Алексеева Татьяна Сергеевна : другие произведения.

Ахматова и Гумилев (ознакомительный фрагмент)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Третий вышедший на бумаге и десятый в "общем зачете" роман. История жизни и любви Анны Ахматовой и Николая Гумилева. Опубликован в издательстве "ЭКСМО". Продается в Москве в магазинах сети "Новый книжный" и "Читай-город" и в Петербурге в сети магазинов "Буквоед".

Татьяна Алексеева

  

Ахматова и Гумилев

  
   Глава I
  
   Россия, Усадьба Поповка, 1892 г.
  

Я ребенком любил большие,

Медом пахнущие луга,

Перелески, травы сухие

И меж трав бычачьи рога.

Н. Гумилев

  
   Перед шестилетним Колей стояла невероятно сложная задача. Поначалу она даже казалась ему непосильной, и он едва не отказался от своего дерзкого замысла. Но потом ему стало стыдно. Ведь он уже совсем большой, он столько всего умеет и, главное, он теперь умеет писать! Значит, он просто обязан сделать то, что задумал. Отступать нельзя!
   Окончательно решившись действовать, мальчик залпом допил поданное ему на завтрак топленое молоко и сполз с высокого стула на пол.
   - Спасибо, нянюшка! - сказал он сидевшей напротив Мавре Ивановне. Пожилая женщина расплылась в улыбке:
   - Наелся, маленький? Может быть, ты еще чего-нибудь хочешь?
   Ее добрые и очень ясные, несмотря на старость, глаза смотрели на любимого воспитанника с огромной любовью и сочувствием. Бедный ребенок, ему опять придется провести весь день в четырех стенах, потому что на улице слишком холодно и сыро, а он такой болезненный! И при этом он так любит гулять в саду, такими горящими глазами смотрит на каждое старое дерево, на каждую птицу! Словно это не обычные дубы с березами, а какие-то неведомые, сказочные растения, не обычные воробьи, а яркие говорящие попугаи... Но, к огромному сожалению няни и взрослой сводной сестры Коли, отправившейся гулять с его старшим братом Митей, в этот день выходить на улицу ему было нельзя. Малыш и сам понимал это - еще накануне, когда погода была солнечной и ничто не мешало его прогулке, он с серьезным видом объявил, что на следующий день станет холодно. И хотя на первый взгляд никаких перемен погоды назавтра не ожидалось, Мавра Ивановна сразу поверила ребенку. Он уже не в первый раз умудрялся каким-то непостижимым образом почувствовать, что на следующий день будет дождь или сильный ветер.
   Этим утром няне и родителям Коли тоже сразу стало ясно, что мальчик не ошибся. Погода была пасмурной, ветер усиливался с каждой минутой, птицы летали низко над землей с тревожными криками - было ясно, что в любую минуту может пойти дождь, и что о солнце на сегодня можно забыть. Супруги Гумилевы подумали даже о том, чтобы вообще не ходить гулять, однако дождь все не начинался, и в конце концов, они решили, что Мите будет полезнее немного подышать свежим воздухом, чем сидеть дома. Поэтому решено было чуть-чуть пройтись по саду со старшим сыном, оставив болезненного младшего на попечение няни. Родители очень удивлялись, что маленький Коля не стал из-за этого расстраиваться и проситься на прогулку, а вместо этого с понимающим и даже в чем-то философским видом кивнул головой. Хотя на самом деле все было очень просто. У Коли было другое, гораздо более важное дело, сделать которое в отсутствии брата и мамы с папой было намного проще.
   - Ну так как, будешь еще кушать? - повторила свой вопрос няня. Но Коле было уже не до еды. Какое там "кушать", когда его ждет настолько важное мероприятие?!
   - Нет, спасибо, - ответил он вежливо, как учили его родители и сестра Александра. - Я сытый. Можно мне теперь взять чернила и писать буквы?
   - Ну конечно же, пойдем, сейчас я тебе все дам! - умилилась няня и тут же поднялась со стула.
   Коля радостно хлопнул в ладоши и первым выбежал из столовой. Он был страшно рад, что так здорово все придумал. Все взрослые - родители, няня, Саша - постоянно уговаривали его писать и бывали очень довольны, когда он добровольно соглашался учить буквы. И теперь Мавра Ивановна, как он и ожидал, тоже обрадовалась высказанному им желанию и поспешила усадить его за стол в детской и вручить ему заляпанную кляксами тетрадь.
   Однако после этого маленький Коля оказался в затруднении. Няня дала ему перо, поставила рядом с тетрадью чернильницу и уселась рядом, собираясь следить, чтобы ребенок не разлил чернила и не начал озорничать вместо того, чтобы заниматься делом. А это было очень некстати. Коле нужно было непременно остаться одному наедине с тетрадью и чернилами - хотя бы на несколько минут. Вот только как это сделать, мальчик еще не придумал.
   Чтобы не вызвать никаких подозрений няни, он открыл тетрадь на еще не исписанной его нетвердой рукой странице и обмакнул кончик пера в чернила. Прищурившись, чтобы появляющиеся на бумаге линии не двоились, он медленно вывел большую букву "Аз". Мавра Ивановна с улыбкой наблюдала за этим, готовая в любой момент подсказать мальчику, как писать следующую букву. Коля старательно написал рядом с заглавной первой буквой алфавита строчную и снова потянулся пером к чернильнице, специально делая все как можно медленнее. Вдруг няне надоест следить за ним, и она отойдет по каким-нибудь своим делам? Она же видит, что он делает все аккуратно, не шалит и его можно оставить одного!
   Однако няня продолжала сидеть за столом и смотреть то на своего воспитанника, то на зажатое в его крошечной худенькой ручке перо с медленно растущей каплей чернил на кончике.
   - Ну что ты, не помнишь, как пишется "Буки"? - спросила она, потягивая свою морщинистую руку к перу, чтобы помочь ребенку. Коля решительно прижал кончик пера к бумаге.
   - Помню! Вот... - он начал торопливо выводить следующую букву. От волнения "Буки" получилась у него криво и гораздо менее красиво, чем "Аз", но Мавра Ивановна все равно удовлетворенно улыбнулась. Мальчик вздохнул и принялся писать дальше, предчувствуя, что ему все-таки придется отказаться от своей затеи. Няня явно не обиралась никуда уходить, и, похоже, у нее не было в этот день никаких срочных дел по дому - надежда на то, что она оставит его без присмотра, таяла с каждой минутой. Коля исписал то кривыми, то достаточно ровными буквами целых две строчки и посадил на лист бумаги внушительных размеров кляксу, прежде, чем ему, наконец, пришла в голову новая идея о том, как удалить Мавру Ивановну из комнаты.
   - Нянечка, можно мне попить водички? - попросил он, откладывая перо на промокашку. Пожилая женщина кивнула:
   - Конечно, сейчас я тебе принесу! Сиди тут и не балуйся!
   Она поднялась со стула и, громко шаркая ногами, вышла из детской. Коля едва дождался того мгновения, когда за ней закроется дверь, и сразу же после этого снова обмакнул перо в чернильницу. Затем он открыл тетрадь на последней странице и начал быстро, совсем корявым от спешки почерком, выписывать на ней буквы - одну за другой, пока они не сложились в слова. Те самые слова, которые он придумал еще вчера, во время прогулки по саду, которые так боялся забыть и которые ему так хотелось записать:
  
   Живала Ниагара
   Близ озера Дели
  
   Писать слова было сложнее, чем отдельные буквы, а кроме того, Коля торопился закончить до того, как вернется няня, и забывал прищуривать глаза, поэтому две первые строчки получились у него совсем кривыми, а в конце слова "Дели" он опять посадил кляксу. Но бросать начатое дело было уже поздно, его нужно было довести до конца. И, оглянувшись на дверь и убедившись, что нянюшка Мавра все еще в столовой, мальчик снова обмакнул перо в чернила и продолжил:
  
   Любовью к Ниагаре
   Вожди все летели
  
   Он еще не знал, где находится Ниагара и где - озеро по имени Дели, но уже любил эти места за их странные, таинственные названия. Он так хотел, чтобы взрослые, которые прочитают его стихи, поняли, как он их любит, как ему хочется туда, к сказочному водопаду, к Ниагаре... Вот только писать оказалось так сложно, так тяжело, гораздо тяжелее, чем просто выводить буквы и простые слова вроде "мама" и "папа"! Буквы получались неровные и грязные, перо скрипело и царапало бумагу, и казалось, еще немного, и страница порвется от Колиных усилий. Но он все-таки дописал первую фразу до конца и поставил аккуратную точку.
   Продолжить стихотворение мальчику не удалось. За дверью послышались шаркающие шаги, и в комнату вернулась няня. Коля торопливо закрыл тетрадь, пряча от нее стихи, потом открыл ее на той странице, где писал буквы, потом спохватился, что не промокнул свою последнюю запись, и теперь она должна смазаться, снова открыл тетрадку на последней странице... Больше он ничего сделать не успел, потому что Мавра Ивановна подошла к столу, поставила рядом с ним полную воды чашку и заглянула в тетрадь.
   - Что это ты тут написал? - с интересом спросила она, рассматривая четыре загибающиеся вверх расплывшиеся строчки. - Дай-ка посмотреть!..
   Коля покорно придвинул ей тетрадь. Что-то няня скажет теперь? Будет ворчать, что ему еще рано писать такие сложные слова, что сначала он должен освоить буквы?
   Мавра Ивановна наклонилась над исписанной страницей. Всматриваясь в неровные детские каракули, она прищурила свои близорукие глаза, и на ее старом лице появилось еще больше морщинок. Она читала медленно, ей не сразу удавалось понять, что за слово написал ее юный воспитанник, и Коля, напряженно следивший за ее лицом, видел, как няня постепенно расплывалась в улыбке. Она читала про Ниагару. И ей это нравилось.
   - Ты сам это придумал? - спросила она мальчика. Тот кивнул с сияющими глазами:
   - Сам...
   Лишь теперь он окончательно убедился, что не сделал ничего запретного или неправильного. Ему даже стало жаль, что он не сказал няне сразу о своем намерении записать сочиненное стихотворение. Не пришлось бы столько хитрить, а потом торопиться все написать в страхе, что его застукают! Хотя писать тайком все-таки было очень интересно...
   - Молодец, Коленька, - морщинистая нянина рука погладила ребенка по голове. - Ты очень красиво написал. А маме с папой ты эти стихи покажешь?
   - Конечно, покажу! - радостно закивал Коля. Теперь, когда его первые в жизни стихи похвалили, он готов был показать их всем. И родителям, и старшим брату с сестрой, и вообще всему миру. Чтобы услышать еще раз эти слова: "Молодец. Очень красиво".
   - Тогда мы им дадим сегодня это прочитать? - уточнила няня.
   - Дадим! Только... я еще не все написал, - отозвался мальчик. Мавра Ивановна удивленно приподняла брови:
   - Ты еще что-то сочинил? Давай тогда я помогу тебе и это записать! Подскажу, как правильно.
   - Помоги! - еще больше обрадовался Коля и через секунду, вспомнив, как мать учила его вежливости, добавил. - Пожалуйста!
   И он снова сунул перо в чернильницу, аккуратно провел им по ее краю, снимая повисшую на кончике каплю, и принялся писать следующую строчку. Он писал о джунглях и саваннах, о диких зверях и странных туземцах, а няня следила за скрипящим в его руке пером и иногда тихо подсказывала, как надо писать то или иное слово. А Коля все писал, путался в буквах, ставил на бумаге кляксы и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.
   В детскую заглянула его старшая сестра Александра, вернувшаяся с прогулки раньше остальных и собиравшаяся что-то спросить у няни, но та приложила палец к губам и знаком попросила девушку подождать. Александра удивленно вскинула брови при виде старательно что-то пишущего Коли и, осторожно приблизившись к столу, заглянула в его тетрадь. Мавра Ивановна продолжала делать ей знаки, призывающие не отвлекать мальчика, и девушка, согласно кивнув, отступила на пару шагов. Но Коля даже не посмотрел на нее. Он слышал, что кто-то вошел в комнату, видел, как на тетрадную страницу на мгновение упала и снова исчезла тень, но оторваться от записи своих первых стихов было для него абсолютно непосильным делом. Он должен был дописать их до конца, пока не забыл. А потом уже можно будет посмотреть, кто пришел в детскую, и показать написанное всем желающим.
   Последнюю точку мальчик поставил неудачно, посадив на бумагу очередную кляксу. Лишь после этого он смог поднять голову и, увидев сестру, залиться краской от смущения.
   - Что там у тебя, Коля? - спросила Александра, снова подходя к столу. - Дашь мне посмотреть?
   Мальчик еще раз молча кивнул и спрятал руки под стол. Девушка взяла тетрадь в руки и внимательно прочитала все написанное в ней стихотворение, после чего снова положила ее на стол.
   - Это я сам! - сообщил Коля, догадавшись, что сейчас она задаст ему тот же самый вопрос, что и Мавра Ивановна. Сестра улыбнулась и тоже погладила его по тонким светлым волосам.
   - Я так и думала, что ты сам. Умница! - сказала она и, наклонившись к лицу мальчика, вкрадчиво спросила. - А маме с папой ты дашь эти стихи прочитать?
   - Дам! - вновь с готовностью подтвердил Коля. Смущение, которое он испытывал поначалу, собираясь записать стихотворение, прошло окончательно. Теперь он всегда будет делать так: если ему на ум придут сложившиеся в рифму слова - запишет их, а потом покажет взрослым. Они будут этому только рады!
   Вскоре домой вернулись родители и Митя. Александра, услышав стук входной двери, выбежала к ним навстречу с загадочным выражением лица.
   - А вы знаете, что сделал наш Коля? - спросила она отца с мачехой, лукаво улыбаясь.
   Степан и Анна Гумилевы с любопытством переглянулись.
   - И что же он натворил? - подхватывая игру старшей дочери, поинтересовался глава семейства.
   - Ни за что не догадаетесь! - все тем же интригующим тоном отозвалась девушка. Выглянувший из-за ее спины Коля тоже улыбнулся родителям, и его глаза загорелись таким же хитрым огоньком. Сгорающий от любопытства Митя, глядя на него и на старшую сестру, едва не запрыгал на месте от нетерпения.
   - Что он натворил, что?! Шура, скажи, скажи! - подбежал он к Александре.
   - Сейчас узнаете. Коля сам вам все покажет, - ответила девушка. - Проходите сюда! - и она жестом поманила всю семью в детскую. Митя бросился туда первым, забыв вытереть ноги, супруги Гумилевы поспешили за ним, не сделав сыну замечания. Любопытство всех троих было сильнее правил и условностей. Они подошли к столу, и Мавра Ивановна с гордостью продемонстрировала им последнюю страницу Колиной тетрадки. Степан Гумилев взял ее в руки, и они с женой углубились в чтение.
   - А мне?! А мне покажите! - изнывая от любопытства, подпрыгивал рядом Митя. - Ну что там?!
   - Там стихи, - объяснила ему Анна Гумилева, забирая у мужа тетрадь и наклоняясь к старшему сыну. - Вот, посмотри, только аккуратнее, не запачкайся чернилами!
   Она отдала Мите тетрадку и повернулась к сияющему Коле.
   - Умница, - произнесла она, протягивая руку и поглаживая его по тонким светлым волосам. - Скажи, а можно я перепишу это стихотворение в другую тетрадку, чтобы оно осталось у меня? Ты ведь не будешь против, если я иногда буду его перечитывать?
   - Не буду... - удивленно ответил мальчик. Впервые в жизни мать спрашивала у него разрешения для того, чтобы что-то сделать! Обычно это им с Митей нужно было спрашивать у родителей или еще у кого-нибудь из взрослых, можно ли им пойти гулять в сад или лечь спать чуть позже обычного. Им редко отказывали, почти на все их просьбы мама с папой и няня отвечали согласием, но все-таки мальчики должны были заручиться им, прежде чем что-то сделать. А вот наоборот не случалось еще ни разу. Взрослым не нужно было ничье разрешение, тем более, от детей, и Коля даже не подозревал, что иногда оно все же может им понадобится!
   Но, как выяснилось, некоторые дела мама не могла сделать без его согласия. Она не могла решить сама, можно ли ей переписать его стихи в свою тетрадь и можно ли давать их читать другим людям. И хотя Коля, конечно же, никогда не стал бы возражать матери, он чувствовал, что в этом она тоже права. Как бывала права и раньше, во всех других вещах.
   Анна Ивановна спрашивала у Коли разрешение и после этого, каждый следующий раз, когда он показывал ей свои новые стихи. И лишь после того, как мальчик отвечал, что ей можно делать с ними все, что угодно, аккуратно переписывала их в специально отведенную для этого тетрадку своим мелким красивым почерком.
  
   Глава II
  
   Россия, Царское село, 1901 г.
  

Смуглый отрок бродил по аллеям,

У озерных грустил берегов,

И столетие мы лелеем

Еле слышный шелест шагов.

А. Ахматова

  
   Аню опять разбудил шум на улице. Было не так уж и рано, но в ее комнате стоял густой полумрак - утренний свет с трудом пробивался через заслонявшие окно плотные кусты. Но девочке и не нужно было ничего видеть, чтобы понять: мимо их дома снова шла похоронная процессия. Она слышала, как медленно и степенно процокали по мостовой копыта нескольких лошадей - в любом другом случае кони проехали бы быстрее, даже если бы кучер заставлял их идти шагом.
   Девочка скинула одеяло и вскочила с кровати, мгновенно стряхнув в себя остатки сна. В комнате было сыро и промозгло, и она снова схватила одеяло, чтобы накинуть его себе на плечи. Завернувшись в него, как в плащ, Аня подошла к окну, проворно протерла холодное запотевшее стекло и принялась всматриваться в редкие просветы между ветками. Да, она не ошиблась! За кустами по проходившей возле их дома дороге медленно двигались одетые в черное фигуры. Цоканье копыт было уже едва слышно, повозка с гробом уехала далеко вперед, но идущих следом за ней людей было очень много. Они все шли и шли, неторопливой торжественной походкой, и хотя Аня не видела их лиц, она опять с легкостью догадалась, что большинство из провожающих умершего в последний путь горожан были уже совсем старыми и каждый шаг давался им с огромным трудом.
   Бросив на траурную процессию еще один быстрый взгляд, девочка метнулась к двери и выглянула в коридор. Дома было тихо, родители и братья с сестрами, по всей видимости, еще спали, и Аня торопливо прокралась на цыпочках мимо их комнат к входной двери. Стараясь не шуметь, она взяла висевшее на стене весеннее пальто, мысленно порадовавшись, что его до сих пор не убрали на лето в сундук, набросила его поверх ночной сорочки и, на ходу застегивая пуговицы, выскользнула из дома.
   На улице было по-утреннему прохладно и зябко. Девочка снова поежилась, но возвращаться домой даже не подумала. Подняв повыше воротник пальто, она протиснулась сквозь окружающие ее дом кусты и осторожно выглянула из них на дорогу. Она успела вовремя! Мимо нее как раз проходили последние приглашенные на похороны люди. Прямые как палки седые мужчины в безупречных костюмах и сгорбленные женщины с лицами, скрытыми густыми вуалями, в старомодных черных платьях. Пугающие своим мрачным, трагическим видом и в то же время невероятно притягательные...
   Аня высунулась из кустов еще сильнее и замерла, глядя вслед удаляющейся процессии. Это зрелище было одним из ее самых любимых. Лошади, покрытые черными попонами, катафалк, выкрашенный черной краской, люди в черной одежде - все это завораживало девочку, не давало ей отвести взгляд в сторону, но при этом не пугало, как других людей и даже не портило ей настроение. Наоборот, наблюдая за похоронами, Аня чувствовала сумасшедший душевный подъем, который едва ли смогла бы объяснить. Да и не стала бы она ничего объяснять, даже если бы ее начали расспрашивать, зачем она смотрит на катафалки и что при этом ощущает. Ей просто нравилось это делать - провожать взглядом черные фигуры и чувствовать себя причастной к чему-то важному, чуть ли не самому главному в жизни.
   Процессия, тем временем, уходила все дальше от дома Ани, и она, забыв обо всем на свете, сделала несколько шагов к дороге, чтобы подольше не терять катафалк и сопровождающих его стариков из виду. По улице шли другие прохожие, торопившиеся по каким-то своим делам. Некоторые из них с недоумением посматривали на одетую в пальто и домашнюю обувь девочку, но Аня не обращала на них внимания. Пусть смотрят, пусть удивляются и неодобрительно качают головами! Когда она была помладше, здешние жители видели ее еще в более странном наряде, бегающей по улицам босиком и в измятом платье - и тоже таращились на нее во все глаза и даже показывали на нее пальцем, называя "дикой девчонкой". По сравнению с тем, как она выглядела тогда, сейчас Аня была одета почти прилично! И даже если они снова будут думать о ней, как о дикой, странной или вовсе умалишенной, то ей это совершенно все равно, несмотря на то, что ей уже одиннадцать лет и она совсем взрослая девочка! Ей вообще не до них сейчас, ей надо досмотреть, как похоронная процессия исчезает за поворотом.
   И она смотрела. Смотрела на все более нечеткие, уменьшающиеся черные силуэты и не видела ни других прохожих, ни зеленеющих по обеим сторонам улицы кустов и деревьев, ни бегущих по бледно-голубому небу пышных облаков. Все это было слишком обычным по сравнению с катафалком и идущими за ним скорбными фигурами, по сравнению со смертью. Да что там - порой Ане казалось, что по сравнению с ней все остальное вообще не имеет никакого значения...
   Она продолжала некоторое время стоять у дороги, глядя вдаль, даже после того, как последний из провожавших гроб прохожих завернул за угол и пропал из виду. Но в конце концов, подул ветер, и девочка почувствовала, что совсем озябла. Надо было возвращаться домой, пока она не замерзла окончательно и не начала опять кашлять! И пока дома не проснулся никто из родных и не обнаружил ее отсутствия. Аня отступила обратно в кусты и, заслоняя ладонью глаза, чтобы их не задели раздвигаемые ею ветки, стала пробираться обратно к дверям своего дома.
   Перед глазами у нее по-прежнему стояла медленно движущаяся по улице вереница стариков в черном. Всем им было уже очень много лет, за семьдесят или за восемьдесят, а тому, кого они хоронили, наверное, еще больше. Все они жили в закончившемся всего полгода назад девятнадцатом веке и собственными глазами видели события той эпохи. Видели, как приезжали в Царское село Александр III, Александр II, Николай I... Видели, как прибыли в только что открывшийся лицей первые ученики - Пушкин и Кюхельбекер, Пущин и Дельвиг... Как приехал туда Державин, чтобы впервые услышать стихи смуглого и кудрявого лицеиста по кличке Обезьяна... Все эти люди, правители, о которых Ане рассказывали на уроках в гимназии, и поэты, которых она читала и перечитывала с тех пор, как ее научили азбуке, были для прошедших мимо нее людей живыми современниками. Может быть, они встречали их на улице, а может быть, даже были с ними знакомы - эта мысль не давала Ане покоя с самого раннего детства, с того дня, как она впервые увидела в окно ковыляющую мимо их дома старушку с клюкой. Это было зимой, кусты, заслоняющие окна их дома, были голыми, а снега к тому времени намело еще не слишком много - был тот редкий случай, когда из окон хорошо была видна и улица, и дома напротив, и прохожие. Пользуясь такой редкой возможностью поглазеть в окно, Аня сидела на подоконнике и вдруг увидела эту старушку. Сгорбленную, прихрамывающую - каждый шаг требовал от нее огромных усилий, и двигалась она очень медленно. А девочка смотрела на пожилую жительницу Царского Села во все глаза и не могла оторваться. Хотя уже много раз видела стариков и никогда раньше они не вызывали у нее такой смеси любопытства, почтения и некоторого страха...
   "Эта бабушка видела Пушкина!" - неожиданно пришло Ане в голову. Она видела старуху впервые в жизни, не знала, кто она и сколько ей лет, но почему-то вдруг почувствовала уверенность в том, что когда-то давно, в детстве или юности, эта старая женщина была знакома с лицеистом по имени Александр Пушкин, который еще только должен был стать великим поэтом. Она просто знала, что все было именно так, и если бы кто-нибудь попытался ее в этом разубедить, девочка не стала бы его слушать. Впрочем, переубеждать Аню и объяснять ей, что далеко не каждый старый житель Царского Села мог быть знаком с учившимся в нем великим поэтом, было некому. Она никогда ни с кем не стала бы говорить о своих догадках.
   Зато думала подобным образом обо всех встреченных ею пожилых людях Аня с тех пор всегда. Особенно, если попавшиеся ей на глаза старики и старухи были одеты в черное и шли за гробом своего умершего друга или родственника. Девочка обязательно провожала их глазами, и даже после того, как похоронное шествие скрывалось из виду, долго представляла себе, как все они идут дальше, приходят на кладбище и опускают гроб в вырытую могилу. Ей казалось, что вместе с покойником, из этого мира навсегда уходит девятнадцатый век со всеми своими блистательными великими людьми, уходит навсегда и безвозвратно. При этом грустно от таких мыслей девочке не было. Наоборот, мысль об умирающем столетии привлекала ее своей мрачностью...
   Вот и сейчас она увидела, как ушел из мира живых еще один проживший долгую жизнь человек, еще одна частица девятнадцатого века. Аня еще раз глянула в конец улицы. Процессия уже не была видна, но медленно движущаяся вереница людей в черной одежде по-прежнему стояла у девочки перед глазами. Она знала, что будет видеть их в своем воображении и позже, весь день, а возможно, и в течение нескольких последующих дней, и еще по ночам, во сне. Но теперь ей надо было все-таки поторопиться и вернуться домой - слишком уж много времени назад она убежала на улицу, и ее отсутствие могут заметить в любую минуту.
   Перешагивая через огромные пучки лопухов, каждый из которых был размером с детский зонтик, Аня добралась до двери, осторожно приоткрыла ее и протиснулась в дом. Затем она так же аккуратно притворила дверь за собой и прислушалась. В доме было так же тихо, как и полчаса назад, когда девочка покидала его. Никто еще не проснулся, и она смогла незаметно снять пальто, повесить его на место и вернуться в свою комнату.
   Там Аня присела на край кровати и задумалась о том, что ей делать дальше. Можно было забраться под одеяло, согреться после беготни по улице и даже еще немного вздремнуть перед тем, как мать или кто-нибудь из сестер явятся ее будить. Девочка с сомнением покосилась на свисающий с кровати край одеяла и подушку. Мысль о том, чтобы лечь поспать, была очень заманчивой. Только теперь Аня поняла, что здорово замерзла: на улице она, погруженная в мысли о похоронах, не обращала внимания на холод, зато теперь ее била мелкая дрожь. Внезапно она закашлялась и испуганно прижала ко рту ладонь - не разбудить бы спящую за стеной младшую сестру Ию! А потом, отняв руку от лица, с еще более сильным страхом посмотрела на нее - нет ли на ладони крови?
   К счастью, крови не было, и девочка, облегченно вздохнув, снова посмотрела на свою мягкую подушку. Но все-таки ложиться спать после только что увиденного любимого зрелища - было в этом что-то неправильное! Ане казалось, что ей все сильнее хочется чего-то другого, хочется как-то еще "поучаствовать" в похоронной церемонии - мыслями или чувствами. Как именно она может это сделать, девочка тоже пока еще не знала. Но в ней постепенно крепла уверенность, что спать она в это утро уже не будет.
   Все еще вздрагивая от холода, она пересела за стол и еще раз выглянула в окно. Улица за кустами была пустынна, медленно шествующая по дороге вереница одетых в траур стариков существовала теперь только в Анином воображении. Рассказать бы кому-нибудь об этом странном чувстве, когда видишь что-то не глазами, а в мыслях! Вот только как это сделать? Пушкин, Державин и другие поэты выразили бы это стихами, у них бы получилось!..
   Аня снова вздрогнула, но теперь уже не из-за того, что ей было холодно. Холод и все прочие неудобства были забыты, отошли куда-то на второй план, перестали иметь для нее хоть какое-то значение. Она придвинула к себе чернильный прибор и принялась шарить в ящиках стола в поисках чистого листа бумаги. Наконец, ей удалось найти откуда-то вырванный тетрадный листок. Девочка положила его перед собой и некоторое время сидела неподвижно, глядя на бумагу и не решаясь написать на ней ни слова. Ведь она - не Державин и не Пушкин! Она вообще никто, она никогда не пробовала писать стихи. "Но и Державин, и Пушкин тоже когда-то написали свое первое стихотворение", - неожиданно пришло Ане в голову. Мысль эта была такой смелой и даже дерзкой, что девочка в первый момент засмущалась и почти решилась убрать бумагу обратно в ящик и все-таки лечь в кровать. Но протянутая к листу рука так и не взяла его - что-то не давало Ане отказаться от своего замысла. То ли все еще стоявшие у нее перед глазами образы идущих по дороге старух, то ли странное, торжественное волнение, которое охватило ее сразу же, стоило ей подумать о сочинении стихов...
   Аня снова взялась за перо, обмакнула его в чернила и вывела на листе несколько слов. Потом зачеркнула их и написала чуть ниже другую строчку. Снова зачеркнула и снова принялась писать. С каждой строчкой ее рука двигалась над бумагой все быстрее, почерк, вначале аккуратный, почти каллиграфический, становился все менее разборчивым. Зачеркивания не понравившихся слов сделались такими резкими, что в нескольких местах перо едва не прорвало бумагу.
   Чистого места на листе оставалось все меньше. Потом он закончился, и Ане пришлось снова рыться в ящиках стола в поисках новой бумаги. Чуть не плача от нетерпения, она перебирала скопившиеся в столе письма, газеты, рисунки, сделанные ею и сестрами и гимназические тетради прошлых лет, тщетно пытаясь найти среди них хоть один клочок бумаги, пригодный для того, чтобы писать на нем. Ей казалось, что стихотворные строки, наконец, зазвучали у нее в мыслях красиво и гармонично. Надо было только записать их, но, как назло, писать было не на чем!
   Наконец, девочке удалось откопать в кипе использованных бумаг еще один чистый лист. И снова перо принялось выписывать на нем неровные синие строчки. Аня окончательно забыла об аккуратности, не следила за тем, чтобы волосяные линии были достаточно тонкими, а нажимы - не слишком жирными. Ей надо было писать, писать как можно быстрее, пока у нее получалось, пока красиво звучащие в ее мыслях строчки не улетучились у нее из памяти.
   Второй лист постигла та же участь, что и первый - он был весь исписан, исчеркан острым пером и отброшен в сторону. И снова Аня рылась в ящиках, снова пыталась отыскать там чистую бумагу. Наконец, ей повезло - в руках у нее оказалась целая школьная тетрадь, последняя из купленной год назад пачки. Девочка открыла ее на первой странице и опять обмакнула перо в чернильницу...
   ...Еще через несколько минут она отложила перо и, взяв тетрадь дрожащими руками, стала перечитывать написанное. На лице ее застыло задумчивое и неуверенное выражение. Она читала только что сочиненные стихи об умирающем прошлом веке и не могла понять, что чувствует по отношению к ним. Ритм в стихотворении как будто бы не хромал, рифмы тоже получились складными, правильными - но что-то в стихотворении было не так, что-то Ане в нем не нравилось. Понять бы еще, что!..
   Девочка перечитала стихотворение еще раз, и ей, наконец, стало ясно, почему оно кажется ей неудачным. Оно не было плохим, но это были не те стихи, которые изначально, когда она только вернулась в свою комнату, сложились у нее в мыслях. Те слова, что она задумала написать, те строки, которые звучали у нее в ушах, когда она искала бумагу, были немного другими. Более красивыми и поэтичным, более торжественными. Они лучше передавали то мрачное чувство прощания с умирающим веком, которое Аня хотела передать. Девочке было очень жаль признавать это, но как ни старалась она убедить себя, что ошибается и что она собиралась написать именно так, закрыть глаза на очевидное ей не удалось. То, что она написала, без всякого сомнения, было хуже, чем то, что ей хотелось написать. И с этим уже ничего нельзя было сделать. Даже если бы она перечеркнула все строчки последнего варианта стихов и попыталась бы написать их заново, у нее все равно не вышло бы задуманное. Те яркие красивые образы, которые Аня представляла себе до того, как начала писать, невозможно было бы перенести на бумагу. И девочка сильно подозревала, что не сможет сделать этого никогда. Даже когда вырастет, станет взрослой, напишет много других стихов и научится писать их наилучшим образом. Просто потому, что написать стихотворение, в точности передающее те чувства и образы, которые автор собирался в него вложить, невозможно в принципе.
   Но Аня уже знала, что, даже несмотря на это, все равно будет пробовать писать стихи и дальше. Может быть, уже совсем скоро, может, даже сегодня вечером...
   В дверь ее комнаты негромко стукнули, и сразу же после этого она с легким скрипом приоткрылась. В образовавшуюся щель просунулась аккуратно причесанная голова старшей сестры Инны.
   - Ты уже не спишь? - удивилась она, увидев Аню сидящей за столом. - А я тебя будить иду... О, а что это ты делаешь? - ее взгляд остановился на лежащей перед Аней на столе раскрытой тетради.
   - Так, ничего... записывала кое-что... - уклончиво ответила Аня, закрывая тетрадь и убирая ее в ящик стола.
   - Кое-что? - переспросила Инна, хитро прищурившись, и ее почти взрослое лицо на мгновение озарилось совсем детским любопытством, словно перед Аней была не семнадцатилетняя девушка, а ее ровесница. Однако допытываться у младшей сестры, что же именно ей так срочно понадобилось писать рано утром, Инна не стала - чему Аня была несказанно рада.
   - Ладно, выходи завтракать, а я пошла Ию будить! - сказала Инна и снова скрылась в коридоре.
   Аня кивнула, но как только за старшей сестрой закрылась дверь, снова достала тетрадь со стихотворением и переложила ее в другой ящик, засунув под другие бумаги. Она не думала, что Инна решит сунуть нос в ее стол, но почему-то так ей было спокойнее. После этого Аня быстро оделась в простое темно-синее домашнее платье, причесалась и вышла в столовую, где уже сидели в ожидании завтрака ее родители, сестра Инна и оба брата. Поздоровавшись со всеми, она заняла свое место. Еще несколько минут все в молчании ждали опаздывающую к завтраку младшую из сестер, Ию. Аня украдкой поглядывала на Инну - не рассказала ли та кому-нибудь, что видела у нее на столе тетрадь со стихами? Но старшая сестра казалась погруженной в свои собственные мысли, а все остальные члены семьи вели себя, как обычно - зевали и нетерпеливо смотрели на тикающие на стене часы.
   Наконец, прибежала, на ходу приглаживая свои короткие растрепанные волосы пятилетняя Ия.
   - Доброе утро! - крикнула она звонким голосом, обращаясь ко всей семье сразу.
   - Присаживайся, - ледяным тоном сказал ей отец семейства, и этого одного-единственного строгого слова, как всегда, оказалось достаточно, чтобы младшая сестра, стушевавшись, заняла свое место.
   В полном молчании семья приступила к завтраку. Аня задумчиво ковырялась ложкой в тарелке - мысли ее были очень далеки от каши и молока. Она вспоминала, как пару лет назад вместе с матерью, сестрой и братьями гуляла в парке возле лицея и впервые подумала о том, что по этому же парку, по каждой из дорожек, где они ходили, сто лет назад точно так же ходил Пушкин. Что, если попробовать написать стихи об этом?..
   Так, переживая впечатления от создания первого стихотворения, девочка досидела до конца завтрака, съела всего несколько ложек каши и вернулась в реальность, только когда сидящие рядом брат Виктор и Ия встали из-за стола и громко поблагодарили родителей.
   - Спасибо! - повторила вслед за ними и Аня. Теперь ее мысли перекинулись со стихов на более приземленный предмет - как бы выбрать удобный момент и уйти погулять в одиночестве, не дожидаясь, пока братья и сестры тоже соберутся на утреннюю прогулку? С каким бы наслаждением она прошлась по самым узким и безлюдным переулкам и еще раз прокрутила в памяти только что написанные стихи!
   Строя планы "побега" из дома, Аня направилась к выходу из столовой, но уже в дверях ее остановил негромкий, но, как всегда, строгий оклик отца:
   - Анна, подожди минуту!
   - Да, папа? - обернулась девочка с нехорошим предчувствием. Отцовский голос звучал так, словно она в чем-то провинилась и он собирался отчитать ее за это. Что же она опять упустила, что сделала не так? Неужели это то, чего она особенно опасалась, неужели Инна рассказала ему про ее стихи?! Или все-таки, успела она подумать с надеждой, дело в чем-нибудь другом?
   Следующий же вопрос отца развеял эту надежду.
   - Сочиняешь стихи? - поинтересовался он слегка небрежно. Аня вздрогнула, но уже в следующий миг неожиданно поняла, что отец спросил это не слишком сердито, хотя и строго. Может, она зря так боялась, что он узнает ее секрет?
   - Да, я... попробовала кое-что сочинить, - робко призналась девочка.
   - Понятно, - кивнул Андрей Антонович. - Что ж, этим многие балуются, особенно в наше время. Хотя есть много гораздо более достойных занятий, чем это. И мне бы очень не хотелось, чтобы наша фамилия Горенко стояла под какими-нибудь... - он замялся, словно не зная, какое подобрать слово для обозначения стихов. - Под рифмованными строчками. Чтобы кто-нибудь узнал, что дочь Горенко... - он снова сделал паузу. - Что она - какая-то поэтесса...
   - Да, папа, вы правы, - тут же кивнула головой Аня. Андрей Горенко удовлетворенно улыбнулся:
   - Очень рад, что ты меня поняла.
   Аня еще раз кивнула и вышла из столовой. О том, чтобы улизнуть на прогулку, теперь не могло быть и речи - ей было достаточно и одного выговора в день. Поэтому девочка поспешно скрылась в своей комнате, взяла с полки первую попавшуюся книгу и села за стол, решив сделать вид, что читает.
   "Какая-то поэтесса!" - повторила она про себя презрительные слова отца, и ей стало стыдно за свое первое стихотворение. Теперь, после этих слов, ей казалось, что она совершила что-то ужасно неприличное.
   Но в ящике стола была спрятана тетрадь с этими первыми стихами и с множеством чистых страниц. А сама Аня уже задумала сочинить стихотворение про юного Александра Пушкина в Царском Селе. И, кажется, даже придумала, как его начать...
   Девочка опустила глаза на раскрытую книгу и тихо ахнула от удивления. "Отечество нам - Царское Село!" - гласила первая бросившаяся ей в глаза строчка.
   Аня медленно отодвинула сборник стихов Пушкина в сторону и, чувствуя себя безмерно виноватой перед отцом, нагнулась к ящику с тетрадкой.
  
   Глава III
  
   Россия, Царское село, 1903 г.
  

Божий Ангел, зимним утром

Тайно обручивший нас,

С нашей жизни беспечальной

Глаз не сводит потемневших.

А. Ахматова

  
   Выходить из жарко натопленного дома Срезневских на мороз было неприятно даже в полушубке и муфте. Аня специально не торопилась на улицу - медленно застегивалась, долго и старательно убирала растрепавшиеся волосы под пуховый платок. Подруга Вера и ее младший брат Сергей тоже одевались без особой спешки, и Ане даже пришлось их ждать, что тоже немало обрадовало не желающую мерзнуть девушку. Однако в конце концов подруги закутались в шубы и платки, поворчали на копающегося Сережу и, заранее ежась от холода, направились к выходу.
   На улице яркое, хоть и не греющее солнце и сверкающий под его лучами недавно выпавший чистый снег, который еще не успел посереть от дыма и пыли, немного примирили Аню с холодом, и на ее лице появилась легкая улыбка. Хоть она и не любила зиму, этот день обещал быть приятным. Сейчас они с Верой прогуляются по торговым рядам, докупят мишуры для елки, полюбуются другими красивыми игрушками... А вечером - Рождество, они соберутся дома всей семьей, и отец тоже будет с ними. А потом, когда все разойдутся спать, она останется одна в своей комнате, зажжет свечу и будет писать...
   - Может, после Гостиного в кондитерскую зайдем? - спросила Верочка, возвращая подругу к более приземленным вещам. Аня со вздохом посмотрела на уходящую вдаль скользкую дорогу. Впереди виднелось здание гимназии, где они с Верой учились, а напротив него - невзрачный, но любимый девушками магазин, торгующий сладостями. Она бы с огромным удовольствием съела кремовое пирожное и заодно посидела еще немного в тепле перед тем, как идти домой, но оставшихся у нее карманных денег хватило бы только на елочные украшения. О лакомствах, даже самых дешевых, на сегодня стоило забыть.
   - Давай в другой раз? - небрежно предложила Аня подруге. Вера и Сережа разочарованно поджали губы, но настаивать на своем не стали, догадавшись об истинной причине ее отказа от сладкого.
   - Ну ла-адно... - с чуть заметным недовольством протянула Верочка, но уже в следующую секунду ее лицо снова озарилось улыбкой. - Ой, это же мальчики-Гумилевы! - крикнула она и замахала рукой двум идущим им навстречу по другой стороне улицы юношам. - Митя, Коля, идите сюда!
   Аня с интересом посмотрела на молодых людей, но когда те, тоже узнав Веру, направились к ним, скромно отвела глаза в сторону. Левой рукой она привычным движением взялась за край длинной форменной юбки, приготовившись сделать реверанс.
   - Добрый день, Вера, здравствуй, Сергей, - сказал один из юношей, одетый в форму Морского кадетского корпуса. Его спутник - невысокий и довольно щуплый молодой человек в гимназической шинели поприветствовал брата и сестру Срезневских молчаливой улыбкой. Они были похожи друг на друга и по-своему красивы, но их лица показались Ане ничем не примечательными.
   - Это Дмитрий Гумилев, а это его брат Николай, - принялась, тем временем, знакомить их с Аней ее одноклассница. - Мы вместе занимались музыкой, помнишь, я тебе как-то рассказывала? А это Анна Горенко, - повернулась она к братьям. - Мы вместе учимся в гимназии.
   Последовали поклоны и реверансы, уверения, как всем троим приятно быть представленными друг другу, улыбки... Юный Сережа со скучающим видом отвернулся и стал рассматривать прохаживающихся по краю тротуара голубей. Аня, уделив новым знакомым ровно столько внимания, сколько требовали светские приличия, тоже перевела взгляд на виднеющийся вдалеке вход в Гостиный двор. Вера, уловив ее взгляд, в очередной раз улыбнулась Гумилевым:
   - Мы шли в Гостиный, нам надо елочные украшения купить...
   - Позвольте составить вам компанию! - тут же предложил Дмитрий.
   - Благодарю, с удовольствием! - отозвалась Срезневская, бросив на Аню быстрый вопросительный взгляд - не возражает ли та, чтобы новые знакомые пошли вместе с ними? Аня, тоже улыбнувшись, вежливо кивнула. Особого восторга предложение Гумилевых у нее не вызвало, но не спорить же теперь с Верой? И они зашагали к торговым рядам впятером. Впереди - Сережа, от нетерпения то и дело порывающийся перейти на бег вприпрыжку, но потом останавливающийся, чтобы подождать остальных. За ним - Вера с Митей, которые тут же завели оживленную беседу о своем учителе музыки и стали хихикать, вспоминая какие-то забавные случаи на его уроках. Последними шли Аня и Николай.
   Поначалу они оба молчали, не зная, как начать разговор. Николай бросал на идущую рядом с ним девушку робкие, но полные интереса взгляды. Когда Вера подозвала их с братом и начала знакомить со своей подругой, он был уверен, что перед ним такая же веселая и легкомысленная гимназистка, как и сама Срезневская, однако стоило Ане перестать вежливо улыбаться, и ему стало ясно: он ошибся. В этой девушке чувствовалась и серьезность, и утонченность, и еще что-то неуловимое, чего Николай пока не понял, какая-то загадка, которую ему сразу же захотелось разгадать. А кроме того, сам он явно был ей совершенно не интересен.
   - А что вы хотите купить? - наконец, решился Николай завести беседу. Аня равнодушно повела плечами:
   - Сами пока не знаем - какие-нибудь украшения для елки. Посмотрим, что там есть, и тогда уж выберем.
   - А как вы будете отмечать Рождество? - продолжил беседу младший Гумилев. Его спутница снова посмотрела на него безразличным взглядом:
   - Как и все, дома, в семейном кругу.
   Что спрашивать дальше, Николай не знал. К счастью, вся их компания к тому времени дошла до входа в Гостиный двор, и Аня с Верой завертели головами, высматривая ряды, где торговали рождественскими украшениями и подарками. Николай наклонился к ближайшему торговцу тканями, быстро узнал у него все, что нужно, и повернулся к девушкам:
   - Идем за мной, я вам покажу, где мишура продается!
   И он быстрым шагом двинулся сквозь толкающуюся у прилавков толпу, время от времени оборачиваясь, чтобы убедиться, что все остальные поспевают за ним.
   Путь к нужному прилавку занял у них немало времени. В Гостином дворе было слишком много народу, вспомнившего в последний день перед Рождеством о том, что им не хватает подарков, сладостей или еще чего-нибудь крайне необходимого для праздника. Невысокому и щуплому Николаю было нелегко протискиваться сквозь эту толпу, но он старательно расчищал в ней дорогу для своих спутников, и, в конце концов, их компания добралась до своей цели. На широком прилавке блестели оклеенные фольгой дрезденские игрушки, изображающие ангелов и разных лесных зверей, за ними возвышалась горка "огней без запаха", а рядом свешивались почти до пола листы разноцветной бумаги и все той же сверкающей фольги для упаковки подарков. Вера Срезневская замерла возле игрушек, рассматривая их придирчивым взглядом. Аня тоже подошла к прилавку и, протянув руку к одному из картонных ангелов, провела пальцами по его крыльям. Лицо у нее при этом было таким задумчивым, словно она не просто решала, купить такую игрушку или нет, а размышляла о чем-то крайне важном и серьезным. Или, как неожиданно осенило украдкой наблюдавшего за ней Николая, сочиняла о нем стихи!
   Он и сам не знал, откуда пришла ему в голову эта мысль. Гумилев никогда не видел со стороны, как пишут стихи другие люди. Но почему-то он был уверен, что у поэта, складывающего в уме строки нового стихотворения, будет именно такое выражение лица. Отрешенное от всего мира, радостное и слегка нетерпеливое - ведь пришедшую на ум строчку всегда так хочется поскорее записать...
   - Ну что, Аня, берем этих ангелочков? - громко спросила Вера, и ее подруга чуть заметно вздрогнула. Она улыбнулась Вере, но брови ее слегка нахмурились, а во взгляде промелькнуло недовольство. Все это тоже не укрылось от внимания Николая, и если раньше у него еще были сомнения в сделанной им догадке, то теперь он окончательно убедился: Аня пыталась что-то сочинить, и ее раздражала так не вовремя начавшая задавать вопросы Срезневская. Аня была такой же, как он.
   С этого момента все мысли младшего Гумилева были о том, каким образом заговорить с новой знакомой о поэзии. Если бы ему это удалось, если бы он смог ненавязчиво рассказать ей о своих стихах и сделать так, чтобы она доверилась ему и прочитала что-нибудь из собственных сочинений, у них появилась бы неиссякаемая тема для бесед! Но пока повода для разговора на такие возвышенные темы что-то не представлялось. Вера звонко щебетала о выборе елочных игрушек, Аня рассеянно отвечала подруге, что та может выбрать любые украшения на свой вкус, а Сережа и Митя со скучающим видом ждали, когда же Срезневская, наконец, определится. Николай облокотился на край прилавка и стал уговаривать себя набраться терпения. Как бы долго девушки ни делали покупки, рано или поздно это должно закончиться. И тогда они с Митей предложат проводить их до дома, а по дороге он обязательно снова заговорит с Анной!
   Однако всем этим планам младшего Гумилева на откровенные разговоры не суждено было сбыться. После того, как Вера набрала понравившиеся ей игрушки и поторговалась с продавцом, Аня осталась такой же задумчивой, как и прежде, а на предложение Николая проводить ее домой ответила вежливым отказом:
   - Благодарю вас, но нам не очень далеко идти.
   - Но мы бы помогли вам игрушки донести! И ваши книги тоже, - не сдавался Николай, кивая то на большой сверток в руках у Веры, то на Анину связку книг и пенал.
   - Не стоит беспокоиться, они не тяжелые, - поспешно заверила его Горенко.
   Митя, встав за спиной у девушек, скорчил брату страшную рожу - ему вовсе не улыбалось провожать домой болтушку Веру и неразговорчивую Аню. Но Николай сделал вид, что не замечает посылаемых братом знаков. Как ни сочувствовал он заскучавшему Мите, отказаться от шанса подольше побыть рядом с загадочной новой знакомой было выше его сил.
   - А в какую вам сторону? - задал он вопрос более разговорчивой Вере, и та, как молодой человек и ожидал, тут же принялась объяснять ему, что сначала они с Аней зайдут к ней домой, чтобы закончить наряжать рождественскую елку. Митя закатил глаза и незаметно от девушек и Сережи показал брату кулак. Коля ответил ему грустным виноватым взглядом. Ему стало ясно, что их знакомство с подругой Веры Срезневской так и останется шапочным.
   Все вместе они вышли из Гостиного двора, и Вера принялась прощаться с Гумилевыми.
   - Рад был познакомиться, очень рад, - сказал Николай Ане, но в ответ получил лишь вежливый кивок и ни к чему не обязывающие слова:
   - Я тоже очень рада.
   - До встречи! И счастливого Рождества! - пожелал девушкам и юному Сереже Митя, после чего ухватил Колю за локоть и потянул его прочь от торговых рядов, на другую сторону улицы.
   - Пошли, нас давно дома ждут, - пробурчал он младшему брату в ухо. - Сколько можно болтать?
   Николай не отвечал. Ему не хотелось спорить с братом, и он послушно шел следом за ним, и лишь поминутно оглядывался, чтобы посмотреть на удаляющуюся в другую сторону Анну и ее друзей. Вера и Сережа Срезневские о чем-то разговаривали, оживленно размахивая руками. А Горенко шла рядом с ними, но так, словно они были не вместе - не принимая участия в их разговоре и даже не кивая им из вежливости. Николай мог поспорить на что угодно: она снова погрузилась в мысленное сочинение стихов...
   Вера Срезневская тоже заметила задумчивость подруги, но приписала это совсем другой причине.
   - Тебе не понравились Митя с Колей? - спросила она, когда они уже подходили к их с Сережей дому.
   - Да нет, почему же... - пожала плечами Аня. Обижать подругу ей не хотелось, но изобразить интерес к новым знакомым было так трудно, что от Веры не укрылись ее истинные чувства.
   - Не понравились, - повторила она уже утвердительно. - Жаль... Они - очень хорошие мальчишки, разве что Митя бывает иногда занудой. А вот Коля - он такие интересные вещи рассказывает, заслушаешься!
   - В самом деле? - с легкой усмешкой спросила Анна. Ее подруга в ответ лишь развела руками:
   - Да, сегодня он что-то был совсем не разговорчив... Сама не понимаю, что на него нашло! Может, просто не в настроении сегодня, или у него случилось что-нибудь... Надо будет Митю спросить!
   Аня снова пожала плечами. Если у ее нового знакомого и были какие-то неприятности, ее это совершенно не интересовало. Однако Вере, по всей видимости, очень хотелось реабилитировать своих друзей в ее глазах, потому что она продолжала болтать о них без остановки:
   - Этот Коля знает все о других странах! Об Африке, о Бразилии, об Австралии... Заслушаешься! Он знает, какие там туземцы, какие животные - как будто сам там был и собственными глазами все видел. Если мы еще с ними встретимся, надо будет обязательно завести с ним разговор об Африке, это будет очень интересно!
   - Можно будет, да, - согласилась Анна без всякого энтузиазма в голосе. Они уже подходили к дому Срезневских, и она с радостью подумала о том, что сейчас согреется. А еще - о том, что ее подруге придется отвлечься от болтовни о младшем Гумилеве, чтобы показать матери купленные игрушки.
   Однако Вере очень хотелось рассказать о Николае Гумилеве все, что она знала, и сразу же после показа покупок она снова вернулась к этой волновавшей ее теме:
   - Митя рассказывал, что у Коли дома вся комната разукрашена - как будто там подводный мир! - щебетала она, стоя на стуле перед упирающейся в потолок рождественской елкой и развешивая на нее принесенных из Гостиного двора игрушечных ангелов. - Он все стены там выкрасил в сине-зеленый цвет, как морская вода, сам выкрасил! И нарисовал на них рыб, и водоросли, и раковины всякие... И потолок так же покрасил, можешь себе представить? Подай мне еще вон ту гирлянду, пожалуйста!
   - Да, это очень необычно, - признала Анна, вручая подруге длинную цепочку мишуры. "Попробовала бы я в своей комнате хоть одну вещь с места на место переставить, а не то что на стенах рисовать - меня бы отец, наверное, сразу же на месте убил! - грустно усмехнулась она про себя. - А этим Мите и Коле родители, похоже, слишком много всего разрешают..."
   - А еще он стихи пишет! - добавила Вера и спрыгнула со стула. - Они с Митей мне кое-что читали. Ничего так, красиво...
   В глазах Анны промелькнуло удивление, но расспрашивать Срезневскую подробно о стихах ее нового знакомого она, после некоторого раздумья, все же не стала. "О чем может сочинять стихи человек с таким несчастным и загадочным выражением лица? - вновь подумала она с усмешкой. - Наверняка о безответной любви к выдуманной идеальной красавице и о том, что его жизнь скучна и бессмысленна! Знаю я таких поэтов, читала..." Ей сразу же вспомнились стихотворения с подобными описаниями, которые тайком от учителей записывали в свои тетрадки ее одноклассницы в гимназии - у них всегда была такая же напускная загадочность во взглядах, и они даже не догадывались, как смешно и глупо выглядят со стороны. И если в первый момент, когда Анна услышала от Веры о том, что младший Гумилев пишет стихи, ей захотелось прочитать что-нибудь из его сочинений, то теперь такое желание пропало начисто.
   Не мог этот худой и бледный молодой человек, явно воображающий себя романтическим героем и прикладывающий множество усилий, чтобы окружающие тоже считали его таковым, быть на самом деле интересной личностью. Как, впрочем, не мог ей быть интересен и его брат, и любой другой молодой человек из числа знакомых Веры и других ее приятельниц. Ни один мужчина не был и никогда не стал бы для нее более привлекательным, чем студент петербургского университета, с которым Анна познакомилась год назад и о котором до сих пор вспоминала каждый день. Чем учащийся восточного факультета Владимир Голенищев-Кутузов...
   - Вера, Сережа, пойдем послезавтра на каток? - спросила своих друзей Анна, решительно меняя надоевшую ей тему разговора. Вспоминать о Владимире, слушая болтовню Срезневской ей не хотелось, обсуждать дальше братьев Гумилевых - тем более.
   - Пойдем, обязательно! - обрадовался ее приглашению Сергей и, выбрав удобный момент, когда сестра отвернулась от елки, незаметно снял с одной из ее нижних веток конфету в золотой бумаге. Это не укрылось от Ани, но она великодушно сделала вид, что ничего не заметила.
   - Да, можно будет сходить, если не потеплеет, - согласилась Вера. - И давай Митю с Колей тоже позовем! Знаешь, они так здорово катаются на коньках...
   Анна испустила тяжелый вздох и закатила глаза...
  
   Глава IV
  
   Россия, Царское Село, 1905 г.
  

Чем хуже этот век предшествовавших? Разве

Тем, что в чаду печалей и тревог

Он к самой черной прикоснулся язве,

Но исцелить ее не мог?

А. Ахматова

  
   Аня робко заглянула в комнату матери. Та сидела за столом и пришивала к своему старому платью новые пуговицы. Услышав легкий скрип двери, она подняла голову и вопросительно посмотрела на дочь.
   - Мама, - девушка подошла к столу и остановилась рядом с ним в нерешительности. - Сегодня Кривичи опять гостей собирают. Инна и Сергей Владимирович туда пойдут...
   Мать молча вздохнула и стала вдевать нитку в иглу. Аня выждала несколько секунд, надеясь услышать хоть какой-то ответ, но затем, видя, что Инна Эразмовна не хочет поддержать разговор, сделала еще одну попытку добиться желаемого:
   - Вы же знаете, там все очень прилично. Мы просто пьем чай и разговариваем. Некоторые читают стихи... Там никто не делает ничего плохого... Ведь Инна же туда ходит!
   Ответом ей снова было молчание. Мать вдела нитку и привычным быстрым движением завязала на ее конце узелок. Аня оглянулась на закрытую дверь, уже подумывая о том, чтобы смириться с поражением и уйти, но в последний момент все же решила испробовать еще один аргумент:
   - Честное слово, папа ни о чем не узнает! Вы ведь знаете Инну, она никогда ничего ему не рассказывала, и теперь тоже меня не выдаст!
   Наконец, мать отреагировала на слова дочери - отложила в сторону иголку и подняла голову.
   - Инна, может быть, и не выдаст, - сказала она с тяжелым вздохом. - Но если ее муж случайно проболтается? Или сам Кривич?
   - Они не проболтаются, - стараясь, чтобы ее голос звучал как можно убедительнее, ответила Анна. - Зачем им это вообще нужно, зачем им хоть что-то говорить обо мне, им до меня нет никакого дела!
   - А если им нет до тебя дела, зачем ты к ним бегаешь? - строго спросила Инна Эразмовна.
   Девушка в ответ развела руками. Что ответить на такой вопрос? Зачем люди общаются с теми, кто им интересен, зачем слушают чужие беседы об увлекательных вещах? Разве это объяснишь в двух словах? Она, может быть, сумела бы написать об этом стихи и в них передать те чувства, с которыми каждый раз бежала в гости к супругам Кривичам. Но вот просто рассказать об этом матери, обычными словами - это было чересчур сложно!
   - Понимаете... там интересно... - с трудом выдавила из себя Аня. - Мы там разговариваем о разном... вообще обо всем... О том, что сейчас делается в стране, в Петербурге и Москве... А еще там иногда бывают поэты, они свои стихи читают, и все их обсуждают потом... Сам Иннокентий Федорович иногда читает... - она замолчала, не зная, что сказать еще, и почти уверившись, что на этот раз в гости к родственникам мужа Инны ее не отпустят. Слишком уж беспомощно звучали ее объяснения, и слишком суровый вид был у матери, когда она их слушала.
   Инна Эразмовна тоже молчала, словно выжидая, не захочет ли дочь добавить что-нибудь еще. Но Аня уже мысленно готовилась к бесконечно длинному тоскливому зимнему вечеру за учебниками и даже не пыталась продолжить уговаривать мать. Эта затея теперь казалась ей совершенно бесполезной.
   - Ладно уж, иди, - тяжело вздохнула Инна Эразмовна, и Аня вскинула голову, глядя на нее полными изумления глазами. Неужели она не ослышалась?! Неужели мать все-таки согласна отпустить ее в гости, несмотря на запреты отца, и готова скрыть от него это?
   - Спасибо... - только и смогла выговорить девушка. Ее лицо мгновенно озарилось таким счастьем, что Инна Эразмовна тоже невольно улыбнулась. Как ни тяжело ей было каждый раз обманывать мужа, говоря, что Анна в гостях у кого-нибудь из гимназических подруг и скрывая, куда их средняя дочь пошла на самом деле, отказать ей в этой просьбе было невозможно. У девочки не так уж много приятных событий в жизни - пусть порадуется хотя бы этим встречам с другими стихотворцами!
   - Иди, но чтобы до двенадцати часов ты была дома, - сказала она, вновь переходя на строгий тон. - И чтобы отец ничего об этом не узнал.
   - Да, мама, конечно! - пообещала Аня, прижимая руки к груди, и поспешно выскочила из комнаты, пока Инна Эразмовна не передумала. Сдержать свою радость и не показать ее никому из родных было сложно, но девушка уже овладела этим умением в совершенстве. Тем более, что ей нужно было потерпеть совсем не много - пока она не вырвется из дома. А уж дальше можно будет полностью отдаться этому новому чувству, которое она недавно узнала и без которого теперь уже не могла обходиться - ощущению свободы.
   Оказавшись в своей комнате, Аня вприпрыжку подбежала к шкафу и вытащила из него давно надоевшее темное гимназическое платье. Как же жаль, что нельзя одеться в гости хоть немного наряднее! Но если она выберет одно из своих выходных платьев - тоже неброских, но достаточно красивых - отец ни за что не поверит, что она идет в гости к Вере или Вале. Для встречи со школьными подругами не наряжаются!
   Впрочем, невозможность надеть то, что хочется, была единственным неприятным моментом в визитах Ани к старшей сестре Инне и родным ее мужа. По сравнению с той радостью, которую доставляли ей встречи с ними, это было почти ничего не значащей мелочью, на которую вполне можно было не обращать внимания.
   Переодевшись, Аня гладко причесала свои темные, сильно отросшие в последнее время волосы и еще раз забежала в комнату к матери. Инна Эразмовна все так же сидела за столом, теперь зашивая старую юбку Ии, и снова подняла на дочь бесконечно усталые глаза.
   - Мамочка, ну я... побежала? - робко спросила девушка.
   Мать кивнула:
   - Беги. Только не задерживайся. До двенадцати обязательно домой!
   - Да, мама, да! - Аня выскочила обратно в коридор.
   "Я прямо как Золушка в сказке, отпускают на бал, но только до полуночи!" - посмеивалась она про себя, выбегая из дома и на ходу наматывая на голову теплый пуховый платок. Наставления матери, всегда угнетавшие девушку дома, теперь казались совсем не строгими и даже забавными. Наверное, причина этого была в том, что она вырвалась из дома почти на пять часов. И все это время никто не будет делать ей замечания и просто смотреть на нее укоризненным взглядом, что бы она ни делала и как бы себя ни держала. Впереди было нечто гораздо более приятное, чем сказочный бал - литературный вечер у супругов Кривичей, у разговорчивого и остроумного Валентина Иннокентьевича и доброй и улыбчивой Наташи. А еще там обязательно будут сестра Инна с мужем и, скорее всего, сам Иннокентий Федорович! Если он спустится к ним, как в прошлый раз, и снова примет участие в их беседе - это будет просто замечательно! Конечно, Валентин и Наталья наверняка пригласили к себе еще кого-нибудь из начинающих поэтов и писателей, которых тоже будет интересно послушать, но главное все-таки - это господин Анненский, его стихи и его рассуждения обо всем на свете. Если он тоже будет на вечере, Анна точно не зря отпрашивалась у матери и рисковала навлечь на себя гнев отца!
   С этими мыслями девушка вприпрыжку неслась по улицам, почти не глядя по сторонам. Дорогу в мужскую гимназию, в здании которой жили ее директор Иннокентий Анненский и его сын Валентин Кривич, она и так прекрасно помнила, и если бы понадобилось, смогла бы дойти туда с закрытыми глазами. И лишь свернув в один из малолюдных узких переулков, Аня стала посматривать вокруг более внимательно: в этом месте, как и в других подобных улочках, в последнее время все чаще собирались разные подозрительные личности. В гимназии то и дело можно было услышать рассказы учениц об их знакомых, у которых грабители заставили отдать кошелек или снять дорогую меховую шубку. В лучшем случае за жертвой гнались, чтобы отнять у нее все ценные вещи и деньги, но ей удавалось добежать до людных и ярко-освещенных мест, отделавшись только испугом. Но Аня совсем не была уверена, что если нападут на нее, она сумеет достаточно быстро убежать от грабителей по скользкой дороге. Поэтому она и старалась соблюдать осторожность и даже сделала небольшой крюк, обходя показавшуюся ей особенно подозрительной улицу. Время у нее было, она специально вышла из дома с небольшим запасом.
   Наконец, впереди показалось хорошо знакомое девушке здание мужской гимназии. Теперь, в вечернее время, когда все занятия в ней были закончены, а шумные и озорные ученики разошлись по домам, гимназия выглядела заброшенной: двери закрыты, а в плотно занавешенных окнах - ни огонька. Когда Аня пришла в гости к своим новым родственникам в первые, вид этих темных окон и тишина вокруг показались ей чуть ли не зловещими. Но с тех пор, несколько раз побывав в этом доме по вечерам, она привыкла к притихшей гимназии и в этот раз, подходя к ней, хитро улыбалась. Теперь-то она знала, что все самое интересное происходит в этом здании не днем, когда оно гудит от множества детских голосов, а именно вечером и ночью, когда в нем собираются взрослые!
   Девушка обежала вокруг здания школы, подошла к неприметной задней двери и дернула за шнурок звонка. Ей пришлось ждать несколько минут, прежде, чем дверь приоткрылась и горничная с почти догоревшей свечой в руке впустила ее на темную лестницу, ведущую в жилые помещения директора гимназии. Аня нащупала ногой первую ступеньку, схватилась за перила и с легкостью взбежала по лестнице почти в полной темноте, не дожидаясь запирающую дверь горничную. Дорогу в гостиную она знала уже давно и без труда добралась бы туда даже с закрытыми глазами.
   - Можно? - спросила девушка, приоткрывая хорошо знакомую дверь и заглядывая в просторную, но, благодаря слабому свету всего трех небольших свечей, уютную комнату.
   - Входи, Аня, входи, мы только тебя ждем! - ответил ей из полумрака радостный голос старшей сестры Инны.
   Девушка радостно вбежала в комнату и уселась на свободный стул рядом с сестрой. Перед ней тут же появилась чашка, полная ароматного дымящегося паром горячего чая, а на блюдце рядом с ней - круглый, блестящий глазурью пряник. Супруг Инны заботливо придвинул к ней поближе сахарницу с начищенными щипцами, в которых отражался яркий огонек свечи.
   - Что, отец не хотел тебя отпускать? - спросила Аню шепотом Инна.
   - Мама не хотела, но потом согласилась, - прошептала в ответ Анна. - Но только до двенадцати.
   - Мы сегодня тоже пораньше уйдем, и тебя домой проводим, - пообещала ей сестра. Голос ее звучал хрипло, и, закончив фразу, она вдруг тихо закашлялась. Аня пригляделась к Инне и с тревогой заметила, что у той опять был очень болезненный вид. Даже в неярком свете горящей рядом свечи лицо молодой женщины было нездорово бледным, а под глазами у нее темнели синеватые круги. Очередная зима снова тяжело отразилась на ее хрупком здоровье - не помогло даже очередное лето, которое семья Горенко, как обычно, провела в Крыму. Хотя настроение у Инны, несмотря на это, было веселым и благодушным, и на ее худом, вытянувшемся лице сияла радостная улыбка.
   "Здесь просто слишком темно, вот и кажется, что она совсем бледная, ей на самом деле наверняка лучше!" - попыталась успокоить себя Аня. Но мысль эта все равно казалась ей неубедительной, и она решила обязательно спросить у сестры, как та себя чувствует и не обострился ли у нее туберкулез. Правда, сделать это можно было только в конце вечера, когда ей пора будет идти домой - не портить же Инне настроение!..
   - Ну что, мы все собрались, никого больше не ждем? - поинтересовалась, тем временем, Инна.
   - Все вроде бы, - ответил с другого конца стола голос Иннокентия Федоровича. Аня на время отвлеклась от своих беспокойных мыслей о сестре и оглядела гостиную. В этот вечер в гимназии собралось не так уж много людей. На своем обычном месте во главе стола сидел Анненский. Рядом неторопливо помешивал ложечкой чай его сын Валентин Кривич. Напротив него расположилась жена Валентина Наталья, погруженная в какие-то свои мысли - вид у нее был совсем отрешенный от действительности. Инна и ее муж улыбались друг другу с разных концов стола. А между ними, смущенно уставившись в свои чашки с чаем и лишь изредка поднимая глаза на хозяина дома, притаились несколько гимназистов. Одного или двух из них Аня как будто бы узнала в лицо - наверное, они уже бывали на таких вечерах, хотя их имен девушка не запомнила. Ученики, которых Кривичи приглашали к себе, часто менялись: кому-то разговоры поэтов и их родных казались скучными, кому-то - слишком заумными, и, побывав на одном таком вечере, они больше не приходили. Зато вместо них за столом у сына Анненского оказывались другие - заинтересованные и безмерно счастливые от того, что их пустили на такой "взрослый" вечер, где велись по-настоящему важные беседы. "Интересно, а почему Николая сюда не приглашают? - вспомнила вдруг Анна своего старого знакомого, который время от времени писал ей письма и хвастался своими новыми стихами. - Он ведь недавно целый сборник стихов издал! Может, дело в том, что он учится не очень хорошо?"
   Девочка робко улыбнулась хозяевам дома и их гостям и сделала глоток чая. Вечер, на который она так стремилась попасть, начался. Валентин Кривич, еще раз спросив всех гостей, благополучно ли они добрались до гимназии, завел разговор о том, насколько опасно стало ходить по улицам даже днем, не говоря уже о вечернем времени. С этого беседа перекинулась на события, творившиеся в последнее время в Петербурге, и Аня на некоторое время забыла и о том, где находится, и о том, когда ей необходимо вернуться домой. Запреты отца, жалобные просьбы матери не сердить его лишний раз - все это было такой мелочью по сравнению с тем, что происходило в стране!
   - Да какая разница, кто там был прав, а кто - виноват? Так ли важно, кто начал стрелять первым?! Это уже не важно, важно то, что теперь у нас на улицах одни русские люди начали стрелять в других русских людей! - доказывал Иннокентий Федорович, и его голос звучал как-то по-особенному серьезно. - Вы понимаете, что будет дальше? Понимаете, что такое теперь будет повторяться?!
   Его друзья и родственники не спорили. На самом деле у них и не было такого желания - все и так с ужасом вспоминали новость о кровавом побоище в Петербурге и о том, кто виноват в случившемся, готовы были думать в последнюю очередь. Не так часто на вечерах у Кривичей заходила беседа о политике! Ане тоже хотелось высказаться, поддержать хозяина дома и признаться, что трагедия, случившаяся в столице, напугала и возмутила ее, но девушка стеснялась вмешиваться в такой "взрослый" разговор. Оставалось только слушать Анненского и Кривича, незаметно кивая после каждого их утверждения и страстно желая, чтобы их спор и вообще весь этот вечер не заканчивались как можно дольше.
   В конце концов, отец и сын немного выпустили пар, беседа перешла на более мирные темы, и к ней подключились сначала Инна с мужем, а потом даже осмелевшие гимназисты. Говорили о последних номерах литературных журналов и опубликованных в них произведениях, хвалили и критиковали работы новых, пока еще малоизвестных авторов. А еще чуть позже, когда чай был выпит и Наталья заботливо предложила всем "еще по чашечке", в полумраке гостиной зазвучали, наконец, стихи. И снова все, кроме Иннокентия Федоровича и его сына, притихли и затаили дыхание - теперь уже из-за того, что боялись нарушить воцарившуюся за столом романтическую атмосферу. Молчала, забыв обо всем и Аня - мечтая о том, чтобы вечер вообще длился вечно.
   К счастью, забыть о том, что ей необходимо быть дома до полуночи, девушке не дала старшая сестра. В полдвенадцатого она незаметно толкнула Аню в бок и взглядом указала ей на тикающие возле стены часы. Анна так же молча кивнула и осторожно, стараясь не шуметь, стала отодвигать свой стул от стола.
   Инна с мужем довели девушку до самого дома, но заходить внутрь, как всегда, не стали.
   - Кривичи обидятся, если мы сильно задержимся, - развела руками Инна, и Аня понимающе кивнула. Будь ее воля, она бегом помчалась бы обратно, к оставшимся в гостиной Валентина и Натальи дрожащим свечам и звучащим в тишине стихам. Но ее ждали дома родители...
   Она прошла по темному коридору к двери, ведущей в спальню матери и уже собралась постучать, чтобы сообщить о своем возвращении в условленное время, но внезапно из комнаты послышались громкие раздраженные голоса, и девушка испуганно опустила руку. За дверью ссорились ее родители. Это было уже далеко не в первый раз, и Аня хорошо знала, что вмешиваться в их перебранку нельзя - это рассердит их еще больше, да к тому же, они обозлятся еще и на нее. Ждать под дверью, когда отец с матерью закончат выяснять отношения, тоже не стоило: они вполне могли спорить ночь напролет. Вздохнув, девушка осторожно отступила назад, стараясь, чтобы мать с отцом не услышали ее шагов. Пол под ее ногами заскрипел, но супруги Горенко были слишком поглощены ссорой, чтобы обратить на это внимание.
   - Если мы такие ничтожные, если мы так недостойны тебя - то оставь нас, иди куда хочешь! - донесся до Ани плачущий голос матери. - Я же тебя не держу! И дети уже выросли! Нам ничего от тебя не нужно, зачем ты нас мучаешь?!
   Что ответил отец, Анна не разобрала - его голос звучал глухо, но по интонации нетрудно было понять, что он тоже был на взводе и не старался избежать грубостей. Девушка попятилась назад, дошла до своей комнаты и неслышно повернула дверную ручку.
   Оказавшись у себя в спальне, она села на кровать и закрыла лицо руками. Для нее уже давно не было секретом, что отношения ее родителей окончательно испортились, что отец с трудом терпит мать и что ему хотелось бы порвать с семьей и жить отдельно. И все равно слышать их взаимные обвинения и ждать окончательного разрыва было невыносимо. Все равно Ане больше всего на свете хотелось надеяться, что случится чудо и родители снова начнут понимать друг друга. Пусть не любить, но хотя бы понимать...
   За стеной снова послышался возмущенный возглас матери и громкий стук двери. Аня обняла подушку, придвинулась с ней к стене и закрыла глаза. В ушах у нее зазвучали стихи Анненского, которые она только что слышала в гостях его сына, и вскоре они заглушили все раздававшиеся в соседней комнате крики. А потом чужие стихи сменились строчками ее собственного стихотворения - одного из последних, которое она очень хотела, но все-таки постеснялась прочитать Анненскому и Кривичам. Так же, как стеснялась прочесть им и другие свои творения.
  
   Глава V
  
   Франция, Париж, 1907 г.
  

На руке его много блестящих колец -

Покоренных им девичьих нежных сердец.

А. Ахматова

  
   Николай неторопливо и осторожно шагал по скользкой мостовой и думал о том, что название улицы, на которой он снимал комнату, совсем не соответствует ее внешнему виду. В переводе на русский язык она звалась улицей Веселья, но выглядела всегда очень мрачной и скучной. Особенно зимой, когда серые стены домов еще сильнее темнели от дождей или редко выпадающего мокрого снега, а солнце не освещало их, скрытое плотными тучами. В такие дни даже витрины магазинов, обычно ярко украшенные, а вечером еще и освещенные разноцветными огнями, казались блеклыми и словно бы покрытыми тонким слоем пыли. А вся улица в целом напоминала молодому человеку улицы Санкт-Петербурга, такие же сырые и бесцветные почти в любое время года. "Стоило ли ради этого уезжать из России?" - вздыхал Гумилев в такие минуты и стремился поскорее дойти до своего дома. Там, в крошечной комнате с низким потолком, было тепло и уютно. Особенно, если задернуть шторы, зажечь лампу и постараться не думать о холоде и сырости за окном.
   Но ускорить шаг означало почти обязательно поскользнуться, упасть на мокрую мостовую и потом долго сушить мгновенно впитавшую в себя влагу шинель. А на следующий день дрожать на ветру, потому что она все равно не высохла бы до конца... Нет уж, лучше идти помедленнее и внимательно смотреть под ноги! Тем более, что глазеть по сторонам все равно совершенно не интересно, эту улицу он видел уже сотни раз и помнил каждый расположенный на ней дом, каждую витрину и дверь. Да к тому же торчащая над домами верхушка стальной башни Эйфеля так портит этот и без того не особо красивый городской пейзаж!
   Вспомнив о башне, Гумилев машинально поднял голову, и его взгляд тут же наткнулся на ее уходящее в небо острие. Кусок железа среди старинных каменных домов - что может быть более нелепым? И когда уже этот кошмар разберут на части? Городские власти давно это обещают, почти восемнадцать лет, но до дела так и не доходит, и сколько еще башня будет раздражать местных жителей и тех, кто приехал в Париж полюбоваться его красотой, неизвестно. Может, еще столько же лет, может, больше...
   Башня, о которой Николай так некстати вспомнил, окончательно испортила ему настроение. Размышления его почему-то перекинулись с башни на Анну Горенко - возможно, из-за того, что та родилась в тот же год, когда в Париже установили эту уродливую конструкцию. Молодой человек даже удивился, какой извилистый путь на этот раз выбрала его мысль, чтобы прийти к девушке, о которой он безуспешно старался думать как можно реже. Все-таки против собственной природы не пойдешь! Никуда он не денется от воспоминаний об Анне, она всегда незримо будет рядом с ним. Нечего даже пытаться забыть ее! Хотя она-то, наверное, уже давно о нем не вспоминала, а если и вспоминала, то мельком, чтобы тут же перейти к чему-нибудь более интересному и важному...
   Почти обиженный на свою гордую и неприступную знакомую, Гумилев вошел в подъезд своего дома и вприпрыжку взбежал по крутой лестнице. В его комнате было темно и холодно, но он знал, что если зажечь свет и посидеть некоторое время около лампы, ему станет теплее. Тогда и мысли о забывшей его Анне сменятся другими, тоже более теплыми и приятными. Например, воспоминаниями о том, как они познакомились, как катались вместе на катке, как впервые прочитали друг другу стихи собственного сочинения...
   Николай повесил шинель на вбитый в стену гвоздь, задернул шторы и зажег закопченную керосиновую лампу. На стене выросла его тень - огромная, чуть дрожащая и похожая на какое-то таинственное экзотическое существо. Молодой человек улыбнулся ей как старой знакомой, и уселся за стол. Впереди был длинный вечер, полный приятных занятий - можно было читать что-нибудь из взятых в библиотеке Сорбонны книг, или писать самому, или думать об Анне. И единственной трудностью было выбрать, чему именно посвятить остаток этого дня.
   Взгляд Николая скользнул по столу. Но одном из его углов возвышалась не очень устойчивая "башня" из учебников, на другом - почти такая же высокая стопка толстых журналов. Ему следовало бы почитать кое-что по теме пропущенной лекции по философии, но первая же мысль об этом сразу привела молодого человека в уныние. Нет, ломать голову над чужими философскими рассуждениями он, пожалуй, будет завтра! Или послезавтра... Или после выходных... А сейчас лучше займется более приятными делами.
   Он взял лежащий наверху стопки журнал, положил его перед собой и некоторое время любовался словом "Сириус" на его обложке, написанным изысканным витиеватым шрифтом. Рядом красовалась такая же красивая цифра "3". Гумилев погладил обложку журнала кончиками пальцев и вздохнул. Ему нравился журнал, нравилось, как он был оформлен, и единственное, что удручало молодого человека, так это то, что следующему номеру, с цифрой "4" на титульной странице, скорее всего, не суждено было появиться на свет. Раскупали журнал плохо, и денег на его дальнейшее издание собрать не удалось. А писать Блоку или Брюсову письма с просьбами о кредите Николай не решался - он не был уверен, что сможет вернуть долг.
   Надо было как-то смириться с тем, что журнал должен прекратить свое существование - или, по крайней мере, что его издание приостановится на неопределенное время. Но мысли об этом не просто были неприятны Николаю - они его серьезно пугали. Закрытие журнала означало еще и прекращение переписки с Анной, стихи которой он публиковал в каждом номере. Если только Анна сама не захочет поддерживать общение с ним просто так... А скорее всего, она этого не захочет, ведь раньше она никогда не проявляла инициативу в этом. И больше они никогда не увидятся, никогда не обменяются даже парой слов...
   Думать об этом было так мучительно, что Гумилев, не выдержав, вскочил на ноги и принялся мерить шагами свою крошечную комнатку. Отбрасываемая им тень тут же заметалась по стене, словно исполняя на ней какой-то дикий африканский танец. Покосившись на нее, Николай сел обратно за стол, взял из стопки самый первый выпуск журнала, быстро нашел нужную страницу, привычно прищурился и стал медленно, словно смакуя каждое слово, шепотом перечитывать напечатанные на ней строки:
   - На руке его много блестящих колец...
   О том, что героем этого стихотворения был он сам, не знал никто. Никто кроме него и автора. И при этом Анна не знала, что Николай догадался, кому она посвятила эти строки. Хотя, возможно, она предполагала, что он может об этом догадаться... Гумилев вздохнул еще глубже. В этом были все их отношения с Анной. Только догадки и намеки, только оставленные без определенного ответа вопросы, только слабые надежды - и ничего конкретного! Ни разу эта женщина не ответила ему "Да" или "Нет", ни разу не сказала точно, любит она его или не испытывает к нему никаких чувств. Ни разу, за исключением этого стихотворения.
   - Но на бледной руке нет кольца моего, - уже не шепотом, а в полный голос прочитал Николай строки, которые так сильно поразили его, когда он увидел их в первый раз. - Никому, никогда не отдам я его...
   Они и сейчас вызывали у него восхищение, хотя он читал эти стихи сотни раз и уже давно знал их наизусть. Стоило ему прочесть их в письме Горенко, и он мгновенно понял, что она не случайно прислала ему именно это стихотворение для публикации в журнале. Она могла бы выбрать лучшие из уже написанных ею стихов, но не сделала этого. Нет, она написала новое стихотворение, в котором попыталась дать ему понять, что все его надежды добиться от нее ответной любви напрасны. Он никогда не сможет покорить ее сердце, потому что оно уже находится во власти другой любви - любви к поэзии.
   Другой человек, скорее всего, поверил бы этому стихотворению. Любой другой влюбленный решил бы, что ему надо смириться с неизбежным и отступиться от не желающей ответить ему взаимностью женщины. Любой, но не Николай Гумилев. Он-то точно знал, что любить можно сразу много разных людей и вещей! Он любил и поэзию, и Анну, а кроме них еще и Африку, и книги о ней, и Париж, и Петербург, и Царское село... Да проще было сказать, чего он не любил, но разве мешало ему все прочее любимое мечтать об Анне, желать быть рядом с ней?! Но из этого следовал не дававший Николаю отчаиваться вывод: значит, Анна тоже могла полюбить еще что-нибудь - или кого-нибудь! - кроме поэзии. В том числе и его, Николая.
   Гумилев вспомнил, как убеждал себя в этом, прочитав стихотворение Анны про кольца на своей руке в первый раз, и тряхнул головой, отгоняя все мрачные мысли. Нечего хандрить, нечего! То, что выпуск "Сириуса" придется приостановить - это, конечно, очень печально, но неужели он не найдет другого предлога для переписки и встреч с Анной?
   "Найду", - уверенно ответил сам себе Николай и сложил все журналы обратно на край стола. Жаль, конечно, что больше он не будет заниматься изданием "Сириуса" - это тоже было так интересно! Но зато теперь он сможет заняться чем-то другим, новым для себя и, может быть, ее более увлекательным. А парижская жизнь и учеба в Сорбонне ему все равно уже начинали потихоньку надоедать. Самое время уехать куда-то еще, куда-нибудь, где он не был раньше, и начать какое-нибудь новое дело.
   Но сначала он вернется в Россию и еще раз повидается с Анной. Он не будет повторять прежних ошибок, не будет намекать, что ему не очень нравятся некоторые ее стихи, он станет вести себя совсем по-другому! И они все-таки подружатся, а потом Анна обязательно ответит на его любовь!..
   Николай так ясно представил себе картину приезда в Евпаторию, куда Анна с матерью, братьями и сестрами переехала после развода родителей, и примирения с любимой девушкой, что даже вскочил из-за стола от избытка нахлынувших на него чувств. Он попробовал по старой, еще российской привычке походить из угла в угол по своей каморке, но это оказалось неудобно: она, в отличие от комнат в его родном доме, была для слишком маленькой для таких метаний. Тогда молодой человек подошел к окну, отодвинул штору и стал смотреть на почти скрывшиеся в туманных сумерках крыши домов. Их было много, они выглядывали одна из-за другой и их неровные ряды уходили вдаль, окончательно теряясь в густой дымке. Башни Эйфеля, так портившей этот классический вид Парижа, из окна Николая видно не было. Лежащая перед ним французская столица была точно такой же, как и пятьдесят, и сто лет назад.
   Раньше, когда он только поступил в Сорбонну и поселился в этой комнате, Гумилева очень радовало, что из окна ему открывается исторический вид Парижа. Но теперь он вдруг с удивлением понял, что ему хотелось бы увидеть так раздражавшую его современную башню, возвышающуюся над старинными зданиями.
   Разбираться с тем, откуда у него вдруг возникло такое желание, Николай не стал. Об этом он мог подумать и позже, а пока надо было это желание выполнить. Тем более, что это было совсем не трудно - достаточно было всего лишь выйти на улицу. Если бы все остальные его мечты сбывались так легко и быстро!
   Молодой человек снова накинул отсыревшую от дождя холодную шинель, зябко поежился и выбежал из квартиры. На улице к тому времени уже сильно стемнело, но вечерние сумерки еще не сменились ночным мраком, и силуэты домов были четко видны на фоне грязно-серого неба. Гумилев дошел до конца своего дома, свернул за угол и запрокинул голову, отыскивая глазами знаменитую башню. Вот и она! Ее острая верхушка торчит над крышами и втыкается в низкое небо. Николай перешел на бег и быстро домчался до поворота на другую улицу, откуда башня была видна еще лучше. Ажурная, словно кружево - а ведь сделана из тяжеленных стальных деталей! Удивительно...
   Нет, больше творение Гюстава Эйфеля не казалось Николаю громоздким и некрасивым. И оно вовсе не уродовало Париж, конечно же, нет! В башне не было ничего плохого, потому что она всем своим видом, всей своей необычностью в буквальном смысле кричала: "Все меняется! Нет в этом мире ничего неизменного, и даже этот старинный город не будет вечно старинным, даже он когда-нибудь примет другой облик! Он уже начал его принимать..."
   Эта мысль наполнила Николая такой радостью, что он мгновенно забыл о холоде и сырости и даже перестал дрожать. Ну да, ничто в мире не остается вечно одним и тем же. Все живет своей жизнью и меняется. Может быть, когда-нибудь весь Париж будет застроен совсем другими зданиями, еще более высокими, чем эта башня, а сама башня станет его самым знаменитым сооружением! И нет в этом ничего ужасного - Николай вдруг так ясно осознал это, что даже слегка подпрыгнул от неожиданности. Нет ничего плохого в том, что в мире появляется нечто новое. Наоборот - если перемены возможны, значит, и Анна когда-нибудь может начать относиться к нему по-другому! Может, наконец, ответить любовью на его любовь, может отдать ему то "кольцо", о котором она написала в своем стихотворении!
   Вдохновленный этой надеждой, Гумилев шел все дальше и дальше по узким парижским улицам. Они то сходились все вместе к небольшой площади, то снова расходились во все стороны длинными лучами, постепенно уводя его к центру города, к вызвавшей у него столько эмоций стальной башне. Сама башня, между тем, становилась все хуже видна на фоне темнеющего неба - словно растворялась в вечерних сумерках. Но на нее Николай уже не смотрел. Больше она не была ему интересна, мысли его устремились прочь из Франции в далекую и еще более холодную и дождливую Россию. Раз в мире все может измениться и меняется каждую минуту, то пора и ему изменить свою жизнь! Слишком много времени он провел в Париже, слишком долго засиделся на одном месте. Пора возвращаться домой, еще раз сделать Анне предложение. А потом, если она даст ему согласие, он напишет Брюсову или Блоку, и они вместе придумают, как им снова начать издавать ее стихи - наверное, можно будет попробовать издать другой литературный журнал, теперь уже в России, раз "Сириус" потерпел фиаско во Франции. Да и если Анна вдруг снова ему откажет - ведь она может это, еще как может! - он все равно продолжит выпускать журнал и печатать там ее творения! А потом, выждав некоторое время, опять предложит ей стать его женой. И когда-нибудь она не выдержит, когда-нибудь перестанет быть такой неприступной и скажет ему "Да". Надо только набраться терпения и дождаться этого. А еще надо вернуться в Россию, чтобы быть поближе к Анне. Правда, курс его обучения в Сорбонне еще не окончен, и родители будут не очень-то довольны, если он прервет учебу, но тут уж ничего не поделаешь. Доучится потом, успеет еще...
   С неба снова полил дождь, еще более сильный, чем раньше. Шинель Николая мгновенно промокла и стала тяжелой, но он продолжал как ни в чем не бывало улыбаться. В тот момент он точно знал, что рано или поздно станет мужем самой красивой и талантливой на свете женщины, и такие мелочи, как насквозь пропитавшаяся ледяной водой одежда, мало его беспокоили.
  
   Глава VI
  
   Россия, Евпатория - Царское Село, 1907 г.
  

Мы не умеем прощаться -

Всё бродим плечо к плечу.

Уже начинает смеркаться,

Ты задумчив, а я молчу.

А. Ахматова

  
   Солнце уже висело довольно низко над морем, но светило все еще ярко, и цвет у его слепящего глаза диска был не красным, а желто-оранжевым. Анна время от времени поднимала на него глаза, и ей сразу же приходилось опускать веки, но она знала, что так будет продолжаться недолго. Уже совсем скоро светило начнет краснеть и, одновременно, тускнеть, через полчаса оно доползет до линии горизонта, а еще минут через двадцать спрячется за ним, и весь пляж начнет быстро погружаться в темноту. Тогда можно будет сказать идущему рядом Николаю, что уже поздно и ей пора домой. Конечно, это можно было сделать и сейчас, но пока было еще светло, молодой человек запросто мог предложить ей погулять "еще всего пару минут", потом "еще минуточку" и таким манером оттягивать возвращение не меньше часа. Нет уж, решила Анна, лучше подождать до заката, а потом сказать, что ей страшно бродить так далеко от дома в темноте. А пока можно еще немного послушать болтовню Николая.
   А Гумилев все рассказывал ей то о своих дальнейших планах, касающихся издания нового литературного журнала, то о замысле новых стихов, то о недавно прочитанных им книгах... Анну тяготили эти не прекращающиеся разговоры, но в то же время она понимала, что виновата в них сама. Николай часто делал паузы, давая высказаться ей, но она не отвечала, не зная, как поддержать неинтересную ей беседу. Сама она, гуляя у моря, думала совсем о другом - о том, что переезд в Евпаторию и жизнь "в целебном морском воздухе" так и не помогли победить туберкулез и выжить сестре Инне, о том, что ее собственное здоровье в последнее время тоже слабело, а мать с каждым днем все глубже погружалась в пугающее всех ее детей уныние. Но не говорить же о таких грустных вещах на свидании! И Анна молчала, а Николай был вынужден заводить беседу о чем-нибудь еще. Впрочем, ему было не трудно подыскивать все новые и новые темы для поддержания разговора.
   - Спокойное сегодня море, заметила? - не оставлял он попыток разговорить свою спутницу. - А вчера такой шторм был - на другом конце города шум волн было слышно!
   - Да, я помню, - ответила Анна, глядя себе под ноги. Шторм накануне и правда был сильным, и теперь весь берег вдоль кромки воды был усеян ветками, водорослями и прочим мусором. Волны теперь плескались рядом с этой полосой грязи, чуть-чуть не дотягиваясь до нее - как будто бы море пыталось очистить свои берега, но у него не хватало на это сил. Смотреть на мусор, который должен был теперь надолго остаться на берегу, было совсем грустно, и девушка, подняв голову, снова посмотрела на заходящее солнце. Теперь оно нависало немного ниже над горизонтом, но все-таки было еще далеко от него. Потемневшую к вечеру поверхность воды усыпали яркие блики - пока еще золотистые, но уже начавшие потихоньку краснеть. Это зрелище тоже было не слишком веселым, но все же немного подняло Анне настроение: она вновь подумала о том, что до заката осталось уже не очень много времени.
   Николай расценил брошенный ею взгляд на горизонт по-своему:
   - Очень красиво, да! Хотя наш закат не сравнить с египетским! Я слышал, что там заходящее солнце - огромное, в несколько раз больше, чем сейчас, и такое яркое, алое... Но удивительнее всего даже не это! Ты знаешь, если над горизонтом есть облака - хотя бы одно небольшое облачко! - то солнце освещает его на закате, и оно становится ярче всего, уже после того, как солнце зайдет за горизонт. Представляешь?
   - В самом деле? - все так же вежливо поинтересовалась Анна.
   - Именно так, я об этом читал! А еще ярче бывает небо после заката в тропиках, еще южнее, чем в Египте! Об этом рассказывается в записках разных путешественников - они пишут, что там над океаном всегда много облаков и после захода солнца они вспыхивают настоящим огнем. Посмотреть бы на все это!..
   Девушка не отвечала. Она поглядывала на местный закат - быть может, не такой яркий, как в тропиках, но зато свой, родной, привычный... Солнце опустилось еще ниже и коснулось краем горизонта. Его лучи "нарисовали" на воде ровную алую дорожку из бликов.
   Николай же по-прежнему мысленно витал в каких-то дальних странах. Заходящее на его глазах солнце интересовало его намного меньше, чем другие, недостижимые закаты.
   - Знаешь, на что это похоже? - продолжал он разговор, размахивая от избытка чувств руками. - На угли в костре! Ты никогда не замечала: после того, как огонь погас, угли тоже вспыхивают еще ярче, чем раньше. Пока костер горит, они оранжевые, а потом становятся красными.
   - Возможно, - пожала плечами Анна. - Я как-то не обращала внимания... Я и у костра-то, кажется, ни разу не сидела...
   - А мне приходилось, у нас в деревне, в Слепнево, - улыбнулся Гумилев. - Это удивительно зрелище - огонь! На него можно смотреть бесконечно. Как и на закат, как и на море... - он бросил быстрый взгляд на солнечную дорожку на воде и слабо накатывающиеся на берег волны, а затем снова перевел взгляд на свою спутницу. - Или на тебя...
   Некоторое время оба молчали. Солнце все глубже погружалось в океан, поднимающийся ветер заставлял море волноваться все сильнее. Николай не сводил глаз с Анны, Анна смотрела на алеющую в волнах дорожку.
   - Аня, - прошептал Гумилев, наклонившись к лицу девушки. - Я знаю, что уже говорил тебе об этом, я помню, что ты мне всегда отвечала, но... я тебя люблю! Пожалуйста, будь моей женой, я не могу без тебя жить! Пожалуйста...
   Анна вздохнула. Она так надеялась, что в этот вечер Николай не будет говорить ей о любви и в очередной раз делать предложение, так мечтала, что хотя бы одна их встреча пройдет без его упрашиваний и чувства вины, которое каждый раз охватывало ее после сделанных ему отказов! Но Николай вновь показал ей, как наивно было ожидать от него чего-то иного. "Как видно, надо все-таки соглашаться, - обреченно сказала себе девушка. - Все равно он своего добьется". Вспомнились все письма к подругам, в которых она писала о том, что ей кажется, будто бы Гумилев - ее судьба, и ей надо смириться с этой судьбой. Вспомнила их ответы, в которых те советовали не отвергать так преданно влюбленного в нее человека. Все, с кем она обсуждала их с Николаем отношения, считали, что она должна ответить на его чувства. Вот только как ни пыталась девушка убедить себя в том, что они правы, выходить замуж ей не хотелось. Даже за такого страстного и упорного поклонника.
   Они шли вдоль кромки воды все быстрее: Анна невольно ускоряла шаг, словно пытаясь убежать от своего спутника, и тот вынужден был тоже идти быстрее, чтобы не отстать от нее. "Надо согласиться, - повторяла про себя Анна. - Надо сказать ему "Да". Ну, давай же, говори, это действительно лучший выход!"
   Ей почти удалось убедить себя дать Николаю согласие. Она вертела головой, в тщетной надежде увидеть что-нибудь интересное, что дало бы ей повод перевести разговор на какую-нибудь другую тему, но не видела вокруг ничего особенного. Справа было только море с заходящим солнцем, слева - только песчаный пляж, переходящий в заросший высокой травой луг...
   - Смотри, что это там, черное такое? - как утопающий за соломинку ухватилась девушка за виднеющееся впереди, на кроме воды, темное пятно. Очертаниями оно немного напоминало большой вытянутый валун, отглаженный волнами. Но Аня гуляла в этих местах много раз и точно знала, что там не было таких огромных камней. И даже случившийся накануне шторм был не настолько сильным, чтобы выбросить на берег камень размером с человека!
   Девушка внезапно подумала, что это и есть человек - может быть, мертвый, утонувший в море, а может, еще живой, сумевший выбраться на берег и теперь лежащий возле воды без сил. Забыв про идущего рядом Николая, она побежала к пятну, перепрыгивая через попадавшиеся ей на пути кучи мусора.
   - Постой, ты куда? - крикнул Гумилев, бросаясь за девушкой вдогонку.
   Анна не оборачивалась. Ее взгляд был прикован к странному "валуну", и чем ближе она подбегала к нему, тем яснее понимала, что это точно не камень. Темно-серая продолговатая тень словно бы раздвоилась и стала похожей на пару одинаковых валунов, лежащих рядом. Постепенно их очертания становились все четче - они стали похожи на двух огромных, выброшенных на берег рыб. А еще через пару секунд Анна поняла, что почти не ошиблась. У воды действительно лежали два мертвых морских обитателя. Она замерла в нескольких шагах от них, с ужасом глядя на их полураскрытые пасти и уставившиеся в никуда пустые круглые глаза...
   - Дельфины... - с грустью вздохнул догнавший Анну и остановившийся рядом с ней Николай. - Во время шторма погибли - наверное, о какие-нибудь подводные скалы разбились... Жалко...
   - Дельфины... - эхом повторила за ним девушка, продолжая смотреть в мертвые глаза когда-то полных силы, изящных и гибких морских животных. Еще вчера они резвились в море, ныряли и высоко выпрыгивали из воды, и их мокрые спины ярко блестели на солнце. И вот, в одночасье для них все кончилось. Буйство родной стихии оборвало их жизнь, волны ударили их о лежащие на дне камни, а потом вышвырнули прочь из воды - морю их искалеченные тела были больше не нужны. Впрочем, скорее всего, все было не так. Если бы дельфины случайно оказались у берега в шторм и их ударило бы о дно, они вряд ли оказались бы на берегу вместе. Их наверняка раскидало бы волнами в разные стороны и вынесло на прибрежный песок в разных местах. Они не лежали бы так близко, почти вплотную друг к другу...
   - Все было иначе, - сказала Анна, не глядя на Гумилева. - Их не случайно убило. Они выбросились на берег вместе, вдвоем.
   - Ты так думаешь? - удивился молодой человек.
   - Да, - теперь девушка уже не сомневалась в своей догадке. - Им было плохо в море. У них в жизни что-то было не так. Может, их никто не любил и не понимал, а может, они сами испортили жизнь друг другу, сделали друг друга несчастными... - ее голос внезапно задрожал, и из глаз выкатились слезы. - Им очень плохо было, и они поняли, что никогда не смогут быть счастливы! И поэтому - приплыли к самому берегу и выбросились из воды!
   Последнюю фразу девушка почти прокричала. Николай подошел к ней вплотную и попытался взять ее за руку, но Анна отшатнулась и, оторвав, наконец, взгляд от дельфинов, посмотрела ему в глаза.
   - У нас все так же будет, понимаешь? - спросила она еле слышно и принялась вытирать слезы. - У нас будет все то же самое. Мы не сможем быть счастливыми и закончим так же, как и они.
   - Аня... - попытался было возразить Гумилев, но его спутница отступила еще на шаг и решительно встряхнула головой.
   - Коля, я никогда не буду твоей женой. Пожалуйста, никогда больше не проси меня об этом. И... все.
   С этими словами Анна развернулась и быстро зашагала в сторону дороги, по которой они вышли к морю. Николай, сжав кулаки и с ненавистью посмотрев на погибших дельфинов, пошел следом за ней, стараясь держать дистанцию в несколько шагов. Догонять Анну и говорить с ней еще о чем-нибудь он теперь не хотел, но ее необходимо было проводить до дома. Время было уже позднее, и солнце почти скрылось за горизонтом - над водой виднелся лишь его маленький краешек.
   Так они и шли всю дорогу в полном молчании. Анна не оборачивались, но Николай знал, что она слышит его шаги и чувствует себя в безопасности, и поэтому старался не отставать. А потом, когда девушка скрылась за дверью своего дома, он резко развернулся и почти бегом бросился обратно на пляж. Ему хотелось еще раз посмотреть на дельфинов и попытаться понять, действительно ли они выпрыгнули на берег сами. Однако к тому времени на улице уже стало совсем темно, и Гумилеву не удалось найти виновников своей неудачи. Пнув ногой оказавшийся у него на пути камешек, он снова вернулся в город, а, придя домой, принялся собирать в саквояж свои немногочисленные вещи. Больше ему в Крыму делать было нечего.
   Через несколько дней он был в Киеве, через пару недель - в Москве, потом - в Париже. Дел, которые Николаю нужно было уладить, оказалось на удивление много. К счастью, разобраться с ними ему удалось достаточно быстро, и уже в октябре он впервые за многие годы переступил порог своего родного дома в Царском Селе. Комната, в которой он жил в детстве, встретила его выцветшей от времени и слегка облупившейся росписью на стенах. Гумилев успел подзабыть собственные рисунки и оттого с еще большей радостью смотрел на разноцветных рыб, поднимающуюся к потолку волнистую морскую траву и затаившегося в углу спрута. Он словно бы вернулся в те давние годы, когда превращал свою комнату в подводное царство, и на краткий миг ему показалось, что потускневшие морские жители стали яркими и блестящими, а в воздухе поплыл резкие запах свежей масляной краски.
   Но длилось это не больше секунды. А потом Николай вернулся к реальности, в которой его комната была пыльной, краски на стенах - поблекшими, а юношеские мечты - навсегда потерявшими шанс сбыться. У молодого человека мелькнула было мысль о том, чтобы все-таки привести комнату в порядок и обновить роспись на стенах, но он сразу же решительно отогнал ее. Несмотря на свой юный возраст, он был уже достаточно опытен, чтобы понимать: вернуть прошлое невозможно, как ни старайся. Да и не нужно ему было ничего возвращать - впереди его ждала новая жизнь, быть может, не такая беспечная, как прежде, но точно не менее интересная! С мечтами о новой жизни Гумилев и заснул среди своих блеклых морских декораций.
   Но на следующий день пришлось распрощаться и с этой мечтой. Двое врачей армейской медкомиссии, не слушая горячих заверений Николая, что он может служить, желает выполнить свой долг перед родиной и имеет на это полное право, упрямо стояли на своем: с таким зрением, как у него, в армии делать нечего. Молодой человек испробовал все - от громкой возмущенной ругани до униженных просьб - но медики отказались признать его достаточно здоровым для службы и, в конце концов, выставили вон. Гумилев вышел на улицу, с грохотом захлопнул за собой дверь больницы, где проходил осмотр будущих солдат, а потом, отойдя от нее на несколько шагов, обернулся и погрозил оставшимся внутри врачам кулаком.
   - Вы еще пожалеете! - пообещал несостоявшийся военный ни в чем не повинным медикам и, гордо задрав голову, зашагал прочь. Однако поравнявшись со следующим домом, он пошел медленнее, а потом и вовсе остановился. Дальше идти ему было некуда. Не в прямом смысле - так он, конечно, мог пойти домой, уехать в Поповку или Слепнево, где жили его родные, или снова отправиться в Париж, чтобы окончить учебу в Сорбонне. Но вот что делать дальше, какой цели добиваться - этого Гумилев теперь не знал.
   Молодой человек подошел к стене дома, чтобы не стоять на пути у других прохожих, привалился к ней и уставился в одну точку. Он не знал, сколько времени простоял так, ни о чем не думая и не имея ни малейшего понятия о том, что ему делать дальше. Но, скорее всего, длилось это не слишком долго, потому что когда Николай стряхнул с себя свое странное оцепенение, вокруг почти ничего не изменилось. Солнечный свет, заливавший улицу, был все таким же по-утреннему мягким, большинство прохожих все так же спешили по улице в сторону рынка... Гумилев стал оглядываться, надеясь увидеть на каком-нибудь доме часы, и внезапно заметил, что со стороны больницы к нему приближается какой-то мужчина. На вид он был ничем не примечательным, среднего роста и среднего же возраста, с самым обыкновенным, плохо запоминающимся лицом. Правда, несмотря на эту неприметность, Николай не сомневался, что видит его впервые. И тем не менее, незнакомец шел именно к нему: когда расстояние между ними сократилось до нескольких шагов, он вскинул голову и, вежливо улыбаясь, посмотрел Гумилеву в глаза.
   - Николай... Степанович? - спросил он, подойдя еще ближе к расстроенному молодому человеку.
   - Да, - кивнул Гумилев.
   - Вы сегодня были на медицинском освидетельствовании, - незнакомец не спрашивал, а утверждал, но Николай все-таки ответил ему еще одним кивком головы. - И вам очень хотелось пойти служить.
   - Да, - не стал отрицать очевидное Николай, - хотелось.
   Незнакомец смотрел ему в глаза, но в его взгляде не было ни сочувствия, ни еще каких-либо эмоций.
   - Вы можете принести России пользу, занимаясь другим делом, - так же невозмутимо продолжил его странный собеседник.
   - Каким же? - удивленно вскинул голову Николай.
   - Более сложным, чем маршировать строем и выполнять чужие приказы, - несмотря на то, что ответ прозвучал совсем тихо, Гумилев вздрогнул и невольно огляделся по сторонам.
   - Я могу... узнать более подробно, что мне нужно будет делать? - быстро спросил он, и незнакомец согласно кивнул:
   - Разумеется. Давайте вернемся в больницу.
   Николай с готовностью выпрямился и отошел от стены дома. Незнакомец развернулся в сторону больницы и зашагал к ней, жестом пригласив несостоявшегося военного идти следом. Гумилев поспешил за ним и по дороге внезапно понял, что один раз все-таки уже где-то видел это обычное плохо запоминающееся лицо. Вот только где именно и когда это было?
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"