Шептанье мечты нарушает яркий оскал молнии. Презрительная усмешка пересекает физиономию старика Шу. Старик Шу, ссутулившись, смотрит на то, как Цзихуа пьет чай, через щелку в заборе.

    Цзихуа вдыхает прелестный аромат чая. Посторонним непонятно, что Цзихуа и чай просто беседуют.

    Цзихуа не умеет сочинять стихов. Ему не хватает слов. Однако в его душе всегда звучит мелодия. Чарующий голос без слов. А пока он занят парадоксом забора.

    Странный я человек, говорит Цзихуа чаю, вот представь себе высокий забор, через который необходимо перелезть. Не такой высокий, конечно, как наша китайская стена, но все же. Разные люди, встретив забор, поведут себя по-разному. Дровосек достанет из-за пояса топор и примется прорубать брешь. Студент выстроит у забора шалаш и посвятит долгие годы, совершенствуя прыгучесть - чтобы в один прекрасный день метнуться к небу и - перемахнуть через преграду. Но скорее всего ему придется совершенствоваться до конца жизни, так и не узнав, что там - на другой стороне. Хитрец найдет щелку и станет выискивать простака, который бы помог ему преодолеть преграду. Терпеливый человек пойдет вдоль забора, в надежде обойти его - но, боюсь, что шагать ему придется очень долго. А какой-нибудь, скажем, ученый муж, разворотится и примется искать другую дорогу. Но и он, рано или поздно, встретит свой забор. Ты спрашиваешь, что бы, оказавшись в подобном положении, сделал я ? Наверное, я остался бы у забора и принялся пить чай. А ведь забор вот он, всегда под рукой, - махнул Цзихуа в ту сторону, где стоял старик Шу. Старик Шу дернулся, присел на корточки, затаился.

    А Цзихуа тем временем делает новый глоток.
 

    Времена меняются. И как правило времена меняются прежде, чем успевает изменится человек.

    Цзихуа пил чай, наслаждаясь тишиной и покоем. Даже в небе теперь царили тишина и покой. Поверху плыли пушистые облака. Иногда они казались такими пушистыми, что Цзихуа хотелось их погладить. А в студеные зимы даже завернуться в них с головой. Не то, чтобы он им хоть чуточку завидовал, завидовать облакам не умнее, чем завидовать своему одеялу, или, скажем, очагу - им тоже всегда тепло. Однако, думалось ему, как, наверное, было бы приятно, погулять часок-другой в облаках.

    Цзихуа сидел под небом и был счастлив, что живет в поднебесной. В такие минуты он понимал все: и отчего его зовут Цзихуа, и почему он родился на свет именно древним китайцем, а не арабом или негром. Ему нравилось время - ведь он знал, что вечность одна и другой у него не будет.

    Ребенком, еще не понимая, что такое смерть, однажды во сне он познал вечность. Он ощутил себя бессмертным. Он знал, что не умрет никогда. Ему стало ясно - пока жива земля, будет жить и он. Похоронили отца и мать, умирали друзья - он был один. Сначала ему было чуточку грустно. Избранность пугала его. Тогда он искал новых друзей. Бродил по свету и радовался жизни - жизни, которую ему подарили навсегда, жизни, с которой ему не суждено было расстаться. И они умирали. Он всегда оставался один. Ему представлялось: он взирает на мир откуда-то из печальной темноты, мир почему-то похож на маленький шарик, и во всей вселенной только и есть он да этот маленький шарик. А потом исчезала и земля. И тогда он уже не знал, где он и кто. Нет, он существовал. Он чувствовал себя. Но как ? Этого Цзихуа не понимал.

    Проснулся он с отрицанием вечности. Как иные боялись смерти, Цзихуа смертельно боялся вечности.
 

    Когда Цзихуа был болен, он подолгу лежал на своем ложе и следил за тем, как летали мухи. Траектории казались такими причудливыми, что ему однажды пришла в голову очень странная мысль: вот кружится муха, как жаль, что на воздухе не остается следов, что если соединить все точки, в которых она побывала ? Что если этот причудливый узор окажется таинственными письменами, с разгадкой которых человек познает все истины, увидит все секреты, а не только пальцы, указывающие не них ? Как смешно. Вот сидит старик Шу за книгами, роет новые норы, одна глубже другой, кажется ему, что чем глубже нора, тем ближе он к истине, что найдется после него мудрец и докопается наконец до сути, а после скажет: что я ? Я начинал с норы, что пробуравил ученый Шу. Я вышел из нор своих предшественников. Вот сидит старик Шу за книгами, отгоняет назойливых мух и невдомек ему, что у той самой мухи есть ответ на все вопросы, что жужжит и пляшет она перед ним вовсе не из подлости, не от гадкости - хочется ей, чтоб посмотрел он, как она летает, хочется, чтоб увидел... а старик Шу сидит да вычесывает из головы мысли, которые уже кому-то приходили на ум, и шлифовались, и пачкали бумагу, и забывались, и снова рождались в чьей-то сумасшедшей голове.
 

    Цзихуа сидел, поджав ноги, на заднем дворике и наслаждался последними ароматными струйками пара, выдыхаемыми чаем.

    Он часто думал о своем дао, но никогда его не понимал. Цзихуа не умел ни рисовать, ни сочинять стихов. Иероглифы, выходившие из-под его руки, нельзя было приписать даже соседской курице. Старик Шу пытался научить его искусству каллиграфии, но скоро бросил это неблагодарное занятие. Не преуспел Цзихуа и на ученой стезе. Трижды он проваливался на самых первых экзаменах. Его сочинения всегда занимали одно из последних мест. Самые мудрые мысли, самые изящные цитаты не задерживались надолго в его голове. Он забывал подчас не только имена прежних правителей, но и самые простые слова. Он брал в руки перо и начинал писать. Мысли были словно живые существа - они сами облачались во фразы, сами дополняли друг друга, исправляя и... вдруг фраза обрывалась самым загадочным образом, терялось вдруг самое нужное, самое верное слово - сердце фразы, исчезал тот дух, что прежде превращал обыкновенные закорючки в иероглифы, важные сановники с умными лицами оказывались глупеньким пузатыми старичками, хуже - они были всего навсего наряженными актерами с тыквами вместо животов, героями идиотской пантомимы. Правда, от слова оставался образ, цвет, запах. Цзихуа даже помнил, как оно начиналось. Долгие минуты тратились его поиски. Мысли засыпали, фразы мертвели. Цзихуа блуждал по лабиринтам памяти, заглядывая в каждый ее тайник. Но вместо монет находил только жестяные скобы. Вся его жизнь сосредотачивалась в одном слове и... вот оно ! Медленно всплывало что-то тяжелое, неуклюжее, грязное... и Цзихуа обреченно вздыхал. Клад оказался горсткой медяков. Слово, которое в его воображении блистало, искрилось, вышло на свет сморщенным, сухим старичком.

    У Цзихуа не было ни богатства, ни жалованья. Он доедал небольшое состояньице, оставленное не так давно умершими родителями.

    Он знал, что скоро будет жить в лачуге у дороги, и старался поскорее приучить себя к этой мысли.

    По улице шел пьянчужка Вэй - Цзихуа слышал, как тот распивал свою пьяную песню. Что ж, думал Цзихуа, даже у пьянчужки Вэя есть своя песня, и он вновь принимался пить чай.
 

    Он изредка заходил к старику Шу. Ему нравились умные беседы. Он прекрасно понимал старика Шу даже когда тот вместо простых слов применял самые изощренные определения. Он только не понимал, к чему чертить столь уродливые знаки, если мысль можно выразить одним росчерком пера. На что весьма довольный вопросом старик Шу важно разъяснял, что самое простое решение не всегда самое правильное, если даже оно действительно правильное, более: особенно если оно действительно правильное. Верные решения, когда они чересчур просты, опасны. Ведь всякий простак может подумать, что все на свете так просто, что самые таинственные загадки можно разгадывать только при помощи ума и смекалки. Что же нужно еще, удивленно спросил Цзихуа. Как же, хитро улыбнулся старик Шу. Необходимо трудолюбие, необходимо разузнать, а как же эту загадку разрешили бы другие ученые мужи. Как же, повторил старик Шу. Надо ведь догадаться, отчего ее не разгадали древние, коли она так проста. Значит нужен другой ответ, другая разгадка, посложнее. Но если найдена короткая тропинка, зачем искать длинный путь, удивился Цзихуа. Что бы не заблудиться ! А кроме того, если дойдешь до цели кратким путем, то всегда сможешь вернуться. А если решишь, что все тропинки также коротки, далеко не уйдешь. Бросишь карту, да начнешь попивать чаек, позабыв о пути. Цзихуа поначалу пропустил обиду, как говорится, мимо ушей, а позже припомнил. Какую же загадку вы разгадываете сейчас, драгоценный Шу ? О, я бьюсь над тем, что такое человек. Вам известно, драгоценный Цзихуа, что человек состоит из трех разумных и шести ( а может и семи ) животных душ. Я придерживаюсь того мнения, что все же из семи. Ведь и радуга имеет семь цветов. А человек во всем подражает природе. Или наоборот, задумчиво пробормотал Цзихуа. Старик Шу не расслышал слов Цзихуа. Или только сделал вид, что не расслышал. Тем не менее, он продолжил. Некоторые простаки, важно говорил он, считают, что все в сущности совсем не так, что именно природа во всем подражает человеку. Ваша воля примыкать к их числу или нет. Я веду речь не про то. Тут старик Шу прервался и провел языком по сухим старческим губам и беззубому старческому рту. Шамкая и гнусавя, он продолжил: я изучаю разумные и животные души достаточно долго и установил прелюбопытнейшее совпадение. Оказывается, каждую душу можно сопоставить с определенным настроением. Когда верх берет душа, ведающая тоской, человеку становится тоскливо. Когда власть переходит к душе страха, он пугается. Но стоит проснуться веселой душе - из человека прут улыбочки со смехом. Он становится шумлив и радостен. И горя ему мало, что вскорости смех уснет, уступив место слезам.

    Ушел старик Шу.

    Цзихуа сделал еще один глоток.
 

    От совсем не радостных размышлений отвлек Цзихуа стук в дверь. Цзихуа поднялся и открыл дверь, исполнив роль слуги, которых в его доме отродясь не бывало.

    За дверью шатался красный как пьянчужка Вэй. Когда перед его красным носом распахнулась дверь, от неожиданности он попятился назад. Совладав с телом, он все же удержался на ногах и вкатился в дом Цзихуа.

    Оказалось, пьянчужка Вэй пришел взять взаймы. А надо сказать, что как раз перед его появлением, Цзихуа выложил на стол сто связок монет - все деньги, что у него были. Ему предстояло решить нелегкую задачу: на эти деньги нужно было прожить, пока не найдется покупатель на его дом.

    Вэй, увидев на столе монеты, обрадовался и, взглянув хозяину в лицо красными от гулянок глазами, подумал: ну, теперь не отвертишься.

    Цзихуа в ответ решил, что и в самом деле отвертется будет нелегко. Поставив чайник, он решил занять гостя философской беседой. Вспомнив свою недавнюю беседу со стариком Шу, Цзихуа спросил о том, что такое человек.

    Пьянчужка Вэй от чая отказался, а на вопрос хозяина ответил охотно: человек, по его скромному мнению, не более чем бочка для вина, на что еще и Конфуций намекал, называя его священным сосудом. Целью же человека, самой важной, а может и единственной, является наполнение этого сосуда той жидкостью, что специально для того и предназначена, а именно: веселящим вином.

    Напоследок, пьянчужка Вэй пообещал известить всех своих знакомых о продаже хорошего дома и поблагодарил Цзихуа за пятьдесят связок монет.

    К тому времени был готов и чай.
 

    Небо было сумрачно. Небо непрестанно изливало свою печаль единственным известным ему способом.

    Жалко ежился, уворачиваясь от ледяных капель, в своей новой лачуге Цзихуа.

    Дом был продан. Теперь у него снова объявились деньги на еду, на чай. Правда чай ему доводилось пить лишь в солнечные дни. Лачуга походила на изъеденный гусеницами лист бамбука.

    Когда небо наконец утихло, Цзихуа поставил на огонь ведерце с водой и начал писать.

    Есть в человеке удивительная пустота. Ему постоянно чего-то не хватает. Удивляясь, он смотрит на мир странными глазами, словно стремится увидеть какую-то чудесную тайну, подвластную сердцу. Любовью, верой, тяжким трудом пытается он заполнить эту пустоту. Иногда в нее врывается страх или злость. Одиночеством называют люди страх перед настоящим, тоской и печалью - страх перед будущим, страх перед прошлым кличут стыдом. Страх, возникающий на месте священной пустоты, люди пытаются заесть и заспать, залить желчью или вином, упрятать поглубже или загнать подороже. Чтобы страх не пришел, забивают священную пустоту похотью и азартом. А когда он приходит, пытаются от него убежать, предаваясь забвению. Но бегут всегда от себя. Убивая страх, убивают себя. А когда приходит время возвращаться...

    Здесь Цзихуа на минуту задумался и погрыз перо.

    Чай был вполне готов и усточал удивительный аромат.

    Сделав глоток, Цзихуа продолжал.
 

    Когда трактат был закончен, Цзихуа отправился к свему бывшему соседу старику Шу. Идти пришлось долго. Да и день выдался на удивление жаркий. Цзихуа вдруг пришли в голову странные строки.

    Веет ветер. Солнце слепит глаза. Хочется бежать.

    Некуда, подумал Цзихуа.

    Старик Шу был бодр, как и прежде. Бывшие соседи обменялись приветствиями, старик пригласил Цзихуа в дом.

    Как ваши научные занятия, поинтересовался Цзихуа.

    Да так, ответил старик Шу.

    А я вот написал небольшой трактат. Хотите прочту ?

    Послушаю с удовольствием, ответил старик немного равнодушно.

    Когда Цзихуа завершил чтение, старик Шу потер переносицу и сказал задумчиво: что ж, это весьма интересно. Послушайте, драгоценный господин Цзихуа, не дадите ли вы мне свое сочинение на пару деньков - хочется, как говорится, обсосать косточку. Тут многое неверно, но...но мне кажется, что я смогу кое-что увязать с моей теорией о разумных и животных душах.

    Цзихуа без промедления согласился.

    Цзихуа ненадежен и высказывает бунтарские мысли. Ленив и туп, но в бедности винит не себя, а чиновников, будто бы придерживающих его сочинения на экзаменах.

    Цзихуа возвращался в свою лачугу, а в голове старика Шу созревал донос.

    В ту же ночь старик Шу переписал трактат Цзихуа.

    Рукопись Цзихуа была сожжена.

    Пьянчужка Вэй получил тысячу связок монет за свидетельские показания против Цзихуа.

    На другой день к жилищу Цзихуа подошли стражники.

    Они вытрясли его из лачуги, как моллюска из раковины.

    В тот же день он предстал перед судом.

    В тот же день старик Шу прочел в академии мудрецов свое новое сочинение.

    Есть в человеке удивительная пустота. Ему постоянно чего-то не хватает. Удивляясь, он смотрит на мир странными глазами, словно стремится увидеть какую-то чудесную тайну, подвластную сердцу. Любовью, верой, тяжким трудом пытается он заполнить эту пустоту. Иногда в нее врывается страх или злость. Одиночеством называют люди страх перед настоящим, тоской и печалью - страх перед будущим, страх перед прошлым кличут стыдом. Страх, возникающий на месте священной пустоты, люди пытаются заесть и заспать, залить желчью или вином, упрятать поглубже или загнать подороже. Чтобы страх не пришел, забивают священную пустоту похотью и азартом. А когда он приходит, пытаются от него убежать, предаваясь забвению. Но бегут всегда от себя. Убивая страх, убивают себя. А когда приходит время возвращаться...
 

    Цзихуа сидит на циновке и пьет чай. Он вдыхает чудесный аромат, идущий от чайных лепестков и цветов жасмина. Как приятно, в сущности, жить в поднебесной, быть древним китайцем, сидеть, поджав ноги, любоваться пушистыми облаками, гуляющими по небу, и пить чай.

    Я киваю, бережно беру из его рук фарфоровую чашечку и делаю первый глоток.

MIRACLEMASTERRU