Первый же шаг - сразу в пропасть. Неважно, взлёт или падение, - в этот миг жизнь разделяется на "до" и "после".
В своём движении начинаешь задаваться вопросами.
Что считать искусством? Может ли истинное искусство отражать лишь текущий момент? Становиться моветоном?
Чем быстрее разгоняется поезд времени, тем быстрее мелькают за окнами гении. Оказался бы среди них Шекспир, родись он в шестидесятые двадцатого века?
Коулу Стаффу шестнадцать. Он считает себя Дантоном.
Уже сейчас он быстро клеит граффити, напечатанные на тонкой газетной бумаге, быстро бегает от полицейских и оттачивает эти умения почти каждую ночь.
От эскизов Коул избавляется, сжигая их на заднем дворе родительского дома. Лучшие - укладывает в "коробку памяти", чтобы вскрыть в двадцать один, подводя итоги списка "Успеть до..." в компании "Джона Уокера" и хорошенькой девушки с прилежной чёлкой.
Искусство - вот настоящее самоубийство.
И если погрязнуть в поисках вечного, осознание этого становится буквальным.
Как водится у одухотворённых богемных дам, Жаклин Рок всё понимала буквально.
В тот день, когда Коул повесил её фотографию на стену, она аккуратно заплела волосы, умылась, легла в давно лишённую Пикассо постель и пустила пулю в висок.
Коулу Стаффу - двадцать один. Он называет себя художником.
У него нет никаких коробок, кроме той, в которой он живёт. Здесь всегда либо душно, либо шумно, и никогда - приемлемо. Единственная его подружка - фотография Жаклин Рок, увеличенная до немыслимых размеров. Жаклин курит, обнимая здоровенную таксу, томный взгляд южных глаз направлен за кадр. До странного завораживающее очарование этой женщины кажется почти сознательным.
Мини-копии Жаклин расклеены по всему городу. Они вырезаны из плексигласа кондовым отцовским лобзиком и подписаны: "St. Naive".
Жаклин украшает собой чёрно-белые плакаты с президентом. Президент говорит: "Они не делают это хорошо, они делают это к четвергу!" Или: "Правительство - не решение. Правительство - это и есть проблема". Наиву почти плевать, что на них изображено. С тем же успехом он мог бы распространять Оруэлла с приевшимся "Большой Брат следит за тобой". Наив именно так и поступил бы, если бы в его планы входило коммерческое искусство.
Да, он слышал о парнях вроде того, что клепает портреты Гиганта Русимова с подписью "GIANT HAS A POSSE" и "OBEY". Преследует ли тот высшие цели? Вряд ли. Всё это так или иначе связано либо с Большим Братом, либо c брутальным протестом в его первозданном виде - бесхитростном, как гений творчества душевнобольных. "ПОВИНУЙСЯ" - идеально бессмысленно, в нём нет ничего, кроме вызова и стильной картинки в радикальных цветах.
Художники подобного толка теперь выныривают на поверхность, поймав волну зарождающегося стрит-арта. Любой обладатель хотя бы зачатков деловой хватки понимает, что рано или поздно эта волна вознесёт их на свой гребень - прямо под дождь билетов "Бэнк оф Америка".
Наив же хочет выпустить искусство наружу. Ответить на вопросы.
- Всё, что наполняет улицы, наполняет и мозги. Будь то дерьмо или цветные единороги. Если искусство станет доступным, мир изменится к лучшему. - Простодушно, как и положено Наиву, но так же верно для него.
На это Баш отвечает:
- Имей ты реальную бабу вместо Жаклин, меньше думал бы о революции.
Баш считает, что знает толк в жизни и девчонках.
Баш много думает, но ещё больше - говорит.
Дом Наива - у станции метро, которую скоро закроют.
В его квартире всегда полно белой пыли.
Раз в неделю Наив сметает эту пыль и обрезки плексигласа отовсюду, куда может дотянуться. И снова берётся за лобзик.
Наив любит оргстекло, бумагу, едкий запах клея и растворителя.
Он не использует в своих граффити баллончики. И ненавидит пиццу.
За год работы в пиццерии он выучил все возможные рецепты. И уверен, что у итальянского флага есть особый подтекст: красный соус для пиццы, белый соус для пиццы, зелёный соус для пиццы.
Иногда ему хочется плюнуть в песто, но у Наива иные планы.
Он бы мог мечтать о собственном апокалипсисе - о чём-то вроде "Челленджера" или Чернобыльской АЭС. И даже если вектор развития человечества стремится к нулю, Коул Стафф все ещё верит в людей.
Что в двадцать один вполне позволительно.
По вечерам он смотрит на Жаклин. И задаётся ещё одним вопросом: что не так с этим миром? Что не так с хозяйкой его квартиры? Мадам увлеклась дианетикой и, когда Хаббар умер, попыталась вскрыть себе вены в общей душевой. Что не так с его соседом? Он кидается странными словами вроде "UNITS" и "Izod" и с таким остервенением ждёт открытия нового бренда "Marc Jacobs", что даже Коулу интересно, как это связано с кофе. Что не так с его шефом? Узнав, что его сын - гей, тот увольняет почти всех работников-мужчин.
В какой-то момент Коул Стафф понимает: "что-то не так" абсолютно со всеми людьми.
Что-то не так и с ним: он слишком много времени проводит с Жаклин. Что ещё ему остаётся, когда она смотрит так прямо и искушённо?
Жаклин говорит:
- Всё не так. Никто больше не помнит о том, что такое настоящее искусство.
Наив говорит:
- Всё не так. Люди позабыли о чистоте классики.
Он снова переворачивает кассету на сторону "A".
Жаклин предпочла бы Пиаф, но в магнитофоне Роберт Плант: "Лучше умереть на обочине, но достичь своей цели!"
Он орёт: "Действуй!"
И Наив заканчивает копию автопортрета Ван Дейка с подсолнухом. Вместо золотой цепи у Ван Дейка долларовая купюра. Он разинул рот и указывает на комбо с двойным чизбургером, картофелем фри и диет-колой.
К концу недели Наив собирается посетить галерею на Пятой авеню. Заезженная кассета порядком хрипит.
Нужно сделать это быстро: пройти внутрь, вытащить из-под толстовки "Ван Дейка", прижать покрепче к стене и свалить как можно скорее.
Наив потратил на работу больше месяца. И надеется, что охрана не заметит её хотя бы час.
Через два часа, окрылённый собственным нигилизмом, он смешивает соус для очередной "Маргариты".
Итак, искусство.
Идеально смешанные ингредиенты?
Идеально спланированная диверсия?
Нечто, возведённое в абсолют?
Пожалуй, всё это не тянет даже на теорию.
Может быть, сила?
Сила движения - любого свойства, сила жизни, хаоса.
Для Наива, право, слишком драматичен такой апломб.
Как и желание расправиться с ненавистным песто.
Он ещё яростнее принимается крушить блендером листья базилика.
Новую версию автопортрета Ван Дейка успело увидеть три сотни человек, прежде чем охрана сообразила, чем вызван ажиотаж. Копия попала в NSFNet, где имела серьёзный успех. Этот успех и стал первым толчком к действию.
Наив решает выйти на новый уровень - иначе всё рискует остаться обычным хулиганством художника с сомнительной репутацией.
**
Наив не просто нерелигиозен - любой религии он противопоставляет здравый смысл. И не верит в добродетельность богатства и власти.
Но в этот раз он превосходит сам себя.
Баш стоит за плечом, изучая работу.
Жаклин разглядывает свою таксу.
На холсте за прозрачными кулисами развлекаются церковники. Полутени глотают марки, трахаются, пьют - а окружённый апостолами Иисус истово молится. Стробоскопы заливают всё вокруг беспорядочным светом. Магдалена посматривает в сторону отрывающихся святых отцов, но не смеет предать любовника.
Единственным трезвым в этой сцене кажется Иуда: ему попросту скучно. Он прикуривает сигарету, опираясь задницей на диджейский пульт.
За которым, воздев руки к Христу, кто-то кричит: "Ecce Homo! Ecce Homo!". Слова выписаны тёмным по тёмному фону - так филигранно, что сразу и не приметишь.
Баш некоторое время молчит, анализируя увиденное, - и всё, что в нём есть от доброго католика, наконец не выдерживает:
- Ты больной!
Звук собственного голоса придаёт ему сил. Баш словно заряжается праведностью от сияющего на картине креста, собранного из пустых бутылок, что заполняют проёмы стен, блестя стеклом среди таких же, ещё непочатых.
- Ты, мать твою, больной, - говорит Баш.
Он прикуривает сигарету. Наив молчит.
- Вообразил себя очередным Дали? Это уже не искусство! Ты больной! Ты больной, и тебя стоило бы сдать не копам, а в психушку!
Наив смеётся. И спрашивает - только из раздражения, потому как на самом деле не жаждет слышать ответа от честного христианина:
- Можно ли называть искусством то, что мы делали когда-либо, если это - такая же дрянь?
- То, что мы делали, - не дрянь. Стрит-арт - это протест! И если люди тебя понимают - вот искусство!
- Если люди меня понимают, это значит, что мы мыслим схожими проекциями, - отзывается Наив.
Баш с удовольствием его бы ударил, но вместо этого мнёт в руке сигаретный фильтр.
- Тебе важно? Чтобы понимали?
- Конечно. Надо знать, куда двигаться.
Теперь вспыхивает Наив:
- Художник - поводырь! Какой смысл им быть, если тебе указывают, куда бежать?
Он уверен: забота об имени, о стиле, о том, поймут ли тебя, атрофирует всё, что может быть связано с искусством как освоением мира.
Уже на втором круге творчество перестаёт быть искусством. Если растёшь лишь в одном направлении, если ты - часть многих себе подобных, то не имеешь отношения к искусству вообще. Для этого есть другое, очень уместное слово: поп-арт. Поп-арт не может быть искусством, как золото не могло бы стать драгоценным металлом, уродись оно в количестве меди.
Наив отходит от картины, садится на кровать, оценивая работу издали.
Он пытается увидеть в ней не вечерю.
Танцующие в клубном интерьере люди. Ни библейских одеяний, ни ряс.
И если ты умеешь не думать, вряд ли отыщешь здесь что-нибудь шокирующее.
- Ты сильно разочаруешься, - подытоживает Баш.
**
Наив ждёт, когда суперклей начнёт затвердевать, и с силой прижимает свою "Вечерю" к стене наземного холла метро. Стоящий на стрёме Баш свистит, заметив приближающиеся тени патрульных, и спешит прочь.
Проходит день. Два.
Картину никто не трогает.
"Как будто её нет".
Четыре.
Каждое утро, входя на станцию, он упирается взглядом в стену, на которой висит холст.
Семь.
Его выкрадывают, оставив лишь обрывки старой простыни.
Выход на новый уровень запущен автоматически.
Ещё несколько банок суперклея и пара десятков работ, своих и чужих.
Теперь они размещены в фойе станции.
Искусство вышло на улицы.
Что дальше?
Дальше - городские власти ликвидируют произвол, а в окружном суде выписывается штраф на известное имя.
Дальше - Наиву приходится выйти из тени и обсудить проект с властями-монополистами человеческого разума.
Дальше - он собирает в своей квартирке будущие экспонаты: картины, инсталляции, заготовки граффити.
Заслонённая подрамниками Жаклин отворачивается, такса спрыгивает с её колен.
Выставка организована всё там же - на станции метро, которую скоро закроют.
И неожиданно производит фурор. Район наводняют новые люди, новые картины. Власти обещают отремонтировать купол, пустить дополнительный поезд. Эта станция - всего лишь первая из многих.
Вера в людей разгорается в Наиве с новой силой: он знал, он знал!
Знал: люди меняются. Это возможно. Всё возможно. Его жизнь, его действия станут ключом к изменению общества.
Оживившийся район, спад преступности, инвестиции - уже можно говорить о том, как прав был Наив, упрямо гнущий свою линию.
Он бросает работу в пиццерии, переезжает на другую квартиру, захватив с собой лишь отцовский лобзик и рабочие материалы.
Временами Наив думает о том, что следовало бы вернуться за фотографией Жаклин, но сначала ему некогда, потом оно как-то откладывается, а через год - уже явно не имеет смысла.
Временами Наив думает о том, что новые жильцы, должно быть, выкинули фотографию, но быстро успокаивает себя: даже в профиль и без собаки Жаклин выглядит куда приличнее старых обоев.
Наиву кажется, что его подхватила и несёт на своём гребне та самая волна, со всеми этими людьми, что стоят за ним и рядом с ним.
Несёт в бурное море неизведанного мира...
Страшно реального мира, где через два года станцию закрывают за ненадобностью.
**
Они сидят в гараже у Баша.
Баш прикуривает сигарету.
Наив перебирает старые картины: он снова что-то задумал. И это "что-то", похоже, ещё более грандиозно и почти наверняка - нелегально. Глаза его тревожны, а мысли поглощены Жаклин. Не разучилась ли та опознавать гениев в современниках?
- И что, всё это было искусством? - спрашивает Баш. - Что оно такое теперь?
- Об искусстве судят специально обученные люди, - отвечает Наив. - Наше дело - знать, где дешевле купить растворитель.
Вытащив одну из работ, он уверенно направляется к выходу.
На холсте Понтий Пилат за диджейским пультом восклицает: "Ecce Homo! Ecce Homo!".