Планеты столкнулись, планеты встали в те места, когда появилось мое меня. Склонились ветви деревьев, содрогнулись венцами цветы, а искра, раздутая яростным ветром, превратилась в мужчину. Пометка на поле, пометка на лице, на правой щеке, как бы отчеркнула то, что справа, и жуткое слева поднялось, как дракон, и пошевелило лапами. Лунный щит, осязаемый отовсюду в полуночи, ощерился, глядя на меня, а я, окровавленный, с только что отрезанной пуповиной, закричал, что на мой крик подняли головы темные силы. И мой крик был ужасен, он был неслышен для общего, но грозен для белого, мой крик был невидим для целого, но с моих уст полетели во все уголки вселенных вестники-вороны, мои сонмы пророков, проповедающие об Антихристе, о власти тьмы. Пошатнулось царство беспечности, которому я навязал борьбу не борьбой, а своим существованием, исходившей от меня энергией, которая трансформировалась в тревогу для того, что мечтало о мыслимом, потому что я мечтал о немыслимом, потому что я ждал и жду. Мое меня, которое я все никак не пойму, развязало борьбу за сущее, и я думал в редкие минуты: может быть тот, кто того не хочет, получит, может быть тот, кто показывает, ослепнет, но мне, как врагу этого, нужно было потустороннее. Мои соколы уже гарцуют в небесах, орлы точат со скрежетом когти о темные плоские камни, гепарды, пантеры, тигры, львы готовятся дать бой расплодившемуся животному миру. Планетарные взрывы назрели, и туман, застилающий болотный северный город, показал стальные зубы, и я, восседающий на ветреном коне, вынимаю из ножен карающий меч, вложенный в мои руки огненным дьяволом и одним из архангелов. Мой меч кривой, как рог изобилия, как месяц моего рождения, и, сверкнув серебряно-стальной дугой, я начертал огненную надпись, огненное заклинание на сгустившихся, иссиня-черных небесах:
Время, расступись! Я пройду сквозь тебя, и ты, пробитое моей секирой, грудью и копытом моего коня, отдашь мне свои пространства. Время, расступись! Ты мне неподвластно сейчас, но мы сразимся в далеких потусторонних мирах один на один, где не будет ни твоего, ни моего пространства.. Жди и дай мне проход, пока я тебя не покалечил.
Схлестнутся два разных мира, две разные земли, два разных народа. Из своих резиденций мы будем следить за боевыми заслугами моей и твоей стороны, и все погибнут в пучинах смутного времени, смутного света, когда мы начнем борьбу. Верю, что ты! Верю, что я! Верю, что мы!
Знаю, что эти!
Ждите, мои пространства, завоеванные моими соратниками (ветрами и светилами), когда я, как воля мечтаний, всколыхнусь, чтобы ворваться в царство числа, чтобы быть тем, кем я должен быть
6 6 6
Не случайно я смотрю кинофильмы, не случайно мне кажется бледным яркий свет, не случайно мне нравится спать и то, читая, то, вглядевшись в действие, задумываешься о себе или представляешь уже сформированное для данной секунды. С детства прикасания чьих-то губ я уловил к своим вискам, к своему затылку, к своему лбу, но разве можно назвать головную боль тем метафорическим, которое я изображал, изображаю, изображу. Разве сама головная боль не такова, как ее изображение, не суть как метафора?! Из двух существительных, предполагая очертить связанное со связанным, я не выбираю, а ставлю их вместе, но линейная транскрипция горизонтальна, фоносемантика расположена в плоскости, объем заключен в объем. Одно детство, как следствие родительного припадка или предтеча тысячи лет, вдруг обрастает для нас драгоценными камнями (ясписом, сердоликом, топазом, бериллом), становится двенадцатью месяцами, а, значит, и годом, а, значит, и сферой, но распластанное по этим изумрудам, аметистам, сапфирам, уже не прельщает наших соратников или тех, кто имеет наше имя, но с отрицательным полюсом. Одно детство без вывода, как подтверждение, может обозначить на карте мечтаний город, которого в детстве и быть не могло, которого не тронет алмазное копье и стальное перо, а город появится только как отрок в мучениях.
Я прочитал вчера снова и доподлинно наново книгу, где искал и двойное, и одиночное (то, что два-то опять-таки двойственно, то, что это-имеет после себя обращение к возлюбленной, к молчаливо-мистической А). Да! Я прочитал книгу, но магнетизм тройственного рыцаря не давал мне покоя и, возвращаясь к четырем ветрам, вставшим на четыре угла шахматной доски, к двум светилам, поделившим безличные сутки, я думал, кто соединит порывы и сами звезды. Тогда-то и вспыхнуло: Михаил, который раскидает жемчуга в свои зубы, бриллианты по телу, а лилии - в волосы. Он-число, но не число бесконечного. Он, как меч, но о двух концах.
И не нужно чертить шрам на своей щеке, которая та - иная-жизнь (назовем ее откровением) уже нарисовала его, и я, рожденный в полуночи, зачат на заре, я, изуродованный с детства, с рождения, со времени, когда я не был рожден, я изуродован, чтобы тот или та, встретившие меня догадались о приближении зверя, о моем снисхождении, о моем развенчании. Мой сын, чье рождение я увижу, сын моих исковерканных изображений, сын четырех и двух, вышедший от чресл светил и ветров, не воспоет мой подвиг, а будет обличать мое падение, мой гнет над судьбой, мой неправильный отклик. Он, несущий в себе буквы соединения, спустится в огненной колеснице на плоскость ристания, карая десницей захваченный мной для него объем, и его мать, сложив руки на груди, названьем Елена, поднимет руки, воскликнув: О, господи! Ты явлен мне. Ты мой, я твоя! Мой сын и мой муж - я в тебе!
Но я, твой восьмой, воплощенный и страстный, не сдавшись, не сдамся, и как взмахнут пальмовым пером над головой, и как поманят в прибрежные волны, но остановись, когда поймешь, что ты берег, и пойди, когда узнаешь, что ты волна. Но стоит ли говорить об изречениях, когда предполагается изреченное: двинься берег, остановись волна. Даже старцы-колдуны, изощренные в моих сатанинских шутках, падут по мановению ангельского меча, они принесут черепа в твою радость. О, новоявленный! Природа внемлет твоему крику, подлый младенец. Кого ты убил? Чей прах ты уничтожил? Эти счастливые не желали поклона тебе, они уверовали, что нечему верить, потому что все в едином. Ты, искусивший, отринь от себя завороженных смертью, дай им жизнь, а без жизни дай им бессмертие.
Пусть рабы радуются исцелению, пусть воины возопят отречением. Рабы всегда рабы в пресыщении и в прошении. Лишь вечны те, кто не знает ни смерти, ни жизни, не знает бессмертия.