Аннотация: короткие южно-украинские истории - 90 годы
ДАМА С СОБАЧКОЙ (короткие южно-украинские истории - 90 годы)
СОДЕРЖАНИЕ:
1. Дама с собачкой (быль)
2. Круг (история знакомого)
3. Козёл для тёщи (байка)
4. Купи кирпич! (байка)
5. Бюстик (быль)
6. Бабушка Люба (быль)
7. Козлы, бля! (быль)*
8. Эй! (зарисовка)
9. Баночки-скляночки (байка)
10. Шампанское с ананасом (сценка)
ДАМА С СОБАЧКОЙ (быль)
В первые годы независимости Украины нелёгкая занесла меня на железнодорожный вокзал города Николаева. Была зимняя ночь. Было холодно и неуютно. До первого поезда на Одессу оставалось несколько каторжно-долгих часов. Читать не хотелось. Читать в не отапливаемом, продуваемом сквозняками, шумном от пассажирского гомона вокзале - пытка. Я стал разглядывать людей. На вокзале, что на базаре - всякой твари по паре. Тут, кроме пассажиров, и мелкие воришки, и рублёвые проститутки -минетчицы, и попрошайки, и бомжи... Всех не перечислишь и не упомнишь. Кому приходилось бывать на Николаевском вокзале, помнит, что со второго этажа здания хорошо просматривается часть вестибюля. Сидя на "бельэтаже", я, от нечего делать, глядел вниз. Несколько молодых людей порочного, жуликоватого вида развлекались у игровых автоматов. Возле буфета, за столиком подкреплялись пирожками и кастрюльным кофе две пёстро одетые цыганки с выводком чумазых и оборванных детей. Одна - средних лет. Низкорослая и полная - этакая бочка. Другая - молоденькая, довольно-таки симпатичная. Она кормила грудью смуглого младенца...
Чуть погодя я увидел по-клоунски одетую женщину с белой болонкой на поводке. Она была в попугайски-ярких не по размеру больших кроссовках, коротких клетчатых брюках и в мятом мешковатом жёлтом пальто. Её голову венчала бордовая широкополая шляпа с облезлым пером и чёрной вуалью. Мне ещё подумалось, что это должно быть клоунесса и где-то рядом вся труппа какого-нибудь провинциального цирка. Но я ошибся. Она подошла к одному из буфетных столиков и, приподняв пальцами вуаль, что-то положила себе в рот из тарелки с недоедками. Трапезничая, она аристократично оттопыривала мизинец. Чуть позже дама угостила и болонку... Тут случилась заварушка меж молодых людей у игровых автоматов. Они не столько дрались, сколько бестолково толкались и изощрённо матерились... Дама с собачкой, видно испугавшись потасовки, куда-то скрылась.
* * *
Приблизительно через три месяца, ранней весной я снова оказался на николаевском вокзале. Встречал родственника из России. Его поезд шёл только до Николаева.
На вокзале шумно и пёстро. Люди с баулами, сумками, ящиками и, конечно же, с кравчучками* - два колеса и ручка, та же разномастная публика вокзального дна.
Я находился на "бельэтаже", когда увидел даму с собачкой. Точнее даму с собачками. Она неторопясь поднималась по лестнице на второй этаж. Сначала показалась знакомая шляпа с пером и вуалью, потом жёлтое пальто... кроссовки. Одной рукой она вела на поводке болонку, другой - держала небольшую картонную коробку из под фиников. Из неё время от времени выглядывали милые, глуповатые мордашки щенков...
Женщина присела на соседнюю скамейку. Коробку со щенками поставила у ног.
Тут послышался стук костылей. Ковылял паренёк без одной ноги. Взгляд у него остановившийся, как у мёртвой рыбы. Он явно, на жаргоне наркоманов, ширнулся** и теперь был не здесь, а где-то на звёздах или тропических островах. Болонка звонко на него залаяла. Видно, испугалась за своих детёнышей.
- Тихо, Сильва! Тихо! Веди себя достойно, - не сказала, скорее, пропела хозяйка собачки.
Чуть погодя дама обратилась ко мне: - Молодой человек, у вас ни будет мелочи? Масикам, - она, изящным движением руки, указала на щенков, - на молоко не хватает.
Когда я начал рыться в карманах, она, прихватив коробку с собачьим выводком, присела рядом со мною.
- Возьмите! - протянул я мелкие купюры.
- Спасибо! Вы чем-то похожи на моего сыночка Эдика, - пропела она и, аккуратно сложив в стопку мятые купоны***, сунула их за пазуху. Кокетливо-игривыми движениями поправила шляпку, небрежно и легко одёрнула полы пальто, - Вы чем-то похожи на моего сына Эдуарда,- повторила она.
- Чем же?
- Ну-у, я не знаю. Я, наверно, смешная в ваших глазах? Да?
- Есть немного...
- Это всё нищета, - шмыгнув носом и утерев невидимую под вуалью слезу, она продолжила, - Когда был жив мой муж Семён Петрович, надо сказать, редкой порядочности человек, всё было хорошо. Он был директором крупного завода. Мы ни в чём не нуждались. Каждый год отдыхали в Крыму, в Ялте. Я-ялта-а! - мечтательно пропела она, - А теперь, как говорит Кравчук****: "Маемо те, щё маемо...". Я всю жизнь не работала. Приглядывала за квартирой. У нас ещё была домработница. Всё ж таки шесть комнат. Дача, машина... Сынок мой Эдик учился на отлично. Занимался в музшколе по классу скрипка... Ходил в балетную студию... Что теперь с ним? Где он? Жив ли?.. Угостите сигаретой?
Я протянул открытую пачку "Сальве"*****.
- Можно две?
- Можно.
Прикурив, она закашлялась. Шмыгнув носом, обронила: - Крепкие!.. Эдик так любил блинчики на домашнем молоке с цветочным мёдом... Он выучился на экономиста. Ему предложили место коммерческого директора филиала одной фирмы. Жулики. Фирма оказалась мыльным пузырём. Прогорела, и всех собак повесили на моего мальчика. Мы продали квартиру, дачу, машину... Всё продали, но этого не хватило... Стали ему угрожать. Раз сильно избили. Сказали, что убьют... Он, даже не взяв вещей, не взяв чемодана, пустился в бега... А я, вот, на вокзале. Документы украли. Стала бомжихой. Где мой мальчик? Он так любил блинчики с мёдом. Посмотрите, пожалуйста, за Сильвой. Я сейчас...
Она подошла к краю "бельэтажа", поглядела в сторону буфета, что на первом этаже. Вернулась.
- Спасибо за помощь. Жить не хочется. Живу ради собаки. Мне пора. Я помогаю убирать со столов буфета, подметаю, бывает, мою посуду. За это меня и Сильву кормят объедками, - тоскливо вздохнув, она добавила, - маю те, щё маю...
* * *
Приблизительно через год я снова оказался проездом в Николаеве. Не поленился и обошёл весь вокзал. Дамы с собачкой нигде не было.
Правду она мне сказала или часть правды? Не знаю. Мне хочется верить в добрую сказку. Хочется верить в то, что Эдик заработал деньги и вернул долг, или отработал его, или ему его простили... Что теперь он и его мать живут, пусть, не в шикарной квартире, а в комнате коммуналки. И мать по утрам кормит своего Эдика блинчиками на домашнем молоке с цветочным мёдом...
Кравчучка* - два колеса и ручка - тачка (народное)
Ширнулся** - вколол себе дозу наркотика.
Купоны*** - первые деньги независимой Украины.
Кравчук**** - первый президент Украины.
"Сальве"***** - одесские папиросы с фильтром.
90 годы.
КРУГ (история знакомого)
Это было несколько лет назад. Дурманяще цвели каштаны. Начинали сеять пух тополя. Южное солнце набирало силу - в полдень немилосердно жгло. На открытом месте словно на раскалённой сковороде.
Я, в ту пору водитель городского автобуса, имея отгул, а в кармане - кое-какую мелочь, заглянул в чистенькое и малолюдное кафе на открытом воздухе, каких появилось немало в самых неожиданных уголках города. Удобно устроился за крайним столиком под большим цветастым зонтом. Расслабился, вытянул ноги... В висках немного поламывало. Должно быть, перегрелся на солнце. " А, что будет в разгар лета?.." - подумалось. Нежно, с ленцой охватив пальцами холодную запотевшую бутылочку пива, пил маленькими глотками, растягивая удовольствие. Закусывал поджаренным арахисом... Я витал где-то в облаках, когда услышал рядом с собою еле уловимое шарканье ног и невнятную фразу: - Воз... ва... мож... присе...
От неожиданности я слегка вздрогнул и вернулся на землю: - Что?
- Возле вас, молодой человек, можно присесть?
Передо мной, переминаясь, стоял старичок. Он был в бог весть когда вышедшем из моды кремовом кримпленовом костюме и пестрой нейлоновой сорочке, при коротком и широком - похожем на камбалу - галстуке. Тёмные, словно обугленные, лицо и долгая шея были изборождены глубокими рытвинами. Видимо, жизнь долго и жестоко мяла своей грубой ручищей этого человека. Светлые глаза смотрели несколько виновато, с грустинкой.
- Пожалуйста, присаживайтесь...
Старик аккуратно поставил на стол бутылку пива и, звеня медалями, покряхтывая, уселся напротив, - Погодка сегодня... Парит, как перед дождём... - после непродолжительного молчания, заметил он.
- Да, и лето, наверно, будет жаркое, - поддержал я разговор.
Энергично пощекотав указательным пальцем в ухе, старик продолжил: - Музыку современную не пойму. Грохота много, а толку мало. Души в ней нет... - он кивнул в сторону колонок.
В это время крутили старенькую запись модной когда-то группы "Бони-м".
- Когда слышу это буханье, то сравниваю его с песнями своей молодости. В них боль и радость... Всё есть... А в этом... - он махнул рукой, - Представь себе, сынок, широкую деревенскую улицу... Простор! Трава зелёная, как на газоне. Узкие жёлтые тропинки от дома к дому. Вечер. Девчата. Парни. Я с гармошкой. У меня густющий кучерявый чуб, просторная алая рубаха... Первым за колхозный трактор сел. Тогда его железным конём звали... Да! Девчата за мной табуном бегали... А я выбрал Ксюшу... Померла. Скоро девять лет, как её нет...
Старик сделал несколько больших жадных глотков, суетливо пошарил по карманам и вынул пачку "Беломора". Прикурив от моей зажигалки, глухо и громко закашлялся, прикрывая рот узловатой рукой. Погрузился в себя, словно меня и рядом не было. Взгляд его затуманился, стал отсутствующим.
"Где-то я его видел. Эти глаза... Да, эта несколько блаженная улыбка. Она появляется, когда человек вспоминает хорошее, светлое..." - гадал я.
Со мной часто такое бывало: увижу знакомое лицо и не могу вспомнить, когда и при каких обстоятельствах встречался с этим человеком. Все нелепости ситуаций списывал на свою работу. За день в автобусе на стольких людей насмотришься, попривыкнешь к ним, что они становятся частью тебя самого, твоей жизни...
- Кхе-кхе! Вы случайно восьмым маршрутом ни ездите? - поинтересовался я.
- Что? Извините, не расслышал, - очнулся старик.
- Вы, отец, восьмым маршрутом ездите?
- Да, езжу. Это мой любимый. А-а-а, что?
- Лицо мне ваше знакомо. Я на этой линии шоферю.
- Мне нравится восьмой, - оживился мой собеседник, - Хорош тем, что по кругу идёт. Где сел - там и слез. Улочки тихие, старые. Зелени много. Меня Андреем Петровичем зовут, - неожиданно, без связи представился старик.
- Очень приятно, - ответил я дежурной фразой. Мне она показалась до неприличия фальшивой, - Меня тоже Андреем.
- Значит, тёзки! - он радушно улыбнулся во весь рот.
" А у него ещё крепкие зубы, - подумалось мне, - Ему, пожалуй, за восемьдесят, а только две фиксы спереди...", - сам на днях собирался поставить пломбу в коренной зуб.
Мы разговорились. Петрович вспомнил былое. Оказалось, что он всю свою жизнь провёл за баранкой. Во время войны был танкистом. Сдержанно, стесняясь, сообщил об ордене Боевого Красного Знамени, медалях... После победы стал дальнобойщиком. Изъездил всю страну от Прибалтики до Средней Азии. За несколько лет до пенсии работал в нашем городском автопарке - водил автобусы.
- Ты знаешь, Андрюша, я так привык к дороге. Бывает, утром сажусь в автобус пассажиром и колесю в нём до сумерек. И, кажется, каждый бы день так ездил. Дома-то - скукота. Только вот молодые шофера да, особенно, кондукторши бранятся, - он виновато улыбнулся, - Советуют обратиться к врачу. Всем же не будешь объяснять, что дорога у меня, как у цыгана, в крови...
- Если вы так любите ездить, то приходите, когда моя смена. Занимайте любое место. Ругаться не буду, - предложил я, - Тем более, вы любите восьмой маршрут. Договорились?!.
- Спасибо, тёзка! Скажи только, когда работаешь?..
* * *
Мы простились. Ночью прошёл долгожданный проливной дождь. Ранним, свежим утром Петрович сел в мой автобус на тихой остановке Аккерманской. Видно, жил где-то рядом. Это был старый район города. Здесь много тесных общих двориков, пестрящих свежевыстиранным бельём, оглашаемых тявканьем разномастных дворовых шавок, базланием полудиких котов. Голубятни, курятники, общественные туалеты, сарайчики, летние кухоньки и душевые - неизменные атрибуты этих дворов.
Старик встретился с моим взглядом в зеркальце для обозрения салона и застеснялся. Я ему бодро подмигнул. Он мне тоже. С лица Петровича постепенно сползло напряжение. Он расслабился и удобнее устроился недалеко от кабины.
На третьем круге, Рая - полная, низкорослая и пучеглазая кондукторша, зычно покрикивая, словно находилась в степи, "наехала" на моего тёзку: - Шо-о это вы разъездились? Это вам шо? Экскурсия шо ли? Может вам ешо за улицы города разъяснять?..
Старик сник. Я открыл окошечко в салон и сказал Рае, что Петрович - мой дедушка. Она приняла шутку всерьёз, но всё равно ещё долго недовольно, сердито зыркала на старика.
После обеда меня сменили, и мы с Петровичем решили выпить по кружечке пива. Угощал я.
- У вас, должно быть, уже правнуки есть? - поинтересовался.
- Нет у меня никого. Один, как перст божий. Была у нас с Ксюшей дочка. После войны от чахотки истаяла. А потом, сколько бога ни просили, детей уже не было... - после гнетущего молчания он махнул рукой и добавил: - Мне, может, поэтому и дома тяжело сидеть. На людях полегче...
* * *
Теперь Петрович часто сопровождал меня в поездках. Кондукторша Рая к нему привыкла. Порой заводила с ним разговоры. Петрович стал, своего рода, талисманом нашего автобуса. Наверное, и пассажиры, регулярно пользующиеся нашим маршрутом, привыкли к присутствию старика. Мне же Петрович был дорог по-своему. В Великую Отечественную войну погибли оба моих деда. И, будучи сызмала обделённым дедовским вниманием и лаской, я тянулся к нему, испытывал особого свойства теплоту. Петрович отвечал мне тем же.
* * *
Прошло около двух лет. Всё это время старик был рядом со мною. У него даже появилось любимое место в автобусе. Не знаю почему, но когда я его видел в салоне, у меня становилось покойно на душе. Машину в такие дни вёл без особого напряжения, не так раздражался в часы пик. Если же деда не было по причине плохой погоды или хвори, у меня становилось тревожно на сердце. Каждый раз, подъезжая к знакомой остановке, высматривал его среди ожидающих автобус.
Заметил, когда Петрович входил в салон, взгляд его оживал. Для него начинался новый круг. А когда приходило время покидать автобус, глаза гасли, мертвели, сам он съёживался, горбился. Вам покажется странным, но если бы я не потел за баранкой, а устроился в салоне напротив Петровича, то, не глядя в окно, мог бы без особого труду определить по выражению его глаз, по мимике лица, в какой части маршрута мы находимся. Такую особенность "нашего дедушки" заметила даже топорная Рая. На его лице можно было прочитать и раннюю весну, и пик лета, и позднюю осень, и венец всему - седую зиму. Всё это повторялось с каждым новым кругом. Сколько же лет он прожил за эти поездки? Тысячу? Две?..
* * *
Была зима. Конец января. Небывалый холод, какого давно не знали в наших южных краях. Гололедица. На обочинах дорог - грязные снежные горы. Я вёл автобус осторожно и тихо. Салон почти пуст: скучающая Рая, влюблённая парочка на заднем сидении и дремлющий на своём месте Петрович. Остановил машину на Аккерманской и жестом показал Рае, чтобы разбудила дедушку. Был последний круг. Смена моя заканчивалась. Не идти же пожилому человеку через весь город от автопарка домой. Рая долго тормошила Петровича. Я терпеливо ждал. Вдруг почуял неладное. Меня бросило в жар от дурного предчувствия... Рая, более обычного выпучила глаза, и, видимо, потеряв голос, хрипло прошептала: - Кажется, он того...
* * *
Ещё недавно старик в разговоре, между прочим, упомянул цыганку. Вроде бы ещё при Хрущёве, будучи дальнобойщиком, он подвёз её от Кишинёва до Одессы. Дорога неблизкая. Говорили о том, о сём. Перед тем, как выйти, цыганка взяла его крепкую мозолистую пятерню, посмотрела на линию жизни ли, судьбы ли и сообщила: - Жизнь у тебя будет долгая. Да. Долгая. Умрёшь легко, без мучений. Круг твоей жизни прервётся в дороге...
В тот злополучный зимний вечер мне подумалось, что жизнь и есть дорога. Для большинства - с рытвинами да ухабами, спусками и подъёмами, с крутыми поворотами и тупиками... Для единиц - ровная и прямая... У Андрея Петровича была и та, и другая...
90 годы.
КОЗЁЛ ДЛЯ ТЁЩИ (байка)
История, которую я вам поведаю, произошла у меня на глазах. Правда-правда, ей-богу!
Пасмурным октябрьским утром я сел в Аккермане на поезд, идущий из Березино в Одессу. Ехал в общем вагоне. Кто ездил этим маршрутом, тот знает, что это такое. Смуглые горбоносые студенты из глухой провинции четко, как автоматы, лузгают семечки, смеются и громко галдят на разных наречиях. Усталые, малоразговорчивые колхозники везут в мешках, ведрах, банках... картошку, сметану, брынзу*, яйца - везут на Привоз с целью заработать живую копейку... Командировочные с раздутыми портфелями, при галстуках, с охапками газет. И мало ли ещё кто. Я отношусь к последним.
За окном мелькали виноградники, разнопробная, от красного до светло-желтого золота листва лесополос. Позже показалось уставшее за лето от обилия отдыхающих хмурое и осиротевшее море.
Замелькали дачи: от замков до нечто туалетоподобного - роскошь и убожество. Контрасты...
Мне захотелось курить, благо тамбур был рядом. Как всякий человек, я чуточку любопытен. Проходя, глянул в соседнее купе. На нижних и верхних полках, посапывая, спали мужики. Только торчали ноги, обутые в грубую обувь. В нос ударил букет запахов. Пахло перегаром, чем-то кислым, продуктами... На столике стояли пустые, с розовыми донышками, граненые стаканы - участники и свидетели вакханалии. На мятой с винными разводами газете были беспорядочно раскиданы остатки пищи: ломтики брынзы, сала, домашней кровяной колбасы, яичная скорлупа, яблочные огрызки... Из-под стола высовывались две потертые пластмассовые десятилитровые канистры.
Видимо, мужики всю ночь пили. Под утро их сморило, и они забылись в тяжелом хмельном сне.
Когда я возвращался с перекура, один из них уже проснулся. Он разливал вино, бойко тормошил остальных. Соседи задвигались. Начали опохмеляться и закусывать. Громко, косноязычно рассказывать друг другу анекдоты и разные житейские истории, хвастаться взахлеб. Они говорили громко, их хорошо было слышно. Я внимал с интересом. Речь как-то сама собой зашла о тещах.
- Мели! Я как раз к теще еду, - ответил другой. По голосу, наверное, тот, который проснулся первым - щуплый, нервный мужичок.
- Слухай. Так вот, Шурик... м-м-м, - забасил рассказчик. - Как его, значит, идет мужик. Идет себе, идет. Видит - громадная, широчайшая очередь. "Кто крайний?" - спрашивает. "Я", - отвечает тоже мужик. Посмотрел, а в очереди одни мужики, ни одной жинки...** м-м-м, как его. Спрашивает: "А за чем?" - "За козой". - "А что в ней такого?" - "Тещу забодала...".
Соседнее купе взорвалось от гогота. Поезд остановился на станции Каролино. Видно, ждал встречного. Кое-кто вышел проветриться на воздухе.
- Это старый козел. Злой, наверно, - раздался третий голос. - Этот, точно, тещу бодает...
- Го-го-го-го-го!
- Теще вез вино. А мы все его выпили, - сказал Шурик. - Приеду с пустыми руками - не поймет.
- А ты ей козла привези, - неосторожно посоветовал бас.
- А шо, идея! Спорим, шо я его принесу сюда. Спорим! - загорелся Шурик.
- Кишка тонка... Ящик водки даю.
- Идет!!! - совсем воспылал спорщик.
Щуплый мужичок выскочил в тамбур. Не прошло и пяти минут, как он, красный, потный, тяжело дыша, появился с крупным серым козлом на плечах - в Шурике что-то было от первобытного охотника. Животное же зло таращило глаза, трясло бородой, лягалось, пыталось боднуть, укусить...
- Вот зараза! - довольно лыбился, шмыгая носом, Шурик. В его черных с проседью кучерявых волосах застрял репей. - Рогается, черт! Щиплется. Еле-еле отвязал и приволок. Ух-х!
Остро запахло чем-то новым, неприятным. Кто-то из соседей в сердцах сплюнул и выругался.
- Шо мы с ним теперь будем робыты***? За это могут засадить, - раздался четвертый голос.
- Не посодят. Мы его напоим, - оптимистично заявил Шурик. - У тебя, кажись, есть пузырь водки? Давай его сюды... У-у, черт, рогается. Держи! Да не за бороду. Держи за рога!..
- Ме-е-е-е!
- Вливай прямо в пасть!
- Ме-е-е-е!
- Посодят тебя! Всех посодят! - голоса перемешались.
Поезд тронулся. Прошло время. Козел притих. А на Аккарже по всем вагонам прошел наряд милиции. Стражи порядка искали козла, принадлежащего, как оказалось, дежурной по станции Каролино. Но козел как в воду канул. "Вот загадка. Где же он?".
Гуляки притихли. Видимо, они были озадачены, напуганы видом людей в милицейской форме с длинными резиновыми дубинками. Изредка кое-кто из них ронял вполголоса фразу: "Посодят" и замолкал. Тишина...
Подъезжая к Одессе, я услышал шепот:
- Спит, козлище. Хорошо, что мы его на третью полку поклали и накрыли пиджачком... Ну, кум, с тебя ящик водки, - продолжал Шурик. - С тебя ящик водки. Да? Погуляем?..
- Да уж, - буркнул бас.
- Теперь я с тещей гульну. Козел, ящик водки! Хорошо!..
Мне было любопытно, как маленький пьяненький мужичок понесет крупного козла по Одессе, и увязался за ними. Шел следом и слышал, как Шурик договорился с басом - крупным, краснолицым дядькой - о следующем: бас несет козла до самого тещиного дома. За это ему по-барски прощается пол-ящика водки...
- Где только любимая теща будет держать рогатого? Живет-то на восьмом этаже, - был озадачен Шурик.
Пройдя за ними еще шагов десять в сторону вокзала, я хотел было уже свернуть и направиться по своим делам, когда услышал нечто похожее на стон.
- Мальчик! Ох-ох-ох!.. - К нашим героям семенила худенькая сутулая старушка. В руках она волокла две большие авоськи с какой-то нехитрой снедью.
-Отпустите животину, фулиганы! Отдайте! Это козел Марии. Отдайте сейчас же, козлы! Зеньки позаливали... - Крик перешел в визг.
Бас, недолго думая, бросил козла на землю и нырнул в густую толпу. Шурик замешкался. На его физии боролись, сменяя друг друга, два чувства: недовольство и страх. Наконец страх переборол. Он, отчаявшись, махнул рукой и с кислой миной, как и его кум, скрылся в бурлящей людской гуще.
- Мальчик! Хороший мой. Пошли, милый, - старушка дрожащей рукой гладила пошатывающегося, вконец обалдевшего козла. Тот нежно покусывал зеленую кофту женщины и миролюбиво бодался...
Брынза* - домашний сыр. Как правило, из овечьего молока.
Жинка** - женщина (украинское)
Робыты*** - делать (украинское)
90 годы.
КУПИ КИРПИЧ! (байка)
Не секрет, что идеи витают в воздухе. Шутки, розыгрыши, приколы - тоже, их рождает время. Помнится, лет этак двадцать - двадцать пять назад был такой прикол: один (как говаривал Антон Павлович Чехов) "остряк замечательный" приставал к кому-нибудь с предложением:
- Купи слона!
- Зачем?
- Все говорят "Зачем?", а ты купи!
- Сам купи!
- Все говорят "Сам купи!", а ты купи!
- А ты купи себе бегемота (попугая, петуха, селедку...)!
- Все говорят "Купи себе бегемота (попугая, петуха, селедку...), а ты купи слона... А-а-а?..
И так до бесконечности. Обычно слабонервные не выдерживали и начинали заметно психовать - бледнеть, краснеть, плеваться, ругаться, посылать остряка... Прикол "Купи слона" обошел, пожалуй, весь тогдашний Союз. В то же самое время на берегу Черного моря в курортном поселке Затока, что между Одессой-мамой и древним дедушкой-Аккерманом был свой, отдающий хулиганским душком, прикол "Купи кирпич!". Смысл его заключался в том, что к денежному на вид отдыхающему подваливало двое или трое молодцов. Один из них, легко подкидывая в руке обычный красный кирпич, предлагал: "Купи кирпич! Купи, всего лишь трешка (пятерка), и он твой...".
Большинство не отказывалось и покупало кирпич. Меньшинство, как правило, попадало с мозго-черепной травмой в местную больницу.
Жил-был в поселке Затока сын рыбака Вова по кличке Бизон - большой любитель красных бессарабских вин и приезжих белявеньких северянок, а также обладатель огромной физической силы и малого (не палата, не лопата, а чайная ложечка) ума. Внешности он был, если говорить на сегодняшнем языке, рэкетирской - бритая голова, щетина, волосатая спина, полтора центнера мышц...
По совковскому определению, Вова Бизон летом тунеядствовал. Бывало, правда, подрабатывал спасателем или вышибалой в кафе, но надолго его не хватало - обычно он ловил рыбу и продавал ее отдыхающим, этим и жил. Но тут он забросил рыбный промысел и стал ходить по побережью, успешно продавая кирпичи курортникам. Вова Бизон был сын и пьян. Прибавил в весе, приоделся в "Монтану"*. Наш герой не жадничал... По обыкновению он просил "мятый" (рубль) за кирпич, но перепуганные покупатели, со страху потеряв не то слух, не то зрение, давали трешку, а то и пятушек (5 рублей), только бы оставить общество Бизона.
Как-то с утра Вова принял на грудь три стакана доброго домашнего вина и ему захотелось, хоть и с опозданием, закусить. Он был не прочь проглотить пару огромных, словно уши слона, чебуреков, а денег - "фить", нет, даже "меди". Он подобрал первый попавшийся щербатый кусок кирпича и подкатил к пижонистому молодому человеку в очках:
- Эй, Шурик, купи кирпич!..
- Сколько?
- Мятый!
- Как?
- Рупь, говорят!
- Такой камень стоит целого состояния! - сказал пижон, приподняв очки и внимательно разглядывая кирпич, как многокаратный бриллиант редкой красоты...
- Это как? - озадаченно спросил Бизон.
- Много! Я с огромным удовольствием дам вам за него десятку! Согласны?
- Чирик, что ль?
- Да!
- Давай, Шурик! Не тяни...
Покупатель, не торопясь, достал из заднего кармана брюк пухлый кошелек, вытащил из него красненькую хрустящую десятку и, лучезарно улыбаясь, протянул ее продавцу. Вова взял купюру, вложил кусок кирпича в руку пижона, развернулся и... Бах-тарарах!..
Минут через десять Вова Бизон обнаружил себя в кустах. На груди покоился знакомый щербатый кирпич. Обиженный был в одних трусах, да и те без резинки. Вся "Монтана" исчезла вместе с очкариком. Голова кружилась и трещала от боли. Даже после большого бодуна Бизону не было так дурно. Дотронувшись до макушки, он почувствовал на пальцах теплую слизь крови. До глухой ночи Вова, многоэтажно ругаясь, просидел в кустах. Потом, придерживая синие семейные трусы, короткими перебежками добрался до своего дома...
После того случая Вова Бизон вернулся к старому мирному занятию - рыбалке. Отпустил волосы, чтобы прикрыть страшный шрам на голове. Говорят, у него до сих пор случаются головокружение и тошнота при виде кирпича или пижонистого очкарика, как у будущей матери в период беременности...
"Монтана"* - фирменная джинса.
90 годы.
БЮСТИК (быль)
У Люси уже в девичестве был роскошный бюст. На него-то и обратил внимание некто из районного партийного начальства. Минуло время, и девчушка-веселушка очутилась, словно Золушка в сказочном дворце, в районном комитете комсомола. Там её за глаза так и прозвали "Бюстик".
Чувствуя сильную руку покровителя на своём..., она, поначалу, была легкомысленна, небрежно, спустя рукава работала. Но идеи марксизма-ленинизма заразительны, как, пожалуй, венерически болячки...Заразительны, особенно, для молодых. Люся с интересом прочитала "Капитал" (даже пыталась конспектировать), но ничего не поняла и ещё больше запуталась. Ей ближе и понятнее было изречение нашего Владимира Ильича: "Учиться, учиться и учиться!". И Люся училась. Это заметили на верху, и Людмила Ивановна стала легко и быстро, словно мыльный пузырь под дуновением ветерка, подниматься по служебной лестнице. Дослужилась до личного секретаря председателя райисполкома. Но, как поётся в старой, банальной песне: "...Годы летят, как птицы...". Ей стукнуло пятьдесят пять - пора, пора на заслуженный отдых...
Проводы были роскошные - под стать её бюсту: море цветов, ценных подарков... среди них и замечательный бронзовый бюстик Ленина.
Вечером на чёрных "Волгах" с затемнёнными стёклами выехали на пикник: шашлык из только, что разделанных барашков, шампанское, ананасы... Громкая музыка, пляски у костра, флирт... Гудели, пока не зарделись облака на востоке.
* * *
Она жила одна - ни мужа, ни детей, и пенсии в сто двадцать советских рублей ей хватало. Но - в любой истории есть хоть маленькое "но" - пришла перестройка*, а за ней и полный крах империи, и так любимый Людмилой Ивановной финский сервелат стал быстро подниматься в цене.
Раньше она была яркой крашеной блондинкой, увешанной золотом. Теперь же ни золота, ни копны волос, лишь седенькие, неровно стриженые пакельки... Многие продукты, от которых раньше ломился холодильник, стали для неё роскошью, неземным благом...Женщина стала продавать кое-что из своих вещей: книги, хрусталь ковры... золото продала раньше...
Наступили чёрные дни, за ними месяцы, годы - без просвета. Поначалу она отказалась от газет, потом, после долгих "за" и "против" - от телефона. Телевизор смотрела редко - лишь сериалы, в них находила успокоение, как в валерьянке.
Её нередко можно было увидеть на большевистских митингах. Она, обычно, по-птичьи цепко, до синевы в пальцах, держала фотографию Владимира Ильича. Ту, на которой у вождя мирового пролетариата волчий блеск в раскосых глазах. Разок она даже выступила с трибуны: вспомнила Брежнева, "Докторскую" колбасу по 2.20, доступную всем слоям общества и прослезилась, комкая в пальцах куцый и линялый сопливый платочек...
* * *
У Людмилы Ивановны в туалете сломался сливной бачок. Соседи снизу стали жаловаться, ругаться, наседать на старушку. Пришлось вызвать сантехника. Мастеровой - коренастый "джинсовый" парень с длинными сальными волосами - быстро его починил и потребовал плату. У Людмилы Ивановны не хватило денег, а до пенсии далеко. Сантехник уверенно барином, вперевалочку прошёлся по квартире: - Хе-е-е, бронза! - присвистнул, артистично щёлкнул пальцами и медленно, с блатной растяжкой, словно его рот был набит кашей, выдавил из себя: - Пионерка, я сделал дело? Сделал! Ты мне должна? Должна! Но я добрый. Даю бакс** за дедушку и мы расходимся, как в море корабли...
- Как? Какой бакс? Какие корабли?
- Объясняю! Даю доллар сверху и дедушка Ленин мой...
Она долго молчала, вздыхая и шмыгая носом. Потом согласилась.
Поздним вечером соседка обнаружила Людмилу Ивановну в обморочном состоянии. Рядом со старой тахтой валялись какие-то таблетки и порванный на мелкие кусочки доллар.
В больнице, когда старушке промывали желудок, она бредила. С закатившимися глазами она, всхлипывая, тихо шептала: - Я продала его... Мне лучше не жить...
• * Перестройка - реформа Горбачёва.
• * * Бакс - доллар США.
90 годы.
БАБУШКА ЛЮБА (быль)
"...Слава Богу! Слава Богородице! Зима кончилась. Пережили холодную. Глядишь, зелень какая-нибудь появится... Лучок, редисочка..." - ранним, тёмным и холодным утром размышляет бабушка Люба, толкая перед собой детскую облезлую коляску с мешком семечек и травами в сторону базара. Ей семьдесят шесть - низкорослая, сутулая, словно горбатая, с маленькой птичьей головкой на тонкой сморщенной шейке. Большое длинное пальто болотного тона, местами траченное молью, висит на ней колоколом. Оранжевый мохеровый берет нелепой формы одет набекрень. На ножках-спичках мужские летние сандалии, в которых старушка проходила всю зиму. Меж прорезей в обуви видны шерстяные носки, штопаные разноцветной пряжей...
Что поделаешь старой женщине некому помочь, а на её плечиках ещё тринадцатилетняя внучка Анечка. Мать девочки умерла при родах - рожала в сорок лет. Отец Аннушки и так пивший, от того ли, что родилась дочь или из-за смерти жены, запил по чёрному и сгорел. Сама баба Люба получает мизерную пенсию. Её хватает только на хлеб и коммунальные услуги, поэтому подрабатывает продажей семечек и лечебных трав. Травы собирает внучка, семечки тоже, благо на совхозных полях, что за городом, много остаётся неубранного подсолнечника. Ещё подспорье - маленький огород и несколько фруктовых деревьев. Есть одна курица. Её зовут Ряба, хоть она и белая. Ряба несёт яйца. Также помогает соседка Мария. Недавно подарила Аннушке простенькие, но новые сапоги, отдала платье, из которого выросла её дочь. Месяц назад привезла мешок мелкой картошки - с грецкий орех - в "мундире" вполне можно варить...
"...Плохо! Совсем плохо! Голова идёт кругом, в глазах темень, ноги не сгибаются - чужие, а торопиться надо! Светает! Яиц не останется..."
Бабушка Люба подходит к продавцам яиц. Выторговывает по дешевле. Денег хватает только на двадцать восемь штук. Через два-три часа старушка перепродаст их любителям поспать. А пока ставит раскладной стульчик, удобно устраивается и продаёт семечки с травами... Чуть погодя старая женщина идёт в кафе "Оазис" пить чай. Он прозрачен, без запаха, чуть сладок, но зато горяч и бесплатный. Угощает Ольга - подруга покойной дочери.
"...Хорошо! Горяч чаёк! Хоть косточки погрею..."
- Спасибо, милая! Спасибо, Оленька! - благодарит старушка полную буфетчицу и направляется продавать яйца.
Она идёт вдоль торгового ряда. Какой-то молодой человек подаёт ей мелочь. Видимо, принял её за побирушку. Женщина пытается что-то ему объяснить, вернуть деньги обратно, но мгновение спустя передумывает, благодарит. В глазах у неё побитость и ласковость одновременно.
Продав яйца, баба Люба считает навар. Благо очки пока не нужны, глаза ещё видят: "...Надо бы килечки купить, грамм двести. Внучка давно просила. С картошечкой хороша рыбка будет. Да, и день рождения у неё на днях... Пустая бутылка. Надо подобрать..." - пока старушка пытается нагнуться за бутылкой, сбоку выныривает чумазый мальчуган и прямо из-под носа выхватывает её, - "Бог с ней, с бутылкой. Видать, он хлеба вдоволь не видит..." - успокаивает она себя.
Внучка - некрасивая, стеснительная девочка сама сварила манную кашу на воде.
- С сахаром бы кашу, - тихо говорит Аннушка.
- Нету, деточка. Нету. Я скоро дам тебе чуть-чуть деньжат. Вот и купишь себе конфеток или духи. Как их кличут то?
- "Ассоль"...
- Вот и купишь. Именины же...Спасибо, детка, за обед. Я прилягу, а то кости шибко ноют. Выворачивает их... Устала. А, ты пока семки пожарь на завтра...
- Хорошо, ба-а-а. Только сначала уроки сделаю.
- Как тебе будет угодно...
Вечером старушка и девочка смотрят, точнее, слушают - телевизор давно не показывает - "Богатые тоже плачут". После долго обсуждают услышанное. Перед сном Аннушка перечитывает "Алые паруса", бабушка же Люба шепчет собственную молитву. Она просит Бога дать ей силы вырастить внучку, просит тихой жизни без войны и болезней... Молится за добрых людей...
Ложатся они рано - экономят свет. В начале десятого вечера баба Люба и Аннушка уже спят.