В тот день Папа должен был выступать из окна перед собравшимися на площади Святого Петра. Это была обычная рутинная процедура, но сегодня, он чувствовал, что, чтобы все прошло гладко и без срывов, ему потребуется напряжение всей своей воли. "Что же изменилось с прошлого раза?" - попробовал проанализировать Папа - "Принципиально то что произошло?". Вроде, все было как прежде. Только вот недавно крысы съели его любимую маленькую собачку той-терьера. Он до сих пор вспоминал этот эпизод с содроганием, но это не имело по смыслу никакого отношения к предстоящему выступлению. Третьего дня Папа вышел со своим Лектером на поводке в сады Ватикана и намеревался, созерцая красоту, предаться молитве. Но не успел он буквально сделать шаг от порога, как на его питомца из ухоженных зарослей набросилось несколько тварей, по размеру почти с ним сравнимых. Через пару минут в руках растерявшегося понтифика остался только кожаный поводок. Папе даже показалось, что последняя крыса, убегая, перед тем как исчезнуть в зелени, обернулась к нему и на ее морде образовалась широкая глумливая улыбка. "Итак, сегодня выступление перед этими...". Вот! Папа нашел причину своей разбалансированности. Перед этими... кем? Что-то случилось с паствой. Да и с гражданами Ватикана, кардиналами и прочими служителями. Это было вполне очевидно и зримо, но Папа не решался сам себе в этом признаться и произнести соответствующее слово. Но теперь надо было. Как не крути, как не отлынивай, тянуть дальше невозможно. "Все, кто меня окружает...," - осторожно произнес вслух Папа - "они... это... того," - он набрал побольше воздуха и как прыгнул в яму - "козлы!" - голос его дал петуха и глаза расширились. Это было правдой. И куда теперь от этого деваться? При чем речь шла не о свойствах интеллекта - типа, тупые и невежественные, а о козлиности в совершенно буквальном смысле этого слова. На днях Папа проводил Консисторию, и его смутили, а в определенном смысле даже шокировали, внешний вид и поведение подчиненных ему кардиналов. Обсуждался вопрос, что дальше делать с Россией. Русская Православная Церковь недавно была признана ООН террористической организацией, русский Патриарх обвинен в преступлениях против человечности, а неделю назад убежище его и его семьи было уничтожено точечным ударом НАТО. Ценности храмов и монастырей, которые не успели быть украденными местными жителями, сейчас спешно вывозились в Ватикан. Но предстояло решить, что делать с самими храмами: то ли взорвать, то ли переделать в католические, то ли приспособить для каких-нибудь хозяйственных нужд Святого Престола. "Эти помещения," - докладывал старенький кардинал, тряся уже плохо держащейся на плечах головой - "я намеренно не называю их "храмы"," - он поднял вверх палец и выдержал многозначительную паузу - "полны вони!" - лицо его исказилось гримасой брезгливости. "Действительно," - подумал Папа, рассеянно слушая - "какой-то воздух вокруг стал несвежий. Кондиционер, что ль сломался? Хотя он то говорит не про это помещение..., а про какое-то другое..." - и тут ему бросился в глаза странный жирный блеск на лице кардинала, как будто оно было обросшим шерстью. Он сморгнул и перевел взгляд на поднятый палец докладчика. "Что за наваждение!" - он ясно различил, что кроме поднятого, на руке кардинала присутствовал всего еще один палец, и был он толстый и костяной. Папа помотал головой из стороны в сторону и потупился. "Итак, наиболее целесообразным представляется," - продолжал кардинал - "М-е-е-е," - вдруг вырвалось у него посреди фразы - "наиболее целесообразным... м-е-е-е...," - мучаясь в попытке договорить фразу, как будто у него что-то застряло в горле, он стучал себя... копытом... по груди и одновременно все время поправлял свою биретту. Что-то мешало ему под ней. Папа уже знал, что. Но он не дал этому знанию овладеть собой в тот момент. Сработала защитная реакция. Выйдя, по окончании Консистории, он немедленно устремился в бар, хотя прежде не позволял себе никогда алкоголя. Там он заказал пиво "Велкопоповицкий козел". Бармен решил, что перед ним ряженый (в городе часто можно было встретить двойников Гитлера, Обамы, Бен Ладена; почему бы, собственно, не быть и Папе Римскому?) и театрально поклонился, но налив кружку, моментально забыл о посетителе, типа: хватит комедианту и этого. Папа выпил и захмелел. Самоконтроль притупился. Рациональная констатация того, что он только что видел на Консистории, стало рваться наружу, как гной из назревшего нарыва. Но в тот раз усилием воли ему удалось это предотвратить - он набычился, отключил мозг и стал подыгрывать окружающим пьяным, которые дурачились вокруг него, изображая шутовскую мессу. Сегодня же, как назло, когда ему предстояло публичное выступление, пленка, сдерживавшая под собой истину, стала слишком тонкой и в результате не выдержала. "И как я раньше этого не замечал?" - лукаво всплеснул он руками, понимая, что все замечал, но боялся - "Или произошло какое-то превращение? А я-то сам," - он с тревогой подошел к зеркалу. Ощупал свое старое и обрюзгшее, но вполне человеческое лицо. "Что ж я один остался? Бог одного меня уберег?" - и он начал возносить молитвы. В этот момент в дверь его спальни постучали. "Войдите," - сказал Папа. Вошла служанка. По комнате распространилась вонь. Папа повел носом и наморщил лицо. На него смотрели два маленьких круглых бессмысленных глаза, обрамленных обросшей белой шерстью мордой, сверху которой красовались рожки, а низ завершала длинная клиновидная борода. "М-е-е-е," - сказала служанка, и Папа понял, что она спрашивает: "Чего изволите?". "Козьего сыру мне," - произнес он как-то на вдохновении. "Девушка" повернулась уходить. "И кофе," - вдогонку ей вспомнил Папа. Дверь закрылась. Папа сел на стул и выдохнул из себя воздух. Итак, он отдал себе отчет в том, что видели его глаза. С одной стороны, от этого, конечно, полегчало, но на смену смутной тяжести теперь пришли почти паника, почти отчаяние: "Как же так? Как жить дальше? Как молиться Богу? Для кого служить?... Ах если бы крысы не съели тогда моего Лектера! Это был психологический удар, разрушивший мое душевное равновесие. Иначе, бы как-нибудь сохранил все внутри себя, переборол, переборол... . Ведь подавил же когда-то, в конце концов, муки чего-то похожего на совесть от того, что благословлял хорватов резать сербов и давал на это деньги, а после распорядился прятать в католических монастырях хорватских головорезов, которые уничтожали под ноль целые сербские селения. Теперь ведь я не испытываю по этому поводу никаких угрызений..." - он прислушался к себе - "Нет. Абсолютно никаких угрызений. Чертовы крысы! И понадобился же им мой Лектер именно в такой неподходящий момент!". Он поставил локти на стол и положил на них голову. Сидел так, как ему казалось, недолго - недостаточное время для приготовления кофе. Поднял удивленный взгляд, когда дверь отворилась и появилась служанка с подносом. И тут же Папа понял, что опасения его, возникшие сразу после ее ухода, что кофе он не получит, вполне оправдались. На подносе лежал нарезанный треугольничками сыр, стоял бокал и аж две бутылки пива "Велкопоповицкий козел". "Э-э...", - опешил Папа. "М-е-е-е," - ответила служанка, и он понял: "Это для храбрости. У Вас ведь сегодня выступление." "Для храбрости," - повторил он, когда она удалилась, стуча копытами, и открыл одну из бутылок - "Однако, какая же от нее вонь!".
В подвальном помещении Папиного дворца недавно было оборудовано обширное помещение, которое представляло из себя тир. Жила в маленькой комнатушке рядом с ним, являющейся одновременно и ружейной комнатой, вполне примечательная, но редко когда показывающаяся наружу личность. Это была американка по имени Кристин Чаббак. История ее появления в Ватикане носила мистический характер, хотя все кардиналы думали, что Папа просто привел к себе любовницу. Однажды ночью Папа молился у себя в апартаментах, когда услышал слабое постукивание в дверь. Сам он открывать побоялся - ведь это могли быть и русские агенты (Россия в то время еще не была ликвидирована) - и вызвал охрану. Однако на звонок никто не явился. Папа снял трубку телефона. Оттуда раздалась полная тишина, не было слышно даже храпа дежурного за пультом. Папа позвал. Ему ответила, как почудилось, та самая рыба, которую он съел сегодня за обедом. "Бред!" - воскликнул он - "Как она могла мне ответить, если я ее съел?!". Что содержал в себе этот ответ, также вполне понятно. Стук в дверь повторился. Папа запаниковал. Он подскочил к окну, откинул штору. Там было высоко (впрочем, он это знал, штору можно было не откидывать). Тогда он взял тяжелый канделябр со свечами, на цыпочках подкрался к двери, замахнулся и резко отворил ее. В том месте, куда должен был бы прийтись удар, никого не было. Темнота коридора показалась какой-то уж очень непроглядной. "Где ночное освещение?" - раздраженно подумал Папа - "Распустились у меня! Одни, понимаешь, спят на работе, другие...". И в этот момент он услышал снизу тихий стон. Вспоминая тот момент теперь, он не скрыл сам от себя, что в первую секунду чуть не наложил в штаны. "Еще бы!" - произнес он вслух и сделал большой глоток пива. А случилось вот что: когда он опустил глаза и посветил к себе туда канделябром, на полу обнаружилась девушка в полусознательном состоянии. Она явно еле доползла до двери. Но откуда? В Ватикане никого похожего отродясь не было. И как охрана могла заснуть полностью вся? Ее здесь тьма тьмущая - на каждом повороте каждого коридора! Вид девушки был ужасен. Одежда вся изорвана, кожа лица и рук покрыта сажей, как будто она чудом выскочила из горящего дома. Первый испуг Папы сменился состраданием, он поставил канделябр на пол и попытался поставить гостью на ноги. Но силы оставили ее, и она потеряла сознание. Он взял ее под мышки, затащил в комнату и уложил на свою кровать. Затем опять схватил трубку телефона и одновременно нажал кнопку звонка. Все было по-прежнему немо. Папе даже показалось, что он стал хуже слышать после того как подержал эту как-то по-особенному мертвую трубку возле своего уха. Однако нужно было оказать помощь. Он выскочил на порог коридора и громко крикнул: "Эй!". Мрак проглотил его призыв, как сам он недавно заглатывал куски уже упоминавшейся рыбы. "Что за Мураками здесь творится! Это вам Ватикан или японская скотобойня?" - злость придала ему сил. Он схватил тело девушки, не зная, жива ли она еще, сволок с кровати и потащил наугад по "глаз выколи"-коридору. Через десяток метров с противоположной его стороны должна была быть ванная. И она, как не странно, оказалась на месте. Он толкнул ногой дверь, положил ношу на пороге и нашарил выключатель. Свет на его удивление вспыхнул. Он наполнил ванну, раздел (как это не претило духовному лицу) девушку и положил ее в воду. Дальше он стал делать то, за что в средние века представителя духовенства вообще бы, наверное, сожгли на костре. Он взял мочалку и стал отмывать ею женское тело во всех местах. Грязь и копоть к счастью не обнаружили под собой ран и ожогов, и через полчаса странная гостья выглядела как спящая невеста перед свадьбой. И как раз в этот момент в ванную вошла та самая служанка, которая только что принесла Папе сыру и пива, только тогда она еще была в человеческом облике. Она сначала вообще не обратила внимания на присутствие кого-либо в комнате и стала развешивать принесенные из прачечной полотенца. Потом заметила, вскрикнула. Удивление сменилось смущением, но последнее очень скоро переросло в понимающую ухмылку. Папа еще раз сделал большой глоток пива, вспоминая это. Ему тогда было очень неловко. Да плюс к этому он еще и понимал, что сейчас по всему католическому миру поползут такие слухи, что сушите весла. "Служанку-то заставить молчать было легко, но ведь не выгонишь сейчас эту девушку и не спрячешь бесследно. Ей явно требуется помощь, возможно и медицинская, и уж наверняка крыша над головой, да и зачем-то ведь она ко мне приползла... . Почти как Жана д'Арк к Карлу VII... . Какая то ж ведь у нее миссия... . Корче, не скроешь это никак. А узнают эти козлы (он имел ввиду кардиналов, и в тот момент это было образное выражение), вот уж они тогда оторвутся!". Он четко помнил, что вслух произнес: "эти козлы", и как только звук вылетел из его уст, девушка в ванной открыл глаза. "Я постараюсь," - сказала она, буквально буравя Папины зрачки своими. "Что постараешься?" - вякнул понтифик, но она не ответила.
Поселили Кристин Чаббак первоначально в достаточно приличной комнате для гостей, но вскорости она потребовала, чтоб ей нашли место под тир, где она могла бы стрелять из всех видов оружия. Папа был удивлен, но выполнил каприз. Когда стрельбище было оборудовано, Кристин заявила, что будет жить прямо здесь, и спать хоть на матах перед огневым рубежом. Папа часто призывал ее к себе и допытывался, кто она такая и как вообще сюда попала (службу безопасности он наказал, но допрашивать девушку им не разрешил). На его осторожные попытки приподнять завесу, которая лежала на его душе куском мрака, похожим на тот коридор, она иногда равнодушно отвечала, что за ней охотятся террористы Бен Ладена, и она еле-еле от них сбежала. Иногда же она округляла глаза, делала страшное лицо и шепотом говорила, что вырвалась сюда непосредственно из ада. Папа предпочитал не замечать второго ответа и делать преувеличенный акцент на первом, хотя прекрасно знал, что Бен Ладен - это такой же агент ЦРУ, как собственно и Папа Римский. По списку, составленному Кристин были закуплены чуть ли не все известные в мире образцы стрелкового вооружения, а уж боеприпасов стало постоянно поставляться в Ватикан столько, что можно было подумать, что это маленькое государство ведет с Италией войну за расширение своей территории еще на несколько кварталов, принадлежащих ныне Риму. Спала, как уже было сказано, Кристин на раскладушке в маленькой комнате, где хранился весь этот арсенал. Там же на крошечном столике, где чистила и заряжала оружие она и питалась. При чем не проявляла здесь никакой привередливости. Что дают, то и ела - торопясь и без апатита. Казалось, дай ей сырую дохлую крысу, она слопает и не обратит внимание, что это было. Все свое время и энергию Кристин посвящала упражнениям в стрельбе. Формально это можно было объяснить: ведь ее типа преследуют террористы, надо готовиться дать отпор. Но никто эту версию всерьез не рассматривал. Все считали, что Папа изредка спускается к ней в подвал потрахаться, что схватил таки бес его за седые мудя. Но сам же Папа, зная, что это не так, все больше и больше недоумевал - что значит ее здесь странное пребывание, странное увлечение, не говоря уже о странном появлении. Он, впрочем, может быть и сделал бы ее своей любовницей. Но на это не было абсолютно никакой возможности. Долгое отсутствие половой жизни привело к полной атрофии предназначенных для этого органов. То, что у него находилось на месте, где у других произрастал пенис, скорее можно было назвать прыщиком. Естественно, ни о какой эрекции и речи быть не могло. Прибегать же к медикаментам или еще, не дай бог, операциям на половых органах для Римского Папы означало бы полную потерю всякого авторитета. Так это все были слухи. А обратись он хоть раз к сексопатологу, и смехом по этому поводу зашелся бы весь мир. И это будет на руку Православной сволочи, которую уже вероятно скоро добьют. Папа сделал третий глубокий глоток пива и поел сырку. Мозг его начал просветляться и смятение потихоньку уходило. "Спущусь сейчас к Кристин," - подумал он - "посмотрю, сохранила ли она человеческий облик". При мысли, что сейчас на стрельбище он увидит белую козу, ему поплохело, и он допил остатки первой бутылки. "Но ведь она тогда не сможет стрелять! Чтоб нажимать на спусковой крючок, нужны пальцы!". Он положил руку на грудь, так как там внутри начало колоть, и попутно посмотрел вниз и проверил наличие своей пятерни. Не обнаружив изменений, с удовольствием протянул ее вперед и взял кусочек сыра. Он не спешил отправлять его в рот. Крутил, со всех сторон рассматривал и радовался. Наконец съел и сконцентрировался на ощущении прикосновения пальцев к губам. "Кто бы мог подумать!" - он открыл вторую бутылку - "Ведь мечтал попасть в Царство Божье!... Когда-то давно в молодости. А теперь сижу и жду, когда рога и копыта вырастут. Дожил. Впрочем, жди - не жди... Он все равно застанет врасплох. Сказано: "...покайся. Если же не будешь бодрствовать, то Я найду на тебя, как тать, и ты не узнаешь, в который час найду на тебя". Но поздно каяться, поздно... . Ладно," - он залпом допил все пиво, с некрасивой жадностью захавал оставшийся сыр, резко встал и отправился вниз к Кристин.
Простой римский парикмахер Джузеппе Моретти был ревностным католиком. Соответственно, для него было праздником прийти на площадь перед собором Святого Петра и послушать Папу, вещающего из окна. Он всегда так и делал и после этого возвращался в особо умиротворенном настроении и некоторое время обычно не пил вина и не изменял жене. И вот снова приближался этот день. Но на этот раз радостные ожидания Джузеппе омрачались двумя странными и весьма отравляющими ему существование факторами. Первым были сны. Одни и те же в течение последнего месяца. В них фигурировала страшноватого вида женщина с длинными темными волосами и, что самое главное, с винтовкой в руке. Она появлялась то тут, то там, и все прохожие сразу, завидев ее бросались врассыпную. Она поднимала ружье, упирала приклад в плечо... и тут Джузеппе просыпался с судорожным движением, как будто его ударило током. Иногда при этом он больно задевал лежащую рядом жену. Она привычно ворчала, что пьянки и блядки довели его до падучей болезни, и переворачивалась на другой бок. Второй неприятностью были его клиенты. То есть правильней сказать, начавшиеся у них у всех поголовно проблемы. Люди, которых он знал - брил и стриг - уже много лет, с которыми дружил семьями, а с мужской их частью часто нагружался до свинячьего визга, вдруг стали беспокойными, погруженными в себя и очень мало разговорчивыми, что для итальянца вообще нонсенс. Джузеппе безуспешно пытался добиться от них, что же случилась, и наконец у него сложилось впечатление, что на город обрушилась какая-то эпидемия. Помимо невнятного мычания в ответ на большинство вопросов, они все жаловались на сильный почти нестерпимый зуд с двух сторон головы на темени, и делая им прическу, Джузеппе нащупывал в этих местах бугорки, имевшие, как будто внутри себя что-то твердое. Кроме того у всех его знакомых начало как-то сводить пальцы рук - так, что они часто не могли пользоваться каждым пальцем отдельно, а только прилепленными друг к другу мизинцем и безымянным и в аналогичном состоянии - большим, указательным и средним, как будто кисть их содержала всего два пальца. У себя подобных признаков Джузеппе, вроде бы, не замечал. Но вот, когда он уже облачился в торжественный костюм, чтобы идти слушать Папу, что-то зачесалось в верхней части его головы, и он с ужасом заподозрил, что заразился таки, но робко понадеялся, что Папа и Святая Церковь, может быть, отведут, ну если не от всех, то хотя бы от него эту эпидемию.
Дверь в тир, в котором обитала Кристин Чаббак, ничем не уступала той, которая, по-видимому, охраняла покой Гитлера в его подземном бункере. Ключи от нее были только у Кристин, у Папы и, естественно, у представителя ЦРУ в Ватикане. "А-а, Святейшество!" - бросила прокуренным голосом Кристин, не отрываясь от чистки разобранного на столе автомата Калашникова - "Ну заходи, раз пришел," - она почти даже не посмотрела на него, лишь на секунду бросила короткий взгляд и вернулась к своей работе. Папа сел на стул у нее за спиной и некоторое время сидел молча. Кристин же, похоже, и не собиралась нарушать это молчание. Она взяла шомпол и начала чистить ствол. Папа кашлянул и собрался с духом. Самоуглубленность Кристин была для него, как скала, об которую он все время боялся разбить лоб. "Послушай, Кристин," - начал он (она встала вполоборота и на лице ее выступила кривая ухмылка) - "я понимаю, что ты не часто покидаешь это помещение. Но скажи мне, когда это изредка случается, не замечала ли ты в окружающих людях чего-то особенного... ну скажем... такого, чего в них раньше не было?" "Да, козлы они все надутые от собственно важности," - пожала плечами Кристин. "Нет, Кристин, ты меня не поняла...," - вздрогнув внутренне, но и раздосадовав сказал Папа - "я имел ввиду чисто внешние изменения... ну там... лица, рук... ". "Да чему в них меняться, кроме размера живота, Папуля?!" - хохотнула Кристин каким-то яростным смешком, в котором была одновременно и распущенность и необычайная жесткость. "Я подозреваю, что какая-то болезнь..." - продолжил Папа в прежнем неуверенном и задумчивом тоне - "Кстати, с тобой все в порядке?" - он нервно поднялся, подошел, внимательно поглядел ей в лицо, взял, осмотрел ладони, потом провел рукой по верху головы и облегченно вздохнул. "Чума, что ли?" - саркастически спросила Кристин, и к этому моменту чистка автомата была закончена. Она несколькими сноровистыми движениями собрала его и вставила магазин: "Ну что, Святой отец, отстрелим мозг у неверных!" - она вышла в тир и встала на огневой рубеж. Мишени были сделаны из фанерных щитов в размер человеческого роста, и на них были нарисованы православные священники. Папа двинулся к выходу. Он проверил, что намеревался. В последний же момент, когда дверь уже была полуоткрыта и он стоял на пороге, Кристин легким движением подпорхнула к нему сзади и шепнула что-то на ухо. "Что?" - он не вполне разобрал. Но она уже вернулась на прежнее место и прицелилась. Папа закрыл за собой дверь и услышал за ней автоматную очередь.
С недавнего времени у Папы появился новый секретарь. Он был родом из Норвегии, и звали его Андреас Брейвик. В контрасте со всеми итальянцами, этот человек обладал поистине невозмутимым темпераментом. Вывести его из состояния спокойной рассудительности, казалось, не могла и начавшаяся ядерная война. Хотя ключа от тира Кристин у него не было, служба охраны докладывала, что он часто спускается в подвал, звонит в дверь и Кристин его впускает. Ни у кого, включая Папу, не было сомнений, что они там занимаются сексом. Но папа думал: "Пускай. В конце концов, это естественно и нормально," - он побаивался инфернальной харизмы Кристин, и тот факт, что она трахается, как обычная женщина, в некоторой степени разрушала ее. Когда Папа поднялся в свой кабинет из тира, Брейвик уже сидел на своем месте, и встал, чтобы вручить боссу текст его предстоящего выступления. Его, так же как и Кристин, не коснулись изменения, творящиеся с людьми вокруг. Это очень обрадовало понтифика. Хоть еще один человек есть, с которым возможен нормальный разговор. Брейвик в предупредительной позе ждал, пока Папа бегло просматривал его творчество, чтоб в случае чего дать комментарии или внести изменения. Но потребность во всем этом не возникла. Папа положил листок на стол, тяжело опустился в кресло и пристально посмотрел на Брейвика. Тот опустил глаза. "Зачем мне прислали этого нового? Ведь и старый вполне справлялся. Кстати, что же мне сказала при уходе Кристин? С одной стороны это как бы было мне настолько знакомо, что я и не обратил внимание, а с другой что-то, что заронило в меня... сам не пойму что... . И какого хрена мне еще одного соглядатая навязали?! Одного что ли мало, официального? Что, эти жидо-пиндосы перестали мне доверять?! И это после стольких лет безупречной службы?! Я то надеялся, что в своем Новом Мировом Порядке единственной Мировой Церковью они сделают Католичество... . Но теперь у меня все больше и больше сомнений в этом возникает..., и появление нового контролера моих действий..., это все к тому же! Скоты они, все таки. И я ловлю себя на мысли, что мне уже почти не хочется жить в создаваемом ими мироустройстве... . Так что же мне все таки сказала Кристин? Не могу вспомнить... . И меня это все более и более беспокоит!". "Падре," - вывел его из задумчивости Брейвик - "пора идти на выступление. Народ собрался". "Народ?" - переспросил Папа, перед этим ему показалось, что голос секретаря звучал, как будто они с ним сидели в глубоком колодце. "Да, падре, народ," - подтвердил Брейвик, и его губы слегка растянулись. Это была то ли дежурная улыбка вежливости, то ли насмешка. Затем он опять потупился, как будто ему стало стыдно. Папа встал. Он чувствовал, что его словно уносит какой-то волной, но чистая она была морская, или грязная канализационная, было не ясно. Аналогично дело обстояло и с конечной точкой этого полета. "Пусть зловонная, но хоть бы вытащила меня из всех этих навалившихся передряг! Чтоб я завтра проснулся беззаботный, как Марвин Химейер в своем экскаваторе. А избавиться от налипшего дерьма можно и в душе! Да с меня и всегда была - как с гуся вода."
Он медленно преодолевал путь до места выступления, как на эшафот, кожей чувствуя, что сейчас что-то должно произойти, что волна с большой долей вероятности может и не быть столь уж смрадной, но с легкостью размажет его об прибрежные валуны. "Какую же религию они хотят сделать единственной мировой? Иудаизм, что ли? Вряд ли. Это у них элитная религия. Быдло, рабов они до нее не допустят. Что же тогда? Православие они уже ликвидировали. Ислам возвышать опасно. Они могут потерять над ним контроль. Какую-то секту новую создадут, скомпилировав все мистические учения? В общем скоты они. Скоты! Скоты! Обманули меня!". Он вспомнил, как началась его "карьера" в этом "учреждении": его - молодого еще падре в маленьком польском городке - вызвал к себе понятно кто и показал фотографии, на которых будущий Папа маструбировал в ванной на портрет Мерлин Монро. Так дальнейший жизненный путь его был предрешен, но сам он видел в этом и некоторые плюсы.
Во-первых, без "этой" организации он максимум мог бы дослужился до епископа всея Польши. Про папство и думать было нечего. Во-вторых, то, что он делал, в принципе, не противоречило его совести. Он испытывал брезгливое отвращение к Православию, а также к другим псевдо-религиям и неполноценным народам. И чья-то попытка причесать, упорядочить мир, создать единое государство, единое правительство, поставить варваров на свое (то есть на рабское) место была вполне созвучна его настроениям. Правда, его несколько смущала сплошная синагога, которая всем этим процессом заведовала, но они были люди в общем цивилизованные и, скрепя сердце, он готов был с этим смириться. Кроме того, его особенно радовала концепция элиты - золотого миллиарда (хотя он понимал, что в реальности избранных то будет меньше, туда даже, может быть, не все евреи попадут). Что он сам будет зачислен, прежде сомнений у него никогда не вызывало. Но теперь уже и это представлялось не очевидным. Глазами, полными слез, понтифик посмотрел в окно на притихшую при виде его толпу. Впрочем, ему показалось, что она и до этого молчала. Он не слышал гула, когда шел через комнату и еще не был виден снаружи. На глазах Папы лежала пелена. Сквозь нее чудилось, что лица прихожан пытаются слиться в одно целое. И некоторым это даже уже удалось. Он увидел, как два лица, наподобие совокупляющихся клеток, прилепились друг к другу, разорвав в точке соприкосновения оболочки, образовали между собой тонкий переход, который стал расширяться, и через него вдруг глаз с одного лица перескочил на другое, и образовалось одно лицо с одним глазом и одно - с тремя. Папа потряс головой. Это был то ли обман зрения, то ли уже пришел черед галлюцинациям. Болезнь, видимо, и в нем постепенно поднимала голову. Ему остро потребовалось как следует рассмотреть все эти лица, или... что там вместо них теперь стало. Он стоял, прищуривался, ему нужно было что-то типа бинокля. Он виновато обернулся к Брейвику, обдумывая, как сформулировать свой запрос. Тот посмотрел ему в глаза, понял без слов и неожиданно подал русскую снайперскую винтовку СВД - одну из тех, что стояла у Кристин. Недоумение Папы продолжалось долю секунды. На винтовке был оптический прицел, и им можно было воспользоваться как подзорной трубой. Он упер приклад в плечо, лег одним глазом на окуляр и закрыл второй. Но теперь, глядя, он уже не думал об открывшейся ему картине, а лихорадочно вспоминал, вспоминал, вспоминал. И вдруг его осенило: "Ты - это я"!". Так сказала ему перед уходом из тира Кристин. Память вернулась к понтифику почти в тот конкретный момент, когда палец уже тянул на себя спусковой крючок.
Перед самым отправлением Джузеппе Моретти на площадь слушать Папу в его семье произошло шокирующее событие, которое вселило в него еще больше тревоги. У его жены был крошечный питомец породы Чихуахуа. Звали его Ганнибал. Она души в нем не чаяла и таскала с собой везде: на обед, в спальню и даже в туалет с ванной. Джузеппе стоял перед зеркалом, повязывая галстук, и вдруг услышал со двора страшный крик, как будто его супругу резали. Он выхватил из ящика стола револьвер и бросился вниз по лестнице. Когда он выбежал, услышал звук падающего мешка (это жена шлепнулась в обморок) и увидел страшную кровавую картину рядом. От Ганнибала за несколько минут, прошедшие с момента первого вопля, мало чего осталось. Лежали только задние лапки с хвостом и отделенная от них красной лужей голова. А по направлению к забору и воротам веером разбегалась стая здоровенных крыс. Джузеппе опешил. Он встречался с этими тварями, когда спускался в подвал. Но там они моментально ретировались. "Чтобы ж они были такие огромные и вели себя так нагло...! Эдак сам скоро будешь ходить с оружием и от них отстреливаться!". Одна из крыс обратила на себя особое внимание Джузеппе. Она была какая-то странная. Убегая, она уже перед самой дыркой в заборе остановилась, обернулась и посмотрела Джузеппе в глаза. Тот вздрогнул и узнал в этом взгляде что-то уже раньше им виденное. Однако вспомнить, что конкретно, он сразу не смог. Находясь, в прострации и помня только, что ему сейчас надо идти слушать Папу, он непонятно зачем сунул пистолет за ремень вместо того, чтоб вернуться и положить его на место. Рукоятка при этом торчала, оттопыривая одежду, и он не подумал, что в таком виде охрана не пустит его на площадь. Оставив жену лежать без чувств, Джузеппе вышел на улицу. Зуд на темени все более расстраивал его. И с пальцами на руках тоже, похоже, начиналась история как у его знакомых. "Заразился! Заразился!" - паническими кувалдами стучало в висках - "Это было дурное предзнаменование... с крысами... дурное!". Он с размаху перекрестился, и этот привычный жест сейчас почему-то оказался неожиданно болезненным. Было ощущение, будто он не пальцами коснулся лба, а ударил в него концом какой-то трости. Обычно бдительные охранники возле площади на этот раз стояли с совершенно безучастными маленькими глазками и все до одного жевали жвачку. Обыскивать Джузеппе и отбирать у него пистолет они и не думали. Просто смотрели безразлично куда-то в пространство и как-то странно кивали головами, будто пытались губами что-то откуда-то сорвать. Джузеппе протиснулся в толпу, которая с благоговением ждала появления понтифика. Однако, на этот раз она делала это как-то не так, как прежде. Изменение почувствовалось сразу. "Ладно," - подумал Джузеппе - "сейчас появится Святейший, и все встанет на свои места. Вот примерно, как я имею сейчас такую возможность, если оттесню странного дедулю". Джузеппе был суеверен. Однажды, сам того не заметив, на одном из таких мероприятий он перся ногой на камень брусчатки, на котором была изображена рука с двумя выставленными "козой" пальцами. И он почувствовал такой наплыв благодати, что после этого старался воспроизвести те ощущения раз за разом, и иногда даже сам не понимал, зачем идет на площадь -- слушать Папу или постоять на заветном камне, изображение на котором было как бы выдавлено. Однако, попытки прийти сюда просто так, без торжественного случая, не давали нужного результата. В этот раз камень, во-первых с трудом нашелся, Джузеппе уже даже, дрогнув сердцем, чуть не решил, что его заменили. Во-вторых, на нем уверенно встал какой-то гадкий старикашка с тростью, который по всем признакам не был поражен охватившей всех эпидемией. Джузеппе стал делать вид, что вокруг тесно и некуда встать и под этим предлогом все время подталкивал старика то плечом, то грудью. Но тот и не думал сдвигаться. И вдруг Джузеппе сам резко отступил назад, чуть не сбив с ног кого-то там находящегося. Старик оторвал от земли свою трость, снял руку с ее верхушки и перехватил посередине, как будто собирался кого-то ей ударить. Но Джузеппе испугался не этой угрозы. Набалдашник трости был искусно выполнен в виде головы собаки. Причем не просто собаки... . Это была та самая отгрызенная крысами голова Чихуахуа Ганнибала, которую он только что видел лежащей возле порога своего дома. То есть, правильнее сказать, точная ее копия, вплоть до страшного предсмертного оскала. Лица же деда Джузеппе по-прежнему не видел. Он уже и не хотел становиться на свое всегдашнее место. Но старик неожиданно сам сошел с него и сместился чуть-чуть вправо. Джузеппе встал на свой камень и сразу почувствовал, что ему открылось что-то совсем новое, то, чего он раньше не замечал. Это было связано с тем, что до этого он был сосредоточен на достижении цели и не смотрел по сторонам. Теперь же он успокоившись стал оглядывать своих соседей. Похоже, весьма многие из них были заражены. Кто-то озабоченно щупал свое темя, кто-то тряс руками, как будто они занемели, и пытался разрабатывать кисти, а кто-то просто стоял неподвижно, но вид у них у всех был столь тупой и отсутствующий, глаза столь бессмысленно остановившиеся, что представлялось не ясным, как подобные существа могут не остаться глухими к Слову Божьему. И вдруг во время одного из поворотов головы Джузеппе увидел женщину. В ней, вроде, не было ничего особенного, кроме примечательно высокого роста. Она стояла на ступенях Собора Святого Петра чуть выше толпы. Ее черные волосы развевались на ветру, то же делал и аналогичного цвета плащ, и было непонятно, где кончаются волосы и начинается плащ, они казались одним целым. Женщина посмотрела в сторону Джузеппе поверх голов, и он тут же понял, что напомнила ему та специально замешкавшаяся крыса. Она смотрела в точности как женщина с ружьем из сна. И хоть та, которую он видел сейчас, внешне выглядела немного иначе, их связывал этот отчаянный пронзительный крысиный взгляд, в котором одновременно чувствовалась смертельная тоска женщины и безрассудная хищность животного. Не помня себя от ярости, Джузеппе выхватил пистолет и выстрелил в ее направлении. Не сделать этого он просто не мог. Голова его погибшего пса на трости старика каким-то образом, подобно волшебной палочке, ему повелевала. В тот же момент в лоб стоявшему в шаге от него человеку что-то ударило, и с кучей крови и мозгов назад отвалилась задняя часть головы, увлекая с собой рога. Новопреставленный всплеснул копытами и рухнул. "Неужели это моя пуля от чего-то так срикошетила?" - подумал Джузеппе и продолжал целиться в женщину, которая и не думала прятаться от его выстрелов. Но было слишком далеко, попасть представляло проблему. Джузеппе взял волыну двумя руками и тщательно прицелился. Ба-бах! И мозги следующего несчастного получили долгожданную свободу. "Что же происходит?" - запаниковал Джузеппе - "Ведь пули в них летят как будто со стороны окна Папы... а я стреляю перпендикулярно этому направлению...". И тут он глянул в сторону означенного окна. Там он увидел привычный папский головной убор. "Я прослушал," - ужаснулся он - "выступление уже началось!". Голова Папы была наклонена вниз несколько ниже обычного, как будто он согнулся и поставил локти на подоконник, а напротив одного глаза сверкнул на солнце стеклянный кругляшок, словно он вставил себе монокль. "Эх!" - услышал вдруг сбоку Джузеппе раздосадованный возглас, больше похожий на визгливое собачье "гав" - "Мазила -ты!". Он посмотрел направо и... выронил пистолет. Руки отказывались его держать. То ли это произошло потому, что он был ошарашен, то ли потому, что это теперь уже были не руки... . Старичок с тростью смотрел на него, и в глазах его сверкал гневный огонь. Из-под сальной длинноволосой "гоголевской" прически вырисовывалась... та же самая, что на трости, но в увеличенном масштабе голова его чихуахуа. Глаза смотрели с совершенно человеческим разумом. Волос на морде почти не было, лишь кое-где - клоками. А нос был, в точности, как у Ганнибала, черным - собачьим. Глядя на него с ужасом, Джузеппе сложил то, что было теперь вместо рук, в молитвенном жесте и хотел вымолвить "Аминь", но получилось что-то невнятное, скомканное, как будто каши в рот набрал. Он постучал одной "рукой" об другую, как камнем об камень - пальцы окостенели и их было по два на каждой руке. Невероятным усилием он заставил себя вновь посягнуть на священное слово, но произнес лишь "М-е-е-е". В следующий же момент пуля вышибла ему мозги, и он уже больше ничего не произносил.