - А что, у вас пропал кто-то важный? - спросил Хрисалиск, пристально разглядывая из-под накинутого на голову глубокого капюшона тёмно-вишнёвого с золотой зубчатой окантовкой паллия круглое щекастое лицо и хитрые кошачьи глаза скептуха.
  - Нет, нет! - поспешно возразил Октамасад. - Просто, некоторых наших воинов, не вышедших из города, не нашли среди выброшенных волнами на берег тел, вот царь Палак и послал меня выяснить...
  - Наверное, часть тел не доплыла до берега, наполнилась через раны водой и пошла на дно, - предположил один из демиургов.
  - Да, скорей всего, - поспешил закрыть печальную для него тему Октамасад и заговорил о похищенном феодосийцами вопреки всем законам и правилам уже после того, как война закончилась, коне, принадлежащем его брату - вождю напитов Скилаку.
  Демиурги тотчас догадались, что речь идёт о том самом вороном красавце, что, оглашая весь город отчаянным ржанием, убежал час назад на глазах у многих из них от скифов в клеры. У многих на лицах появились улыбки. Хрисалиск, который был уже не в том возрасте, чтобы лазить на стены, и позабавившего воинов происшествия не видел, пообещал разыскать и вернуть коня вождю. Узнав, что слуга Октамасада проследил, куда феодосийские воины увели вороного, отказавшись от любезно предложенного скифским скептухом коня, Хрисалиск последовал за скифами пешком, сопровождаемый сзади пожилым рабом, несшим под мышкой складной деревянный стул.
  Хрисалиск не особо удивился, когда скифы привели его к его собственному дому. Вышедший на оклик хозяина из расположенной справа от охраняемого каменными львами входа в усадьбу конюшни широкоплечий сармат с обросшим короткой пепельно-сизой бородой широкоскулым лицом и плетью-трёххвосткой за поясом, недобро покосившись на скифов, подтвердил, что приведенный полчаса назад молодым хозяином вороной жеребец стоит в конюшне.
  - Так его Делиад привёл? - спросил Хрисалиск, входя в конюшню.
  - Да, хозяин.
  - Гм... А где он сам?
  Сармат снизал плечами:
  - Он сразу уехал. Куда, не сказал.
  В этот миг из дальнего конца конюшни донеслось протяжное ржание. Ашвин радостно вздрогнул, сразу узнав голос Ворона.
  - Ну, пойдём, поглядим на вашего коня, - обернулся Хрисалиск к Октамасаду.
  Проворно соскочив с коня, Октамасад кинул повод телохранителю и молча махнул рукой Ашвину. Тот мигом оказался на земле и с радостно колотящимся сердцем поспешил за мрачным конюхом-сарматом, стариком греком и Октамасадом в конюшню, разделённую деревянными перегородками на два десятка стойл, большинство из которых сейчас пустовало. В последнем стойле по правой стороне прохода беспокойно топтался рослый, чёрный как уголь жеребец с коротко подрезанным по скифской моде хвостом, примкнутый короткой железной цепью за шею к полной ячменя дощатой кормушке. Шкура на его округлом мускулистом крупе, оказавшаяся в полосе света, косо падавшего из узкого прямоугольного оконца под потолком противоположной стены, отсвечивала в полутьме красивым масленым блеском.
  - Этот? - обернулся Хрисалиск к Октамасаду.
  - Он самый. Наш Ворон... Так мой слуга заберёт его?
  - Погоди, вождь. Раз уж ты оказался в моём доме, я не могу отпустить тебя в дорогу голодным. Пойдём-ка, выпьем вина за наше знакомство.
  На круглом лице Октамасада засияла довольная улыбка: какой же скиф откажется от дармовой еды и выпивки?! Лицо Ашвина, как только они направились обратно к выходу без Ворона, наоборот, сразу погасло. Хрисалиск и пятидесятилетний сармат по имени Аорс, уже много лет надзирающий за порядком на Хрисалисковой конюшне, немного поотстали.
  - Стоящий конь? - тихо спросил Хрисалиск.
  - Царских кровей жеребец! Настоящий бактр! - понизив голос почти до шёпота, восхищённо заверил Аорс. - Жалко такого отдавать...
  - Прикажи своим людям завести коней в свободные стойла. Их тоже накормят, - обратился Хрисалиск к Октамасаду, выйдя из конюшни.
  Дав Аорсу соответствующие распоряжения, он повёл Октамасада, которого, льстя его самолюбию, величал по-скифски вождём, через украшенный колоннами главный вход во внутренний двор.
  Заведя гостя в свой кабинет, Хрисалиск усадил его в обитое пятнистой оленьей кожей позолоченное кресло и сам сел напротив. Пока Октамасад с жадным любопытством степного дикаря разглядывал искусно вышитые на полотне яркие картины с видами Феодосии и окружающих её бухт и гор на стенах и украшенный золотыми виноградными листьями и гроздьями потолок, раб зажёг на высоких витых подставках в углах комнаты четыре светильника, затем поставил в центре комнаты между хозяином и его гостем низкий прямоугольный столик на гнутых ножках из красного дерева, с расчерченной красными и золотыми квадратами лакированной столешницей.
  Явившиеся вскоре длинноногие, полногрудые рабыни, на которых тотчас переключил своё внимание скифский вождь, уставили столик расписными тарелками с жареным и вареным мясом, рыбой, мягкими хлебными лепёшками, блюдцами с солью, острым рыбным соусом и дорогими заморскими приправами. Вошедшие за рабынями два подростка-раба и старик-виночерпий поставили на массивный мраморный трапезофор у стены серебряные кувшины с красным и белым вином, медную гидрию с подогретой водой для хозяина и пару высоких позолоченных бронзовых канфаров. Всё это изобилие осталось от прощального угощения скифских царевичей нынче утром.
  Одна из рабынь поднесла гостю, затем хозяину серебряную лохань с тёплой надушенной водой для ополаскивания рук, другая вытерла им руки расшитым по-скифски льняным рушником. Провожаемые голодным взглядом давно не прикасавшегося к женскому телу Октамасада, красавицы-рабыни, дразнящее покачивая прикрытыми тонкими туниками задами, выплыли из комнаты. Надзиравший от дверей за сервировкой епископ Пакор бесшумно притворил за ними резные золочёные створки.
  Зная привычку варваров начинать и заканчивать обед с чаши вина, старик Лафил наполнил канфар Октамасада по его желанию золотистым самосским вином, разумеется, неразбавленным, а для Хрисалиска обильно смешал его с тёплой водой (у старика было слабое, чувствительное к холоду горло). Опрокинув одним махом полный до краёв канфар в широко раззявленный рот за знакомство и доброе здоровье хозяина дома, Октамасад с жадностью накинулся на еду. Поймав едва заметное движение глаз хозяина, мальчик тотчас отнёс пустой канфар скифа на мраморный столик, и Лафил наполнил его для сравнения красным хиосским.
  Запивая кусочки излюбленного жареного осетра и мягкого белого хлеба глотками разбавленной вином воды, Хрисалиск вежливо расспрашивал скифского гостя о его семье, интересовался, много ли у него скота, зерна, рабов, по каким ценам продают напиты свои излишки херсонеситам и покупают у них вино и иные нужные им вещи. Обильно запивая восхитительно вкусную еду ароматным вином, Октамасад с удовольствием рассказывал о своих сыновьях, дочерях, внуках, многочисленных табунах, стадах и отарах, хвастал тесной дружбой с вождём сайев - дядей царя Палака Иненсимеем и самим царём, которые оба высоко ценят его советы. Поведал он и о горе, постигшем его старшего брата - вождя напитов Скилака, любимый сын которого Савмак (тот самый, чей вороной конь сбежал от ротозея-слуги и оказался в конюшне Хрисалиска), первым поднявшийся вместе с двумя сынами Октамасада - Скиргитисом и Сакдарисом - на стену Феодосии, погиб в бою на улицах города. Правда, о том, что тело Савмака так и не нашли, Октамасад предпочёл умолчать.
  - Кстати, о коне, - напомнил Хрисалиск после того, как Октамасад влил в себя ещё один полный до краёв канфар в память о племяннике. - Похоже, он приглянулся моему внуку Делиаду. В отличие от тебя, досточтимый Октамасад, он у меня единственный, и мне бы не хотелось его огорчать. Поэтому, я хочу купить этого коня.
  - Если бы Ворон был м-мой, я бы с радостью отдал его т-тебе и твоему внуку даром, - отвечал Октамасад слегка заплетающимся языком. - Но мой б-брат Скилак, думаю, не рас-станется с этим конём ни за какие д-деньги - в память о погибшем с-сыне.
  - Память о сыне дело, конечно, хорошее... Но с другой стороны, не видя изо дня в день на своём дворе этого злосчастного коня, вождь и несчастная мать погибшего скорее и легче переживут боль утраты. Разве не так?
  Октамасад согласно кивнул.
  - Я рад, что мы понимаем друг друга... Вот что я придумал. Ты скажешь брату, что я хочу купить этого жеребца за двадцать золотых ста...
  - Ха! Да Ворон с-стоит в пять раз дороже! - ударив ладонями по золотым подлокотникам, подпрыгнул в кресле Октамасад. - Это ж же-ре-бец! Он наплодит тебе с-сотни быстроногих ж-жеребят! На недавних скачках во всей С-скифии не нашлось коня резвее его!
  - И, тем не менее, я дам тебе двадцать статеров. Если твой брат согласится продать коня за эту цену, отдашь их ему. Если же нет - оставь эти деньги себе, а брату скажи, пусть пришлёт за конём своего человека.
  Октамасад уставился на Хрисалиска непонимающе выпученными глазами.
  - Посланцу вождя я скажу, что конь его сына умер от тоски по хозяину и даже отдам его шкуру, - пояснил хитрый старик.
  - А-а-а! - растянул влажные губы в уважительной улыбке Октамасад. - Клянусь с-седой бородой П-папая, ловко придумано!
  - Ну что - по рукам?
  - Прибавь ещё десять золотых м-монет - и по рукам!
  - Но тогда твой брат может согласиться, и тебе же выйдет хуже.
  - Не согласится!
  - Ай-я-яй! - Хрисалиск осуждающе покачал головой. - Ведь минуту назад ты уверял, что отдал бы коня задаром, а теперь требуешь за него тридцать золотых монет.
  - Так ведь за такого чудо-скакуна это и есть почти что даром! - с жаром воскликнул Октамасад, впившись в хитрые глаза первого феодосийского богача поблескивающими, как два начищенных статера, плутоватыми зенками. - К тому же, вместе с конём я отдам тебе в рабство и ухаживавшего за ним к-конюха Аш-швина, - внезапно добавил он, испугавшись, что запросил слишком много, и старик не согласится. - Ворон к нему привык и никого другого к себе не подпустит. Да и жалко парня! За утрату такого коня вождь засечёт его до с-смерти! Пусть уж лучше служит у т-тебя. А брату я с-скажу, что он сам побоялся возвращаться.
  - Ну хорошо, - молвил после паузы Хрисалиск, оглаживая ладонью ниспадающую на грудь серебристым водопадом бороду. - Я согласен.
  После того как Октамасад тщательно пересчитал и упрятал в обшитый золотыми чеканными пластинами широкий пояс тридцать золотых монет, Хрисалиск проводил его во двор. Здесь они с самыми дружескими улыбками распрощались, оставшись, как видно, весьма довольны друг другом. Епископ Пакор и раб, несший на плече бурдюк с так понравившимся Октамасаду золотистым самосским вином, проводили гостя за ворота.
  Завидя появившегося между колоннами Октамасада, ждавшие на улице скифы бросились выводить из конюшни своих хрупавших дармовой ячмень коней. Когда Октамасад, пошатываясь на нетвёрдых ногах, подошёл к воротам конюшни, двое его телохранителей уже сидели с копьями на конях, а Ашвин выводил под уздцы своего и Октамасадова коня. Один из воинов взял у раба козий мех с вином и подвесил его к чепраку возле холки.
  Ухватившись за гриву подведенного Ашвином коня, Октамасад объявил, что старик хозяин предложил вождю Скилаку за Ворона двадцать золотых монет. Поэтому, пока Скилак не даст ответ, Ашвин останется здесь с Вороном, потому как никого чужого он к себе не подпустит. Октамасад уверен, что Скилак Ворона не продаст, и через пару дней Ашвин вернётся с ним в Тавану.
  - А пока что сними свой пояс и отдай вот ему, - властно приказал Ашвину Октамасад, ткнув пальцем в сопровождавшего его до конюшни епископа. Юноша покорно расстегнул толстокожий коричневый пояс с висящими на нём акинаком, горитом и медной чашей, и, понурив голову, протянул своему временному начальнику.
  - Нож тоже отдай, - сказал Пакор по-скифски, указав на пристёгнутые поверх штанины к левой голени кожаные ножны, из которых торчала деревянная рукоятка широкого ножа с вырезанной на конце оскаленной собачьей головой. - У нас слугам ножи носить не полагается.
  - Отдай, - велел Октамасад обратившему на него вопрошающий взгляд юноше.
  - А чашу мне можно оставить? - спросил Ашвин у грека, отдавая ему ножны с ножом.
  - Чашу можно, - дозволил тот.
  - Пусть он поставит своего мышастого рядом с Вороном, - попросил Октамасад стоявшего у открытой створки конюшенных ворот надзирателя-сармата.
  - Пусть ставит, - кивнул сармат.
  Сказав, что ему надо отлить перед дорогой, Октамасад сунул повод своего саврасого мерина телохранителю и, ухватившись за холку мышастого, спотыкаясь на каждом шагу, поплёлся в конюшню в двух шагах позади Ашвина.
  - Не вздумай вернуться домой без Ворона, - прошипел он в затылок Ашвину, зайдя вместе с его конём в соседнее с Вороном стойло. - Скилак тебя за него не пощадит! При первом же удобном случае беги отсюда с Вороном. Ты понял?
  Юноша молча кивнул.
  Выйдя через минуту из конюшни, Октамасад не без усилий забрался на спину подведенного телохранителем мерина, сразу почувствовав себя на четырёх конских ногах гораздо увереннее, чем на своих двух. Стегнув саврасого плетью по брюху, порысил с пристроившимися по бокам телохранителями к близкому выезду на центральную улицу.
  "Как всё же удачно вышло с Вороном! Не захотел продать его мне, ну так и тебе он не достанется! - радуясь заключённой с Хрисалиском сделке, мысленно обратился Октамасад к старшему брату. - А я на ровном месте заполучил тридцать золотых монет, хе-хе-хе!"
  Выехав на перекрёсток, Октамасад повернул налево - к видневшимся в нескольких сотнях шагов Малым воротам.
  - Эй, вождь! Это ты искал пленных скифов? - услышал он за спиной чей-то хрипловатый бас.
  Натянув дрогнувшей рукой повод, Октамасад оглянулся. На входе в поднимающуюся полого к воротам Акрополя короткую улицу, подпирал горбом шершавую стену углового дома низкорослый, темнолицый, буроволосый грек. Короткие толстые ноги, широкие плечи, несоразмерно длинные руки, сгорбленная спина и наклонённая вперёд, накрытая широкополой войлочной шапкой большая голова делали его весьма похожим на краба.
  - У моего хозяина есть один пленник. Не его ли ты ищешь? - спросил незнакомец по-скифски, скользнув исподлобья стремительным взглядом от украшенной смарагдами позолоченной рукояти акинака, за которую инстинктивно схватился, развернув вполоборота коня, скифский вождь, к раскрасневшемуся от вина лоснящемуся лицу с удивлённо округлившимися кошачьими глазами. - Езжайте за мной.
  Грек (судя по одежде - местный бедняк или вольноотпущенник) быстро заковылял вперевалку по центральной улице в сторону агоры. Октамасад и двое его воинов, молча переглянувшись, тронули за ним. Дойдя до западного края акропольской горки, феодосиец оглянулся на ехавших в пяти шагах позади скифов, призывно махнул рукой и свернул направо. Проведя опасливо озиравшихся скифов несколькими безлюдными узкими улочками, провожатый вывел их в обход агоры на центральную поперечную улицу и опять повернул направо - к широкой арке главных портовых ворот. Не дойдя до них с полсотни шагов, грек остановился перед скреплённой двумя толстыми медными полосами зелёной дощатой дверью, заглубленной в жёлто-коричневую стену на правой стороне улицы.
  - Пришли. Пусть твои воины подождут с конями на улице, а ты заходи, - обратился провожатый к вождю и постучал носаком башмака в запертую дверь, из-за которой тотчас послышался хриплый собачий лай. - Эй, Ратин, старый пёс, открывай!
  "А не хочет ли он заманить меня в ловушку? Может, мы убили у его хозяина сына, и тот задумал отомстить?" - пронеслись в голове Октамасада пугливые мысли, и он тут же сполз с коня, устыдившись собственного страха.
  - Ждите здесь! Я скоро...
  Сжимая в левой ладони рукоять акинака, а в правой плеть, Октамасад шагнул вслед за горбуном через высокий двухступенчатый порог поспешно отворённой рабом-привратником калитки. Пройдя коротким полутёмным коридором, он оказался в типичном для греческих городов маленьком прямоугольном мощёном дворике с наполненной дождевой водой прямоугольной цистерной и разрисованным зелёными гирляндами и красными розетками небольшим кубическим жертвенником в центре. С трёх сторон дворик окружали одноэтажные строения, напротив входа возвышался двухъярусный жилой дом с огороженным резными перилами балконом на втором этаже. Дворик опоясывал крытый тёмно-красной черепицей навес на тонких деревянных столбах, окрашенных, как и балкон, в тот же тускло-зелёный цвет, что и входная дверь.
  Хозяин дома, назвавшийся Лимнеем, встретил скифского скептуха у дверей андрона.
  Сорокапятилетний Лимней был уважаемым в городе навклером 50-вёсельного торгового корабля "Ирида", которым владел пополам с Хрисалиском (из трёх десятков феодосийских торговых кораблей большинство полностью или частично принадлежали Хрисалиску). Этим утром Лимней наблюдал с башни Больших ворот за отъездом к скифам царевича Левкона и долгожданным уходом скифского войска, затем, придя, как и многие феодосийцы за новостями на агору, стал свидетелем разговора Хрисалиска со скифским скептухом. Благоразумно умолчав об утаённом от властей при дележе добычи скифском пленнике, Лимней, придя домой, с удовольствием сменил тяжёлый шлем и военную форму на тёплый домашний хитон и отправил надсмотрщика Ахемена дожидаться знатного скифа возле дома Хрисалиска.
  Обменявшись короткими приветствиями, навклер пригласил опасливо рыскавшего глазами по двору скифа в дом.
  - Прикажи привести пленника сюда, - попросил Октамасад.
  - Он не может ходить, он ранен, - пояснил Лимней и поглядел на застывшего сбоку надсмотрщика. Тот метнулся к дверям, распахнул перед хозяином и скифом резные створки. Секунду поколебавшись, Октамасад шагнул за хозяином дома в полутёмный андрон. Сбегав на поварню, Ахемен вернулся, неся в руке-клешне глиняный кораблик, на круто изогнутом носу которого трепетал тонкий бледно-жёлтый огонёк.
  Войдя в завешенную зелёным замшевым пологом боковую дверь, Лимней и его слуга провели гостя, по-прежнему не отпускавшего рукоять акинака, через несколько тёмных комнат (выходящие во двор окна из-за непогоды были закрыты ставнями) к запертой на железный засов узкой дощатой двери чулана в правом торце дома, в котором Лимней запирал на ночь своих рабов (спаленка домашних рабынь находилась в гинекее на верхнем этаже). Рядом зияла темно-красная незапертая дверь комнатки Ахемена и его сожительницы - доверенной рабыни хозяйки.
  Отодвинув засов, Ахемен толкнул взвизгнувшую на несмазанных штырях дверь и вошёл внутрь. Трепетные отблески поднятого к низкому чёрному потолку светильника заплясали на тёмно-серых каменных, без единого малого оконца, стенах. В нос Октамасаду шибанул гнилостный запах устилавших глиняный пол чулана морских водорослей, смешанный с запахами настеленного сверху грязного тряпья, человеческого пота, мочи и кала.
  Брезгливо скривившись, Лимней ступил за порог и встал у двери. Остановившись в дверном проёме, Октамасад быстро оглянул пустую комнату, способную вместить самое большее десяток лежащих впритык друг к другу рабов. В левом углу, под самой стеной, кто-то лежал, вытянувшись на спине ногами к двери, накрытый по подбородок дырявым шерстяным плащом.
  Когда надсмотрщик, присев на корточки, поднёс мерцающий огонёк светильника к обмотанной выше бровей грязно-серой, с бурыми пятнами, тканью голове лежащего, сердце Октамасада испуганно дрогнуло и остановилось: он узнал Савмака.
  
  ГЛАВА 2
  
  Несмотря на холодный ветер и хлеставший без передыха с висевшего над самой головой свинцового неба дождь, не было в скакавшем на невидимый закат скифском войске человека (не исключая и тех, кто, подобно Скилаку и Госону, потерял в этом незадачливом походе сыновей), кто, сохраняя на лице сумрачную угрюмость под стать непогоде, не радовался бы в душе концу этой неудавшейся войны и долгожданному возвращению домой. Ещё недавно все они скакали за своим преисполненным воинственного пыла царём по этой же дороге в обратную сторону, мечтая о весёлых битвах и богатой добыче. Но не прошло и месяца, как все эти надежды и мечты разбились о неприступные боспорские стены.
  Палак, довольный, что сумел столь удачно выпутаться из тупиковой ситуации, в которую он угодил, столь легкомысленно недооценив боспорское войско и переоценив собственное, гнал коня то рысью, то галопом, спеша поспеть к исходу короткого осеннего дня в Неаполь Скифский, чтобы затем всю долгую ночь без устали гарцевать на четвёрке своих пухлозадых жён.
  Первую короткую остановку сделали возле Ситархи, где с царём попрощался здешний вождь Агафирс и вожди восьми северных племён, спешивших увести свои истомившиеся в долгом походе дружины по кратчайшему пути вдоль Гнилых озёр к Тафру. Сопровождать царя в Неаполь они послали старших сыновей или младших братьев - забрать свою долю после дележа боспорского выкупа. Здесь же, у Ситархи, войско нагнали Марепсемис с Эминаком, весьма довольные проведенным в Феодосии временем, где их, как самых дорогих гостей, поили, кормили до отвала и ублажали до изнеможения красивые рабыни Лесподия и Хрисалиска.
  Заняв свои места рядом с Палаком, Лигдамисом и боспорским царевичем Левконом в голове похудевшего на девять племён войска, Марепсемис и Эминак пустились скорым галопом дальше. Минут через сорок, когда впереди сквозь дождевое марево проступила на высоком приречном холме столица траспиев Тракана, и Палак, давая роздых забрызганным по брюхо бурой липкой грязью коням, перешёл на рысь, Марепсемис, кликнув младшего сына Фарзоя, ехавшего с братьями и бунчужным Тинкасом во втором ряду, съехал с дороги на обочину.
  Пропустив мимо себя всё войско, Марепсемис с сыном пристроился рядом с вождём напитов Скилаком, племя которого замыкало растянувшуюся на пару фарсангов походную колонну. Слева скакали по обочине десять телохранителей Марепсемиса, бывших с ним в Феодосии.
  Сняв с конской холки бурдюк с подаренным Хрисалиском на дорогу вином, к которому он, судя по мутному взгляду и раскрасневшемуся лицу, уже не раз прикладывался по пути из Феодосии, Марепсемис предложил Скилаку выпить в память о не посрамившем своего славного рода Савмаке. Бросив повод, Марепсемис вынул деревянную затычку, сделал изрядный глоток и протянул бурдюк скакавшему справа Скилаку. Но тот неожиданно выставил навстречу ладонь с растопыренными пальцами.
  - Благодарю, царевич, но за помин души Савмака я пить не буду. Его мёртвого тела я не видел. Я послал брата Октамасада поискать его в Феодосии: может, он, раненый, попал в плен.
  - Ну так давай выпьем за то, чтобы твои надежды сбылись и твой брат нашёл твоего сына живым! - тут же предложил новый тост Марепсемис, подкрепив его парой добрых глотков, и вновь протянул успевший полегчать после отъезда из Феодосии почти на треть бурдюк вождю напитов.
  На сей раз Скилак взял бурдюк, сделал несколько глотков, заткнул висевшей на коротком кожаном ремешке затычкой и протянул обратно царевичу. Теперь Марепсемис выставил навстречу ладонь.
  - Передай его своим родичам: пусть и они выпьют за то, чтобы, милостью богов, земной путь твоего сына оборвался ещё не скоро.
  Скилак передал бурдюк царевича скакавшему справа двоюродному брату Танасаку.
  - А вот у твоего соседа Госона один из сынов таки погиб, я слыхал? - спросил Марепсемис.
  - Да. Хоть его голову так и не нашли, родные опознали его по приметам.
  - Его, кажется, Фарзоем звали? Это он был женихом твоей златокосой дочери?
  - Да.
  - Как зовут твою дочь?
  - Мирсина.
  - Сколько ей?
  - Шестнадцать.
  - В самом соку девка! Так вот новый жених твоей красавице! - Марепсемис широким жестом указал на скакавшего слева сына, для которого сватовство отца стало такой же неожиданностью, как и для Скилака. - Глянь, какой молодец! Ему тоже шестнадцать - самая пора обзаводиться первой женой! И зовут его тоже Фарзоем, так что твоей дочке даже не придётся запоминать заново имя мужа. Га-га-га!.. Ну что, сын, хочешь жениться на дочери вождя Скилака?
  - Хочу, отец! - не задумываясь, ответил юный царевич, хорошо запомнивший златокосую, синеглазую красавицу - дочь вождя напитов, подававшую вместе со своей восхитительной молодой матерью еду и питьё царевичам во время короткой остановки похоронного поезда царя Скилура месяц назад у Таваны. При мысли о том, что эта запавшая ему в душу златовласка скоро окажется, голая и послушная, как рабыня, в его постели, кровь обожгла жаром его лицо, а в тесных штанах мгновенно разбух и отвердел кожаный рог.
  - Видишь, жених согласен. Хе-хе-хе! - пьяно хохотнул довольный отец. - Думаю, что и невеста будет только рада вместо сына вождя заполучить в мужья царевича из рода Колаксая, да ещё такого красавца!.. Я дам за твою Мирсину добрый выкуп - она того стоит! Надеюсь, она не позволяла своему прежнему жениху слишком много?
  Скилак слушал Марепсемиса молча, как и скакавшие поблизости родичи, напряжённо ловившие сквозь глухой топот тысяч месивших грязную дорогу копыт каждое слово разговора. Конечно, Скилаку было лестно породниться со старшим братом царя, но последняя фраза Марепсемиса ножом резанула отцовское сердце. Да, он целиком доверял Мирсине, но хорошо зная, как сильно она и сын Госона любили друг друга, мог ли он быть вполне уверен, что они не стали мужем и женой ещё до свадьбы?
  - Ну так что, вождь, по рукам? - протянул Марепсемис Скилаку открытую правую ладонь, запоздало сообразив, что его язык спьяну сболтнул лишнее, о чём не следовало спрашивать при всех.
  - Что-то я не вижу на узде твоего сына волос убитого врага, - сказал, повернув лицо к Марепсемису, Скилак, не замечая его протянутой руки.
   - Ну-у, за этим дело не станет! - заверил Марепсемис, опуская руку к узде. - Конечно, жаль, что Палак так скоро побежал с Боспора, но как только в степи зазеленеет молодая трава, я пошлю сыновей за Донапр. Уверен, что их кони вернутся оттуда, увешанные кожей и волосами вражеских воинов. Так, Фарзой?
  - Так, отец!
  - Ну вот когда твой сын вернётся из набега воином, тогда и вернёмся к этому разговору. Да и моя Мирсина к тому часу отгорюет по прежнему жениху, - заключил Скилак.
  - Добро! Только дай мне слово, что не выдашь её ни за кого другого.
  - Если моя Мирсина сберегла девичью честь, и если её не попросит в жёны царь Палак, она станет женой твоего сына. Да будут Табити и Аргимпаса свидетельницами моего обещания! - торжественно поклялся Скилак.
  
  Чем ближе к Неаполю, тем короче становилось следовавшее за царём войско: вожди траспиев, авхатов, фисамитов и других племён, обитавших в распаханной степи между Таврскими горами и правым берегом Пасиака, один за другим отъезжали со своими многотысячными дружинами от царской колонны, подобно ветвям могучего дуба, который, чем выше, тем становится тоньше и тоньше.
  Освещая кое-как дорогу в непроглядно чёрной ночи, в одну минуту пришедшей на смену сумрачно-серому дню, шипящими под непрекращающимся дождём смоляными факелами, вместе с царём переехали раздувшийся от дождей Пасиак, грозно шумящий в узких створах плотин, только пять тысяч сайев да тысяч семь-восемь живущих на западной стороне реки палов, батов, хабов и напитов. Вожди палов и батов Агаэт и Арифарн, попрощавшись с царём и царевичами ещё на правом берегу, увели своих воинов через нижнюю плотину в Палакий и расположенный к западу от него Батадий. Сайи встали табором вокруг скалы Ария, чтобы на другой день разъехаться по своим стойбищам, разбросанным по степи в северной части Таврики и за Тафром - между лесной приморской Гилеей и пограничным с роксоланами Герром.
  Рядом с сайями поставили свои шатры напиты. Прежде, чем ехать домой, Скилак решил дождаться брата Октамасада, который так и не нагнал скифское войско по пути к Неаполю. Скилак рассчитывал, что тот прибудет к Неаполю ночью или утром. А кроме того, Скилаку с сородичами предстояло завтра схоронить невестку Евнону, уже почти месяц дожидавшуюся мужа Ториксака в деревянной домовине в своей холодной кибитке. Госон же с хабами, освещая десятком блеклых факелов едва проглядываемую под конскими копытами дорогу, погнал измочаленных долгим, тяжелым переходом, исхудавших до костей коней дальше - к недалёким уже Хабеям.
  Не без усилий выехав на приречное плато (усталых коней пришлось как следует подбодрить плетьми, чтобы они осилили крутой и скользкий от растекавшейся под копытами жидкой глины подъём), царевичи Марепсемис, Эминак и Лигдамис попрощались с Палаком и Левконом и свернули к своим разбросанным по южной околице столицы усадьбам, в которые они перебрались с жёнами и детьми после избрания царём Палака, посчитав себя в царском дворце лишними.
  После небольшой заминки у городских ворот (приезд царя стал здесь для всех полной неожиданностью), Палак с Левконом, Иненсимеем и сильно поредевшей свитой въехал в спящий город.
  Сотник Ториксак, дождавшись возле выезда на плато соплеменников, пригласил отца и брата в свой тёплый домашний шатёр, но Скилак, не желая стеснять сына и невестку после долгой разлуки, предпочёл заночевать со своими воинами на Священном поле: вождь всё ещё не терял надежду на скорый приезд Октамасада.
  Внезапный приезд Палака, который не стал посылать вперёд себя гонца, переполошил весь Царский город и дворец. Рано уклавшиеся спать из-за непроглядной тьмы и дождя, его обитатели поспешно выскакивали из тёплых постелей (слуги и служанки, комнаты которых не запирались, спали вместе - по двое и по четверо в одной постели), одевались, зажигали огни и бежали ко входу во дворец встречать своего господина.
  Царица-мать Опия, жёны Палака, Иненсимея и Тапсака, их заспанные и напуганные внезапным переполохом дети и служанки, наспех одевшись, из-за холода и дождя на двор не пошли, собравшись в центральной зале между холодным очагом и царским возвышением, покрытым тщательно выделанной в отсутствие царя лучшим дубильщиком белой бычьей шкурой. Увидев входящего в залу вместе с Палаком, Тапсаком и Иненсимеем незнакомца, к тому же - судя по отороченному покрытой мелкими дождевыми каплями короткой кудрявой бородкой обличью - грека, их жёны поспешили прикрыть лица ниспадавшими с разукрашенных клобуков цветными пеленами, а царица Опия только удивлённо взметнула тонкие дуги бровей. В следующий миг все, кроме слегка наклонившей голову Опии, склонились перед приблизившимся царём в поясном поклоне. Положив ладони матери на плечи, Палак с улыбкой трижды коснулся её гладких белых щёк своими холодными, мокрыми щеками.
  - Война окончена, матушка! Вот, познакомься с боспорским царевичем Левконом, младшим братом царя Перисада, - полуобернувшись, Палак указал на остановившегося с Иненсимеем и Тапсаком в четырёх шагах позади грека. - Некоторое время он будет нашим гостем. Мы продрогли и проголодались как собаки! Прикажи подать нам скорее какой-нибудь еды и вина и разогреть баню.
  Велев жёнам уложить детей спать, Палак сам проводил Левкона в трехкомнатные покои в левом крыле дворца, расположенные напротив комнат писца Симаха, в которых ему предстояло жить, пока его брат Перисад не пришлёт оговоренный выкуп. Бегло осмотрев небольшие, обставленные эллинской мебелью комнаты, с узорчатыми коврами на полу и стенах и плотными кожаными пологами на дверях, Левкон поблагодарил Палака: он ожидал, что обстановка в скифском дворце будет напоминать шатровую. Палак приставил к боспорскому царевичу двух молодых, хорошо говорящих по-эллински слуг (своего Дидима Левкон оставил в Феодосии), приказав им исполнять любые его желания (и, понятное дело, следить за каждым его шагом). Попросив Симаха, который был одного с Левконом роста и комплекции, поделиться с гостем одеждой и лёгкой домашней обувью, Палак скрылся в соседних комнатах, спеша переодеться к ужину в сухую одежду.
  Царевну Сенамотис внезапное возвращение царя застало в дальней угловой комнате, в правом крыле дворца, где она с отъездом Палака на войну свила себе тайное любовное гнёздышко. В отличие от жён Палака, Тапсака и Иненсимея, целомудрие которых денно и нощно блюла целая свора евнухов, Сенамотис могла себе позволить жить в своё удовольствие. Понимая, что молодость уходит, и скоро её красота начнёт увядать, как опалённый безжалостным летним зноем степной цветок, она после отъезда брата Палака и большей части мужского населения Царского города на войну предалась безудержным любовным утехам.
  Поскольку вход в охраняемый стражами-евнухами гинекей неоскоплённым мужчинам был заказан, а в кибитке спать было уже холодно, Сенамотис устроила себе вторую спальню в пустовавшей мужской части дворца, около правого бокового входа. Верные служанки перенесли туда из её кибитки и настелили на покрытом пёстрым войлочным ковром полу ворох овечьих шкур, а сверху разостлали её любимую пушистую шкуру чёрного волка. Евнухи затащили в смежную комнату большой овальный медный чан на четырёх львиных лапах, стоявший прежде в покоях царевны в гинекее, в котором она имела привычку каждое утро и вечер подолгу нежиться в тёплой, насыщенной ароматами дорогих заморских благовоний воде, пристрастившись к этому в ранней юности, когда жила среди греков на Боспоре.
  Царица-мать Опия, оставшаяся после отъезда Палака за старшую и, конечно, знавшая обо всём, не мешала дочери развлекаться, потребовав лишь, чтобы молва об этом не вышла за стены дворца. Каждый вечер доверенная служанка Сенамотис Луксора - 22-летняя невысокая, полненькая рыжеволосая девушка с веснушками и ямочками на щеках - приводила троих слуг (всякий раз других) наполнять ванну царевны тёплой водой с поварни. После того как чан оказывался наполнен на две трети, Луксора добавляла в воду благовонное масло (чаще всего - её любимое розовое) и сообщала хозяйке, что ванна готова. Сенамотис, покачивая крутыми бёдрами, вальяжно выходила из соседней комнаты, совершенно нагая, и садилась в источающую волшебный аромат воду, не обращая внимания на застывших у противоположной стены с казанами в руках и отвисшими челюстями слуг. Затем она подзывала опешивших молодцов к себе и приказывала приспустить штаны. Ощупав обеими руками их стоящие торчком кожаные палицы, царевна приказывала двоим раздеться и помочь ей мыться, а третьего заполучала в своё распоряжение на всю ночь Луксора.
  Раздавшийся среди ночи цокот копыт, конские всхрапы, людские голоса и топот ног застали Сенамотис верхом на вздыбленном "жеребце", в то время как другой пристроился к ней, точно к кобылице, сзади. Все трое испуганно замерли, вмиг сообразив, что этот многоголосый переполох мог быть вызван только одним - приездом царя. В следующее мгновенье молодец, только что самозабвенно долбивший мягкий выпуклый зад царевны, вынул свой таран и соскочил с ложа как ошпаренный, а тот, кто лежал под ней, сбросил её с себя, точно какую-то девку, и бросился вслед за товарищем в соседнюю комнату. Подхватив разбросанную вокруг ванны одежду, они, вместе с вырвавшимся из жарких объятий Луксоры товарищем, торопливо накинули на себя кто что успел схватить впопыхах, и крадучись выскользнули из передней комнаты в освещённый висящим у запертого на засов бокового выхода светильником узкий коридор, другой конец которого выводил в гудевший голосами "тронный" зал.
  В отличие от бежавших, как наполоханные коршуном зайцы, слуг, царевна одевалась при свете горевшего на полу у двери глиняного ночника нарочито неспешно. Закрутив на макушке свои длинные распущенные волосы, она спрятала их под обшитой жемчугом и отороченной собольим мехом круглой шапочкой, поданной подоспевшей из передней комнаты Луксорой. Подняв наполненную оливковым маслом плошку и прикрыв ладошкой затрепетавший тонкий огонёк, Луксора первой выскользнула в тянувшийся через всё крыло полутёмный коридор и, убедившись, что он пуст, жестом позвала хозяйку. Подойдя к никем не охраняемому в отсутствие царя боковому входу, через который минуту назад сбежали трое ночных слуг, Луксора бесшумно задвинула дверной засов и свернула на расположенную рядом узкую каменную лестницу.
  Поднявшись на второй этаж, служанка и госпожа спокойно прошли коридором к расположенному над центральной залой входу на деревянную галерею, опоясывавшую внутренний дворик женского дворца. Дремавший перед запертой на засов дверью евнух, разбуженный внезапным приездом царя, не говоря ни слова, впустил их в гинекей. Обойдя по галерее дворик, царевна и служанка спустились по расположенной на противоположной стороне лестнице в нижний этаж.
  - Царь вернулся! Война окончена! Мы победили! - наперебой вскричали, сияя счастливыми улыбками, жёны Палака, бросившись обнимать и целовать Сенамотис, едва та вошла в их покои, заслышав царившее там оживление. Трепеща от радостного возбуждения, как кони перед скачкой, молодые царицы, помимо прочего, сообщили, что Палак привёз с собой пленённого боспорского царевича Левкона.
  Почувствовав, как кровь прихлынула горячей волной к голове из на миг остановившегося и затрепетавшего подстреленной птицей сердца, Сенамотис высвободилась из объятий подруг и медленно вышла из их покоев на свежий воздух. Схватившись за резной деревянный столб, подпиравший галерею, она с минуту приходила в себя от ошеломившей её новости, вдыхая бурно вздымавшейся грудью прелые запахи мокрых листьев и осенних цветов, увядавших на покрывавших узорчатым ковром весь дворик, разделённых выстеленными красным кирпичом узкими дорожками клумбах. Немного успокоившись и поборов внезапную слабость и дрожь в ногах, царевна, сопровождаемая верной служанкой, стремительно двинулась под навесом к закрытым дверям "тронного" зала.
  Войдя в освещённый висящими по бокам всех четырёх дверей факелами зал, она не застала там никого, кроме двух пар телохранителей перед входом в женский дворец и у закрытых входных дверей, да плечистого бунчужного, оставленного стеречь занявший привычное место в левом, наискосок от входной двери углу царский бунчук.
  - Где царь? - глухим непослушным голосом спросила Сенамотис молодого сайя, застывшего при её появлении навытяжку с копьём в руке и щитом на плече у левой створки гинекея. Тот молча указал глазами на правую от себя боковую дверь. Царевна решительно направилась туда. Следовавшая за нею Луксора, забежав вперёд, открыла перед госпожой дверь.
  В нижнем этаже западного крыла царского дворца, куда вошла Сенамотис, находились два примыкающие к Большому залу по обе стороны коридора караульные помещения для бунчужных и телохранителей царя, далее - личные покои царя, расположенные напротив них покои царского дяди Иненсимея, комнаты царского писца, глашатая, виночерпия, и оружничего. (Впрочем, здесь старшие слуги царя, за исключением писца Симаха, пребывали лишь днём во время службы, а жили они с жёнами и детьми в окружающих дворец пристройках.) Четверо сыновей Скилура при жизни отца обитали в противоположном восточном крыле дворца, теперь пустовавшем, а многочисленным внукам Скилура был отдан весь верхний этаж.
  В полутёмном коридоре, освещённом четырьмя висящими на вмурованных в стены крюках медными лампадами, Сенамотис едва не столкнулась с весёлой гурьбой выходивших из царских покоев слуг в пропитанных влагой и острым конским потом одеждах, только что занесших туда сундуки с дорожными вещами царя. Отпрянув к окрашенным в жёлтый цвет стенам, отороченным внизу и вверху двумя полосами чередующихся красных и синих квадратов, слуги склонились перед сестрой царя в низком поклоне.
  - Царь там? - тихо спросила она.
  - Там, госпожа, - не разгибая спины, так же негромко ответил ближайший к ней слуга.
  Войдя в открытую дверь, Сенамотис пересекла переднюю комнату и, слегка отодвинув висящую на внутренней двери серую в мелких тёмных пятнах конскую шкуру (царь Скилур предпочитал занавешивать двери своего жилья не дорогими заморскими тканями, а шкурами своих любимых коней), заглянула во внутренний покой.
  Палак стоял босиком посреди комнаты на мягком, зелёном, как луговая трава, ковре, левым боком к двери, и заправлял тонкую льняную рубаху в только что надетые просторные тёмно-синие суконные шаровары. Один из остававшихся с царём в комнате слуг держал наготове его подбитые серым волчьим мехом кожаные башмаки с золотыми пряжками-пантерами и малиновый, с жёлтыми кистями на концах кушак, другой приготовился накинуть на плечи господина расшитый золотыми узорами зелёный полукафтан. Увы, надежда царевны увидеть в комнатах царя его пленника не оправдалась.
  - С возвращением, братик!
  - А-а, Сенамотис! Входи, сестрёнка! - сделал приглашающий жест Палак, ответив приветной улыбкой на ласковую лисью улыбку любимой сестры.
  Крепко прижавшись к его груди выпирающей из расшитого по краям кроваво-красным узором тонкошерстного сарафана упругой грудью, Сенамотис обменялась с возлюбленным младшим братом нежными поцелуями в обе щеки.
  - Скажи, это правда, что ты захватил в плен младшего брата Перисада?
  - Ха-ха-ха! Ну, не совсем так. Царевич Левкон явился ко мне просить мира и сам напросился ко мне в заложники, пока его брат не заплатит назначенный мною выкуп, - пояснил Палак.
  - А где он сейчас?
  - Что, не терпится его увидеть? Хе-хе-хе! Я поселил его напротив Симаха.
  - А помнишь, ты обещал женить его на мне?
  - Да ведь он женат! Я бы с удовольствием забрал его жену себе, а ему отдал тебя. Только боюсь, что он на такой обмен не согласится. Ха-ха-ха!
  - Это у себя на Боспоре он женат. А здесь отдай его мне. И может, я сделаю так, что он согласится.
  - Хорошо, сестрёнка, попробуй! Пока он тут, у нас в Неаполе - он твой!
  Через пять минут Палак, Иненсимей, Тапсак, Левкон и Симах сидели со скрещенными ногами на устилавшей каменный пол передней комнаты царских покоев тёмно-коричневой турьей шкуре. Стены комнаты были увешаны охотничьими трофеями покойного царя: шкурами барсов, рысей, медведей, ветвистыми рогами оленей, лосей, огромными головами зубров, туров, клыкастых вепрей. Вошедшие чередой пятеро слуг поставили перед царём и его гостями широкие золотые тарели с горками наскоро подогретого мяса ягнят, гусей, уток, зайцев, подававшихся несколько часов назад на ужин царицам и царевнам, а так же соль, луковицы, чеснок, тонкие хлебные лепёшки и пироги с мясом и сыром. Ещё трое слуг внесли следом и поставили на столик у стены два покрытых красивыми рельефами позолоченных кувшина с лучшими сортами заморского красного и белого вина и серебряный кувшин поменьше со свежей колодезной водой для Левкона. Замыкал шествие слуг с поварни царский виночерпий Кробил.
  Царевна Сенамотис, с гулко бьющимся сердцем, стояла в темноте внутренней комнаты и, боясь лишний раз дохнуть, глядела в узкую щель между дверным косяком и пятнистым кожаным пологом на введенного Симахом в переднюю комнату Левкона.
  Она тотчас его узнала: он почти не изменился за десять с небольшим лет, пролетевших с того дня, когда она видела его в последний раз. Левкон уселся напротив Палака на туго набитую конским волосом маленькую, вышитую золотой нитью кожаную подушку - левым боком к двери, за которой притаилась с дозволения брата Сенамотис. Трепеща от волнения, жадно вглядывалась она в благородный гордый профиль мужчины, бывшего её первой, потаённой, полудетской любовью, и ловила каждое слово, каждый звук его пробудившего столько памятных воспоминаний мягкого голоса.
  - Сколько лет твоей дочери? - поинтересовался у него Палак, после того как участники поздней трапезы утолили первый голод и разогрели захолонувшую в жилах кровь несколькими чашами вина.
  - В начале зимы будет четырнадцать.
  - Ого, уже невеста! Жаль, что моему старшему сыну всего пять, а то был бы добрый жених для твоей дочери! Хе-хе-хе! - рассмеялся благодушно Палак.
  - А сам-то ты чем ей не жених? - вмешался в разговор Иненсимей.
  - А ведь и правда! - радостно хлопнул себя ладонью по колену Палак. - Почему бы твоей прекрасной дочери не стать скифской царицей? - улыбнулся он сидящему в четырёх шагах Левкону, подумав при этом, что с куда большим удовольствием он возлёг бы с её матерью, необычайная красота которой так поразила его, когда он впервые увидел её лет восемь назад на пантикапейском гипподроме. - Если мы с тобой породнимся, ты всегда сможешь рассчитывать на мою помощь, а мир и союз между Скифией и Боспором станут крепче стального клинка!
  - Сколько у тебя жён, Палак? - спросил с улыбкой Левкон после паузы. - Четыре? Думаю, моя дочь не согласится быть пятой женой даже царя.
  - Хе! Если бы отцы считались с желаниями своих дочерей, боюсь, те бы чаще всего выбирали в мужья своих конюхов! Хе-хе-хе! - загоготал Палак вместе с разразившимся громким заливистым ржанием Иненсимеем, Тапсаком и Симахом; даже Кробил за спиной Палака не удержался от похожей на лошадиный оскал улыбки, а Иненсимей так и вовсе, сотрясаясь от неудержимого смеха, завалился с подушки набок.
  - Элевсина - моё единственное дитя, - сказал Левкон, переждав приступ скифского веселья. - Ни я, ни моя жена ещё не готовы с ней расстаться. К тому же моя дочь и сын моего брата любят друг друга. Думаю, года через три они поженятся.
  - А-а... ну, раз так... давайте выпьем за будущее семейное счастье твоей дочери, - предложил Палак, привычным жестом поднимая пустую чашу над плечом. Судя по тону, он легко смирился с неудачей своего сватовства.
  - Но породниться с тобой мы можем и по-другому, - продолжил он, отхлебнув одним махом половину чаши. - Если твоя красавица жена, родив единственную дочь, за столько лет не подарила тебе больше детей, почему бы тебе не взять ещё одну жену, которая родит тебе сыновей - продолжателей твоего рода?
  Левкон покачал головой.
  - Ты же знаешь - по нашему закону это невозможно.
  - Это очень глупый закон, раз он обрекает эллинских мужей на одинокую старость!
  - Всякий закон при желании не трудно обойти, - впервые счёл возможным вмешаться в разговор Симах. - Если нет желания избавиться от бесплодной жены, можно привести в дом вторую жену под видом сожительницы, а прижитых с нею детей выдать за рождённых законной женой.
  - Верно! Симах у меня - голова! - воскликнул Палак. - Ну, что скажешь?
  Левкон опять отрицательно покачал головой.
  - Я слишком сильно люблю мою Герею, чтобы возлечь с другой женщиной.
  - Неужто ты и своим рабыням никогда не вставляешь? - поинтересовался с недоверчивой ухмылкой Иненсимей.
  - Моя Герея для меня - как солнце, а все другие женщины - звёзды. Кто замечает звёзды, когда над ним сияет солнце?
  - И всё же, столько лет спать только с одной женщиной, пусть и самой красивой, для меня это непостижимо, - молвил Палак. - Ведь если возлечь с двумя, то получишь вдвое большее удовольствие, а если с тремя или четырьмя - то ещё больше.
  - Отвечу так... - Устремив взгляд на наполовину недопитую чашу в опущенной руке, Левкон на пару секунд задумался. - Вот представь, что у тебя есть амфора прекрасного сладкого косского вина и много кувшинов с кислым вином, произведенным на потребу черни на наших северных берегах. Прикажешь ли ты своему виночерпию наполнять твою чашу по очереди из всех амфор, или будешь пить только косское? И ещё - станешь ли ты смешивать божественное косское с местной кислятиной ради того, чтобы выпить больше?
  - Вот так-то, Палак! Недаром у нас говорят, что переспорить эллина труднее, чем заставить рыбу говорить, а коня летать. Га-га-га! - опять заржал жеребцом Иненсимей.
  - Будь у меня такая жена, как его Герея, может, и я не стал бы замечать никого другого, - ответил без тени улыбки Палак. - И всё же жаль, что красота Гереи до сих пор ослепляет Левкона. Я-то хотел предложить ему в жёны свою красавицу сестру, да вижу теперь, что придётся искать для неё другого мужа.
  Сенамотис, больно кусая губы, слушала за пологом, как рушится её мечта.
  Заметив, что никто больше не прикасается к еде, Палак позвал своих сотрапезников в баню. Как только в коридоре затихли их голоса, Сенамотис вместе с Луксорой вышла из своего укрытия и направилась в восточное крыло дворца.
  Пока двое слуг снимали в банном шатре с Палака и Левкона обувь и одежду, третий занёс в войлочную палатку казан с раскалёнными в очаге поварни булыжниками и плошку с тонко горящим фитилём.
  Взяв у толстого банного евнуха ковшик с вымоченным в вине конопляным семенем, Палак полез на карачках в узкий зев палатки. Следом забрался Левкон, которому предстояло впервые испытать на себе, что такое скифская парная баня, о которой он столько был наслышан.
  Они сели на пятки друг против друга перед пышущим жаром котелком, упершись спинами и затылками в толстые войлочные стены. Палак зачерпнул рукою из резного ковша горсть мокрого семени и бросил его в котелок. С зашипевших камней повалили клубы горячего душистого пара и вмиг заполнили всю палатку, оседая множеством горячих капелек на коже и волосах разомлевших купальщиков. Вслед за паром, как только камни перестали шипеть, из котелка повалил приторный дым. Стало трудно дышать...
  Левкон не мог с уверенностью вспомнить, было ли то, что происходило с ним дальше, сном или явью. Ему привиделось, что его душа отделилась от тела, невесомо как дым взлетела под купол шатра и оттуда отстранённо наблюдала, как их с Палаком бесчувственные тела слуги вытаскивают из чёрной войлочной палатки, ставят на ноги, насухо обтирают длинными узорчатыми рушниками, одевают, обувают и выводят под руки из освещённого тусклым огоньком светильника шатра в сырую, холодную, могильную тьму...
  Очнувшись, он почувствовал, что лежит на мягкой густой подстилке, утопая в ней спиной и ягодицами под весом распростёртой на нём женщины. И хотя всё вокруг по-прежнему было погружено в непроглядную тьму, Левкон ясно ощутил сладостное, возбуждающее прикосновение к животу и груди тёплой шелковистой женской кожи, уловил исходивший от неё такой знакомый, волнующий аромат роз, почувствовал на лице нежные прикосновения влажных женских губ и обрадовался, что душа его вновь воссоединилась с телом.
  - Герея, любовь моя, - прошептал он, чуть слышно, и женщина тотчас закрыла его приоткрывшиеся в счастливой улыбке уста долгим ненасытным поцелуем. Затем он почувствовал, как женщина медленно сползает по нему вниз, покрывая нежными лобзаньями его шею, плечи, грудь, живот. И вот она уже ласкает нежными ладонями, мягкими губами и гибким кошачьим языком свою любимую игрушку, выросшую внизу его живота.
  - Ах, Герея, - простонал он, желая положить ладонь ей на голову и не в силах шевельнуться.
  Как вдруг, разорвав беззвучной молнией тьму, в его прикрытых усталыми веками глазах вспыхнул холодный свет, унеся его в тот далёкий, навсегда перевернувший всю его прежнюю жизнь и дальнейшую судьбу хмурый зимний день, когда он впервые увидел Герею...
  
  ГЛАВА 3
  
  Из двоих переживших милостью Атропос детские годы сыновей боспорского басилевса Перисада IV и его жены Арсинои, дочери понтийского царя Фарнака, старший - Перисад, появившийся на свет, когда шёл четвёртый год 155-й Олимпиады*, вышел, в полном соответствии с поговоркой про первый блин, явно неудачным. Чем старше он становился, тем явственнее проявлялись его лень, тупость, нежелание учиться, безволие и трусость, и тем очевиднее для обитателей царского дворца была его полная неспособность править страной. Единственное, что его с детства интересовало, это сладости, обжорство и петушиные бои, а после того как он вошёл в юношеский возраст, медовые напитки уступили место сладкому вину, а невинные ласки матери и нянек сменились похотливыми усладами с дворцовыми рабынями. Такой, если и получит царскую власть, то всё равно её не удержит, и лишь приведёт государство к смутам и тяжким бедствиям.
  
  (Примечание: в 157 г. до н.э.)
  
  К счастью, другой сын Перисада и Арсинои, Левкон, родившийся через восемь лет после первого и через год после того как Перисад унаследовал трон после смерти своего отца Перисада III, был ребёнком совсем иного склада. Резвый, смелый, смышлёный, с лёгкостью схватывающий школьные науки, никак не дававшиеся старшему брату, обожающий военные игры со сверстниками, он быстро стал любимцем отца и его властной матери, своей любимой бабушки - басилисы Камасарии. Когда Левкону исполнилось восемь лет, отец, при всеобщем одобрении, объявил его своим наследником в обход слабоумного старшего сына, чему тот был только рад, и с этого дня Левкона стали воспитывать и учить как будущего басилевса.
  Учился Левкон охотно и с удовольствием, и с жадностью прочитывал описания сражений и войн, в особенности всё, что было связано с жизнью, походами и подвигами Александра Великого, мечтая, когда вырастет, завоевать, подобно ему, весь обитаемый мир со своими боспорцами и союзными им скифами. Таким сыном можно было гордиться, и это чувство к юному Левкону полностью разделял ближайший друг и главный советник Перисада IV Аргот - этнарх боспорских скифов-сатавков, второй супруг его матери - царицы Камасарии.
  Выждав положенный год после смерти 70-летнего мужа Перисада III, 45-летняя Камасария вышла замуж за друга и ровесника своего сына, красавца Аргота, уже лет пять бывшего её тайным возлюбленным. Этот Аргот был сыном этнарха сатавков Исанфа и Акросы - сестры скифского царя Аргота (в честь которого и был назван). Тотчас после прихода к власти Перисад IV, послушный сын своей властолюбивой матери, назначил Аргота хилиархом соматофилаков, а после смерти отца к нему перешла и должность этнарха сатавков. Молодой басилевс с женой Арсиноей и детьми перебрался в только что построенный на макушке Пантикапейской горы Новый дворец, а Камасария с Арготом остались жить в прежнем дворце, прозванном с того времени Старым. Вскоре Камасария родила Арготу дочь, названную Клеоменой, а ещё через год - сына Гераклида.
  Младший сын Перисада IV Левкон и дети его бабушки Клеомена и Гераклид, будучи сверстниками, вместе росли и нежно дружили с детства. С годами детская дружба и привязанность Левкона и Клеомены, к радости и удовольствию их родителей, переросла в юношескую влюблённость. Когда Левкону исполнилось 16 лет, младшая его на полгода Клеомена была торжественно объявлена его невестой.
  Басилиса Арсиноя к этому времени умерла, а Камасария превратилась в старуху. Новый дворец наполнился красивыми рабынями со всего света, одним из поставщиков которых был богатый феодосийский купец Филоксен, с молодых лет проживавший в Пантикапее, где ему принадлежал лучший в столице диктерион с отборными красавицами и роскошным бальнеумом, завсегдатаем которого, по мере того как старела Камасария, сделался Аргот, частенько на пару с басилевсом Перисадом. К тому же процветавший богач Филоксен всегда с готовностью одалживал Аргота и Перисада деньгами. Неудивительно, что скоро он стал одним из самых близких и влиятельных друзей Перисада IV и Аргота, результатом чего стало назначение его номархом феодосийского нома - полновластным наместником басилевса в родной Феодосии. Тем не менее, большую часть времени Филоксен, как и прежде жил в столице, наезжая в Феодосию лишь изредка.
  В эти же годы Филоксен, ведший обширную прибыльную торговлю со Скифией, близко сдружился с влиятельным советником скифского царя Скилура, осевшим в Неаполе Скифском родосским купцом Посидеем, своим ровесником. И во многом при его содействии завязалась тесная дружба Посидея с Арготом и Аргота с царём Скилуром - его двоюродным братом, вследствие чего между Боспором и Скифией, Перисадом IV и Скилуром, воевавшим как раз в это время с херсонеситами за Равнину, установились самые дружеские и союзнические отношения.
  Посидей, Аргот и Филоксен частенько наезжали друг к другу в гости в Пантикапей, Неаполь и столь удачно расположенную на полпути между ними Феодосию, где к их услугам всегда были самые красивые гетеры и рабыни. Когда однажды Аргот, Посидей и Филоксен по пути из Пантикапея в Неаполь остановились на несколько дней в недавно купленной и только что основательно перестроенной стараниями его управляющего Хрисалиска роскошной усадьбе Филоксена в Феодосии, новый дом настолько им понравился, что довольный Филоксен решил вознаградить Хрисалиска, усердию которого он во многом был обязан своим процветанием, за двадцатилетнюю преданную службу и даровал ему в присутствии Посидея и Аргота вольную, взяв с него предварительно клятвенное обещание, что и будучи вольноотпущенником, он останется в прежней своей должности управляющего всеми его феодосийскими делами.
  Пав на колени, Хрисалиск облобызал со слезами руки хозяину и попросил отпустить на волю его беременную сожительницу и прижитую с нею дочь, поклявшись не за страх, а за совесть служить ему до самой своей смерти. Филоксен велел Хрисалиску привести жену и дочь, которых тот прежде скрывал от хозяина. Вошедшая через минуту в андрон, где пировал с гостями Филоксен, 24-летняя Досифея - невысокая, чересчур худая и к тому же обезображенная несоразмерно большим животом, крепко державшая за руку испуганно жавшуюся к её ногам пухленькую 6-летнюю рыжеволосую девочку, показалась Филоксену не особенно красивой, и он с лёгким сердцем удовлетворил просьбу своего верного как пёс управляющего.
  Спустя несколько дней после отъезда хозяина с гостями в Неаполь, Хрисалиск узаконил свои отношения с Досифеей официальным обрядом эпигамии у алтаря покровительницы браков Геры и пообещал назвать своего будущего ребёнка (а они с Дорофеей очень надеялись и молили Геру, чтоб это был сын) в её честь. Случилось это в третий год 158-й Олимпиады*, на пятом году царствования Перисада IV.
  
  (Примечание: в 146 г. до н.э.)
  
  А 22-мя годами ранее, когда над родной для него Македонией разразилась военная гроза, и Македонская держава царя Персея пала под ударами римских мечей, 15-летний Хрисалиск, который тогда звался Лисимахом, стал пленником союзного римлянам фракийского племени одриссов и после нескольких перепродаж оказался на агоре западнопонтийского города Месембрии, где стройного красивого юношу увидел на помосте для рабов и купил феодосийский навклер Стратонакт, отец Филоксена. Стратонакт питал женскую слабость к красивым юношам, и македонский раб, которому он дал новое имя Хрисалиск, сразу сделался его любимцем. Вскоре Стратонакт обрёл в отличавшемся безупречной честностью и исполнительностью Хрисалиске незаменимого помощника во всех своих торговых делах, поскольку его единственный сын Филоксен, двумя годами младший Хрисалиска, разбалованный при постоянных длительных отлучках мужа не чаявшей в нём души матерью, вместо того чтобы, вступив в юношескую пору, стать отцу опорой, чем дальше, тем больше обнаруживал склонность лишь к красивым рабыням и гетерам, разгульным кутежам и мотовству. В 20 лет, вскоре после смерти матери, Филоксен перебрался в Пантикапей управляющим открытого там Стратонактом по совету Хрисалиска роскошного диктериона для состоятельных клиентов.
  Стараниями Хрисалиска, у которого обнаружился настоящий дар из всего извлекать прибыль, дела Стратонакта пошли успешно как никогда прежде. По мере того, как на Стратонакта надвигалась старость с неизменными спутницами - немощью и болезнями, управление его разраставшимся хозяйством постепенно всё больше ложилось на плечи Хрисалиска.
  Когда исполнилось ровно десять лет с того дня, как Хрисалиск стал рабом Стратонакта, он подошёл к постаревшему хозяину (Стратонакту в ту пору уже перевалило за шестьдесят) с просьбой позволить ему выкупиться на волю. Жалобно повздыхав, старик ответил, что он с радостью дал бы ему вольную бесплатно, но беда в том, что без Хрисалиска его сын Филоксен, привыкший жить в столице на широкую ногу, быстро пустит по ветру все отцовские богатства и окажется нищим. Поэтому Стратонакт вынужден отказать Хрисалиску, взяв к тому же с него обещание после своей смерти так же преданно служить его сыну.
  Смерть пришла за ним спустя три года и была внезапной. Похоронив отца рядом с матерью в роскошном склепе возле Малых ворот, 25-летний Филоксен тотчас умчался обратно в Пантикапей, оставив Хрисалиска в прежней должности своего феодосийского епископа, потребовав от него перед отъездом слать ему побольше денег и красивых рабынь для его столичного диктериона.
  Одной из таких дорогостоящих рабынь, доставленных в Феодосию с Делоса на одном из принадлежащих Филоксену кораблей два года спустя, была 17-летняя уроженка далёкого Кипра Досифея, соблазнённая таким же как Филоксен богатым искателем удовольствий и проданная, после того как наскучила, работорговцам. Досифея тяжело пережила плавание: она оказалась беременной. Что-то в её облике тронуло душу Хрисалиска, и он не отправил её в Пантикапей с остальным товаром, решив, что сделает это позже, после того как она родит, а пока оставил её в Феодосии. Но когда через полгода Досифея родила хорошенькую девочку, названную, должно быть, в память об её отце, Мелиадой (как видно, первая девичья любовь к совратившему и обманувшему её возлюбленному всё ещё жила в её сердце), Хрисалиску стало жаль разлучать её с дитём, к которому она прикипела всем сердцем, и он оставил её, как и прежде, в числе домашних служанок, посчитав, что она недостаточно хороша для столичного диктериона.
  Постепенно жалость к Досифее сменилась в душе Хрисалиска более глубоким чувством, нашедшим со временем благодарный отклик и в сердце рабыни, всё реже и реже лившей слёзы по навсегда утраченной родине. Хрисалиск стал скрывать Досифею от Филоксена, отсылал её во время нечастых наездов хозяина в тайно купленный в городе дом, не желая, чтобы Филоксен и его гости забавлялись с нею, как с другими рабынями. А домашние рабы и рабыни настолько почитали Хрисалиска за его справедливое и доброе к ним отношение, что никто из них не выдал его маленькую тайну.
  Так продолжалось долгие шесть лет, в течение которых Досифея родила Хрисалиску двух сыновей и дочь, но, к их великому горю, жестокие мойры свили для них слишком короткие нити жизни. Может, так боги карали их за преступную, незаконную связь? Ведь, по сути, Хрисалиск украл Досифею у хозяина.
  Наконец, когда Хрисалиск давно уже смирился со своей рабской участью, Филоксен неожиданно даровал ему, а заодно его сожительнице и дочери свободу, которую правильнее было бы назвать полусвободой.
  А пару месяцев спустя, на исходе весны, Досифея родила девочку, которую, в полном соответствии с данным обетом, назвали Гереей. И к великой радости и счастью обоих родителей, для этого их дитя, родившегося уже свободным с благословения самой Геры, мойры жизненной пряжи не пожалели.
  
  Когда царевичу Левкону исполнилось 18 лет, отец отправил его послужить на границе эфебом. Там за два года из него сделают настоящего воина. Эта нелёгкая наука закалит его характер, чересчур мягкий, по мнению бабки и отца, и, если он достойно выдержит это испытание, в будущем из него получится хороший, сильный правитель, какой и нужен Боспору. А вернувшись через два года в столицу, он женится на медноволосой красавице Клеомене (то, что она, несмотря на юность, была его родной тёткой было в порядке вещей: тем лучше - родная царственная кровь! - ведь и первый супруг царицы Камасарии Перисад III приходился ей дядей) и станет надёжной опорой для стареющего и, увы, не блещущего здоровьем отца.
  Левкон, всё ещё не расставшийся с детскими мечтами о славе великого полководца, с радостью сменил юношеские домашние одежды на грубый плащ и тяжёлые доспехи пограничного эфеба. Он хотел служить в коннице на восточной границе, охраняя между Варданом и Танаисом селения меотов подвергавшиеся время от времени грабительским набегам сарматских и кавказских племён, но тут уж отец настоял на своём и отправил его на спокойную в ту пору западную скифскую границу.
  Чтобы не иметь перед своими сослуживцами никаких привилегий и послаблений, Левкон решил служить под чужим именем, неизвестным даже его отцу, и по пути в Феодосию "одолжил" на время имя у одного из знатных друзей, посланных отцами постигать вместе с ним воинскую науку. Таким образом, на исходе осени 19-го года правления басилевса Перисада IV царевич Левкон прибыл в расположенный вдали от города, у единственного въезда на феодосийскую хору, лагерь эфебов, который станет отныне на долгих два года его домом. Он назвался Саноном, сыном богатого пантикапейского рыбопромышленника Главкиона, подлинный же Санон взял имя своего младшего брата Аристида. Санона-Левкона и его товарищей, поклявшихся свято хранить его тайну, определили в сотню 24-летнего гекатонтарха Лесподия, помощниками-пентаконтархами у которого были Фадий и Мосхион. Только эти трое во всей сотне были профессиональными вояками, остальные - желторотыми эфебами, которым предстояло за два года познать, насколько горек солдатский хлеб, пройти огонь и воду и сплотиться в боевое братство, которое они, в большинстве своём, пронесут потом через всю жизнь.
  Желание Левкона сохранить своё имя в тайне было, конечно, наивным. И басилевс, и Аргот, разумеется, известили о нём феодосийского номарха Филоксена, постоянно проживавшего в последние годы в родной Феодосии, всё реже и реже наезжая в Пантикапей, главной причиной чему была зеленоглазая младшая дочь Хрисалиска Герея.
  Впервые он случайно увидел её, когда Герее было лет десять. Как раз в это время он получил вожделенную должность феодосийского номарха и осматривал с Хрисалиском расположенный в северо-восточном углу Акрополя феодосийский дворец басилевса, в котором намеревался вскоре поселиться. Сделав распоряжения об основательном ремонте и новой меблировке своей будущей резиденции, Филоксен заодно осмотрел с неудовольствием и обветшавшую крепостную стену Акрополя.
  Резвившаяся среди цветов в его собственном саду у подножья Акрополя чернокудрая девчушка с поразительно красивым и очаровательным личиком, обещавшая вскоре стать выдающейся красавицей, случайно увиденная им со стены, с первого же взгляда воспламенила похоть Филоксена.
  Хищные, масленые взгляды, которыми пожирал его любимицу опытный развратник, приняв её за одну из своих новых рабынь, не остались незамеченными Хрисалиском. В разговоре с глазу на глаз он прямо предупредил Филоксена, что Герея - его младшая дочь, рождённая свободной, и он никому не позволит совратить её. Если номарх вздумает к ней хоть пальцем прикоснуться, Хрисалиск тут же сядет с женой и дочерьми на корабль и уедет из Феодосии навсегда. Ежели Филоксен когда-нибудь пожелает взять Герею женой, тогда другое дело, но наложницей его она никогда не будет.
  Филоксен, совсем не собиравшийся терять курицу, столько лет исправно несущую для него золотые яйца, клятвенно заверил Хрисалиска, что он и в мыслях не держал посягать на его жену и дочерей - пусть и дальше спокойно живут с ним в этой усадьбе и во дворце, как у себя дома.
  Вскоре Филоксен вернулся в Пантикапей, к облегчению Хрисалиска, занявшегося обновлением и перестройкой обветшавшего дворца басилевса и окружающего его сада. Но зароненная Хрисалиском мысль о женитьбе на Герее, сперва показавшаяся Филоксену нелепой и смешной, с годами, по мере того как девочка расцветала, подобно прекрасному розовому бутону, превращаясь в девушку царственной красоты, приходила ему на ум всё чаще и западала в душу всё назойливей.
  Озаботившись после смерти отца продолжением рода, Филоксен женился на богатой и красивой пантикапеянке, продолжая по устоявшейся привычке изменять ей направо и налево. К несчастью, все его рождённые в законном браке дети оказались нежизнеспособными, не доживая и до десяти лет. И теперь, когда число оставленных за спиной лет медленно, но неуклонно приближалось к полста, он всё чаще стал задумываться: а может, с Гереей у него будет по-другому?
  Филоксен всё чаще стал наведываться в Феодосию, разумеется, по делам службы, и задерживался там всё дольше, с вожделением наблюдая, как растёт и расцветает его невеста. С отвращением глядя в зеркало на своё постаревшее лицо и обрюзгшее тело, он стал бояться, что какой-нибудь смазливый юнец соблазнит и уведёт его Герею, или Хрисалиск осуществит свою угрозу и увезёт её куда-нибудь за моря, где и следов их не найдёшь. Филоксен стал задаривать Герею дорогими подарками, пытаясь если не влюбить её в себя, то вызвать у неё желание стать полновластной хозяйкой его дома и всех его богатств. Хрисалиску же он прямо заявил, что непременно женится на Герее, как только та войдёт в возраст, и их дети унаследуют все его богатства, так что, выходит, Хрисалиск всю жизнь усердно трудился и преумножал их не ради хозяина, а для собственных внуков.
  А тут очень кстати зачахла и умерла в Пантикапее от какой-то болезни его жена. (Герее как раз исполнилось тринадцать, и девочка превратилась в девушку, как скромный бутон превращается в дивный цветок, а заключённая в кокон гусеница преображается в прекрасную бабочку.) С этого времени Филоксен окончательно перебрался в Феодосию, поселившись не во дворце на Акрополе, а в своей городской усадьбе, чтоб быть ближе к Герее, и, с согласия Хрисалиска, приставил к ней двух привезенных из Пантикапея рабынь-прислужниц, велев не спускать с неё глаз ни днём, ни ночью и пообещав им самую лютую смерть, если с девочкой что-нибудь случится...
  
  Герея очень рано поняла, сколь сильно и удивительно воздействует на мужчин красота, которой наделили её боги. А осознав это, она сразу решила, что должна распорядиться этим даром с наибольшей для себя выгодой.
  В усадьбе, где она росла, Герея с юных лет привыкла чувствовать себя полновластной хозяйкой. Все её очень любили и баловали, рабы и рабыни беспрекословно повиновались ей, все её желания и прихоти тотчас исполнялись. Когда однажды отец, усадив её на диван между собой и матерью и нежно обняв за плечи, осторожно сказал, что Филоксен, потерявший недавно жену, подумывает через два-три года жениться на ней, и собирался вместе с Досифеей уговаривать её согласиться на этот крайне выгодный и почётный для них брак и быть с ним поласковей, умная девочка без раздумий ответила, что она и так всё прекрасно понимает: отец и мать могут не беспокоиться - она сделает всё, чтобы эта жирная рыба не выскользнула из её сетей. И хотя истекающий при каждом взгляде в её сторону любовной слюной старый боров был ей гадок и отвратителен, она научилась искусно скрывать свои чувства, кокетливо улыбалась и ласкалась к нему, задавшись целью стать на деле хозяйкой всех богатств, заработанных для него её отцом.
  Наблюдая, как старый развратник с каждым днём всё больше до беспамятства влюбляется в Герею, вмиг превращаясь в её присутствии из гордого и грозного повелителя в её нижайшего раба, Хрисалиск и Досифея испытывали двойственные чувства: они и радовались, что нажитые почти за сорок лет Хрисалиском немалые богатства достанутся Герее и её детям, и горько сожалели, что их красавица дочь достанется в утеху столь отвратительному старику. Оставалось только утешать себя мыслью, боясь её высказать вслух даже наедине друг другу, что невдолге, милостью богов, какая-нибудь болезнь или несчастный случай унесут Филоксена прямиком в Тартар. Главное, чтобы этого не случилось до свадьбы, иначе всё пойдёт насмарку...
  Хотя Филоксен всей душой рвался повести Герею к алтарю Геры уже в 14 лет, как только истёк положенный год траура по прежней жене, представив себя лежащей под ним на брачном ложе, и как после этого у неё начнёт расти живот, а потом она долгие часы будет мучиться и страдать от невыносимой боли, рожая ему столь же мерзкого и отвратительного ребёнка, она испугалась и заявила, что ещё не готова к замужеству. Филоксен и Хрисалиск не посмели настаивать. То же самое повторилось и через год, когда она твёрдо пообещала в присутствии отца, матери и сестры изнывавшему от любви Филоксену, что следующей весной, в день, когда ей исполнится шестнадцать, она станет его женой.
  Пока было тепло Филоксен целые дни проводил в саду, наблюдая за играми Гереи и Мелиады с юными рабынями и сам с удовольствием принимая в них участие. В один из погожих солнечных дней поздней осени весёлую беготню номарха за девушками по садовым дорожкам прервало появление епископа, доложившего о прибытии гонца с письмами басилевса Перисада и хилиарха соматофилаков Аргота. Недовольно скривившись, Филоксен был вынужден ненадолго покинуть своих "нимф", чтобы отпустить гонца и прочесть письма из столицы.
  Когда он узнал, что в Феодосию едет служить эфебом царевич Левкон, первой его мыслью было ни в коем случае не допустить, чтобы тот увидел Герею. Предполагая, что царевич будет жить во дворце, Филоксен приказал немедля запрячь кибитку, собираясь увезти Герею в свою загородную усадьбу - подальше от Акрополя - и держать её там под неусыпным надзором до самой свадьбы, до которой, к несчастью, оставалось ещё целых полгода.
  В этот момент, когда он торопливо пытался найти предлог для внезапной поездки с Гереей за город, епископ доложил, что прибыл гонец от царевича Левкона. Вошедший в кабинет номарха юноша назвался Аристидом, сыном Главкиона, хорошо знакомого Филоксену по жизни в столице. Выслушав его, Филоксен испытал большое облегчение и радость, тотчас отразившуюся на его поначалу озабоченном лице. Аристид сообщил о желании царевича служить на границе под чужим именем, дабы не иметь ни от кого никаких поблажек, и передал настоятельную просьбу Левкона сохранить для всех в Феодосии его тайну. Филоксен велел передать царевичу, что его повеление будет исполнено. Отменив распоряжение о запряжке кибитки, он с лёгким сердцем поспешил вернуться к беззаботно резвившимся в саду "нимфам".
  На другой день Филоксен всё же отправился в возке (ездить верхом он никогда не любил, и в молодые годы предпочитая комфортное передвижение в крытой кибитке в объятиях мягкотелых рабынь) в лагерь эфебов у Северных ворот. Приветствовав короткой речью выстроившихся во дворе между казармами эфебов-новобранцев, он, как и обещал, "не узнал" среди них Левкона. Прежде чем укатить обратно, он за закрытыми дверьми предупредил по секрету космета феодосийских эфебов Эвникия и гекатонтарха Лесподия о свалившейся внезапно на них великой чести и ответственности, настрого приказав им не подавать виду, что им известно, кто скрывается под именем Санона, но и ни на миг не забывать об этом, ибо с этой минуты оба они отвечают за безопасность боспорского наследника своими головами.
  По отъезде номарха ошарашенный Лесподий спросил у космета, не сообщить ли о царевиче своим пентаконтархам, но тот, растерянно снизав плечами, оставил это на собственное усмотрение гекатонтарха. После долгих раздумий и сомнений Лесподий всё же рассказал под большим секретом Фадию и Мосхиону о том, какая беда нежданно-негаданно свалилась на их головы.
  Однако опасения Лесподия, что всем им доведётся хлебнуть с высокородным эфебом лиха, не оправдались. Царевич оказался вовсе не изнеженным и не капризным. Наравне со всеми он стойко переносил армейские трудности: грубую пищу, каждодневную муштру в жару и в холод, в дождь и в снег, без возражений подчинялся приказам, сам затачивал и начищал до блеска своё оружие и доспехи, чистил коня. В упражнениях с мечом и копьём, в верховой езде он неизменно оказывался в числе лучших: гекатонтарх Лесподий и даже суровый, скупой на похвалу подопечным пентаконтарх Мосхион частенько ставили его в пример остальным. Со стрельбой из лука, правда, дела шли не так хорошо: метко посылать стрелы в цель с разных дистанций, не говоря уж о стрельбе на скаку, несмотря на все старания, никак не удавалось. Гекатонтарх Лесподий, сам неплохой лучник, взялся лично обучать Санона, старательно делая вид, что не подозревает, кто он на самом деле. Постепенно они подружились.
  
  Примерно раз в декаду номарх Филоксен вызывал к себе в городскую усадьбу (которую он покидал теперь редко и неохотно) Лесподия и расспрашивал об успехах Левкона. Лесподий неизменно отзывался о царевиче с искренней похвалой, и Филоксен с большим удовольствием слал подробные хвалебные отчёты в Пантикапей Перисаду, Камасарии и Арготу.
  В одно из посещений усадьбы Лесподий повстречал на переднем дворе симпатичную пухленькую девушку, сильно засмущавшуюся и покрасневшую от широкой приветной улыбки, которой он её одарил по привычке. От привратника он узнал, что то была старшая дочка управляющего Хрисалиска Мелиада. Выросший в Феодосии Лесподий хорошо знал, кто такой Хрисалиск. И хоть девушка ему не приглянулась - ему нравились стройные и миловидные - он успел заметить, что Мелиада поглядела на него с интересом.
  Постоянно служа на границе и редко появляясь в городе, в свои 24 года он ещё не успел обзавестись семьёй. Садясь на коня, он вдруг подумал, а не посвататься ли ему к старшей дочери Хрисалиска? Конечно, она дочь вольноотпущенника, бывшего раба, так что с того? Зато отец наверняка даст ей богатое приданое, а главное - в городе уже не первый год ходили упорные слухи, будто бы сам номарх Филоксен собирается взять в законные супруги младшую дочь Хрисалиска, о которой все видевшие её говорили с восторгом, что она прекрасна, как сама Афродита. Ежели удастся стать свояком самого Филоксена, его карьера будет обеспечена, он станет состоятельным человеком. С другой стороны, если царевич Левкон по окончании службы заберёт его по дружбе с собой в столицу и примет в число своих соматофилаков (Лесподий втайне надеялся на это), то там он сможет рассчитывать и на куда более выгодную партию. Так ничего и не надумав по пути в лагерь эфебов, Лесподий отложил окончательное решение на потом.
  Между тем Мелиада встретилась у него на пути отнюдь не случайно. Увидав как-то в окно стройного молодого красавца в блестящих доспехах в один из его прошлых приездов, она сразу в него влюбилась, ни на что, впрочем, не претендуя и не рассчитывая. Обнаружив, что через каждые десять дней этот гекатонтарх (она подслушала от епископа его звание и имя) приезжает в усадьбу и о чём-то докладывает за закрытыми дверями Филоксену, она стала его подкарауливать и тайком следить за ним из окон и галерей от его появления на ведущей к усадьбе улице и до отъезда, больше всего боясь при этом, чтобы о её маленькой тайне не проведала Герея.
  В следующий свой приезд Лесподий, попрощавшись с номархом, несмотря на валивший густыми хлопьями мокрый лапчатый снег, опять встретил Мелиаду у фонтана и сообразил, что это неспроста. Одарив её белозубой улыбкой, он остановился и заговорил с девушкой. Выяснив за пять минут, что у неё нет жениха, что он ей нравится, и что она не против стать его женой, даже несмотря на то, что он беден и не имеет собственного дома (отец его Никанор был простым моряком и пропал в море вместе с кораблём ещё когда он был ребёнком; мать вскоре вышла замуж, и их небольшой домик в портовой части города достался отчиму и его детям), Лесподий решил - будь, что будет - и отправился к Хрисалиску.
  Внимательно выслушав неожиданного гостя, а затем ждавшую со страхом и надеждой за дверью решения своей участи Мелиаду, хорошо понимая, каково той ждать сейчас свадьбы младшей на шесть лет сестры, Хрисалиск послал за Досифеей (и благоразумно не позвал Герею, хоть Лесподий втайне на это надеялся). Познакомив её с объявившимся негаданно женихом (мнение матери в таком деле было отнюдь не лишним), он объявил Лесподию и Мелиаде, что даёт им три месяца на проверку чувств: если за это время никто из них не передумает, на исходе весны они станут мужем и женой.
  Отослав из комнаты боявшуюся поверить своему счастью Мелиаду, из переполненных глаз которой вот-вот готовы были хлынуть в два ручья радостные слёзы, Хрисалиск усадил будущего зятя рядом с собой и завёл разговор о приданом его будущей жены. Слушая Хрисалиска, Лесподий едва сумел скрыть свой восторг и вышел на улицу в приятном шоке от обещанных ему будущим тестем богатств. Но затем, уже по выезде из города, радость его сильно померкла от влетевшей в голову мысли, что Мелиада, скорей всего, не девственница; вероятно правы те, кто говорит, что она, как и её красавица мать, успела побывать в наложницах у Филоксена. Должно быть, этим и объясняется необычайная щедрость Хрисалиска, как и то, почему в двадцать с лишним лет её так и не выдали замуж: яблочко-то червивое!.. Ну да ладно! К счастью, у него ещё есть возможность осадить назад.
  Герея узнала о вдруг появившемся у Мелиады женихе последней, когда гекатонтарх уже уехал. Насев на смеющуюся и плачущую, краснеющую и бледнеющую по десяти раз за минуту сестру, Герея выпытала у неё всё: кто он, как выглядит, где, когда и как они познакомились.
  Десять дней спустя она с утра заняла вместе с сестрой наблюдательный пост у выходящего на улицу небольшого оконца на верхнем этаже, слева от колоннады. Мелиада умоляла сестру не показываться Лесподию на глаза, иначе он больше в её сторону и не взглянет! Герея клятвенно пообещала, что только посмотрит на него издали из окна, чтобы оценить своими глазами, так ли он на самом деле хорош, как полагает Мелиада. Но мёрзли всё утро сёстры у открытого окна напрасно: вместо 25-летнего красавца гекатонтарха к дому подъехал сивобородый, красноносый космет эфебов Эвникий, вызвав у сидевшей в засаде Гереи взрыв неудержимого смеха.
  Мелиада, напротив, сразу ударилась в плач, решив, что Лесподий раздумал на ней жениться. Глядя на её искажённое неподдельным горем зарёванное лицо, даже самовлюблённой насмешнице Герее стало её жалко, и она "утешила" сестру, предположив, что её жених, наверное, так спешил к ней, что упал с коня и расквасил нос или сломал ногу, ха-ха-ха!
  Маленькая злючка оказалась недалека от истины. После того как Эвникий покинул кабинет номарха, Хрисалиск спросил его о Лесподии и сообщил всё ещё исходившей слезами, сидя на софе в отцовском кабинете, Мелиаде и обнимавшим её с двух сторон Досифее и Герее, что гекатонтарх слёг в казарме с кашлем, насморком и жаром. У Мелиады сразу отлегло на сердце, и она спрятала мокрое, покрасневшее от пролитых слёз лицо на груди у матери, а затем вдруг разразилась новыми потоками, испугавшись, как бы её жених не был похищен у неё навсегда жестокой болезнью.
  Едва пережив следующие десять дней, Мелиада опять заняла с утра наблюдательный пост у окна на южной стороне дома. На сей раз одна - Герея осталась нежиться в тёплой постели. Увидав и узнав ещё издали по выправке и шлему с высоким красным щетинистым гребнем Лесподия, Мелиада вся радостно затрепетала: "Жив! Здоров! Приехал!" На этот раз его сопровождал, с интересом вертя головой по сторонам, какой-то молодой воин, должно быть, его ординарец.
  Узнав от встретившего их в малом дворе домашнего епископа, что номарх как раз завтракает, Лесподий со своим спутником отправился к Хрисалиску. Трепеща и пылая от счастья, Мелиада тихонько прокралась в соседнюю комнату и, притаившись за толстой дверной портьерой, стала с замиранием прислушиваться к происходившему там разговору, не смея явиться к жениху без зова и с нетерпением ожидая, когда же отец догадается послать за ней.
  Обменявшись с Хрисалиском приветствиями, Лесподий представил ему своего спутника, назвав его Саноном, сыном Главкиона, богатого пантикапейского рыбопромышленника, и пояснил, что произвёл его накануне, как одного из лучших своих эфебов, в декеархи. Как полагается в подобных случаях, Санон должен "обмыть" своё назначение с друзьями и подружками в харчевне или диктерионе, а денег у него на это, ясное дело, нет. Но его отца Главкиона и его самого хорошо знает номарх Филоксен, вот он и напросился сюда с Лесподием, чтобы попросить у него взаймы небольшую сумму. Хрисалиск ответил, что не стоит беспокоить номарха по таким пустякам, и что он охотно одолжит ему сколько нужно. Санон сперва отказывался, стесняясь брать деньги у незнакомого человека, но затем всё же уступил уговорам Хрисалиска и Лесподия и взял.
  Хрисалиск пригласил, пока номарх занят, Лесподия и его юного товарища перекусить по-домашнему и тут наконец-таки вспомнил о Мелиаде. Услыхав, как отец наказывает рабу, чтобы Досифея и Мелиада принесли завтрак на троих, Мелиада бросилась к себе, мигом поправила у зеркала причёску, подвела брови, припудрила раскрасневшиеся щёки и через минуту, стыдливо опустив очи долу, внесла вслед за матерью в отцовский андрон широкую серебряную тарель, уставленную разнообразными кушаньями и напитками. Представив своего товарища, Лесподий галантно попросил, чтобы Досифея и Мелиада составили им компанию за столом, поскольку сами они столько не съедят.
  Сидя напротив Лесподия, Мелиада, млея от счастья, обменивалась с ним нежными улыбками, быстрыми многозначительными взглядами и ничего не значащими словами. Иногда Лесподий просил её подать ему то или другое, и их пальцы на миг соприкасались над столом, опаляя жарким румянцем девичье лицо. Любившая покушать Мелиада на радостях даже потеряла аппетит и почти на прикасалась к еде, не замечая ничего и никого вокруг, кроме любимого. Как вдруг потянувшаяся через столик за кубком косского вина в руке Мелиады рука Лесподия замерла на полпути, а взгляд его изумлённо округлившихся глаз, как и остекленевший взор сидевшего рядом с ним робкого светловолосого юноши, устремился поверх её головы куда-то ей за спину. Мелиаде не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что произвело на них такой ошеломляющий эффект, будто они увидели там живую горгону Медузу.
  Опустив кубок с потёкшим по пальцам, будто кровь из раны, вином на край стола, Мелиада медленно повернула голову. В пяти шагах за её спиной, вонзив хищные, как у увидевшей добычу тигрицы, глаза в закаменевшее с открытым ртом лицо Лесподия, стояла Герея...
  
  ГЛАВА 4
  
  В тот страшный и радостный день, когда Феодосия была спасена от гибели своевременным прибытием в гавань боспорской флотилии с войском младшего брата басилевса, надсмотрщик Ахемен привёл по приказу хозяина четверых крепких рабов к Малым воротам. Дабы феодосийцы не передрались сразу после победы между собой из-за добычи, номарх Лесподий объявил через гекатонтархов, что все найденные на вражеских трупах ценности должны быть сданы в пританей, где всё будет тщательно разобрано, взвешено, оценено, обращено в монету и поделено по справедливости на всех, включая и семьи погибших воинов.
  После того как феодосийцы развезли по домам раненых и убитых товарищей и ободрали под надзором гекатонтархов и пентаконтархов тела скифов и скифских коней, они всем городом собрались около пританея ждать своей доли собранной добычи, поручив грязную работу по очистке залитых кровью городских улиц от скифской падали рабам. Богатые горожане прислали к Малым воротам рабов с надсмотрщиками и запряженные лошадьми, мулами и ослами телеги и двухколёсные арбы. Подгоняемые надсмотрщиками рабы грузили на повозки, точно брёвна, закоченевшие, зиявшие ужасными колотыми и рублеными ранами тела скифов, рядом укладывали отрубленные руки, ноги, отсеченные головы.
  - О! А этот ещё тёплый! - воскликнул удивлённо один из рабов, ухватившись за щиколотку юного скифа с залитой кровью головой. - Похоже, что ещё живой.
  Надсмотрщик Ахемен, доверенный раб навклера Лимнея, подопечный которого не смог скрыть удивления, обнаружив среди холодных трупов ещё тёплое тело, наклонившись, положил ладонь на раскинувшего крылья орла, вонзившего когти в спину спасающегося бегством зайца на левой голени скифского юноши. Подобные изображения настоящих и сказочных животных, вытатуированные синим на белой коже, покрывали и вторую голень, а также оба плеча и грудь юноши. Такие же "картины" - у кого больше, у кого меньше - имелись на телах у всех варваров, веривших, что этим они предохраняют себя от злых духов и чар.
  - А ну послушай, бьётся ли сердце? - приказал Ахемен вопросительно глядевшему на него, сидя на корточках с другой стороны рабу. Тот поспешно припал ухом к двум сошедшимся в жестокой драке над левым соском скифа петухам.
  - Кажись, бьётся.
  - Живуч, собака! А ну-ка переверни его!
  Раб перевернул юношу на живот. Волосы на его затылке слиплись от крови, медленно сочившейся из раны на темени, вся шея и спина были покрыты коркой запёкшейся крови.
  - Ладно, грузите его сверху на телегу, - велел Ахемен двум ждавшим его решения на корточках рабам, убедившись, что кроме разбитой головы, на остальном теле юного скифа нет ни царапины.
  Взяв отчаянно цеплявшегося за жизнь юношу за руки и ноги, рабы вынесли его на центральную улицу, где стояли в два ряда четыре десятка открытых повозок, на которые подгоняемые грозными окриками надсмотрщиков рабы закидывали обчищенные и раздетые донага окоченевшие трупы неудачливых завоевателей. По указке шедшего следом Ахемена Лимнеевы рабы аккуратно положили раненого скифа на задок телеги, загруженной выше бортов окровавленными телами его соплеменников.
  После того как все трупы и обрубки тел были погружены, надзиравший за этой работой гекатонтарх Агафон дал команду трогать. Возницы закричали на коней, защёлкали кнутами, и вереница телег, грохоча железными ободами по каменной вымостке, потащилась по центральной улице к агоре. Не доехав квартал, передний возчик свернул вправо, направив обоз в объезд толпившихся вокруг пританея вооруженных горожан, с всё возрастающим нетерпением ждавших результатов подсчёта добытых сегодня трофеев.
  - Ну что, не сдох ещё? - спросил шествовавший сбоку, похлопывая согнутой вдвое плетью себя по колену, Ахемен шедших позади телеги рабов, когда обоз с мертвецами завернул неподалёку от дома Лимнея из проулка на центральную поперечную улицу.
  - Нет ещё! Пока живой! - ответил один из рабов, дотронувшись до груди никак не желавшего умирать юноши.
  Ахемен велел двум рабам снять раненого скифа с тащившейся медленным шагом к портовым воротам телеги и занести его в дом хозяина. Если скиф умрёт, то рабы отнесут его на мол и сбросят в залив. А если выживет, хозяин получит задаром молодого крепкого раба, а Ахемен - пару драхм в награду. А ежели вдруг окажется, что этот юнец не простой воин, а из знатных, размечтался Ахемен, то хозяин возьмёт за него хороший выкуп и, конечно, не забудет воздать должное своему верному слуге.
  Навклер Лимней вернулся вечером домой с агоры в приподнятом настроении. Во-первых, феодосийцев сменили на городской стене прибывшие сегодня с царевичем Левконом восточнобоспорские гоплиты, а граждане Феодосии были распущены номархом Лесподием по домам. Во-вторых, Лимней, как командир сотни, получил при разделе сегодняшних трофеев неплохой прибыток в 40 драхм (столько же досталось врачам; номарх Лесподий получил сто драхм, лохаги Фадий, Мосхион и Никий - по 60, пентаконтархи - по 30, декеархи - по 20, простые воины - по 15; семьям погибших воинов выплатили по полсотни драхм).
  Встретившая Лимнея в андроне нежным поцелуем супруга Масатида, выслушав его взволнованный рассказ о сегодняшних событиях, сообщила ему о раненом скифском юноше. Когда рабы по приказу Ахемена внесли его, едва живого, в дом, Масатида велела рабыням отогреть и отмыть его в чане с горячей водой, после чего его занесли, как и прежде в бессознательном состоянии, в спальню рабов и закутали в старый паллий. Лимней похвалил стоявшего тут же в ожидании приказаний Ахемена за сообразительность и отправился вместе с женой взглянуть на своего нового раба.
  - Увидав его татуировки, я сразу подумал, что этот скиф может оказаться не из простых, и с его родни можно будет взять хороший выкуп, - торопливо пояснял семенивший со светильником вполоборота к хозяину в нескольких шагах впереди Ахемен.
  - Не думаю, что сыновья знатных скифов сражались в первых рядах, - возразил Лимней.
  Тем не менее, удостоверившись, что руки-ноги у пленника целы и на теле, кроме незначительных ссадин, нет никаких повреждений, он послал Ахемена за жившим через два квартала врачом Гиероном, к услугам которого обычно прибегали Лимней и его супруга в случае необходимости.
  На изрезанном глубокими морщинами узком лице Гиерона, явившегося вскоре с 17-летним сыном, которого он помалу обучал своему прибыльному ремеслу, залегла вокруг глаз тёмными тенями усталость - у него сегодня был трудный день. Первым делом он ощупал разбитый при неудачном падении (как пояснил Лимней) затылок раба, убедившись, что череп не раздроблен. Затем нащупал слабо пульсирующую на запястье жилку и послушал едва бьющееся в груди сердце. Перевернув вместе с сыном Диогеном пребывавшего без сознания и почти не дышавшего раба на живот, Гиерон обрил ему пропитанные сочившейся из раны на темени кровью волосы, обмыл открывшуюся взору огромную багровую шишку тёплым красным вином, обмазал пропитанным мёдом воском и обмотал всю верхнюю половину головы тонкими белыми льняными полосками.
  - Он выживет? - поинтересовался наблюдавший из дверного проёма за слаженной работой отца и сына Лимней.
  - Это одним лишь мойрам известно, - ответил, закрывая свой медицинский сундучок, Гиерон. - Череп у него вроде цел, но уже начинается горячка. Если рана не загноится, то может и выкарапкается: организм у него молодой, все органы пока ещё здоровы. Давайте ему побольше пить красного вина, разбавленного на две трети тёплой водой и держите в тепле.
  Взяв с навклера за труды триобол, Гиерон пообещал прислать завтра Диогена, который поменяет повязку и поглядит, что происходит с раной. На вопрос провожавшего его к выходу из дома Лимнея, долго ли он ещё будет без сознания, Гиерон ответил, что при ушибах головы случается по-всякому; бывает, что больные приходят в себя от громких звуков или резких неприятных запахов, например, мочи, кала или жжёных перьев, а бывает - лежат, ни на что не реагируя, многие дни и даже месяцы. Одни, очнувшись, полностью или частично теряют память, не узнают ни жену, ни детей, а иные так и умирают в беспамятстве. Но большинство, милостью богов, раньше или позже придя в себя, полностью выздоравливают, обнадёжил навклера, прощаясь с ним во дворе возле жертвенника Зевсу, служитель Асклепия.
  
  Глядя в уставившиеся в тёмный от грязи потолок, широко распахнутые неподвижные глаза Савмака, Октамасад будто прирос к порогу. Первой его мыслью было, что Савмак мёртв.
  - Он что... умер? - выдавил из себя осипшим голосом Октамасад, с трудом проглотив сдавивший горло ком.
  - Живой... дышит, - ответил бодрым голосом Ахемен, коснувшись ладонью едва заметно вздымавшейся груди пленника.
  - Это тот, кого ты ищешь? - спросил Лимней, внимательно наблюдавший сбоку за выражением лица скифского скептуха.
  В мгновенье ока сообразив, что если он признается, что это сын вождя, то грек затребует огромный выкуп, Октамасад, повернув к нему лицо, энергично замотал головой:
  - Н-нет, - Октамасад опять перевёл испуганный взгляд на неживое лицо Савмака. - А сам он... что говорит?
  - Пока ничего. После своего ранения он ещё не приходил в себя, - честно признался Лимней. В голосе его было заметно разочарование: если бы этот юноша был сыном вождя, его брата, скифский скептух, конечно, реагировал бы по-другому.
  - В бреду он не раз повторял имя Фарзой, - сказал державший светильник над головой пленника Ахемен.
  - А-а! Пропавшего сына вождя напитов звали Савмак, - в окрепшем голосе Октамасада появилось куда больше уверенности. - А этого юношу я не знаю - он не из моего племени. Своих-то я всех знаю! Фарзоем звали погибшего сына вождя хабов Госона, но это не он: того Фарзоя нашли на берегу и похоронили.
  "Может, этот хитрый варвар хочет обвести меня вокруг пальца? - засомневался Лимней, разглядывая исполненное лисьего коварства лицо скептуха. - Почему он так вдруг повеселел, узнав, что пленник лежит в беспамятстве? Держит меня за дурака и хочет заполучить его за бесценок?"
  - Ну хорошо. Сколько ты готов за него заплатить? - спросил он в голос.
  - За него?.. Нисколько! Если бы это был мой несчастный племянник или соплеменник, я бы, конечно, выкупил его за названную тобой цену, - заверил, не отрывая напряжённого взгляда от раненого юноши, Октамасад. - Но за чужого я платить выкуп не стану. Может, это твой заболевший раб, которого ты решил продать мне под видом пленного воина, пока он не умер. К тому же, похоже, что он вот-вот умрёт. Конечно, если б он мог говорить...
  Словно испугавшись, что пленник очнётся, Октамасад развернулся и поспешил к выходу.
  На улицу он вышел с печально-угрюмой миной на лице. Не без труда взгромоздив грузное тело на коня, избегая вопрошающих взглядов своих телохранителей, пояснил:
  - Хитрый грек хотел выдать за нашего пленного своего захворавшего раба. А я так надеялся, что увижу там нашего Савмака. Эх!
  Горестно вздохнув, Октамасад с досады перетянул плетью коня, погнав его дробным скоком к видневшейся в нескольких сотнях шагов агоре. Громко стуча копытами по каменной мостовой, телохранители припустили за ним.
  "А что, если Савмак очнётся и назовёт своё имя? - перекатывались тяжелыми булыжниками в голове Октамасада боязливые мысли. - Да нет, он не жилец... А вдруг всё-таки выживет? Скажет, что он сын вождя напитов Савмак. Зачем я сказал, что сына вождя напитов зовут Савмак?! ...Будем надеяться, что грек ему не поверит. Кто здесь сможет подтвердить его слова?.. Ашвин! Ну зачем я, старый дурак, оставил здесь Ашвина?! ...А пусть даже они и вернутся в Тавану. Савмак меня видел?.. Нет!.. Вот и я его не видел... Скилаку и в голову не придёт, что я мог оставить в плену его сына".
  Заметно успокоенный этой счастливой мыслью, Октамасад попридержал коня перед выездом на торговую площадь, где в любую погоду с раннего утра до позднего вечера бурлил людской котёл, пересёк её шагом наискосок вместе с державшимися настороже сразу за крупом его саврасого мерина двумя телохранителями и, увидев в конце уходящей с агоры на закат широкой прямой улицы открытый зев ворот, припустил в ту сторону лёгкой рысцой под весёлый перестук дюжины конских копыт.
  
  Сознание медленно вернулось к Савмаку спустя несколько часов после отъезда Октамасада.
  Ему мерещилось, что он лежит ночью в степи крайним в длинном ряду погибших на тесных улицах греческого города скифских воинов, своих братьев - Радамасада, Ториксака, Ариабата, Канита, двоюродных братьев - Скиргитиса, Сакдариса, Апафирса, родичей-хабов - Скопасиса, Метака, Тереса, Агаста, Баная, Фарзоя... В отличие от всех их, Савмак был ещё жив - сердце медленно билось в груди, отдаваясь пульсирующей болью в затылке, - только не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, ни языком: тело будто окаменело.
  Он слышал, как справа ходят какие-то люди, разговаривающие на непонятном языке, и догадался, что это греки. Скосив глаза, он видел в мертвенном свете истончившегося лунного серпа, как двое греков поднимали за руки и ноги тела его братьев, уносили куда-то и, как слышно было по глухим звукам падающих тел, сбрасывали в могильную яму, постепенно приближаясь к нему. Вместе с греками молча ходил, вглядываясь в убитых, кто-то третий, одетый по-скифски, лицо которого было скрыто в тени башлыка. Лишь когда он остановился у ног Савмака, неверный отблеск луны упал на его мертвенно-бледное лицо, и Савмак узнал дядю Октамасада. Обрадовавшись, Савмак хотел крикнуть дяде, что он жив, но онемевший язык не слушался его. Октамасад что-то сказал подошедшим грекам на чужом языке, те подняли Савмака за руки и ноги, долго несли его, охваченного ужасом, к черневшему вдали бесконечному могильному рву и с размаху кинули его туда. "Нет! Я не хочу! Я живой!" - завопил он беззвучно в тот миг, когда, отпущенный греками, полетел вниз. Он думал, что рухнет на окоченевшие тела сброшенных туда до него братьев, но яма оказалась бездонной: минута за минутой, час за часом, он падал спиной вниз сквозь разверзшуюся землю в полной темноте и тишине, и падению этому не было конца...
  Потом он услышал далёкий лай собаки. Ей ответила вторая, третья, и опять всё стихло. Падение в бездну прекратилось. Савмак ощутил себя лежащим на чём-то мягком. Его нос уловил зловонный запах человеческой мочи, кала и ещё чего-то знакомого, о чём он долго не мог понять что это. Наконец вспомнил: так пахнут водоросли на морском берегу. Перед глазами тотчас высветился жаркий летний день; держа в руке тонкую ладошку Фрасибулы, он бредёт с нею по колени в тёплой зеленоватой воде вдоль берега вслед заходящему солнцу...
  До его слуха донеслись шлёпающие шаги, лязг железа, скрип открывающейся двери. В глаза Савмака ударил сияющий огненный шар, и он крепко зажмурился, чтоб не ослепнуть. Вошедшая женщина (даже не видя её, Савмак тотчас понял, что это женщина), поставив на пол светильник, опустилась на колени у его изголовья. Просунув ладонь ему под обмотанный тряпками затылок, она приподняла его голову и поднесла к чуть приоткрытым растресканным губам маленькую глиняную чашку, которую держала в другой руке. Осторожно приоткрыв веки (свет, излучаемый плававшим в плошке тонким огоньком, уже не казался таким ослепляюще ярким), Савмак вгляделся в чужое, некрасивое, немолодое женское лицо и с трудом шевельнул непослушным языком:
  - Где я?
  Вздрогнув от неожиданности, женщина чуть не уронила чашку ему на грудь. Тотчас успокоившись, она что-то быстро радостно затараторила на своём непонятном языке, приподняла ему повыше голову, отчего он застонал от пронзившей темя острой боли, и опять поднесла к его запекшимся губам шершавый край глиняной чаши. В рот Савмака полилось тонкой струйкой тёплое, только что выдоенное козье молоко.
  Когда чашка почти опустела, женщина вылила остаток молока себе в рот, осторожно опустила голову Савмака на покрывавшую сухие водоросли под ним дерюжную подстилку, после чего, наклонившись, прильнула губами к его губам и перелила молоко из своего рта в его рот, как, должно быть, много раз делала прежде, когда он лежал без чувств. Как только он проглотил молоко, женщина жадно его поцеловала и, подняв голову, довольно засмеялась, пристально вглядываясь в его ожившие синие глаза. Проведя тёплой мягкой ладонью по его острым скулам и покрытому нежным светлым пушком подбородку, проворно вскочила на ноги и выскользнула за дверь, унеся с собой пустую чашу и светильник, звякнув снаружи засовом.
  Савмак вновь погрузился в непроницаемую могильную темноту: в чулан, в котором он лежал, не пробивался снаружи ни единый луч света. В тот же миг в его памяти в мельчайших деталях высветилась картина штурма Феодосии вплоть до того момента, когда он, прикрывшись щитом, прыгнул с края оранжевой черепичной крыши на головы укрывавшихся в узкой боковой улочке греческих воинов.
  "Итак, я живой, я в плену у греков... Выходит, наши не взяли город? Как же так?"
  Пока Савмак тщетно бился над этой загадкой, он услышал за дверью приближающиеся уверенной мужской поступью шаги группы людей. "Служанка доложила хозяину, что я очнулся" - догадался Савмак.
  Опять гулко лязгнул засов, деревянная крепкая дверь со скрипом распахнулась вовнутрь, и в Савмаково узилище вновь вошла та же служанка со светильником в руке, а за нею - двое бородатых мужчин: один - высокий и худощавый, второй - низкорослый, широкогрудый и сгорбленный, как краб. По добротной чистой обуви и одежде (хоть и без единого золотого и серебряного украшения) Савмак тотчас понял, что именно высокий был хозяином. Другой, судя по висевшей у него справа на поясе вместо акинака короткой толстой плети, был надсмотрщиком над рабами.
  Увидев направленный на него осмысленный взгляд пленника, высокий о чём-то спросил его по-эллински. Савмак не ответил. Он знал не более двух десятков греческих слов: херсонесские купцы, регулярно посещавшие Тавану со своими товарами по пути в Неаполь и обратно, все более-менее сносно говорили по-скифски, не говоря уж о неапольских греках. Выждав недолгую паузу, длинноголовый что-то сказал надсмотрщику, и тот обратился к пленнику по-скифски:
  - Как твоё имя, скиф? Кто твой отец? Из какого ты племени?
  "Признаться, что я сын вождя напитов? Опозорить отца, весь наш род? Нельзя, нельзя!"
  - Почему молчишь? Ты меня слышишь? - надсмотрщик слегка толкнул носком башмака накрытую плащом ступню Савмака.
  - Моё имя... Сайвах... сын Варуна... из племени хабов, - выдавил из себя через силу Савмак едва слышным от слабости голосом.
  - Твой отец богат? Он может выкупить тебя из плена? - продолжал задавать вопросы "краб", пересказывая вполголоса его ответы хозяину по-эллински.
  - Мой отец... умер... Я сирота.
  - А кто такой Фарзой? Ты часто повторял в бреду это имя.
  - Это мой... хозяин... сын вождя хабов... Я служил у него... конюхом.
  - Он даст за тебя выкуп?
  На этот вопрос пленник не ответил, обречённо опустив глаза.
  Лимней был разочарован. Его надежда, что пленник окажется из родовитой скифской семьи, не оправдалась. Не меньшее огорчение испытал и Ахемен, переживавший хозяйские успехи и неудачи, как свои.
  Выйдя за дверь, Лимней приказал отмыть этого раба от дерьма и мочи, и дать ему чистую тунику и башмаки.
  - И прибери там всё под ним, чтоб не смердело, как в хлеву! - обратился он к ухаживавшей за пленником рабыне.
  - Слушаюсь, хозяин, - склонила голову в низком поклоне рабыня.
  - Всё сделаем! - заверил хозяина Ахемен. - Может, вождь его племени захочет его выкупить? - спросил он, следуя по комнатам за спиной хозяина.
  Лимней с сомнением покачал головой.
  - Вряд ли он даст за слугу хороший выкуп. Да и живут эти хабы аж где-то под Херсонесом. Овчинка выделки не стоит!.. Пусть отлежится дня три-четыре, окрепнет. Кормить хорошо! А то на него страшно смотреть - кожа да кости!.. А там посмотрим, на что он сгодится.
  
  К утру следующего дня небо над Феодосией прояснилось. Мрачные дождевые тучи уползли за южный отрог в море, оставив после себя в мокрых садах и виноградниках клочья разреженного тумана.
  После завтрака, прежде чем идти в город, Хрисалиск завернул вместе с Лесподием и Делиадом на конюшню, чтобы оценить при дневном свете, стоит ли скифский вороной жеребец заплаченных за него вчера немалых денег.
  Купленный в придачу к норовистому жеребцу молодой скиф, крепко держа коня под уздцы, вывел его из конюшни и подвёл к ожидавшим около ворот новым хозяевам. Следом Аорс вывел на улицу собственноручно оседланного и взнузданного мерина номарха. Лесподий и Делиад принялись восхищённо оглаживать изящную вогнутую спину, крутую длинную шею, узкую мускулистую грудь жеребца. Ворон стоял спокойно. Он уже не рвался из чужих рук, не ржал, как вчера, призывая хозяина, как будто смирившись со своей новой судьбой.
  - Хорош, зверь, ах, хорош! - произнёс с довольной улыбкой Лесподий, ласково трепля ладонью узкий лоб и скулу вороного. - Достойный будет подарок от нас Левкону, а? - повернул голову он к стоявшему чуть поодаль Хрисалиску. - Нужно только его подкормить, а то вон рёбра видны.
  - Его ясли полны ячменя, - заверил стоящий в двух шагах за спиною Лесподия конюший, - но он со вчерашнего дня не притронулся к нему: тоскует по прежнему хозяину.
  - Ничего, это скоро пройдёт, - не выказал беспокойства Лесподий. - Я слыхал, что собаки, бывает, умирают от тоски по хозяину, но конь не собака - привыкнет. А чтобы пробудить в нём аппетит есть верное средство - нужно нагрузить его работой. Ну-ка, оседлайте-ка его! - приказал он двум конюхам, как раз выводившим из конюшни оседланных коней для Делиада и его страховидного телохранителя. Один из них, передав повод напарнику, тотчас бросился в конюшню за потником и седлом.
  - Отец! Позволь до возвращения Левкона мне на нём поездить! - попросил стоявший с другой стороны Делиад, оглаживая крутой бок жеребца.
  - Хорошо, сын, пока этот вороной твой, - охотно уступил жеребца сыну Лесподий и, отойдя к Аорсу, несмотря на тяжёлые доспехи, одним махом запрыгнул на своего вороного с белой звездой и чулками мерина.
  - Я к Северным воротам, догоняй! - добавил он, трогая рысью к ждавшим его напротив входной колоннады двум десяткам конных телохранителей.
  Новый конюх Ашвин, увидев, что конюх закрепляет на спине Ворона греческое кожаное седло, предупредил, успокаивающе поглаживая Ворона по храпу, что конь никому, кроме хозяина, не даст на себя сесть. Сармат Аорс перевёл его слова молодому хозяину.
  - Может, лучше сперва мне попробовать? - тихо спросил приблизившийся к Делиаду после отъезда номарха Ламах, когда конюх затянул под брюхом жеребца широкую подпругу.
  - Я сам, - ответил Делиад и, взяв в правую руку поданную конюхом плеть, а левой ухватившись за переднюю луку, уверенно запрыгнул в седло. Ворон удивлённо скосил на дерзкого чужака коричневый зрачок.
  - Отпускай! - скомандовал он Ашвину, подобрав обеими руками повод, и слегка поддал носаками скификов в конские бока. - Но, пошёл!
  Ворон скакнул вперёд, коротко заржал и резко вскинул задом, на мгновенье встав почти вертикально на передние ноги. Делиад, как камень из пращи, вылетел из седла, выронив повод, и приземлился левым боком на вымощенную булыжником мостовую в нескольких шагах от стоявшего, как всегда, между колоннами, провожая хозяев, Пакора.
  В глазах у стоящего со своим рабом под стеной конюшни Хрисалиска застыл ужас. Ожидавший подобного исхода Ашвин и Аорс тотчас бросились к Ворону. Рискуя получить копытом по голове, Ашвин успел схватить конец волочившегося у жеребца между передними ногами повода и остановил его с помощью повисших с двух сторон на узде под конской мордой Аорса и конюха.
  Ламах, в отличие от конюхов, сразу кинулся к Делиаду и вместе с подоспевшим Пакором помог ему подняться. Всё произошло так стремительно, что Делиад даже не успел испугаться. Не считая ободранного до крови левого колена, локтя и подбородка, падение обошлось для него без последствий. На побелевшее лицо Хрисалиска стала возвращаться жизнь.
  - Дед, со мной всё в порядке, - поспешил Делиад успокоить направившегося к нему, тяжело налегая на посох, Хрисалиска.
  - Больше ты на этого дикаря не сядешь, - решительно объявил старик. - Аорс, ты меня слышал? - обратился он с железом в голосе к конюшему.
  - Да, хозяин.
  - Уведите его в стойло, - приказал Хрисалиск державшим Ворона конюхам. - Пусть царевич Левкон решает кастрировать его или отправить в табун плодить жеребят. А ты, Делиад, вернись в дом - пусть Исарх перевяжет твои раны.
  - Да ладно, дед! Тоже мне раны, - беспечно отмахнулся Делиад.
  - Любая рана, если её вовремя не промыть и не перевязать, может загноиться и привести к смерти, - строго сказал Хрисалиск. - Так что давай, без возражений: полежи сегодня дома. А твой декеарх пусть догонит номарха и сообщит, что с тобой произошло.
  - Езжай, Ламах, - подтвердил приказ Делиад. - Только гляди, не напугай отца.
  Отсалютовав по-военному своему командиру, Ламах подошёл к конюху, державшему под уздцы у противоположной стены пару оседланных для него и для Делиада коней, сел на одного из них и поскакал вдогонку за номархом.
  - Тебе больно идти? Послать раба за носилками? - обеспокоенно спросил Хрисалиск, заметив, что при каждом шаге Делиад болезненно морщится и хромает.
  - Дед! Ты что, хочешь, чтоб надо мной смеялись все соматофилаки? - сердито прошипел Делиад. - Сам дойду! Не беспокойся обо мне, ступай по своим делам!
  Подождав, пока его внук скрылся за колоннадой пропилона, старик неторопливо зашагал к центральной продольной улице вместе с несшим сзади его простой деревянный стул рабом.
  Четверть часа спустя Делиад прихромал на конюшню со двора с белыми повязками на левом локте и колене и суровой решимостью на лице.
  - Эй, Аорс! Прикажи-ка вывести наружу скифского вороного! - велел он тотчас возникшему перед ним конюшему.
  - Прости, хозяин, но я не могу нарушить запрет твоего деда.
  - Не бойся, Аорс, я не собираюсь на него садиться. Я лишь немного поучу эту тварь повиновению.
  Конюший кивнул конюху, и через полминуты тот вывел на пару с Ашвином Ворона из конюшни и привязал согласно желанию Делиада его повод покороче к тянувшейся по обе стороны ворот вдоль стены коновязи.
  - Только не по морде, - попросил Аорс, подавая плеть жаждущему отмщения юноше. - Не дай бог, выбьешь ему глаз.
  - Ладно, - согласился Делиад, скривив рот в жестокой ухмылке.
  В этот момент на ведущей к усадьбе улице послышался дробный цокот копыт, и из-за угла на светло-гнедой с белым носом кобыле рысью выехал Ламах.
  Нагнав номарха Лесподия в створе Больших ворот, он передал ему просьбу Делиада остаться сегодня дома из-за внезапного недомогания. Приказав телохранителям во главе с Никием отстать, Лесподий обеспокоенно спросил, что случилось.
  - Ничего страшного, номарх, - заверил Ламах. - Жеребец оказался с норовом, взбрыкнул, и Делиад не удержался в седле. Но упал он очень удачно, отделался только ссадинами на колене, локте и подбородке. Хрисалиск отправил его к врачу и велел остаться сегодня дома... Если позволишь, номарх, я бы попробовал укротить этого дикаря к приезду царевича, - попросил Ламах, решив не упускать подвернувшийся случай выслужиться перед высоким начальством.
  - Хорошо, декеарх, попробуй, - дозволил успокоенный насчёт сына номарх.
  
  - Погоди, гекатонтарх! - остановил Ламах изготовившегося обрушить на непокорного жеребца первый размашистый удар командира. - Я хочу предложить тебе кое-что получше, - добавил он, соскакивая с коня около Делиада.
  По указке Ламаха рабы-конюхи выкатили в проулок из соседнего с конюшней сарая одну из стоявших там телег и впрягли в неё слева его гнедую нерассёдланную кобылу, а справа - Ворона, на спине которого опять закрепили седло. Ламах, сев на облучок, взял в руки ременные вожжи; Делиад, по-прежнему не расстававшийся с заплетенной множеством жёстких узелков трёххвостой плетью Аорса, расположился справа от него - напротив вороного.
  Как только конюхи затянули на вороном подпругу, Ламах взмахнул вожжами:
  - Н-но, пошли!
  Гнедая кобыла послушно рванула постромки, увлекая за собой вороного. Выкатив рысцой на перекрёсток, декеарх свернул к Малым воротам. Выехав из города, Ламах повернул направо и натянул вожжи.
  - Что ж, в упряжке он послушен, это уже неплохо, - сказал Ламах, передавая вожжи Делиаду. - Не знаю, какая муха его укусила, когда ты на него сел.
  Ламах прыгнул с передка телеги на круп кобылы, оттуда перебрался в седло. Делиад погнал упряжку по огибающей городскую стену дороге - сперва рысью, затем галопом. Вороной спокойно скакал рядом с восседавшим на спине гнедой кобылы всадником. Доскакав так до Деметриных ворот, Делиад по просьбе Ламаха остановил упряжку на перекрёстке.
  Став на дышло, декеарх пересел на вороного, но, едва почувствовав на спине его вес, жеребец гневно заржал и попытался вскинуться на дыбы, обрывая упряжь, а когда это не удалось, принялся отбивать задом, пытаясь во что бы то ни стало сбросить с себя чужака. Ламах был к этому готов: вцепившись левой рукой в гриву, а правой в высокую заднюю луку седла, он обхватил сильными ногами шею вороного. Так он минуты две-три скакал на конской холке, тщётно пытаясь успокоить бесновавшегося жеребца ласковыми словами, в то время как Делиад изо всех сил натягивал вожжи. Наконец Ламах отпустил седло и ловко соскочил с жеребца на правую сторону.
  Добившись своего, Ворон пару раз победно мотнул вверх-вниз головой на гордо вскинутой шее и успокоился. Зайдя спереди, Ламах недобро поглядел в злые глаза жеребца.
  - Значит, не хочешь по-хорошему, да?.. Ну, что ж, глупая ты скотина, тогда будет по-плохому.
  Обойдя упряжку, Ламах запрыгнул на спину кобыле и, развернувшись в седле вполоборота к жеребцу, кивнул Делиаду. Тот, размахнувшись из-за плеча, со всей силы рубанул со свистом плетью непокорного вороного по разделённому неглубокой ложбиной крупу. И тут же Ламах свирепо полоснул его поперёк крупа. При первом же ударе упряжка покатила вперёд, но Делиад и Ламах, правой рукой охаживая жеребца, левой крепко натягивали вожжи, не давая напуганным коням пуститься вскачь. Нещадно полосуемый в две руки Ворон громко ржал, непрестанно вскидывал задом и лягал воздух в тщетной попытке порвать постромки и убежать от сыпавшихся на его круп и ляжки ударов, что лишь добавляло его истязателям свирепого азарта.
  Десятки стражей с интересом наблюдали за происходящим с городских башен и проёмов Деметриных и Больших ворот. К тому моменту, когда телега, распугав пасшихся близ дороги коз, коров и гусей, неспешно прикатила к перекрёстку возле Больших ворот, круп Ворона был весь покрыт густой сеткой кровоточащих рубцов. Круто развернувшись по команде Ламаха в обратную сторону, запыхавшийся Делиад опустил плеть и остановил упряжку. Но едва Ламах осторожно пересел с кобылы на жеребца, как тот опять стал отчаянно брыкаться: как видно, одного урока ему оказалось мало.
  - Вот же упрямая скотина! - воскликнул рассердившийся на этот раз не на шутку декеарх, спрыгнув через минуту на землю. - Что ж, будем пороть, пока не поумнеет! Я ещё не встречал коня, которого не усмирила бы хорошая порка!
  Ламах вновь сел вполоборота на безропотную и потому не битую кобылу и продолжил в очередь с Делиадом учить уму-разуму дурного скифского жеребца по пути к Деметриным воротам. Там Ламах в третий раз бесстрашно пересел со смирной кобылы на жеребца, и на сей раз жестокий урок, похоже, был усвоен: Ворон перестал брыкаться. Тем не менее Ламах был всё время начеку, ожидая подвоха, и крепко держался за гриву и заднюю луку седла, пока Делиад, сперва рысью, затем галопом, гнал упряжку вдоль стены к Малым воротам. Но вороной ни разу не попытался сбросить чужака: обжигающая плеть оказалась, как видно, хорошим учителем!
  - Давай теперь я на нём поеду! - попросил Делиад, развернув телегу против Малых ворот в обратную сторону.
  - Давай, - не стал возражать Ламах. Спрыгнув с Ворона, он примирительно похлопал его ладонью по крутой взмокшей шее и, став спереди, держал под уздцы, пока Делиад, с обезьяньей ловкостью пройдя по дышлу, уселся на жеребца и ухватился левой рукой за гриву возле холки, а правой - за заднюю луку седла.
  - Только гляди, осторожно.
  - Ладно.
  Убедившись, что Делиад крепко держится, Ламах отпустил узду, сел на облучок и погнал упряжку, то рысью, то галопом, вокруг стены обратно к Большим воротам. Опасения оказались напрасны: вороной покорно нёс на своей спине седока. Проезжая мимо Деметриных ворот, Делиад, глянув на радостно махавших ему из створа руками и копьями молодых стражей, позволил себе даже ослушаться своего декеарха и. отпустив луку седла, победно помахал им рукой. Всё обошлось: жеребец, похоже, смирился со своей участью.
  Развернув телегу против Больших ворот, Ламах решил закрепить успех. Достав из телеги прихваченную из конюшни уздечку, он надел её на жеребца вместо вожжей. Делиад, спрыгнув на землю, взял вороного под уздцы, а Ламах, соблюдая разумную осторожность, стал высвобождать его из упряжи.
  - Молодец, хороший конь, - ласковым голосом хвалил Делиад жеребца, поглаживая его правой ладонью по узкому шелковистому носу. - И что бы я без тебя делал, Ламах!.. Умный конь, славный, красавец... Ламах! Я проедусь на нём до Северных ворот?
  - Хорошо. Но сперва я должен убедиться, что он усмирён, - ответил Ламах, подвязывая снятую с жеребца упряжь к передку телеги. В этот момент Ворон, зорко следивший за обоими своими противниками, попытался хапнуть Делиада за руку, которой тот оглаживал его храп. Делиад успел отдёрнуть руку, отступил на шаг в сторону, крепко держа левой рукой узду возле злобно оскаленных зубов жеребца, и потянул его за собой.
  - Тпру! - тонко закричал на него Делиад, видя, что жеребец, почуяв свободу, готов взвиться на дыбы. В ответ Ворон всхрапнул и лягнул задом, звучно ударив одним копытом по дышлу, а другим - по вислому брюху кобылы. Коротко заржав от боли, кобыла рванула вперёд. Правый передний угол телеги ударил Ворона в заднюю ляжку, вынудив его сделать резкий скачок вперёд и вбок вместе с повисшим на поводе Делиадом. Телега прогрохотала мимо и, никем не удерживаемая, понеслась по дороге к Деметриным воротам.
  - Ламах! Ламах! - позвал Делиад, чувствуя, что один не удержит бешено храпевшего, вертевшегося юлой и вскидывавшегося на дыбы, пытаясь освободиться, жеребца. После очередного скачка Ворон опустился передним копытом ему на прикрытые мягкой кожей скифика пальцы левой ноги. Вскрикнув от дикой боли, Делиад выпустил повод и повалился на спину, схватившись обеими руками за вдавленный носок скифика. Ворон, ожесточённо взбрыкивая исполосованным в кровь задом, умчался по лугу в направлении ближайших клеров.
  Проводив его помутившимся от выступивших слёз взглядом, Делиад оглянулся в поисках Ламаха и увидел, что тот лежит лицом вниз на обочине дороги, шагах в десяти от него, и ожесточённо рвёт скрюченными пальцами мокрую траву. Левая ступня декеарха в коричневом солдатском скифике была неестественно вывернута. Поднявшись с земли, Делиад вприпрыжку захромал к Ламаху, ступая на пятку левой ноги, а растоптанные копытом пальцы держа на весу.
  - Ламах! Что случилось?!
  - А-а! Колесо... раздавило мне ногу, - корчась от невыносимой боли, прошипел декеарх сквозь крепко стиснутые зубы.
  В этот день с самого утра из города тянулись вереницы тяжело гружёных телег, кибиток, шли гурты овец, коз, коров, свиней, подгоняемые пешими и конными горожанами, несли поклажу рабы: многие землевладельцы, не дожидаясь гонца от царевича Левкона, спешили вернуться в свои усадьбы. Среди шедших и ехавших в клеры от Больших ворот горожан, равно как и среди наблюдавших за укрощением строптивого коня воротных стражей, неудача, постигшая сына номарха Лесподия и его сурового декеарха с перебитым носом, поначалу вызвала весёлое ржание, которому позавидовал бы и вырвавшийся на волю скифский жеребец. Но затем те, кто оказался ближе, поспешили на помощь пострадавшим, а двое ехавших верхом парней поскакали к остановившейся на полпути к Деметриной горе телеге. Завернув мирно щипавшую с козами у подножья крепостной стены траву гнедую кобылу, они галопом пригнали телегу назад к перекрёстку.
  Ламаха осторожно положили на устилавшую дно телеги солому. Делиад пообещал драхму тому, кто поймает и приведёт на Хрисалискову конюшню убежавшего вороного. Забравшись на облучок, он развернул телегу и с размаху опустил плеть на широкий круп кобылы. Та с перепугу рванула с места бешеным галопом. Желая как можно скорее доставить страдавшего со сломанной в двух местах возле щиколотки ногой Ламаха к домашнему врачу Исарху (да и его отдавленные копытом пальцы болели ужасно!), Делиад свирепо хлестал кобылу плетью, вымещая на ней злобу на непокорного вороного. Тряска на каменистой дороге отдавалась в сломанной ноге Ламаха ещё большей болью.
  - О-ох, Делиад! Не гони! Потише!
  Сдержав переполнявший его гнев, Делиад натянул вожжи и весь дальнейший путь до Малых ворот проехал рысью, а по щербатым городским улицам - и вовсе шагом.
  Послав одного из конюхов за носилками для Ламаха, Делиад вкратце рассказал Аорсу, что произошло, и вручил ему драхму для того, кто приведёт Ворона. Из расположенной по другую сторону пропилона казармы прибежали узнать, что случилось, воины Ламахова десятка. Пришлось Делиаду, смущённо отводя глаза и краснея, повторить свой рассказ.
  Наконец вернулся конюх, приведя четверых рабов с носилками (в усадьбе Хрисалиска имелось аж четверо крытых женских носилок - двое одноместных, и столько же двухместных, - украшенных каждая на свой манер великолепной резьбой и позолотой). Раздвинув парчовые занавески, соматофилаки бережно переложили своего декеарха с телеги в носилки и рабы понесли через центральный вход его в дом. Делиад, сильно припадая на левую ногу, поковылял на Малый двор более коротким и малозаметным путём через конюшню.
  На Малом дворе их уже ждали предупреждённые о несчастье епископ Пакор и домашний врач Хрисалиска вольноотпущенник Исарх со своим медицинским сундучком. Носильщики по распоряжению Делиада опустили свою ношу у дверей ближайшей от входа гостевой комнаты. Несмотря на испытываемую боль, Ламах ещё находил в себе силы шутить, попросив положить его поближе к нужнику.
  По велению Делиада носильщики вынесли из комнаты обитую красно-коричневой оленьей кожей софу, осторожно переложили на неё раненого декеарха и занесли обратно. Исарх - 66-летний маленький узкогрудый сириец с жёлтой кожей, лысой, как колено, головой, бритым, в тонких морщинах, тонкогубым, остроносым лицом и спрятанными глубоко в глазницах круглыми угольно-чёрными глазами - хотел первым делом заняться отдавленными лошадиным копытом пальцами внука своего хозяина, но Делиад, бросив сочувственный взгляд на простёртого на софе Ламаха - бледного, с мелкой испариной на лбу и тёмными кругами под глазами, - мужественно велел врачу сперва облегчить страдания своего декеарха. Понимая, что Ламах пострадал во многом по его вине, Делиад старался хоть как-то загладить свою оплошку. Помимо связывавшей их общей тайны, за дни войны Делиад ещё крепче сблизился с Ламахом, ставшим для него надёжной опорой. По возвращении в столицу он собирался сделать Ламаха пентаконтархом - своим первым помощником.
  Посчитав, что тусклого света спрятавшегося в облаках солнца из раскрытой настежь двери и узкого оконца над дверью в комнате недостаточно, Исарх послал рабов в соседние комнаты за светильниками. Расставив их вокруг стоящей в центре комнаты софы, сириец разрезал тонким длинным ножом левую штанину и скифик декеарха. Снять даже распоротый скифик оказалось непросто и весьма болезненно: голень и стопа сильно распухли. Осмотрев и осторожно ощупав больное место (Ламах тихо зарычал сквозь плотно стиснутые зубы), Исарх покачал головой. Кожа посинела, но была цела; чуть выше щиколотки на ней до сих пор была видна широкая вмятина от проехавшихся по ней колёс. Протерев воспалённую кожу остро пахнущей лекарственными травами настойкой из алебастрового флакона, сириец соединил на ощупь сломанную кость. Молодой раб, отданный предусмотрительным Хрисалиском ему в помощники и ученики, приставил к голени две гладко обструганные дощечки, имевшиеся в медицинском сундуке для таких случаев, и накрепко примотал их к ноге полосками белой льняной ткани.
  - Надо бы вырезать для него в саду или где-нибудь за городом пару костылей, - сказал Исарх Делиаду, наблюдавшему за лечением, повиснув на плечах державших светильники над софой рабов. - На свою левую ногу он не сможет стать ещё долго.
  - Пакор, прикажи Зелаху, пусть сегодня же поможет Гарпалу найти в саду подходящие ветки, - приказал Делиад находившемуся здесь же в комнате домашнему епископу. (Зелах был старый раб-садовник, ухаживавший за обширным усадебным парком, Гарпалом звали помощника Исарха.)
  - Слушаюсь, хозяин, - поклонился Пакор.
  - Думаю, что мне тоже понадобится один из дедовых посохов, - обратился Делиад к Исарху. - Большой палец болит всё сильнее.
  - Чуть позже я приготовлю для вас снадобье, которое утишит боль, - пообещал сириец. - А сейчас давай осмотрим твою ступню, господин.
  Делиад плюхнулся на стоящее у стены кресло и протянул левую ногу присевшему перед ним на разостланную на полу шерстистую шкуру дикого вепря врачу. Осторожно стянув красивый сафьяновый, обшитый внутри тёплым беличьим мехом скифик, Исарх внимательно осмотрел и ощупал три разбухших, синюшных пальца, на которые пришёлся удар копыта.
  - Все в порядке, господин! Все косточки целы. Надо подержать ступню в холодной воде, и через два-три дня будешь ходить и бегать, как прежде, - успокоил Исарх.
  Пожав на прощанье руку Ламаху, которого рабы тем временем, раздев до нижней туники, переложили с софы на кровать, Делиад приказал Пакору оставить в его комнате для услуг одного из рабов.
  - А лучше бы рабыню, - попросил Ламах.
  Коротко хохотнув, Делиад велел епископу привести в комнату Ламаха всех не занятых рабынь: пусть он сам выберет двоих на свой вкус, которые будут по очереди ему прислуживать.
  - Слушаюсь, господин, - поклонился Пакор, недовольно подумав, не слишком ли много чести для какого-то декеарха.
  Трое рабов отнесли Делиада в кресле в его спальню на втором этаже, где его вскоре навестила мать, успевшая подробно расспросить Исарха о состоянии сына. Она застала Делиада сидящим в кресле посреди комнаты. Его левая ступня была погружена в серебряный тазик с холодной водой. На правом подлокотнике примостилась чернокудрая рабыня Гекуба, которую юноша целовал в обнажённую грудь, тиская правой рукой под короткой туникой её круглые ягодицы, в то время как она, нежно обнимая его одной рукой за шею, другой расчёсывала черепаховым гребнем спутанные тёмно-каштановые волны его волос. Левая рука Делиада оглаживала светловолосую голову стоящей на коленях у подлокотника Геликоны, ласкавшей нежными ручками и язычком его торчащий между ногами ствол.
  При внезапном появлении хозяйки рабыни вскочили и, склонившись в низком поклоне, отступили к стене. Делиад смущённо прикрыл полой туники своё орудие, на которое прежде всего устремила с понимающей улыбкой взгляд его мать. С нотками раздражения в голосе он заверил мать, что с ним всё в порядке: ну подумаешь, конь на ногу наступил! На неприятные расспросы Мелиады, опустившей, подойдя, глаза на его багровые пальцы в тазике для омовений, сильно ли болит, и как всё произошло, он отвечал коротко и с видимой неохотой, всячески давая понять, что хочет, чтобы мать как можно скорее покинула его покои.
  - Ну, выздоравливай, мой золотой! Не буду тебе мешать, - сказала Мелиада через минуту. Вздохнув, она поцеловала сына в волосы надо лбом и, сопровождаемая свитой из четырёх рабынь, величаво удалилась в свои уютные покои, не часто покидаемые ею с наступлением холодов, оставив после себя густой, возбуждающий мужские желания аромат аравийских благовоний. Делиад жестами обеих рук призвал Геликону и Гекубу занять прежние места у его кресла, что те незамедлительно и сделали с игривыми смешками и обольстительными улыбками на очаровательных личиках.
  
  Долгожданный гонец царевича Левкона появился у Северных ворот под вечер второго дня. Спрямляя путь, он свернул за рекой Бик к стоящей особняком близ моря Столовой горе и проехал к воротам правым берегом Истрианы - под самой защитной стеной.
  В собственноручно написанном и запечатанном папирусном письме, адресованном Лесподию, Левкон кратко сообщал, что скифское войско распущено, и островитян можно отпускать домой.
  - Передал ли царевич что-нибудь на словах? - спросил Лесподий, пробежав глазами письмо.
  - Нет, номарх.
  - Как вас приняли в Неаполе?
  - Хорошо, номарх. Царевича поселили во дворце, нас - в помещении для слуг. Оружие нам оставили.
  - Должен ли ты вернуться к царевичу?
  - Нет. Царевич велел ждать его здесь.
  - Хорошо. Езжай к своим, пообедай и отдыхай до завтра. Утром повезёшь это письмо вместе с моим в Пантикапей. Я бы послал кого-нибудь другого, да только царевна Герея наверняка захочет послушать о пребывании царевича Левкона в Скифии от очевидца.
  - Я в твоём распоряжении, номарх! - бодро заверил молодой воин, готовый хоть сейчас скакать дальше в Пантикапей, забыв об усталости и отдыхе ради минутной встречи с прекрасной супругой царевича Левкона.
  Отослав гонца в город, Лесподий собрал в комнате начальника эфебов восточнобоспорских хилиархов и гекатонтархов. Зачитав им послание Левкона, номарх поинтересовался, когда и каким путём они намерены покинуть Феодосию. Гекатонтархи решили обсудить этот непростой вопрос со своими воинами и разъехались вдоль стены. Через два часа они вновь собрались у Лесподия и сообщили, что их воины почти единодушно высказались за то, чтобы дождавшись хорошего моря, отплыть домой на кораблях: путешествие непредсказуемым предзимним Эвксином, с тяжёлыми вёслами в руках, они посчитали куда менее опасным, нежели пеший переход по степи от Феодосии до Длинной стены, где их могло подстерегать скрытно вернувшееся скифское войско. Было решено, что завтра утром Лесподий приведёт к Северной стене им на смену феодосийскую стражу, после чего восточнобоспорские гоплиты отправятся в порт, где получат обещанное феодосийцами вознаграждение и будут ждать благоприятной для плавания на восток погоды.
  
  Вечером следующего дня к Северным воротам, вновь, как и до войны, охраняемым повзрослевшими эфебами, подъехал десяток скифов в полном походном вооружении. Их молодой предводитель, одежда и оружие которого, равно, как и сбруя его буланого коня, изобиловали серебряными и золотыми украшениями, напустив надменный вид, заявил по-эллински перегородившей щитами и выставленными навстречу копьями воротный проход страже, что у него есть дело до Хрисалиска. Космет Мосхион, которому Лесподий поручил охрану Северной стены, велел пропустить скифов.
  Их молодой предводитель был не кто иной, как сын Октамасада Скиргитис. Сутки назад, переночевав под дождём на Священном поле, вождь Скилак отправил своё войско в Тавану, сам же с сыном Ариабатом, племянниками Скиргитисом и Сакдарисом, и двоюродным братом Танасаком поехал в Неаполь на подворье старшего сына Ториксака.
  Лежащую в закрытом гробу жену Ториксака Евнону повезли в запряженной парой чёрных волов кибитке мимо каменной башни-гробницы царя Скилура к могильной яме, вырытой утром на высоком западном берегу Пасиака между Неаполем и Палакием, где местные эллины и незнатные скифы хоронили своих умерших. Помимо ближайших родичей, за похоронной кибиткой юной жены Ториксака - невольной жертвы собственного сына - шли с конями в поводу все воины его сотни с жёнами и детьми и многие друзья Ториксака из других сотен, среди которых выделялся старший царский бунчужный Тинкас с заплаканной женой Сеноной и шестилетним сыном.
  Октамасад поспел как раз к поминальному пиру возле свежезасыпанной могилы, приготовленному из мяса отправленных в мир иной вслед за Евноной двух чёрных волов, пары вороных кобылиц и десяти чёрнорунных овец.
  Во время печального пира сидевшие бок о бок Скилур и Октамасад, не произнесли о Савмаке ни слова. Лишь очистив по окончании поминок тело и душу в банном шатре паром и конопляным дымом, по пути от могилы к огибающей Священное поле большой дороге Октамасад скорбно-сочувственным голосом сообщил брату-вождю, ехавшим рядом близким родичам и Ториксаковому побратиму Тинкасу то, что и без слов было понятно: увы, но ни живым, ни мёртвым найти Савмака в Феодосии ему не удалось. По словам феодосийцев, в плен им никто из скифов не сдался, а попадавшихся иногда среди трупов тяжелораненых они сразу же добивали, избавляя их от лишних мучений. Все до единого тела они в тот же день сбросили в море, так что морское дно, скорей всего, стало могилой Савмака.
  Затем, сделав подобающую паузу, Октамасад сказал, что феодосийский богач Хрисалиск, люди которого поймали упущенного ротозеем Ашвином Савмакова Ворона, предложил за коня двадцать золотых монет. Как он и ожидал, Скилак сказал, что не продаст Ворона ни за двадцать, ни за сто монет. Что до Ашвина, то он, по словам Октамасада, чувствуя свою вину, по доброй воле остался у Хрисалиска ухаживать за Вороном, который никого чужих к себе не подпускает.
  Скилак хотел послать Ариабата в Феодосию забрать Ворона и Ашвина, но Октамасад предложил, чтоб за ними съездил его Скиргитис, который неплохо говорит по-эллински. Вождь не стал возражать: потеряв одного сына, он не хотел рисковать другим.
  Скиргитиса, ехавшего с Ариабатом и Сакдарисом во втором ряду, предложение отца совсем не обрадовало. Ему, как и всем, успел надоесть этот дурацкий поход без добычи и женщин (совсем не такой представлялась ему война в начале похода!), и не меньше остальных хотелось поскорее вернуться домой. В последние дни его мысли всё чаще обращались к жене. Воспалённое желанием воображение рисовало во всех бесстыдных подробностях аппетитное голое тело Иктазы и как во время его затянувшегося отсутствия её втихаря ублажают слуги, распаляя в нём неистовое желание полосовать по приезде её гладкий кобылий зад плетью, пока не сознается. Тем не менее, возражать отцу и отказываться Скиргитис не посмел (а то Скилак и остальные ещё подумают, что он боится!), умело скрыв своё недовольство под маской невозмутимого спокойствия, поневоле смирившись с тем, что разговор по душам с Иктазой откладывается ещё на два-три дня.
  - А как этот Хрисалиск узнает, что я прислан вождём Скилаком, чтобы забрать Ворона? - задался резонным вопросом Скиргитис. Робкую надежду, что за Вороном - чтоб его волки задрали! - придётся возвращаться отцу или ехать самому вождю тотчас развеял ответ Октамасада:
  - Ашвин подтвердит Хрисалиску, что ты не чужой вождю Скилаку человек.
  "Ну, что ж, нет худа без добра", - подумал Скиргитис, тотчас решив, что вознаградит себя за эту поездку ночными скачками на самых красивых феодосийских "кобылицах".
  Настроение Скиргитиса улучшилось ещё больше после того как, попрощавшись возле юго-западной башни Неаполя с повернувшими к городским воротам Ториксаком и Тинкасом, отец отъехал с ним в сторонку, чтобы напутствовать перед дорогой, и в тихом разговоре с глазу на глаз признался, что он продал Ворона Хрисалиску за тридцать золотых монет, решив, что раз Скилак не захотел продать его нам, так пусть же он не достанется и ему. К тому ж так будет лучше и для самого вождя: скорее затянется и перестанет саднить его рана от потери любимого сына.
  С нежностью коснувшись ладонью сжимавшей повод отцовской руки, Скиргитис высказал отцу своё полное одобрение.
  - Гляди только никому не проболтайся! - предупредил Октамасад, посылая взмахом плети коня вдогон за скакавшим со своей небольшой свитой вдоль пустого Священного поля вождём Скилаком.
  Вторую половину дня и ночь Скиргитис и оставленный ему отцом десяток охранников пили вино и драли греческих шлюх на постоялом дворе Сириска под тем предлогом, что никакое важное дело не следует начинать в день похорон. На другой день они выехали довольно поздно, отоспавшись и плотно позавтракав, и, горяча плетьми отдохнувших и вволю накормленных зерном коней, за час до заката оказались у знакомого въезда на феодосийскую хору.
  Произнесенное Скиргитисом имя Хрисалиска заставило стражу расступиться. Позволит ли оно им с такой же лёгкостью выехать обратно?
  Выехав из клеров на пригородный луг, Скиргитис свернул вдоль сбегавшего с подножья Столовой горы к заливу ручья к небольшому постоялому двору, обсаженному вокруг белых стен высокими тёмно-зелёными туями и кипарисами, и договорился с его хозяином о ночлеге и еде для девяти своих воинов. Взяв с собой, как советовал отец, одного лишь десятника Урсина, чтобы сэкономить на въездном мыте, он велел остальным ждать до завтра здесь и, оставив из оружия при себе лишь акинаки (всё равно ведь, если греки вздумают их схватить, то ни вдвоём, ни вдесятером им не отбиться!), поскакал со своим спутником в город.
  Проскакав гулкой рысью по малолюдной в этот предзакатный час центральной улице через весь город, Скиргитис и Урсин подъехали к украшенному, словно храм, высокими колоннами входу в похожий на дворец дом богача Хрисалиска. Подождав, пока привратник доложил о нём хозяину, Скиргитис, оставив Урсина с конями на улице, отправился вслед за явившимся за ним рабом к Хрисалиску.
  Не прошло и десяти минут, как он вышел обратно, молча запрыгнул на коня и тронул шагом в направлении центральной улицы. Отъехав шагов на двадцать, Скиргитис сообщил Урсину, что, когда он объявил, что вождь Скилак не продаст Ворона ни за какие деньги и потребовал вернуть коня, старик, хозяин дома, сказал, что жеребец сдох сегодня утром от тоски по хозяину.
  - Брешет, старый греческий пёс! - гневно воскликнул Урсин. - Руку даю на отсечение, что он украл нашего Ворона!
  - Может, брешет, а может и нет. Ворон и вправду тосковал по Савмаку, все видели. Слова грека подтвердил и Ашвин. Старик предлагал мне забрать в подтверждение шкуру Ворона, но я отказался - лучше, чтоб она не мозолила лишний раз своим видом глаза родным бедолаги Савмака.
  - А что Ашвин?
  - Он не захотел возвращаться. Боится, что Скилак за Ворона засечёт его до смерти.
  Тем часом они выехали на центральную улицу.
  - Ладно, Урсин! Давай поищем, где тут можно купить хорошей жратвы, вина и пару горячих девок на ночь. Ххе-хе-хе!
  
  Выйдя утром на улицу, Лимней увидел, как из дверей одного из расположенных между храмом Афродиты Пандемос и портовой стеной диктерионов, в полусотне шагов от его дома, двое одетых по-скифски парней выводят на улицу покрытых пёстрыми чепраками коней. С кошачьей лёгкостью запрыгнув на конские спины, скифы тронулись шагом по середине улицы, наполненной снующим между агорой и портом народом (в основном - пешим, но попадались и ехавшие верхом на конях, мулах и ослах, а также на телегах, тележках и арбах с товаром), в сторону агоры.
  - Эй, скифы! - окликнул их Лимней, стоя на высоком пороге у приоткрытой калитки, когда они проезжали мимо. - Вы из какого племени?
  - Мы - напиты, - смерив грека надменным взором, ответил Скиргитис, не останавливая коня.
  - Подождите! А хабеи далеко от вас живут?
  Скиргитис потянул повод, развернув коня поперёк улицы. Его манёвр, держа на всякий случай руку на рукояти акинака, повторил Урсин, тотчас узнавший знакомую зелёную дверь.
  - Хабы наши соседи. А что?
  - У меня есть пленный хаб. По его словам, он слуга этнарха хабов. Не мог бы ты по пути домой сообщить этнарху, что он может выкупить своего слугу у наварха Лимнея всего за три золотых статера?
  - Я передам твои слова вождю Госону, - пообещал Скиргитис. - Как зовут твоего пленника?
  - Я не помню. Ваши скифские имена трудно выговорить, а ещё труднее запомнить. Но если ты подождёшь минуту, я велю привести его.
  - Ладно, не надо. Думаю, вождь всё равно не заплатит за своего слугу запрошенную тобой цену. Зачем Госону слуга, не сумевший защитить его сына?
  - Так, может, родные его выкупят? - спросил Скиргитиса по-скифски Урсин, знавший довольно греческих слов, чтобы понимать смысл происходящего между сыном Октамасада и феодосийцем разговора.
  - Увы, пленник сказал, что он сирота, - честно признался Лимней после того, как Скиргитис пожелал узнать имена родных пленника.
  - Что ж, значит, такова его доля - остаться рабом, - сказал Скиргитис и, слегка коснувшись скификами чутких конских боков, неспешно поехал со спутником своей дорогой.
  
  ГЛАВА 5
  
  С трудом разлепив веки, Левкон не увидел ничего, кроме непроглядной чёрной тьмы, какая бывает, наверное, только в могиле. В первое мгновенье у него даже мелькнула паническая мысль, не ослеп ли он? Во всяком случае, с носом у него всё было в порядке: он уловил разлитое в воздухе нежное благоуханье своих любимых роз. Он провёл руками по мягкому ворсистому ковру или звериной шкуре, в которой утопала его спина, в поисках Гереи, и тотчас вспомнил, что он не в Пантикапее, а в скифском Неаполе, в гостях у царя Палака. Выходит, нескончаемые пылкие лобзанья и любовные соития с Герей привиделись ему во сне... Разочарованно вздохнув, Левкон задался вопросом сколько времени понадобится Перисаду, чтобы собрать и доставить сюда два таланта золота и три таланта серебра, и сколько ещё дней и ночей ему придётся провести в томительной разлуке с любимыми женой и дочерью?
  Чувствуя настоятельную потребность облегчить переполненный мочевой пузырь, Левкон сбросил с груди меховое покрывало, сел на постели, по-прежнему ничего не видя, и подал голос, полагая, что кто-нибудь из слуг должен быть поблизости. Тут же шевельнулась плотная завеса, закрывавшая дверь в соседнюю комнату, и Левкон зажмурился от ударившего в глаза яркого света, излучаемого тонким язычком светильника в руке одного из приставленных к нему вчера Палаком слуг. Привыкнув к свету, Левкон обнаружил, что сидит нагишом на широкой постели, представляющей собой кипу овчин на полу у дальней от входа стены, покрытую сверху чёрной шкурой то ли необыкновенных размеров собаки, то ли огромного волка, а в ногах его лежит одеяло, сшитое из рыжих беличьих шкурок и отороченное по краю пушистыми беличьими хвостами. Больше в маленькой комнате ничего не было.
  Левкон спросил, где его одежда. Молча поставив светильник на пол у двери (в левой боковой стене была ещё одна завешанная кожаным пологом дверь), слуга вышел и тотчас вернулся с выстиранными, вычищенными и высушенными за ночь Левконовыми одеждами и скификами. Быстро одевшись, Левкон попросил проводить его в отхожее место.
  Подняв светильник, слуга вывел царевича через переднюю комнату в узкий, длинный коридор. Вход в покои, где ночевал Левкон, оказался почти напротив уходившей на второй этаж каменной лестницы, в пяти шагах от освещённой висячим светильником небольшой двери с массивным бронзовым засовом, которой заканчивался коридор. Выйдя наружу, заспанный слуга, поёжившись от холода, указал гостю на притулившийся к крепостной стене шагах в двадцати продолговатый дощатый сарайчик. Ополоснуть руки и умыться после нужника слуга повёл боспорского царевича к расположенной за дворцом поварне. Из четырёх низких кирпичных труб над двускатной красночерепичной крышей поварни валили густые клубы сизого дыма: дворцовые повара уже вовсю занимались утренней готовкой.
  Зачерпнув деревянным ковшом из стоящего у входа в поварню огромного медного чана, провожатый щедро полил подставленные Левконом ладони, после чего Левкон с удовольствием напился вкусной колодезной воды. Утираясь простым полотняным рушником, поданным выбежавшей на зов его слуги из поварни хорошенькой служанкой, царевич увидел вышедших из-за противоположного угла дворца троих соматофилаков. Вспомнив, что он так и не удосужился вчера поинтересоваться, где и как устроились его воины, царевич устыдился своей забывчивости. Вернув с благодарным кивком и улыбкой рушник не сводившей с него полных любопытства глаз служанке, Левкон поспешил навстречу соматофилакам.
  Обрадованно приветствовав царевича, они доложили, что вчера их накормили, напоили и уложили спать на покрытом соломой и овчинами полу в комнате для слуг по ту сторону дворца. Левкон сказал, что позже зайдёт поглядеть, как они устроились, и предупредил самого молодого из соматофилаков, чтоб был готов к отъезду назад в Феодосию с письмом к Лесподию.
  Обойдя со своим провожатым дворец с другой стороны, Левкон вошёл через боковую дверь в западное крыло. Выяснив у слуги, что царский логограф Симах всегда встаёт вместе с солнцем, Левкон заглянул к нему и, обменявшись дружескими улыбками и эллинскими приветствиями, попросил клочок папируса, перо и чернильницу. Черкнув пару слов для Лесподия прямо на его рабочем столе, Левкон запечатал свёрнутое в трубочку и обвязанное с помощью Симаха прочным золотым шнурком письмо восковой печатью и сунул его за отворот кафтана.
  Симах, которому Левкон не препятствовал прочесть из-за плеча его послание, предупредил, что стража не выпустит никого из боспорцев из Неаполя без дозволения царя, а Палак сегодня проснётся, должно быть, не раньше полудня. Левкон сказал, что хотел бы, пока царь отдыхает, осмотреть Неаполь и сделать подношения здешним богам. Симах ответил, что внутри городских стен царевич и его воины вольны ходить, где хотят - разумеется, кроме женской половины дворца, добавил он с улыбкой и посоветовал сперва дождаться завтрака.
  По здешнему обычаю знатные обитатели дворца посылали на поварню слуг или служанок, и те приносили им еду и напитки прямо в комнаты. Так же поступил и Левкон. (Сами слуги и охраняющие царский город воины кормились по очереди в примыкающей к поварне с западной стороны большой трапезной, заставленной длинными столами и скамьями; женщины ели последними, доедая то, что оставалось после мужчин.)
  Минут через пять второй его скифский слуга, сменивший ушедшего на поварню первого, распахнув дверной полог, впустил в комнату, где, заложив руки за голову и уставясь в потолок, лежал на покрытой мягкой оленьей шкурой софе в ожидании завтрака царевич Левкон, красивую молодую женщину в красочно расшитом наряде, несшую перед распирающей сарафан высокой грудью большую круглую золотую тарель, уставленную мисками и вазами с едой, кувшинами и кубками. Живо переменив лежачее положение на сидячее, Левкон изумлённо скользнул взглядом от обшитых золотом и самоцветами зелёных сапожек до прикрытого висячими жемчугами чела вплывшей лебедем в его комнату красавицы. Волосы её были скрыты под шлемовидным бело-золотым клобуком и ниспадающей с его верхушки на плечи и спину тонкой голубой накидкой, но озарённое мягкой полуулыбкой прелестное лицо скифянки показалось ему странно знакомым. Ещё более знаком был тонкий аромат, долетевший до его ноздрей вместе с аппетитными запахами свежеиспеченного хлеба и жареного мяса, когда она, близко наклонясь к нему лицом и ещё больше открыв взору соблазнительно бугрившуюся грудь в расшитом красными узорами широком вырезе сарафана, поставила свою ношу на низкий обеденный столик у его ложа. Именно этот волшебный аромат роз - любимого цветка его жены Гереи - уловил он, проснувшись полчаса назад в тёмной комнате на противоположной стороне дворца. Неужели, одурманенный конопляным дымом, он провёл ночь в объятиях этой скифянки, думая, что ласкает Герею?
  - Хайре, царевич Левкон! - приветствовала она его по-эллински с едва заметным приятным мягким акцентом, медленно распрямившись и не отрывая от его озадаченного лица лукаво поблескивающих тёмно-серых глаз. - Не узнал меня?.. Я - Сенамотис.
  Левкон тотчас вспомнил юную скифскую царевну, жившую недолгое время под одной крышей с ним и Гереей в Старом дворце в Пантикапее после гибели своего мужа - царевича Гераклида, пока её не вернули отцу - скифскому царю Скилуру. Герея, помнится, поддразнивая его, не раз говорила со смехом, что юная дикарка влюблена в него, как собачонка, хотя он тогда, как, впрочем, и сейчас, никого из женщин, кроме своей прекрасной богини, не замечал.
  - Ах, да! Сенамотис... Ты тогда была совсем девчонка. Сколько же лет прошло?
  - Двенадцать. Теперь мне двадцать шесть. На восемь меньше, чем твоей жене. Я могу нарожать ещё много крепких сыновей и красивых дочерей.
  - Да... Прошу, позавтракай со мной... как когда-то. Эй, подай царевне кресло! - приказал он стоявшему у двери слуге.
  - Как поживает твоя жена Герея? - спросила царевна, усаживаясь напротив Левкона в спешно придвинутое слугой к столику кресло. - Говорят, она всё так же прекрасна, как и двенадцать лет назад?
  - По крайней мере в моих глазах она не изменилась.
  - И груди её до сих пор не обвисли, а на лице не появилось ни одной самой маленькой морщинки, хотя ей уже далеко за тридцать?
  - Нет, - отвечал Левкон, вгрызаясь в жареную заячью ногу.
  - В таком случае твоя жена - чародейка!
  - Ты знаешь, я и сам так думаю.
  - Вот почему ты не замечаешь других женщин: она околдовала тебя!
  - Наверняка! Я не сомневаюсь, что в юности она заключила тайный союз с Афродитой, - произнёс Левкон серьёзным тоном. - Но расскажи-ка лучше о себе. У тебя есть муж, дети?
  - Нет.
  - Что так? Разве мало было охочих жениться на такой красавице, да к тому же дочери царя?
  - Дочь царя скифов не пойдёт за кого попало.
  Сенамотис выразительно поглядела на Левкона. Тот смущённо опустил глаза.
  - Что в этих кувшинах?
  - Козье и коровье молоко.
  - О, хорошо! Налей-ка мне козьего... Но что же ты сама не ешь? Ну-ка давай, помогай мне! Я один со всем этим не справлюсь.
  Узнав, что после завтрака Левкон собирается осмотреть скифскую столицу, Сенамотис стала навязываться ему в провожатые, но он решительно этому воспротивился, поскольку не хотел давать повода для ревности жене, разгуливая на глазах у своих телохранителей вдвоём с красивой скифской царевной.
  - Что тебе за дело, ревнует тебя жена или нет? - воскликнула в ответ на его оправдания не привыкшая к отказам царевна. - Неужели ты думаешь, что если ты избегаешь других женщин, то и твоя распрекрасная Герея в разлуке с тобой ведёт себя так же?! - В голосе Сенамотис явственно слышались женская обида и злость. - Тогда ты плохо знаешь женщин! Если ты не держишь жену взаперти под охраной надёжных евнухов, как тот же Палак, то можешь даже не сомневаться, что она давно нашла твоему фаллосу замену и, полагаю, что не одну!
  Тем не менее Левкон настоял на своём и отправился осматривать город без неё. Отделавшись кое-как от Сенамотис, он покинул дворец через ближайший боковой выход и зашёл, как обещал, в комнату своих успевших позавтракать телохранителей. Подбодрив их, Левкон вручил Бласту, которого избрал своим грамматофером, письмо к Лесподию, приказав быть готовым к отъезду примерно в полдень, после чего направился в сопровождении двух соматофилаков к выходу из царской крепости. Двое дворцовых слуг, выполняя наказ царя не отходить от царевича, следовали в нескольких шагах позади.
  Подойдя к Золотым воротам, Левкон пожелал подняться на башню, чтобы оттуда осмотреть город. Дворцовый слуга подтвердил начальнику стражи, что царь Палак дозволил своему боспорскому гостю ходить внутри городских стен всюду, где он захочет. Поднявшись со спутниками на верхнюю площадку привратной башни, Левкон прежде всего обратил взор на внешние стены.
  Очертаниями Неаполь Скифский представлял собой прямоугольный треугольник, южная и западная стены которого были катетами, а северо-восточная - гипотенузой. Высокая, толстая, двухступенчатая каменно-кирпичная стена, ограждавшая город с юга, с двумя проезжими воротами, делившими её на три равных отрезка, общей длиной примерно в два стадия (около 750-ти шагов), имела небольшой выгиб в южную сторону. Примерно посередине (в трёхстах шагах от южной стены) город пересекала от восточного до западного обрыва внутренняя стена, отгораживавшая высокую южную часть треугольника. От неё плато, на котором стоял город, полого понижалось к круглой угловой северной башне, в которой имелась обитая железом калитка с кратчайшим спуском по тропинке в Нижний город и к реке. Не считая этой узкой калитки, единственные ворота, через которые можно было проехать к царскому дворцу, фланкированные двумя прямоугольными башнями, находились ровно посередине средней стены, имевшей длину, как прикинул на глазок Левкон, примерно в четыре сотни шагов. С западной стороны к поперечной крепостной стене была пристроена изнутри вмещавшая, как похвастались сопровождавшие его скифы, до полутыщи отборных коней конюшня и - через узкий двор - укрытые под навесом телеги и кибитки, сараи с ячменем и соломой, а с восточной - хлевы для крупного и мелкого скота, кормившего многочисленных обитателей дворца мясом и молоком, сараи и кладовые с запасами корма и всякими припасами.
  Сам расположенный в центре цитадели двухъярусный дворец был со всех сторон окружён одноэтажными строениями с жилищами многочисленных слуг, кладовыми и складскими помещениями. В самом низу, около круглой северной башни находился птичник со многими сотнями кур, гусей и домашних уток, выпускаемых каждое утро через калитку под приглядом малолетних пастушат к реке. За сараями возле западной крепостной стены притулилась царская псарня с полусотней сторожевых и охотничьих псов. Здесь же находилась выдолбленная в скале глубокая яма, прикрытая толстой дубовой крышкой с железным запором, в которой держали узников царя, если таковые имелись. На противоположной стороне к крепостной стене примыкали строения царского соколиного двора, в которых обитали царские ловчие со своими крылатыми питомцами - приручёнными для охотничьих забав соколами, ястребами и беркутами.
  Перейдя на другую сторону башни, Левкон глянул на примыкавшую с юга к цитадели просторную неапольскую агору, где в обычные дни под надзором бронзового Скилура шла бойкая торговля лошадьми, крупным и мелким скотом, живой и битой птицей, сырами, маслом, овощами, фруктами, бузатом, пивом, вином, мёдом, солью, зерном, сушеной, вяленой и солёной рыбой, сбруей, оружием, глиняной, деревянной и металлической посудой, корзинами, коробами, ларями, шкатулками, бусами, ювелирными изделиями, коврами, тканями, шкурами, мехами, поясами, одеждой, обувью, шапками, бурками, рабами и ещё множеством вещей. Но сегодня, хоть утро давно наступило, площадь была почти пуста, торговые палатки по её краям были закрыты. Наверное, сегодня не рыночный день, решил Левкон.
  За площадью и храмом равно почитаемого эллинами и скифами небесного царя богов, тянулись до южной крепостной стены серые каменные стены и красные черепичные крыши благоустроенных эллинских домов. Западнее и восточнее агоры и эллинских кварталов находились обширные пустыри, частично заставленные шатрами, кибитками, телегами и загонами для скота тех пяти сотен сайев, что, как пояснили Левкону дворцовые слуги, поочерёдно охраняли Неаполь в течение одного лунного месяца, после чего из степи им на смену приезжали другие.
  Левкону сразу бросилась в глаза большая толпа скифов, стоявшая неподвижно между шатрами и кибитками в восточной части города. Скоро оттуда донеслись протяжные женские вопли и одна из кибиток, в которой через поднятый задний полог виден был закрытый тёмно-красный гроб, влекомая парой чёрных волов, тронулась через агору к выезду из города. За ней, вытягиваясь в длинную колонну, под пронзительные стенания плакальщиц двинулись вперемешку пешие мужчины, женщины и дети. Замыкали скорбное шествие слуги, ведшие в поводу по пять-шесть осёдланных разномастных лошадей. Дозорный на башне пояснил боспорскому царевичу, что сайи хоронят молодую жену одного из своих сотников, умершую при родах около месяца назад, когда её муж был в походе.
  После того как похоронное шествие покинуло город через юго-западные ворота, Левкон со спутниками спустился вниз и вышел на площадь. С интересом осмотрев памятник покойному царю, 50 лет правившему Скифией и по праву заслужившему своими делами у скифов прозвище Великого, Левкон направился к храму.
  На широких храмовых ступенях и на входе под колоннадой к этому часу собрались почти все здешние эллины во главе с давним знакомым Левкона Посидеем. Тот ещё вечером узнал от сына Главка все подробности боспорской войны и о приезде в Неаполь добровольным заложником царевича Левкона. Рано утром Посидей, облачившись в праздничные жреческие одежды, явился к храму, где уже собралось, живо обмениваясь новостями, большинство здешних эллинов, и принёс от имени эллинской общины Неаполя благодарственную жертву Зевсу за восстановление мира и добрососедства между Скифией и Боспором. Не остались без подношений в это радостное, помалу распогодившееся после затянувшегося ненастья утро и другие боги и герои, почитаемые в столице скифов. В честь окончания войны совет эллинской общины объявил по предложению Посидея этот день праздничным для всех неапольских эллинов. В надежде, что царь Палак дозволит Левкону почтить здешних богов, никто из эллинов не покинул площадь; наоборот - узнав об объявленном празднике, к ним поспешили присоединиться и те, кто с утра привычно засел в своих мастерских за работу.
  Их ожидания вскоре оправдались. Царевич Левкон вышел из Царской крепости пешком, в скифской одежде и башлыке, в сопровождении всего двух телохранителей-греков и двух скифов, отчего его не сразу узнали. После того как он, неспешно обойдя вокруг прекрасной конной статуи царя Скилура, подошёл к ярко раскрашенному алтарю единственного в скифском Неаполе эллинского храма, ждавший с двумя десятками опирающихся на дорогие посохи глав богатых эллинских семейств перед входной колоннадой Посидей от лица всех здешних эллинов почтительно приветствовал младшего брата боспорского басилевса как восстановителя мира и пригласил его к себе на праздничный пир, устраиваемый в его честь сегодня вечером.
  Поблагодарив с любезной улыбкой за приглашение, Левкон признался, что если царь Палак дозволит, он не только с радостью посетит его симпосион, но и желал бы на время своего пребывания в Неаполе поселиться в его гостеприимном доме.
  Через полчаса делегация из десяти неапольских эллинов во главе с Посидеем прибыла во дворец. Прождав около часа выхода царя в "тронную" залу, Посидей от имени всех неапольских эллинов поздравил довольно улыбающегося Палака с победным окончанием войны, а его спутники поднесли царю на покрытом чеканным узором золотом блюде богато отделанные золотом и самоцветами пояс, акинак и канфар - на глазах у Левкона, Иненсимея, Симаха, Главка, Дионисия и ещё трёх десятков съехавшихся к этому времени во дворец царских друзей. Посидей рассказал об устраиваемом вечером в его доме в честь Главка и Дионисия праздничном пире, на который он хотел бы пригласить и царевича Левкона. Просьбу отца тотчас поддержали оба его сына. Палак ответил, что царевич Левкон волен покидать дворец, когда пожелает, и ходить в гости к кому угодно. Пользуясь хорошим настроением Палака после сладостных ночных утех и полученных только что подарков, Посидей попросил, чтобы царевич Левкон переночевал в его доме, так как праздничная пирушка затянется допоздна. Палак не возражал.
  Вернувшись на другой день вместе с Главком во дворец, Левкон сообщил Палаку о своём желании перебраться к Посидею, который готов приютить его вместе с его телохранителями в своём доме. Левкон пожаловался, что в огромном царском дворце ему неуютно и скучно, а там он сможет занять себя чтением философских книг (вчера он обнаружил у Посидея прекрасную библиотеку), а главное - учёными беседами с почтенным Посидеем, до которых он большой охотник.
  Палак, не понимавший, как можно тратить время на подобную чепуху вместо того, чтобы наслаждаться жизнью с красивыми рабынями (ну ладно Посидей - он-то уже старик!), рассмеявшись, исполнил просьбу боспорского царевича, к которому успел проникнуться искренней симпатией. А чтобы развеять скуку, Палак предложил поехать пострелять в полях зайцев, а если повезёт, то и зверей покрупнее - лисиц, волков, косуль или сайгаков. Главк и толпившиеся вокруг царя друзья встретили его предложение шумным одобрением. Чтобы не уронить себя в глазах скифов, Левкон, не любивший кровавые охотничьи забавы, вынужденно принял брошенный Палаком вызов посостязаться в меткости.
  Когда, вооружившись луками и взяв с собой охотничьих собак, охотники весёлой гурьбой выехали через Западные ворота из Неаполя, их неожиданно догнала сестра Палака Сенамотис, встреченная хором восторженных приветствий. Покосившись на пристроившуюся с левого боку коленом к колену к Левкону сестру, Палак лишь криво ухмыльнулся.
  Осмотрев по дороге мавзолей царя Скилура и вонзённый в макушку чёрной от копоти скалы огромный бронзовый меч Ария, Левкон попросил Палака рассказать, как происходят жертвоприношения скифскому богу войны. Затем охотники свернули с дороги в покрытые высокой стернёй поля, спустили повизгивавших от нетерпения собак и, достав из горитов луки и стрелы, погнали широкой загонной дугой на запад.
  Три часа спустя, весело хохоча и подначивая друг друга, они возвращались назад на потемневших от пота, роняющих мыльные хлопья лошадях, увешанных по бокам длинноухими заячьими тушками. У некоторых, кроме зайцев, на конских холках и крупах лежали серые волчьи шкуры. Палаку, помимо шести ушастых, удалось подстрелить лису. Бросив скептический взгляд на трофеи прискакавших на зов царского барабана Левкона и неразлучной с ним Сенамотис (боспорцу удалось подстрелить аж трёх зайцев, царевне - четырёх), Палак, ехидно улыбаясь, протянул сестре за длинный пушистый хвост рыжую лисью шкуру.
  - Это, конечно, не чёрный волк, что подарил тебе красавчик Савмак, но на шапку сгодится! Хе-хе-хе! А кстати, ты знаешь, что юный сын вождя напитов погиб при штурме Феодосии? - спросил Палак.
  - Жаль, славный был мальчик, - бесстрастно ответила Сенамотис, любовно поглаживая на конской холке унизанными перстнями пальчиками мягкий лисий мех.
  - Да, добрый был бы воин, если б не погиб так рано...
  И Палак, по пути к видневшемуся далеко на востоке Неаполю, рассказал Левкону, как минувшим летом юный сын вождя напитов, расстреляв в долгой погоне за огромным чёрным волчарой, раза в два большим обычных серых волков, все стрелы, потеряв меч и уронив кинжал, думая, что гонится за оборотнем-тавром, не растерялся и убил зверя костяной рукоятью плети. Левкон догадался, что чёрная волчья шкура, на которой он провёл свою первую ночь в Неаполе, и была тем самым подарком царевне храброго скифского юноши, и невольно залился краской стыда, вспомнив о своей первой, пусть и бессознательной, измене возлюбленной Герее.
  Когда по приезде в Неаполь царевич Левкон вдруг попрощался с царём, царевной и всей охотничьей компанией и постучал рукоятью плети в калитку Посидеева дома, для Сенамотис это стало весьма неприятной неожиданностью. Несходившая всю дорогу с её губ довольная улыбка сменилась разочарованием и огорчением. Проведя минувшую ночь в одиночестве (Луксора не в счёт), она готовилась этой ночью вновь оседлать Левкона, опоив его за ужином купленным у старой ведуньи Нельмы приворотным зельем, как вдруг оказалось, что, забыв о своём обещании, Палак дозволил ему перебраться из дворца к Посидею! Женское чутьё подсказало Сенамотис, что Левкон сбежал к Посидею из-за неё, чтобы не изменять больше своей обожаемой Герее. Глупец! Но что же теперь делать? Похоже, что он ускользнул от неё, как скользкий вьюн из рук. Неужели между нею и тем, о ком она столько лет безнадёжно мечтала, всё так и ограничится одной-единственной ночью?
  Вечером, подкараулив, когда Палак, отужинав зайчатиной и всласть напившись вина в узкой компании ближайших друзей, отпустив их по домам, направился в свою семейную "конюшню", Сенамотис перехватила его и, схватив за руку, затащила в пустующие покои Атталы. Приблизив соблазнительно приоткрывшиеся губы к его губам и крепко прижавшись тугими грудями к его груди, она запустила руку ему в штаны и отыскала там гладкую кожаную рукоять его двушаровой "булавы".
  Вернувшись много вёсен назад не по своей воле из Пантикапея в Неаполь, юная Сенамотис познакомила младшего на два года брата со всем многообразием любовных услад, придуманных изобретательными греками. Да и позднее, когда Палак из мальчика превратился в мужа, связанные крепкой взаимной симпатией брат и сестра при каждом удобном случае с удовольствием возвращались к старому.
  - Хочешь заполучить в свой табун прекрасную Герею? Не отпускай Левкона! Он страстно любит свою жену. Предложи ему завтра узнать так ли сильна её любовь к нему. Пусть он напишет Герее, что ты не отпустишь его, пока она сама не приедет сюда за ним.
  - Он ни за что не согласится!
  - Тогда пусть Симах напишет ей от твоего имени. Если Герея любит его так же сильно, как он её, то приедет.
  - А если нет?
  - Тогда Левкон останется твоим пленником, и ты отдашь его мне в мужья. А не захочет быть мне мужем - станет моим рабом.
  - А ты, оказывается, зла и коварна, как степная гадюка, сестричка! - воскликнул восхищённо Палак и, наморщив лоб, погрузился в раздумья. - Ну ладно, будь по-твоему! - молвил он через минуту, когда дружеские чувства к Левкону и данное ему слово перевесило желание завладеть его прекрасной женой.
  Приоткрыв перламутровые губы в медовой улыбке, Сенамотис опустилась на корточки, приспустила с Палака штаны и с видимым удовольствием медленно вобрала в свой глубокий, как змеиная пасть, рот его набухший и отвердевший конец...
  
  Вызвав на другой день Левкона во дворец, Палак в присутствии многочисленных друзей предложил испытать, насколько сильна любовь к нему его жены. Если она не побоится приехать в Неаполь с послом и деньгами Перисада, Палак клянётся отпустить её и Левкона обратно на Боспор, дав им в награду талант золота.
  - А если она не приедет? - спросил Левкон, явно застигнутый врасплох столь неожиданным предложением дружески расположенного к нему царя. Для всех присутствующих, кроме Симаха, оно также стало полной неожиданностью.
  - Тогда я отпущу тебя лишь после того, как твоя жена или твой брат пришлют мне проспоренный тобой талант золота. Ха-ха-ха! - рассмеялся довольный собою Палак. Его смех, кто вполголоса, кто громко, подхватили его друзья, быстро оценившие находчивость и хитрость своего царя, придумавшего, как, не нарушая слова, содрать с греков лишний талант золота.
  Секунду-другую подумав, Левкон ответил, что он заранее признаёт себя проигравшим в этом споре и готов сейчас же написать жене и брату, чтобы они прислали в Неаполь ещё один талант золота вдобавок к двум оговоренным. Скрыв за улыбкой разочарование, Палак ответил, что писать пока ничего не надо, и отпустил Левкона, предложив ему ещё раз хорошенько подумать: талант золота - немалое богатство!
  После того как Левкон ушёл, Палак велел Симаху написать письмо Герее, известив её, что Левкон будет отпущен, только если она приедет в Неаполь.
  - Конечно, шансов, что она приедет, не много, но почему бы не попробовать? - заключил он.
  - Она приедет лишь в том случае, если будет уверена, что Левкона в самом деле отпустят, - сказал Главк. - Палак, позволь я сам отвезу это письмо! Клянусь, я сделаю всё, чтобы убедить Герею приехать в Неаполь, а сам останусь в Пантикапее заложником!
  - А я считаю, что с этим письмом не стоит торопиться, - неожиданно возразил Дионисий. - Если в Пантикапее узнают, что мы нарушили данное Левкону обещание, то могут вовсе не прислать нам обещанный выкуп. Давайте сперва дождёмся золота и серебра, а уж потом пошлём Главка с письмом к Герее.
  Все согласились, что так будет вернее, и Палаку пришлось накинуть узду на своё нетерпение.
  
  По задумчивому, сумрачному лицу Левкона, вернувшегося из дворца скорее, чем ожидалось, Посидей сразу увидел, что с ним произошла какая-то неприятность. Посидей подумал, что Палак приказал Левкону вернуться от него во дворец, но дело оказалось гораздо хуже.
  - Вот уж не думал, что Палак способен на такое коварство, - заключил удручённо Левкон рассказ о сделанном ему царём предложении.
  - Да... Я всё больше начинаю сомневаться, того ли сына выбрал Скилур своим преемником, - грустно покачал головой Посидей. - Не навлечёт ли он на Скифию большую беду?
  Ещё больше понизив голос, Левкон сказал, что сперва подумал, что Палак хочет заработать на нём лишний талант золота, но теперь всё больше склоняется к мысли, что тот задумал заполучить его жену.
  - Я с ужасом думаю, что будет, если Герею известят, что меня не отпустят или даже казнят, если она не приедет в Неаполь. Она наверняка бросится меня спасать! А если она попадёт в руки Палака... тогда моя жизнь будет кончена. Без Гереи мне не жить!.. Этого нельзя допустить... Досточтимый Посидей! На тебя вся моя надежда!
  - Я сейчас же пойду во дворец, поговорю с Иненсимеем, царицей Опией. Царь не должен отступаться от данного им слова.
  - Не то, не то! - вскинул руки Левкон. - Это бесполезно. Формально ведь он ничего не нарушает... Не мог бы ты послать верного человека в Пантикапей к Герее? Или лучше - в Феодосию к Лесподию.
  - Отвезти письмо?
  - Нет, письмо могут перехватить. Я не хочу, чтобы ты и твой человек пострадали из-за меня. Пусть передаст на словах...
  И Левкон рассказал, что должен сообщить посланец феодосийскому номарху.
  - Найти человека, который, в надежде на награду, не побежит с этим сообщением к Палаку, не так просто, - сказал со вздохом Посидей, задумчиво теребя длинную белую бороду. - В мысли к человеку ведь не заглянешь... Я даже сынам своим в этом деле не могу довериться.
  - И всё же нужно рискнуть! Эх, если бы одного из моих воинов можно было вывести из города!
  - Нет, без сопровождения сайев он далеко не уедет... А впрочем... - Посидей, до сих пор глядевший, размышляя, куда-то в стену, устремил загоревшийся взгляд в глаза собеседнику. - Ты, должно быть, заметил, что Палак и Марепсемис едва терпят друг друга. Думаю, если обратиться к Марепсемису, он с готовностью согласится напакостить Палаку. Твоего гонца нужно одеть по-скифски и, как стемнеет, спустить на аркане с обрыва, а внизу его встретят телохранители Марепсемиса и проводят до боспорской границы. Думаю, так.
  - Отличная идея! - обрадовано воскликнул Левкон.
  - Тише, тише, - улыбнулся Посидей. - Только Марепсемис живёт в усадьбе за городом. Мне к нему ехать не с руки. Придётся всё-таки посвятить в наши планы Дионисия... А с Иненсимеем и Опией я всё же поговорю, - пообещал напоследок Посидей, выходя с Левконом из кабинета в андрон.
  Накинув поданный рабом тёплый шерстяной плащ с наголовником и прихватив стоящий дверей резной позолоченный посох, старик твёрдым решительным шагом пересёк двор и вместе с сопровождающим рабом вышел на улицу.
  Левкону не оставалось ничего другого, как запастись терпением и ждать. Выбрав в библиотеке Посидея "Анабасис" Ксенофонта, как нельзя лучше подходивший, как он считал, к его теперешнему положению в Скифии, он отправился в отведённые ему и двум приглядывавшим за ним царским слугам комнаты. Приказав слуге зажечь стоящий на столике у изголовья трёхфитильный светильник, он прилёг на софу, развернул свиток и заскользил глазами по знакомым строкам:
  
  "У Дария и Парисатиды было два сына: старший Артаксеркс и младший Кир. Когда Дарий захворал и почувствовал приближение смерти, он потребовал к себе обоих сыновей. Старший сын находился при нём, а за Киром Дарий послал в ту область, над которой он поставил его сатрапом, назначив его также начальником войск, местом сбора которых была долина Кастола. И вот Кир отправляется в глубь страны, взяв с собой Тиссаферна, как друга, и 300 эллинских гоплитов с их начальником Ксением из Паррасия. А когда Дарий скончался и Артаксеркс был посажен на царство, Тиссаферн наклеветал брату на Кира, будто тот злоумышляет против него. Артаксеркс поверил и приказал схватить Кира, чтобы предать его смерти; но мать вымолила его у царя и отослала обратно в подвластную ему область.
  Когда Кир уехал, познав опасность и претерпев бесчестье, он принял решение никогда больше не отдавать себя во власть брата, но, если это окажется возможным, сменить его на престоле. Мать помогала Киру, так как она любила его больше, чем царствующего Артаксеркса. Со всеми приезжавшими к нему приближёнными царя Кир обходился таким образом, что, когда он отпускал их домой, они оказывались более преданными ему, чем царю. А что касается до состоявших при нём варваров, то Кир заботился не только об их надлежащей военной подготовке, но и о том, чтобы они были к нему расположены..."
  
  Вскоре отяжелевшие веки Левкона закрылись, и он сам не заметил, как под воздействием прочитанного, мысли унесли его из Посидеева дома в дальние дали дорогих ему воспоминаний...
  
  ГЛАВА 6
  
  Возвращался из дома номарха Филоксена Левкон как во сне - ничего вокруг не видя и не слыша. Перед глазами, будто наяву, стояло алебастровое лицо младшей дочери Хрисалиска, её вьющиеся чёрными блестящими змеями по плечам и груди волосы, перехваченные над высоким лбом, слоновой кости глаже, тонкой алой лентой; её восхитительно очерченные рубиновые губы, прямой точёный нос, расходящиеся от него изогнутые крылья смолисто-чёрных бровей и под ними, в обрамлении густых длинных ресниц, огромные миндалевидные глаза - два искристых изумруда, две золотисто-зелёные звезды, два колдовских озера, от которых невозможно отвести взгляд. А в ушах, заглушая топот копыт, снова и снова звучал её переливчатый, как колокольчик, звонкий серебристый смех...
  Не успел Хрисалиск представить Герее жениха её сестры, как возникший в дверях раб позвал гекатонтарха к номарху. Проводив его до дверей долгим испытующим взглядом и обворожительной улыбкой, Герея удостоила внимания второго незнакомца - бледного юношу с коротко остриженными светлыми волосами и ничем не примечательным лицом, облачённого в скромные кожаные доспехи простого воина. Точно громом поражённый, тот застыл на своём табурете с полупустым канфаром в руке, не сводя с неё восхищённо-испуганного взгляда.
  - О! Я вижу, жених нашей Мелиады позаботился и о женихе для её младшей сестры, - сладко улыбнулась Герея. - И как же зовут нашего храброго воина? - обратилась она к незнакомцу, выпятив в его сторону проступившую под тонкой бирюзовой тканью высоко подпоясанного хитона круглую девичью грудь и кокетливо уперев правую руку в бок.
  Опустив взгляд с крутых холмов её грудей на тонкую талию и овальные бёдра, Левкон чуть было не назвал с перепугу своё настоящее имя, но, успев произнести лишь первый слог "Ле", вовремя одумался и застыл, как дурак, с раскрытым ртом, вызвав звонкий заливистый смех Гереи. Левкон густо покраснел, ещё больше развеселив девушку.
  - Этого славного юношу зовут Санон, - пришёл ему на выручку Хрисалиск. - Он сын известного пантикапейского рыбопромышленника Главкиона и декеарх эфебов в сотне Лесподия.
  - О-о! А я уж было подумала, что он тоже Лесподий. Ха-ха-ха-ха!
  - Герея, не смущай молодого человека, - вмешалась мать. - Присядь, что-нибудь покушай.
  - Благодарю, мамочка, я не голодна.
  Прыснув опять коротким смешком, юная красавица упорхнула из комнаты, оставив после себя душистый аромат свежераспустившихся роз.
  Вышедшего четверть часа спустя с Лесподием через украшенный колоннами и львами пропилон к их привязанным у конюшни лошадям Левкона не покидало радостное ощущение, что вся его прежняя жизнь до этого дня была лишь сном, и что он никогда не будет по-настоящему счастлив, если рядом с ним не будет Гереи. Хотя небо над городом было затянуто серым покровом чересчур затянувшейся зимы, в душе Левкона сияло яркое весеннее солнце. Безграничное, никогда прежде не испытанное счастье переполняло его. Он ясно сознавал, что не сможет дальше жить, не видя и не слыша это удивительное существо, не похожее ни на одну виденную им прежде девушку. А для этого... для этого ему понадобится помощь Лесподия и его невесты Мелиады.
  Лесподия в это время переполняли иные мысли и мечты. Вспоминая многообещающий взгляд и улыбку, которой обожгла его душу Герея, он думал, какой удачей будет стать свояком такой красавицы, а там, глядишь, и её возлюбленным, ведь по ней не похоже, что она удовлетворится стариковскими ласками Филоксена.
  Чтобы не толкаться на заполненных народом улицах Феодосии, они выехали из города через ближайшие Малые ворота.
  - Гекатонтарх, я должен тебе кое в чём признаться, - заговорил неуверенно Левкон, оказавшись вдвоём с Лесподием на безлюдной дороге, огибающей широкой дугой городскую стену. - Ты, конечно, мне не поверишь, но я не...
  - Знаю, царевич.
  - Ты знаешь кто я? Вот как... Интересно, от кого?
  - От Филоксена. А что же ты хотел? Он отвечает перед басилевсом за твою безопасность головой.
  - А кто ещё знает?
  - Фадий, Мосхион, ну и Эвникий, конечно. Но хвалили мы тебя не потому, что ты царевич, не подумай... Лучник из тебя, конечно, так себе, - усмехнулся по-доброму Лесподий, - а в остальном ты воин что надо, и звание декеарха вполне заслужил.
  - Что ж, тем лучше... Послушай, Лесподий, ты ведь местный? Расскажи мне всё, что знаешь о Герее и её семье.
  Пока ехали шагом к лагерю эфебов, Лесподий добросовестно выложил все известные ему сведения о Хрисалиске, Досифее, Мелиаде, Герее и их бывшем хозяине Филоксене, собиравшемся, по слухам, в конце весны взять Герею в законные супруги, невзирая на то, что она, как говорят, его родная дочь.
  - Так тем более мы должны её спасти! - воскликнул убеждённо Левкон. - Согласен ты помочь мне в этом?
  - Да, - ответил без колебаний Лесподий. - Я и сам не хочу, чтобы такая красавица досталась этому старому похотливому козлу.
  Левкон с Лесподием крепко пожали друг другу руки. Лесподий моментально понял, что это его великий шанс: если он поможет Левкону завладеть Гереей, царевич этого никогда не забудет, и в будущем он может достичь таких высот, которые ему раньше и во сне не могли привидеться!
  Левкон попросил Лесподия устроить ему с помощью своей невесты встречу с Гереей. Встречаться с простым эфебом она, конечно, не захочет, поэтому Лесподий должен рассказать Мелиаде по секрету, кто он на самом деле. Лесподий предложил раскрыть его тайну ещё и Хрисалиску. Отец Гереи человек весьма умный и вполне способен оценить насколько для него и для всей его семьи выгоднее, если его дочь достанется не старику номарху, а будущему басилевсу. Само собой, свидания Левкона с Гереей должны оставаться до времени тайной для Филоксена, и здесь помощь Хрисалиска будет незаменима. Секунду подумав, Левкон согласился.
  С самого своего отъезда из столицы Левкон состоял в интенсивной переписке со своей невестой Клеоменой и её братом, а своим близким другом Гераклидом. Через каждые 5-6 дней доверенный гонец привозил в лагерь короткие письма Гераклида с длинными приписками Клеомены, полными столичных новостей, жалоб на скуку, клятв любви и верности, и увозил на другой день его письма с живописанием лагерной жизни и службы на границе и словами любви к обоим. С каким нетерпением ждал Левкон этих писем, связывавших его с родным домом, с какой радостью их прочитывал! Но с того перевернувшего его душу дня, когда он вернулся из феодосийской усадьбы Филоксена, его как будто подменили. Все мысли Левкона были заняты только Гереей и ожиданием свидания с ней. Даже столь любимые им упражнения с оружием и военные игры не могли теперь полностью отвлечь его. Послания Гераклида и Клеомены он равнодушно пробегал глазами, почти не вникая в написанное, и с трудом заставлял себя писать что-то в ответ, всё чаще подумывая о том, чтобы честно признаться Клеомене, что он никогда не сможет стать её мужем. Только опасение, что тогда отец и дядя Аргот незамедлительно предпримут расследование и разлучат его с Гереей, останавливало его занесенную над папирусом руку.
  
  В тот день, когда Мелиада, воровато озираясь, шепнула ей на ушко открытую Лесподием тайну, что тот скромный юноша-эфеб, над которым Герея давеча насмехалась в отцовской трапезной, на самом деле любимый сын и наследник басилевса Перисада Левкон, жизненные планы и намерения Гереи круто переменились. Благоволящие и покровительствующие ей богини Гера, Афродита и Тихе - её Счастливая Судьба - послали ей новый, поистине бесценный дар, и Герея не намерена была его упускать.
  Что ей теперь какой-то номарх Филоксен - гадкий, красноносый, слюнявый старик! Теперь, когда в её сети попался сам царевич - наследник боспорского трона!.. Басилиса! У неё даже перехватило дыхание и слегка закружилась от восторга голова, когда она представила себя гордо восседающей перед толпою вельмож на золотом троне в роскошном царском дворце в Пантикапее, бок о бок с русоволосым красавцем Левконом.
  Герея побежала с сестрой в кабинет отца, где застала также мать, которую Хрисалиск решил не оставлять в неведении в столь важном деле, и Лесподия. Клятвенно заверив, что его друг - в самом деле сын и наследник басилевса Перисада Левкон, Лесподий сообщил, что царевич влюбился в неё без памяти и умоляет о встрече. Помедлив, чтоб не подумали, что она пришла от этой новости в щенячий восторг и готова без раздумий упасть в объятия возжелавшего её царственного юнца, она ответила, что согласна повидаться с царевичем в присутствии сестры, чтобы попросить у него извинения за то, что недавно посмеялась над ним. Но как быть с соглядатайками Филоксена, следящими за каждым её шагом? Ведь если номарх узнает, что она встречается с молодым человеком, последствия для неё и её родных могут быть самые печальные.
  Лесподий предложил позвать сюда карауливших за закрытой дверью рабынь, рассказать им о царевиче и купить их молчание деньгами и обещанием свободы. Герея с этим не согласилась: она им не верит - рабыни слишком боятся Филоксена и непременно выдадут её. Хрисалиск согласился, что риск слишком велик, и предложил другой план: за ужином шпионок номарха напоят вином с сонным зельем, а в полночь сам Хрисалиск впустит Лесподия и царевича в усадьбу через калитку в крепостной стене. Так и было сделано.
  Прихватив с собой настоящего Санона, Лесподий и сгоравший от нетерпения Левкон, как стемнело, поскакали из лагеря эфебов к Феодосии. Объехав город окольными путями, они спешились на морском берегу напротив черневшей на фоне звёзд северо-восточной приморской башни. Оставив коней Санону, Лесподий и Левкон спустились по крутой каменистой тропинке к гудящему накатывающими на прибрежные камни штормовыми валами морю и, вымокнув до нитки, пробрались по наваленным у подножья башни для защиты от прибойных волн камням к проделанной в приморской стене напротив небольшой деревянной пристани маленькой калитке. Хрисалиск, как и обещал, явился в полночь и проводил их, не зажигая огня, к скрытому в центре густого, тёмного сада круглому мраморному павильону, построенному недавно по капризу Гереи на островке посреди маленького пруда. Оставив Лесподия и Левкона наедине с дочерьми, Хрисалиск отправился караулить ведущую к пруду от дома дорожку.
  Лесподий через минуту попросил Мелиаду показать ему сад, а когда та удивлённо спросила, что же он разглядит там ночью, ухмыляясь в усы, заверил, что он видит в темноте, как кот, и, взяв невесту за руку, увёл её вдоль тихо журчащего ручья к замыкающей сад крепостной стене.
  Как только Левкон остался с Гереей один, он бросился к её ногам и заявил, что не мыслит своей дальнейшей жизни без неё. Герея, будучи уверена, что царевич, несмотря на молодость, человек развращённый и наглый, была озабочена тем, как бы не уступить его домогательствам на первом же свидании. Сестра, на которую она поначалу рассчитывала, благодаря находчивому Лесподию, оказалась ей в этом неважной помощницей. Оставалось надеяться только на собственную изворотливость. Ограничивать одними только объятиями, поглаживаниями и поцелуями влюблённого старика Филоксена у неё до сих пор получалось, но с ним она никогда не оставалась наедине, а как будет с царевичем, который, наверное, не привык ни от кого получать отказа?
  - Я слыхала от Филоксена, что в Пантикапее тебя ждёт невеста? - спросила она после минутной растерянности Левкона, осыпавшего, стоя по-прежнему перед ней на коленях, страстными поцелуями её ладони и запястья.
  - Да, Клеомена. Она замечательная девушка и любит меня, и я тоже думал, что люблю её... до того, как встретил тебя, - Левкон грустно вздохнул. - Мне безумно жаль её. Боюсь даже представить, какую боль она испытает, когда узнает, что я не смогу на ней жениться.
  - Так ты не женишься на ней?!
  - Нет. В первую же секунду, как я увидел тебя, я понял, что никто другой мне не нужен, мне нужна только ты. Отныне и навек - ты моя Судьба, и я каждый день и час шлю благодарные молитвы Афродите и Тихе за то, что они послали мне этот бесценный дар. Знай, что я женюсь только на тебе или умру.
  Герея была потрясена. Запустив пальчики в его по-военному коротко остриженные волосы, она прижала его пылающее лицо к своим ногам. С нежностью лаская грубыми от меча и копья ладонями её стройные икры, он целовал её колени, не решаясь податься выше.
  - Но твой отец никогда не позволит тебе жениться на дочери отпущенника, - вернулась с небес на землю Герея.
  - Отец любит меня. Я уверен, что он поймет меня и одобрит моё решение, как только увидит тебя.
  Герее очень хотелось в это верить, но она была умная девушка и подозревала, что в Пантикапее всё будет далеко не так просто, как думается Левкону. Она убедила его не спешить пока с решительными шагами. Ведь и ей нужно время, чтобы привыкнуть к нему, узнать его получше. Да, он ей нравится, но сказав, что он с первого же взгляда воспламенил в её сердце любовь, она бы солгала.
  - О, клянусь улыбкой Афродиты, на которую ты так похожа, я готов на всё, лишь бы заслужить твою любовь! - воскликнул Левкон, по-прежнему обнимая колени Гереи. Лаская и прижимая к себе его голову, Герея сознавала, что если бы он проявил в эту минуту настойчивость, у неё не достало бы сил воспротивиться его желаниям. Ей было и страшно в его объятиях, и в то же время хотелось, чтобы это случилось, но Левкон в это первое их свидание был безмерно счастлив уже тем, что она позволила ему обнимать и целовать себя, и не решился требовать большего, пока не воспламенит в её сердце ответную любовь. А затем у входа в павильон послышался тихий голос отца, напомнивший, что ночь на исходе.
  Целуя на прощанье руки любимой, Левкон с мольбою в голосе попросил о новой встрече будущей ночью. Ответив согласием, Герея просила его быть терпеливым и осторожным. Она очень опасается Филоксена: он страшно ревнив и если узнает об их свиданиях, то сотворит с нею и её родными что-нибудь ужасное.
  - Не бойся, любовь моя! Я сумею защитить тебя и твою семью от него и от любого, кто посмеет встать на нашем пути, - торжественно пообещал Левкон перед тем, как выпустить нежную девичью ладошку из своих рук. Хрисалиск, хорошо расслышавший это обещание, велев дочерям вернуться, соблюдая осторожность, в их спальню, поспешил увести царевича и гекатонтарха из сада обратно к крепостной калитке и выпустил на пустынный берег, покрытый, будто снеговыми сугробами, белой морской пеной.
  Труся рысцой через сонную хору к Северной стене, пребывавший в состоянии радостной эйфории Левкон на прямой вопрос Лесподия, отдалась ли ему Герея, густо покраснел (к счастью, в темноте этого не было видно) и после небольшой заминки, когда он раздумывал, не солгать ли ему товарищам, честно признался, что решил не торопить события, дать время Герее привыкнуть к нему, и на первый раз ограничился поцелуями. Да и отец её был рядом.
  - А вот мы с Мелиадой, найдя в конце сада скрытую в кустах беседку, решили, что нечего тянуть быка за хвост, ха-ха-ха! - рассмеялся довольный Лесподий. - И знаете, парни, вопреки моим ожиданиям, она оказалась девственницей. Так что теперь я, как честный человек, просто обязан на ней жениться! Ха-ха-ха!
  Левкон рассказал друзьям о своих планах относительно Гереи. Дав себе месяц сроку на то, чтобы завоевать любовь Гереи, он намерен после этого увезти её в Пантикапей и объявить отцу об отказе от Клеомены и твёрдом намерении жениться только на Герее. Он уверен, что стоит отцу лишь увидеть, сколь она прекрасна, как он поймёт и одобрит его решение.
  - Да уж, однако, крепко ты вляпался! - покачал с сомнением головой Санон. - Я бы на твоём месте спрятал её в какой-нибудь загородной усадьбе, спокойно женился бы на Клеомене, и навещал бы свою красавицу во всякое удобное время. А так, боюсь, что твои планы посадить на трон басилисы дочь бывших рабов, очень не понравятся не только твоему отцу, но и бабке Камасарии, и Арготу, и остальным нашим вельможам. Боюсь, ты так только наживёшь и себе и ей кучу неприятностей.
  - А я бы на твоём месте опасался ещё и другого, - вмешался в разговор ехавший с другой стороны Лесподий. - Я бы поостерёгся показывать Герею басилевсу. Твой отец уже несколько лет как вдовец. А что, если он сам влюбится в Герею и заберёт её себе? Может, действительно лучше надёжно спрятать её от всех где-нибудь в усадьбе, как предлагает Аристид (Лесподий всё ещё по привычке называл Санона Аристидом, а Левкона - Саноном), и держать её там в качестве возлюбленной. А жениться на ней ты сможешь после того как сам станешь басилевсом. Если, конечно, к тому времени твоя любовь к ней не пройдёт. Подумай над этим.
  - Вы, пожалуй, правы, - произнёс задумчиво Левкон после того, как в продолжение нескольких минут слышался лишь неторопливый цокот копыт на освещённой тусклым лунным светом дороге да ленивый лай потревоженных за высокими каменными оградами собак. - Тут есть над чем подумать.
  Следующей ночью они опять совершили втроём путешествие по тому же маршруту. Затем их ночные посещения Филоксенового сада по настоянию Хрисалиска сделались реже - раз в четыре-пять дней, - иначе их ночные бдения лягут тенями на лицо Гереи, что может вызвать подозрения у Филоксена.
  К удивлению Лесподия, Левкон после первого же свидания, вновь сделался прежним энергичным и старательным в освоении военной науки эфебом. Теперь, когда он был уверен, что скоро вновь увидится со своей любимой, он принялся с удвоенным рвением с утра до вечера заниматься развивающими силу, выносливость и ловкость упражнениями, борьбой, кулачным боем, бегом, метанием камней и копий на точность и на дальность, фехтованием на мечах, строевыми перестроениями, верховой ездой - только бы время бежало быстрей! - и опять почти всегда оказывался в числе лучших, удостаиваясь заслуженных похвал своего пентаконтарха Мосхиона, полагавшего, как и все остальные в лагере, что Санон и Аристид совершают по ночам вместе с Лесподием вылазки к феодосийским гетерам.
  С каждым новым свиданием Герея, для которой поначалу проявление нежных чувств к страстно влюблённому юноше, было не более чем притворством, всё лучше узнавала прекрасную душу Левкона, и всё больше сама влюблялась в него.
  Так незаметно, как один сладкий миг, миновал для них первый весенний месяц. Пришло время любимых всеми боспорцами весёлых весенних праздников - Дионисий и Анфестерий, знаменовавших начало полевых и садовых работ и долгожданное возобновление после затяжных зимних бурь морской навигации. Как и в несколько предыдущих лет, Филоксен, боясь потерять своё сокровище, отказал в настойчивых просьбах Гереи поучаствовать с сестрой и другими девушками в праздничных шествиях, а тем более поглядеть театральные представления в честь Диониса. На сей раз Герея лишь посмеялась в душе над глупым ревнивым стариком, которого она уже больше месяца столь ловко водила за нос.
  
  А тем временем в Пантикапее невеста Левкона Клеомена скоро поняла по его изменившимся, ставшим немногословными и сухими письмам, что Левкон её больше не любит, и угадала, что причиной тому вовсе не его увлечённость трудной военной службой на границе, как полагал её брат Гераклид, а увлечение какой-нибудь смазливой феодосийкой. Матушка Камасария, которой Клеомена, не выдержав, поведала со слезами своё горе, успокоила дочь: никуда её Левкон от неё не денется! Живя там с молодыми парнями, он, конечно, бегает вместе с ними по ночам к гетерам. Ничего страшного в этом нет. Не может же он быть среди товарищей белой вороной! Пусть погуляет эти пару лет до свадьбы да наберётся опыта - ей же потом будет лучше. А в том, что в его письмах к ней стало меньше слов любви, ничего удивительного: на удалении чувства, так же, как свет, ослабевают и тускнеют.
  Клеомена вышла из покоев умудрённой в подобных делах матушки успокоенной. Но ненадолго. Скоро тревога за любимого и ревность к неведомой сопернице с новой силой завладела её душой. У неё возникло назойливое желание съездить вместе с братом в Феодосию, повидаться с Левконом и самой разузнать, что там происходит, кто её разлучница.
  Выслушав дочь, явившуюся к нему вместе с Гераклидом, Аргот ответил, что ему пришла идея получше. Он попросит Перисада вызвать Левкона и его друзей на весенние праздники в Пантикапей: пусть декаду отдохнёт от службы, повидается с родными и невестой, повеселится с друзьями в столице.
  На другой день скорый царский гонец с соответствующим приказом номарху Филоксену умчал в Феодосию. Номарх вызвал к себе Эвникия и Лесподия (разумеется, он был в курсе того, что ловкий гекатонтарх сумел "заарканить" старшую дочь Хрисалиска) и ознакомил их с поступившим из столицы за подписью самого басилевса распоряжением.
  Утром перечисленные в нём два десятка молодых людей из знатных и богатых пантикапейских семей отправились на побывку домой. Радуясь скорой встрече с родными и десятидневному отдохновению от набившей оскомину армейской муштры, все они скакали на восток с шутками и смехом, не смолкавшим над их маленьким отрядом всю дорогу, горячили на радостях коней, и только возглавлявший отряд Левкон ехал с мрачным выражением лица, не принимая участия в общем веселье.
  Встретившись минувшей ночью в глухом уголке благоухающего весенними ароматами сада с Гереей, он с печалью в голосе сообщил ей о завтрашнем отъезде на праздники в Пантикапей по приказу басилевса, которого он не смеет ослушаться. Из глаз Гереи, разрывая Левкону сердце, покатились беззвучные слёзы. Крепко обхватив руками его за поясницу и прижавшись заплаканным личиком к его груди, она сказала, что чувствует - это их последняя встреча. Наверное, его отец басилевс как-то прознал об их любви, и назад он уже не вернётся.
  Нежно лаская и целуя любимую, Левкон уверял её, что это не так, и он непременно вернётся, даже вопреки воле отца, - никто и ничто, кроме смерти, не сможет их разлучить. Осушив слёзы, Герея попросила взять её с собой, увезти её отсюда прямо сейчас. Левкон ответил, что это невозможно: сперва он должен всё подготовить, найти для неё надёжное убежище, где никто не сможет её разыскать. Пусть ещё немножко подождёт - он увезёт её сразу по возвращении из Пантикапея. Горестно вздохнув, Герея сказала, что хочет навсегда сохранить в своём сердце память об их любви, как о самом счастливом, что было в её жизни, - и сбросила с себя хитон. Пав перед ней на колени, растроганный до слёз Левкон обцеловал её всю от кончиков ног до глаз, но от первого соития с любимой, которого так жаждали они оба, пересилив себя, удержался, сказав, что сделает это, лишь когда вырвет её из рук Филоксена.
  Приехав в Пантикапей, Левкон, следуя советам Лесподия и Санона, ничего не сказал отцу и родным о Герее. По его изменившемуся взгляду, по объятиям и поцелуям, в которых не было прежней любви, Клеомена тотчас поняла, что все её подозрения и страхи оказались правдой: сердцем её Левкона завладела другая. Сообразив, что ей он навряд ли признается, она подговорила брата выведать у Левкона его тайну, чтобы затем принять меры против соперницы.
  Взяв с Гераклида клятву, что тот ничего не скажет Клеомене, Левкон рассказал ему о Герее и своих планах относительно неё. Гераклид тотчас рассказал всё отцу, а Аргот, понятное дело, - Перисаду и Камасарии. И всё бы ничего: пускай бы царевич тешился себе с наложницей (за два года она наверняка успела бы ему надоесть), если бы на неё не имел серьёзные виды Филоксен. Нанести столь тяжкое оскорбление своему другу, похитив у него накануне свадьбы невесту, они никак не хотели. На семейном совете они решили отослать Левкона после праздников служить в затерянную в горах Кавказа приморскую крепость Баты на дальней восточной границе, а Филоксена предупредить о связи его бывшей рабыни с царевичем (в памяти Аргота услужливо всплыла давняя сцена отпуска Филоксеном на волю доверенного управляющего Хрисалиска и его беременной сожительницы), и пусть он там сам решает, как с ней поступить.
  Прощаясь с сыном через восемь дней, Перисад объявил ему в присутствии Аргота о принятом решении. Побелевший, как льняное полотно, Левкон (он к этому времени уже приобрёл тайком с помощью Санона усадьбу в укромном месте на берегу Меотиды, с десятком рабов и рабынь, в которой планировал спрятать свою Герею), оправившись от первого шока, заявил, что он желает вернуться на скифскую границу к своим товарищам, с которыми успел крепко сдружиться за эти полгода. Поглядев на Аргота, басилевс ответил, что его решение твёрдо: Левкон отправится в Баты, а его новые друзья, если таково его желание, прибудут служить к нему туда. Тогда царевич, возвысив голос, заявил, что раз так, то он отказывается ехать в Баты и отказывается от дальнейшей службы.
  - Может, ты ещё и от женитьбы на Клеомене, и от трона откажешься?! - вспылил Перисад.
  - Да! Откажусь! - не помня себя, вскричал Левкон.
  - Ага! Ты думаешь, я ничего не знаю?! Думаешь, я не знаю, какая муха тебя укусила?! Позарился на чужую собственность?! Задумал похитить у всеми уважаемого номарха Филоксена его невесту?! Не бывать этому!
  - Отец, пойми, я люблю её! - взмолился, заломив у груди руки, Левкон. - Чем жить без неё, вдали от неё, лучше умереть! Отец! Позволь мне на ней жениться!
  - Что?! Да ты белены, что ль объелся?! Даже не мечтай об этом! Я не позволю тебе опозорить царственный род Спартокидов женитьбой на дочери рабов! Ишь, что удумал, щенок! Выбирай: либо женишься на Клеомене и унаследуешь после меня моё царство, либо я объявлю наследником твоего брата!
   - Прекрасно, отец, - сказал Левкон, внезапно успокоившись. - Пусть твоё царство достаётся Перисаду. С этой минуты я отказываюсь от каких-либо прав на него, клянусь в том трезубцем нашего предка Посейдона. Позволь мне отныне жить за пределами Акрополя в качестве частного лица.
  - Аргот! Немедленно позови сюда стражу и сейчас же отправь этого глупца прочь с моих глаз под конвоем в Баты! - побагровев от душившего его возмущения, приказал Перисад.
  В первую же ночь верные друзья, отправившиеся вместе с царевичем к новому месту службы, подпоив конвоиров, помогли ему сбежать из-под стражи. Не желая навлекать на друзей гнев басилевса, Левкон не взял с собой никого из них, даже Санона. Переправившись на рассвете на рыбачьем баркасе вместе с любимым нисейским скакуном, за которым соматофилакам на их низкорослых степных лошадках было не угнаться, обратно через Пролив, он погнал во всю прыть на запад и под вечер въехал в знакомые ворота лагеря эфебов у Северной феодосийской стены.
  И тут на него обрушился страшный удар: отведя в сторону глаза, Лесподий угрюмо сообщил ему, что сегодня днём состоялся обряд эпигамии Филоксена и Гереи.
  
  Узнав из письма Аргота о любовной связи Левкона и Гереи, Филоксен пришёл в неописуемую ярость. Вызвав к себе двух рабынь, которым поручил стеречь его невесту, он, не говоря ни слова, принялся что есть силы хлестать их по щекам, избивать кулаками, ногами, а затем и выхваченной у перепуганного епископа плетью. Жестоко мстя за то, что предали своего господина, он стал допытываться, сколько раз Герея встречалась с Левконом. Заливаясь слезами и кровью, визжа от ужаса и боли, рабыни клялись, что ничего не знают, что лишь приводило номарха в ещё большую ярость.
  Прибежавший на шум Хрисалиск вступился за несчастных, сказав, что они в самом деле ничего не знают, поскольку, чтобы они на мешали встречам дочери с царевичем, он всякий раз усыплял их вином с сонным зельем. И он рассказал, как Левкон случайно увидел Герею, придя с Лесподием одолжить у номарха денег, влюбился в неё и несколько раз виделся с ней вместе с Лесподием и Мелиадой под его присмотром в павильоне на острове. Со слов Хрисалиска выходило, что его дочь всё ещё нетронута, и Филоксен велел привести Герею.
  Девушка, подслушивавшая за дверью, тотчас вошла с гордо вскинутой головой в комнату номарха. Филоксен велел ей лечь на ложе и раздвинуть ноги: если она девственница, завтра он женится на ней, если же нет - она сегодня же станет его наложницей.
  - Только попробуй меня тронуть, - вскинув голову, прошипела Герея, - и мой Левкон сдерёт с тебя живого шкуру!
  - Ох, напугала! Твой Левкон больше никогда тебя не увидит - отец отправил его служить в самый дальний конец царства. А ты, твои отец, мать и сестра находитесь у меня вот здесь! - Филоксен вскинул к лицу отшатнувшейся Гереи зажатую в кулаке до боли в суставах плеть. - Если не хочешь, чтобы я приказал у тебя на глазах ободрать кнутом спину твоего отца, а твою мать и сестру отдал на потеху рабам, ты будешь делать всё, что я тебе велю. А ну ложись, дрянь!
  - Покорись, доченька, - глухо попросил Хрисалиск, уткнув взгляд себе под ноги.
  Потемнев лицом и закусив нижнюю губу, Герея легла спиной на широкое ложе номарха. Грубо раздвинув ей ноги, он убедился, что по крайней мере спереди она в самом деле девственна.
  - Ваше счастье, - сказал он всё еще лежащим на полу, содрогаясь в беззвучных рыданиях, избитым в кровь рабыням, - а то бы мой конюший завтра освежевал вас живьём по-скифски и бросил на съедение собакам. Пошли прочь, подлые твари!
  Случилось это в последний день Анфестерий (видимо, басилевс и Аргот не захотели портить Филоксену праздники недобрыми вестями).
  Всю ночь сразу шесть рабынь ни на миг не спускали глаз с Гереи, чтобы она не выкинула над собой назло хозяину какую-нибудь неприятную штуку; Хрисалиск с Досифеей и Мелиадой - заложники покорности Гереи, тоже просидели всё это время под замком. А на другой день, в полдень, при огромном стечении жаждавшего поглядеть на пленившую старого номарха красавицу народа (одним из бессильных свидетелей в той толпе был прискакавший сломя голову из лагеря эфебов, прознав о внезапной свадьбе номарха, гекатонтарх Лесподий), с соблюдением всех свадебных церемоний номарх Филоксен, всё ещё горевший желанием обзавестись от Гереи наследником, сделался законным супругом дочери своих бывших рабов. На начавшийся в доме Филоксена по возвращении с теменоса свадебный пир не преминули заявиться с поздравлениями новобрачным и богатыми дарами все феодосийские демиурги и богачи со своими жёнами.
  
  Узнав от Лесподия, что он опоздал, Левкон чуть не обезумел от горя. Он решил скакать в город и там заколоть себя на глазах у Филоксена и Гереи. Лесподий едва успел схватить его коня за повод. Он предложил царевичу похитить любимую прямо с брачного пира - быть может, ещё не поздно! Левкон тотчас ухватился за эту идею. Лесподий позвал на совет своих помощников - Фадия и Мосхиона. Вместе они решили, что десяти вооружённых мечами бойцов для задуманного дела будет достаточно и определили, кто из эфебов в их сотне не побоится сейчас рискнуть собственной шкурой в обмен на обещанную царевичем вечную благодарность и дружбу. Выбор их оказался точен: все с готовностью согласились помочь царевичу Левкону (лишь теперь они узнали, кто он на самом деле!) вызволить его возлюбленную из грязных лап Филоксена. Минуту спустя полтора десятка всадников со спрятанными в длинных полах плащей короткими мечами умчались стремглав от Северной стены к Феодосии.
  Объехав город, чтоб не привлекать к себе внимание торчавших на башнях стражей, запутанными улочками хоры, Лесподий один въехал в город через Малые ворота, а остальные, с Левконом во главе, скрываясь за растущими среди надгробий некрополя кипарисами, поехали дальше к морю и, оставив одного на берегу стеречь коней, незаметно пробрались через нагромождения камней под приморской стеной к неприметной ржавой дверце.
  Появление в переполненном гостями и сновавшими повсюду рабами доме Филоксена гекатонтарха Лесподия осталось незамеченным. Солнце только что закатилось за подступающие с востока к городу горы: свадебный пир близился к концу. Пройдя на Большой двор, где на расставленных под широким навесом перистиля и вокруг бассейна кушетках, креслах и стульях пировали (женщины - сидя, мужчины - лёжа) за составленными в длинные ряды низенькими столиками многочисленные гости, Лесподий, остановившись в тени за поддерживающим навес столбом, первым делом отыскал глазами Филоксена и Герею.
  Хвала богам, они были ещё здесь - сидели рядом на обитом золотой парчой небольшом диване с мягкой овальной спинкой, стоящем на покрытом красным ковром деревянном помосте по ту сторону отражающего на широкой глади прозрачной воды синее вечернее небо бассейна. Глаза невесты были опущены долу. Даже с такого расстояния лицо её показалось Лесподию безжизненно бледным и несчастным, чем особенно контрастировало с иссеченным глубокими морщинами, багровым, самодовольным лицом жениха.
  Двор, точно растревоженный улей, гудел на все лады пьяными голосами и смехом, заглушая временами даже звучное пение флейт, подыгрывавших из-за спин жениха и невесты извивавшимся на мраморном бортике бассейна голоногим танцовщицам.
  Мать и сестра невесты скромно сидели под навесом около входа на кухню. Хрисалиск и вовсе пребывал на ногах и привычно прохаживался вдоль перистиля, время от времени отдавая негромкие команды непрестанно сновавшим с подносами и кувшинами между поварней и столами рабам и рабыням. Как только Хрисалиск его заметил, Лесподий сделал ему быстрый недвусмысленный знак и тотчас скрылся в проходе между дворами. Незаметно ускользнув со двора, Хрисалиск вскоре последовал за ним.
  Крепко сжав возле локтя руку Хрисалиска, едва тот вошёл в свой андрон, Лесподий приблизил губы, словно для родственного поцелуя, к его серому озабоченному лицу и взволнованно шепнул:
  - Левкон здесь!.. Он пришёл за Гереей. С ним десять воинов. Дай мне ключ от калитки. Я отведу их в ротонду, а ты, как только номарх поведёт Герею в спальню, проведёшь нас туда.
  Видя, что Хрисалиск колеблется, Лесподий поспешно добавил:
  - Ты, твоя жена и Мелиада уплывёте вместе с Левконом и Гереей туда, где Филоксен вас не достанет. А я с моими бойцами задержу его до утра. Ну?
  - А как же ты?
  - За меня не беспокойся. Скажу, что исполнял приказ басилевса. Главное сейчас - спасти Герею.
  Хрисалиск поспешил с гекатонтархом в свой кабинет, достал из ящика в столе связку ключей, показал, которым отпирается ведущая к морю калитка, и провёл полутёмными переходами к выходу в сад.
  Не прошло и получаса, как Хрисалиск, слегка задыхаясь от бега, возник на пороге ротонды, белевшей посреди обсаженного деревьями пруда гладкими мраморными колоннами, увитыми только что распустившимся виноградом. Молча пожав руку бледному от переживаний Левкону, он скользнул по стиснутым стальными нащёчниками шлемов, серым от страха лицам эфебов. Сгрудившиеся, как стадо овец, за спинами царевича, гекатонтарха и пентаконтархов юноши, должно быть, чувствовали себя сейчас лазутчиками в полном опасностей вражеском стане. Быстрым судорожным взмахом руки поманив всех за собой, Хрисалиск поспешил обратно.
  - Мечи долой! - тихо скомандовал Лесподий, первым подавая пример. - Всех, кто попадётся на пути, и вздумает кричать или убегать, колоть под дых или рубить по шее, как учили.
  Хрисалиск быстро вёл растянувшихся цепочкой воинов (сразу за ним шёл Левкон, замыкал отряд Мосхион) окутанным вечерним полумраком садом по огороженной остриженным по грудь человеку вечнозелёным кустарником тропе. Проложенная вдоль журчащего в искусственных каменных каскадах по дну балки ручья, она скоро привела их к скрытой за длиннолапыми пахучими пихтами двери в задней стене Филоксенова дома.
  Проскользнув бесшумными тенями в гинекей, воины, никого, к счастью, не встретив, поднялись вслед за Хрисалиском на второй этаж, где была приготовлена по-царски роскошная спальня для новобрачных. Внезапно появившись в передней комнате, они застали там пару крепких рабов и четырёх молоденьких прелестных рабынь, оставленных, как обычно, для, возможно, понадобящихся ночью хозяину услуг. Не успели те и рта открыть от удивления, как у каждого возле горла заблистали отточенной сталью острия мечей.
  - Пусть кто-нибудь только пикнет или шевельнётся, - прошипел с угрозой чуть слышно Лесподий.
  Тем временем Левкон, ни на один лишний миг не задержавшись в передней, сжимая в судорожно стиснутом кулаке обнажённый меч, ворвался через завешенную алым бархатным пологом дверь в спальню. Лесподий собирался войти вслед за ним, но замерший, навострив уши, у порога Фадий молча перегородил дверь мечом.
  Спальня была ярко освещена десятком позолоченных светильников, горевших на столиках и высоких подставках, расставленных вдоль покрытых яркой узорчатой обивкой стен. Из раскрытого квадратного окна в левой от входа стене, вместе с радостным щебетаньем опьянённых весной птиц, врывался освежающий ветерок, наполняя комнату смолистым запахом затеняющей окно голубой пихты. На столиках в углах стояли старинные расписные вазы, полные свежесорванных пахучих цветов. Стены, притолоки дверей и резные позолоченные опоры балдахина по углам стоящего изголовьем к дальней стене широкого пышного ложа увиты цветочными гирляндами.
  Нагая Герея, беспомощно вытянувшись на спине посреди ложа, лежала поверх покрывавшей его огромной полосатой тигровой шкуры. Её закинутые за голову тонкие руки, стянутые в запястьях сыромятным ремешком, были привязаны к витому золочёному кольцу в зубах украшавшей высокое изголовье кровати бронзовой львиной морды. Между раздвинутых прозрачных занавесей в ногах ложа торчал голый дряблый зад Филоксена, попиравшего коленями валяющуюся на полу разодранную красную столу невесты. Согнутое в пояснице туловище номарха было наклонено вперёд, а голова затиснута между согнутыми в коленях ногами Гереи.
  Прикрытые страдальчески глаза Гереи широко распахнулись, едва она увидела ворвавшегося в комнату с мечом наперевес Левкона. Рванувшись, насколько позволял ремешок, вперёд, она выкрикнула его имя и позвала на помощь. Продолжая крепко сжимать руками её голени, Филоксен приподнял голову и гневно оглянулся.
  Поспешая за Хрисалиском к спальне новобрачных, Левкон твёрдо про себя решил убить Филоксена, если застанет его верхом на Герее. К счастью, он успел вовремя.
  - А ну прочь от неё! - крикнул Левкон, подбегая к Филоксену, гнев в глазах которого, при виде выписывающего перед самым его носом опасные зигзаги меча в руке царевича, сменился изумлением и испугом. Отпустив ноги Гереи, он осел на пол, вжавшись под натиском упёршегося в грудь меча спиной в инкрустированную слоновой костью заднюю спинку ложа.
  - Ты не смеешь! Она моя законная жена - весь город тому свидетели! - выкрикнул Филоксен, в надежде образумить царевича.
  - Молчи! Ещё одно слово, и она станет вдовой! - воскликнул в ответ Левкон, уперев для убедительности отточенное острие меча в углубление между ключицами под кадыком номарха. - Если хочешь жить, замри и не шевелись!
  Медленно отведя от шеи соперника меч, Левкон бросился к Герее и обрезал удерживающий её на привязи ремешок.
  - Левкон, убей его! - торопливо освобождая зубами руки от пут, крикнула Герея, метнув полный ненависти взгляд на скорчившегося на полу у ложа законного мужа.
  Её призыв послужил сигналом для Филоксена. Резво вскочив на ноги, он бросился к выходу, но едва откинул дверной полог, как в грудь ему упёрлись выставленные навстречу мечи Лесподия и Фадия. Увидев, что передняя комната заполнена воинами с обнажёнными мечами, номарх убедился, что всё слишком серьёзно, и нужно попытаться сохранить хотя бы жизнь. На его счастье, Левкон благоразумно решил пощадить номарха, дабы не подводить помогавших ему товарищей под смертную казнь. По его команде номарху связали руки, заткнули рот кляпом, чтоб не мог ни позвать на помощь, ни воздействовать угрозами или посулами на своих сторожей, уложили на брачное ложе и привязали за руки к кольцу в изголовье.
  От предложения Левкона бежать вместе с ним Лесподий отказался, благородно не пожелав бросить подбитых на мятеж подчинённых, и остался со своими воинами сторожить до утра номарха и застигнутых в его покоях рабов. Крепко обнявшись с ним на прощанье и пожав руки остальным, Левкон, держа за руку закутанную с головой в его плащ Герею, последовал за Хрисалиском. Они пробрались в занимаемые им и его семьёй комнаты, где Герея оделась и без колебаний прихватила в дорогу шкатулку с подаренными ей Филоксеном драгоценностями, а Хрисалиск прихватил медный сундучок с накопленными за многолетнюю службу у Филоксена и его отца деньгами. Наскоро собравшись, Хрисалиск, Досифея, Левкон, Герея и безутешная Мелиада, льющая беззвучные слёзы оттого, что расстаётся, и, вероятно, навсегда, с Лесподием, прошли через сад к калитке, вышли на берег и, обогнув угловую башню, пробрались в порт.
  Заглянув вскоре после их ухода в спальню новобрачного, Лесподий увидел, что лицо Филоксена посинело, и он вот-вот задохнётся. Взяв с него обещание не шуметь, Лесподий освободил номарха от кляпа.
  - А впрочем, если хочешь, можешь кричать, - ухмыльнулся Лесподий. - Всех твоих рабов и рабынь напоили вином в честь твоей свадьбы и заперли всех в одной спальне, так что твои крики всё равно никто не услышит.
  Закрыв ставню, Лесподий пожелал номарху доброй ночи и вышел в переднюю. Направив верного жене Фадия в спальню сторожить пленника, гекатонтарх отправился в соседнюю комнату коротать долгую бессонную ночь в компании длинноногих Филоксеновых рабынь.
  
  В порту заранее всё обдумавший ещё по пути в Феодосию Левкон предложил Хрисалиску разделиться. Он с Гереей переждёт отцовский гнев где-нибудь за пределами Боспора, например, в Херсонесе, а Хрисалиск с женой и старшей дочерью укроются в купленной для него Саноном усадьбе на Меотиде, к северу от Пантикапея. В портовой харчевне Левкон написал распоряжение о назначении Хрисалиска управляющим усадьбой и объяснил, где она находится.
  Оставив Левкона с женщинами в отдельной комнате в харчевне, Хрисалиск отправился на переговоры с феодосийскими навклерами, собиравшимися завтра отправиться в первое в новом сезоне плавание, кто на запад, кто на восток. Со многими из них у него за многие годы взаимовыгодного сотрудничества сложились вполне доверительные отношения. Хрисалиск без труда нашёл двоих, кто, выслушав его рассказ о похищении царевичем Левконом с брачного ложа Филоксена Гереи, согласился за хорошую плату и из желания услужить будущему басилевсу, вывести свои корабли в море не с утренней зарёй, как планировал, а немедленно.
  Расцеловавшись у трапа с отцом, матерью и старшей сестрой (в отличие от Мелиады и Досифеи, в глазах Гереи не было ни слезинки), Левкон и Герея поспешили укрыться в маленькой каюте навклера в кормовой надстройке. Хрисалиск с женой и старшей дочерью поднялись на борт судна, пришвартованного к соседнему причалу. Ещё около часа, показавшегося беглецам вечностью, у навклеров ушло на то, чтобы вытащить из супружеских постелей, диктерионов (не все были женаты) и харчевен своих моряков. Наконец, примерно за час до полуночи, корабли, не зажигая огней, тихо отчалили и осторожно двинулись на вёслах в мертвенном свете висевшей на юго-востоке за мысом Теодеос ущербной луны к выходу из гавани. Проскользнув мимо высящейся на конце восточного мола круглой башни маяка, огонь на котором впервые после зимней спячки зажгут только на следующую ночь, корабли повернули в открытое море и вскоре расстались: первый, обогнув Теодеос, подставил парус крепкому попутному ветру и резво поскакал на волнах на запад, второй, усердно загребая вёслами, медленно пополз на восток, увозя укрывшихся в каютах пассажиров навстречу неведомой судьбе.
  
  ГЛАВА 7
  
  Полоска неба между волнистым степным горизонтом за рекой Бик и нижним краем висящих над ним длинных слоистых облаков разгоралась бледно-розовым светом, будто отблеск рассыпанных за холмами горячих углей, когда десяток скифов, мчавших во весь дух по большой дороге с тёмной закатной стороны, подлетел на замыленных конях к рассекающей степь пограничной реке и остановился у самой воды, будто наткнулся на невидимую стену. 26-летний боспорский соматофилак Фагис, ни одеждой, ни оружием, ни скуластым узким лицом с тонкой скобкой усов и волнистой бородкой цвета льняной соломы не отличавшийся от сопровождавших его Марепсемисовых скифов (за что и был выбран Левконом из девяти оставшихся у него телохранителей для этой рискованной миссии), перекинулся на спину заводного коня, отдав повод заморенного долгой скачкой основного коня ближайшему скифу. Оглянувшись на порозовевшие в утренних лучах лица провожатых, Фагис поблагодарил их на хорошем скифском языке за помощь, пожелал лёгкого обратного пути и, стеганув без замаха плетью коня, в два прыжка перескочил на боспорский берег. Охаживая купленного втридорога у скифов мерина наотмашь по тощим розовым бокам, он скоро свернул с наезженной дороги и погнал бешеным скоком напрямки к загораживавшей встающее из залива солнце Столовой горе.
  Через час, вытянувшись перед Лесподием и Хрисалиском за закрытой от чужих любопытных ушей дверью Хрисалискова кабинета, Фагис докладывал о неожиданно осложнившемся положении царевича Левкона в скифском Неаполе.
  - Царевич просит номарха Лесподия, - передавал он затверженные на память слова Левкона, - незамедлительно выехать в Пантикапей, сообщить басилевсу и его советникам о возникших у него затруднениях, помочь царевне Герее собрать выкуп, а главное - ни в коем случае и ни под каким предлогом не выпускать ни её, ни царевну Элевсину за пределы Акрополя, даже если посланец Палака будет угрожать заточением или смертью царевича Левкона. Царевич велел передать слово в слово, что потерять Герею для него гораздо хуже смерти, - подчеркнул напоследок Левконов посланец.
  - Ну говорил же я ему - не надо отпускать братьев царя! - воскликнул с отчаянием Лесподий. - Так нет, доверился слову варвара! А теперь жизнь Левкона в руках Палака. Эх!
  Выяснив, что гонец передал всё, что ему было велено, Хрисалиск открыл дверь и велел ждавшему в андроне рабу проводить воина в трапезную.
  Выйдя следом, Лесподий приказал Пакору распорядиться насчёт завтрака и послать за Никием.
  - Погоди, номарх, - коснувшись плеча, остановил его Хрисалиск. - Тебе ехать нельзя. В этот опасный час Феодосия не должна остаться без военачальника. Поеду я... И к тому же мне гораздо проще будет найти в столице талант золота, чем тебе.
  - Хорошо, отец, поезжай ты, - согласился Лесподий с доводами тестя после секундных раздумий. - Прошу только, будь твёрд, если Герея захочет поехать в Скифию спасать мужа: она и его не спасёт, и себя погубит. Попроси Гиликнида, чтобы соматофилаки не выпускали её из Акрополя, как велит Левкон.
  - На этот счёт не беспокойся: моя дочь не достанется грязному варвару, - твёрдо пообещал Хрисалиск. - А Левкона мы выкупим - скифы слишком любят золото.
  В доме поднялась предотъездная суета.
  Спустившийся к завтраку Делиад, узнав в чём дело, сказал отцу, что сопроводит со своим десятком деда в Пантикапей: ему давно пора вернуться в свою сотню. Лесподий не возражал, велел только не забыть перед отъездом попрощаться с матерью.
  После недавних трат в окованном бронзой дубовом сундуке в спальне Хрисалиска практически не осталось золотых монет - только серебро и медь. Зато изрядно золотых безделушек скопилось в ларцах и шкатулках Мелиады, напомнил тестю Лесподий, и предложил забрать их ради спасения Левкона.
  Хрисалиск отправился один к старшей дочери. Поднятая в столь непривычно ранний час с постели, встревожено выслушав отца, Мелиада безропотно предъявила все свои сокровища. Оставив ей с десяток самых красивых, усыпанных драгоценными камнями украшений, Хрисалиск ссыпал в принесенную кожаную суму золотых браслетов, колец, перстней, серьг, монист весом примерно в пятую часть таланта, пообещав следившей страдальческим взглядом за его руками дочери, что позже она купит себе новые украшения - ещё лучше этих. Узнав, что Делиад уезжает в Пантикапей вместе с дедом, утерев с ресниц тяжёлые капли, Мелиада поспешила вслед за отцом в трапезную, изменив в это утро ленивой привычке завтракать в постели.
  Когда минут через двадцать Хрисалиск, Лесподий, Делиад и Мелиада в сопровождении сонма слуг проследовали из трапезной к выходу, подошедшая рабыня передала Делиаду просьбу декеарха Ламаха заглянуть к нему. Делиад, за сборами в дорогу совсем позабывший о своём искалеченном декеархе, вырвавшись из нежных материнских объятий, поспешил в его комнату.
  Он застал Ламаха сидящим на кровати с опущенными на пол ногами, одна их которых по-прежнему была туго забинтована от ступни до колена. Узнав от принесшей ему завтрак рабыни о предстоящем отъезде Хрисалиска и Делиада в Пантикапей, он попросил вошедшего в доспехах и оружии гекатонтарха взять и его с собой. Явившийся со двора на зов Делиада Исарх не советовал этого делать: сломанная кость только-только начала срастаться, и больная нога ещё месяц должна пребывать в покое.
  Дружески похлопав Ламаха по прикрытому грубошерстной коричневой туникой плечу, Делиад сказал с улыбкой, что тому нечего делать со сломанной ногой в Пантикапее, и велел оставаться здесь на попечении Исарха и заботливых рабынь, пока его кости не срастутся как следует.
   - Ведь колченогим среди соматофилаков басилевса не место, ха-ха-ха! - пошутил, покидая комнату, Делиад.
  Наскоро расцеловавшись под колоннадой с не удержавшейся таки от слёз перед новой долгой разлукой матерью, Делиад ловко вскочил на подведенного конюхом к ступеням коня и, не оглядываясь, погнал во главе десятка ждавших его на одолженных номархом конях соматофилаков вдогон за катившей к перекрёстку дедовой колымагой, к задку которой был привязан "пленный" скифский вороной жеребец. С согласия Лесподия Хрисалиск решил продать непокорного жеребца в Пантикапее, где за него можно выручить от знатоков и ценителей лошадей хорошие деньги. На облучке, рядом с правившим двумя парами сильных тёмно-гнедых лошадей старым проверенным Беотом, сидел скиф Ашвин.
  Гекатонтарх Левконовых соматофилаков Аристон, которому Лесподий приказал сопровождать кибитку Хрисалиска в Пантикапей, высказал номарху единодушную просьбу своих воинов дозволить им вернуться от Длинной стены обратно в Феодосию: в час, когда царевич Левкон попал в Скифии в беду, они хотят оставаться как можно ближе к скифской границе. Лесподий, весьма довольный такой преданностью царевичу Левкону его телохранителей, охотно внёс соответствующую поправку в свой первоначальный приказ.
  Фагиса, всю минувшую ночь проведшего в седле, Хрисалиск пригласил к себе в кибитку, где тот сможет отоспаться; в отличие от своих товарищей, он поедет с Хрисалиском в столицу, чтобы лично доложить там о ситуации с Левконом.
  Сделав обязательную остановку возле гермы у Больших ворот, где Хрисалиск, Делиад и Аристон оставили подношения богу дорог, попросив у него благополучного пути, отряд порысил к Северным воротам, оттесняя на обочины попадавшиеся на дороге повозки, пеших и верховых клерухов. Узнав от космета Мосхиона, что от посланных к Бику дозоров никаких тревожных сигналов не поступало, Лесподий пожелал тестю и сыну доброго пути и, поднявшись с Мосхионом и Никием на башню, не отрывал глаз от удалявшейся стремительным галопом вдоль залива кавалькады, пока последние всадники не скрылись за гребнем возвышенности.
  
  Узнав вечером от мужа о его утреннем разговоре со скифами, после которого надежда получить за пленника хороший выкуп окончательно развеялась, жена Лимнея Масатида предложила, прежде чем выставлять скифа на агоре, показать его Мелиаде.
  - Хотя корешок у него и не ахти какой, но мальчик он смазливый и может Мелиаде приглянуться, - предположила она.
  Хоть Лесподий и Мелиада разыгрывали на людях любящих супругов, но шила в мешке не утаишь, и всем в городе было хорошо известно, что номарх давно утратил интерес к своей жене. Увы, но это было обычным явлением в богатых семьях: с годами, после того как жена нарожает мужу законных детей и красота её поблекнет, муж всё реже находил дорогу в её спальню, предпочитая брать на своё ложе молодых смазливых рабынь, старавшихся ублажить хозяина и за страх, и за награду, а жена превращалась в обычную ключницу - хранительницу семейных богатств и домашнего уюта. Что до Мелиады, то, поскольку она была дочерью богача Хрисалиска и сестрой царевны Гереи, Лесподий, после того как охладел к ней, благоразумно счёл за лучшее не мешать и ей жить в своё удовольствие с подбираемыми по её вкусу рабами, - на зависть всем отставленным феодосийским жёнам. К счастью, сама Масатида была ещё достаточно молода и хороша собой, чтобы доставлять мужу удовольствие: Лимней всё ещё не пресытился её зрелыми прелестями, а молодых и красивых рабынь в своём доме она не терпела.
  Прежде чем запереть рабов в их конуре, Ахемен, испытывавший к спасённому им скифскому юноше какую-то необъяснимую симпатию, с ухмылкой сказал, что имеет для него две новости: плохую и хорошую. Плохая заключалась в том, что о возвращении в Скифию он может теперь забыть - выкуп за него никто не заплатит. А хорошая новость та, что хозяйка Масатида решила продать его первой феодосийской богачке Мелиаде, жене самого номарха. Продолжая доброжелательно скалиться, Ахемен посоветовал пленнику молить своих скифских богов, чтоб понравиться Мелиаде. Потому, что тогда он будет жить в роскошном, как царский дворец, доме, а его службе у Мелиады будут завидовать не то что рабы, но многие свободные: он станет одним из жеребцов в конюшне Мелиады - днём будет носить её на своих плечах, а по ночам - сам скакать на ней. Загоготав во всё горло, Ахемен захлопнул сколоченную из толстых досок дверь и громко лязгнул засовом.
  Через несколько дней, после спешного отъезда Хрисалиска в Пантикапей (восточнобоспорские воины к тому времени уже уплыли с попутным ветром из Феодосии домой) по городу разлетелась горячими искрами весть о пленении в Неаполе царевича Левкона, за освобождение которого коварный варвар Палак потребовал либо его жену Герею, либо огромную сумму золота. Принеся жене эту новость, Лимней сказал, что теперь продать пленника Мелиаде за хорошие деньги вряд ли удастся. Масатида ответила, что надо всё же попробовать, а случившееся с Левконом - удобный повод ей навестить Мелиаду.
  В тот же день раб отнёс в усадьбу адресованную Мелиаде записку, в которой Масатида сообщала о своём горячем желании повидать свою милую подругу, чтобы выразить ей своё глубокое сочувствие в связи с коварным пленением мужа её сестры, а заодно показать ей юного голубоглазого раба-скифа, которого её муж Лимней собирается выставить на продажу. Раб вернулся с устным ответом, что Мелиада будет рада повидаться с Масатидой и ждёт её у себя в три часа пополудни.
  Масатида с довольной улыбкой поспешила к себе прихорашиваться и наряжаться, а красного от смущения и стыда пленника, под присмотром Ахемена и самого Лимнея, две рабыни тщательно обмыли в тазу с головы до ног тёплой водой с душистыми травами, точно жениха перед свадьбой, и натёрли его нежную, белую, с красивыми синими рисунками кожу оливковым маслом - словно борца перед схваткой. От прикосновений мягких женских рук копьё между ногами юноши поднялось в боевую позицию, и Лимней остался доволен его величиной: авось эта старая, толстая, похотливая, как все рабыни, корова и соблазнится!
  Пленника одели в светло-серый шерстяной хитон с короткими рукавами, ниспадавший до середины его узких продолговатых бёдер, стоптанные коричневые башмаки из грубой воловьей кожи и тёмно-красный шерстяной фригийский колпак, прикрывший только-только затянувшуюся лиловую рану на его обритой наголо голове. Лимней счёл, что этого достаточно, - как для конца осени, день выдался довольно тёплым. Савмак же без привычных штанов (о которых в плену пришлось забыть) чувствовал себя очень неуютно, будто какой-то злой чародей превратил его, пока он спал, из человека в бессловесного и бесправного скота.
  За полчаса до назначенного времени Масатида, источая аромат дорогих благовоний, спустилась с доверенной служанкой из гинекея в андрон, одетая в голубую столу и прикрывавший увитые жемчужными нитями тёмно-каштановые волосы, плечи, спину и высокую грудь ярко-зелёный пеплос. С рубиновыми серьгами в ушах, янтарным ожерельем вокруг красивой шеи, золотыми браслетами на запястьях и перстнями на тонких ухоженных пальцах, пожалуй, не стыдно было бы показаться не то что перед Мелиадой, а и перед самой царевной Гереей - её прекрасной сестрой.
  Выйдя об руку с мужем во двор, она забралась через открытый с правой стороны краснобархатный полог в приготовленные для неё носилки, возле которых стояли наготове четверо крепких носильщиков с коротко остриженными, как полагается рабам, волосами и бородами, Ахемен с зажатым в правой руке коротким толстым бичом и пухлогубый красавчик-скиф в натянутом по самые брови на обритую голову фригийском колпаке. Сопровождавшая Масатиду рабыня заботливо прикрыла ноги удобно облокотившейся на высокие подушки госпожи пятнистой барсовой шкурой, после чего носильщики, взявшись за отполированные ладонями ручки, с лёгкостью оторвали носилки от земли, вынесли через распахнутую привратником входную калитку на улицу и осторожно подняли на плечи. Вышедший следом Лимней, пожелав жене удачи, задёрнул боковую шторку и, подождав пока сопровождаемые сбоку рабыней, а сзади Ахеменом и его скифским "крестником" носилки свернули в ближайшую боковую улицу, вернулся в дом.
  Шагая узкой безлюдной улицей за носилками, Савмак прикидывал, каковы его шансы, если внезапно наброситься на надсмотрщика. Жаль, что у того нет даже ножа на поясе, только бич в руке! Хотя его хорошо кормили, Савмак всё ещё чувствовал слабость во всём теле после ранения. В схватке один на один с кабаном-надсмотрщиком он почти наверняка проиграет. Эх, если бы носильщики были скифами! А так они, скорей всего, помогут не ему, а Ахемену.
  Тем часом рабы по приказу хозяйки, открывшей обе боковые шторки, едва носилки свернули за угол, вынесли её на широкую и людную центральную продольную улицу. Здесь, конечно, о нападении на Ахемена или бегстве нечего было и думать. Савмак стал шарить глазами по поясам пялившихся на проплывавшую на плечах рабов красавицу пеших греков и правивших запряженными в телеги, арбы и небольшие тележки волами, конями и осликами возниц, но, как назло, всё их "оружие" составляли лишь кнуты да дорожные палки.
  Скоро огибавшая опоясанную внутренней крепостной стеной невысокую гору улица повернула, и Савмак увидел впереди узкий проём распахнутых ворот под чёрной от копоти зубчатой стеной, к которому она вела. Он тотчас узнал это место: это та самая стена и те самые восточные ворота, где напитам и хабам удалось ворваться в город. И хотя проезд сторожили четыре одетых в железные латы стража с короткими копьями и большими прямоугольными щитами, самый вид этих ворот показал Савмаку, как близко находится воля. Всего-то и надо, что проскочить сквозь них на ту сторону, желательно с каким-нибудь оружием и верхом на коне, а там - поминай как звали!
  От ворот скакал неспешной рысью навстречу носилкам греческий воин на высоком вороном коне. Савмаку вначале даже показалось, что то его Ворон, и сердце его радостно затрепетало, но, когда всадник подъехал ближе, он понял свою ошибку. Пока всадник приближался, беспечно скалясь на встречных женщин (а на главной улице было полно красоток, искавших покупателей на свои прелести), Савмак лихорадочно размышлял, напасть на него, или нет. Внезапным резким ударом кулака сбоку в челюсть свалить с коня, и пока он будет падать, успеть другой рукой выхватить из ножен его меч и оказаться самому на конской спине, затем рубануть сверху Ахемена, развернуться и гнать во весь дух к воротам. Главное - проскочить ворота, а там - совсем рядом - усеянный высокими надгробьями и кипарисами город мёртвых, за ним - разбросанные по изрезанным балками склонам усадьбы, а далее - покрытые густыми зарослями Таврские горы, и вот она - желанная воля! Но достанет ли в его руке силы, чтобы одним ударом сшибить с коня грека? Савмак не был в том уверен. А если стражи успеют запереть ворота? Что тогда? Бросить коня, взбежать по башне на стену и прыгнуть вниз? Слишком высоко - без аркана он наверняка расшибётся, поломает руки-ноги и тогда всё, ему конец.
  Когда до всадника оставалось шагов десять, рабы свернули с носилками в боковую улицу, избавив Савмака от дальнейших мучительных колебаний. Скоро носильщики принесли хозяйку к охраняемому двумя каменными львами, скрытому за четырьмя толстыми колоннами входу в большой дом, протянувшийся от подножья внутренней крепости до крутого склона вытянутой к морю горки, застроенной вверху домами, за которыми виднелся зубчатый верх наружной стены. Разглядывая вместе с Фарзоем город с окрестных высот, Савмак хорошо запомнил этот выделявшийся величиною и белыми колоннами дом, с тянувшимся позади него до самой приморской стены зелёным садом. Где ты теперь, друг Фарзой? Жив ли?
  За то недолгое время, пока носилки плыли на плечах покорных, как волы, рабов от перекрёстка к дому с колоннами, в голове Савмака успел родиться новый план. Если Ахемен не посмеялся над ним, и новая хозяйка и вправду призовёт его ночью в свою опочивальню, он задушит её, найдёт какую-нибудь верёвку, тихонько проберётся в сад, спустится со стены к морю и к утру, по краю покрывающего окрестные склоны леса, выберется в степь.
  - Госпожа Масатида, жена навклера Лимнея, к госпоже Мелиаде! - громко объявил по-прежнему шедший с Савмаком сзади Ахемен показавшемуся между колоннами привратнику.
  - Проходите, госпожа ждёт, - сделал с поклоном широкий жест рукой в сторону распахнутых за колоннами дверей стороживший вместе с лежащими в углах на цепи двумя здоровенными чёрными псами вход в Хрисалисково жилище пожилой, но вполне ещё крепкий раб.
  Лимнеевы рабы пронесли госпожу под высоким арочным сводом пропилона на передний двор и плавно поставили носилки короткими козьими ножками на каменные плиты возле фонтана.
  Как только Масатида с помощью служанки выбралась из носилок, епископ Пакор, приветствовавший её поклоном у решетчатых внутренних ворот, приказал ожидавшей у фонтана рабыне проводить гостью к хозяйке. Поклонившись и сделав пригласительный жест, рабыня повела Масатиду и её служанку через большой задний двор в покои Мелиады. Ахемен, Савмак и четверо носильщиков, присев на мраморный бортик фонтана, остались ждать возле носилок.
  Войдя в роскошный, обогреваемый тремя раскалёнными жаровнями будуар Мелиады, Масатида со счастливой улыбкой на рубиновых устах поспешила к поднявшей грузное тело с кушетки супруге Лесподия. Выказав взаимную радость встрече, женщины обнялись и обменялись поцелуями в щёки как давние подруги. Мелиада похвалила неувядаемую красоту, изысканный наряд и прекрасные украшения своей гостьи. На ней самой в этот раз почти не было украшений: только оправленные в серебро янтарные серьги, лежащая на мясистых белых грудях голубая лазуритовая гемма с профилем сына, на обвивающей пухлую шею золотой цепочке, да по паре перстней с большими разноцветными камнями на каждой руке. Круглые, заплывшие жиром щёки Мелиады были густо припудрены, глаза красны от пролитых сегодня обильно слёз.
  Велев подать гостье кресло, Мелиада тяжело плюхнулась массивным рыхлым телом обратно на покрытую золотым бархатом кушетку у левой стены и послала двух из четырёх пребывавших в её комнате рабынь на поварню за угощением. Две оставшиеся рабыни поместили между хозяйкой и усевшейся в кресло напротив неё гостьи продолговатый столик с украшенной причудливым природным узором яшмовой столешницей и, чтобы не мешать завязавшейся между матронами беседе, но быть готовыми по первому зову к услугам, бесшумно отступили по устилавшему пол мягкому ковру к двери.
  Мелиада испытывала не меньшую потребность выговориться, чем Масатида узнать подробности о попавшем в нежданную беду из-за коварства скифского царя царевича Левкона, к которому она, как и все в Феодосии, относилась с нескрываемым обожанием. Но прежде Мелиада поделилась терзавшими её страхами об уехавших утром в Пантикапей отце и сыне. От тревожных переживаний она выплакала себе все глаза, у неё даже голова разболелась, пожаловалась гостье, утирая тотчас набежавшую слезу, Мелиада. Конечно, там, в Пантикапее, им будет куда безопаснее, чем здесь, но ведь туда ещё надо добраться! Что, если в степи на них нападут скифы? При одной мысли об этом у нее замирает от ужаса сердце!
  Масатида старалась, как могла, подбодрить и успокоить страдалицу, напомнив ей о восстановившемся между Боспором и Скифией мире.
  - Мир! Что мир?! Разве можно верить клятвам варвара?! - воскликнула, утирая краем лежащей на плечах фиолетовой накидки неудержимо катившиеся слёзы, Мелиада. - Я успокоюсь, лишь когда узнаю, что Делиад и Хрисалиск благополучно доехали до Длинной стены... А мир не помешал Палаку потребовать от Левкона продать ему Герею за талант золота!
  - Какой ужас! - воскликнула Масатида, взметнув изумлённо тонкие чёрные брови и схватившись ладонями за щёки, словно не веря своим ушам.
  - А когда Левкон отказался, варвар потребовал талант золота уже с него, вдобавок к тому золоту и серебру, что он уже получил с Феодосии и должен получить с Перисада. Мне пришлось отдать на выкуп Левкона все свои золотые украшения, представляешь!
  - Ах, какой ужас! - потрясённо качала головой, закатив глаза к потолку, Масатида.
  - И то, это не покрыло и четверти от необходимого. Отец уехал с Делиадом в Пантикапей, чтобы помочь Герее собрать недостающую сумму. О, мой милый мальчик! Когда я теперь снова тебя увижу?! - простонала с надрывом несчастная мать, заламывая руки, и из уголков её глаз скатились к губам по проложенным в слое пудры на круглых щеках бороздам две крупные слезы. - А как подумаю, что мои прекрасные украшения напялят на себя степные дикарки, так прямо сердце готово разорваться от обиды...
  Тем временем вернулись с кухни рабыни, неся на вытянутых руках большие медные тарели, уставленные разнообразными кушаньями и напитками: Мелиада с детских лет была большая любительница вкусно поесть. Отдавая должное талантам Хрисалисковой поварихи и разбавленному на две трети тёплой водой сладкому лесбосскому вину с имбирем, женщины продолжили разговор за трапезой, под конец которой обе заметно опьянели.
  - Ну так что же, милая, можно мне взглянуть на твоего раба? - спросила Мелиада, после того как все прочие темы разговора были исчерпаны, а желудки насытились.
  - Ах, моя дорогая Мелиада! После того как я узнала, что ты пожертвовала все свои драгоценности для спасения несчастного Левкона, у меня просто язык не поворачивается предлагать тебе какого-то раба, хотя лечение его раны обошлось нам недешево.
  - Пустяки! Серебра-то у меня достаточно, - махнув рукой, поспешила развеять сомнения засмущавшейся гостьи Мелиада. - Так он был ранен?
  - Да, он получил удар по голове во время того ужасного сражения на городских улицах и, попав к нам в плен, три дня пролежал без сознания. Но теперь с ним всё в порядке, осталась лишь небольшая ссадина на темени, которая станет незаметна, как только отрастут волосы.
  - Что ж, посмотрим...
  Мелиада отправила одну из своих рабынь на Малый двор с приказом Пакору привести сюда молодого скифа, а другую послала за Исархом.
  Через пару минут Пакор ввёл в будуар Мелиады смущённого скифского юношу, властно сжимая левой рукой его худощавое плечо. Сорвав с его головы колпак, он вытолкнул его на середину комнаты и, заложив большие пальцы рук за висящий свободно на брюхе поверх длиннополого коричневого хитона чёрный кожаный пояс, остался стоять у двери. Блюда с остатками еды были к этому времени убраны, а столик возвращён на прежнее место у стены правее кушетки.
  Велев явившемуся следом за Пакором Исарху осмотреть рану, Мелиада устремила внимательный оценивающий взгляд на лицо юного варвара. На его недавно обритой лекарем голове только-только начала отрастать светлая щетина, но высокий прямой лоб, серповидные светлые брови, тонкий с небольшой горбинкой у переносицы нос, овальные небесно-голубые глаза, небольшой, округлый, покрытый первым светлым пушком подбородок, плавные, как у девушки, изгибы скул, а больше всего - пухлые ярко-розовые чувственные губы с первого же взгляда зажгли в сердце Мелиады искру желания.
  - Как его зовут? - спросила она глядевшую с улыбкой на робко потупившегося в трёх шагах от её кресла красавчика-раба Масатиду.
  - Я не помню. У этих варваров такие непроизносимые имена.
  - Как тебя зовут? - обратилась Мелиада к юноше.
  Пленник молчал, устремив тоскливый взгляд на расшитые серебром меховые полусапожки на толстых, как колоды, ногах Мелиады.
  - Он что, немой?
  - Нет, но он пока что не понимает нашу речь, - пояснила Масатида.
  - Госпожа хочет знать твоё имя, - обратился от двери к пленнику по-скифски Пакор.
  - Сав... Сайвах, - запнувшись, промямлил чуть слышно юноша.
  - Как? Сай?.. Сай - это же, кажется, по-ихнему "царь"? Он что, царского рода? - удивилась Мелиада.
  - Нет, он был конюхом у одного из скифских этнархов, - ответила Масатида.
  - Сайвах означает "Славен царь" или "Слава царю", - пояснил Пакор.
  - Ну хорошо. Исарх, сними с него хитон и осмотри всего хорошенько, - велела врачу Мелиада.
  - Сними с себя одежду и обувь, - строго скомандовал Пакор. - Лекарь должен осмотреть тебя.
  Уши, лицо и шея юноши тотчас вспыхнули густым румянцем, что тоже очень понравилось Мелиаде, на губах которой впервые за весь этот тягостный день появилась улыбка.
  Несколько мгновений поколебавшись, Савмак повиновался. Только лишь мысль о том, что так нужно для побега, понудила его, преодолев стыд, обнажиться перед глазевшими на него насмешливо со всех сторон двумя знатными женщинами и шестью молодыми служанками.
  Мелиада, прежде всего, как кошка на мышь, устремила плотоядный взгляд на его опушенный золотисто-рыжим руном мужской орган. Затем, по мере того, как Исарх поворачивал его, заставлял приседать, поднимать в стороны и сгибать в локтях руки, щупал его мускулы, открыв ему рот, осматривал, как коню на торжище, зубы, приложив к груди ухо, слушал его дыхание и сердце, она оглядела его плоский живот, небольшие круглые ягодицы, узкие стройные бёдра, ровную прямую спину и грудь и осталась довольна увиденным. Внимательно осмотрев, ощупав и даже обнюхав ещё раз под конец лиловый ушиб на его макушке, Исарх доложил хозяйке, что рана почти зажила, по-видимому, без серьёзных последствий для его здоровья, а в остальном юноша внешне выглядит совершенно здоровым.
  - Ну что ж. Пожалуй, я куплю его, - задумчиво произнесла Мелиада, обратившись к супруге Лимнея. - Сколько ты за него хочешь?
  Масатида, наблюдавшая искоса за Мелиадой, прекрасно заметила мелькнувшую на её губах улыбку и заблестевшие желанием глаза, какими она разглядывала юного варвара. Она и сама бы с удовольствием возлегла с ним, кабы не страх перед Лимнеем.
  - Мне, право, совестно об этом говорить, но... мой муж надеется выручить за этого раба пять статеров. В пересчёте на серебро, это будет сто десять драхм. Ну, пускай, сто... Лимней прибьёт меня, если я уступлю его за меньшую цену, - произнесла Масатида извиняющимся тоном.
  Мелиада некоторое время молчала, в раздумье теребя пухлыми пальцами лежащие под локтями подушки.
  - Можно поступить так, - предложила Масатида, испугавшись, что перегнула палку (провожая её к Мелиаде, Лимней велел просить за скифа три статера). - Завтра мой муж отведёт его на агору, и если в течение трёх дней никто не даст за него больше ста драхм, то он продаст его тебе или твоему мужу за самую высокую сумму из тех, что за него давали.
  Мелиада покачала головой; велика была опасность, что за этого юного, сильного, весьма привлекательного как для женщин, так и для мужчин раба, к тому же умелого конюха, могут дать и больше ста драхм, а ей не хотелось его упускать.
  - Давай-ка, милочка, мы сделаем по-другому. Оставь-ка его пока здесь, а вечером вернётся Лесподий, и если он одобрит мою покупку, завтра наш раб принесёт Лимнею сотню драхм, а если нет - мы вернём вашего раба.
  Масатиде не оставалось ничего другого, как согласиться. Мелиада приказала Пакору отвести скифа в трапезную для рабов; пусть его покормят - уж больно худощав!
  Поднявшись на ноги, Масатида и Мелиада с любезными улыбками расцеловались, пожелав на прощанье друг дружке долгих лет радости и женского счастья. Следуя за Мелиадовой рабыней к своим носилкам, Масатида с завистью думала о Мелиаде: "Вот уж кого Афродита наделила женским счастьем! Вот уж кому в этой жизни повезло! Вот кто живёт, как басилиса! И это дочь рабов!.. Интересно, её младшая красавица-сестрица в разлуке с мужем тоже утешается с рабами?"
  Вернув скифу его колпак, Пакор велел идти за ним. Заведя новичка на поварню, он приказал распоряжавшейся там своей супруге Лостре накормить нового раба и присмотреть за ним, пока он не понадобится хозяйке. Утолив жажду киликом разбавленного на треть вина, епископ отправился по своим делам. Не успел он выйти, как полдесятка любопытных кухонных рабынь, прервав на время заданную хозяйкой поварни работу, столпились в широком дверном проёме между кухней и трапезной, в которой Пакор оставил новичка, без свойственной рабам жадности и спешки поглощавшего поставленную перед ним собственноручно старшей поварихой еду.
  - Какой хорошенький!
  - И молоденький!
  - Просто птенчик! Хе-хе-хе!
  - А губы, губы-то какие, девки! Так и тянет поцеловать! Хи-хи-хи!
  - А ну, козы, хватит пялиться! Марш работать! - властно скомандовала, выходя из трапезной, Лостра. - Его роток не про ваш зубок, вертихвостки.
  - Ну, это мы ещё посмотрим!
  Прыснув дружным смехом, рабыни скрылись на кухне.
  Савмак после прогулки за носилками хозяйки по городу и крутым лестницам чувствовал головокружение, тёмные пятна в глазах и слабость в ногах: в первый раз со времени своего пленения ему пришлось столь далеко идти, и оказалось, что ранение и болезнь не прошли для него бесследно - до былой неутомимости и силы его усохшим, как листья на срубленном дереве, мышцам было ещё далеко. С облегчением свалившись после толчка надсмотрщика на грубую скамью у тянувшегося через всю комнату стола, Савмак с тревогой подумал о том, что в таком состоянии он за одну ночь пешком до Скифии, пожалуй, не доберётся.
  Несмотря на сосущий под ложечкой голод, гордость и достоинство сына вождя удержали его от желания накинуться на принесенную толстой поварихой еду, как оголодавший пёс на брошенные с хозяйского стола объедки, на глазах у скалившихся на него из дверей поварни миловидных служанок.
  После того как юный скиф неспешно управился с едой и, брезгливо скривившись, запил её кислым местным вином, к тому же сильно разбавленным водой, явившаяся с поварни служанка, потянувшись через противоположную скамью и стол за миской и кружкой, дразняще выставила напоказ выпирающие из разреза серой груботканой туники пухлые розовые груди.
  - Откуда же ты взялся, такой сладенький? - спросила она вполголоса по-скифски, одарив его обольстительной улыбкой.
  - Ты скифянка? - быстро спросил Савмак, вскинув радостно заблестевшие глаза от манящих грудей на лицо служанки. Нарочито медленно распрямившись, девушка отрицательно покачала головой:
  - Я родилась рабыней.
  Савмак разочарованно выдохнул. Он уже собирался просить её раздобыть для него аркан или длинную верёвку и предложить ей бежать с ним в Скифию.
  Через минуту после того как рабыня, виляя круглым задом, уплыла с грязной миской и пустой кружкой на кухню, Савмак встал из-за стола и направился к выходу, чтобы поискать отхожее место и по мере возможности осмотреться в новом доме. Распоряжавшаяся на поварне толстуха послала одного из подручных поварят проводить его и сразу привести назад.
  На обратном пути новичка перехватила посланная хозяйкой рабыня и увела через двор в расположенную напротив поварни баню. Одна из двух больших глубоких мраморных ванн была до половины наполнена парующей водой.
  - Раздевайся и лезь в воду! - приказала Савмаку по-скифски приведшая его светловолосая, зеленоглазая рабыня.
  - Я уже мылся сегодня, - стыдливо покраснев, возразил Савмак.
  - Ничего, малыш, ещё одно купанье тебе не повредит. Да ты не стесняйся, я уже видела тебя всего при осмотре у хозяйки, - хохотнула она.
  Савмак нехотя повиновался. Скинув колпак и башмаки и стянув через голову хитон, он осторожно шагнул в ванну. Едва мягкая ладонь рабыни коснулась его живота, как жеребец Савмака взвился на дыбы.
  - Ого, какой ты быстрый! Хе-хе-хе! Давно не заглядывал в женские норки? Придётся ещё немного потерпеть! Побереги свой пыл до вечера.
  Усадив смущённого юношу в горячую воду, рабыня принялась обмывать его шею и торс (голову Исарх велел не трогать) мягкой морской губкой, поливая его из деревянного ковшика душистым мыльным раствором и продолжая между делом давать наставления:
  - Ты уж сегодня постарайся, красавчик! Если угодишь хозяйке, останешься в усадьбе и будешь здесь жить по-царски!
  Савмак брезгливо скривил рот, представив себя простёртым на толстой, как откормленная свинья, старухе, и почувствовал, как его торчащий под водой между ногами черенок стал быстро увядать. Утешало лишь то, что эта пытка продлится недолго: как только все в доме уснут, он придушит похотливую старуху и убежит...
  - Делай всё, что она прикажет. И будь с ней посмелее: наша хозяйка добрая женщина. Она сама бывшая рабыня и никогда не бьёт своих рабов.
  - Твоя хозяйка вдова? - поинтересовался Савмак.
  - Вдова?.. Можно считать, что вдова... при живом муже. Хе-хе-хе!.. О муже хозяйки не тревожься, - добавила она, согнав с лица улыбку. - Он уже давно забыл дорогу в спальню жены и не мешает ей утешаться с красивыми рабами... Как и она ему с рабынями.
  "А может, лучше не спешить? Изучить сперва все хода-выходы, раздобыть верёвку и какое-нибудь оружие, - засомневался он, сидя с прикрытыми глазами, чтоб не видеть раскачивающихся спелыми дынями в полукруглом вырезе хитона грудей склонившейся над ним рабыни. - А вдруг я ей не понравлюсь, и она отошлёт меня завтра назад? Нет, бежать нужно сейчас, этой ночью. Другого такого случая, может, больше не будет... Надо рискнуть".
  
  Тем временем за толстыми дворцовыми стенами уже начинались сумерки - предвестники долгой осенней ночи.
  Пакор, как обычно, встретил вернувшегося из города Лесподия на площадке перед колоннами, освещённой двумя прикреплёнными у входа под арку факелами. Как только Лесподий сошёл с коня, стоявший за спиной епископа рядом со старым привратником молодой раб снял с колонны один из факелов и пошёл с ним впереди, освещая хозяину путь (во внутренних дворах уже залегла густая темень).
  - Ну, как там Мелиада? - равнодушным тоном поинтересовался Лесподий, приласкав встретивших хозяина радостным повизгиванием собак.
  - Неважно, - ответил приглушенным голосом Пакор. - Проплакала всё утро, а потом пожаловалась Исарху, что от переживаний за сына и отца у неё разболелась голова.
  - Скорей из-за своих побрякушек, - ухмыльнулся Лесподий, выходя из-под арки на Малый двор.
  Семеня рядом с номархом за освещавшим путь рабом, Пакор доложил о визите жены навклера Лимнея Масатиды, предложившей госпоже Мелиаде купить у неё раба.
  - Что за раб? - без особого интереса спросил Лесподий после того как, войдя в свой андрон, приказал подавать скорее ужин и назвал имена двух рабынь, которые помогут ему сегодня мыться, и ещё двух, которым, пока он будет в бане, надлежит согревать его холодную постель.
  - Скиф лет пятнадцати-шестнадцати, приятной наружности (Лесподий выразительно хмыкнул), но в общем - ничего особенного. С ещё не до конца зажившей раной на темени.
  И пока доверенный слуга освобождал номарха от тяжёлых лат, Пакор пересказал суть разговора Мелиады и Масатиды.
  - Мы только что понесли такие огромные расходы, лишились всего нашего золота, а эта безмозглая корова собирается отдать кучу денег за какого-то смазливого юнца! - не сдержал возмущения Лесподий, узнав о заломленной женой Лимнея цене. - И эта Масатида, будто нарочно, подгадала момент, когда нет Хрисалиска, чтоб её отговорить!
  Самому Лесподию разубеждать жену, тем более запрещать ей тратить собственные деньги, как она считает нужным, было бесполезно - это лишь укрепит её желание приобрести этого раба по явно завышенной цене наперекор ему; после того как лет семь-восемь назад их взаимные чувства охладели, и они перестали спать вместе, они, к взаимному удовольствию, условились не мешать друг другу, заботясь лишь о соблюдении внешних приличий.
  - По словам Масатиды, этот скиф был конюхом одного из скифских этнархов, - сообщил Пакор.
  - Хэ! Какой же скиф не умеет обращаться с лошадьми! Мелиаде захотелось ещё одного жеребца, а не конюха!
  - Его можно будет позже с выгодой продать в Пантикапее или в Синдике. Там наверняка найдутся покупатели на такого конюха, - постарался сгладить ситуацию епископ.
  - Пожалуй, ты прав... Надо будет только позаботиться, чтоб он к тому времени не дал дёру: Скифия то рядом. Но сто драхм - это слишком!
  Тем временем рабыни занесли в комнату, где, переодевшись в домашнее, расположился на чёрном кожаном диване Лесподий, кушанья, а старик Лафил принёс его любимое вино и тёплую воду.
  - Я, кажется, знаю, как можно сбить на него цену, - молвил Пакор, обождав, пока набросившийся на еду номарх утолил первый голод.
  - Ну? - воззрился на него Лесподий, продолжая, но уже без прежнего усердия, работать челюстями.
  Пакор велел стоявшим в ногах хозяина рабыням выйти за дверь. После того, как его приказание, подтверждённое молчаливым кивком номарха, было исполнено (оставшийся в кабинете Лафил не станет болтать лишнего), епископ подошёл к изголовью дивана и, по-заговорщицки понизив голос, пояснил:
  - Нужно сделать так, чтобы скиф не прошёл испытание, и госпожа Мелиада завтра отослала его обратно. Когда Лимней выставит его на агоре, мы сможем купить его втрое дешевле. Думаю, никто в Феодосии сейчас не предложит за него больше тридцати-сорока драхм.
  - Точно! - радостно хлопнул себя ладонью по бедру Лесподий. - Но как это сделать?
  - Думаю, у Исарха найдётся какое-нибудь средство.
  - Давай, зови сюда сирийца.
  Когда через пять минут Исарх вошёл в кабинет номарха, рабыни уже унесли на кухню остатки ужина, ушёл к себе и Лафил, оставив на столике у стены расписную ойнохою с процеженным хиосским вином, серебряную гидрию с водой и бронзовый канфар на высокой ножке. Узнав от Пакора, что от него требуется, лекарь задумчиво поскрёб тремя пальцами острый бритый подбородок и ответил, что самый простой способ сделать скифа на всю ночь недееспособным - дать ему во время ужина вина с сонным зельем.
  - Пои его, чем хочешь, но этой ночью его конец должен висеть, как хвост у дохлой мыши, - приказал номарх, отпуская Исарха и Пакора.
  
  Из бани зеленоглазая рабыня повела Савмака полутёмными внутренними переходами в гинекей. Приоткрыв тёмно-коричневый замшевый полог в дверях одной из многочисленных комнат верхнего этажа, она пригласила оробевшего юношу войти. Но вместо ожидаемой им с внутренней дрожью спальни безобразной толстухи, он оказался в небольшой комнате с голыми стенами и единственным квадратным окном напротив входной двери, под которым сидели друг против друга на расстеленной на паркетном полу тростниковой циновке четверо молодых парней, явно принадлежащих к четырём разным народностям. Велев Савмаку ждать здесь, рабыня сказала что-то по-эллински уставившимся оценивающе на новичка рабам и удалилась в расположенные неподалёку покои хозяйки.
  Дни Мелиады проходили в однообразной праздности и неге. Избавленная отцом Хрисалиском, епископом Пакором и поварихой Лострой от всяких домашних и хозяйственных забот, она просыпалась поздно, обычно незадолго до полудня. Позавтракав в спальне, спускалась в нужник, затем долго нежилась в ванной, наполненной тёплой водой, усыпанной - когда лепестками роз, когда - цветами и листьями мяты или других душистых трав, а рабыни тем временем делали в её покоях уборку. Поднявшись к себе, долго выбирала наряд и украшения, которых до сегодняшнего утра у неё было великое множество.
  Мелиада очень любила слушать запутанные любовные истории. По заказу Хрисалиска навклеры привозили из Эллады все книжные новинки подобного рода в стихах и прозе. Пока служанки колдовали перед огромным настенным зеркалом над её лицом и причёской, обученная грамоте рабыня с красивым голосом читала очередной душещипательный роман.
  В тёплое время года Мелиада проводила большую часть дня в великолепном саду, разбитом на дне балки за гинекеем. В дождливые дни и зимой почти безвылазно сидела в своих нагретых жаровнями комнатах, в окружении сонма рабынь и мальчиков-рабов (она любила и баловала детей, по большей части, появлявшихся во дворце стараниями её мужа, а в последние годы и сына) и беседовала с навещавшими её время от времени женами богатых горожан, удостоенными если не чести, то привилегии входить в избранный круг её подруг. Отобедав с Мелиадой и пересказав ей все городские новости и сплетни, подруги отправлялись домой, а Мелиада по давней привычке предавалась целительному послеобеденному сну.
  
  Пробудившись, Мелиада первым делом спросила явившихся на её зов рабынь, вернулся ли Лесподий и есть ли какие-нибудь новости о Хрисалиске и Делиаде. Получив на первый вопрос утвердительный, а на второй отрицательный ответ, Мелиада тяжко вздохнула. Бойкая зеленоглазая рабыня Гела поспешила доложить, что новый раб отмыт в ванной и ждёт в комнате носильщиков дальнейших приказаний.
  - Ну как он тебе? - поинтересовалась Мелиада.
  - Настоящий красавчик! - Гела постаралась придать голосу как можно больше восхищения. - По-моему, никакая хозяйка не отказалась бы иметь у себя такого раба.
  - Масатида же отказалась.
  - Уверена, что всему виной ревность её мужа.
  - Ты думаешь?
  - Конечно!
  За разговорами хлопотавшие вокруг хозяйки рабыни натянули ей на ноги меховые полусапожки, помогли встать, накинули на плечи тёплую вязаную шаль. Приковыляв к стене, она открыла ставню единственного в спальне квадратного, в два локтя шириной окна.
  - Ого, как уже темно! И ветер какой холодный! - Мелиада поспешила затворить окно, за которым мрачно шумели раскачиваемые налетавшим с залива ветром тёмные кроны деревьев. - Каково сейчас моему бедному мальчику верхом на коне посреди голой степи!
  - Ваш батюшка и господин Делиад уже давно в Пантикапее, - заверила уверенным тоном Гела.
  - Ты полагаешь? Дай-то бог... Ну ладно, пойдём, прогуляемся перед ужином...
  
  Как только дверная завеса опустилась за спиной Савмака, четверо сидевших под окном рабов равнодушно-пренебрежительно отвернулись от новенького, вернувшись к прерванному занятию. Чтобы скоротать медленно тянувшееся в ожидании, когда их услуги понадобятся хозяйке, время, они играли в "жребий". Эта незамысловатая игра была хорошо знакома Савмаку: ею частенько забавлялись скифские дети, парни и девушки. Заключалась она в том, что один из игроков, спрятав руки за спину, зажимал в кулаке былинки, соломинки или тонкие палочки по числу играющих, одна из которых была короче остальных. В зависимости от оговоренных перед игрой условий, победителем либо проигравшим считался тот, кто вытягивал "жребий" - короткую палочку.
  Поглядев с тоской на видневшийся в открытом окне, между двух тёмно-зелёных лапчатых пихт, кусок зубчатой крепостной стены в конце сада, за которой глухо шумело море (там - отсюда казалось, рукой подать, была воля), Савмак опустился на пол слева от двери, спиной к жёлтой крашеной стене. Поджав к подбородку колени, он стал наблюдать за игрой, вспоминая, как ещё недавно парни и девушки из Таваны и Хабей, съехавшись под вечер в оговоренном месте, вот так же играли на поцелуи. Парни по очереди зажимали в кулаке былинки, а девчата, волнуясь, тянули, и та, которой посчастливилось вытянуть жребий, покраснев до корней волос, целовала парня под шутки и задорный смех друзей и подружек. Затем игроки менялись местами: уже девушки, трепеща, держали в кулачке былинки, а парни тянули, и счастливчик целовал взасос избранницу, а окружающие хором громко считали, как долго продлится поцелуй, определяя таким способом, насколько любы друг другу целующиеся по воле Аргимпасы пары. Савмаку вспомнилось, как ревновал во время этих забав свою Мирсину Фарзой, и как оба светились от счастья, когда после многих попыток жребий Аргимпасы сводил, наконец, их в пару. Сейчас, наверно, в доме вождя Госона вовсю идут приготовления к их свадьбе...
  Рабы под окном играли на щелбаны. Тот, кто вытягивал короткую палочку, подставлял лоб трём остальным. Минут через пять, один из них, выглядевший постарше остальных (на вид им было лет по 20-25), спросил на понятном каждому скифу сарматском наречии молчаливого новичка, как его зовут, какого он роду-племени и сколько ему лет. Савмак неохотно ответил, но от предложения сыграть с ними отказался и, смежив устало веки, предался мечтам о побеге и возвращении домой на захваченном боспорском коне ("Как там мой Ворон? Всё ещё тоскует по мне, или уже начал забывать?"), с трофейным оружием и висящей на конской шее головой боспорского пограничного стража.
  Когда за окном и в комнате сделалось совсем темно и холодно, один из рабов закрыл ставни, все четверо растянулись на разостланных в дальних от входа углах дерюжных половиках и скоро захрапели.
  
  После того как Мелиада, закутавшись в тёплые меха, отправилась с освещающими путь рабынями на прогулку по галереям верхнего яруса (врач Исарх настаивал и убеждал, что для здоровья полезно подышать перед сном свежим воздухом, совершив хотя бы один круг), одна из служанок разбудила носильщиков и велела отнести из комнат госпожи на кухню остывшие жаровни. Одну из жаровен доверили новичку-скифу.
  В трапезной возле поварни уже собрались все дворцовые рабы, вернувшиеся с различных работ. Было их, не считая детей и подростков, чуть больше десятка. Кормили рабов у Хрисалиска дважды в день - утром и вечером (так было далеко не везде: многие хозяева, экономя, считали, что двуногие скоты вполне обойдутся и одноразовой кормёжкой); рабыни, которых в доме было, опять же не считая малолеток, полтора десятка, как и положено, ели после мужчин.
  Под надзором Пакора и Аорса тесно сидевшие по обе стороны длинного стола рабы молча старательно опустошали миски с горячей рыбной похлёбкой, заедая её тонкой ячменной лепёшкой и небольшой луковицей. Многие с любопытством поглядывали на хлипкого новичка-скифа, которому этой ночью предстояло нелёгкое испытание в спальне хозяйки.
  Тем временем кухонные рабыни внесли на медных тарелях глиняные скифосы с разбавленным на две трети холодной водой вином и, проходя за спинами заканчивавших ужинать рабов, ставили их на стол. Врач Исарх, явившийся вслед за ними из поварни и вставший у дверей рядом с Пакором, следил, чтобы медноволосая Томея ничего не перепутала и поставила перед новичком скифом именно тот канфар с отбитой ручкой, что он приказал. Жадно осушив одним духом свои кружки (только скиф, как видно, ещё не привыкший пить эту разбавленную кислым вином водицу, пил медленно, брезгливо скривившись, как бы через силу заставляя себя глотать это пойло; поставленный им на стол недопитый кубок тотчас опрокинул в рот его проворный сосед), рабы разом встали по команде Пакора и потянулись к выходу, освобождая место за столом ждавшим во дворе своей очереди рабыням. Один из носильщиков схватил за плечо направившегося вслед за остальными Савмака и потянул его к дверям на поварню.
  Пока надсмотрщики уводили рабов через освещённый четырьмя факелами и вынырнувшей из облака ущербной луной двор в их спальни, носильщики и Савмак понесли на вытянутых перед собою руках наполненные горячими углями жаровни обратно в покои Мелиады. На лестнице Савмак почувствовал сильную усталость и знакомую слабость во всём теле. Голова, руки и ноги будто налились свинцом, веки начали слипаться, каждый шаг давался с всё большим трудом. Он едва донёс потяжелевшую жаровню до спальни.
  Голая Мелиада, сидевшая, раздвинув ноги, на краю широкого пышного ложа, предстала перед его затуманенным взором в виде бело-розовой свиной туши. Он не заметил, как рабыни стянули с него колпак, одежду и башмаки и подтолкнули голого к хозяйке. Сделав несколько нетвёрдых шагов, он запнулся и рухнул коленями на разостланную перед ложем полосатую тигриную шкуру, ткнувшись лицом в круглый и мягкий, как подушка, женский живот. Расплывшись в довольной улыбке, Мелиада шире развела ноги, обхватила руками затылок и тонкую шею новичка и крепко прижала его пухлые упругие губы к скрытой в густых тёмных зарослях огромной розовой раковине.
  - Ну же, малыш, смелее! Разожги во мне огонь своими горячими поцелуями...
  Однако продолжения не последовало: губы, язык и руки юного скифа оставались неподвижны, словно одеревенели от страха. Может, он ещё ни разу не имел дела с женщинами?
  Сжав ладонями его виски, Мелиада отвела назад его голову и с удивлением увидела, что глаза скифа закрыты. Ей показалось, что он не дышит. Она испуганно убрала руки, и юный скиф безжизненно завалился на правый бок у её ног.
  - Он что, умер?! - вскрикнула с выражением ужаса на лице Мелиада.
  Не успевшая покинуть спальню хозяйки Гела мигом вернулась от двери, опустилась возле лежащего на полу юноши на колени, опрокинула его на спину и припала ухом к дерущимся на его левой груди длиннохвостым петухам.
  - Живой! Сердце бьётся, - радостно сообщила она через несколько секунд.
  - Слава богам! Я, наверное, ненароком потревожила его рану, - сказала, успокаиваясь, Мелиада.
  После того как попытки Гелы привести скифа в чувство лёгкими пощёчинами, щипками и брызгами воды не увенчались успехом, Мелиада приказала одеть его, вынести в соседнюю комнату и позвать Исарха.
  Присев у лежащего на ковре посреди комнаты бесчувственного тела, Исарх пощупал на его запястье пульс, после чего, заглянув в спальню, объявил ожидающей под пуховым одеялом Мелиаде, что у скифа глубокий обморок, будить его бесполезно и вредно для его здоровья - сон для него сейчас лучшее лекарство.
  - Ну хорошо. Пусть его унесут, - приказала Мелиада.
  Двое из четырёх пребывавших в переднем покое носильщиков, ухватив по указке Гелы скифа за тощие руки и ноги, с лёгкостью понесли его вслед за освещавшим путь врачом. Во дворе они наткнулись на делавшего вечерний обход перед сном Пакора и направились вместе с ним к рабским спальням.
  Отодвинув широкий засов, Пакор открыл обитую медью дверь, из-за которой вырвался наружу густой храп рабов (рабы спали по шесть-семь человек в двух небольших чуланах между бальнеумом и нужником). Исарх вошёл со светильником в узкую продолговатую конуру, с крошечным оконцем над дверью, осветив дрыхнувших вповалку головами к стене на покрытом пахучей камкой и рогожами цементном полу рабов. Следом носильщики внесли Савмака и положили по указке Пакора на свободное место у самой двери, где на протёртой до дыр, заскорузлой рогоже ещё не разгладилась вмятина от увезенного утром вместе с Вороном в Пантикапей Ашвина.
  
  ГЛАВА 8
  
  Остановив кибитку на развилке трёх дорог, Хрисалиск узнал от выбежавшего с постоялого двора Дамона, что этой ночью у него останавливался сам казначей Деметрий, которому басилевс доверил отвезти в Неаполь обещанное Палаку золото и серебро, но около получаса назад он с тремя сотнями охранников-сатавков поехал дальше. Посланная гекатонтархом Аристоном по просьбе Хрисалиска завернуть Деметрия назад погоня успехом не увенчалась: тот уже успел укатить далеко за Бик. Хрисалиску ничего не оставалось, как скакать на передохнувших конях галопом по той же дороге в противоположную сторону, размышляя под дробный топот копыт, свист кнута и храп уткнувшегося в обитый войлоком борт кибитки Фагиса, как скажется приезд Деметрия в Неаполь на аппетитах Палака.
  Домчав часов за пять до Длинной стены, Хрисалиск и его спутники заехали в лагерь конницы, чтобы перекусить и запрячь в Хрисалискову кибитку свежих лошадей.
  После того как несколькими днями ранее Левконов гонец Бласт привёз долгожданную радостную весть, что Палак вернулся в Неаполь и распустил своё войско, архистратег Молобар отправил пеших ополченцев по домам и сам вернулся в Пантикапей. Охранять Длинную стену осталась меотская конница во главе с Горгиппом, да подошедшая через день от Ближней стены с косметом Метродором тысяча пеших эфебов. Остались у ворот Длинной стены и все метательные машины со своей обслугой.
  Узнав о коварном пленении царевича Левкона Палаком, Горгипп приказал одному из меотских гекатонтархов сопроводить со своей сотней кибитку Хрисалиска до столицы, а в освободившиеся комнаты поместить Левконовых соматофилаков, собиравшихся утром скакать назад Феодосию.
  У Хрисалисковой кибитки тем часом столпились десятки знатных меотов, разглядывая алчно горящими глазами привязанного к её задку вороного красавца жеребца. Оглаживая его исполосованный рубцами круп, они удивлялись, что за варвары над ним измывались? На посыпавшиеся со всех сторон просьбы продать коня, Хрисалиск отвечал, что жеребец будет продан за золото на аукционе в Пантикапее, поскольку ему нужно как можно скорее собрать выкуп за царевича Левкона. Горгипп передал с Делиадом записку для Молобара, в которой просил тестя непременно купить вороного бактрийского жеребца.
  После получасового обеда и отдыха, усердно нахлёстываемая с облучка Ашвином четвёрка лошадей умчала кибитку Хрисалиска, сопровождаемую сотней меотских всадников (не столько для охраны, в которой тут, за Длинной стеной, не было необходимости, как для почёта и уважения тестю царевича Левкона и отцу царевны Гереи), дальше на восток. Короткий зимний день близился к концу, и Хрисалиск торопился добраться до Пантикапея до того как стража закроет ворота.
  Выспавшийся и отдохнувший Фагис оставшуюся часть пути проделал верхом на коне вместе с Делиадом и его соматофилаками. Полтора часа спустя кибитка остановилась на опоясывающей верхнюю пантикапейскую террасу узкой улочке, возле калитки принадлежащего Лесподию и Мелиаде дома.
  Громко окликнув привратника, Делиад спрыгнул с коня, передав повод ближайшему воину. Узнав голос хозяина, старик поспешил открыть калитку, выбежал на улицу и застыл с изумлённо раззявленным ртом, увидев вылезающего из кибитки Хрисалиска. Соскочивший с облучка Беот, помог хозяину сойти на землю и подал ему посох, затем выволок из кибитки и понёс в дом тяжёлый дорожный сундук.
  Передав вожжи и кнут перебравшемуся с седла на облучок соматофилаку, Ашвин по приказу Хрисалиска отвязал от задка кибитки Ворона и попробовал завести через калитку и узкий тёмный коридор во двор, но жеребец заартачился. Вскипевший Делиад хотел подсобить ему плетью, но Хрисалиск остановил его занесенную руку и велел привязать жеребца к хвосту Делиадовой кобылы. Ашвин потянул через порог кобылу, а вслед за ней под одобрительные возгласы соматофилаков зашёл на чужой двор и жеребец.
  Отослав своих воинов вместе с дедовой кибиткой в царскую конюшню, Делиад вошёл вслед за Хрисалиском и Фагисом в окружённый навесом и строениями тесный дворик, в который выбежали встречать хозяев все его застигнутые врасплох и слегка напуганные обитатели. Хрисалиск тотчас послал одного из рабов узнать, дома ли царский логограф Аполлоний и может ли он его сегодня принять.
  Минут через пять (дом Аполлония находился неподалёку на том же восточном склоне) раб прибежал назад с вестью, что логограф уже дома и будет рад принять Хрисалиска в любое удобное для него время.
  Оставив усталого с дороги Делиада дома отдыхать, Хрисалиск с Фагисом и Беотом, захватившим с собой незажжённый факел (солнце уже зашло за Акрополь, но было ещё светло), отправился в гости к Аполлонию.
  Логограф басилевса Перисада встретил отца царевны Гереи во дворе, в нескольких шагах от входного коридора. Раскинув радостно руки, почтенные старцы обнялись и расцеловались, как старые добрые друзья, нечаянно встретившиеся после долгой разлуки.
  - Радуйся, досточтимый Хрисалиск! Хотя подозреваю, что тебя привела в наши края скорее какая-нибудь беда, чем радость, - сказал Аполлоний, продолжая мягко удерживать дорогого гостя за плечи и пристально глядя ему в глаза.
  - Ты угадал, Аполлоний. Только в беду попал не я, а царевич Левкон. Вот его посланец Фагис, - обернувшись, указал Хрисалиск на стоявшего в двух шагах за его спиной молодого человека в скифской одежде и башлыке. - Он расскажет тебе всё подробно.
  Аполлоний провёл гостей в кабинет и, сев с Хрисалиском в кресла, внимательно выслушал по-военному чёткий доклад оставшегося стоять перед ними навытяжку Фагиса о пребывании царевича Левкона в Неаполе и устное послание, с которым царевич отправил его к номарху Лесподию. Хрисалиск добавил, что пытался задержать Деметрия с выкупом у границы, да жаль, немного опоздал.
  - А почему скифы помогли тебе втайне от своего царя добраться до границы? - спросил Фагиса Аполлоний.
  - Это были воины старшего царевича Марепсемиса, который по просьбе Посидея помог царевичу Левкону из вражды к Палаку.
  - Почему же тогда сам Левкон не воспользовался этой возможностью бежать? - задал резонный вопрос Аполлоний.
  - Потому что с царевича не спускают глаз двое приставленных к нему Палаком слуг, и он не хотел подводить под гнев царя своего гостеприимца Посидея, - пояснил Фагис.
  - И потому, что далеко не факт, что Марепсемис помог бы бежать самому царевичу Левкону, - добавил Хрисалиск. - Решись Левкон на побег, он мог бы попасть в ещё большую беду.
  - Пожалуй, - согласился Аполлоний. Позвонив в стоящий на перламутровой столешнице у его кресла серебряный колокольчик, он велел заглянувшему в отворившиеся двери епископу проводить Фагиса в трапезную и дать ему еды и вина, сколько пожелает, а им с Хрисалиском подать ужин сюда в кабинет.
  За ужином Хрисалиск и Аполлоний не спеша обсудили, как выручить Левкона. Как видно, придётся отдать за него Палаку ещё один талант золота, и хорошо, если обойдётся только этим.
  Хрисалиск рассказал о понесенных им тратах на оборону Феодосии. В результате он смог наскрести едва четвёртую часть от необходимого золота. Сколько-то ещё найдётся в доме Левкона, но... в общем, без помощи Аполлония и басилевса не обойтись.
  - Да-а, дорого будет стоить Левкону его доверчивость слову варвара, - покачал сочувственно головой Аполлоний. - Беда в том, что почти всё золото из казны басилевса и сокровищницы Аполлона Врача Деметрий увёз в Неаполь, в уплату за мир, согласно заключённому Левконом договору. Серебра ещё можно набрать, а вот золота... Разве что за Стеноном?
  
  Утром, едва стража открыла вход на Акрополь, Хрисалиск, Делиад и Фагис отправились в Старый дворец. Но прежде чем явиться с недобрыми вестями к дочери и внучке, Хрисалиск обошёл на Акрополе все алтари и храмы, всюду оставив щедрые дары, прося богов, богинь и богоравных героев поспособствовать благополучному возвращению царевича Левкона домой.
  Сидевшая перед туалетным столиком, разглядывая себя в большом бронзовом зеркале на стене, Герея заканчивала с помощью двух прислужниц утренний макияж и причёску, когда ворвавшаяся как на пожар рабыня взволнованно доложила, что только что во дворец вошёл отец госпожи Хрисалиск в сопровождении Делиада и молодого скифа и просит госпожу спуститься в андрон.
  Сердце Гереи испуганно дрогнуло и камнем упало вниз, холёное лицо покрылось матовой бледностью. Внезапный приезд отца, давно уже по старости не покидавшего родной Феодосии, да ещё с каким-то скифом, явно предвещал что-то недоброе. Герея сразу поняла, что с её Левконом в Скифии случилась беда... Убит? Ранен? Заболел? Брошен в заточение?
  Отпихнув застывшую перед ней с кисточкой и тушью рабыню, Герея вскочила с табурета, подхватила с кресла у стены горностаевую мантию и бросилась в андрон, чувствуя, как по спине и рукам от страха побежали мурашки. Рабыня, известившая её о приезде отца, едва успевала раздвигать перед ней дверные пологи и открывать позолоченные резные створки.
  Вбежав в андрон, Герея на секунду замерла у дверей. Вцепившись обеими руками в упёртый между ногами посох, отец сидел на кушетке справа от входной двери и слушал стоявшего перед ним дворецкого Арсамена. По краям кушетки застыли, как двое часовых, Делиад в военной форме и шлеме и воин в скифской одежде, с мечом на поясе. По их угрюмым, неулыбчивым лицам она тотчас поняла, что предчувствия её не обманули. "О боги, молю, лишь бы не самое страшное!" - мелькнуло в её голове.
  - Что с Левконом?! Он жив?! - выкрикнула Герея, устремляясь с вившимися, точно змеи горгоны, вокруг белого лица растрёпанными чёрными волосами через широкую залу к с трудом поднявшемуся с кушетки отцу.
  - Жив! Жив и здоров... Радуйся, дочка, - поспешил Хрисалиск успокоить охваченную паническим страхом Герею.
  - Хвала милостивым богам! Радуйся, отец! Привет, Делиад! - горячей волной радости кровь прихлынула к матовому лицу Гереи. - Что привело тебя в Пантикапей, отец? Мой муж - пленник? - спросила она уже куда более спокойным тоном, после того как мягко коснулась губами впалых щёк заключившего её в объятия отца.
  - Дай я сперва полюбуюсь на тебя, - молвил старик с нежной улыбкой, отдавая посох Делиаду. Положив ладони на укутанные в горностай плечи дочери, он отодвинул её от себя на длину вытянутых рук. - Ты всё так же прекрасна, дочь моя! Воистину, время над тобой не властно.
  Хрисалиск ласково прижал сухие шершавые ладони к щекам дочери и запечатлел на её высоком мраморном челе отеческий поцелуй. После того как старик отпустил дочь, она обменялась родственными поцелуями с племянником.
  - Надеюсь, что с Мелиадой всё хорошо?
  - Да, с Мелиадой всё хорошо, - ответил Хрисалиск и предложил присесть для разговора на кушетку.
  Герея села между отцом и Делиадом, Арсамен стал на место Делиада сбоку у стены.
  Пожиравший Герею восхищёнными глазами воин в скифской одежде оказался одним из соматофилаков Левкона. После того как он сдавленным от волнения голосом передал Герее наказ её мужа и ответил на её расспросы, Делиад отправил его к хилиарху Гиликниду.
  Когда несколько дней назад Герея узнала от предыдущего гонца, что Левкон ради скорейшего наступления мира отправился добровольным заложником в Скифию, она тотчас отправилась вместе с дочерью к Перисаду и, пустив в ход все чары своего обаяния, настояла, чтобы золото и серебро для скифов было собрано и отправлено в Неаполь как можно скорее. А чтобы по дороге оно опять не превратилось в медь и бронзу, Перисад, опять же по подсказке Гереи, приказал отвезти выкуп Палаку в качестве своего доверенного посла лично казначею Деметрию.
  И вот, этого оказалось мало. Вошедший во вкус Палак захотел обменять доверившегося ему Левкона либо на неё, либо на ещё один талант золота. Конечно, о её поездке в Скифию не могло быть и речи.
  - А что, если и этого золота варварам покажется мало? - спросила Герея, сжимая в мягких руках жёсткую ладонь отца. - Что, если получив его, они потребуют ещё?
  - Мы не повезём золото в Неаполь, как Деметрий, - ответил после паузы Хрисалиск. - Жаль, что не успели его вернуть!.. Проведём обмен на границе. Что-нибудь придумаем. Сейчас главное - скорее раздобыть недостающее золото. Аполлоний мне сказал, что в Пантикапее сейчас золота не найти, придётся поискать за Стеноном.
  Узнав, что Мелиада пожертвовала на выкуп Левкона все свои золотые украшения, Герея расчувствованно пообещала позднее отблагодарить старшую сестру, у которой всегда было золотое сердце. А пока она отправилась с отцом и Делиадом в свои покои, чтобы отдать для продажи свои и Элевсинины украшения. К сожалению, их у неё было не так много. В отличие от старшей сестры и других богатых женщин, Герея всегда обходилась минимумом украшений, гордо полагая, что мужчины должны любоваться её собственной красотой, а не блеском и красотой её нарядов и драгоценностей, и приучила к этому же свою дочь. Десяток самых красивых и дорогих вещей из шкатулок Гереи и радостно бросившейся на шею дедушке и двоюродному брату в одной ночной тунике Элевсины Хрисалиск хотел сохранить, сказав, что не может оставить своих царевен вовсе без украшений, но Герея настояла, чтобы он забрал всё и обменял на золотые монеты вместе с инкрустированными драгоценностями шкатулками и ларцами.
  Направляясь в гинекей, они договорились ничего не говорить Элевсине о грозящей её отцу опасности. Герея пояснила дочери, что жертвует драгоценности на восстановление пострадавшей от скифского вторжения Феодосии. Девочка, любившая родной город матери и в особенности усадьбу своего деда с её великолепным парком, без сожаления отдала все свои сокровища на благое дело.
  С языка покрасневшего как маков цвет Делиада в эту минуту едва не сорвалось в порыве стыда и раскаяния признание о тайнике с похищенными у Полимеда драгоценностями. Уже раскрыв рот, он в последний момент устыдился, что Герея и Элевсина будут считать его вором и виновником бед Левкона, и решил, что будет лучше, если он скажет об этом деду наедине, взяв с него клятву, что эта постыдная тайна останется между ними.
  Велев дочери причесаться и одеться, Герея повела отца и племянника в трапезную, высказав по пути пришедшую ей в голову мысль продать б0льшую часть рабов из Старого дворца и принадлежащей им с Левконом на берегу Меотиды огромной усадьбы. Хрисалиск не советовал этого делать, поскольку сейчас не сезон, и за рабов много не выручишь. Он пообещал через день-другой привезти недостающую сумму из-за Пролива.
  Наскоро перекусив в компании озабоченной Гереи и радостной Элевсины, Хрисалиск и Делиад отправились в Новый дворец. На коротком пути туда, покосившись на присоединившегося к ним на выходе Хрисалискового раба Беота, Делиад решил, что момент для признания ещё не настал, лучше он сделает это на обратном пути.
  Прежде чем подняться к Аполлонию и басилевсу, Хрисалиск зашёл с Делиадом к Гиликниду и попросил, чтобы Делиад с двумя десятками своих воинов до возвращения царевича Левкона взял на себя охрану Старого дворца и Гереи с Элевсиной. Гиликнид, уже знавший от Аполлония и Фагиса о пленении Левкона в Неаполе, сказал, что Делиад, если нужно, может взять для охраны жены и дочери царевича Левкона хоть всю свою сотню.
  Герея после ухода отца и племянника решила обойти вместе с дочерью с подношениями и молитвами все имеющиеся на Акрополе жертвенники и храмы.
  Прежде всего она оставила дары в виде хлеба и вина на алтаре перед статуей Зевса, сидевшего на троне с молниями в одной руке и орлом в другой, в полукруглой нефритовой нише напротив входа в андрон, а так же бросила несколько кусочков хлеба и плеснула молока и вина в очаг на кухне для покровительницы дома Гестии.
  Закутавшись с головой в длинные тёмные накидки, Герея и Элевсина вышли из кухни в маленький ухоженный сад, разбитый вместо внутреннего двора между возвышающимся на два этажа с западной стороны старинным дворцом, пристроенным много позже перпендикулярно к нему с южной стороны двухэтажным гинекеем, высокой каменной стеной на востоке и священной оливковой рощей Аполлона Врача на севере. С четырьмя рабынями (одной из них была чёрная служанка Элевсины), несшими за ними корзинки с дарами, двумя рабами и Арсаменом они направились по усыпанной золотисто-розовым песком дорожке, ограждённой по грудь с обеих сторон ровно обстриженными вечнозелёными стенами кустарника, к выкрашенной в неприметный тёмно-зелёный цвет маленькой калитке, скрытой в густой листве деревьев и кустов, растущих вдоль отделяющей дворцовый садик от священной рощи Аполлона высокой каменной ограды. Отыскав в висящей на поясе связке нужный ключ, Арсамен выпустил царевен с их небольшой свитой из сада во владения Аполлона, сам же, повинуясь неохотно приказанию Гереи, заперев за ними калитку, вернулся во дворец.
  Явившиеся в это утро на Акрополь со своими дарами и просьбами к богам горожане, увидя прекрасную жену и дочь царевича Левкона, тотчас забыли о своих обетах и заботах и, словно зачарованные, молча последовали за царевнами, радуясь выпавшей им нежданно-негаданно удаче. К счастью, вскоре из Нижней крепости подоспел Делиад с двумя десятками соматофилаков в полном вооружении, оградивших царевен от увеличивавшейся с каждой минутой толпы восхищённых зевак. Когда около полудня царевны, опустошив корзины с дарами, возвращались домой, их сопровождало не меньше полутора сотен мужчин. Это навело Герею на некую мысль. Отослав Элевсину с рабынями в гинекей, она уединилась со встретившим их у входа Арсаменом возле домашнего Зевса и сделала распоряжения насчёт завтрашнего дня.
  После того как уехавший за Пролив Хрисалиск не вернулся до захода солнца, у обосновавшегося с двадцатью соматофилаками в Старом дворце Делиада отлегло от сердца, и мысли его обрели иное направление. Он решил, что сознается, что это он завладел предназначенными мёртвому скифскому царю сокровищами (разумеется, в одиночку - Ламаха он ни в коем разе не выдаст!), лишь в крайнем случае, - если деду не удастся раздобыть необходимый для выкупа Левкона талант золота. Но ведь ему наверняка удастся! Кто же из боспорских богачей откажется помочь вызволить Левкона?! А значит, необходимость в его золоте и его признании отпадёт. И ему самому, и особенно бедолаге Ламаху было бы очень обидно потерять это золото после стольких усилий. Ведь если эта золотая посуда всё равно окажется у скифов, тогда получится, что вся эта война была зря?
  
  Утром, как только стража открыла ворота Акрополя, Арсамен вручил одному из Делиадовых воинов письмо с печатью царевны Гереи и попросил как можно скорее доставить его управляющему Левконовой усадьбы у Железной горы Агафону. Хотя Делиад ещё почивал в одной из комнат верхнего этажа, воин посчитал за счастье и великую честь услужить царевне Герее. Проводив его до царской конюшни, Арсамен вышел из крепости и поспешил в пританей.
  Зайдя в комнату глашатаев, он сказал их начальнику, что царевна Герея желает сделать объявление для жителей Пантикапея. Через минуту пятеро из десяти столичных глашатаев, получив от Арсамена по листку папируса с текстом объявления и по диоболу вознаграждения, разошлись от пританея во все стороны, звучными, как медные трубы, голосами оповещая жителей столицы, что сегодня в полдень на агоре будет выставлен на продажу великолепный вороной жеребец пяти лет, прославленной бактрийской породы, принадлежащий царевичу Левкону, а также отборные и хорошо вышколенные рабы и рабыни из дворца и загородной усадьбы Левкона, которые продаются царевной Герей, чтобы собрать деньги на выкуп её мужа Левкона, коварно захваченного скифским царём Палаком. Последняя фраза разнесенного глашатаями по всему городу объявления гласила, что царевна Герея будет лично присутствовать на торгах.
  Нужно ли говорить, что выслушав объявление, чуть ли не все пантикапейские мужчины, бросив все свои дела, поспешили на агору. Задолго до полудня агора, всякая торговля на которой в этот день, словно в праздник, была прекращена, оказалась битком набита богатыми покупателями, желавшими посостязаться в щедрости на глазах у Гереи ради благого дела, и жадными до зрелищ бедняками, жаждавшими поглазеть хоть издали на божественно прекрасную супругу царевича Левкона и заодно выяснить, кто из богачей окажется щедрее. Именно на такой эффект и рассчитывала Герея.
  Из трёх десятков домашних рабов Герея вместе с Арсаменом отобрала для продажи семнадцать - девять рабов и восемь рабынь. Из четырёх десятков находившихся в Левконовой усадьбе рабов она велела пригнать к полудню на агору тридцать пять - благо, все работы в полях, садах и виноградниках к тому времени были закончены.
  Незадолго до полудня, одетая в чёрное траурное платье и окантованную узким серебряным узором фиолетовую головную накидку, Герея спустилась в сопровождении дочери в андрон, где её с растущим нетерпением дожидался Делиад. Украшений на ней, как всегда, было немного: оправленные в серебро висячие жемчужные серьги в ушах, тонкая золотая цепочка на будто выточенной из розового мрамора шее, на которой висела скрытая под накидкой на высокой груди ониксовая гемма с парными профилями царевича Левкона и её самой десятилетней давности - подарок Левкона, с которым она никогда не расставалась, да по золотому перстню на средних пальцах рук (на правой - с профилем мужа на голубом сердолике, на левой - с бирюзовым портретом дочери в анфас). Опершись на руку племянника, она вышла из дворца и забралась в ждавшие у входа широкие носилки с длинными позолоченными ручками, украшенными на концах пышногривыми львиными головами, с четырьмя львиными лапами под днищем. Резные позолоченные стойки в руку толщиной и в два локтя высотой, с которых глядели на все четыре стороны, хищно разинув острые клювы и раскинув в стороны крылья, четыре золотых орла, поддерживали расшитую золотыми листьями и цветами тёмно-красную замшевую крышу и свисающие с неё пологи из того же материала. Заботливо укутав ноги тётушки в серебристые соболиные меха, Делиад скомандовал выступать.
  Четверо рослых, мускулистых, коротко стриженых рабов в чистых серых хитонах и грубых кожаных башмаках плавно подняли драгоценную ношу на плечи. Пятнадцать вооружённых копьями, мечами и щитами соматофилаков пошли в колонне по три впереди носилок, столько же - сзади, и ещё двадцать - в два ряда по бокам. Позади соматофилаков, сбившись в кучу, потащились под присмотром пары надсмотрщиков отобранные на продажу рабы и рабыни. Бросая прощальные взгляды на Старый дворец, где, несмотря на строгий нрав и требовательность Гереи, жилось им очень даже неплохо, на глядевших им вслед, стоя между колоннами, Арсамена и плачущую от жалости Элевсину, рабыни обливались молчаливыми слезами; рабы тоже шли с угрюмыми лицами и мокрыми глазами как на казнь, понимая, что скоро для них начнётся совсем другая жизнь, в которой многим доведётся хлебнуть полной чашей горького лиха...
  
  Около полудня через Скифские ворота в Пантикапей въехал рысью отряд всадников. Впереди скакали бок о бок боспорский гиппарх Горгипп и сын Посидея Главк, въехавший два часа назад в ворота Длинной стены в качестве посла, уполномоченного Палаком засвидетельствовать мирную клятву басилевса Перисада. Вслед за Главком и десятком его телохранителей за Длинную стену проехала кибитка Перисадова казначея и посла Деметрия, отпущенного без задержки Палаком из Неаполя, после того как привезенное им золото и серебро было тщательно осмотрено и взвешено, и две сотни охранявших его сатавков. На вопрос Горгиппа, где же царевич Левкон, Главк, глядя искренними глазами в глаза Горгиппу, ответил, что царевич остался ещё на несколько дней в Неаполе погостить у Посидея. Как видно, он был уверен, что на Боспоре ещё не знают о пленении Левкона.
  Горгипп не счёл нужным его разубеждать и воспользовался случаем, чтобы лично сопроводить с почётом Палакова посла в Пантикапей. С сотней меотов и десятком сайев они умчались лихим галопом от неспешно катившего к столице в кибитке Деметрия и сатавков.
  Загибавшаяся дугой от Скифских ворот к агоре вдоль обросшей домами, как корабельное днище ракушками, двугорбой Пантикапейской горы Скифская улица была непривычно тиха и безлюдна как для разгара погожего дня. Гекатонтарх охранявших ворота соматофилаков, обменявшись приветствиями с гиппархом, пояснил, что весь город сейчас на агоре, где царевна Герея выставила на продажу Левконовых коней и рабов, чтобы собрать деньги на выкуп мужа у скифов. Главк изумлённо дрогнул бровями и потупил глаза: услышанное стало для него неприятным сюрпризом. Не взглянув в его сторону, Горгипп обрушил плеть на взмыленный бок коня. Грохоча четырьмя сотнями копыт по камням мостовой, отряд понёсся галопом к агоре.
  Ещё шагов за тридцать до агоры Скифская улица оказалась запружена народом. Сделав знак своим воинам оставаться на месте, Горгипп и Главк, требуя дать дорогу, направили коней в серо-коричневую стену людских спин. С трудом добравшись до северо-западного угла агоры, они оказались возле жердевой загородки, в которой держали пригнанный на продажу двуногий скот (для четвероногого скота в Пантикапее имелся отдельный рынок к северу от агоры). С дальней от них стороны загородка примыкала к дощатому помосту в два локтя высотой, с которого и происходила торговля рабами. Но сейчас помост был пуст, а в загородке скифский конюх вываживал по кругу единственного, чёрного, как смола, жеребца. Но на красавца коня почти никто не смотрел: подобно тому, как глаза застигнутых вдали от берега ночным мраком моряков приковывает к себе спасительный огонь маяка, так все взгляды на агоре были обращены на возлежавшую в роскошных носилках на плечах атлетичных рабов по ту сторону помоста неземной красоты женщину, благожелательно и печально взиравшую через раздвинутые занавески на благоговейно притихшую толпу. Два ряда соматофилаков с поднятыми копьями и сомкнутыми щитами ограждали носилки царевны от натиска толпы. Главк почувствовал, что не в силах оторвать взгляд от бледного лица и колдовских миндалевидных глаз красавицы, устремившихся поверх толпы, казалось, прямо на него. Дыхание Главка внезапно перехватило, неслышное прежде сердце гулко заколотилось в груди, из живота к лицу прихлынула горячая волна, словно от выпитой залпом чаши крепкого вина. Нет, недаром супругу царевича Левкона называют боспорской Афродитой!
  В первых рядах, впритык к загону, рабскому помосту и щитам соматофилаков, важно опираясь на украшенные вычурной резьбой, слоновой костью, серебром и золотом посохи, стояли закутанные в дорогие хламиды богачи. Прослойкой между ними и простыми зеваками служили сопровождавшие богачей рабы, легко узнаваемые по непокрытым, коротко стриженым головам и именным ошейникам. Углядев возле помоста, где к нему примыкает загородка, тестя Молобара, Горгипп, тесня рабов, направился к нему. Толпа послушно раздвигалась перед мощногрудым белым конём гиппарха и тут же, как вода за кормой корабля, смыкались за куцехвостым крупом буланого мерина его одетого в богатый скифский наряд спутника, в котором многие узнали неоднократно посещавшего Пантикапей (последний раз совсем недавно - в канун войны) младшего сына знаменитого Посидея из Неаполя.
  Когда Горгипп и Главк въехали на площадь, торг уже начался, поэтому никто, кроме тех, на кого они наезжали, не обращал на них внимания - все были поглощены происходящим у загона.
  Первым продавали бактрийского жеребца вместе с молодым конюхом-скифом, которого одного полудикий жеребец подпускал к себе. Перед началом торгов нанятый Делиадом рыночный зазывала объявил, что торг будет вестись только на золотые монеты, поскольку для выкупа царевича Левкона требуется именно золото. Сохранившие в своих тайниках золотые статеры и дарики местной и заморской чеканки ценители породистых коней стали наперебой выкрикивать свою цену. Начав со скромных десяти статеров, цена быстро взлетела до пятидесяти. Покупатели один за другим сходили с дистанции. Толпа, затаив дыхание, словно в театре следила вместе с Герей за ходом состязания. Кто-то прибавлял к предыдущей цене всего один статер, другой повышал планку сразу на пять или десять статеров. После пятидесяти статеров в игре осталось только четверо толстосумов, после шестидесяти - всего двое: Молобар и этнарх сатавков Оронтон, лишь два дня назад вернувшийся с большей частью сатавков из-за Пролива.
  Подъехав вслед за Горгиппом к помосту, Главк ненадолго оторвался от созерцания Гереи, чтобы бросить взгляд на жеребца, и сразу узнал в нём вороного юного сына вождя напитов Савмака, погибшего при штурме Феодосии. Главк был одним из тех, кто подходил под Феодосией к вождю Скилаку с просьбой продать Ворона и получил вежливый отказ. И вот, непонятно каким образом, этот жеребец оказался в загороже на пантикапейской агоре. Скрепя сердце отказавшись от мысли посостязаться за Савмакова коня (у него и близко не было с собой столько золотых монет), Главк решил добавить в торг огня и громко зашептал Горгиппу, что знает этого коня: на нём его прежний владелец месяц назад выиграл труднейшую скачку вокруг Неаполя у тридцати самых резвых коней Скифии.
  Молобар и Оронтон, хорошо слышавшие эти слова, прибавляли к цене друг друга по пять статеров, пока Оронтон не огласил умопомрачительную сумму в 90 статеров.
  - Этнарх сатавков Оронтон даёт девяносто золотых монет за великолепного бактрийского жеребца! Кто готов предложить больше?.. Ну хоть на одну монету!.. Кому достанется самый резвый конь Скифии, достойный носить на своей спине самого басилевса?! - надрывался с помоста наёмный продавец, то и дело опасливо косясь на водимого по кругу злого жеребца.
  - Даю сто! - негромко выкрикнул в напряжённой тишине Горгипп, видя, что Молобар молчит, и жеребец вот-вот достанется Оронтону.
  - Наш славный гиппарх Горгипп, как никто другой знающий толк в лошадях, даёт сто золотых статеров за чудо-жеребца! - радостно возгласил продавец. - Чем ответит этнарх Оронтон? Даст ли он хотя бы статером больше?.. Ну, всего один статер!
  - Нет! Пусть Горгипп владеет жеребцом, - отвернувшись с досадой от загона, признал своё поражение Оронтон, огорчив донельзя стоящих за спиною сыновей.
  Толпа приветствовала довольного победителя шквалом рукоплесканий. Герея вознаградила обратившего на неё радостный взгляд Горгиппа благодарным кивком и улыбкой.
  Теперь настал черёд принадлежащих Левкону и его жене рабов.
  Довольный зазывала, метнув преданный взгляд на Герею, отступил на ближний к ней угол помоста и дал знак надсмотрщикам загонять на помост первую партию ждавших своего часа в тени навеса позади загорожи и помоста домашних рабов и рабынь. Развернув приготовленный для него на папирусном листе список, он стал громким поставленным голосом зачитывать имена, возраст, племенную принадлежность и род занятий выстроившихся в ряд на краю помоста рабов и рабынь, а толпившиеся внизу покупатели выкрикивали свою цену. Тут торги пошли побыстрее.
  Если несколько покупателей называли одинаковую цену, и никто не желал платить больше (что случалось довольно редко), распорядитель торгов определял, кому из них достанется приглянувшийся раб или рабыня с помощью жребия, пряча в одном из кулаков "счастливый" обол. Желание выручить из скифского заточения царевича Левкона и присутствие на торгах его прекрасной даже в скорби и горести супруги побуждало покупателей не мелочиться. За какой-нибудь час все выставленные Гереей на продажу рабы обрели новых владельцев. В сумме Герея получила за полсотни рабов 533 статера. Вместе с сотней статеров, вырученных за жеребца, это составило больше двенадцати мин золота - пятую часть таланта. Можно было надеяться, что вместе с тем, что Хрисалиск привёз из Феодосии, и что ему удастся раздобыть за Проливом, этого окажется достаточно, если же нет, то Герея, в крайнем случае, готова была продать и свою любимую загородную усадьбу.
  После того как Горгипп одним ударом победно завершил спор за вороного жеребца, Молобар, повернувшись спиной к загону, недовольно сдвинув седые кустистые брови, поинтересовался у лучащегося самодовольной улыбкой зятя, почему он покинул своих воинов.
  - Война окончена, отец, - спокойно ответил Горгипп. - Получив наше золото и серебро, Палак поклялся жить с нами в мире и послал нашего доброго друга Главка выслушать клятву басилевса Перисада.
  - Радуйся, почтенный Молобар, - приложив правую руку к сердцу, приветствовал Главк с седла боспорского архистратега лёгким поклоном и улыбкой, вынужденно оторвавшись от созерцания Гереи.
  - Радуйся, Главк, - чуть заметно кивнул в ответ Молобар, и не подумав разгладить нахмуренный лоб. - Как поживает твой досточтимый отец?
  - Благодаря милости богов, хорошо. Он желает тебе здоровья и долгих лет жизни.
  - Благодарю. Передашь ему такие же пожелания и от меня.
  - Я решил лично сопроводить везущих радостные вести из Неаполя Деметрия и Главка к басилевсу, - пояснил после обмена Главка и Молобара любезностями Горгипп, - и вижу, поспел как раз вовремя, а то этот вороной красавец чуть было не уплыл в чужие руки... И к тому же, отец, я соскучился по жене и сыну, - громко добавил он, осклабившись в спину двинувшегося сквозь толпу в направлении Акрополя тестя.
  После того как рабы были распроданы, и новые владельцы выстроились в очередь к укрывавшимся под портиком за помостом рыночным грамматам, чтобы вручить надсмотрщику Гереи деньги и оформить по всем правилам купчую, Горгипп и Главк смогли подъехать ближе к носилкам и почтительно поприветствовать супругу царевича Левкона поверх высоких гребнистых шлемов охраняющих её соматофилаков. Узнав, что Главк направляется к басилевсу в качестве посла царя Палака, Герея, сверкнув на него из-под длинных ресниц обжигающими зелёными лучами, попросила проводить её до ворот Акрополя: она хочет расспросить его о своём муже.
  Пока Герея переговаривалась с Главком, Делиад, ласково похлопывая ладонью по гладкой белой шее Горгиппова красавца коня, предупредил гиппарха, что жеребец, которого он купил, невероятно строптивый и упрямый.
  - Прежний хозяин скиф так его воспитал, что он не позволяет никому другому на себя сесть. Мой декеарх Ламах, попытавшийся его укротить, едва не погиб.
  - Да я вижу по его крупу, что конь с норовом. Ну ничего, я уж как-нибудь сумею с ним поладить, - ответил Горгипп с самоуверенной улыбкой.
  Чтобы не теснить народ, который и не думал расходиться с агоры, пока там оставалась Герея, Делиад направил окружающих носилки соматофилаков в ближайшую улицу. Главк держался слева от носилок, впритирку с алыми щитами шагавших сбоку попарно соматофилаков, рядом с ним пристроился Горгипп, за которым Ашвин, ещё не понявший, что его продали вместе с Вороном новому хозяину, не отрывая зачарованного взгляда от полулежавшей в носилках на вышитых золотом алых подушках черноволосой красавицы, вёл под уздцы жеребца.
  С повёрнутой вправо головой, никого вокруг не замечая, Главк рассказывал ласкавшей его томным взглядом Герее, что царевич Левкон живёт в доме его отца Посидея на правах самого дорогого гостя; по утрам и вечерам читает научные книги и ведёт с его отцом учёные беседы, а днём ездит с Палаком в степь на звериную травлю - Палак показал ему, как скифы охотятся с ловчими птицами. Услыхав, что Палак возит Левкона на охоту, Герея внутренне затрепетала, ведь во время скачек по степи с ним может произойти любое несчастье - случайное или подстроенное!
  - Но почему же Палак не отпустил Левкона, после того как Деметрий привёз ему обещанное золото и серебро? - спросила Герея.
  - Дело в том, царевна, что твой муж побился об заклад с Палаком, что ты настолько его любишь, что не побоишься сама приехать за ним в Неаполь, - пояснил глухим от волнения голосом Главк. - Палак не поверил этому и сказал, что если такое случится, он даст Левкону в награду целый талант золота. Если же ты не приедешь, то уже Левкон должен будет уплатить Палаку талант золота, что, на мой взгляд, справедливо.
  - Левкон не мог дать такое обещание, - усомнилась Герея. - Он прекрасно знает, что даже если бы я захотела приехать, то не смогла бы этого сделать - меня не выпустит из города Перисад. Как видишь, я шагу не могу ступить из своего дома без его соматофилаков.
  - Тем не менее, царевна, я собственными ушами слышал, как царевич Левкон похвалялся во время пира любовью и преданностью своей жены, - не моргнув глазом солгал Главк. - Ты сможешь убедиться в этом, когда прочтёшь его письмо, которое он передал с вашим послом Деметрием.
  - Наверное, его к тому времени успели здорово напоить "по-скифски"! - язвительно предположила Герея.
  - Скрывать не стану: вина к тому времени и вправду было выпито немало, - подтвердил Главк.
  - Вот видишь! По нашим законам клятвы и обещания, сорвавшиеся с пьяного языка, считаются недействительными. Проснувшись утром, Левкон, наверняка, и сам не помнил, что спьяну наговорил вечером во время пира.
  - У скифов, прекрасная царевна, другие законы. Обещание, данное при свидетелях, надо выполнять... А что если я расскажу об этом басилевсу Перисаду? Разве он не отпустит тебя со мной на несколько дней в Скифию, чтобы поскорее вернуть себе младшего брата с талантом золота в придачу?
  Несколько секунд поразмыслив, Герея попросила воинов, шагавших слева от носилок, немного поотстать, так как ей нужно сказать кое-что послу Главку по секрету. Когда Главк, повинуясь призывному взмаху её руки, подъехал впритык к носилкам, Герея придвинулась к самому краю, обдав его тонким ароматом благовоний, отнимающим разум и волю не хуже вина и конопляного дыма.
  - Хочешь, я открою тебе одну тайну? - спросила она чуть слышно сквозь цокот копыт и мерную поступь грубых солдатских подошв по брусчатке склонившегося к ней с седла Главка. - Басилевс Перисад уже много лет безнадёжно влюблён в жену своего брата. Если Левкон не вернётся из Скифии, он будет этому только рад и сможет, наконец, жениться на мне. Поэтому он не продаст меня Палаку ни за какие деньги.
  Вздохнув, Герея опять отодвинулась от порозовевшей щеки Главка вглубь носилок.
  - Раз уж так вышло, Палак получит ещё один талант золота, но не меня. Объясни это своему царю, милый Главк. Пожалуйста, помоги мне вернуть моего мужа!
  - Хорошо, прекрасная царевна, обещаю...
  Тем временем шествие, сопровождаемое сзади и подстерегаемое на каждом перекрёстке толпами влюблённых в Герею молодых людей, казалось, готовых следовать за своей богиней, забыв о пище и питье, хоть на край света, обойдя боковыми улицами агору, вышло на площадь перед входом на Акрополь. Здесь Герея попрощалась с Главком и Горгиппом и задёрнула боковую шторку. Приказав двум своим телохранителям, проехавшим сюда вместе с десятью сайями Главка со Скифской улицы более коротким путём, проводить купленного с вороным жеребцом скифского раба к своему дому на верхней террасе, Горгипп отпустил до утра остальных. Подождав, пока окружённые полусотней соматофилаков носилки скрылись в воротах Акрополя, он развернул коня и въехал вместе с Главком в Нижнюю крепость.
  После того как рабы опустили носилки с натруженных плеч перед входом в Старый дворец, Делиад любезно помог тётушке встать и проводил её в андрон. Спросив у встречавшего хозяйку у входа Арсамена, не передавал ли казначей Деметрий письма от Левкона, Герея попросила Делиада сходить в Новый дворец, узнать, приехал ли Деметрий, и попросить его заглянуть к ней, как только у него появится такая возможность. Оставив десяток соматофилаков охранять Старый дворец, Делиад приказал пентаконтарху Ктисту отвести остальных в казарму, сам же на полпути свернул к царской цитадели.
  К великой досаде метавшейся голодной тигрицей по опустевшему дворцу Гереи, обратно он вернулся не скоро. Лишь через два невыносимо долгих часа посланная сторожить у входа рабыня вбежала к не находившей себе от нетерпения места хозяйке с долгожданной вестью, что господин Делиад, госпожа Элевсина и казначей Деметрий приближаются к дворцу. Оглядев себя в зеркале и наложив на лицо маску спокойной доброжелательности, Герея направилась в андрон.
  Ответив любезной улыбкой на приветствия и добрые пожелания светившегося неподдельной радостью толстяка казначея, Герея поцеловала в лоб дочь и услала её в гинекей, сказав, что выслушает рассказ о её сегодняшних успехах позже. (Элевсина с девяти лет ходила в сопровождении любимой рабыни по утрам в царский дворец обучаться семи школьным наукам у придворного астролога и по совместительству царского учителя Аммония, поскольку без неё капризный царевич Перисад учиться напрочь отказывался.)
  С превеликим удовольствием приняв приглашение Гереи составить ей и Делиаду компанию за обеденным столом, Деметрий сообщил, что с утра у него не было во рту и макового зёрнышка, так как по приезде, даже не заглянув домой, он сразу поспешил в царский дворец.
  Войдя в трапезную, Герея предложила перекусить сегодня без лишних церемоний, сидя за общим столом. Умело скрывая своё нетерпение, прежде чем приступить к расспросам, Герея подождала, пока Деметрий и Делиад утолят голод (сама она к еде едва прикоснулась) и, омыв руки в поднесенном рабыней серебряном рукомойнике, возьмутся за кубки с вином. Тогда, наконец, Деметрий, блаженно улыбаясь и то и дело прихлёбывая вино, приступил к многословному рассказу о своей поездке в Скифию, мирной клятве царя Палака, короткой встрече с царевичем Левконом, стремительной езде из Неаполя в Пантикапей вместе с послом Палака Главком и только что завершившемся у басилевса совете, на котором, после его доклада и зачитанного им письма царевича Левкона, было единодушно решено, что басилевс Перисад не произнесёт перед Палаковым послом мирную клятву и не отпустит его из Пантикапея, пока царевич Левкон не пересечёт боспорскую границу.
  - Главк даже не был допущен к басилевсу, - продолжал разглагольствовать казначей, счастливый, что его опасная миссия столь успешно завершилась. - Аполлоний, выйдя от Перисада, сообщил ему о принятом решении и, как давний гостеприимец Посидея, предложил ему приют в своём доме. Главк попросил дозволения отправить гонца с письмом к Палаку и, разумеется, получил наше согласие.
  - А письмо Левкона Перисад оставил у себя? - спросила Герея.
  - Как раз нет. Басилевс велел отдать его тебе, царевна. Вот оно.
  Сунув руку за отворот тёплого дорожного кафтана, Деметрий протянул Герее свёрнутый в трубку примятый папирусный лист. Тут же сообразив, что Герея желает остаться одна, Деметрий встал с кресла, поблагодарил хозяйку за прекрасное угощение и попрощался, сказав, что должен скорей обрадовать своим возвращением ждущих его дома жену и детей, выразив уверенность, что и царевич Левкон в самом скором времени вернётся домой.
  Поднявшаяся с кресла с благодарной улыбкой Герея попросила Делиада проводить гостя. Едва за ними опустился дверной полог, Герея, враз обессилев, рухнула обратно в кресло, развернула короткий папирусный лист и впилась в пляшущие перед глазами чёрные строки, написанные крупным незнакомым почерком.
  
  "Брат Перисад, племянник Перисад, жена Герея, дочь Элевсина - радуйтесь!
  Вышло так, что я задолжал повелителю скифов Палаку талант золота и считаю для себя невозможным покинуть Неаполь, прежде чем отдам долг. Прошу брата Перисада и всех моих друзей помочь моей жене Герее собрать требуемую сумму и передать её послу царя Палака Главку.
  Я, хвала милостивым богам, здоров и доволен гостеприимством царя Палака и Посидея, в доме которого живу, ни в чём не нуждаясь.
  Герею прошу слушаться во всём басилевса Перисада и Лесподия.
  Желаю всем радости и здоровья.
  С надеждой на скорую встречу, Левкон".
  
  ГЛАВА 9
  
  Не в добрый час покинули корабли с беглецами феодосийскую гавань, забыв впопыхах задобрить дарами повелителя морских глубин Посейдона и усмирительницу буйных ветров Афродиту Понтию. А может, это сама царица Гера разгневалась на Левкона за то, что похитил её любимицу у законного мужа.
  Не прошло и двух часов после того как корабли разошлись в открытом море, и раскачивавшееся над головой звёздное небо заволокли надвинувшиеся с высокого берега чёрные тучи, а дувший с северо-востока ветер на глазах усилился до штормового.
  Телесий, навклер плывшего на восток судна, посоветовавшись с кибернетом и келевстом, принял решение возвращаться, пока не поздно, назад в Феодосию. Спустившись на минуту в свою каюту, Телесий, взглянув на тесно прижавшихся друг к дружке на узкой койке Хрисалиска, Досифею и Мелиаду, вслушивавшихся с ужасом в растущий рёв ветра и тяжёлые удары волн о тонкую бортовую обшивку, беспомощно развёл руками.
  - Поступай, как считаешь нужным, навклер, - смиренно ответил Хрисалиск, понимавший, что противиться воле богов бессмысленно.
  - Ну, мы-то ещё что! - радостно сказал Телесий. - Волны и ветер скоро сами принесут нас обратно в гавань! А вот каково сейчас Диону даже подумать страшно - им-то волны и ветер не позволят вернуться в Феодосию!
  - Ну так они переждут бурю в одной из таврских бухт, - предположил Хрисалиск.
  - И-и-и, Хрисалиск, дорогой, что ты! - замахал руками Телесий. - Туда даже средь бела дня в тихую погоду не всякий сунется из-за подводных скал! А уж в шторм да тёмной ночью - это верная гибель! Вся их надежда сейчас на крепость судна, да на то, что буря их только заденет! - И навклер, прикрыв поплотнее дверь, поспешил наверх к своему кормчему, оставив Хрисалиска, Досифею и согнувшуюся в очередной раз на полу над медным тазом Мелиаду переживать уже не так за себя, сколько за Герею и Левкона.
  
  Столь же сильное беспокойство испытывал и Лесподий, слушая, как за закрытыми оконными ставнями хлещет дождь, а разгулявшийся после полуночи ветер со свистом раскачивает и гнёт кроны деревьев. Уплыли ли беглецы, как планировали, и если да, то не настигла ли их в море ещё б0льшая беда?
  Дождавшись утром пробуждения Филоксена, спавшего всю ночь под завывание бури на удивление крепко, Лесподий вошёл с пентаконтархами в его спальню, не торопясь разрезал мечом путы, которыми тот был привязан к кольцу в спинке кровати, и объявил номарху, что он свободен. Но прежде чем номарх покинет спальню и прикажет арестовать "мятежников", Лесподий предложил Филоксену хорошенько подумать и договориться по-доброму.
  - Оставить преступников, похитивших чужую жену, безнаказанными? - возмутился, правда, не слишком громко, Филоксен.
  - Ну, насколько я успел заметить, стать тебе настоящей женой она так и не успела, - ухмыльнулся Лесподий. - Конечно, если бы мы помогали сынку какого-нибудь навклера или скифского этнарха, это одно. Но как мы могли отказать в помощи любимому сыну и наследнику Перисада, нашему будущему басилевсу? Ты бы на моём месте отказал?
  Филоксен промолчал.
  - Казнить нас, свободных граждан, по своей воле ты всё равно не вправе, да и не за что: мы никого не убили и даже не ранили. Раз уж так вышло, лучше тебе смириться с тем, что Герея для тебя потеряна навсегда, и не искать суда у басилевса, тем более, что там ты легко можешь превратиться из обвинителя в обвиняемого.
  - Это как же? - удивился Филоксен.
  - А так, что все мы отлично слышали, как ночью, когда началась буря, ты посылал проклятья на головы Левкона и Гереи, кричал, что раз Герея не досталась тебе, то пусть она не достанется никому, и призывал Посейдона и Эола утопить корабль Левкона и Гереи в море.
  - Неправда! Я такого не говорил.
  - Не просто говорил, а кричал, уж не знаю, наяву или во сне, но я, мои пентаконтархи и эфебы в соседней комнате всё прекрасно слышали. Фадий, Мосхион, подтвердите!
  - Да, отлично слышали, - закивали те головами, - как номарх в гневе призывал смерть на голову царевича Левкона.
  - Так что, если хочешь спокойно дожить старость в должности номарха, лучше и тебе и нам предать всё случившееся забвению и тихо разойтись с миром... Ну что, по рукам?
  И Лесподий протянул с табурета руку сидевшему нагишом напротив него на краю брачного ложа несостоявшемуся супругу Гереи. Помедлив, Филоксен протянул навстречу свою ладонь.
  - Ладно... Твоей... вашей вины здесь нет. Забудем об этом. Возвращайтесь в лагерь.
  Отпустив своих радостно ухмыляющихся помощников и эфебов по выходе из Филоксеновой усадьбы на трое суток по домам, сам Лесподий поспешил в порт, чтобы узнать о судьбе вчерашних беглецов. Оказалось, что Хрисалиск с женой и старшей дочерью всё ещё там - накатывавшие с грохотом на восточный мол водяные валы держали корабли в гавани. Благополучно вернувшись ночью в Феодосию, Хрисалиск укрыл жену и дочь от непогоды в одном из портовых ксенонов, а сам поспешил с дарами к Афродите Понтии и Навархиде, моля её уберечь и защитить Герею и Левкона, а затем, закутавшись в промокший паллий, отправился бродить в тревоге по набережной, где на него и наткнулся Лесподий.
  Хрисалиск привёл Лесподия в ксенон к жене и дочери (Мелиада еле-еле успела оправиться от кошмарной ночной болтанки на штормовых волнах), и там по его совету гекатонтарх написал лаконичное сообщение басилевсу Перисаду. О том, что Филоксен якобы посылал проклятия и призывал гнев богов на головы Левкона и Гереи, Лесподий, верный заключённой с номархом сделке, не упомянул. Лесподий поспешил домой к Фадию и, с сожалением прервав его отдых в кругу семьи, отправил в Пантикапей: очень важно было, чтобы басилевс узнал о случившемся не только от Филоксена (неизвестно, что он ещё там понапишет!) и, желательно, раньше, чем от него.
  Хрисалиск, который благодаря находчивости Лесподия мог теперь не опасаться мести Филоксена, решил задержаться в Феодосии пока не прояснится судьба Левкона и Гереи. Поселился он с Досифеей и Мелиадой в собственном доме у портовой стены, о котором не было известно Филоксену.
  
  Фадий не смог вручить донесение Лесподия лично басилевсу. Хилиарх соматофилаков Аргот, к которому дворцовая стража привела феодосийского пентаконтарха, вынудил отдать папирус ему. Прочтя его и допросив Фадия о подробностях дела, Аргот решил, что пока не отыщется Левкон, басилевса Перисада и басилису Камасарию следует оградить от излишних треволнений. В тот же день, не теряя времени, он ускакал вместе с Фадием и сотней телохранителей-сатавков в Феодосию, сказав Перисаду и Камасарии, что хочет навестить в Неаполе Посидея и присмотреть среди дочерей царя Скилура невесту для Гераклида.
  Допросив в лагере эфебов Лесподия (тот, как и Фадий, твёрдо стоял на том, что царевич Левкон показал им папирус с приказом выполнять любые его распоряжения и красной царской печатью, а уж подлинная та печать, или нет, не ему судить) и напугав своим внезапным приездом Филоксена (номарх пребывал в растерянности, граничившей с паникой; хорошо понимая, что ему грозит, если выяснится, что царевич Левкон в самом деле погиб, он клятвенно заверил Аргота, что не призывал проклятий на голову царевича - Лесподий со своими людьми всё это выдумал, чтобы оградить себя от его мести), Аргот велел, как только поутихнут волны, отправить вдоль таврийского побережья в Херсонес имевшиеся в его распоряжении военные корабли. Сам же он, успокоив Филоксена насчёт Лесподия, ничего не сказавшего и не написавшего о его угрозах Левкону, утром поскакал в Херсонес по суше, через Скифию, с тем, чтобы, буде царевич окажется там, уговорами или силой вернуть его вместе с беглой женой Филоксена домой на Боспор.
  Прискакав на другой день в Херсонес, Аргот узнал, что ни корабль Диона и никакие другие суда с Боспора туда пока не приходили. Навклеры двух феодосийских военных триер, прибывших в Херсонес через два дня с целым выводком торговых судов, скорбно потупив глаза, доложили супругу старой басилисы, что ни в бухтах таврского побережья, ни из расспросов экипажей встречных кораблей обнаружить судно Диона не удалось; только близ узкого гористого полуострова, известного среди моряков, как Ослиный Фаллос, вытянувшегося далеко в море к западу от Феодосийского полуострова, болтались в воде обломки какого-то судна. Конечно, можно надеяться, что буря утащила корабль Диона через море к берегам Пафлагонии или Фракии, но...
  С этими безрадостными вестями Аргот ускакал обратно на Боспор.
  В Неаполе Скифском, где ждали от него новостей Скилур и Посидей, почтив память исчезнувшего в морской пучине Левкона изрядными возлияниями, царь и его первый советник сказали Арготу, что нет худа без добра, и теперь наследником басилевса Перисада вместо недееспособного старшего сына станет Гераклид. А Скилур подкрепит притязания Гераклида женитьбой на одной из своих дочерей.
  Но на деле всё случилось не так, как задумывалось в Неаполе.
  По приезде в Пантикапей Аргот застал басилевса Перисада, окружённого басилисой-матерью Камасарией, ближайшими советниками и врачами, в постели, куда тот слёг вскоре после его спешного отъезда, когда до столицы долетели слухи из Феодосии о побеге царевича Левкона с похищенной прямо с брачного ложа женой номарха Филоксена в Херсонес и разразившейся в ту же ночь ужасной буре. Все глаза, и в первую очередь басилевса Перисада, с надеждой обратились на вошедшего Аргота, но по его сумрачному лицу тотчас стало понятно, что прибыл он не с добрыми вестями. Перисада, после того как рухнула его последняя надежда увидеть любимого сына, хватил новый удар. Он впал в беспамятство и, прожив с бессмысленно выпученными в потолок глазами ещё три дня, скончался.
  В тот же день соматофилаки, расквартированные вблизи столицы войска и собравшиеся в Новом дворце многочисленные вельможи присягнули на верность 27-летнему сыну покойного Перисаду, ставшему уже пятым басилевсом с этим популярным на Боспоре царским именем.
  Вопреки советам Скилура и Посидея, Аргот не стал добиваться на совете с Камасарией и вельможами царской диадемы для своего сына Гераклида. Возмечтав сам полновластно править Боспором подобно архонту Гигиэнонту столетней давности, он посчитал более выгодным возвести на трон Перисада. Ведь Гераклид скоро войдёт в возраст и, вполне вероятно, отец перестанет быть для него непререкаемым авторитетом, особенно, если попадёт под влияние красивой и властолюбивой жены, как нередко случается, тогда как ленивый и слабоумный любитель петушиных боёв Перисад до конца своих дней будет оставаться безвольной куклой в его руках. И вскоре после пышных похорон Перисада IV в роскошной царской усыпальнице недалеко от Скифских ворот, где покоились в резных саркофагах и гробах кости его прабабки - знаменитой красавицы Алкатеи, деда - басилевса Спартока V, отца - Перисада III и жены - понтийской царевны Арсинои, Аргот добавил к своим званиям супруга басилисы Камасарии, этнарха сатавков и начальника соматофилаков басилевса должности столичного архонта и боспорского архистратега.
  Такая узурпация власти очень не понравилась родственникам новой басилисы Апфии (она происходила из знатнейшей и богатейшей семьи Фанагории - второго по величине, богатству и значению города Боспорского царства, расположенного на другой, азиатской стороне Стенона), рассчитывавших, что новый басилевс возвысит их и разделит с ними кормило власти. Старший брат Апфии Гиликнид, надеявшийся, что Аргот уступит ему должность хилиарха соматофилаков, получив отказ, стал открыто выказывать своё недовольство. Аргот и Камасария решили проблему просто: пару месяцев спустя Апфия, к которой Перисад за семь лет супружества крепко привязался, получила от мужа развод по причине своего бесплодия и была отослана вместе с братьями в родительский дом в Фанагорию, а невестой Перисада V тотчас была объявлена его очаровательная 18-летняя тётка Клеомена. К этому времени горечь утраты Левкона в душе Клеомены помалу притупилась, тогда как желание стать басилисой и властвовать, никуда не делось. Быстро сообразив, что с дураком Перисадом это удастся ей тем легче, она без труда влюбила его в себя. Скоро они стали спать вместе - задолго до того, как истёк положенный год траура по Перисаду IV, и они официально стали мужем и женой.
  Одно было худо: так же, как и Апфия, Клеомена никак не могла зачать от Перисада. Как всегда в затруднительных ситуациях, молодая басилиса обратилась за советом и помощью к своему мудрому отцу. Поразмыслив, Аргот решил, что не мешает подстраховаться: ведь безжалостная Атропос могла в любой момент оборвать жизненные нити как его единственного законного сына Гераклида так и не отличавшегося крепким здоровьем Перисада, - примеров, когда чёрный демон смерти похищал людей во цвете лет, несть числа! Тогда трехсотлетняя династия Спартокидов прервётся, и его собственное положение фактического правителя Боспора станет ненадёжным. Поэтому будет не лишним, если его любимица Клеомена родит ещё одного наследника, именем которого, случись что, он мог бы править. К тому же рождение ребёнка, особенно мальчика, ещё крепче привяжет Перисада к Клеомене.
  Подобрав среди своих рабов схожего цветом волос и глаз с Перисадом, Аргот велел своему лекарю отрезать у него язык. После того как его рана зажила и раб оклемался, Аргот пригласил дочь навестить частенько хворавшую в последние годы (особенно - после трагической гибели её любимца Левкона) Камасарию в Старом дворце, и закрыл её на часок в одной из комнат с немым рабом. Клеомена и прежде частенько навещала родителей, когда с Перисадом, а чаще сама: Старый царский дворец, в котором она родилась и выросла, с его маленьким зелёным садиком, нравился ей гораздо больше мрачного и неуютного, особенно в зимнюю пору, Нового. Теперь же она стала проведывать столь кстати заболевшую матушку чуть не каждый день, оставляя ленивого домоседа Перисада тешиться охотой на мух (одно из любимейших его занятий), стрельбой из лука по голубям и воронам, игрой в кости и петушиными боями. После того как Клеомена благополучно понесла, Аргот услал немого раба в одну из отдалённых усадеб. (Избавляться от него насовсем было преждевременно: а вдруг родится девочка?)
  Узнав, что его долгие старания наконец увенчались успехом, и у его обожаемой Клеомены будет ребёнок, Перисад страшно обрадовался и возгордился. Что до Клеомены, то раз вкусив запретного плода и познав, насколько слаб и ничтожен её муж как любовник, она больше не хотела играть роль целомудренной жены. Скоро ей удалось завлечь в любовные сети приглянувшегося гекатонтарха охранявших Новый дворец соматофилаков - 35-летнего синда Молобара. По её просьбе он раздобыл для неё сонное зелье, которое она по вечерам подмешивала в вино и подпаивала Перисада и своих ночных служанок, после чего преспокойно предавалась любовным утехам с возлюбленным по соседству с супружеской спальней.
  Через год после свадьбы басилиса Клеомена родила ребёнка. К счастью, это оказался мальчик. На радость растроганной до слёз Камасарии, лично присутствовавшей при родах, она назвала его Левконом, отдав последнюю дань памяти своей первой любви и пообещав не помнящему себя от счастья Перисаду, что второго своего сына они назовут в его честь.
  А ещё через полтора года в скифском Неаполе и в Старом дворце Пантикапея состоялась, наконец, давно обещанная Арготу свадьба 21-летнего Гераклида, получившего по такому поводу от отца почётную должность гиппарха боспорской конницы, и прехорошенькой 13-летней дочери царя Скилура Сенамотис, выбранной самим женихом. (Скилур задержал эту свадьбу на три с лишним года из-за того, что Гераклид так и не стал после Перисада IV басилевсом, как было договорено с Арготом.)
  А через несколько дней после свадьбы умерла 70-летняя басилиса Камасария, давно ставшая обузой для Аргота. Среди эллинского населения Пантикапея и соседних городов тотчас поползли слухи, что старую басилису отравили приехавшие с невестой на свадьбу скифы. Скоро за ней, шептали с оглядкой из уха в ухо, в царскую усыпальницу за Скифскими воротами переберётся и сам басилевс Перисад с младенцем-сыном, и отравит их не кто иная, как Клеомена, расчищающая по приказу отца путь к трону для Гераклида. Эти нелепые, ни на чём не основанные слухи свидетельствовали о растущем среди эллинского и синдо-меотского населения Боспора недовольстве тираническим, разорительным правлением Аргота и его скифских ставленников-номархов.
  Честолюбивый Молобар, рассчитывавший с помощью Клеомены заполучить вожделенную должность хилиарха соматофилаков, после двух лет бесплодных ожиданий и обещаний узнал, что он далеко не единственный "жеребец" в "конюшне" любвеобильной басилисы. Однажды он услышал, как напившийся по случаю свадьбы Гераклида и Сенамотис гекатонтарх соседней сотни похвалялся в кругу приятелей россказнями о своих ночных забавах с ненасытной супругой дурачка Перисада. По хорошо знакомым ему деталям Молобар понял, что тот говорит правду. Поняв, что Клеомена водит его за нос, обманутый в своих надеждах Молобар решил отомстить.
  Периодически бывая в родной Синдике, Молобар знал о крепнущей с каждым месяцем за Проливом ненависти к узурпатору Арготу и захватившим власть над Боспором грабителям скифам. И в голове Молобара созрел план, как, воспользовавшись сложившейся ситуацией, низвергнуть Аргота и его клику.
  Явившись во время одной из поездок за Пролив вместе с отцом Мойродором - знатным и влиятельным синдом - тайком в фанагорийский дом Гиликнида, в котором жила отвергнутая Перисадом по велению Аргота басилиса Апфия, он предложил её братьям составить заговор против Аргота, обещая им единодушную поддержку синдов. После того как восстание восточнобоспорских городов и племён будет подготовлено, Молобар брался переправить в Фанагорию басилевса Перисада.
  Решительный момент настал в начале следующей весны, когда подходил к концу пятый год номинального правления Перисада V. К этому времени Молобар нашёл себе верных сторонников среди воинов своей сотни, а также среди проживающих в Пантикапее соплеменников-синдов.
  В одну из ночей, когда настал черёд сотне Молобара охранять цитадель с Новым дворцом, оставив на лестнице у входа семь вовлечённых им в заговор соматофилаков, Молобар вошёл около полуночи в покои басилевса. Повиснув у него на шее, Клеомена осыпала его жаркими поцелуями и упрёками, почему он так медлил. Из завешеной толстым пологом спальни слышался громкий храп усыплённого, как обычно, изрядной порцией вина со снотворным Перисада. Изнемогая от нетерпения, Клеомена втащила возлюбленного в соседнюю комнату и, опустившись перед ним на колени, принялась со знанием дела готовить к предстоящему жаркому бою его орудие. Расстаравшись напоследок, Молобар от усердия покрылся испариной. Окропив обильным семенем живот и грудь возлюбленной и чуть переведя дух, он сказал с улыбкой, что его конь после столь резвой скачки нуждается в водопое.
  Подойдя к столику в углу комнаты, на котором, как всегда, стояли круглый узкогорлый кувшин со сладким вином, серебряная гидрия с водой, две глубокие мегарские вазы с финиками и фигами и пара высоких позолоченных канфаров, он наполнил канфары вином напополам с водой. Заслонившись спиной от раскинувшейся в блаженной истоме на мягкой кушетке Клеомены, с довольной улыбкой втиравшей в гладкую алебастровую кожу живота и груди пролитое им "молочко", Молобар быстро вынул припрятанный за пазухой под обшитой стальной чешуёй кожаной туникой (он оставался в форме и скификах - только аккуратно положил на стул у двери свой красный гиматий, украшенный гривой чёрных конских волос шлем и обшитый рельефными серебряными фигурками хищных зверей пояс с мечом) зелёный стеклянный флакон размером с большой палец и вылил его содержимое в один из канфаров. Спрятав пустой флакон обратно за пазуху, он вернулся к басилисе.
  Протянув ей с почтительным поклоном и обожающей улыбкой один из канфаров, он предложил выпить за то, чтобы боги навсегда оставили её такой же молодой и неотразимо прекрасной, как сейчас. Клеомена засмеялась, довольная его пожеланием, и они, глядя в глаза друг другу, медленно осушили свои кубки, выплеснув по традиции несколько последних капель на пол для богов. Бросив пустой канфар на устилающий пол мягкий ковёр, Молобар опустился перед Клеоменой на колени, сдавил в ладонях её продолговатые упругие груди и принялся нежно целовать её губы, щёки, подбородок, шею, плечи, груди. По мере того, как он спускался всё ниже, хватка её рук у него на затылке становилась всё слабее. Наконец тонкие пальчики выскользнули из его густой, жёсткой, как конская грива, шевелюры, и её руки бессильно легли на кушетку.
  Оторвав губы от её тщательно выбритого розового лона, Молобар с минуту молча вглядывался холодным взглядом в её помертвевшее лицо, приоткрытый маленький рот и закрытые глаза на поникшей на плечо голове. Обдумывая похищение басилевса, он долго колебался, чем опоить Клеомену - снотворным или ядом? В конце концов, жалость к бывшей возлюбленной взяла верх, подкреплённая тем соображением, что Клеомена ещё должна будет повиниться перед Перисадом и признаться, что сын Левкон прижит ею не от басилевса, и он сделал выбор в пользу сонных капель.
  Убедившись, что зелье подействовало как нельзя лучше, Молобар встал с колен, подпоясался, накинул на плечи гиматий, надел шлем и вышел из комнаты. Бесшумно приоткрыв массивную створку входных дверей, он поманил томившихся на лестнице соучастников. Оставив двоих, как положено, на страже снаружи, гекатонтарх провёл остальных пятерых в спальню басилевса. Следуя его молчаливым указаниям, воины завернули крепко спящего Перисада в бархатное покрывало, оставив открытым только лицо, и опустили с ложа на разостланный на полу ковёр. Отрезав широкий лоскут покрывавшей царское ложе льняной простыни, Молобар заткнул рот басилевса кляпом; ничего не поделаешь - иначе он поднял бы на ноги своим раскатистым храпом всю стражу на стенах Акрополя и всех собак в городе. Повинуясь молчаливому жесту гекатонтарха, четверо соматофилаков взялись за углы ковра и, поднапрягшись (Перисад был тяжёл, как хорошо откормленный боров), понесли его через переднюю, в которой, прильнув друг к дружке, беспробудно спали в углу, возле высокого сундука с царским бельём и одеждой, две дежурных служанки, в андрон, тогда как пятый, идя впереди, открывал перед ними двери.
  Проводив их взглядом до дверей, Молобар зашёл в соседнюю комнату, легко поднял на руки Клеомену, занёс её в спальню и уложил на середину широкого пустого ложа. Накрыв её по шею пуховым одеялом, он тщательно сдвинул парчовые пологи балдахина и поспешил вслед за своими воинами.
  Забрав тех двоих, что стояли в полном вооружении на входе, они понесли похищенного басилевса из андрона полутёмными дворцовыми переходами к тесной винтовой лестнице для слуг (Молобар, сжимая в руке яблоко меча, шёл впереди) и спустились в пустую в этот полночный час поварню на нижнем этаже, в южной стене которой имелась небольшая, выходящая наружу дверца, ключи от которой имелись у дворецкого, у начальника царских телохранителей и в караульной комнате.
  Выйдя со своей ношей наружу, семеро соматофилаков во главе с Молобаром оказались на узком карнизе крутосклонной, правда, невысокой скалы у подножья дворцовой цитадели и кое-как спустились в темноте на ощупь (луны на затянутом рваными облаками небе не было, а огня они с собой, понятное дело, не взяли) по узкой крутой тропинке к расположенной неподалёку южной стене Акрополя. Стараясь двигаться как можно бесшумнее, они понесли спящего басилевса по тянущейся под стеной узкой, но ровной дороге на восток. Благополучно миновав погружённый в сон Старый дворец - опасное обиталище Аргота, его сына Гераклида и юной невестки - они вошли в чёрный зев юго-восточной угловой башни и поднялись на стену Акрополя.
  Неприступные снаружи, башни и стены Акрополя охранялись обленившимися соматофилаками чисто символически. Два десятка стражей (из другой, не Молобаровой сотни) располагались в башне у главных ворот, и пятеро из них раза два за ночь обходили с факелами стену по кругу.
  Прихватив припрятанные в башне минувшим вечером верёвки, беглецы кое-как протащили свою тяжёлую ношу ещё около сотни шагов по узкому пряслу завернувшей в северную сторону стены. Наконец они оказались напротив священной оливковой рощи на задворках храма Аполлона Врача. Всё вокруг, хвала богам, пока было тихо и спокойно.
  По команде Молобара воины обвязали безмятежно спящего Перисада верёвками под мышками и под коленями и аккуратно спустили его вчетвером на плоскую крышу приткнувшегося к подножью акропольской стены дома, хозяин которого был соучастником заговора, - на руки спустившимся туда первыми товарищам. Молобар покинул Акрополь последним, легко соскользнув вниз по сдвоенной верёвке, зацепленной серединой за мерлон. Оказавшись на крыше, потянув за один конец, он сбросил верёвку вниз, дабы скрыть место побега и не навлечь подозрений на хозяина дома.
  Погрузив не подозревающего о своих опасных приключениях басилевса (будь он в сознании, то ни за что бы не решился на побег - это Молобар, зная малодушный характер Перисада, понял сразу) в ждавшие во дворе крытые женские носилки, четверо окружённых соматофилаками рабов хозяина дома быстро понесли его вниз по узким, крутым, тёмным улочкам.
  Пройдя через одни из трёх портовых ворот, охраняемые вовлечёнными в заговор синдами, носильщики, предводительствуемые суровым гекатонтархом соматофилаков, доставили свою грузную ношу к одному из крайних причалов в южной части гавани, у которого покачивался на приколе, будто рвущийся с поводка нетерпеливый конь, большой рыболовный баркас. Вместо мирных пантикапейских рыбаков, в трюме баркаса скрывался отряд вооружённых фанагорийцев во главе с младшим братом Гиликнида и Апфии Гегесиппом. Как только четверо рабов с носилками и восьмеро соматофилаков оказались на палубе, баркас незамедлительно отчалил. Спящего точно убитый Перисада спустили на ковре в пропахший рыбой трюм, а носилки, дабы не привлекать внимания, тотчас полетели за борт. Два десятка крепких парней взялись за вёсла, и баркас стрелой полетел сквозь накатывающие с Эвксина пенные валы к восточному берегу...
  Пробудившись утром после долгого и беспокойного сна, Перисад вдруг обнаружил себя в незнакомой спальне, а в сидящей у изголовья женщине, нежно сжимающей в ладонях его руку, вместо привычной и ожидаемой Клеомены, с изумлением узнал свою прежнюю отвергнутую супругу Апфию.
  Явившийся на зов Апфии вместе с Гегесиппом и Молобаром Гиликнид пояснил ошарашенному и напуганному Перисаду, что Аргот недавно отравил старую басилису Камасарию и задумал отравить с помощью подлой изменницы Клеомены и его, Перисада, чтобы посадить на боспорский трон своего сына Гераклида. Но отважный гекатонтарх Молобар вовремя узнал об этом и ночью тайком увёз его из Пантикапея, где его ждала неминуемая гибель, за Стенон, и теперь Перисад находится в своём фанагорийском дворце в полной безопасности, в окружении своей горячо любящей супруги, верных друзей и многочисленных преданных ему войск.
  Как только Гиликнид предъявил басилевса Перисада гражданам Фанагории и посланцам других восточнобоспорских городов и племён, те немедленно восстали против тирании ненавистного Аргота, низложив назначенных им номархов. Аргот, разумеется, не признал себя побеждённым и потребовал вернуть Перисада в столицу. На Боспоре началась гражданская война.
  Перисад назначил своего решительного спасителя Молобара архистратегом - главнокомандующим восточнобоспорских войск. Гиликнид стал хилиархом соматофилаков - отборного отряда телохранителей басилевса. Воспользовавшись тем, что на сторону законного государя перешёл весь боспорский военный флот и большинство небольших городов на европейском берегу, Молобар вскоре переправился через Пролив, завладел всем столичным номом (между Проливом и Ближней стеной) и осадил Пантикапей.
  Аргот попросил помощи у скифского царя Скилура, и тот не замедлил послать на Боспор 20-тысячное войско во главе со старшим сыном Марепсемисом, к которому присоединились и десять с лишним тысяч их боспорских соплеменников сатавков. С их прибытием к Ближней стене (в пределах видимости из Пантикапея) Аргот нанёс внезапный удар от Скифских ворот к воротам Ближней стены, овладел ими и впустил в сердце страны войско Марепсемиса. Будучи не в силах противостоять в открытом бою куда более многочисленной скифской коннице, Молобар поспешил переправить своё войско обратно за Пролив. Поддержавшие его противников малые города западного Боспора, населённые главным образом эллинами, были отданы мстительным Арготом на разграбление скифам. Однако пути на восточный берег для Аргота и Марепсемиса не было: во-первых, потому, что у них не было кораблей (не беда - можно дождаться зимы и переправиться на тот берег по ледяному мосту!), а во-вторых, потому, что мудрый Скилур запретил сыну переходить на тот берег, задумав разделить Боспорское царство надвое: после того, как они ослабнут в долгой взаимной борьбе, можно будет спокойно присоединить западную часть Боспора в той или иной форме к Скифскому царству.
  И в этот момент, на исходе весны, в Фанагории вдруг объявился воскресший из небытия младший брат басилевса Перисада Левкон.
  
  ...Застигнутый возле Ослиного Фаллоса стремительно налетевшим вихрем, навклер Дион из двух зол выбрал меньшее: отказавшись от мысли искать в непроглядной темноте укрытие у таврских берегов, он положился на крепость своего судна, опытность команды и милость богов, которым всю ночь, между сдобренными отборной моряцкой руганью выкриками приказаний, обращал мысленно самые горячие мольбы и обещания щедрых даров и обильных жертвоприношений, если удастся добраться до берега живыми. И похоже, мольбы навклера и его моряков, а может, его царственного попутчика (несколько самых ценных украшений из шкатулки Гереи в разгар шторма полетели в чёрные воды разбушевавшегося Эвксина), были услышаны.
  Когда наступил долгожданный рассвет, ветер стих так же внезапно, как и налетел, буря унеслась вместе с чёрными дождевыми тучами дальше на запад, оставив потрёпанное, изломанное, полузатопленное, но живое судно раскачиваться, словно щепка, на волнах посреди безбрежной морской равнины. Поскольку вершины Таврских гор на севере не просматривались, Дион, посоветовавшись с кибернетом, сделал вывод, что за ночь буря уволокла их далеко на юго-запад, и южный берег должен быть ближе любого другого. И точно - вскоре над тонкой расплывчатой линией южного горизонта, куда держала курс на вёслах лишившаяся мачты и почти всей надпалубной оснастки "Амфитрита" (так назывался корабль Диона), показались неровные зеленовато-бурые очертания гор. Бичи надсмотрщиков в трюме чаще и энергичней защёлкали по голым спинам вёсельных рабов. Подплывши ближе, Дион и его повеселевшие моряки узнали побережье Пафлагонии. Поздним вечером корабль на последнем издыхании вполз в освещённую маяком гавань эллинского города Амастрида.
  Левкон и Герея, оба измученные "посейдоновой болезнью", с самого отплытия ни разу не покинули каюту навклера, решив, что если им суждено умереть, пусть смерть застигнет их в объятиях друг друга. Щедро наградив Диона за своё спасение толикой золота, которой с лихвой должно хватить на восстановление корабля, Левкон и закутанная с головы до пят в тёмную накидку Герея поспешили сойти на берег, как только борт "Амфитриты" коснулся причала.
  Переночевав на расшатанном топчане в тесной, грязной комнатке одного из портовых ксенонов (оба собирались всю ночь без устали предаваться любовным утехам, продолжая начатое ещё сутки назад в каюте "Амфитриты", но после первой же неистовой атаки усталость взяла своё, и они сами не заметили, как погрузились в глубокий сон), утром они отправились вместе с Дионом на местный теменос (лицо Гереи по-прежнему было прикрыто по самые глаза от сторонних глаз накидкой - таково было желание Левкона), где принесли щедрые дары всем богам и богиням, спасшим их от гибели в море, и обменялись у алтаря Геры супружескими клятвами.
  Вручив Диону на выходе с теменоса наскоро написанные письма для передачи их по возвращении на Боспор Хрисалиску и басилевсу Перисаду, Левкон попрощался, и уже час спустя византийский корабль, с раздутым попутным ветром красно-белым полосатым парусом, уносил его и Герею к Фракийскому Боспору...
  Воспользовавшись представившимся случаем, Левкон, в ожидании прощения отца, решил осуществить свою давнюю мечту - посетить Элладу. Увесистый кошель с золотыми статерами, врученный ему перед отплытием Хрисалиском, и прихваченные Гереей драгоценности позволяли им как минимум пару лет безбедно жить, переезжая по своему желанию из города в город. Задержавшись в ничем не примечательном Византии лишь для того, чтобы купить себе для услуг раба и рабыню и пересесть на другой корабль, Левкон и Герея (разумеется, они путешествовали под вымышленными именами) поплыли дальше.
  Осмотрев по пути руины воспетого Гомером Илиона, они вскоре прибыли на остров Лесбос. Охваченная весенним цветением родина прославленной Сафо после долгого заточения в тесной корабельной каюте показалась обоим земным раем. Герея пожаловалась на усталость от моря и выразила желание передохнуть здесь подольше. Левкон, стремившийся угождать любимой во всём, разумеется, не возражал. В этом царстве вечной зелени, цветов и весны пламя сжигавшей их любви разгорелось с утроенной силой. Желание вновь ступать на шаткую палубу пропахшего зловонными запахами корабля и плыть неведомо куда у Гереи совершенно пропало. Да и Левкон сознавал, что куда безопаснее и вернее держать доставшееся ему сокровище подальше от завистливых людских глаз.
  Не пожалев золота, Левкон купил небольшую заброшенную усадьбу на берегу живописной, унизанной острыми скалами бухты, скрытую в глубине густого сада. Там, в этом тихом уединённом уголке, вдалеке от людских муравейников с их мелкими заботами и никчемными страстями, пролетели как миг пять счастливейших лет их жизни...
  
  Починив свой корабль, Дион вернулся в Феодосию в середине лета, уже зная от встреченных в гаванях западнопонтийских эллинских городов херсонесских и боспорских коллег-навклеров о смерти Перисада IV и воцарении на Боспоре Перисада V. Первым делом он разыскал Хрисалиска и вручил ему оба письма от царевича Левкона - раз уж его отца, басилевса Перисада, больше нет, пусть Хрисалиск сам решает, что с ним делать.
  Хрисалиск так и не уехал в принадлежащую Левкону усадьбу. Известие о вероятной гибели Гереи и Левкона, ставшее тяжким ударом и для Хрисалиска, хотя внешне он не подавал виду, не оставляя в глубине души надежды, что они спаслись, резанув острым серпом по сердцу, подкосило его 40-летнюю жену Досифею, вдруг поседевшую в одну ночь. Хрисалиск был вынужден скрепя сердце остаться в Феодосии (об этом же его умоляла со слезами и влюблённая в Лесподия Мелиада), поселившись с захворавшей женой и старшей дочерью в принадлежащем ему домике у портовой стены.
  После смерти Перисада IV, когда реальная власть оказалась в руках Аргота, Филоксен мог больше не бояться обвинений, что царевич Левкон погиб из-за его проклятий, и тотчас изгнал со службы гекатонтарха Лесподия и двух его помощников - Фадия и Мосхиона. Опасаясь ещё худшего, они решили уплыть за море и поступить наёмниками в войско понтийского басилевса Митридата V, но узнав при прощании, что Мелиада беременна, Лесподий в последний момент решил остаться, женился на ней и, не имея своего дома, стал жить у тестя.
  Внезапный приход Диона с известием, что Левкон и Герея спаслись, стал для всех для них величайшей радостью, но завершился великим горем: услыхав счастливую весть, Досифея вдруг схватилась за грудь и упала замертво - надорванное горем сердце не выдержало столь резкого перехода к счастью и разорвалось, переполнившись отхлынувшей от лица кровью.
  Возвращение "Амфитриты" в родную гавань не осталось тайной и для Филоксена. Не успел Дион после свидания с Хрисалиском обнять дома плачущую от нечаянной радости жену и детей, как присланный за ним декеарх с двумя воинами повёл его к номарху. Пройдя за декеархом на передний двор, Дион застал там весь свой экипаж и узнал, что номарх допытывался о каких-то попутчиках, о которых моряки не имели понятия, а теперь допрашивает кибернета Алфея. Когда пришла его очередь, Дион, умолчав о переданных Хрисалиску письмах, рассказал номарху, что его пассажир, назвавшийся пантикапейцем Саноном, попросил доставить его с женой в Херсонес и хорошо ему заплатил, чтобы отплыть немедленно. Дион скоро сильно пожалел о своей жадности, так как налетевший ночью шторм чуть не потопил его "Амфитриту". Вместо Херсонеса буря занесла их в Амастриду, где юноша и его скрывавшаяся под длинной тёмной хламидой спутница поспешили сойти на берег, и больше Дион их не видел. О том, что на самом деле это были царевич Левкон и похищенная им жена номарха, равно как и о том, что на Боспоре теперь новый басилевс, он узнал только недавно в порту Херсонеса.
  Вполне как будто удовлетворённый этими пояснениями, Филоксен, прежде чем отпустить навклера со всем его экипажем по домам, объявил Диону, что завтра он отправится с ним в Пантикапей, чтобы из первых уст сообщить нечаянную радость, что царевич Левкон жив, членам царской семьи.
  По приезде в столицу Филоксен прежде всего доставил Диона к Арготу. Узнав, что Левкон жив, Аргот тотчас увёз Диона и Филоксена в ближайшую из своих загородных усадеб, расположенную на мысу Дия, где навклером занялись доверенные слуги Аргота, умевшие разговорить даже немого. После первых же ударов бича Дион признался, что знал с самого начала, кому помогал бежать, но кроме него, никто из его команды не был посвящён в эту тайну. Ещё он рассказал об обряде эпигамии в Амастриде и о письмах царевича к Хрисалиску и басилевсу Перисаду, которые он оба отдал Хрисалиску. Но никакие пытки не помогли открыть то, чего он действительно не знал, и что больше всего хотели знать Аргот и Филоксен: где скрываются беглецы? Замученного до смерти навклера палачи ночью унесли через сад к Проливу и, вложив в разрезанный живот тяжёлый камень, сбросили с утёса в чёрную глубину.
  О том, что Левкон жив, Аргот и Филоксен договорились утаить. Вернувшись утром в Пантикапей, Аргот собрал в Новом дворце всю царскую семью и приближённых советников и рассказал, что доставленный вчера Филоксеном из Феодосии навклер Дион во время допроса признался (номарх Филоксен тому свидетель!), что во время ночного шторма он столкнул своего юного попутчика (назвавшегося, понятное дело, чужим именем) за борт, позарившись на его богатства и красоту его спутницы, которую он затем продал в Амастриде за большие деньги римскому купцу. В гневе Аргот велел казнить негодяя той же смертью, которой погиб несчастный Левкон - утопить его в Проливе. Всплакнувший на минуту по младшему брату Перисад и все присутствующие признали, что Аргот, в правдивости которого никто не усомнился, поступил вполне справедливо.
  По пути в Феодосию Филоксен встретил на большой дороге Хрисалиска, везшего новому басилевсу письмо царевича Левкона к покойному отцу. Филоксен потребовал отдать письмо ему. Хрисалиску ничего не оставалось, как подчиниться.
  Левкон кратко сообщал отцу, что он, хвала милостивым богам, жив и здоров, что женился в Амастриде на Герее, что намерен поселиться с ней в Афинах и изучать науки под началом тамошних философов, и что вернётся на Боспор не прежде, чем отец простит его и объявит всему Боспору дочь Хрисалиска Герею своей невесткой.
  Филоксен объявил Хрисалиску и окружавшим Хрисалискову повозку телохранителям, что письмо поддельное, и рассказал о сделанных навклером Дионом во время допроса в Новом дворце признаниях о том, как он утопил во время шторма царевича Левкона, продал Герею в Амастриде римскому купцу, а чтобы скрыть своё преступление, сам написал от его имени письма басилевсу Перисаду и отцу Гереи Хрисалиску, запечатав их найденным среди вещей Левкона перстнем-печаткой с его именем.
  Рассказ Филоксена вышел столь убедительным, что даже Хрисалиск в него поверил. Номарх вручил письмо декеарху своих телохранителей и велел отвезти его Арготу, дабы родные Левкона убедились, что оно написано не его рукой. Хрисалиска же Филоксен усадил в свою кибитку и по пути в Феодосию уговорил вернуться на прежнюю должность управляющего его многочисленным и многотрудным хозяйством. За эти несколько месяцев без опытной Хрисалисковой руки, подобно повозке без возничего или судну без кормчего (сам номарх, горюя по утраченной Герее, пустил всё на самотёк - не до того было), дела Филоксена пошли далеко не так хорошо, как прежде. Хрисалиск поставил единственное условие: вернуть на службу его зятя - гекатонтарха Лесподия. Филоксен не возражал.
  Аргот по получении от Филоксена Левконова письма, писанного, как он убедился, собственной рукой царевича, тотчас сжёг его (так же поступил и Филоксен в доме Хрисалиска со вторым письмом, по содержанию почти не отличавшимся от первого). Два дня спустя в далёкие Афины отправился торговый корабль во главе с преданным Арготу навклером, хорошо знавшим Левкона, везя написанное от имени нового басилевса и старой басилисы письмо, в котором Перисад и Камасария призывали и слёзно просили Левкона вернуться вместе с Гереей, которую они клятвенно признали его законной женой, домой на Боспор, дабы разделить с Перисадом непосильное для него одного бремя власти.
  Согласно тайному приказу Аргота навклер должен был отравить Левкона на обратном пути, а если тот откажется возвращаться - прикончить тем или иным способом его в Афинах, соблазнившую же царевича Герею взять себе в качестве награды и распорядиться ею по собственному усмотрению, и это помимо того золота и прочих милостей, которыми Аргот клятвенно обещал осыпать своего верного слугу и его детей по возвращению в Пантикапей.
  Вернувшись поздней осенью вместе с последними кораблями в родную гавань, навклер честно доложил Арготу, что ни в Афинах, ни где-либо ещё в Элладе никаких следов Левкона и Гереи обнаружить не удалось. Оставалось только предположить, что путешествующий под чужим именем царевич в самом деле стал жертвой похищенных у Филоксена богатств и красоты своей спутницы.
  На исходе первого месяца зимы (на Боспоре, как и в далёкой метрополии - Милете, он назывался маймактерион) Мелиада родила гекатонтарху Лесподию сына, названного Делиадом.
  А месяц спустя в затерянной среди лесов, садов и виноградников усадьбе на далёком Лесбосе разродилась мальчиком её 16-летняя сестра Герея. Роды были очень тяжёлыми и затяжными, и Герея вряд ли бы выжила, если б не помощь молодого пергамца, дней за десять до этого бежавшего на Лесбос с материка, спасаясь от римлян, только что потопивших в крови восстание пергамского царевича Аристоника. Левкон спрятал его от преследователей в обнаруженном им и Гереей летом в скалах неподалёку от усадьбы подводном гроте, и теперь ему воздалось добром за добро: спасённый беглец оказался умелым лекарем и помог его юной жене разрешиться от бремени. Счастливые родители дали ему отнюдь не царское имя Агапит - Возлюбленный. Герея пожелала лично выкармливать сына, так как мать говорила ей, что от этого её груди лучше разовьются. Беспокоясь о здоровье жены и новорожденного сына, Левкон упросил врача, назвавшегося Эпионом*, остаться в усадьбе, где он был в полной безопасности, и скоро подружился с ним.
  
  (Примечание: Утоляющий боль (греч.) - одно из прозвищ Асклепия.)
  
  Левкон, ещё осенью узнавший о смерти отца и воцарении на Боспоре брата Перисада, как только возобновилась навигация, послал весточку Хрисалиску и Досифее о том, что у них родился внук. В порту Митилены он познакомился с направлявшимся на Боспор за драгоценным тамошним рыбным соусом гарусом милетским навклером Иринархом, лично знавшим пантикапейского рыбопромышленника Главкиона и его сыновей Санона и Аристида. Полагая, что Хрисалиск и Досифея всё ещё скрываются в его меотидской усадьбе, Левкон, назвавшийся Клеоменом, попросил Иринарха захватить письмо для его друга Санона, который, вероятно, служит сейчас эфебом в Феодосии. В своём письме Левкон, называя себя Клеоменом, а свою жену Гераклидой, делился с другом семейными радостями и просил сообщить о них родителям своей жены.
  Не миновав по пути в Пантикапей Феодосии, навклер Иринарх действительно застал сына своего давнего торгового партнёра Главкиона в тамошнем лагере эфебов. Санон сперва сильно удивился, но прочитав письмо, тотчас догадался от кого оно и, просияв, бросился к Лесподию.
  Выслушав готового пуститься на радостях в пляс с папирусным свитком в руке Санона, гекатонтарх поспешил вместе с ним в усадьбу номарха к Хрисалиску. Прочтя письмо (Санон уверял, что писано оно рукой Левкона), Хрисалиск и Лесподий решили никому пока не сообщать, что Левкон и Герея живы, даже Мелиаде, справедливо полагая, что если об их местонахождении узнает Филоксен, он не остановится ни перед чем, чтобы погубить царевича и вернуть себе Герею, а его друг Аргот будет этому только рад. Но надо выяснить наверняка, точно ли это Левкон? Быть может, он с Гереей нуждается в деньгах; надо с кем-нибудь передать ему деньги. Санон без раздумий вызвался отправиться с Иринархом на Лесбос, когда тот поплывёт из Пантикапея обратно. Так и было сделано: Лесподий освободил его на время от службы из-за болезни, а Хрисалиск снабдил в дорогу значительной суммой золотых статеров.
  Сойдя на берег в Митилене, Санон поспешил в храм Посейдона, у ног статуи которого Иринарх должен был оставить ответ для Клеомена с тем, чтобы жрец передал его по назначению. Почтенный старик иерей сказал гостю с далёкого Боспора, что не ведает, где живёт его друг; время от времени тот сам наведывается в храм, всегда оставляя для Посейдона щедрые дары. Попросив иерея известить о нём его друга и оставив в храме богатые подношения в благодарность богу морей за спокойное плавание, Санон поселился в ксеноне неподалёку и пустился в весёлые кутежи и оргии с лесбосскими красавицами. Когда через полмесяца Левкон явился, наконец, в Митилену, как всегда принеся богатые дары Афродите, Гере и Посейдону, и друзья радостно бросились друг другу в объятия, кожаный кошель с деньгами Хрисалиска, скрытый под одеждой на животе Санона, оказался чуть не вполовину легче.
  Так между Левконом и Боспором установилась надёжная тайная связь. Каждое лето Санон приплывал в Митилену (каждый раз на разных кораблях) с деньгами и новостями от Хрисалиска и Лесподия, гостил дней 10-15 в усадьбе у Левкона и Гереи и, переполненный впечатлениями от их счастливой семейной жизни, отправлялся обратно.
  Спустя почти четыре года после рождения сына, поздней осенью, двадцатилетняя Герея родила Левкону второго ребёнка - на этот раз девочку. Поскольку зачата она была во время весенних Элевсиний (сбылась-таки мечта Левкона побывать в светоче эллинского мира Афинах!), родители назвали дочку Элевсиной. И опять роды были долгими и мучительными и едва не стоили Герее жизни. Предупредив Левкона и Герею, что третьи роды точно её убьют, Эпион убедил их сделать Герее операцию, которая, никак не сказавшись на полноте её ощущений от любовного соития, обезопасит её от новой беременности. На сей раз Левкон по настоянию Эпиона купил для малышки кормилицу; Эпион сам съездил на Делос (к этому времени он существенно изменил внешность и перестал опасаться, что в нём узнают товарища мятежного Аристоника) и выбрал среди массы выставленных там на продажу рабынь грудастую нубийку с новорожденной девочкой - будет со временем верная служанка и подружка для своей молочной сестры!
  А через три месяца, на исходе недолгой южной зимы, когда в лугах и лесах в молодой изумрудной траве запестрели многоцветным ковром первые весенние цветы, западное побережье Ионии и лежащие близ него острова вдруг сотрясли перед рассветом мощные толчки: заключённые в глубинах Тартара титаны сделали ещё одну отчаянную попытку вырваться на волю.
  Старый дом, приютивший пять лет назад Левкона и Герею, не выдержал сотрясений и обрушился. К счастью, снедаемые неутолимым любовным голодом Левкон и Герея в этот роковой момент не спали. Как только стены затряслись, а с затрещавшего потолка посыпались куски штукатурки, Левкон инстинктивно столкнул Герею на пол, в проём между ложем и стоящим в углу большим ларем с одеждой, и упал на неё сверху, прикрыв своим телом. Ложе и ларь удержали обрушившуюся крышу, и Левкон с Гереей не пострадали. Уцелел в своей спальне и Эпион, отделавшийся ушибами и царапинами. Едва выбравшись с Левконом из-под обломков, - ещё пыль стояла столбом над рухнувшим домом! - Герея с воплем, полным страха и отчаяния, бросилась туда, где минуту назад была спальня её детей. Левкон, как был голый, покрытый слоем извёстки и пыли, принялся торопливо разбирать вместе с нею вслепую завал. Скоро подоспел Эпион с залитым кровью лицом и факелом в руке, и уцелевшие в своей каморке рабы.
  Чёрную кормилицу нашли лежащей среди обломков лицом вниз на сломанной кровати. Под нею, придушенные её массивными грудьми, но живые, тихо лежали обе малышки - хозяйская Элевсина и темнокожая Карбона. Курчавая голова кормилицы была размозжена упавшей с потолка толстой балкой, другой конец которой раздавил стоявшую около кровати детскую кроватку с тонкими резными перильцами, вместе со спавшим в ней четырехлетним Агапитом.
  Горе потерявшей в одночасье любимого сына Гереи, и без того безмерное, становилось ещё горше и непоправимее при мысли, что она уже никогда, никогда не сможет подарить утешавшему её мужу другого сына. Дальнейшее пребывание в усадьбе, где в саду под старым кипарисом зарыли в землю глиняный пифос с раздавленными останками её прекрасного мальчика, стало для Гереи невыносимым. Тяжко ей было видеть и Эпиона, по настоянию которого она сделалась бесплодной.
  Открыв на прощанье Эпиону, кто он на самом деле, Левкон переписал на него в полуразрушенной землетрясением Митилене свою усадьбу и большинство рабов. Герея хотела избавиться и от малышки Карбоны, но тут уж Левкон настоял на своём: её мать спасла их девочку, прикрыв её своим телом, и они не бросят, точно ненужного щенка, её дочь. Тепло попрощавшись в порту с Эпионом, Левкон, об руку с закутанной в чёрные траурные одежды женой, крепко прижимавшей к груди завёрнутую в пелёнки Элевсину, взошёл на корабль. За хозяевами поднялись по шаткому трапу купленная в Митилене за большие деньги новая кормилица (у Гереи с горя пропало молоко) с темнокожей Карбоной на руках, юная служанка Гереи и крепкий молодой раб с двумя дорожными сундуками. Едва все пассажиры оказались на борту, навклер приказал отдать концы, и корабль взял курс на север.
  Левкон подумывал о том, чтобы, прибыв тайком на Боспор, поселиться под чужим именем в купленной для него Саноном ещё до побега усадьбе и жить там с Гереей так же уединённо и счастливо, как жили они пять прекрасных незабываемых лет до этого злосчастного землетрясения на Лесбосе. Но сойдя после 20-дневного плавания на берег в порту Гераклеи Понтийской, они узнали от навклера пришвартовавшегося рядом херсонесского корабля о разразившейся на Боспоре войне между бежавшим в Фанагорию Перисадом и провозгласившим новым басилевсом своего сына Гераклида Арготом, которого поддержал многотысячным войском его могущественный тесть - скифский царь Скилур. Левкон заявил Герее, что его долг - быть рядом с братом и помочь ему одолеть Аргота. Герея полностью одобрила и поддержала его решение, сказав, что последует за ним, куда бы он ни отправился, и разделит с ним его судьбу, какой бы та ни была. Впервые за все эти дни события на Боспоре отвлекли Герею от тягостных дум о погибшем сыне.
  На следующий же день они отплыли с попутным кораблём в Синопу и после утомительного полуторамесячного плавания вдоль южных и восточных берегов Эвксина, в самом конце весны, не вызвав к себе особого интереса среди слонявшихся в порту зевак (Герея по-прежнему старательно прятала лицо под траурным покрывалом), ступили на грязную набережную Горгиппии. Оставив жену и дочь с двумя служанками в портовом ксеноне, Левкон отправился в сопровождении купленного ещё пять лет назад в Византии раба Арсамена на агору, где, никем не узнанный, узнал подробности последних боспорских событий. Купив верхового коня для себя и удобную кибитку для жены и слуг, на другой день он выехал в Фанагорию.
  Остановленный стражей у входа в фанагорийский дворец басилевса Перисада, Левкон впервые объявил своё настоящее имя. Вышедшие через минуту из дворца Гиликнид и Молобар тотчас узнали младшего сына Перисада IV, несмотря на его повзрослевшее за пять прошедших лет бронзово-загорелое лицо, потемневшие волосы, опушившую скулы и подбородок короткую волнистую бородку и усы.
  Увидя вошедшего в его комнату в сопровождении Гиликнида и Молобара младшего брата, Перисад сперва попятился, испуганно вытаращив глаза, затем, убедившись, что перед ним не призрак, а живой человек, несказанно обрадовался. Бросившись друг другу в объятия, братья облили друг друга радостными слезами. От предложения Перисада стать его соправителем, Левкон отказался, сказав, что не претендует на власть. После победы над Арготом он намерен жить как частное лицо, в соответствии с данным некогда отцу словом.
  - Покажи же нам, наконец, свою жену! - воскликнула басилиса Апфия, после того как Левкон кратко рассказал о том, где он скрывался все эти годы.
  Выйдя из дворца, Левкон поспешил к своей кибитке, стоящей на краю многолюдной в этот погожий летний день площади, и помог сойти на землю Герее и кормилице с дремлющей в пелёнках малюткой Элевсиной. Занятые своими обычными разговорами и делами фанагорийцы почти не обратили внимания на молодого русоволосого мужчину, проследовавшего с закутанной в тёмно-вишнёвую накидку женщиной и босоногой рабыней с младенцем на руках ко входу во дворец.
  Держа жену за руку, Левкон подвёл её к ступенчатому возвышению у дальней стены андрона, покрытому красным бархатом, отороченным по краю золотой бахромой. Там, в широких троноподобных креслах важно восседали басилевс Перисад и низенькая, пухленькая - под стать мужу - басилиса Апфия и теснился живым коридором десяток заинтригованных мгновенно разнесшейся по дворцу удивительной новостью придворных вельмож, составлявших ближайшее окружение басилевса. Остановившись в двух шагах от тронной ступени, Герея откинула скрывавшую лицо чёрную полупрозрачную вуаль, и многие, включая Апфию, невольно ахнули, воззрившись на эту поистине небесную красоту, а у Перисада от удивления и восторга отвисла челюсть. Всем сразу стал понятен поступок Левкона: ради такой женщины в самом деле можно отказаться от царства и бежать с нею на край света!
  Положив правую руку на грудь, Герея отвесила два грациозных поклона басилевсу и басилисе, после чего взяла у служанки дочь и замерла с гордо вскинутой головой.
  Когда первое удивление прошло, Апфия встала, за нею поспешно вскочил с трона Перисад. Сойдя с возвышения к Левкону и Герее, они принялись с умилительными улыбками и грустной завистью разглядывать их очаровательную полугодовалую дочурку. Затем Апфия, ласково обняв Герею за талию, заявила, что молодая мама и малютка нуждаются в отдыхе после долгой утомительной дороги, и, к огорчению мужчин, увела её со служанкой в дворцовый гинекей.
  Проводив их глазами до боковых дверей, Перисад со вздохом вернулся на трон, предложив брату занять оставленное Апфией кресло. Рассевшись полукругом на мягких табуретах напротив тотчас заскучавшего басилевса и его брата, участники правящего совета в который раз принялись обсуждать действия, которые следует предпринять, чтобы одолеть скифов и Аргота и восстановить единство расколотой надвое страны.
  Десять дней спустя, погрузив на собранные в порту Горгиппии втайне от наблюдателей с западного берега торговые суда 8 тысяч гоплитов, Левкон отплыл с попутным ветром на запад. Скрытно проследовав на значительном удалении от берега, Левкон на вторую ночь вывел свой флот точно на свет феодосийского маяка. Уже два года как сменивший Эвникия в должности космета эфебов Лесподий, с которым Левкон установил тайную связь морем тотчас по своём возвращении на Боспор, помог Левкону быстро и бескровно захватить ночью порт и весь город. Феодосийцы встретили "своего" царевича с ликованием. Филоксен с тремя сотнями телохранителей-скифов, появившихся у него после побега Перисада, чтобы держать в страхе и повиновении феодосийцев, успел бежать через Малые ворота в обход Столовой горы в Скифию.
  Как только в Фанагории стало известно об успехе Левкона, множество судов, баркасов и шлюпок с пешими и конными воинами двинулись ночью без огней через Пролив к западному берегу. На сей раз Молобар по совету Левкона нанёс главный удар непосредственно по Пантикапею, не отвлекаясь на захват разбросанных по побережью малых городов. К этому времени Марепсемис со своим степным войском уже вернулся по приказу отца в Скифию. Пантикапейские эллины и меоты открыли для высадившихся в порту войск законного басилевса портовые ворота, и к утру Молобар при активной поддержке эллинско-меотского населения овладел всем Нижним городом и террасами.
  Послав в разгар ночных событий сына Гераклида с сотней всадников в Неаполь, Аргот с несколькими тысячами скифов-сатавков заперся на неприступном Акрополе, рассчитывая продержаться, пока подоспеет помощь из Скифии. Но если еды на Акрополе и в крепости соматофилаков было запасено достаточно, то с водой дело обстояло куда хуже - колодцев там не было, а дожди летом случались не так часто. Молобар от имени басилевса Перисада (остававшегося пока под надёжной охраной Гиликнида в безопасной Фанагории) предложил засевшим в Акрополе сатавкам выдать Аргота с Гераклидом и сложить оружие, обещая всем прощение, а в противном случае угрожая перебить оставшиеся в городе семьи сатавков и отдать на разграбление скифские кварталы.
  Тем часом переправившаяся через Пролив многочисленная меотская конница овладела Ближней, а затем и Длинной стеной, надёжно преградив все пути из Скифии к Пантикапею.
  На третий день осады, когда близился к концу срок, данный Молобаром сатавкам на размышление, осаждающие передали Арготу подарок - накрытую крышкой плетёную корзину, в которой, завёрнутая в пурпурный, с золотым шитьём, царский гиматий, лежала голова его сына Гераклида.
  По пути в Скифию Гераклид со своим отрядом нарвался на войско Левкона, перекрывшее в самом узком месте "горлышко" Скалистого полуострова. Попытавшись прорваться, Гераклид получил смертельную рану и, промучившись до вечера, умер на руках у Левкона, искренне оплакивавшего своего близкого родича и друга. Половина сопровождавших Гераклида воинов погибла, остальные, потеряв своего предводителя, сдались, в том числе и раненый в голову двоюродный брат Гераклида - 20-летний Каданак.
  Оплакав детского друга, Левкон отправил тело Гераклида под крепким конвоем к Молобару, полагая, что это поможет сломить волю Аргота к дальнейшему сопротивлению. Так оно и вышло. Получив голову сына вместе с запиской, что остальное тело он получит после того как откроет ворота Акрополя, Аргот понял, что борьба проиграна. Не желая сдаваться в плен, где его ждала неизбежная позорная казнь, ни становиться причиной гибели соплеменников, Аргот в первый и последний раз сел на золотой трон боспорских басилевсов, о котором столько мечтал в прежние годы, поцеловал голову сына, положил её рядом с собой и, зажмурившись, резанул акинаком себя по горлу...
  Помимо Гераклида, пришлось Левкону оплакивать в эти дни и ещё одного дорогого ему друга. При захвате Пантикапея Молобаром, среди его воинов и помогавших им горожан погибли весьма немногие, и одним из них оказался поймавший в глаз скифскую стрелу сын Главкиона Санон...
  Басилиса Клеомена, дочь Аргота и Камасарии, и басилиса Сенамотис, дочь Скилура и Опии, попали в плен к победителям. Грозя Клеомене пытками и смертью, Молобар и Гиликнид, только что доставивший в освобождённый Пантикапей басилевса Перисада, басилису Апфию, а также жену и дочь царевича Левкона, встреченных в порту и сопровождённых до ворот Акрополя бесчисленными восторженными толпами, потребовали от неё признания, что трехлетний Левкон прижит ею не от басилевса. Но Клеомена, понимая, что в таком случае ей и её малышу точно не будет пощады, представ перед Перисадом и Апфией, обливаясь слезами, поклялась, что её Левкон - родной сын Перисада, а саму её оклеветали. Лишь приезд из Феодосии старшего Левкона уберёг Клеомену от допроса с пристрастием. Заслушав свидетельства её любовников из числа соматофилаков, в которых не было недостатка, бывшую басилису и её сына с несколькими рабами и рабынями увезли в соседний Мирмекий, запретив страже выпускать её за пределы городских стен.
  Что до другой басилисы - овдовевшей в 14 лет Сенамотис, то она осталась пока жить в Старом дворце, ставшем теперь жилищем царевича Левкона, его жены и дочери.
  Полгода спустя логограф Аполлоний, поехав с большими дарами в Неаполь, добился примирения с царём Скилуром. Одним из условий их договора был обмен царевны Сенамотис на беглого боспорского изменника Филоксена.
  Обмен состоялся на реке Бик в присутствии нового феодосийского номарха Лесподия. Заночевав на постоялом дворе у развилки трёх дорог (война в этот раз пощадила его), утром Филоксена собирались везти под сильной охраной дальше в Пантикапей на суд к басилевсу. Но отперев дверь его комнаты, конвойные обнаружили узника мёртвым. Осмотревший его врач объявил причиной смерти несомненное отравление. Сам ли он лишил себя жизни из страха или кто угостил его ядом, так и осталось неизвестным. Все принадлежавшие Филоксену в Феодосии и Пантикапее дома, усадьбы, корабли и прочие богатства указом басилевса Перисада перешли в собственность тестя царевича Левкона Хрисалиска, умом и усердием которого они и были во многом созданы и приумножены.
  Тихе могла быть довольна: справедливость восторжествовала.
  
  ГЛАВА 10
  
  Гонец вождя ситархов Агафирса, привезший царю весть, что сам боспорский казначей Деметрий везёт в Неаполь обещанное золото и серебро, опередил боспорского посла часа на два. Из дворца эта радостная новость тотчас разлетелась по всему Неаполю. Левкону её сообщил Дионисий, заставший боспорского царевича в кабинете отца с учёной книгой в руках.
  Левкон воспринял новость спокойно. Увы, для него приезд Деметрия не означал долгожданного возвращения домой. Хлопоты Посидея во дворце за Левкона ни к чему хорошему не привели. Трещина, пробежавшая между Палаком и бывшим любимцем его отца в тот момент, когда Посидей высказался против войны с Боспором, сделалась ещё больше и глубже.
  Ни Иненсимей, ни Опия не осудили Палака за обман Левкона, а наоборот, отнеслись к его хитрой уловке с полным пониманием и одобрением.
  Иненсимей пояснил Посидею, что золото и серебро Перисада Палак раздаст своим вождям, а выкуп за Левкона достанется лично ему.
  Опия, выслушав жалобу Посидея, притворно вздохнув, заявила, что не в её власти повлиять на решение сына-царя. Тем не менее, выпроводив Посидея, она отправилась к Палаку и сказала ему, что ни одна женщина, какой бы красавицей она ни была, не стоит таланта золота. Палак, покраснев, заверил матушку-царицу, что он и не думал менять жену Левкона на золото: это лишь удобный предлог, чтобы не отпускать Левкона без выкупа. Довольная Опия с улыбкой взъерошила волосы на голове сына и ласково поцеловала его в лоб.
  - Я всегда говорила, что у тебя золотая голова! Отец в тебе не ошибся.
  
  Боспорское посольство поспело в скифскую столицу за час до заката. Палаку так нетерпелось скорее увидеть своё золото и серебро, что он не стал тянуть с приёмом.
  Войдя в медленно раздавшиеся в стороны парадные двери, глашатай Зариак возвестил о приходе Перисадова посла. Четверо окольцованных блестящими медными ошейниками рабов в серых холщовых хитонах и узких штанах, пригибаясь к земле, внесли в залу большой, скреплённый толстыми медными обручами сундук, закрытый на два массивных навесных замка. Следом на подгибающихся от страха и волнения ногах вошёл посол Деметрий, за ним, мимо сторожащих главный дворцовый вход грозных грифонов и могучих царских стражей проследовали пять пар боспорских скифов-сатавков - сотники и полусотники его охраны.
  Ярко освещённая висящими попарно у четырёх дверей факелами и пылающими в очаге смолистыми поленьями, "тронная" зала была полна народу. Дым, собираясь клубами под высоким тёмным потолком, уходил через полукруглые верха закрытых внизу ставнями окон в передней стене. На покрытом белой бычьей шкурой квадратном возвышении за очагом, поджав под себя скрещенные ноги, сидел царь Палак в драгоценном царском облачении, с высокой, переливающейся радужными самоцветными огнями тиарой на голове и золотой булавой за поясом. Позади него Тинкас держал в отставленной левой руке блещущий позолотой многохвостый бунчук. Все остальные стояли в несколько рядов по краям длинных красно-сине-зелёных ковров, устилавших каменный пол по обе стороны царского возвышения и очага почти до самых входных дверей.
  Помимо нескольких десятков приближённых царских друзей, здесь были все три старших брата Палака, Иненсимей, все оказавшиеся в этот день в Неаполе тысячники и сотники сайев, сыновья и младшие братья вождей всех двадцати двух скифских племён, ждавшие в столице своей доли боспорского золота и серебра. Отдельной группой справа от входных дверей стояли десять самых почтенных седобородых неапольских эллинов во главе с Посидеем. На почётном месте у царской ступени, по левую руку царя рядом с Иненсимеем, Главком и Дионисием стоял царевич Левкон, не сразу узнанный Деметрием в скифской одежде и башлыке. Глаза Левкона вспыхнули радостью, когда, скользнув взглядом по лицам сопровождавших Деметрия знатных скифов, он увидел среди них своего друга Каданака. Встретившись взглядом с Левконом, тот чуть заметно кивнул ему и улыбнулся.
  Племянник по материнской линии знаменитого в недавнем прошлом этнарха сатавков Аргота, 33-летний Каданак принадлежал к самым знатным, хоть и не слишком богатым представителям своего племени, правда, не особо жалуемым нынешним этнархом Оронтоном и его кланом. Как и у всех знатных сатавков, скифская кровь в его жилах была изрядно разбавлена эллинской: и отец его Наваг, и мать Алея, сестра Аргота, были наполовину эллинами. Среднего роста, атлетичный, мускулистый, он был постоянным напарником царевича Левкона в палестре, верховой езде и поединках с оружием. Его тёмно-каштановые волнистые волосы, выбивавшиеся из под обшитого чеканными серебряными бляшками серого кожаного башлыка, касались плеч, обрамляя вместе с коротко подстриженными усами и бородой продолговатое светлокожее лицо, с высоким прямым лбом, испятнанным десятком едва заметных оспин над чёрными, крыловидными с изломом бровями. Тонкий горбатый нос с глубокой впадиной на переносице разделял два больших тёмно-серых глаза, поблескивающих в глубоких глазницах, точно небо в пасмурный день на дне колодца.
  Сблизила и крепко сдружила Левкона и Каданака не палестра, не верховая езда, а общая любовь к книгам и увлечённость наукой - стремление познать загадки природы и тайны мироздания. Образцом для подражания Каданак с юности избрал не знаменитых скифских царей-воителей, а мудреца Анахарсиса.
  В беседах с Левконом и собиравшимися под его крылом один-два раза в месяц боспорскими учёными мужами (круг которых был весьма узок) Каданак, объездивший с отцовскими торговыми караванами все реки и степи к северу от Эвксина и Меотиды, с жаром доказывал ошибочность географических сведений и вызванную этим неточность, если не сказать нелепость, многих фактов в книге прославленного отца Истории Геродота, посвящённой походу царя персов Дария в Скифию. Как-то Левкон посоветовал Каданаку изложить свои разоблачения и опровержения на папирусе. Вскоре Каданак прочёл свой анти-геродотовский трактат на собрании сложившегося вокруг Левкона учёного кружка. Левкон посодействовал распространению списков трактата Каданака по всем боспорским городам и рассылке его в книгохранилища Афин, Пергама, Родоса, Антиохии, Александрии Египетской, а Каданаку предложил взяться за более весомый и фундаментальный труд - написание Истории Боспорской державы и её соседей, в особенности Скифии: кому же, как не вооружённому эллинскими знаниями и письменностью скифу-сатавку написать правдивую историю скифов! С тех пор вот уже пять лет Каданак был занят этой объёмной и кропотливой работой, и стал одним из самых близких друзей царевича Левкона и всегда желанным гостем в его доме, доступ в который был открыт лишь немногим.
  Во время внезапно разразившейся между Скифией и Боспором войны Каданак, как и многие жившие в боспорской столице сатавки, остался в Пантикапее, приютив в своём доме десятки женщин и детей своих бежавших из-за Длинной стены сородичей.
  Узнав, что царевич Левкон, заключив предварительный мир, отправился добровольным заложником в Неаполь, Каданак явился в Новый дворец с настоятельной просьбой дозволить ему сопровождать посла Деметрия в скифскую столицу. Выслушав его, Гиликнид и Аполлоний решили не рисковать соматофилаками басилевса и охотно поручили охрану Деметрия и увозимого им в Неаполь ценного груза трём сотням пантикапейских сатавков во главе с Каданаком, головами своих жён и детей отвечавших за сохранность того и другого.
  
  По указке глашатая Зариака посол Деметрий и сопровождавшие его сатавки, обойдя по краю ковра жарко пылавший очаг, остановились в пяти шагах от царского возвышения. Опустив сундук на пол у ног Деметрия, рабы поспешили скрыться за спинами сатавков.
  Обменявшись от имени басилевса Перисада приветствиями и добрыми пожеланиями с царём Палаком, Деметрий присел у сундука, снял с толстой шеи ремешок с двумя спрятанными на груди бронзовыми ключами и с трудом отомкнул трясущимися руками замки. По пути из Пантикапея он трижды открывал сундук (в последний раз - перед самым Неаполем) и проверял, на месте ли золото и серебро, - но вдруг?! Откинув крышку, Деметрий облегчённо выдохнул: золотые статеры и серебряные драхмы никуда не исчезли и не превратились в медные оболы - лежали, разделённые деревянной перегородкой, там, где и были положены, - драхмы справа, статеры слева.
  После того как Палаков казначей Дионисий, при всеобщем напряжённом молчании тщательно осмотрев, пересчитав и взвесив содержимое сундука, подтвердил, что долг басилевса Перисада за возвращённые ему царём Палаком земли уплачен сполна, Палак встал и, взяв в правую руку булаву, объявил, что с этой минуты война между Скифией и Боспором окончена. Поклявшись Арием и Папаем хранить отныне мир, дружбу и союз с басилевсом Перисадом до тех пор, пока басилевс Перисад будет верен дружбе и союзу со скифами, Палак призвал всех присутствующих быть свидетелями его клятвы.
  Сунув булаву за пояс, Палак отстегнул и подставил виночерпию золотой ритон, чтобы по скифскому обычаю скрепить свою клятву ритуальным распитием крепкого кроваво-красного вина. Отпив около трети, Палак протянул ритон дяде Иненсимею, а тот, сделав несколько глотков, передал его стоящему рядом Левкону. Отпив под направленными на него со всех сторон кинжальными взглядами три глотка в знак примирения двух держав, брат боспорского царя передал ритон подошедшему Дионисию, а тот преподнёс его послу Деметрию. Поклонившись царю, Деметрий, запрокинув голову, допил остатки вина и через Дионисия вернул ритон Палаку. Благодушно улыбаясь, Палак пригласил всех присутствующих рассаживаться, чтобы отметить примирение боспорцев и скифов добрым пиром. Висевшая в зале напряжённая тишина взорвалась радостным гулом голосов.
  Закрыв крышку сундука и навесив замки, Дионисий жестом подозвал стоящих у стены царских слуг. Подняв тяжёлый сундук за приделанные по краям к боковым стенкам гнутые медные ручки, слуги и Дионисий, провожаемые десятками глаз, скрылись за левой боковой дверью.
  Радостно улыбаясь друг другу, Левкон пожал руки подошедшим Деметрию и Каданаку. Они сели рядом - Деметрий по правую руку, между Левконом и Иненсимеем, Каданак слева, между Левконом и Главком. Пока нескончаемая вереница царских слуг и служанок расставляла перед гостями широкие плоские блюда с аппетитно парующими мясными кушаньями, Каданак, придвинув губы к уху царевича, шепнул с лукавой улыбкой, что имеет для него подарок - письмо от Гереи. Каданак сунул руку за пазуху, но Левкон, не раздвигая губ, остановил его чуть слышным шёпотом: "Не здесь! Сейчас не время!" В ходе дальнейшего тихого разговора под громкое чавканье и голоса сотни пирующих, Каданак, к немалому своему удивлению, узнал, что Левкон не уедет завтра с ним и Деметрием домой, а Левкон, в свою очередь, ощутил сильную обеспокоенность судьбой своего тайного посланца. Неужели Марепсемис обманул и выдал Фагиса Палаку или убил его? Или Деметрий и Каданак с ним просто разминулись?
  Пир затянулся за полночь. Под конец слуги разнесли упившихся дармовым вином скифов по многочисленным комнатам переднего дворца. Местные эллины и боспорцы, разбавлявшие вино водой и потому сохранившие способность кое-как передвигаться на собственных ногах, тоже заночевали во дворце, поскольку ворота в город были давно закрыты.
  Утром, когда участники пира проспались и помалу пришли в себя, Дионисий разделил полученное от феодосийцев и от Перисада золото и серебро в равных долях между представителями двадцати двух скифских племён и шестью тысячниками сайев (тысяча сайев приравнивалась к племени, что было справедливо: ведь каждый воин-сай стоил в бою двух-трёх, а то и четырёх племенных бойцов).
  Опохмелившись и позавтракав в тесной компании ближайших друзей, Палак, с неизменной булавой за поясом, но без тяжёлого царского облачения и неудобной тиары, вышел в "тронную" залу принять прощальный поклон посла Деметрия и передать с ним добрые пожелания басилевсу Перисаду. По окончании этой короткой церемонии начальник телохранителей Деметрия Каданак неожиданно попросил Палака дозволить ему с сотней сатавков остаться в Неаполе на то время, пока царевич Левкон будет гостить в Скифии, а возвращающемуся домой налегке послу Деметрию для сопровождения достаточно будет и двух сотен. У Палака не было причин отказать Каданаку в его просьбе: он, как и всякий сатавк или боспорец, может оставаться в Скифии, сколько пожелает.
  Прощаясь во дворе перед главным входом с садившимся в кибитку Деметрием, Левкон вручил ему продиктованное перед завтраком Симаху в присутствии Палака, Иненсимея и Главка письмо Перисаду и Герее. Задержав на минуту в "тронной" зале отправлявшегося с Деметрием в Пантикапей выслушать мирную клятву Перисада Главка, Палак подсказал ему соблазнить талантом золота если не саму Герею, то басилевса.
  - Думаю, ради того, чтоб вернуть себе такую уйму золота, Перисад велит отвезти Герею за Бик даже против её воли! Хе-хе-хе! - пьяно осклабился Палак. Иненсимей, Тапсак и Главк с готовностью гоготнули в ответ.
  Три дня спустя гонец примчал от Главка письмо, после прочтения которого Палак с огорчением понял, что его надеждам заполучить Герею сбыться, увы, не суждено. Что ж, оставалось только, на радость матушке и жёнам, дождаться выигранный в честном споре талант золота.
  Ещё через три дня Главк сообщил, что золото родичами Левкона собрано, но по их настоянию обмен должен произойти на границе.
  Новость о том, что Палак позвал боспорского царевича вечером на прощальный пир, застала царевну Сенамотис в покоях старшей Палаковой жены Маргианы, где она, как обычно, коротала время в компании трёх младших жён за пряжей, вышиванием и досужей женской болтовнёй. Услыхав принесенную женой Иненсимея Меспидой новость, Сенамотис выронила из рук клубок, побелела как снег, затем, не дослушав Меспиду, вышла во внутренний двор и бросилась на мужскую половину.
  - Это правда? Ты отпускаешь Левкона? - спросила она с порога, застав с братом одного Симаха, которого можно не стесняться.
  - Да сестрёнка. Главк сообщает, что его жена раздобыла золото.
  - Но ты же обещал его мне!
  - Я ничего тебе не обещал! Если бы Левкон попал ко мне в плен, клянусь мечом Ария, я подарил бы его тебе. Но он приехал сюда по своей собственной воле, как мой гость. Так что ничего не поделаешь, сестрица: я не могу женить его на тебе насильно.
  - Не отпускай его, - в голосе Сенамотис задрожали слёзы.
  - Хорошо. Принеси мне завтра к утру талант золота и забирай его. А сейчас ступай, пока я не рассердился!
  Сенамотис резко, словно от удара, развернулась и, низко опустив голову, едва сдерживая рвавшиеся из горла рыдания, направилась к двери в тяжкой обиде на брата.
  - Мало ей своих жеребцов, так ещё и боспорского подавай! - услышала она вдогонку из-за полога сердитый окрик Палака.
  Утром Левкон и Каданак, заночевавшие после вечерней попойки во дворце, позавтракали вместе с Палаком, Иненсимеем, Дионисием, Симахом и Тапсаком. Выйдя после распития прощальной чаши шумной гурьбой в "тронную" залу, они увидели царицу Опию в тёмных вдовьих одеждах. Сложив руки на животе, она стояла в окружении служанок около не успевшего остыть за ночь очага. Склонив голову в вежливом поклоне, Левкон с мягкой улыбкой поблагодарил матушку-царицу за гостеприимство, от души пожелав, чтобы все беды и невзгоды обходили её дом, её детей и внуков стороной. В ответ Опия, без тени улыбки на всё ещё молодом и привлекательном лице, назвала Левкона хорошим человеком и пожелала ему лёгкого пути домой.
  Перед ступенями главного входа слуги держали под уздцы четырёх коней, покрытых радующими глаз яркими узорами и длинной золотой бахромой чепраками. Серая в мелкую крапинку кобыла, сбруя которой искрила на солнце рельефными золотыми бляшками, была прощальным подарком Палака Левкону. Мышастый в серебряной сбруе мерин - дар царя родовитому скептуху сатавков Каданаку. На гнедую кобылу и буланого мерина умостились Дионисий и Тапсак, которым Палак поручил проводить царевича Левкона до границы и проследить, чтобы всё там прошло без обмана.
  Выезжая со двора, Левкон оглянулся на всё ещё стоявших между грифонами у входа Палака, Иненсимея, Симаха и загораживавшего за их спинами дверной проём богатыря бунчужного, на сей раз, правда, без бунчука. Скользнув взглядом выше, он увидел между арками второго этажа два десятка молодых миловидных женских лиц, белеющих под расшитыми золотом, жемчугами и самоцветами тиарами, отороченными пушистым мехом круглыми и остроконечными шапками и покрывающими волосы разноцветными головными накидками. То любопытные, как сороки, жёны Палака, Иненсимея и Тапсака со своими служанками прибежали поглядеть с дворцовой галереи на отъезд красивого боспорского царевича. В одной из женщин, с вышитой золотом синей конусовидной шапки которой свисали на плечи огненно-рыжие лисьи хвосты, Левкон безошибочно угадал царевну Сенамотис и, улыбнувшись, помахал ей прощально рукой. Ни внизу, ни вверху в ответ никто не шелохнулся.
  За воротами царской крепости к Левкону и его спутникам присоединились три сотни конных сайев. Около сотни местных эллинов во главе с Посидеем ждали боспорского царевича на ступенях храма Зевса-Папая. Спешившись, Левкон обнялся с Посидеем, с улыбкой кивнул приветствовавшим его эллинам. Помолившись о благополучном возвращении домой, Левкон принёс жертвы владыке Зевсу, Аполлону, Афине, Гераклу и Ахиллу, тепло попрощался с Посидеем и главами эллинских семейств, молодцевато запрыгнул на спину дарёной царской кобылы и, помахав с улыбкой всем рукой, поскакал рысцой к Восточным воротам.
  У выезда на большак царевича ждала на конях сотня Каданаковых сатавков, среди которых растворились и восемь Левконовых соматофилаков. Здесь Левкон опять спешился, на сей раз вместе с Каданаком и и Дионисием. Войдя в сложенную из неотесанных камней низкую ограду, они оставили на земле у четырёхгранного, высотой в рост человека, столпа, заканчивающегося грубо сработанной головой в башлыке с крылышками над ушами, традиционные подношения для Гермеса. (В отличие от Зевса-Папая, Аполлона-Гойтосира, Геракла-Таргитая и Ахилла-Ария, почитание этого эллинского бога не получило среди скифов широкого распространения, за исключением, разве что, водящих торговые караваны в эллинские города купцов.)
  Вновь оказавшись в седле, Левкон, прижмурясь, глянул на поднявшееся над сине-зелёными неподвижными волнами Таврских гор золотое солнце. С трудом удержавшись от желания кинуть грызшую нетерпеливо удила кобылу с места в галоп, проехал полторы сотни шагов вдоль густо обсевшего южную крепостную стену чёрного вороньего войска сдержанной рысцой. Лишь за Пасиаком, бросив прощальный взгляд на угнездившийся над скалистым речным обрывом царский город скифов, Левкон и его спутники погнали коней намётом, спеша поспеть до захода порядком укоротившего к зиме дневной путь Гелиоса к реке Бик.
  От Траканы, где взмыленным коням и проголодавшимся всадникам был дан получасовой роздых, на обменяных у здешнего вождя свежих конях умчался к границе десяток сатавков - разведать, где боспорцы с выкупом за Левкона и предупредить о скором приезде царевича.
  Когда через два с половиной часа четыре сотни скифов вынеслись из огненной пелены полыхавшего в полнеба за спиной алого заката к Бику, на другом берегу их уже ждали, выстроившись развёрнутым конным строем по обе стороны дороги с поднятыми в гору копьями, три сотни боспорских воинов в охваченных багровым закатным заревом доспехах. В их предводителе с заметным издалека красным султаном над шлемом, восседавшем впереди на вороном белолобом коне, Левкон сразу узнал Лесподия: кто ж, кроме него, мог приехать его вызволять?!
  По примеру боспорцев, Дионисий, Тапсак, Каданак и Левкон остановили коней шагов за десять от русла реки. После взаимных приветствий Дионисий спросил о своём брате Главке. Сидящий на красном коне по правую руку Лесподия гиппарх Горгипп ответил, что Главк остался в Пантикапее ждать возвращения царевича Левкона и мирной клятвы басилевса Перисада. Удовлетворённо кивнув, Дионисий обсудил с Лесподием процедуру обмена.
  Сперва Дионисий в сопровождении четвёрки слуг переехал на правый берег и проехал сквозь раздавшийся в стороны конный строй к открытому задку стоявшей чуть дальше на дороге кибитки. Ответив на почтительное приветствие старшего сына Посидея, Хрисалиск откинул крышку стоящего возле заднего борта сундука, достал оттуда весы и медную гирю весом в одну мину. Дионисий положил на другую чашу весов свою гирю, поданную ему одним из слуг. Убедившись, что их меры верны, "продавец" и "покупатель" приступили к взвешиванию наполнявших одно из отделений сундука золотых монет, браслетов, колец, рельефных бляшек, фигурок зверей, богов и людей. Меньше чем за полчаса содержимое Хрисалискова сундука переместилось в две прочные кожаные сумы, которые Дионисий подвязал к торокам у холки своей кобылы. К тому времени солнце как раз закатилось и начали сгущаться сумерки.
  Попрощавшись с Хрисалиском, Дионисий развернул коня и, отъехав от кибитки, остановился рядом с Лесподием и Горгиппом.
  - Всё в порядке, золото у меня! - негромко оповестил он через реку Тапсака.
  Тронув скификами круглые кобыльи бока, царевич Левкон неторопливым шагом переехал один на боспорский берег. Восемь его соматофилаков и Каданак с сатавками остались пока на месте. Подождав, пока Левкон вырвется из радостных объятий Лесподия и Горгиппа, Дионисий дружески попрощался с царевичем, пожал протянутую ему руку и так же не спеша переехал с четырьмя своими охранниками и талантом золота в тороках на скифский берег. Прокричав стоящим недвижимо лицом к реке боспорцам прощальное: "Радуйтесь!", Дионисий рубанул кобылу плетью по гладкому крупу. В следующий миг три сотни сайев, развернув коней, вихрем умчались от реки вдогон за угасавшим за холмами закатом.
  
  Подъехав уже в густой темноте к развилке, Лесподий предложил Левкону переночевать в Феодосии. Левкон, однако, отказался, смягчив огорчивший номарха отказ дружеским похлопыванием по плечу и улыбкой. С трудом поборов желание скакать, несмотря на холод и тьму, дальше на восток, Левкон решил переночевать на постоялом дворе Дамона, чтобы завтра с рассветом, не тратя времени на лишние переезды, умчать с Каданаком и Горгиппом к Длинной стене и Пантикапею.
  Расставив вокруг постоялого двора конные сторожевые посты, Лесподий с тестем тоже остались ночевать у радостно суетившегося, стараясь угодить дорогим гостям, Дамона. Ужиная в андроне Дамонова дома в компании Хрисалиска, Лесподия, Горгиппа, Каданака, гекатонтархов Никия и Аристона и самого хозяина, Левкон прежде всего поинтересовался, благополучно ли вернулись домой восточнобоспорские гоплиты и пантикапейские корабли. Затем по просьбе Лесподия рассказал о своём житье в гостях у царя Палака и Посидея. Хотя, к сожалению, новый царь, как это принято у молодых, очевидно, удалил от дел старика Посидея, окружив себя льстивыми молодыми советниками, Левкон выразил уверенность, что полученный урок запомнится скифам надолго, и воевать с Боспором Палак больше не рискнёт, чему более всех обрадовался Дамон.
  Проведший весь день в седле, царевич вскоре поднялся с ложа, поблагодарил хозяина и хозяйку за прекрасное угощение и отправился в приготовленную для него и Каданака комнату, чтобы выспаться перед завтрашней дорогой. Но прежде он зашёл в соседнюю комнату к Хрисалиску и Лесподию и смог наконец расспросить без чужих ушей о жене и дочери и о том, как и у кого удалось раздобыть золото для его выкупа.
  Спал Левкон первую ночь на родной земле беспокойно: раза три просыпался и выходил во двор поглядеть, не забрезжил ли рассвет, но небо было черно, хоть глаз выколи, и глухая зимняя ночь казалась нескончаемой. Наконец усталость взяла своё; Левкон провалился в крепкий сон, и в ниспосланном Гипносом сновидении ему привиделась Герея.
  Он увидел, как в эту самую минуту, когда он спит в ксеноне Дамона, в Пантикапее в Старый дворец входит некто в его собственном обличье. Разбуженная рабыней Герея, полураздетая и босая, с радостными слезами бросается к нему в объятия. Левкон сперва думает, что видит во сне будущую встречу с женой, но глядеть на объятия и поцелуи Гереи со своим призраком ему почему-то неприятно, и чем дальше, тем большее он испытывает беспокойство и тревогу за Герею, тем больше он уверен, что от его двойника жене грозит какая-то неведомая опасность.
  Нежно улыбаясь и обнимая Герею за голые плечи, ложный Левкон выводит её из андрона и усаживает в стоящую у входа кибитку, запряженную четвёркой чёрных, как смоль, лошадей. "Герея, не садись, не надо!" - кричит спящий с открытыми глазами в тесной комнатке постоялого двора Дамона настоящий Левкон, но она его в Пантикапее, конечно, не слышит. Умостившись рядом с Гереей и задвинув полог, подложный Левкон, притянув Герею к себе за талию, шепчет ей в ушко, как он по ней соскучился, и что желает провести несколько дней только с ней вдвоём, как когда-то, в их усадьбе у Железной горы. Герея радостно смеётся и страстно целует его, а нахлёстываемые невидимым возницей кони бешено мчатся куда-то сквозь черноту ночи.
  Но вот справа занимается заря, и возок останавливается. Обманный Левкон открывает полог и выходит с Гереей из кибитки. Справа на малиновом фоне утреннего неба виден спускающийся от усадьбы по склону горы тёмно-зелёный сад, а слева под невысокой кручей ласково плещется о замшелые серые камни бирюзовыми волнами Меотида. Крепко обнимая за талию доверчиво льнущую к нему Герею, Лжелевкон ведёт её к узкому деревянному причалу, в конце которого пришвартован торговый корабль без единого человека на палубе. "Герея, не иди, это обман! Беги от него, беги!" - кричит в отчаянии из комнаты в Дамоновом ксеноне Левкон, но Герея всходит с его двойником по корабельному трапу и оказывается в цепких руках появившегося из-за мачты Палака. Сделав своё чёрное дело, Лжелевкон тотчас прыгает обратно на причал, и судно отходит, беря курс на запад. "Левкон, спаси меня!" - взывает с палубы Герея, протягивая со слезами руки к стоящему на причале двойнику мужа. Но Палак, крепко держа её сзади за талию, говорит ей с лающим смехом: "Не надейся! Твой бывший муж продал тебя за талант золота! Теперь ты моя раба... га-га-гав-гав-гав!"
  Левкон проснулся в холодном поту. Во дворе радостно перекрикивали друг друга петухи и беззлобно лаяла на кого-то собака. Окошко над дверью было по-прежнему закрыто ставней, но из дверных щелей отчётливо пробивался серый утренний свет. Повернув голову налево, он увидел, что топчан Каданака пуст. Откинув служившую одеялом шерстяную хламиду, Левкон резко поднялся и, опустив босые ступни на холодный земляной пол, стряхнул остатки так напугавшего его дурного сна.
  - Дидим!
  - Да, хозяин, - тотчас отозвался заспанный голос из тёмного угла слева от двери.
  - Почему не разбудил, как я приказал?
  - Лесподий и Каданак не велели.
  - Кто твой хозяин, я или Лесподий?
  - Виноват, хозяин, - пробубнил Дидим голосом, в котором не слышно было ни капли раскаяния.
  - Ладно. Открой ставню и давай одеваться. Живо!
  - Скифское подавать или эллинское? - спросил Дидим, впуская в комнату через серый прямоугольник окна поток бодрящего утреннего воздуха.
  - Давай наше. Довольно уже с меня скифского...
  
  Тепло попрощавшись у развилки с Хрисалиском и Лесподием, Левкон погнал горячую кобылку энергичным галопом навстречу только что оторвавшемуся от горизонта оранжевому диску. Справа от него, радостно жмурясь на солнце, скакал Каданак, слева - Горгипп, а за спиной растянулись по дороге сотня соматофилаков Аристона, сотня сатавков Каданака и две сотни Горгипповых меотов.
  Когда они проезжали ворота Длинной стены, лишь чёрная копоть над которыми напоминала о проходивших здесь недавно боях, солнце стояло в зените. Меоты, выполнив свою задачу, завернули в конный лагерь, остальные, включая Горгиппа, оставившего при себе десяток телохранителей, после короткого отдыха поскакали дальше.
  По въезде в город Каданак распустил своих сатавков по домам. На одном из перекрёстков, пожав на прощанье руки Левкону и Горгиппу, и сам свернул к дому в одну из боковых улиц Скифского города. Отвечая улыбкой и приветными взмахами руки на многочисленные приветствия, улыбки и поздравления со счастливым возвращением домой встречных горожан, Левкон наконец добрался до ворот Акрополя. Попрощавшись со свернувшим на верхнюю террасу гиппархом, царевич проехал мимо радостно отсалютовавших ему в воротном створе вскинутыми копьями стражей в крепость соматофилаков.
  Спешившись за воротами и передав повод подаренной Палаком кобылы проследовавшему со своей сотней на конюшенный двор Аристону, Левкон почтил купленными по дороге дарами стороживших вход в крепость Геракла и Ахилла. Поднявшись в сопровождении одного Дидима из Нижней крепости на центральную площадь Акрополя, зашёл поблагодарить за своё возвращение Афину, Афродиту и Аполлона.
  Сколь ни хотелось ему скорее увидеть после долгой разлуки жену и дочь, Левкон решил прежде повидаться с братом-басилевсом и, выйдя от Аполлона, немалым усилием воли заставил себя свернуть к Новому дворцу. К этому времени радостная новость о его возвращении уже долетела до обоих дворцов.
  В нижнем дворе царской цитадели младшего брата басилевса тепло приветствовали хилиарх соматофилаков Гиликнид и дворецкий Нимфодор, поспешивший сообщить, что с басилевсом и его наследником, хвала милостивым богам, всё благополучно, и они с нетерпением ждут его у себя.
  Едва Левкон поднялся с Нимфодором и Гиликнидом на третий этаж, к нему с радостным криком бросился Перисад Младший. Подхватив царевича под мышки, Левкон легко приподнял его над полом и поцеловал в лоб.
  - Ого, как ты вырос, пока меня не было: ещё немного и сравняешься со мной! - сказал, улыбаясь, Левкон, ставя племянника на пол. Обняв друг друга за плечи и талию, они направились в покои басилевса.
  Левкон застал у брата Аполлония, Молобара и шута Геракла, с которым, как с комнатной собачонкой, басилевс почти не расставался. Не было только простудившегося по приезде из Скифии казначея Деметрия. Обнимая и целуя брата, Перисад так расчувствовался, что даже прослезился. Глухим от нахлынувших чувств голосом Левкон поблагодарил брата и его советников за помощь Герее и Хрисалиску в сборе выкупа.
  Перисад велел Нимфодору подавать скорее обед, а Левкону - ложиться напротив и рассказать подробно о своей жизни в логове скифского царя. Вздохнув про себя, что встреча с женой и дочерью, похоже, опять надолго откладывается, Левкон приступил к рассказу...
  
  Дворецкий Арсамен, его помощник Хорет, привратник Гагес и радостно улыбающийся Делиад ждали Левкона под ограждающей вход в Старый дворец массивной колоннадой. Сбежав по ступеням, Арсамен и Хорет поцеловали хозяина в плечи.
  - С возвращением, господин!
  Взойдя по трём выщербленным дождями и временем ступеням под колоннаду, Левкон обнял и от души расцеловал охранявшего в его отсутствие его дом, заметно повзрослевшего за время этой быстротечной войны племянника.
  Пройдя мимо четвёрки отсалютовавших ему копьями Делиадовых соматофилаков в андрон, Левкон не успел глазом моргнуть, как на его шее со счастливым щенячьим визгом повисла Элевсина, крепко прижавшись тёплой щёчкой к его губам. Бережно обнимая дочь за хрупкие плечи, Левкон ласково расцеловал её в прелестные маленькие ямочки на щеках и гладкий матовый лоб под красивым венком из последних осенних цветов, лежащим, подобно короне, на её вьющихся кольцами вдоль узкого продолговатого лица чёрных волосах.
  - Ах, ты моя сладенькая! - молвил он трепетным от радостного волнения полушёпотом, глядя поверх головы дочери на стоящую в глубине ярко освещённого висящими по бокам четырёх дверей и Зевсовой ниши лампадами зала жену. - Ах, ты моя умница-разумница! Моя красавица!
  Герея была в длинной бледно-голубой столе и вытканном золотыми аканфами тёмно-синем пеплосе, прикрывавшем от чужих нескромных взоров её точёные плечи, руки и высокие полукружья грудей. Блестящие чёрные волосы над гладким беломраморным челом закручены в высокую башнеподобную причёску, увитую алмазными нитями. Вдоль скул и гордой прямой шеи, перехваченной у плеч янтарным ожерельем, свисают продолговатыми жемчужными каплями серьги. Восхитительной формы рубиновые губы плотно сжаты, и если бы не полыхавшие радостным огнём из-под длинных чёрных ресниц золотисто-зелёные кошачьи глаза, Левкон бы подумал, что Герея на него сердита. Справа и слева застыли с радостными улыбками на лицах немногие оставшиеся в доме рабы и рабыни.
  - Добро пожаловать домой, муж мой, - произнесла Герея тихим, низким, грудным голосом, от которого у него защемило в глазах и подкатил к горлу ком.
  Повернувшись к Делиаду, Левкон сказал, что теперь, когда он дома, его дом больше не нуждается в охране. Пожав на прощанье племяннику руку, он отпустил его и его воинов по домам, попросив передать всем, кто оберегал в эти дни покой его семьи, его благодарность.
  Как только Гагес закрыл за соматофилаками и Делиадом двери, Герея подплыла белым лебедем к мужу и тотчас оказалась вместе с прильнувшей щекой к его левому плечу дочерью в его крепких объятиях, уронив с нежностью голову ему на другое плечо.
  - Пойдём ужинать, - молвила она через минуту.
  - Вообще-то, я только что пообедал у Перисада.
  - Так я и думала.
  - Неудобно было отказаться, ты же понимаешь... Ну пойдём, мои красавицы: вы будете ужинать, а я - вами любоваться. Вы не представляете, как же я по вам скучал!
  Сделав благодарственное возлияние домашнему Зевсу, одной рукой обнимая хрупкое плечо дочери, а другой - тонкий гибкий стан жены, Левкон повёл их в трапезную. После того как рабыня разула Левкона и омыла в лохани тёплой водой его ноги, вместо того, чтобы прилечь, как обычно, на левый бок, он, шутки ради, уселся на обеденном ложе, поджав по-скифски под себя ноги, пояснив с улыбкой удивлённо воззрившимся на него из своих кресел жене и дочери, что разучился в гостях у Палака трапезничать по-эллински.
  - А пить вино тебя там тоже научили по-скифски? - съязвила Герея.
  - Нет, тут мне удалось добиться от Палака послабления, - рассмеялся Левкон.
  Время от времени пригубляя расписной канфар с разбавленным на две трети тёплой водой вином, Левкон стал весёлым тоном рассказывать о своей поездке в Скифию, ни на миг не отрывая лучащихся радостью глаз от любимых лиц ужинающих напротив жены и дочери.
  Выслушав его подробный рассказ о знаменитой скифской бане, в которой, по его ощущениям, не столько омывают тело, сколько очищают душу, теряя на время всякую связь с реальным миром, о скифском Неаполе и царском дворце, Элевсина спросила:
  - Папочка, а жён Палака ты видел?
  - Да, дочка, видел. Целых два раза. Один раз, когда царица-мать Палака, его жёны и малые дети встречали царя в дворцовом андроне, и в другой раз, когда они наблюдали мой отъезд с дворцовой галереи.
  - Они красивые?
  - Конечно! И жёны, и старшая царица - мать Палака - весьма хороши собой. Хотя, конечно, до тебя и нашей мамки им как до неба.
  - А сколько у Палака жён? - продолжала допрашивать дочь.
  - Пока четыре, но он хотел заполучить и пятую.
  И Левкон в шутливой манере рассказал о сватовстве Палаком Элевсины.
  - Ты хотела бы стать скифской царицей, женой Палака?
  - Нет, папочка, нет! Он же варвар! - вскричала в неподдельном испуге Элевсина, вмиг покрывшись от шеи до корней волос пунцовым румянцем.
  Весело захохотав, Левкон успокоил дочь и жену, сказав, что отказал Палаку, для чего, правда, ему пришлось объявить Элевсину невестой царевича Перисада.
  - Как тебе такой жених? - спросил он дочь, улыбаясь в усы кончиками губ.
  - Уж лучше Перисад, чем варвар, - манерно опустив глаза, ответила Элевсина, обрадовавшись, что не придётся никуда уезжать из Пантикапея, да и свадьба с малолетним "женихом" состоится, наверное, ещё не скоро.
  Впервые за вечер на губах не проронившей за ужином ни слова Гереи появилась улыбка, не ускользнувшая от внимательных глаз Левкона.
  - Ну что, наелась? - спросила она дочь.
  - Да, мамочка.
  - Хорошо. Ступай к себе и ложись спать, уже поздно.
  Левкон поставил опустевший канфар на столик и дал рабыне надеть на ноги лёгкие домашние башмаки. Встав с кресла, Элевсина подставила лоб под прощальный поцелуй сначала матери, затем отцу, получила от них пожелания счастливых снов и покинула трапезную вместе с простоявшей весь ужин с рукомойником у неё за спиной Карбоной.
  - Ах, Карбона, я так счастлива, что папочка наконец вернулся! - воскликнула Элевсина, едва ступив за порог передней комнаты своих покоев, и порывисто обняла несшую перед ней светильник рабыню, крепко прижавшись к ней сзади всем телом.
  - Мы все очень рады, - глухим голосом заверила рабыня, отведя подальше дрогнувший в руке светильник.
  - И мне ни капельки не хочется спать! Ведь ещё совсем не поздно.
  - Ну и что? Разве ты не понимаешь, что твои отец и мать после долгой разлуки хотят поскорее остаться одни? - не столько спросила, как пояснила, словно маленькой, Карбона, осторожно высвобождаясь из её объятий.
  - Понимаю, - вздохнула Элевсина. - Ладно. Давай ляжем и будем разговаривать, пока не заснём.
  Они прошли в спальню, где Карбона, оставив на столике светильник, помогла госпоже разуться и раздеться до нижней льняной белой туники, ниспадавшей вдоль её худенького тела до колен. Заметив, что её служанка сглотнула слюну, Элевсина нежно провела пальчиками по её глянцевой коричневой щеке и острой скуле.
  - Ах, моя милая Карбонка! Ты же ещё не ужинала! Ступай на кухню, поешь. Иди, иди, я подожду.
  Обождав, пока Элевсина юркнула под одеяло, Карбона задёрнула полупрозрачный кисейный полог балдахина и бесшумно выпорхнула из спальни. Спустившись в полутьме на нижний этаж, она поспешила на кухню, но уловив тонким обострённым слухом доносившийся из бальнеума плеск воды и короткие ритмичные стоны, резко остановилась. Помедлив секунду-другую, она прокралась с гулко бьющимся сердцем в тёмный предбанник и присоединилась к подслушивавшей, приложив ухо к неплотно прикрытой деревянной двери ванной комнаты в ожидании хозяйского оклика, Гереиной служанке. Тотчас охваченная внутренним жаром, Карбона сунула правую руку под подол хитона и принялась жестоко терзать пальчиками скрытую в жёстких курчавых зарослях улитку.
  Левкон блаженствовал, лёжа в глубокой мраморной ванной с широкими гладкими бортами, наполненной доходившей до сосков тёплой водой, источающей вместе с паром волнующий аромат аравийских благовоний. Разведя согнутые в коленях ноги и подавшись вперёд, Герея энергично скакала на его скрытом под бурлящей водой фаллосе. Левкон то притягивал её за шею к себе и ненасытно целовал в сочные, как спелые вишни, губы, то, отодвинув, брал в руки круглые чаши её грудей, безжалостно сминая их в любовном экстазе своими сильными пальцами и, выгнув шею, с жадностью поочерёдно сосал набухшие розовые соски. Затем его ладони заскользили по её вогнутой спине к крутым бёдрам и наполовину погружённым в воду налитым шарам ягодиц. Пальцы левой руки тотчас проникли в обнаруженную между ягодицами тесную тёплую норку, а пальцы правой он вложил сквозь слегка приоткрытые губы в её испускающий непрестанные сладострастные стоны рот.
  Наконец его туго натянутая тетива выбросила стрелу.
  Притянув опять к себе её лицо, Левкон запечатлел на раскрывшихся в довольной улыбке губах благодарный поцелуй. Распрямив под водой ноги, Герея расслабленно вытянулась в ванной, прижавшись животом и тугими грудями к его животу и груди, положив правую щёку ему на ключицу. Прикрыв в сладкой истоме веки, Левкон с наслаждением вдыхал исходящий от её закрученных на голове волос и влажной кожи неповторимый аромат. Крепко притиснув её к себе одной рукой за плечи, другой он блуждал под водой по её выпуклым ягодицам.
  - А как тебе понравились Палаковы служанки? - проворковала невинным голоском Герея после минутного молчания. - Наверное, он собрал в своём дворце целый цветник отборных красавиц. И конечно, как гостеприимный хозяин, поделился ими со своим гостем.
  - Что я слышу?! - с деланным удивлением воскликнул Левкон. - Моя милая жёнушка ревнует меня к рабыням?
  - Нет, мне просто любопытно.
  - Палак действительно приставил ко мне парочку, только, к сожалению, не прелестных служанок, а слуг, ходивших всюду за мной, как на привязи, следя, чтобы я ненароком не сбежал. Да и провёл-то я под крышей его дворца всего одну ночь, после чего перебрался в дом старика Посидея. - Ладони Левкона возобновили свои блуждания по спине и ягодицам Гереи. - Так что долго любоваться красотой Палаковых жён и служанок мне, увы, не пришлось.
  О случившемся с ним в Палаковом дворце в первую ночь, после скифской парной бани, Левкон решил благоразумно умолчать, тем более, что он до сих пор не был до конца уверен, была ли та его измена на самом деле, или плодом его воображения, разыгравшегося вследствие слишком затянувшейся разлуки с любимой женой и усиленного дурманящим воздействием конопляного дыма.
  - Зато Палак чуть не заставил меня жениться. И знаешь на ком?
  Герея, до сих пор лежавшая на любимом муже в блаженной неге, резко вскинула голову и обожгла его взглядом зелёных кошачьих глаз.
  - Ты помнишь малышку Сенамотис, жену Гераклида? - продолжил с улыбкой Левкон, нимало не обеспокоясь напрягшимся, как перед прыжком, телом супруги. - Она какое-то время жила с нами в Старом дворце после гибели мужа и, по твоим словам, была влюблена в меня.
  - Помню.
  - Так вот, представь себе, она так и не вышла больше замуж и уверяла во время охоты, что всё ещё любит меня. Должен признаться, что малышка теперь расцвела и превратилась в прекрасного лебедя, а скачет на коне и стреляет из лука, как настоящая амазонка! Должно быть, с её подачи Палак долго уговаривал меня взять её второй женой. Еле-еле удалось его убедить, что двух наездниц мой старый заезженный жеребец уже не вынесет. Ха-ха-ха!
  - Вот я сегодня проверю, хорошо ли отдохнул твой скакун в разлуке с женой, - сузив в щёлки плотоядно заблестевшие глаза, пообещала Герея и впилась в улыбающийся рот мужа долгим жгучим поцелуем. Почувствовав, что его "загнанный жеребец" опять готов к скачке, Левкон обхватил жену за талию и поставил на ноги. Подавшись вперёд, он переместил ладони с её роскошных бёдер на ягодицы и принялся вылизывать и покрывать поцелуями влажный трепещущий живот и глубокую круглую вмятину пупка. Спустившись ниже, он надолго припал жаждущими устами к толстым, без единого волоска, створкам её дивной, сочащейся пахучей влагой раковины, заставив её тихо постанывать от наслаждения. Затем он развернул её и крепко прижался разомлевшим лицом к её мокрым, мягким, эластичным, как губка, ягодицам. Герея медленно наклонилась, опершись ладонями о край ванны, отчего её соблазнительный зад приобрёл идеально круглую форму.
  С вожделением дорвавшегося до запретного плода юнца Левкон лизал и лобзал восхитительные шары налитых ягодиц, то и дело впиваясь в них в порыве страсти зубами и отвешивая звонкие шлепки то одной, то другой ладонью, тогда как его нос, губы и язык без устали путешествовали то вверх, то вниз по дну разделявшего их глубокого, узкого ущелья. Затем, под лёгким нажимом его рук, Герея опустилась на колени, и её провисшие груди и ягодицы оказались наполовину в воде. Левкон поспешил ввести закаменевший от вожделения наконечник в скрытые под водой выпуклые створки внизу её ягодиц. Наклонясь вперёд, он забрал в руки, будто поводья, конусовидные чаши грудей и рьяно пустился вскачь, сотрясая её упруго пружинящий круп сильными ритмичными толчками, исторгавшими из её полуоткрытого рта прерывистые сладострастные стоны.
  Минут через семь он вытащил свой инструмент из её нижней дверцы, поводил недолго красным раздвоенным концом по глянцевой влажной коже ягодиц и по тесной расщелине между ними, после чего медленно проник в едва возвышающуюся над поверхностью воды узкую круглую пещерку. Привстав, Левкон упёрся ладонями в крутые бёдра жены и вновь энергично задвигался вверх-вниз над её задом, разгоняя в ванной штормовую волну. С силой ударяя мускулистым животом в глянцевые шары её ягодиц, он с каждым разом старался загнать свой таран всё дальше вглубь её пещеры, постепенно увеличивая мощь и частоту толчков, отчего вырывавшиеся из её груди стоны скоро перешли в сплошную череду коротких пронзительных охов и ахов. Наконец Левкон вырвал безжалостный фаллос из раскалённого зада жены.
  Повернув голову, Герея с улыбкой сытой кошки глядела, как из стиснутого Левконовой рукой красного стреловидного конца на её выступающие над водой ягодицы и вогнутую поясницу хлынула густая белая струя. Тихо засмеявшись, Герея размазала ладонью мужское молочко по ягодицам, после чего погрузила зад в воду и развернулась лицом к мужу. Взяв его славно потрудившийся и всё ещё возбуждённо торчащий орган в ладонь, она ласково потёрлась щеками и подбородком о его обнажённую красную головку и благодарно припала к нему губами. Взяв жену за плечи, Левкон поднял её из воды, крепко прижал к себе и с нежностью поцеловал в улыбающиеся губы.
  Выйдя из ванной, он поставил её на широкий бортик, взял с обтянутого коричневой кожей топчана у стены розовое махровое полотенце, с распустившим яркий цветастый хвост павлином посередине, и тщательно вытер мокрый живот, ягодицы и ноги жены, осыпая их при этом частыми поцелуями и шутливыми укусами. Ступив с бортика на лежащую на полу перед ванной мягкую оленью шкуру, Герея забрала у мужа полотенце и, присев на корточки, обтёрла от влаги его стройные бёдра и покрытые светлыми волосами мускулистые ноги, в свою очередь не упустив случая оставить на них влажный след язычка и губ, а кое-где и отпечаток острых зубок.
  Когда она встала, оставив на полу мокрое полотенце, Левкон бережно закутал её в лежавшую на топчане тёплую накидку. Обхватив левой рукой за талию, а правой подхватив под колени, он поднял жену, тотчас обвившую его за шею, на руки. Не заметив в погружённом в полутьму предбаннике вжавшуюся в стену с потупленными долу глазами рабыню, Левкон, как был голый, понёс Герею по освещённому тусклыми огоньками подвесных лампад коридору в супружескую спальню.
  За миг до этого чёрная служанка Элевсины успела бесшумно упорхнуть на второй этаж по расположенной за углом рабской трапезной деревянной лестнице. Проскользнув в спальню хозяйки, она осторожно раздвинула кисею балдахина. Элевсина мирно спала, свернувшись по-детски калачиком на левом боку. Дунув на тускло мерцавший у двери светильник, Карбона осторожно, чтоб не потревожить сладкий сон Элевсины, забралась в темноте под покрывавшее всё ложе меховое одеяло. Вытянувшись на спине на краю ложа, она заложила за голову руки и, уставясь широко открытыми глазами в невидимый потолок, о чём-то горько вздохнула...
  Войдя через распахнутые дежурившей в покоях Гереи рабыней дверные пологи в спальню, Левкон понёс жену к занимавшему почти половину комнаты высокому квадратному ложу, прикрытому златотканым парчовым шатром балдахина.
  - Погоди, милый, я распущу волосы, - попросила Герея, соскальзывая с рук мужа на мягкий, как весенняя луговая трава, персидский ковёр, устилавший паркетный пол спальни от дверного порога до задних ножек ложа.
  Стены спальни были обтянуты той же, что и балдахин, расшитой золотыми листьями и цветами тканью шафранного цвета.
  Сбросив с плеч накидку, Герея подошла к висевшему слева от ложа большому бронзовому зеркалу в красивой позолоченной раме, под которым на перламутровом столике горел расписанный цветами глиняный светильник. Без помощи оставшейся в передней комнате служанки (не хотела, чтоб та пялилась украдкой на её обнажённого мужа), нарочито неспешно освободила волосы от унизанной алмазами длинной нити, вынула серебряные заколки (все её золотые заколки теперь, наверное, украшают гривы Палаковых жён) и, тряхнув головой, рассыпала волосы чёрными блестящими змеями по спине и ягодицам, не спуская в зеркале глаз с мужа, вожделенно пожиравшего её глазами, сидя между откинутых в стороны пологов на краю ложа.
  Развернувшись с хищной улыбкой заметившей добычу охотницы, Герея мягким толчком ладони в грудь опрокинула мужа спиной на устилавшее ложе соболиное покрывало. Его успевший отдохнуть и набраться сил мужской орган тотчас встал торчком из тёмно-коричневого подшерстка внизу живота, вновь готовый к многотрудной работе. Забравшись широко расставленными коленями на ложе между бёдер мужа, Герея уселась на его плоский и твёрдый, как жернов, живот, прислонясь налитыми шарами ягодиц к его мощному стволу. Руки Левкона тотчас завладели объёмными чашами склонившихся к нему грудей.
  - Но как ты посмел поспорить на меня с Палаком? - спросила вдруг Герея потянувшегося к ней за поцелуем Левкона.
  - Да не было никакого спора! - воскликнул Левкон, уронив голову обратно на меха. - В том то и дело!.. Палак, то ли сам, а скорее по чьей-то подсказке, решил испытать, насколько я доверчив и жаден. И знаешь, я его понимаю: коль представился случай заполучить в свой гинекей первую на берегах Эвксина красавицу, либо лишний талант золота, и он сам, и его советники сочли бы его глупцом, если б он им не воспользовался.
  - Хорошо ещё, что он удовлетворился талантом.
  - Думаю, он просто побоялся предлагать за тебя больше. Вдруг бы я согласился?.. Может, за восемнадцать лет супружеской жизни ты мне поднадоела и... ай!
  Отведя назад правую руку, Герея крепко стиснула его мужской корень и резко дёрнула, будто хотела проверить, хорошо ли он ещё держится.
  - Герея, больно! - Левкон обхватил жену за спину и крепко прижал к себе. - Ты же знаешь, что я не променяю тебя на всё золото на свете, - прошептал он, почти касаясь губами её губ. - На самом деле больше всего я боялся, что Палак запугает тебя, сообщив, что убьёт меня, если ты не приедешь... Или попытается выменять тебя на талант золота у Перисада... К счастью, мне удалось отправить на Боспор Фагиса.
  - А знаешь, Главк и в самом деле хотел поторговаться за меня с твоим братом, - Герея поцеловала мужа в губы. - Мне пришлось выдать ему нашу семейную тайну. Я сказала Главку, что Перисад давно влюблён в меня и только и ждёт, чтобы с его младшим братом что-нибудь случилось, чтобы жениться на мне. И я уверена, что это так и есть на самом деле, - закончила она вполне серьёзно.
  - Не любишь ты моего брата, - вздохнул Левкон.
  - Конечно, нет! Ведь я всегда любила, люблю и буду любить только одного, лучшего на свете мужчину - моего мужа!
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"