Аннотация: Ненужные изначально дети, сироты, куда они идут по достижению совершеннолетия?
- Коленька, ну ты готов-то к жизни взрослой? - с ухмылкой на густо накрашенных губах спрашивала Мария Дмитриевна, - Ведь знаешь, не будет больше нашего детдома, воспитателей... как жить-то собираешься с таким отношением к учёбе?
Коленька, суховатый мальчик семнадцати лет, ничего не знал, не задумывался над мифически воспеваемым "будущим", виделось оно ему неясно. В голове свою законную нишу занимали лишь проблемы насущные, привычные детские желания, подростковые страсти, однотипные мысли, взращенные конвейерным методом воспитания.
Будущее, а как здесь говорят - выпуск, был для большинства резкой чертой между нынешним строгим режимом и некой беззаботной, свободной жизнью, вести о которой воспитатели старательно утаивали. Всем виделась лишь подаренная государством жилплощадь, независимый быт и досуг, проблемы отходили на дальние планы, полная уверенность в завтрашнем дне пьянила не знающие другой жизни умы. Николай был из таких, вынужденных окружением оптимистов.
Всё шло просто, тотальный контроль был скорее нужным дополнением, образовывалась стандартная иерархия, отношения частенько напоминали истинно животные. Грубая, неотесанная толпа воспитанников, как говорят учителя, изначально испорченных людских эскизов. Расчлененные взрослыми хилые индивидуальности, вечный подгон под давно изживший себя образец.
Коля жил здесь с малых лет, будучи для всех, а в том числе и для самого себя, ненужным и прогнившим с самого своего рождения. Таких, как он, были тысячи, сыны и дочери алкоголиков и блядей, наркоманов и малолеток. Однородная масса неосознанных, никчемных детей, идущая по стопам своих родителей.
Жизнь для Николая была сплошным немым упреком, лишь за факт его существования. Тягучая атмосфера обязательства, шаткое осмысление кривизны бытия, желания хорошо одеться, напиться с приятелями в говно, редкие слёзы, впитываемые подушкой. Всё это сливалось в единый твердый ком, стоящий поперек горла, Коля не был ни в чем уверен, он не знал, как ему жить.
Часто ему вспоминалось раннее детство, до шести лет. Пьяная, с алеющими язвами синяков и ожогов на желтоватой коже мать. Агрессивный, напряженный как нерв, запойно пьющий отец. И детство, обычное такое, как Коле казалось. Игры во дворе, первая сигарета в пять лет, домашние побои. Только позже он узнал, что жил "бесперспективно". В детдоме всё обретало новый смысл.
С каждым годом картина становилась привычнее и грустнее, брали детей лет до десяти, уже в двенадцать все автоматически переходили в вечную категорию неусыновленных, ненужных вдвойне. Николай всё думал вернуться к прежней семье, использовал любую возможность для побега, долго не мог прижиться на новом месте, но сделать это пришлось. Вынужденное успокоение и смирение давило невидимым прессом.
На плечи не возлагались надежды, лишь ставилась цель - дожить до восемнадцатилетия, оставшись незамеченным. Обуяло смятение при виде равнодушных взглядов, шаблонных фраз, некому было разъяснить ситуацию.
К приближающемуся совершеннолетию ровесники давно выблевали свои мозги, вместе с дешевыми алкогольными энергетиками. Коля подражал им, старался не думать, окончательно разлагался, как мог. Убегали от плавно приходящего осознания прошедшего детства, юности, от страха новой жизни вне тисков режима.
Подходила новая партия "активной молодёжи, поднимающей Россию с колен".
Выпуск ознаменовался стандартными поздравлениями, концертами, торжественным вручением квартир. Воспитанники так и остались ненужными, теперь все боялись уйти в никуда.
Николай получил аттестат, жилплощадь, копейки на банковский счет. Условия новой жизни опротивели с самого начала. Жилье давали либо в давно прогнивших и отсыревших бараках, либо в продуваемых угловых квартирах, выбора не было, как всегда.
Государство окончательно прекратило свою опеку, теперь все были сами по себе, не прикрывали вшивой пеленой заботы воспитатели. Слепыми оказались недавние дети, стоя среди нескончаемого людского потока открытого мира.
Квартира стала новым оплотом безопасности, болезненно длилось привыкание к иной жизни, не было времени на адаптацию. Старались не терять связи со знакомыми детдомовскими, держаться сплочённее, ожидая с замиранием сердца, кто же первым оступится на намеченном пути. Дождались первых упавших на дно тел, дождались последующих.
Дни в заплесневевшей серой квартире тянулись долго, мерзостным горьким осадком оставаясь во рту. Скрип и непрекращающийся грохот железной дороги выводил из сна. Было беспокойно.
Ждал Николай подходящего момента для воплощения себя, только вот реализовать было нечего, а карманы быстро опустели. Тщетные попытки залить мучительно-сосущее ощущения голода в желудке остывшим черным чаем и алкоголем оказались провальными. Пришлось искать работу.
С ней оказалось непросто, все подработки, не требующие высшего образования, были оккупированы гостями из ближнего зарубежья. Экзамены Николай сдал откровенно дерьмово, идти учиться не было желания. Иные работы были недоступны по статусу, давил терновый венец общественного мнения, жглось высеченное клеймо "неблагополучного изначально". Пустое шатание не прибавляло уверенности в будущем достатке.
До ушей доносились новости от бывших друзей, кто-то уже успел сесть на зону, кто-то начал спиваться, кто-то выскочил замуж. И только у Николая не произошло абсолютно ничего, "Так даже лучше" - думал он. Страшно было закончить жизнь, не начав ее, в свои робкие двадцать.
Не осталось следа от некогда разговорчивых, шумных подростков, активно перенимающих манеры старших. Теперь это были лишь тревожные, разбросанные по стране тела, жадные до последней копейки, высушенные души. Подхвачены ритмами здорового общества были лишь единицы, остальные так и остались его гнойными нарывами.
Николай сидел в пустой квартире, лишь изредка встречаясь со старыми друзьями, лишь изредка открывая рот, ловя губами холодное горлышко бутылки.
- Васька-то, который четыре года назад выпустился, помер уже, инфаркт, - говорил его друг Марк, выпуская дым, - А Лена, ну та, за которой ты по малолетке ухаживал, вот блядовать пошла, не прижилось ей на новом месте.
Коля лишь невразумительно мычал в ответ, не зная, что сказать напряженному другу. Дерьмовая действительность не нуждалась в описании.
- Херня это всё, Колян, а ведь не планировал никто так жить, и умирать не планировал. Ненужные мы, совсем.
Каждый день оказывался еще более тягостным, чем предыдущий, мимолетные незаконные заработки старили заранее, высекая на лице тревожные морщины. До паники, до дрожи в пальцах боялись оступиться, внезапно сесть на иглу, попасть на зону. Жить хотелось, но не так.
Стягивали верёвки шеи бывших друзей, заварка становилась всё горче. Николай перебивался с хлеба на воду, с сухарей на чай, частенько отключали электричество, отопление. Надвигались ледяные осенние ночи.
Всё чаще казалось, что сами забивали себе гвозди в крышку гроба. Работали за бесплатно. Минул двадцать третий год, сидели всё в том же говне, всё те же брошенные детдомовские дети.
Плавно уходил страх опуститься окончательно, эмоции давно стали роскошью, мысли были редки и плешивы. Забылся детский взгляд на безысходность, забылась острая нужда в родителях. Не было ничего понятно, будущее не виделось, действовали на "авось".
Не помнили беглых очертаний имён на скромных могильных крестах, не помнили званий и бывших целей, пепельное бытие поглотило своих серых детей. Перед глазами стояли голодные мёртвые лица друзей, сложно спалось по ночам, сводило желудок. Денег едва хватало на алкоголь, батон черного хлеба и папиросы. По вечерам молились Христу.
Бесполезные, загубленные самим фактом своего рождения, детские тела штабелями уходили в петлю. Некоторые держались, зубами вгрызаясь в больные кости существования, ломая ногти в тщетных попытках не упасть на дно. Некоторым было глубоко наплевать.
Переливаясь в свете красного заката, стояла на столе бутылка водки. Сидел Коленька на кухне, в разобранной, распроданной по частям квартире. Николай уже ничего не ждал.