У ворот толкались трое обычных мальчишек. Два брата и самый младший Джон, двоюродный брат этих братьев, которому в прошлом месяце исполнилось всего лишь десять. Это был обычный, чуточку сложный ребенок. Всё в этом мире вызывало его любопытство, но особенно Джона занимала взрослая жизнь. И вскоре, так уже случилось, он заполучил её сполна.
На десятый день рождения отец Джона принес мальчику заветную пневматическую винтовку. Подарок был преподнесен с некоторым артистизмом, присущим людям, которые профессионально привыкли без конца подыгрывать кругу близких. Отец, делая ставку на неописуемый ребяческий восторг, пришел с рассеянным видом, с напускной таинственностью. Шагая уверенно победоносно, как триумфатор, он нес в руках длинную картонную, в мишень разрисованную коробку, в которой лежала новёхенькая, вся в ружейном масле пневматическая винтовка, давняя мечта Джона. Отец наслаждался эмоциями сына. Обычное отцовское удовольствие. Сперва Джон даже смутился от обыденности преподношения подарка, хотя потом бросился на шею отцу вне себя от радости. Его сердце ликовало. Теперь он мог стрелять, как настоящий охотник. Он мог убивать, уничтожать, как вестернский ковбой. Странно было то, как легко, как дешево давалась ему в руки какая-то непонятная власть.
Он вспомнил, как когда-то ещё в раннем мальчишестве, лежа в постели, перед сном горячо, всем сердцем попросил Бога, чтобы Он помог поймать, дал ему, Джону, воробья. На следующий день, как это ни странно, Джон нашел на ступенях лестницы балкона птичку, окольцованную крылом, и, не мешкая, зачерпнул её своей маленькой ладонью. Почему он желал это существо? Может ему нравилась свобода и раскованность, которую человек так завидует птицам?! Из тех воспоминаний Джон больше ничего не помнил, только, кажется, вскоре его пленница умерла в неумелых ласкать руках Джона, так и ничего не оставив ему напоследок, кроме своего безжизненного тельца.
Винтовка напрочь изменила будни Джона. Она разбудила в мальчике какого-то хладнокровного, доселе дремлющего хищника. Он стрелял во все живое, направо и налево, подвижное и неподвижное. Это было самое настоящее детское изуверство. Он учился стрелять, но как начинающий много раз промахивался. Он подстреливал воробьев, но меткости ему никак недоставало и это больше всего раздражало мальчика. Джон сходил с ума от своей неудачливости, это порождало в нем пущую злобу и агрессию к миру братьев меньших. Сколько мать не умоляла его он не принимал к сердцу жалость к щебечущим птичкам, главное для него было достичь совершенства в процессе стрельбы. В этой пальбе было какое-то наваждение, точность не давалась, вырывалась из его детских рук. Он то опаздывал со спуском, то спешил, то был очень далек от цели. Неудачи добавляли некий жестокийо азарт в его действия. Это выводило его на свирепое воодушевление.
Джон обожал охотиться с двоюродными братьями. Каникулами напролет они толпились у ворот своего двора, трое мальчишек одного поколения - не разлей вода. Все из них были словно на взводе и пулек у них всегда хватало на целую войну. Отец Джона, "военый интендант" этого трио, бесперебойно обеспечивал ребят боеприпасами. Они стреляли поочередно и без разбору по всему, то соревнуясь в меткости, то просто из-за удовольствия и очередности. Они стреляли по черепицам крыш, по электрическим чашкам на столбах, по веткам, по номерам на домах, после чего напуганных пташек поблизости нигде не было видно. Лишь изредка неосторожная птица бездумно залетала на ближайшее дерево. Тогда её с максимальной скорострельностью поливали подавляющим огнем. Каждый выстрел, да куда там выстрел, это был шипучий, зловещий треск, оглашался серией возгласов, выкриков, комментариев.
Показывая друг другу своё умение стрелять и житейскую, взрослую непоколебимость, мальчишки любовались собой. У них давно чесались руки на подвиги. Джону, парню похрабрее и повспыльчивее остальных, хотелось показать себя, свои достижения с лучшей стороны ещё с тех пор как он познакомился с братьями, и тем более со времени, когда он стал владельцем такого бесценного оружия. Его одиночные рейды против птиц округи были подспорьем его умению.
Тогда в тот обычный июньский вечер, собравшись на месте охоты, братья внимательно наблюдали за верхушками деревьев, надеясь различить в ветках какую-нибудь живность. Когда они обернулись в сторону Джона, они увидели настороженное лицо мальчика. Тот следил за тем, как по краю каменной ограды соседского дома мягко, перекатным шагом шаркал пегий четерехмесячный соседский котенок. Это было мягкотелое полосатое существо с вызывающе оттопыренным хвостом.
Джон вышел из оцепенения и рванулся за котенком. Что-то неуправляемое погнало его за животным. Котенок, чувствуя как за ним бегут, опустился вниз к воротам следующего двора, спрыгнул на землю и, вытянувшись, пролез в проем между дверью и землей. Там в продолжении ворот был выстроен длинный деревянный забор с расстоянием пять или больше сантиметров между вертикальными досками. Джон впился лицом в одну из щелей, чтобы заметить куда бежит котенок. Но котенок никуда не бежал. Почувствовав себя в безопасности, отделенный от преследователей целой стеной он остановился внутри, в шаге от ворот. Точнее говоря, он просто пролез и сел, а потом пристально уставился на ворота, смотря на всепожирающие глаза человеческого детеныша. По возрасту они может быть были ровесниками, один по-кошачьей жизни, другой по-человеческой. Они отражали друг друга, взаимное притяжение сближало их.
Лучи заходящего солнца хлестали котенка по его полоскам. Слегка двигая головкой, он сосредоточенно тянул носом запах незнакомца.
Но Джон даже не смутился и, не думая, вскинул винтовку на плечо. Однако тут поспели братья и стали отбирать у него оружие. "Мол, пожалуйста, дай, ну Джон, ну дай нам право на выстрел. Ну, Джон?!"
Это всё проходило на приглушенных тонах, чтобы не спугнуть жертву. Борьба и нецензурная заваруха за первый выстрел длилась всего несколько секунд, но котенок и не думал уходить, он просто смотрел на дерущихся людей с животным доверием и любопытством, как будто столь незамысловатым образом вникал в их повадки. Он ничего не подозревал об их намерении. А может это было замыслом провидения, может этот котенок должен был стать испытанием для этих людей? И скорее всего, так и было.
Братья отчаянно вырывали винтовку друг у друга из рук. Но победа в этой потасовке досталась бравому Джону. Да ведь разве можно было в эту удачную минуту поделиться своей собственной винтовкой ещё с кем-то и разве мог кто-либо в такой удачный миг отобрать у него оружие? Джон почувствовал, что взял на себя какую-то бремень прямо на душу. Он нутром ощутил, как попал в отвратительную зависимость от избранной им миссии, от роли, которую он должен был выполнить.
Всё было делом мгновений. Джон поспешно зарядил винтовку, проверил насколько плотно воткнул пульку... Щелкнула стволовая пружина и вмиг, чтобы не потерять из виду жертву мальчик рванулся к проему между досками и стал торопливо просовывать туда смертоносный ствол. Котенок даже не шелохнулся, он продолжал с изводящей простотой удивленно смотреть на целящегося Джона.
Это был момент Истины. Редкий. Великий. Всё длилось две-три секунды. Это была Секунда, которая может вместить вечность, из которой выползают воспоминания о жизнях миллионов, когда смерть становится равной жизни. Когда смерть становится ценнее жизни.
Двоюродный брат Джона возник рядом, около другой щели, чтобы получше рассмотреть, что произойдет. Джон не мешкал, какая-то сатанинская гордость сквозила в его обличьи, исподтишка подчеркивающая его молодцеватость. Он целился в котенка с какой-то отупелой суровостью в самый глаз, так учили охотники. Говорили, что верный способ, пригвоздить жертву к земле это правильный прицел.
Котенок не двигался с места, как-то стал даже ближе к палачу. Джон набрал воздуху... "Лишь бы не промахнуться!" -- подумалось. Пространство поплыло навстречу.
Он плавно нажал на курок. Убийственная сила швырнула котенка на бок. Превратившийся в сероватое мессиво глаз с мозгом вытекал из глазницы, котенок конвульсивно дергался, махая лапой около глаза, словно стараясь вынуть эту проклятую занозу из глаза. Это было жуткое зрелище; это движение. Движение, похожее на прощание...
Тишину взорвал хохот Ривьера.
-- Машет, как пьяница на похмелье! Как самый отпетый пьяница! Ха, да ты только посмотри, не мог бы и подумать. Ну, ты даешь, Джон! Ну ты и дела творишь!
-- Да, а что Ривьер? -- отозвался его старший брат. -- Как это так, забавно ведь, а? Ну, дай-ка посмотреть...
Котенок уменьшил частоту движений и постепенно замер. Мальчики, впереди всех Джон, вошли во двор, чтобы посмотреть на дела свои. Джон склонился над животным. Бедный котенок был уже мертв.
-- Это же котенок Эдсборнов! - сказал Джон, чувствуя какой-то ослабляющий страх в поджилках за свой поступок. - Надо что-то делать. Что делать, парни? Нам несдобровать, если они узнают об этом. Ты же знаешь Линду?
-- Надо его выбросить в речку... - подсказал Ривьер. - Ну ты даешь! Чего стрелял если знал, что это соседский котенок?
Сердце Джона сжалось ещё раз, он рывком подхватил мертвого котенка на руки и в окружении мальчишек побежал к речке, протекавшей через два дома. От отвращения к трупу, от предчувствия опасности, он неудачно замахнулся и труп забросил недалеко. Течение лениво стало гнать котенка в самое глубокое место, в заросли. Волны кружили вокруг мертвого тела бедного животного и медленно, как укор мальчишкам, понесли котенка в неизвестность.
Внутри Джона всё с силой сжалось и как будто тут же застыло. Он смотрел на мертвого котенка и не понимал, что с ним самим происходит, он был горд, что убил аж кошку, но что-то другое говорило ему, что он переступил закон. Неписанный закон, не то, что он убил животное Эдсборнов, нет, он сделал что-то очень неправильное. И когда он рассказывал это своему дяде, надеясь получить одобрение, ему вынесли просто нравоучительный нагоняй. Все вокруг говорили о жалости, ещё больше усугубляя уверенность мальчика в своей ложной правоте. Те, кто узнал о жестокости Джона вскоре позабыли, чего они хотели выразить в словах. Но этого не забыла жизнь, в этом эпизоде что-то оставалось, ужасно тоскливое и невысказанное, стягивающее всю поверхность хрупкой души. Джон уже не помнил, что именно это было, а скорее всего не хотел...
Он очнулся от наплыва воспоминаний, лицо горело от стыда и горя. Он сидел в своей старенькой машине, магнитофон играл суффийскую мелодию. Не зная почему, став на обочине, на 101-ом километре, перед Остерширским перевалом, он погрузился в прошлое. Удивительно, что заставило его остановиться именно здесь, в этом мрачном месте? Вдали по лесистым холмам взбирались лесорубы-рабочие. Пейзаж местности напоминал гротеск "фильмов ужасов". Свирепо порубленные деревья, сморщенные, поросшие грибками сучья, пни-молчуны, рассказчики о неравном сражении с человеком за жизнь.
Солнце жмурясь, укрывалось за вершиной горки. Несколько птичек перескакивали с ветки кустарников на землю и обратно, словно играли в резиночку. Везде была игра. Игра. Просто игра!
А Камни, эти волшебные камни, эти незаметные камни! Они могли рассказать любому о нем самому больше, чем он сам. Внизу под дорогой текла раскинувшаяся мелководная река, породившая это ущелье. Или ущелье дало право воде течь сквозь себя, чтобы создать этот чудесный мир таинства. Вот пролетело несколько ворон под предводительством вывалявшегося в саже вождя-ворона. Он летел переваливаясь с крыла на крыло, то паря, то медленно проникая в пространство, как в кукольном спектакле. Джона осенило, что это может быть знак от Бога, что Всевышний видит, как Джон опоминается от своих заблуждений. Внутренне ему показалось, что он всегда ощущал это движение внутри себя, когда Бог отвечал на поиски Пути к Нему. Такое происходило при переменах взгляда на мир, когда Джон старался поговорить с Природой, когда он старался прислушаться к течению реки, когда вспоминал помахать рукой солнцу, вызвать его внимание, когда старался вытащить на свет застрявшую в беспросветной глубине улыбку искренней радости у падших духом. Тогда Бог отворял ему Свои Тесные Врата в Царство Небесное и ещё издали свет, ослепляющий свет Вселенского величия, раздирал Джона на части.
Даже тогда, когда в гордыне он боролся со своим существованием как Авраам, осмеянный и подведенный своим упрямством, убивал птиц и животных на охоте, оскорблял людей, близких и чужих, урывал побольше жизненных кусков для себя, когда непреодолимый эгоизм скрёб его душу, даже тогда Джон был всегда благословен Всевышним.
Говорят, что ошибки, наша вереница ошибок, как стая перелетных птиц, с ужасающей скоростью приближают нас к неминуемому раскаянию. Кто знает?
Что-то нашептывало или накрикивало молодому человеку, что такое случается и с другими, многие также легко и без угрызений застреливают людей.
"Боже"! - пульсировала фраза у висков. Джон не понимал всемилостивости Абсолюта. Все грехи как будто сходили Джону с рук. Поступки все дальше уводили его в пучину надменности и на пик озлобления, неприятия и разрыва с людьми. А Бог не мстил. Как всегда он всего лишь просто смотрел, всего лишь созерцал. Созерцал все кривлянья Джона, его исскуственные убеждения и пустословье. Его дешевые, лишенные сердца и чувства действия. Бог просто созерцал то, как топтал Джон подаренную свыше человеческую красоту. И то, как от всего оставалось осадком в душе огромное чувство вины. Отравляющее жизнь. Джон лучше других знал, это было такое скопление яда, которое невозможно было долго сдерживать. Должна была быть где-то тут развязка. Должна была быть!.
"Но Боже"! Мысли опережали слова, которыми их можно было описать. Чем он, Джон-человек, был лучше этого котенка, который, возможно, просто мысленно спрашивал его, что ты хочешь от меня? Может ты хочешь помочь мне или покормишь меня? "Боже!" Джон зажмурился. Хотел ли он, Джон Литлби, жизнь этого котенка? Он почувствовал как в ответ что-то задвигалось в области горла. Тогда почему он уничтожил эту жизнь? Зачем? Зачем он это сделал? Так безжалостно? Так бесчестно и бессмысленно?
Вопросы словно прорвали плотину и хлынули на Джона неотразимым потоком разрушающей силы. Если это были вопросы, то ответы давало тело, подступали невиданные спазмы...
По небу, как дети на четвереньках, проползали вечерние облака. Распростертый над головою свод потрескался на куски, с багровым переливом над самым горизонтом. И тут над склоном, прямо около заходящего солнца, снова, как наяву, Джон увидел ту минуту, когда он целился в голову котенку. Он увидел эту противостоящую сущность чистоты и естественности. На полотне холма, словно в проявителе фотографа отливались эти наивные, по-человечески наивные глаза котенка. Подбородок и зоб у Джона судорожно сжались. Он не мог вынести этого взгляда сейчас. Это были почти глаза, о, нет, он не мог даже признаться себе, но это было бы самое великое признание его жизни. На мгновение ему показалось, что это были глаза Бога. Поистине там было что-то божеское. И он... он убил Бога, также бесчеловечно, как те, кто распяли Христа и поделили его плащанину. И за мгновение до спуска курка, само по себе из закрепощенной груди Джона вырвалось дикое, нечеловеческое "Нет".
-- Нет! Нет! Не хочу! Нет! Нет! Не хочу! Нет! - это было тысячекратно повторенное слово.
Настоящее безостановочное рыдание охватило всё тело, весь позвоночник с темени и объяло оба легких. Это был вой, так похожий на прощальный язык раненного зверя, прощающегося со своим лесом, со своей стаей, со склонившимися над ним собратьями. Это была река тоски, вырывавшаяся из тесного русла, из проглоченных обид и позорных проступков. Отчаянно рыдая, Джон одновременно видел как эта река изливалась из его развёрстых уст. Она извивалась змеями энергии, распалялась от кипения своей неистовости. Этой мыслящей и сумасбродной реке самой нравилось сеять опустошение, неповиновение, очищать пространство, насаждать бесформенность. Вся эта вина, которую маленький мальчик Джон Литлби взял на себя, всё это бремя вины выплескивалась обратно; откуда и пришла.
Взрослому Джону казалось, что если так продолжится ещё несколько секунд вместе с опустошительными рыданиями из него вырвутся его внутренности. Все устои внутреннего мира тряслись от чудовищных толчков, разрушающей всё гниющее и ненужное в душе.
Джон сбрасывал маски, сдирал с себя эти прилипшие старые кожи, зловонные фразы, вынужденные поступки. И это было освобождение, полное и безаговорочное. Это было начало освобождения!
А когда наступила настоящая ночь, Джон встретил её тихим плачем грусти. А наутро он уже впустил в душу новое солнце своей жизни. И тут все оставшиеся вопросы развеялись единственным ответом, ясно звучащим во всем, что есть вокруг нас - "Я Есть", "Я Есть", "...Я с вами во все дни до скончания века"...