Миникон : другие произведения.

Миникон-12, все работы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Все работы двенадцатого конкурса




Астин. Гой еси!



- К сожеленю, день рожденя-а... - вдохновенно тянул творец; я деликатно кашлянула... - только раз году-у! - я кашлянула громче.
Он повернул истощенно-благородный лик. - Что за фря? - завозился в плену дивана, обессилел, нацелил туманный взгляд в сумрак прихожей и, наконец, заметил меня.
Я шаркнула копытцем и улыбнулась.
Творец вздрогнул: "Чур меня!", уронил пивную бутылку и отключился.
"Это не Парнас" - грустно подумала я, поправила венок на рогатой голове и зацокала в комнату.
Круглый стол тонул в россыпи бумаг, сиял стеклом поллитровок и щетинился зубасто-масляными лючками рыбных консервов. На тумбочке шипело радио, силясь сдуть с блюдца курган окурков. Высился в углу книжный шкаф. Тиснёные золотом имена тускнели на пыльных переплётах. Болезненно тянуло сквознячком. Под табуретом иссякал пивной водомёт.
- Эх, золотое дно, - вздохнула я и занялась уборкой.
 
Творец открыл глаза, озираясь, недоумённо оценивая перемены. Комната искрилась чистотой.
- Где? Где мои рукописи? - встрепенулся он.
- В тумбочке, - я стояла на пороге кухни.
Именинник ойкнул, вздёрнул ноги на диван и выдохнул:
- Цугундер!
- Не сгущай краски, - подмигнула я.
- Ты кто? - голос дрожал.
- К Музе взывал? - спросила строго.
Творец замотал головой, потом кивнул и, схватив спичечный коробок, затряс:
- Так я крохотную и медленную хотел.
- Извращенец!
- Иди ты... - буркнул творец; я щёлкнула пальцами, не люблю хулу.
- ... от Понтия к Пилату, - закончил сквернослов и испугано схватил себя за кадык.
- Ужинать будем, - миролюбиво сообщила я.
- Угу, - замычал творец, - я тоже, - сполз с дивана, - синичек покормлю, - и рванул к балкону.
Я щёлкнула пальцами, не люблю суицид. Беглец упал в кресло.
- Как кур во щи, - прошептал он безнадёжно.
"Как кур в ощип", - подумала я.
- Муза, значит? - щёки у Гения порозовели.
"Выздоравливает, сказочник", - подумала я и кокетливо взмахнула хвостом:
- Муза!
- А почему...
- Рога и копыта? - я поправила фартук на волосатом брюшке. - Первичный вариант. Фантазии творца.
- Да ну?! - поперхнулся творец.
- Ну да! Дело поправимое. Вылечимся оба! - сказала я и решительно стащила с антресолей велосипед.
 
- Ять! Ять! На ять! - пели спицы.
На заброшенном стадионе крутил педали творец.
- Двадцатый круг! - восторженно кричал он, подпрыгивая на заскорузлой сидушке. - Вхожу в колею!
- При! - отозвалась я, - меняй кукушку на ястреба, - и стряхнула с плеч осыпающуюся шерсть.
- Возьму на карандаш! - долетел голос.
"Порядок, - устало подумала я, - пора от сказочника к фантасту перебираться. И надо бы скафандрик какой-никакой найти. А то мало ли что!"
- Бархатный сезон! - орал творец.
- Ять! На ять! - пели спицы.





Кира. Остров Вдохновения



Спелый плод шмякнулся на деревянную столешницу. Хозяйка подняла голову и задумчиво осмотрела ветви. Ветви понуро вздыхали под летним грузом майской невоздержанности.
- Груша,- с ехидным смешком заметил Мастер.
- Инжир,- не согласилась Хозяйка.
Знойный воздух звенел пчелами, истекал медовыми ароматами цветущих трав. Океан дышал йодированной солью. Из инжировой груши выполз червяк и начал с недоумением осматриваться.
- Помидоры нынче не удались,- посетовала Хозяйка, наблюдая за червяком.
- Поммо-дель-аморе,- хмыкнул Мастер.- Штампофтоз одолел?
- Одолел,- вздохнула Хозяйка.- Беда с ним просто. А еще мангровую канцелярвию с материка занесло. Опять её целый лес вырос.
- Возьму критигальник и отожгу,- пообещал Мастер.- С утра.
- Напалма-то хватит?- озаботилась Хозяйка.- Там полберега.
- Была бы канцелярвия...
- Что соседи?
Мастер повел плечами:
- Башню строят. Не-бо-скрёб,- с отвращением выговорил он слово.- Наш маяк и без того слабоват, а с этой дурой... эх,- он махнул рукой.
Следить за маяком было обязанностью Мастера.
- Попаданцы,- вздохнула Хозяйка.- Дикари... Добро, хоть не на нашем острове завелись.
- Попробовали бы на нашем,- буркнул Мастер, сжимая крепкий кулак.
- Да уж... времена настали. Помнишь,- Хозяйка мечтательно завела глаза,- какие парусники заглядывали на огонек? Какие вечера устраивали... балы...
- Маяк на ладан дышит,- скривился Мастер.- Слаб сигнал, слаб. Забивают все, кому не лень. Апгрейдить надобно.
- Это к Фантнаучникам на поклон? Да они сами на ладан... их Пандора подмяла.
- Я уж найду к кому.
Червяк съёжился и высох. Хозяйка вздохнула и стала смотреть на океан.
- Лодка!
- Где?- оживился Мастер.
- Вон... Какой симпатии-и-чный!
- Девчонка,- намётанный глаз Мастера сразу определил особенности фигуры гребца.
- Пойду,- Хозяйка поднялась.- Стол соберу... Как думаешь, ей что понравится: постмодерновое игристое или реал-прозовый брют?
- Сколько графомана ни пои,- съязвил Мастер,- он все равно на эльфов смотрит.
- Ты неисправим!- обиделась Хозяйка.
- Оссподи!- вырвалось у Мастера.- У нее ещё и котёнок. Белый. Ктулху фтагхн её мимо, в Мерисьюшный залив!
- Кот - хорошо,- не согласилась Хозяйка.- В подвале крысичмоки расплодились, вот он их и как раз...
Девушка поднималась на веранду, прижимая к груди котёнка.
- Н-да, материал,- крякнул Мастер.- Сыворотка.
- А ты чего ждал?- удивилась Хозяйка.- Сливки давным-давно на Покрытый зеленью утекли!
- Ладно, поглядим,- решил Мастер.- Авось и получится с неё Автор...





Nika. Я всё смогу



  - Не смогешь, Сашка. Не, - отрицательно качал головой круглолицый Митька, сверкая веснушками на весеннем солнце. Рыжие космы задорно торчали из-под лохматой шапки. И, словно соглашаясь с Митькой, раздраженно кричали грачи, шумели голыми ветвями ивы над речкой, и равнодушно сверкала холодная, только-только освободившаяся из-под льда вода.
  - Смогу, - упрямо сказал бледный парнишка с упрямыми глазами. - В офицеры только самых выносливых берут - батюшка говорит. Значит, я им стану. Рано он меня в писари записал!
   Он неловко стянул шарф, бросил в снег варежки, следом полетела теплая шубейка.
  - Околеешь ведь, - протянул с восхищением Митька, глядя на оставшегося в одном исподнем дружка.
  Но Сашка его уже не слышал: он мчался босиком, проваливаясь в рыхлом белом снегу, к речке. На полувдохе, отчаянно зажурившись, мальчишка влетел в обжигающе-ледяную воду. Неожиданная судорога свела левую ногу, Сашка резко дернулся, выныривая на поверхность и жадно глотая ртом воздух. Не геройствуя боле, он поспешил на берег. Трясущимися руками стал торопливо, рывками, натягивать одежду. Ветер злобствовал всё сильнее.
  - Ну, Сашка, - потрясенно вздыхал Митька, поглядывая то на реку, то на друга.
  Саша улыбался, не смахивая со лба мокрые пряди. Липла к телу рубашка, не хотели надеваться штаны. Он завязывал на шее шарф, а перед глазами сменялись видения: руины Древнего Рима, плавящиеся под жарким солнцем, туман над Поданом, Турин, Альпы, а над всем этим - расправившая крылья Ника Самофракийская: не та бронзовая литая статуэтка, стоящая на отцовской тумбочке, а гордая и независимая богиня победы.
  "Ника", - позвал он мысленно, срываясь на бег к дому.
  - Виктория, - улыбаясь невидимыми губами, прошептала она, откликаясь на призыв Сашки. - Я буду с тобой, Саша.
  - Победа, - рассмеялся паренек, влетая в приспешную избу. Жарко полыхала печь и тянуло свежим хлебом. - Победа!
  - Чего-сь, барабошка? - ласково спросила стряпка, вытирая запачканные в муке руки о полотенце. - Батюшка спрашивали намедни. Ох, натоптал!
  Саша счастливо чихнул и прошел в горницу.
  - Александр? - вопросительно поднял глаза от книги Василий Иванович. Авдотья Федосеевна внимательно поглядела на сына, отмечая странно блестящие глаза и нездоровый румянец.
  - Рано, батюшка, вы меня определили, - таинственно произнес Саша, глядя на бронзовую литую статуэтку. - Я всё смогу.
  Тускло блеснули крылья в свете свечи. Победа была согласна. И она сдержала своё слово. Вместе, они преодолели Альпы. И рука об руку спустились во мрак Александро-Невской лавры...Но это всё потом. А сейчас, хрупкий и болезненный Саша Суворов, делал первый шаг с Победой.





Есеня. Чорный человек



В зеркале, висящем перед нами обоими, потёртый жизнью коммивояжер - чёрная визитка сидит на нём как влитая, иссиня-чёрный пластрон пересекает всю накрахмаленную манишечную грудь, в исчерна-смоляных волосах зализанная лысинка - широко распахивает перед блеклого вида старухой кейс, уставленный аптечными пузырьками в тугих бумажных рюшечках, с сигнатурами самого завлекательного вида.
- Вот, покорнейше прошу вас, новый ассортимент, -говорю я. - Романический флирт Элизы с Абеляром - письма что ни день пересекают Геллеспонт. Эпистолярная поэма любви юной Стеллы к домашнему учителю по фамилии Свифт. Захватывающее приключение дамы средних лет и её верного пса в духе Оливера Кэрвуда.
Она смеётся, трясет головой в знак отказа - лицо что печёное вкрутую яблоко, соль и перец в косе. Ну да, я профессиональный соблазнитель. Роль такая, Азазелло меня побери вместе с нею. И кот Бегемот заодно.
- Обыденная жизнь гения в стиле Даниила Гранина и Юрия Нагибина, - продолжаю слегка обиженно. - Семейный роман из тех, что читают в уютном пламени торшера или на широких просторах полиуретанового матраса. Детективный триллер - кто убил вашего горячо любимого свёкра?
- Вот чего не надо, а? Покетбуковых жанров не перевариваю в принципе.
- Бравурный гимн на музыку Мендельсона, слова авторские. Злободневная политическая лирика по типу Влада Листьева. Торжественная оратория или... (я чуть запинаюсь)... реквием на ваши собственные стихи. Латынь по выбору классическая или средневековая.
- Колдовство не продаётся. Ни твоё, плут гороховый, ни моё.
- Я ведь работаю на обмен, - моё лицо привычно складывается в кислотную гримасу.
- Слушай, имеется в моей личной жизни хоть какой-нибудь эпизод, которого ты не заплевал? Брысь отсюда со своими отравными снадобьями и тошнотными микстурками, пока остатние перья из хвоста не повыдергала.
На этих словах я, показавший было сутулую спину, оборачиваюсь и ухмыляюсь во все гнилые зубы:
- Писчие.
- Я, как ты имел случай убедиться, запаслива. Еще хватит пары, чтобы внучке на них шарфик связать, как в старину. Или даже одного...
Ведьмачья тётка делает выразительную паузу.
- Отточить как стилет для прекрасной сиды Этайн из племени Богини Дану.
- Дура шизанутая, - говорю я в сердцах. - Мабиногион, тоже мне. Ну и сдохни на своём голимом фантазийно-ирландском эпосе. Или в нём, по выбору.
- А вот назло тебе процвету, музон драный, - она показывает мне длинный, по-девчачьи розовый язык. - Процвету всем чертям и смертям назло!






Море. Неведомая земля



   "Санта-Мария" покачивалась на спокойной волне. Штиль. Лунная дорожка лениво морщилась рябью под теплым южным ветром, бежала за горизонт. Судно скрипело широкими бортами. Весь экипаж каравеллы вповалку спал. Ящики, бочонки, палуба и переходы... все было занято спавшими.
   Она стояла на носу корабля, обратившись лицом туда, куда так стремятся и так боятся идти они все. Боятся шторма в неведомом океане и штиля, когда косые латинские паруса повисают тряпкой на всех трех мачтах каравеллы, и тогда не сдвинуться с места долгие, томительные дни.
   Она усмехнулась. Дневник адмирала был в ее руках.
   "Воскресенье, 5 августа. За день и ночь прошли, продолжая путь, свыше 40 лиг.
   Понедельник, 6 августа. Сломался или сорвался с крепления руль на каравелле "Пинта"".
   Как же они все испугались! Плохой знак! Нельзя идти в эти неведомые воды!
   "Воскресенье, 23 сентября. Плыли к северо-западу. Прошли 22 лиги... Травы попадалось много. Море было тихое и гладкое, люди стали роптать, говоря, что море тут странное и не дуют ветры, которые помогли бы им возвратиться в Испанию..."
   Люди были недовольны. Адмирал чуял заговор, зреющий на всех трех каравеллах эскадры. Вчера, когда все три корабля сцепились и экипажи собрались на Санта-Марии, когда вооруженная толпа окружила его и потребовала повернуть назад, она стояла за его спиной, она была его крыльями, его силой. И эта сила заставила их замолчать. Хотя... Хм... Стала бы она помогать тому, кто отступил бы?! Стала бы она вести того, кто сам бы не стремился туда, за горизонт, где неведомая земля становилась все ближе?! И она расхохоталась, подставив лицо подувшему вдруг ветру, пробежавшему по поникшим парусам, по глади океана...
   "Четверг, 11 октября. Плыли на запад-юго-запад. Видели зеленый камыш у самого корабля. Люди с каравеллы "Пинта" заметили тростинку и сук и выловили обтесанную, возможно железом, палочку и обломок тростинки и прочие травы, что родятся на земле, и одну дощечку..."
   С вечера никто на всех трех каравеллах не лег спать. Каждому хотелось быть тем первым, кто заметит землю, тем, кому королем обещаны 10000 мараведи годовой ренты. А в десять часов адмирал вдруг тихо проговорил:
   - Свет...
   Тонкий неясный свет вдалеке, подобный огоньку тонкой восковой свечи, не все сочли признаком земли, адмирал же был уверен в ее близости. И, когда призвали к вечерней "Salve", он обратился с речью ко всем с просьбой возблагодарить Господа, который ниспослал им в пути тихое море, добрые и приятные ветры, такую погоду - без бурь и волнений...
   Она же лишь улыбалась, стоя рядом. Она уже видела землю, а в два часа пополуночи ее увидели и остальные...





М. Испытание



  Третьего дня популярного писателя Граммофонова внезапно посетила муза. Ночью, без приглашения, без звонка, без телеграммы. До полусмерти перепугав некую юную почитательницу Гения, неумело согревавшую его холостяцкое ложе.
  - Боже мой, - вы... вы... ?, - воскликнула девушка и грохнулась в краткосрочный обморок.... Муза же, высокая, ярко накрашенная, рыжеволосая женщина в плотно облегающем, блестящем комбинезоне с плеткой в одной руке и большим обручем в другой повела себя более, чем уверенно. Она откинула одеяло, включила верхний свет и поставила в магнитофон кассету с цирковым маршем.
   Пока очнувшаяся девочка, путаясь в нехитрой современной одежде откланивалась и, на ночь глядя, теряла последние идеалы, Муза встала в позу дрессировщицы тигров прямо напротив сонного Граммофонова.
  - Ну-с, Амвросий Палыч, начнем умирать во имя Великого Искусства?
  Грамммофонов подслеповато щурился, суетливо прикрывал стыдные места одеялом и упорно цеплялся за: "надо закусывать, надо закусывать, надо....". Вчерашний Творческий Вечер, шумное застолье и настойчивое внимание поклонниц способствовало разжижению сознания.
  - Але-оп, - крикнула Муза и Граммофонов, поднятый неведомой силой в неуклюжем прыжке проскользнул сквозь обруч и очутился за письменным столом.
  - Але-оп, - Муза опять щелкнула хлыстом и вместо современного компьютера на столе писателя появилась старинная чернильница, кусок мятой желтой бумаги и обгрызенное гусиное перо.
  Граммофонов отчетливо уменьшился в обхвате и облачился в старенький рваный халатик. В животе заурчало от голода, из горла полез сухой надсадный кашель, а в дверь забарабанил владелец дома....
  - Если сегодня же не заплатите за комнату - я вас с милицией....
  Граммофонов прочитал написанное на листке и заплакал. Это было слишком хорошо для него..... От приступа кашля он выронил перо, упал со стула и больно ударился головой....
  Граммофонов валялся рядом со своей роскошной трехспальной кроватью, смотрел снизу вверх на юную нимфу, разметавшуюся в его постели и думал: - Боже, как хорошо, что я не гений....





Иона Тихий. Обречённые огурцы Ванатути



Я заметила его, когда, подняв к небу смешной покрасневший носик, встретил мальчик мой взгляд, ледяное мерцающее око январской ночи. Среди снегов да метелей, укрывших нас от пьяного шума и детской беготни, незримо шептались мы.
Отныне - он мой! Так пристально мог следить за чёрными штрихами птиц лишь Франциск из Ассизи. Мои птицы - ледяные огни, их крылья - туманности, их молитвы - тусклого металла звёздные корабли, обречённые странствию.
Под ноги смотри! - завопила несущаяся на санках Ленка. И время нас разлучило. Нет, нет! Нельзя меня безнаказанно видеть. Вот и Лариоша: тощий зайчишко, как кличет его дед. "А теперь - сутулый!" - кричат ребята на физкультуре. Горбатый ли, сутулый? Лишь бы смешно было.
В этом селе нельзя смотреть вверх! Всё ценное здесь - под ногами, в крайнем случае, на средней полке. Право не смотреть под ноги надо заслужить - пьянством, разбоем, изгнанием! Лариоша выбрал третье. Боги свидетели, я не торопила, ждала, пока по ночам, сидя на крыше сарая, беседовал он с Маленьким Принцем, окуная сухарики в лунное молоко.
Я почти забыла о нём. Что мне за дело до повзрослевших мальчиков! Однажды, хрусткой осенней ночью, он вернулся, и привёл в глухой, после смерти отца, облезлый дом молодую жену, брезгливо пялящуюся на запылённые средние полки. Он долго курил во дворе, и вновь я встретила обращённый ввысь взор блаженного.
"Ну и что, что дурак? У самих - алкашня, - думала жена свои мысли, - и сайдингом надо обшить!". Выбросив на помойку идеалы, старые утюги, листочки с каракулями, начала она новую жизнь, при трудолюбивом участии Лариоши.
Лишь странные звуки ночи беспокоили их союз. Насмехаясь над земной ревностью, подбрасывала я Лариоше запыленные книжки, а ей - иголки и пуговицы на порог. "Или я, или! - бросила Елена, - вот найду себе мужика!" - и скрылась в башне из одноклассников. Рысицей раздрав прежние связи Лариоши и пустые слухи, обратилась к магии. "То чернокрышница..." - шептали старухи, ходил по дому поп и рисовал кресты, обнюхивали углы умудрённые кошки.
Ложе счастливой жизни запылилось, пропали неполитые огурцы, и, обхватив Лариошу сильными ручищами, как пастух избранного агнца, возопила Елена: "Кто она?!"
Молча, кряхтя и пыхтя, поднимал Илларион её немое тело на чердак, где со стороны огорода был устроен люк, бросающий скудный свет на пачки бумаг. Долго расчехлял он похожий на пулемёт телескоп. Долго объяснял ей, как открыл комету, и писал в журнал, и что комету, может быть, даже назовут на треть его именем: кометой Штайнера-Чижикова-Ванатути.
Облегченно вздохнув, и пошевелив носком пыль, Елена спросила:
-А за это заплотят, или как всегда?
-Ну какая разница, если через год она здесь и упадёт?
-Что же тогда, и огурцы не поливать?
В этом я, рожденная Зевсом, соглашусь с женщиной.





Художник. Портрет



  - Барин, а, барин, светает ужо!
  Натуралов разлепил пудовые веки и бессмысленно огляделся. Во рту противно перекатывалась вязкая, липкая вата. В сумраке мастерской он едва различил бледную фигурку Семена в смятой рубахе и полосатых парусиновых штанах. Фигурка укоризненно качала головой.
  - Что? - заорал Натуралов, вращая глазами, - какого черта?
  - Я тута вашу картинку глядел, - начал Семен, - ничаво себе.
  - Ах, отстань,- выдавил Натуралов, - да что ты понимаешь в искусстве, дурак?
  Натуралов в ужасе вспомнил, что не окончил портрета купчихи Колбасовой, а срок заказа истекал к вечеру. Он явственно представил себе, как разъяренный Колбасов станет требовать портрет и попрекать деньгами, выплаченными вперед.
  Семен облупил о спинку замызганного стула яичко и осторожно вложил его в открытый рот Натуралова. Натуралов принялся бессмысленно жевать. Семен удовлетворительно крякнул.
  - Ну, и что картинка? - лениво спросил Натуралов с набитым ртом.
  - Дык, я и говорю, ничаво себе, - ответил Семен, - тока грудя у ей в раскос маленько пошли, и ножку левую не изволили дорисовать.
  - Ах, ты, дубина непотребная, - осерчал Натуралов, - да, как ты смеешь себе позволять?
  Возмущенный Натуралов тяжело проследовал к мольберту и, приложив руку к подбородку, стал критически оглядывать картину.
  - Да, действительно, - в задумчивости проговорил он, хватаясь за кисть и укладывая мазки.
  - Ну, вот, теперя ладно вышло, - подал голос Семен, наблюдавший за работой.
  Натуралов отбросил кисть и отошел от мольберта. С полотна с упреком косилась купчиха Колбасова. Ее мощное тело возлежало на кружевных простынях, чудовищных размеров грудь вываливалась с холста на заплеванный пол мастерской.
  - В глазах у ей порядку нету, - сощурившись, проговорил Семен.
  - Какого порядку, скотина, выражайся яснее, - раздосадовался Натуралов.
  - А вы гляньте вот отсель, - предложил Семен и посторонился.
  Натуралов сменил точку осмотра, шумно вздохнул, кинулся к мольберту и, высунув кончик языка от напряжения, принялся лихорадочно вымарывать холст.
  Вечером того же дня восхищенный купец Колбасов стоял перед мольбертом:
  - Мусенька, - нежно бормотал он, бережно подставляя руки под женины груди, - в залу, решительно в залу повешу! Да вы, батенька, гений! - восторженно восклицал он, лобзая Натуралова, - какая муза вас укуси... посетила?
  Натуралов самодовольно вздергивал подбородком, душа его ликовала:
  - Водки нам, скотина, да поживей! - приказал он Семену, возившемуся в углу.
  
  





Гарибальди. Повесть о снайпере Р К К А и его особистке



  
   В сорок третьем земля горела каким-то синим пламенем. Всё русское поле было объято этим огнем, в котором, словно дрова, трещали пулеметы и хлопали минометы, укладывая штабелями наших и ненаших. Куда ни глянь - обугленные тела, кратеры и обломки бронетехники. А тут он... почерневший, контуженный. Ласкает винтовку Токарева, точно девушку. Я направила на него пистолет.
   - М-м... - промычал он. - М-муза... Пришла.
   На вид - мужик мужиком. Но что-то было в нем, какая-то внутренняя рифма, непонятная нам, особистам.
   Его отправили назад - в лазарет, а меня вперед - на фронт: наблюдать, выявлять и разоблачать. Не думала, что мы скоро встретимся.
   Уже в Полесье его привели ко мне. На груди: "Снайпер РККА", рядовой Штонда.
   - Муза! - воскликнул он. - Я искал тебя во сне и наяву... И вот я нашел тебя наяву.
   Он полез обниматься. Я так растерялась, что не сразу оттолкнула его.
   - Отставить! - приказала я. - Рядовой Штонда!
   Он вернулся на табурет. Пока я листала дело, он по-идиотски улыбался. Наконец я сказала:
   - Значит, подрываем боевой дух?.. Вы поэт, Штонда?
   - Да какой же я поэт, когда снайпер?
   Рядовой Штонда рассмеялся.
   - Да, мне нравились Гёте и Гейне, пока я не взял ружье. Первый блин комом - никакой рифмы, что-то похожее на хокку, раненый лось ушел в лес. Но я работал над собой. Убивать фрицев несложно. Если есть вдохновение, каждый выстрел - это поэзия.
   - Вы потеряли вдохновение?
   Штонда просиял.
   - Наоборот! Теперь у меня есть Муза, поэтому я буду убивать фрицев. Я буду убивать их так, как никто не убивал.
   Он сдержал слово. А я сдержала своё. Каждую ночь я приходила к нему. Вдохновляла. И Штонда сочинял стихи до самого Берлина.
   Последнюю строфу он написал после взятия Рейхстага. Рядовой Штонда, которого собирались наградить орденом Красной Звезды, неожиданно выстрелил себе в рот.
   Похоже, я вдохновила его слишком сильно...
   С тех пор у меня были и другие поэты. Но никто из них не стрелял столь метко. Хотя им хватало звезд на погонах.





Элли. Килька в томате






   Частная галерея в небольшом кафе.
   Благоговеет богема, набившись в прокуренный закуток, тесно сдавив хрупкие, еле сдерживающие кашель бока.
   Сопереживают. Пристально всматриваются. Бессмысленно пялятся. Кого-то, кажется, тошнит.
   И на стуле - мрачный, сосредоточенный художник с перевязанной головой, а над ним, в темного дерева рамке - кровавые лучи солнца, что тянутся, как сломанные пальцы, через буро-желтое небо. Желтыми мазками погибшей земли поле. И бредущие об руку двое.
   Вечер триумфа Ларина проползает, как серая туча над пристанью. Поднимая глаза, он ищет в толпе знакомое лицо, но не может найти...
  
   Месяц назад Ларин проснулся в серой мари похмельного утра. Пустые холсты глядели из углов заброшенной студии, сломанный стул и побитый жизнью стол тяжело покосились под грудой исчерканных набросков - неудачных теней долгих зимних вечеров, что неделями проносились мимо в тусклом свете.
   Тогда Муза приходила вовремя, как у них с Лариным было заведено. Утром, в предрассветный час, грустно смотрела из угла на спящего среди пустых бутылок. Вечером, с последними лучами солнца, растворялась в темноте и звоне грязных стаканов.
   Художник ждал, и она приходила всегда. Но Ларин не видел, не мог увидеть, в сизом дыме и тусклом свете, сквозь прозрачную призму обжигающей жидкости в стакане. Ларин не замечал.
   Наконец между клеммами любви и желания помочь проскочила искра, и, когда вечером Ларин тяжело поднялся со стула и сомнамбулой поплыл к кровати, она первой попавшейся тарой приложила его по немытому затылку и с какой-то дикой мстительностью улыбалась, глядя, как он падает: медленно, кривясь, с глухим шумом. Затрещал стул, разбежались тараканами по грязному полу прокисшие оливки, хлюпнула на застеленный репродукцией Крамского пол недоеденная килька в томате.
   И вот настало утро.
   Муза ушла.
   А Ларин, проснувшись, увидел кровавое солнце, встающее над пустыней, погибшей, заброшенной, и лихорадочными мазками сотворил новый мир.





Стивен. Абстинентный синдром



Он только и делает, что ноет. Болит желудок, болит желудок, болит. Невыносимо. Ни один из докторов так и не смог поставить верный диагноз. Пришли к компромиссу: сильные боли неизвестного происхождения. Знаете, это своего рода пригласительная открытка, мол: "Уважаемый Диацетилморфин, у нас появился вакантный мученик. Играет на гитаре, пробовал марихуану, с детства торчит на риталине. Гиперактивный малый, рассеянный, но, кажется, талантливый. Гитару держит необычно - под левую руку". Ну, здравствуй, Курт.

Словно бродяга, вцепившийся в товарняк, я врываюсь в горячий поток миллиарда эритроцитов.

Это я бью точно по изголодавшимся рецепторам, генерируя бесконечное затмение некогда чистого сознания.

Но сначала - долгая дорога к зависимости.

В импровизированной студии, как и всегда, довольно тихо. Мы с Куртом держим в руках его излюбленную "Univox Hi-Flier". Он помнит эти звуки, пытается их воспроизвести и в итоге - четырехаккордовый рифф. Такой притягательный, но неистовый, революционный. С правого фланга подкрался Крис - басист:

- Слушай... а почему бы не сыграть это немного медленнее?

- Давай попробуем.

На глазах у этой бестолочи, Кейтлин, рождается, возможно, лучшее, что я мог дать своему творцу.

- Эй, - она всегда начинает с этого долбаного "эй", - от тебя разит молодостью, Курт!

Вот тебе название, родной. "Smells like teen spirit".

А этот торчок, одержимый своим "панк-роком" и анархией, всегда воспринимал все буквально. Возможно, недомолвки - один из катализаторов гениальности.

Я не позволю ему понять эту фразу буквально.

Боли в мышцах шеи, спины, ног.

Судороги. Рвота. Пусти меня к себе, Курт.

Не думай ни о чем.

Словно бродяга, вцепившийся в товарняк, я врываюсь в горячий поток миллиарда эритроцитов.

Это я срываю мясо с костей бесталанного мастера, оставляя за собой шлейф нового опыта. Если Он захочет чуть больше Меня, я всенепременно Его уничтожу. Творец просит больше искусственного вдохновения. Что ж, он получит коллапс дыхательного центра. Сколько бы симфоний и хитов ни было рождено, в пункте назначения прозвучит чужая музыка. Знакомый всем марш. Заслуги, слившись в чьей-то памяти, превратятся в эпитафию. И муза - в морфин. И человек - в тело.

Твоя рубашка, Курт, она пахнет дезодорантом твоей подружки. "Teen Spirit". Но зачем нам эта информация?

Боли в мышцах и ногах, судороги, рвота. И гимн поколения.







Микула. Смерть бройлера



Синие чернила и общая тетрадь в охряной коленкоровой обложке. На обложке крупным почерком - "Смерть бройлера", внутри - чистые, пожелтевшие от времени листы. Я смотрю на тетрадь с унылым сожалением и иду кормить кур. Во дворе серое декабрьское утро швыряет в лицо горсть грязной влаги. Несушки квохчут и с голодным азартом кидаются грудью на мокрый забор. Комбикорм воняет плесенью, но курам все равно.
Мой ненаписанный роман. Он ждет меня там, в духоте отсыревшего дома, но я не спешу осквернять желтые листы своим уродливым почерком. Затапливаю печь, сухие щепки трещат, разбрызгивая белые искры. Я готовлюсь провести день как всегда. Завтрак, возня со счетами за электричество, ремонт мотоцикла... Но сегодня что-то мешает. Сумрак сгущается, скрипит входная дверь, и на пороге появляется... она. Нельзя сказать, что я не ждал её, но все-таки вздрогнул.
- Что? - спрашивает, поправляя за спиной огромную деревянную косу с блестящим, потемневшим от времени лезвием. - "Смерть бройлера", говоришь?
Её глаза - путь в никуда, в черную бездну. А может, их просто нет?
- Д-да, д-да, - запинаюсь я на каждом звуке. - Не успел, получается. А вы... это... уже сейчас? Вот прямо немедленно?
- Да нет, почему же? Могу подождать. Пока напишешь "Смерть".
- А это я сейчас, быстро...
Забыт мотоцикл, завтрак и куры. Желтые листы скрипят от напряжения, покрываясь синими каракулями. Лист за листом.
Безглазую едва видно в полумраке дома, только изредка мерцает лезвие косы.
Около полуночи закрываю тетрадь и спрашиваю:
- Всё серьезно?
- Рак печени, - гостья равнодушно зевает беззубым ртом.
- Я... я успею дописать?
- Пиши, а там видно будет...
Открываю тетрадь. До рассвета далеко....
День за днем, как серые клоны. Про себя я называю безглазую Музой и завистливо поглядываю на косу. Уж больно хорошо заточено лезвие. С такой бы косой - да в чисто поле, да в душистые травы. Но... Роман быстро приближается к концу, к смерти бройлера. А там уж и эпилог. Однажды я отшвыриваю от себя вспухшую от чернил тетрадь и глубоко вздыхаю:
- Всё!
- Дай почитать, - Муза покрепче перехватывает косу костлявыми пальцами и припадает к синим каракулям. Я стараюсь дышать тихо, почти незаметно. И засыпаю. Просыпаюсь от того, что в грудь упирается острое лезвие. Черная бездна вползает в душу:
- Хочешь ещё что-нибудь написать? Есть планы?
- Ну... "Восстание цыплят" как продолжение "Бройлера". Потом "Курам на смех. Двадцать лет спустя". И ещё много чего...
- Пиши, - лезвие плавно опускается к ногам, безглазая присаживается на деревянный табурет. - Я подожду.
Я достаю из чулана стопку чистых тетрадей в охряных коленкоровых обложках и начинаю писать...





Федор Юрский. Тираннозавр



- Бедненький, - шептала я. - Ничего. Ты же у меня гений. Ручки у тебя золотые, головушка умная-преумная.
- Про любовь, суки, показывают, - бормотал он. - Про бабью верность. Как же, знаем мы эту подлую натуру. Им все трезвеньких, да богатеньких подавай. А поперли жиды русского человека за ворота, так нате вам с приветом! "Я", говорит, "не за такого замуж выходила. Пусть лучше дочь без тебя растет". Какого это "такого"?!
Я смотрела на него удивленно. Вот сидит передо мною на койке пьяный человек. Физиономия небритая, волосы в колтун слиплись. Когда не спит, не пьет и не работает над машиной, только в телевизор пялится и ругает весь мир. А там под коростой разум такой, какого больше и не встретишь. Искра божья. Ей бы только толчок дать и расцветет она. Оттого и жду, притаившись в этом холодном гараже, заваленном разным хламом. Едва наступает подходящее мгновение, и я уже касаюсь его потного лба и пробуждаю к жизни самые гениальные мысли, самые отчаянные фантазии. Новый Леонардо поразит человечество.
- Козлы, - сжимая кулаки, ворчал инженер. - К ногтю их. Порядок нужен.
Брошенный женой, он ссорился с соседями, тихо пьянствовал, страдая от одиночества и безделья. Именно там я впервые коснулась его разума и пробудила кипучую энергию. Затем квартира была продана, а гений переселился в холодный и душный сарай, потерявшийся на задворках какой-то автобазы. А деньги исправно тратились на детали грядущего триумфа.
- Тащу мотор, - шипел ненаглядный. - Гляжу, парень с девкой. Присосалась к нему. Шлюха!
Я только улыбалась и поглаживала его голову.
- Белых-то почти не осталось, - исправлял он чертежи. - Везде черные. Нужна была одна военная штучка. Так ведь продал, нерусь в погонах. Я б его в двадцать четыре часа шлепнул.
Словно кошка жмурясь на огонь сварочного аппарата, я думала о том, насколько счастливее станет мир, когда создатель явит миру свою машину. Жаль, я совершенно ничего не понимала в технике и для меня она оставалась нагромождением металлических ферм, шлангов и проводов.
- Готово, - однажды произнес он. - Завтра опробую
Сердце мое билось от восторга.
- Надо же кому-то исправлять, - мрачно продолжил гений. - А то ведь теперь от голубых не протолкнешься. Душат, твари.
На следующий день ровно в полдень началось. Где-то на задворках автобазы зарычал двигатель, заныли электромоторы, заскрежетало железо. Крыша одного из заброшенных ангаров вдруг отлетела и из пролома показалось нечто огромное, металлическое, переплетенное проводами и шлангами. Улыбка понемногу сползла с моих губ. Механический тираннозавр неторопливо выбрался наружу. Сверкнула молния, и соседний дом моментально разлетелся на куски. Люди с криками разбегались. Чудовище пронзительно завыло сиреной и, расстреливая на ходу все живое, зашагало к центру города.





Клио. Мануал для юзера



Аполлон её знает, откуда она появилась. Может, была всегда. Хотя нет... она возникла будто из воздуха, когда пришел первый успех. Или нет... чуть раньше. Он, тогда еще начинающий драматург, мучался с заключительным актом трагикомедии о гномах. И тут, далеко за полночь, явилась та, которую он теперь привычно называет Муся.
Мог ли обходиться без неё? Конечно, мог. Ибо не сомневался в своем таланте. Но с Мусей все получалось лучше и, пожалуй, волшебнее. Разумеется, основную работу делал он сам. Сидел себе за компьютером и набирал текст. А она, легкая, почти невесомая, буквально летала рядом, и если он затруднялся, находила нужные слова. Только матов Муся не любила и, когда он употреблял их, конфузилась. У него со временем характер стал тяжелым, и он брюзжал: "Не знаешь современной жизни". Или еще грубее: "Да что ты понимаешь в свиных сосисках?" Она вспыхивала, но молчала. Кажется, его Муся была вегетарианкой.
Неприятная оказия случилась, когда он дописывал десятую пьесу. Время поджимало. К нему уже трижды звонил режиссер Феникс. Минула полночь. Писанию у него предшествовала некая процедура, ставшая традицией. Он выпивал рюмку хорошего коньяка и раскуривал трубку. И лишь когда специфическим ароматом, схожим с запахом церковного ладана, наполнялся весь кабинет, садился за компьютер. Но что такое? Муся впервые не явилась! Финальный акт не шел, ружья не стреляли. Может, пора увеличить дозу?..
Муся появилась после третьей рюмки.
- Ау, Геня, я тут.
Улыбается, в хорошем настроении. Это его задело.
- Ты где шлялась?.. - грубо спросил.
- Прости, - покаялась она. - Мы с сестрой Эвой были в гостях у её нового друга - композитора Куллера.
- Ну, знаю по театру. Бездарь.
- Не скажи. Сегодня он сочинил чудесную песенку. И впервые сам написал к ней стихи.
- Понятно, - проворчал он. - Тандемом лабуха обработали.
- Ну да, и я приняла участие. Но ты не серчай, милый. И не ревнуй. От меня не убудет. Начнем?
И в этот раз, сознавая вину, сама села за компьютер. Он ходил рядом, курил трубку, поглядывал на монитор и ворчал:
- А вот тут надо грубее, зримее! - сердился, что не понимает, и подсказывал свой вариант.
Она послушно правила текст, изящно плавая пальцами по клавиатуре. Медленно, медленно!.. Он подошел к стеллажу, порылся и отыскал книжку, которую когда-то изучал, но так и не осилил.
- На, вот.
- Ой. А чтой-то?
- "Десятипальцевый метод печатания".
Муся быстро освоила пособие и печатала вслепую. Только просила поменьше курить. Но как без этого?.. Он выходил в другую комнату, дымил, наполняя её фимиамом, смотрел диски с постановкой своих пьес на большом экране и, уверенный, что Муся справится, спокойно отдавался Морфею...





Джексон. Поэты, птицы и тюряга




Поэт в тюрьме - вдвойне поэт.
После этих слов можно ли представить себе кого-нибудь иного, нежели узника совести в мятой робе заключенного и с печатью таланта на изможденном лице?
Взъерошенный человек в мятой униформе охранника и безумным блеском в глазах рвал в остервенении очередной лист бумаги. Проклятая рифма не шла. Если и получалось сложить пару строф, то не было в них нужного ритма, не было той цельности, которую ждет творец от дела рук своих.
В отчаянии он бросался к окошку в надежде услышать пение птиц. Природа наградила маленьких крылатых тварей удивительным даром издавать прекрасные трели. Эти звуки рождались и умирали, оставляя в душах неповторимое ощущение плавного или рваного, но ритма, которого так сейчас не хватало поэту.
Поэт в тюрьме - вдвойне поэт. Это сказал второй охранник, который был философом.
Птицы молчали, словно не желая делиться ритмом, плавным или рваным. Но если спросить второго охранника, который философ, он бы непременно ответил, что птицы не хотят тревожить сон заключенных. Днем птицы слетались к окнам камер, и узники бросали для них сквозь решетки хлебные крошки. Свободных тянуло к несвободным.
Охранник в мятой форме и блеском в глазах совсем потерял надежду, как внезапно почувствовал то, что уже отчаялся услышать. Боясь спугнуть удачу, он схватил чистый лист и начал опрокидывать на него переполнявшие голову строки.
Все пропало также внезапно, как и началось, и поэт чуть не завыл с досады. Почему так? Ведь мир стоит на пороге, быть может, великого события, рождения шедевра, и единственная преграда между карандашом и бумагой незрима, непознаваема, но несокрушима. Только приоткрылась дверца - и снова стена. Как в тюрьме.
Отчаяние длилось недолго - ритм вернулся, и все вокруг внезапно потеряло смысл, кроме потока нескончаемо льющихся строчек.
Так продолжалось всю ночь. Поэт то слышал ритм, то терял его, то снова слышал - до самого рассвета, пока не поставил точку. В эту ночь родилось прекрасное произведение искусства, и поэт в мятой форме охранника был счастлив.
Он еще не знал, что счастлив был и другой творец, дело чьих рук поэту еще предстояло увидеть. Всю ночь художник в мятой робе заключенного ритмично пилил оконную решетку лобзиком. Делая перерывы в своей работе, прислушиваясь - не идет ли кто, - знал ли он, что своим незатейливым инструментом дарит поэту то, чего тот так и не дождался от птиц?
Один творец держал в руках исписанные листы, другой стремительно удалялся в известном только ему направлении. Кто из них более счастлив?
Об этом надо спросить у второго охранника, который философ.





Сплин. Язык повешенной



Мелкого, кучерявого, невнятного звали Брумзик. Куда ему было до Деда! Тот, когда вставал у окна поглядеть на раскинувшийся внизу Город, едва не касался макушкой небес. "Музыка - язык повешенных за сердца!" - сказал он однажды, и Брумзик навсегда запомнил услышанное. Собственно, на работе звали его Бромузель Летиций Тумбс и, считая неудачником, поручали бесперспективных клиентов - наркоманов и алкоголиков, чьи грехи свелись к последнему приходу с выходом в конце тоннеля. В этот раз в напарники Брумзику достался зануда и сноб Гравиль. А в клиентки - девчушка. Её звали Миша, она любила смотреть и слушать, но совсем не любила говорить. В день знакомства девочка стояла у стола, глядя на стакан с водой, и думала - разольётся ли она, если стакан упадёт? Напарник запаздывал. И Брумзик легонько толкнул её под руку... Гравиль успел вовремя - отвёл большинство осколков от босых ножек, лишь один не заметил. Тестовая красная полоса протянулась по стеклу - Миша узнала, что такое боль познания, а Брумзик впервые взглянул на неё с интересом.
Девочка росла. Собирала любимые звуки в бумажный кулёк детской памяти - щебет птиц и звон рождественских колокольчиков, плеск луж и бормотание солнечных лучей. Её, необщительную и дикую, часто обижали сверстники. Гравиль держался рядом - вытирал слёзы, призывал к мудрости и терпению. Морской шум его глуховатого голоса не умолкал ни на секунду в розовых раковинах её ушек. Брумзик же был неразговорчив. Однако именно он научил Мишу всаживать острое колено в пах обидчику и получать удовольствие от осознания справедливости.
Гравиль водил Мишу в художественную школу, заставлял работать с психологами, но девочка так и отражала действительность зеркалом не из сказки. Пока однажды не услышала музыку из динамиков радио... Брумзик сделал звук громче... И вибрирующая скрипичная струна петлёй захлестнула мир, поймала и вздёрнула сердце маленькой Миши на семи крючках нот.
***
Толпа, собравшаяся у здания Театра, состояла из тех, кому не хватило билетов. "Она заставляет скрипку кричать на весь Город!" - писали газеты, и люди надеялись услышать этот крик через перекрытия и крышу. Гравиль стоял за Мишиным плечом, а Миша стояла на сцене. Брумзик сидел на бортике оркестровой ямы и не сводил с неё глаз. Лицо подопечной дьявольски кривилось в такт музыке, но скрипка в руках пела ангельским голосом - в небеса через перекрытия и крышу.
Взгляды Гравиля и Брумзика встретились.
- Не подходи! - ощерил в гримасе белые зубы первый. - Сейчас в ней пылает огонь божественного вдохновения!
- Нет, - счастливо вздохнул второй. - Она сгорает в пламени наших общих страстей!
И бросил к ногам Миши чёрную розу.






Туйон. Зеленоглазая



Мы познакомились год назад.

Элитные дорогие француженки-шатенки, задорные хохлушки "с перчиком", роскошные грузинские красавицы, изысканные итальянки с несколько кисловатыми улыбками, экзотические японки с цветками сакуры и сливы - все они успели ему надоесть.

Светловолосые немки в их традиционных пышных чепчиках уже не вызывали того бурного желания юности, когда любой порыв с лёгкостью выплёскивался на холст яркими сочными мазками. Девчонками в коротких юбочках, с кислотно-адреналиновыми причёсками, он никогда не интересовался - не его стиль, слишком поверхностно и пошло. Последнее время увлекался русскими, под покровом кажущейся строгости находя ту глубину, которой ему так недоставало. Но даже они, с их непостижимой широкой душой, уже не в силах были удержать тающее вдохновение. Картины, вместо того, чтобы производить фурор на выставках, становились безликими копиями былых шедевров, и уже пополз противный шепоток, что гений иссяк. Выдохся. Фьюить!

Дым причудливыми кольцами воспарял к потолку, а я слушала, как он беседовал с какой-то юной американкой, неумело притворяющейся парижанкой. Нашёптывал ей жарко и бесплодно, что ищет ту единственную, что станет его волшебницей, его феей, его музой. Обещал написать портрет, равных которому не найдётся на всём земном шаре.

И я не удержалась. Подмигнула ему, игриво и загадочно, привлекая внимание. Всего один поцелуй - и я переехала к нему в студию.

О, какое это было время! Нас было трое: он, я и огромное полотно, распятое меж деревянных брусьев на полкомнаты. Дни и ночи сливались воедино. В безумном порыве он метался между мной и холстом, не выпуская из рук мастихина. Говорил, что жаждет запечатлеть в красках саму суть и душу мою - тот особый, чуть горьковатый аромат, способный свести с ума даже пуританина.

Полотна сменялись одно за другим, изрезанные в клочья после неудачных попыток. Но я не сдавалась. Зажигала новые свечи взамен сгоревших - он ненавидел электрический свет; отказывалась отзываться на прикосновения, если начинал плакаться, что ему никогда не уловить неуловимое. И, когда он, утомлённый бесплодными стенаниями, наконец, засыпал, будила его, вручала чистую палитру и вела к холсту, который вновь был девственно бел.

И вот картина готова. Зеленоглазая красавица с хитрым прищуром танцует в каждом мазке, и от её движений волнами расходится чистый запах полыни с лёгкими нотками аниса и мяты. Если захотеть - можно ощутить терпкий вкус поцелуя.

Тихонько закрываю за собой дверь в студию, не потревожив спящего.

Жаль оставлять его одного. Но я уже видела то, что потом заметят лишь самые внимательные зрители: чёрную тень за спиной сказочной феи. Рано или поздно он должен встретится с ней - той единственной, от которой не захочет уйти к другой.





Сидоров. Выбор



  
  
   Музе Каллиопе, скучающей на Парнасе, надоели признанные и непризнанные гении. Они и без ее посещений знали, что Гении.
   Нужно поставить перед собой сверхзадачу, решила она, а именно: сделать творцом самую заурядную личность. Выбор пал на техника Сидорова, живущего в российской глубинке, - человека скромного, положительного и не злоупотребляющего.
   Первый раз муза, зевая, пришла к нему ночью, когда тот посапывал под боком своей сожительницы Милки. Сначала Сидоров отбрыкнулся, как молодой жеребчик, но потом, помучившись от бессонницы, полученное творческое вдохновение израсходовал на сожительницу. Чему, надо сказать, та с непривычки немало удивилась.
   В следующий раз Каллиопа, глотая слюну, явилась к Сидорову, когда тот пил пиво с воблой. Правда, творить он тут же, из-за стола, не бросился. Но вот пить пиво и жевать воблу стал медленнее и задумчивее.
   С тех пор муза с редким упорством приходила к нему и часто в самое неподходящее время. Наконец Сидоров сдался и всецело отдался творчеству. Теперь он каждый день строчит анонимки классическим гекзаметром на соседей, да и не только на соседей. Получается талантливо - местная администрация зачитывается!





Траулер. Суровая нитка



  
   - Никаких больше отсрочек! Удаляю ваш корень сейчас, - пухлые, белые руки ловко вонзили иглу шприца в распухшую десну. - Вот так... Три минуты посидите... Постыдились бы! Взрослой человек! У меня дети себе молочные зубы суровой ниткой рвут за милую душу... Привяжут к дверной ручке... А вы? Уже неделю за болеутоляющим ходите
  Илья Степанович с ужасом понимал, что все кончено. Ему ни за что не одолеть оставшиеся стулья без этого...
  - Голубушка..., - в отчаяние он начал было подниматься с неудобного ложа, но тут же был остановлен бдительной рукой. Мягкая, прохладная ладонь легла на его лоб, с не женской силой вдавив затылок в подголовник кресла...
   - ... обязательно полоскайте рот три раза в день... - зубная фея бегло и неразборчиво заполняла рецепт.
   Такие заказы бывают раз в жизни. 75 стульев заказал ему тогда Данилин.
  - К двадцатому, Степаныч, надо. Позже никак! Сделаешь? Но учти - по проекту отеля, каждая вещь, должна быть уникальной.
  Первые пять он сделал походя. Еще два, одолел постоянно ловя себя на том, что начинает повторяться... Ну не было у него за душой оставшихся шестидесяти форм одного стиля... Душевную боль Илья Степанович глушил, как всегда - в столовке. Портвешком... Ходил, наверное, нараспашку, застудился... И, как то наутро у него заболел зуб. Не просто заболел - на стену хотелось лезть.
  Пытаясь унять боль, он с остервенением взялся за работу. Боль пульсировала, она то обрушивалась девятым валом, заставляя судорожно подергиваться полукружье стамески, то утаскивала за собой тягучим отливом, сбивая на нет выверенную годами траекторию рубанка. В конце дня, когда ненавистная боль выпустила наконец из липких объятий его сознание, он не поверил своим глазам. Это были лучшие из его изделий. Чистота и гармония линий, казалось шли от самого его сердца. И главное - ни одной одинаковой черточки.
  Ночью боль возвращалась, донельзя изматывая его к утру. Но зато в мастерской творила прямо таки чудеса.
  Что бы выспаться, в последнее время приходилось наведываться в больницу, за зубными каплями...
   Вместе с зубом исчезла всякая надежда, что он сумеет одолеть остальные 50 седалищ... Хотя... "Дети рвут суровой ниткой? Больно, поди... Зубов пять на это дело положить все же можно. Профессионал я, или как?"
  
  



 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список