Сержант Демин, которого Годунову, по удивительно быстро укоренившейся учительской привычке хотелось звать Сережей, тоже не спал - впотьмах огонек сигареты казался почти что красным, тревожным.
"М-да, вот так и начинают грешить излишней впечатлительностью", - укорил внутренний голос.
Узнав, куда предстоит ехать, комсомолец - наверняка ведь комсомолец, сто из ста, - Демин удивления не выказал. А может, и не удивился. В ночных сумерках, когда лицо едва различимо, чужая душа - вдвойне потемки.
Автомобиль прогромыхал-пророкотал по смутно знакомым Годунову улицам. Смутно? Да неужели? Вон по правому борту белеет - совсем не нарядно, депрессивно, иначе и не скажешь, церковь Михаила Архангела, по левому багровеет терем Центробанка... Терем-терем-теремок... Вот сдашь ты, Александр Василич, Орел - будет в этом тереме тюрьма. В глубоких, предназначенных под деньгохранилище подвалах. А выше, в комнатах со стрельчатыми оконцами, будут с вошедшей в поговорку немецкой педантичностью воплощать в жизнь план "Ост" чины в гестаповских мундирах. По определенным дням к этим вот красивым кованым воротам под звуки бравурных маршей из репродукторов будут подъезжать машины и вывозить людей на расстрелы. Горючку беречь потребно, так что места расстрелов определят поблизости. У той же Малой Гати, от которой подросток Санька доходил до центра города за пару часов, а как-то на спор и за полтора управился. У приятеля на Гати была... будет дача. Собравшись тайком от родителей попить пива, они вперемежку с детскими страшилками будут рассказывать друг другу услышанные от бабок-дедов местные легенды. Тогда-то Санька и услышит: кто-то из здешних осенью сорок второго нашел в придорожных кустах бутылочку с соской. И пошла гулять по Гати и за пределами леденящая кровь история о молодой женщине, расстрелянной вместе с младенцем.
Санька тогда в эту историю не поверил. Начитанный он был пацан, даже мудреное слово "клише" выучил, коим иной раз щеголял перед приятелями, игнорируя насмешки. Прочел и перечитал Санька фадеевскую "Молодую гвардию" и даже пару документальных книгпролистал. Помнил эпизод казни шахтеров и советских служащих в самом начале оккупации, помнил, что была там женщина с грудным ребенком. А потом и имя женщины узнал, у Фадеева не упомянутое, - Евгения Саранча. Так что в историю о безымянной орловчанке не поверил... Пока ему, уже сменившему неблагодарную службу на еще более неблагодарный школьный труд, один хороший человек, в прошлом тоже морфлотовец, а ныне комиссар поискового отряда не назвал имя: Мария. Мария Земская, подпольщица из группы Владимира Сечкина...
...Стоп! Как Оболенский назвал священника?!
Может, конечно, и совпадение, да вот не верилось в совпадения, ну просто никак. Скорее уж - в знак судьбы. И плевать, что пафосно звучит!
По обе стороны улицы потянулись Торговые ряды. Непривычно приземистые, двухэтажные, как на старых открытках. Ну да, третий надстроят уже после войны. После того, что только предстоит. Витрины и окна частью закрыты фанерными щитами, частью - кое-как заколочены досками.
Вроде, и не грешил никогда Годунов излишней ассоциативностью, хоть и за словом в карман не лез, вроде, и шли мысли сомкнутым строем, суровые, да выскочила поперек одна в пестрой одежонке аллегории: вот он, символ обороны Орла, - где хорошо пригнанный щит, а где наскоро прибитые доски. И с этим ничего не поделаешь, хоть убейся.
Проехали по Красному мосту, который так и тянуло поименовать Мариинским: колонны на въезде, металлическая, но совсем не тяжеловесная вязь ограждения. В реальной истории, понемногу, совсем понемногу утрачивающей реальность, его взорвут при отступлении гитлеровцы. Давняя, очень давняя непонятка: наши-то почему не взорвали? Танки прошли по старому Красному, как через несколько десятилетий по новому Красному будут ездить к мемориалу танкистам-освободителям свадебные кортежи. Нечем было? Некому? По итогам совещания Годунов уверенно мог сказать: эти предположения истине не соответствуют. Приказа ждали? Именно такой вывод и напрашивается... А ведь очень грустно будет отдавать такой приказ!
Он и сам толком не знал, зачем ему понадобилась эта поездка. То есть, рационально объяснить не смог бы... да и кому оно нужно, это "рационально"? Для Демина существуют субординация и приказ. А в его, годуновской, начальственной голове и так от рациональных мыслей и мыслишек не протолкнуться, от одной иррациональной теснее не станет. Равно как и от поступка, этой мыслью спровоцированного.
Вообще-то одинокую эмку из штабного гаража, несущую столь ценный груз, как целый старший майор госбезопасности, должны были остановить. Если бы дело происходило "понарошку", т.е. в очередном киношедевре с ляпами и штампами, возведенными в ранг исторической правды и художественных находок, - то суровые мужики в фуражках с васильковым верхом, после чего должен был непременно запуститься либо политический детектив, либо боевик с погонями и пострелушками. Ну а в реальном прифронтовом городе количество вариантов резко возрастало, а вместе с тем возрастала и вероятность встречи если не с чекистами, то с милицией, если не с милицией, то с ребятами из истребительного батальона...
Но машину никто не остановил. Успокаивать себя, списывая этот прискорбный факт на то, что путешествие продлилось от силы четверть часа, Годунов не имел права. И сделал выводы. На самое что ни на есть ближайшее будущее.
Ну а пока... Пока велел припарковаться у Первомайского сквера.
В том будущем, о котором он знал из книг да из рассказов своих стариков и которое теперь может и не настать (хотелось верить - не настанет), Первомайский в дни оккупации - в одночасье и на долгие месяцы - превратится в лобное место. Вешать будут прямо на деревьях, не озадачиваясь сооружением виселиц. Нарушение комендантского часа, возвращение в город от деревенской родни не большаком, а непроезжей дорогой, саботаж... И сколько бы конвенций ни заключалось до и после, сколько бы ни предпринималось попыток сделать войну сугубо мужским занятием, война никогда не станет чередой оборонительных сражений и наступлений, позиционных боев и атак. То, что будет происходить в оккупированном Орле, - тоже война. И кем, как не бойцами, считать двух подростков, которых повесят на одном из этих деревьев - совершенно не хотелось предполагать, на каком именно, - за отказ нести трудовую повинность. То есть - работать на оккупантов. Бабкина старшая сестра видела, а потом всю жизнь забыть не могла.
Двое мальчишек, ровесники его юнг. Двое из нескольких сотен повещенных. Двое из нескольких тысяч казненных в Первомайском сквере, в городском парке, во дворе Орловского централа... В лихолетье первыми всегда уходят самые отважные и отчаянные. Не потому ли генетически закрепляется трусливое благоразумие, чтобы предопределить судьбу последующих поколений: моя хата с краю, но в ней свеженький евроремонт, и мысли мои - сплошь общечеловеческие, то есть обо всех и ни о ком, кроме себя.
А в августе сорок третьего здесь, в сквере, похоронят тех, кто еще крепко-накрепко помнил, что такое самопожертвование. И станет он сквером Танкистов. И пройдет через него множество личных историй, в том числе и история Саньки Годунова, юнармейца рубежа семидесятых-восьмидесятых. А еще через тридцать лет будут нести Вахту Памяти у "тридцатьчетверки" и Вечного Огня его юнги. И попутно - сдавать самые разнообразные зачеты, от разборки-сборки автомата до исторической справки об этом месте. Тогда-то Годунов и узнает, что еще раньше была на этом месте Ильинская площадь с часовней Александра Невского...
Морским узлом связалась твоя, Александр свет Василич, личная история с той, которую ты знал по книжкам. Уже на твоей памяти появилась в Орле новая часовня Александра Невского - в память о защитниках города. Не в центре, нет, на юго-западной окраине, на оборонительной линии.
Линия эта уже существует. Хотя пока еще весьма условно. Ибо любая оборонительная линия - это, прежде всего, люди.
А вот бой будет совсем иным. Это уже сейчас ясно. А значит, и судьбы людей сложатся по-другому.
Годунов оглянулся на Демина: тот снова дымил. Взрослее он так себя чувствует, что ли? Или просто увереннее?
Нестерпимо захотелось курить, хотя обычно - к неизменному удивлению всех курящих приятелей - Годунов управлял этой привычкой, как ему заблагорассудится. Помнится, еще дед, когда Санька приехал в свой первый отпуск в Фоминку, заприметил эту, как тогда же выразился "странность" и сделал вывод в своей обычной манере:
- Знать, лиха ты, Шурка, еще ни разу полной мерой не хватил.
И вот сейчас, в Первомайском сквере, который не стал еще сквером Танкистов, атакованный разом с двух флангов мыслями о будущем, которое только вчера было далеким прошлым, и о прошлом, которое осталось в будущем, Годунов захотел курить. До такой степени, что аж скрутило. Но клянчить, пусть даже и с горделиво-начальственным видом, курево у подчиненного решительно расходилось с принципами.
И он, резко сделав налево кругом, зашагал в сторону двух церквей, Преображенской и Покровской.
Он помнил их по фотографиям, сделанным мамкиным отцом-фотолюбителем; мамкина семья как раз жила тогда в полутора сотнях шагов отсюда, в маленьком домике послевоенной постройки. На фото церкви были без куполов, с осыпавшейся штукатуркой, калеченные-перекалеченные. Саньке жутко до оторопи было смотреть на эти фотографии, а признаться - стыдно. И он однажды изорвал их и выбросил из окошка, обрывки унес ветер и... фотографий никто не хватился.
Потом доводилось видеть в дорогущих подарочных фолиантах, выпускаемых местными книгоиздательствами, дореволюционные фото и читать, что это были едва ли не красивейшие церкви Орла. Но фотографии не давали об этом ни малейшего представления, церкви были сняты как будто бы между прочим, куда больше внимания уделялось мосту, и Торговым рядам... да просто бытовым сценкам.
Сейчас Годунов понял - в кои-то веки не соврали краеведы. Церкви, даже несмотря на отсутствие крестов и кое-где осыпавшуюся штукатурку, были хороши. И, соседствуя, подчеркивали символичное различие: Покровская - женственно-стройная, слегка угловатая, Преображенская - мощная, строгая.
Покровская была на замке - большущем навесном, еще не успевшем, как даже в предрассветных сумерках мог убедиться Годунов, приржаветь. Одна из дверных створок Преображенской была приотворена. И он шагнул в зыбкий полумрак, и шел ощупью меж стеллажей и ящиков, пока его не окликнули.