Когда пятилетка качества сменила пятилетку количества, прямо в район промысла нам привезли финскую закаточную машину. Раскурочив огромный дубовый ящик, мы ахнули. Представьте себе задрызганную рыбьими кишками и чешуёй палубу плавбазы, мокрый матерящийся народ в оранжевых проолифенках, чернорезиновых сапогах - и, точно в ивановском "Явлении Христа народу", сверкающая хромированными да воронёными деталями Финская Закатка фирмы "Румала-Ряпола".
- Мечта поэта! - расцвёл Зав, то есть завпроизводством, второй человек на базе после капитана-директора.
- Н-да, братцы, - зачесал в затылке Бугор, бригадир столпившейся тут чуть не в полном составе бригады укладки рыбы в банки, чью работу как раз и венчает закатка. - Боюсь, не по нашему Сеньке шапка...
И - как за борт глядел. Установили финскую машину в цехе, и пошла она тиранить русскую банкотару. Чуть какая вмятинка на банке - лазер следит неусыпно! - механическая рука хвать её, сминает - и в металлолом. А банки-то большие, пятикилограммовые, народ трудился, укладывал в них селёдку, рыбка к рыбке. А тут эта зараза вороная-хромовая что творит, а!.. "Рукой Сталина" её окрестили.
И рубанул по гордиеву узлу - взял да и привязал ту руку шкертиком к пожарной трубе...
А через месяц, когда уже все привыкли и забыли, приехали финны. У них, видите ли, система такая - проверять, как работает их оборудование, н-да. Ну и - немая сцена у пожарной трубы: белёсые брови сначала вверх, потом вверх-вниз-вверх-вниз. Затем верзилы молча сложились пополам и наконец разродились гусиным гоготом. И давай снимать скорей на видео, как она дёргается, "рука Сталина", когда закатывается прекрасная банка с совершенно крошечной, незаметной русскому глазу вмятинкой...
2000
КОГДА БУФЕТЧИЦА НАЧИНАЕТ КАЗАТЬСЯ ЛОЛЛОБРИДЖИДОЙ...
Большой рыболовно-морозильный траулер "Капитан Ершов" восьмой месяц пашет тралом чукотский шельф Берингова моря. Слава Богу, не совсем ещё обезрыбел многострадальный сей шельф, правда, палтуса, трески да камбалы в трале почти уже не видать, но "митьки голубоглазого", как зовут рыбаки минтай, пока хватает. Вахтенные штурмана своё дело знают туго, а посему капитан, крепкий сорокалетний амбал, которого некогда из-за этого амбальства не взяли, по его словам, в авиаторы (дескать, на самолётах перегруз не допустим), спокойно может приземлиться за столом, как поют летчики, тем более что повод важный - день рожденья. Радист с утра ещё вручил Анатолию Гавриловичу поздравиловки - радиограммы от жены, детей, друзей. И вот на ужин в кают-компанию мы не пошли, а засели в капитанской каюте. Буфетчица Маргарита, худющая и, похоже, зловредная дама за сорок, приготовила редкое на промысле блюдо - оливье, и мы под это дело уже врезали по одной да тут же по другой, потому как между первой и второй...
На письменном столе в рамочке - уникальное фото: премилая блондинка с умными, представьте себе, глазами (про блондинок же такие убийственные анекдоты ходят), не без лукавства смотрит прямо на гостевой стол, как бы напевая: "Мне сверху видно всё, ты так и знай!". Гаврилыч, наливая, каждый раз переглядывается с ней. Но, слава Богу, ему попалась молчаливая жена.
Мы уже захорошели, когда Маргарита, видать, привычно, локтём-бедром открыв дверь, принесла горячее - мясо по-капитански с картошкой "по-адмиральски", то есть пюре - жевать не надо. Адмиралы ж, как известно, служат до "деревянного бушлата". Матросы зовут буфетчицу Петровной, свой сороковник встретила она в прошлом веке, то есть дама, по их понятиям, тоже решила - до деревянного... Но держится она вообще-то молодцом, если не зубатится, когда её "достают".
Гаврилыч, провожая её затяжным, как парашютный прыжок, взглядом, риторически изрекает:
- А правда ж, хороша у меня Маргаритка? Цветочек!
Я согласно киваю, но несостоявшийся лётчик, вдруг оглянувшись на жену, мрачнеет и изрекает уже философски:
- Когда буфетчица начинает тебе казаться Лоллобриджидой, всё, брат - пора лететь домой!
Что-то самолётные ассоциации нынче одолели, ага, и мы тихонько, чтоб не распугать рыбу, поём с кэпом:
Мы парни бравые, бравые, бравые...
2004
ПРО БАНДИТОВ
С.К.
На мутной заре перестройки полные штаны эйфории подстрекнули меня резко переложить штурвал судьбы, изменив жизненный курс ровно на шестнадцать румбов, по-береговому на 180 градусов. Я отвалил с флота, коему посвятил четверть века своей жизни. С восторгом отвалил - ну как же ж, на вольные хлеба, творить ушёл!.. Ан тут-то и сторожили меня коварные рифы: в издательствах неожиданно кончились гонорары, бумага и, как следствие, всякие отношения с живыми авторами, обнищали газеты и журналы, писатели вместе со всей отечественной культурой очутились на мели, а то и на панели. Ах, да, не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать. Однако ж рукопись продажной должна быть. В том самом, нехорошем смысле, для чего нужно опустить и вдохновенье. А опущенное вдохновенье - это ведь нонсенс!
Охо-хох, ребята, слава Богу, этого я не смог и, оголодав, пошёл к старым друзьям-морякам. Выручили, взяли на рейс каким-то там дублёром, и привёз я из Страны Восходящего Солнца в нашу несчастную страну красивую машинку. Однако заплатить родной таможне пошлину я мог бы, лишь продав свою холостяцкую гостинку или заложив самое дорогое, например, душу.
Так оно и вышло.
Познакомили меня с Гривой, тридцатилетним красавцем, и впрямь увенчанным густой черной гривой и вообще похожим на голливудца нашего Боярского. И не только внешне! Он и басил с хрипотцой, а главное - умён был и юмором владел, как шпагой. Месячишко, сказал он, моя "тачка" поработает на него, а он за это заплатит пошлину. И тут же заплатил. И я (машина-то оформлена на меня) стал ездить с Костей, Котом, его водилой, по его делам. Мы возили по всему краю "дачки", то есть передачи по лагерям и тюрьмам. По натуре непоседа, я радуюсь любому передвижению и новому знакомству. Тоже любому...
Банда-команда Гривы базировалась в "козырном" районе Владивостока, в Моргородке, недалеко от заброшенного кладбища, в старинном кирпичном доме, причисленном к архитектурным памятникам. Какой-то нувориш из родичей "отцов города" памятник отремонтировал и открыл в нём торговлю. Гриве по дружбе он отвёл просторнейшую магазинную подсобку. Пацаны (они были гораздо моложе Гривы, и он называл их так) приволокли стол, два дивана, секретер, пару стульев, всё явный "секонд-хенд", из какой-нибудь канцелярии свежеобанкроченного завода или Рыбпрома. По утрам с армейской неуклонностью пацаны собирались в "офисе" на разводку-планёрку. Первыми Грива отправлял на дело нас с Котом, но уже через неделю стал я, видимо, своим и узнал, что Мракобес и Сыч заняты крышеванием двух близлежащих рынков, Чума и Крест контролируют завоз иномарок в город, а Удалец и Суррогатная мать (кликуха-бумеранг: пацану нравилось это "ругательство") вместе с ними отметают тачки, уводят из-под таможни. На телефоне всегда оставались Малой и Андрей Малой (Андреем ещё звали Сыча). К обеду, как правило, с колбасной данью возвращались Мракобес с Сычом, а ближе к вечеру сходились почти все, и день заканчивался "разбором полётов" и лёгким балдежом. На полках секретера светились гранёные стаканы, тарелки с вилками, пара ложек на всех. Сам Грива не пил вообще, подкуривал только да чувствительно подъелдыкивал балдых. Чем он занимался, я понял лишь, когда мне надоело ездить с Котом и я дал ему доверенность на машину. Грива крутил рамсы... О, это совсем не то, о чём вы подумали: не карточная игра блатных, а стократ, нет, тысячекратно круче. Это игра в команде - чш-ш-ш, тайна сия велика есть! - в команде кандидата-депутата. Грива играл там не один, а в паре с Жаном, о котором я только слышал, предводителем другой, более крупной банды.
Прошло уже два месяца, а "тачка" моя продолжала возить "дачки". Зато мне доверили сидеть на телефоне, продвинув двух Малых на более важные дела. Я прозвонил издательства и редакции, узнал, что крах, оказывается, только ещё назревает, и снова вышел на связь с флотом. В рейс за новой машиной меня уже не пригласили, зато сообщили, что мой бывший пароход "Суздаль" продали "на гвозди" (на металлолом) и стоит он пока у причала. Зная, что обычно творится на списанном судне, я предложил Гриве съездить туда. Наутро мне выделена была целая зондер-команда из четырёх пацанов и помятый микроавтобус. На "Суздале" мародёрствовали парткомовцы, профкомовцы и комсомольцы, ну, как всегда: убирали из капитанского салона и кают-компании сервизы, буфеты, выдирали из подволока золочёные плафоны, откручивали медные ручки дверей. Мы успели ухватить пару вертящихся кресел из кают, и радисты по знакомству презентовали мне здоровенный приемник. Он ловил ультракороткие волны, и Грива, с чувством пожав мне "краба", стал настраиваться на ментовские частоты: "Ну, погоди!" была его любимой игрой... Следующим рейсом пацаны по его указанию сдирали дубовые рейки в судовой бане: Грива затевал в подвале под "офисом" строить сауну. Зондер-процесс этот меня, нечаянного прораба, не вдохновлял, и я, узнав, что пароход списали вместе с судовой библиотекой (!), поспешил туда. Боже, что там творилось! На верхних полках нетронуто теснились красные и синие тома "классиков марксизма", исчезли лишь тридцать томов БСЭ, остальной фонд брезгливо разбросан был по всей библиотеке. Пересыпанные крысиным помётом, с погрызанными корешками, книги взывали: спаси нас! Я отряхивал, обтирал и складывал на рогожку тома Александра Грина, Мелвилла, Станюковича, Пришвина, Платонова, Булгакова, глаза разбегались, хватал я и прижимал к груди Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского... Боже мой, скорей туда, вниз, в баню!
Пацаны таскали пучки дубовых реек на причал, я взял двоих, и мы, нагрузившись, как караванные верблюды, под глухое ворчанье-дуэт: "На? хрен нам этот цикорий!", перенесли в автобус полбиблиотеки.
Мы сделали на "Суздаль" ещё три рейса, книгами я забил под завязку секретер, а несколько ящиков завёз домой. Зондер-команде на следующий день Грива дал отгул, но пацаны после разводки не ушли, а остались со мной в "офисе". Мы пили чай, я попутно копался на полках секретера. К обеду стали стекаться все - Малые, Мракобес с Сычом, Удалец, Суррогатная мать. Не было только Чумы с Крестом, они встречали в порту "машиновоз", ну и Кота, рассекавшего на моей машинке просторы края. В кастрюле на плитке кипело мясное варево, а пацаны в ожидании расселись на диванах, креслах, стульях. Делать было нечего. Маясь от безделья, Андрей Малой взял книгу. За ним постепенно надёргали с полок по книге и остальные бандиты. Ну и не то чтобы взахлёб зачитались, но когда вошёл Грива, никто не заметил...
- Семёныч! - Прохрипел Грива. - Ты что это сделал с пацанами?!
Я боялся, что он сейчас прикажет вытряхнуть секретер на улицу. Но нет, ребята, нет, он нашёл на полке Достоевского и до самого, представьте себе, вечера, примостившись на диване и отстреливаясь от пацанов, обращавшихся к нему по делу ("Отвянь!"), читал про Родиона Раскольникова...
2004
КАЮТА С ВИДОМ НА МОРЕ, С ЮЖНОЙ СТОРОНЫ
Была такая смешная плавбаза у наших рыбаков "Красная Бурятия". Как её бедную только не звали - "Красный Буряк", "Свёкла". Но жили на ней и трудились нормальные люди, как на всех других плавбазах, коих на Тихом океане работало штук сорок. В одном Приморрыбпроме - десятка два. Валялись базы обычно в дрейфе, где-нибудь у западных берегов Камчатки, принимали рыбу у промысловиков, разделывали её и морозили. Триста пятьдесят человек обитало на "Свёкле" в советские времена. И далеко не все лапали тот осклизлый минтай, с которого неплохо однако "капало на пай" всем, в том числе и бухгалтерии в количестве пяти тёток: бух-материалист, бух-расчётчик, кассирша, старбух и главбуня.
Однажды весной, ближе к концу путины, когда подбиваются бабки, прибыла на "Свёклу" с проверкой бух-ревизор. Аж из самого Приморрыбпрома, Антонина-свет-Петровна. Ну и раз из самого, то поселили её в отдельную каюту на левом борту, выселив оттуда на время ревизии, кажется, инженера по ТБ или пожарного помощника, пожарника. Все бухи жили по левому борту, кроме главбуни, её каюта была недалеко от капитанской, с правого борта. Охотское море угомонилось к весне, база, как я уже сказал, валялась в дрейфе, носом к востоку, откуда повевал вечерами береговой бриз. Ревизорша, квадратно-коренастая тётя, которой мигом припаяли кликуху Коробочка, днём протирала нарукавники в бухгалтерии, а вечера просиживала у главбуни. Баловались чайком, жарёхой из прилова - крабушком, камбалёшкой, корюшкой. "Тонечка Петровна, попробуйте, пожалуйста, вот это, а ещё это и вон то..." Коробочка пробовала и хвалила, а больше всего ей нравилась главбунина каюта с иллюминаторами на юг...
Ревизор не будь ревизор, если не пожалует к городничему. Откопав какую-то сомнительную бумаженцию-квитанцию в бухгалтерии, Коробочка почапала к капитану-директору. Кэп наш, надо сказать, питал особые чувства к бухам. Он в момент развеял её сомнения, решив, что отделался от незваной гостьи, но уходить она не спешила.
- Вы знаете, у меня к вам будет ещё одна небольшая просьба.
- Ради Бога! - Кэп вальяжно закурил. - Слушаю вас.
- Я бы хотела поменять каюту.
Капитан сделал головой смешной жест и как бы сказал глазами: ну-ну, и почто так?..
- Нельзя ли переселить меня на южную сторону? Вот у вашего главного бухгалтера окна - на юг...
Кэп чуть не заглотнул сигарету. Но, удержав серьёзную мину, сказал:
- В Австралии, если коттедж с видом на море, он ценится вдвое дороже! У вас море видно из иллюм... из окна?
- Да, но оно же - на север. А хотелось бы, как у главного бухгалтера...
- Окэй. Момент! - Он позвонил старпому. - Чиф, сейчас к тебе зайдёт дама из Приморрыбпрома, ты уж постарайся, пожалуйста, ей помочь...
Смешливый чиф позвонил кэпу минут через пятнадцать, но выговорить ничего не смог и лишь напрыскал полную трубку.
- С кем приходится работать! - Проворчал капитан и глубокомысленно приказал сей же час переселить Коробочку на правый борт...
Утром сменился ветер, и "Свёклу" развернуло носом на запад. Подозреваю, что приложил к этому руку и кэп.
2004
В КНИГУ ГИННЕССА!
Лето. Южные Курилы. Сайровый промысел у берегов Шикотана, самого южного из больших Курил. На острове и вокру-у-у-г - белые чайки, то есть и натуральные птицы, конечно, и чирикающие "птички" в белых косынках, работающие на конвейере, на укладке сайры в баночки. Здесь целых два рыбозавода, тысячи сезонниц, "вербота", привезённая со всех волостей Советского Союза. Наобещали вербовщики им золотые горы, а тут - самые обычные береговые заработки, плюс экзотические болячки вроде сайрового дерматита. Зато вокруг острова бороздят море рыбаки - "чёрная сотня", как называют РСы, рыболовные сейнера, чьи борта в большинстве действительно крашены чернью. Ночами, рассиявшись люстрами, подманивают они "ночную жемчужину" сайру и окучивают её ловушками. Ну а днём, сдавая улов на рыбозаводы и распуская павлиньи хвосты, "черносотенцы" то же самое проделывают с девчатами. Охмурив "чаек", морские джигиты (ясно, не в полном составе, а строго по очереди), шлёпая тяжёлыми резиновыми ботфортами, сходят на берег и остаются ночевать в заводских бараках. Но это не страшно и не в тему. А вот отход сейнеров вечером на промысел - о, это целая драма-поэма...
"Чёрная сотня" гроздьями, по десять-пятнадцать корпусов лагом, то есть борт к борту, облепит пирсы и, затаившись, ждёт погранцов. И вот наряд - сержант налегке и два-три солдата с "калашами" через плечо - медленно, вальяжно шествуют на пирс и оформляют отход судов на промысел, методично перешагивая с одного невысокого борта на другой. Япония же рядом. Заграница ж! Так что оформление отхода - акт сурьёзный, требующий от зелёных фуражек бдительности и ещё раз её же. И, как в песне поётся, "наши пограничники с нашим капитаном", ну пусть сержантом, бдят железно... Почти на каждом рээсике они вылавливают по одному, а то и по два и даже по три натуральных нарушителя границы!
Можете себе такое представить?.. Впрочем, вы правильно догадались: в кубриках, в трюме, на камбузе, в гальюне, в радиорубке и даже в насквозь промороженной провизионке рыбаки прячут милых "птичек" в белых косынках, которым так хочется посмотреть, да как же ж её ловят-то, ту проклятущую "ночную жемчужину". Вот и моя Светланка тоже...
Ежевечерний улов шикотанских погранцов - 30-40 полновесных нарушителей границы! Думаю, это вполне подойдёт господину Гиннессу, ибо такого он не сыщет больше нигде на земле, ни у каких границ.
Кстати, дарю идею воякам: заведите свою "Книгу рекордов", пусть для начала и совсекретную...
Да, между прочим, Светланку свою я нередко брал с собой на лов очень простым способом - в "бочке", которая на верхушке мачты приспособлена для вперёдсмотрящего.
2004
С Е Р Д Ц Е
Южнокурильская ивасёвая экспедиция, город посреди океана. Десятка два плавбаз и плавзаводов, больше сотни промысловых судов - средних рыболовных траулеров. Надыбав эхолотом косяк, СРТМ мечет за борт кошельковый невод, это почти полуторакилометровая сеть, которая, окольцевав косяк, захлопывается, как кошелёк. В неё, кроме рыбы, попадают и зазевавшиеся морские животные - дельфины, черепахи.
Большущая, метра полтора длиной, а в ширину больше полуметра, красавица-черепаха угодила в наш невод. Тралмастер накинул на неё строп и поднял лебёдкой на палубу. В четверть тонны весом! Говорят, тропическая, в этих широтах редкость. Мы долго её рассматривали. Особенно понравился всем её чудесный, тёмно-тёмно-синий панцирь с незатейливым, но очень ей идущим орнаментом из прямоугольников и трапеций. Панцирь и формой, и размерами здорово походил на щит древнерусского воина. Голова черепахи не уступала по величине бульдожьей. На палубе траулера красавице было нелегко, она оказалась совершенно беспомощной и к ночи с великим трудом сумела протащить своё броненосное тело метра на два и упёрлась в комингс, высокий порог у входа в надстройку.
За ужином в кают-компании я узнал, что утром её собираются зарубить на мясо. Черепаховый суп - м-м-м! - сказал кок, пальчики оближете...
На палубе - темень и ни души: в кают-компании начался фильм. Глаза мои долго привыкали к темноте, я искал черепаху и вдруг услышал шарканье и стук. Приглядевшись, рассмотрел, как она мощными, аршинными передними ластами пытается сдвинуть себя с места, бьёт ими в стальную переборку и время от времени мучительно вздыхает. Совсем как человек!
Господи, как же ей помочь? Думал-думал, как её спасти, но ничего не смог придумать: четверть тонны, как ты её сдвинешь... А утром вышел на палубу и увидел окровавленных по локти матросов, заготовивших десять вёдер мяса. Между прочим, где-то я читал, что неумеренность в еде - признак отсталого в развитии этноса... Тралмастер усердно соскребал остатки мяса с внутренней стороны крышки панциря, из которой потом сделает сыну щит. На крышке трюма лежало нечто жуткое - сырая убоина, огромная иссиня-сизая какая-то лепёшка с тонюсенькими прожилками, красными и синими, натуральная мокрая тряпка, но вот я разглядел в ней белеющий обрубок аорты диаметром с гусиную шею. Господи, так это сердце?! Ну да, наверно. Её сердце! Оно плавало в луже крови. Я с ужасом смотрел на ЭТО минут пять неотрывно, и вдруг... Вдруг края "тряпки" начали сбегаться к центру, какой-то непостижимой внутренней силой подниматься. Вся эта страшная масса ожила, зашевелилась, набухла, внутри неё что-то прыгнуло, и вот она снова расползлась и стала сырой сизой тряпкой. А через две-три секунды это чудо повторилось вновь!..
С полчаса простоял я остолбенело у крышки трюма, не в силах оторваться от созерцания, пытаясь постичь загадку жизни. Сердце остановилось у меня на глазах. Один из раздельщиков швырнул на него кусок мяса с костью, и сердце снова заработало, поднимая и опуская этот трёхкилограммовый кусок.
Её сердце билось ещё целые сутки!..
Пересев на плавбазу, я рассказал о черепашьем сердце врачам, и они невозмутимо заметили: "Да, клетки живут очень долго". Клетки, понимаешь, и никаких загадок тебе... А позже я где-то прочёл, что зелёная суповая черепаха (да, гурманы-учёные так прямо её и назвали), давно, как и все морские черепахи, занесена в Красную книгу. Вымирающий, пожираемый нами вид.
2004
ОХ, ЭТА ЖЕНСКАЯ У МУЖЧИН ПРОБЛЕМА!..
(рассказ-документ)
Содеялось сие сразу с целым экипажем среднего рыболовного траулера-морозильщика "Свобода" на промысле сайры у Южных Курил летом одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года.
Сайру ведь на свет ловят, но вот в полнолуние, когда море и так сверкает жемчугом и серебром, на дохлый свет люстр она не идет. Вообще-то сайра ловится мористее Шикотана, однако "Свобода" лунной ночью рванула - недаром предки итальянцев латины говорят: nomen est omen, имя знаменательно - в самоволку к другому острову, Кунаширу. Отбившись от армады сейнеров и траулеров промэкспедиции, ранехонько подошли втихаря на рейд Южно-Курильска, бросили якорь, набрали полную шлюпку спиртного (на всю братву, на шесть пароходов своей "конторы") и отвалили, захмеляясь на ходу. Кто-то вспомнил песню о нейтральной полосе: "Что за свадьба без цветов - пьянка да и всё!" Ну и решили попутно "вдарить по цветам". Охотиться пришлось недолго - на ловца и зверь... В стороне от поселка, у подножья вулкана - глядь - солидный такой дом, да совсем рядом с берегом. Даже без бинокля разглядели: во дворе - ура! - женщины. Мигом в шлюпку и - к ним. Рыбаки охмурялы ж известные, шестерых уговорили с ходу.
Весь день и всю ночь "Свобода" пировала-гужевала, стоя на якоре поодаль. На следующее утро, ссадив дам, ринулись на промысел. А вечером получили радиограмму: ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ В ЮЖНО-КУРИЛЬСК! Ерунда, решил двадцатисемилетний капитан, недоразумение. Однако на следующее утро по рации на так называемом "капитанском часе" начальник экспедиции, прокашлявшись, приказал: СРТМ "СВОБОДА", СРОЧНО ВЕРНИТЕСЬ В ЮЖНО-КУРИЛЬСК, ВАМИ ИНТЕРЕСУЮТСЯ ЛЮДИ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ! Капитан ослушался и на этот раз, по-прежнему недоумевая: тут работать надо, а они пристают с какой-то ерундой... А еще через два дня рыбакам всё сразу стало понятно... И "Свобода" покорно бросила снова якорь на рейде Южно-Курильска.
О да, друзья, оказалось, что солидный дом у подножья вулкана - всего лишь венлечебница, а "дамы" далеко еще не окончили курс исцеления... Траулер должен был следовать аж во Владивосток на карантин. Крупнейший морской скандал: добывающее судно на месяц вырвать с промысла!.. Моряки, конечно же, сбросились и откупились от эскулапов, взяв на борт человека в белом халате с соответствующим чемоданчиком. И пошли на лов. Но впереди их ждал еще сюрпризик: среди валового "насморка" оказался и сифилис. Трое семейных, между прочим, морячков на пару месяцев (таким в те годы был "курс") переселились в Южно-Курильск.
Так, говорят, родилась песня "О, море, море".
2004
Ш А П К А
и л и
Не обветренный, как скалы
Опять же лето, южнокурильский остров Шикотан, промысел сайры. И вот эта самая сайра вдруг, совершенно неожиданно - вопреки прогнозам ученых! - исчезает. День нету, другой, третий. План горит синим огнем. Береговые рыбацкие начальники, рыкнув на тинровцев*, снимают флот с промысла. Более полусотни судов гослова - сейнера, траулеры, плавзаводы - покидают экспедицию. Рыбколхозы однако с этим не торопятся, чего-то ждут. И не напрасно: приморский сейнер "Ольховатка" вдруг обнаруживает в открытом океане, аж за сто восемьдесят миль от Шикотана, огромные скопления "ночной жемчужины". Скорость у рээсика всего десять узлов, но вот за восемнадцать часов обратного перехода он благополучно довозит улов до островного рыбокомбината. Рыба хорошая, крупная и на переходе не помялась в трюме. "Ольховатку" встречают, почти как Гагарина. У борта собирается начальство - из штаба экспедиции и дирекции комбината. Кэп докладывает: сайры там очень много, не косяки даже, а поля, видно на всплеск (в луче прожектора) и в гидролокатор. Там и японские шхуны работают...
Так вот он в чем секрет-то подвига "Ольховатки": ее капитан не прекращал наблюдения за "соседями", как официально именуются у нас японские рыбаки. Ну и проследил, куда они вдруг отвалили из общей промысловой толкучки. Японские шхуны оснащены поисковой техникой гораздо лучше наших сейнеров. Между прочим, и тинровцы свои прогнозы строят очень просто - на японских прогнозах, так что начальство гослова облаяло их незаслуженно.
Кэп "Ольховатки", вопреки шаблону, вылепленному журналистами, вовсе не обветрен, а белолиц. Одутловатый, сырой лицом, будто не с мостика сейнера только что спустился, а из кабинета вышел. Ну да, думаю, он же в общем промысловом аврале на палубе не участвует, он вечно в застекленной рубке, я знаю, есть такие капитаны, которые даже на крыло мостика редко выходят, из них вскорости береговые чиновники вытанцовываются.
Экспедиционное начальство испарилось, спеша отрапортовать, не расплескав, победные реляции верховному начальству. Я остался на причале смотреть, как идет прием рыбы. На палубу сейнера выпрыгнула из надстройки небольшая лохматая собачка на невысоких лапах, черно-белая с рыжими подпалинами. Молодой матрос подошел к ней:
- Шапка, дай лапу!
Столько юмора и бессмертного удивления было в глазах матроса, что я не удержался и пожелал узнать историю собачьего имени.
- А эт, - матрос хихикнул, - когда боцман ее принес с берега, капитан сказал: "Хорошая шапка будет". И пообещал осенью сделать из нее шапку себе... Ага, натурально - шапку! - Это уже в ответ на вырвавшийся из грешных уст моих мат в адрес сыролицего кэпа "Ольховатки".
*ТИНРО - Тихоокеанский НИИ рыбного хозяйства и океанографии.
2004
ГРАНИН
Виза на загранплавание, "семафор" по-флотски, открылась для меня аж в 89-ом, с началом "перестройки". Двадцать три года ходил только в каботажные рейсы. За какие грехи? За инакомыслие, диссидентство по-латыни. Простили, открыли, выпустили.
Знали б они, что из этого получится, не выпускали бы. Но вот я уже в Австралии, ребята, и за три дня стоянки в Мельбурне успел покорешовать с двумя потомками белых гвардейцев, хорошими русскими парнями, которых от нас, потомков красных гвардейцев, мало что отличает. Впрочем, говоря наукообразно, степеней свободы у них поболе. Внутренней свободы. Хотел ещё сказать, гибкостью ума они нас превзошли, но понял - нет, это просто от моей влюблённости в них, таких далёких географически (с другого полушария!) и таких духовно близких, родных.
Катали они меня по красавцу Мельбурну, потом на пляже, под пальмами, поили вкусным вином с чудным букетом, а на прощанье задарили всякими тёплыми тряпками ("У вас же Зима там!") и книжками.
Ах, какими книжками, закачаешься! Американские, французские, немецкие издания наших, русских писателей: Бунин, Волошин, Гумилёв, Набоков, А.И.Ильин и конечно Солженицын. Целый чемодан книг! Я раскрыл его в каюте и полдня только рассортировывал да раскладывал тома по полкам. Солженицына, разумеется, спрятал под матрас, подальше: на Чёрном море, говорят, от "помп", помполитов то есть, уже избавились, а у нас нет. В чемодане я нашёл дюжину крепеньких книжек журнала "Грани", изданных во "вражеском" издательстве "Посев" во Франкфурте-на-Майне. До чего ж интересные журналы! Но как же их провезёшь домой? Да, как, если даже на обложке, правда, с внутренней стороны, меленько вот так написано: "Дорогие читатели! Стремясь облегчить проникновение нашего журнала в Россию... редакция журнала выпускает карманные сборники избранного из "Граней". Эти сборники размером 9,5 на 14,5 см отпечатаны на тонкой бумаге и содержат в среднем 512 страниц. Они легко помещаются в кармане или женской сумочке. Каждому путешественнику - советскому ли за рубежом, иностранному ли в России - нетрудно взять их с собой".
Целых две недели, пока пароход мой пересчитывал земные рёбра параллелей вверх по океанскому меридиану, я упоённо читал, предвидя, что на подходе к родным берегам придётся эти журналы уничтожить. Не расставаться же мне с визой, едва получив её после стольких лет каботажа!..
И вот они уже на горизонте, родные берега. На корме пылает печка типа "буржуйки", установленная для сжигания мусора согласно международной конвенции о предупреждении загрязнения моря: толпа в ней наперебой сейчас палит иностранческие газеты, журналы и всякоразные проспекты с голыми бабами, всё что у нас пока ещё под запретом. А мои "Грани" так и вообще... Их даже при матросах жечь опасно. Н-да, ребята, а до чего ж однако жаль с ними расставаться, кто бы знал... Но неожиданно меня осеняет шаловливая идея: а что ежели...
На корешках журналов чёрным значится год издания и название: ГРАНИ. Я беру ручку с чёрной пастой и добавляю всего одну букву на каждый корешок. И ставлю журналы в ряд на открытую полку, висящую прямо над моим столом...
Всё! Ни погранцов, ни таможенников не заинтересовали двенадцать томов Даниила Гранина, стоящие на полке рядом с Ильфом и Петровым, "Уставом службы на судах морского флота" и "Справочником судового механика".
2004
ПЛАВАТЕЛЬСКАЯ ПРАКТИКА
П.Я.
В девяностых, то ли перестроечных, то ли постперестроечных годах прошлого уже века (без "уже" пока трудно) надувание щёк быстро вошло в моду вместе с однокоренным надувательством. Ну и как же это могло не сказаться на отроках и юношах, если на их глазах пыльные бухгалтера, слегка отряхнувшись и напыжась, превращались в финансистов (а далее, по Драйзеру, в титанов и стоиков?), финансовые тузы раздувались до непотребства, до гаргантюанской толщины, мелкие жулики, жрецы гешефта стремительно вырастали в олигархов. Больше того, тюбетейки трансформировались в короны, а союзные республики - в страны. Растопырившись маленько, расшеперившись, пэтэушки и шмоньки* стали ко?лледжами, чуть не все институты - университетами, а факультеты университетов - институтами. Вот и их мореходку сначала перекрестили в университет, а через год вообще - в Морскую Академию, во! Как говорит Пашкина мама, это вам не грязным пальцем пуп чесать...
Летом целую стаю "академиков" третьего курса запустили на практику, на суда пароходства. Многие попали в снабженческие рейсы - северный завоз. Пашке же повезло - вместе с пятью братанами-однокашниками отчалил он на лесовозе покорять Японию.
Блистательная торговая улица Исидзаки-Чё в Йокогаме, жара. Пашке "жгут ляжку" баксы, выданные папой, мамой и дедом на запчасти к их развалюхе "тойоте". Недолго жгут, утекая на кока-колу, мороженое и пиво. А с этого так тянет отлить, и нету родных подворотен, хоть лопни. Н-да, гальюны-то кругом платные. И последние йешки ужурчали туда.
Вечером на судне "академики" ченчились** впечатлениями. Двое, правда, ещё не вернулись. В город они ушли вшестером, но там разделились. Самая крутая "сладкая парочка" - сынок банкира и внук ментовского начальника отоварились дорогими плейерами, забойными джинами и не самым дешевым пивом. Те двое, что увязались было с ними, скоро откололись, замучавшись глотать слюни, и пошли, как Ленин, другим путём. А путь этот, как выяснится к ночи, приведёт их в японскую кутузку. Им до поросячьего визга захотелось таких же штанов, а в супермаркете, в том самом джинсовом отделе, как раз полно было народу, ну и затолкали они незаметно, под шумок по паре штанов за пазуху. Клятые капиталисты японские понавтыкали однако видеокамер в потолок, и пацаны наступили на те самые грабли, на которые лет десять уже не наступает битая наша матросня. Утром капитан выкупил "крысят", чья практика на том и закончилась. Вместе с теорией...
- Помполита на вас нету! - Ругался кэп. - "Академики" драные, кто научил вас плевать в тарелку?! С флотским борщом! Всех выгоню!!!
По приходу домой списали с судна только тех двоих. В следующем рейсе (мамка отдала последнюю зелёную сотню на бэушную стиралку) купил Пашка велосипед - там же, где "сладкая парочка" взяла по "тойоте". Пока грузили машины на борт, Пашка рысачил по причалу на велике. Боцман посоветовал "полегче на поворотах". И как в воду глядел: не вписавшись в поворот (по терминологии гаишников), ухнул Пашка именно туда, куда боцман глядел. Велик утопил, а сам с помощью всё того же боцмана выбрался на причал. И усёк: плевать на опыт морских волчар опасно, братаны...
После этого рейса Пашку тоже хотели ссадить на родной берег, но поручился за него старпом, записав на него втихаря лишнюю тачку, купленную им для берегового начальства.
А вообще-то, эта штурманская практика - обезьяньи дела, если по-честному! Надавил на кнопку спутниковой навигационной системы, нарисовал на карте курс и - полный вперёд! Ну а настоящие моряки, говорят, сто лет назад, на парусном флоте были, по звёздам определялись с секстаном, астролябией. Сейчас это всё - в музеях. Сейчас главное выглядеть. Прикид капитанский с золотыми лыками в пароходском ателье сшил, "краба" на фуру присобачил, и - полный вперёд, и плюй на всё с высокой колокольни, с мостика то есть... Главное что, главное - твёрдым, командирским голосом рявкать рулевому матросу: - Так держать!..
Ага, окей! Допустим, ты капитан, Пашка, а я вот как раз и есть матрос-рулевой и, кажись, вижу лучше тебя, что не туда, не в ту сторону едем. Спутниковая система, говоришь, подвела? А звёзды, значит, говоришь, не помогают? Ну да, потому что нынешние судоводители Большую Медведицу с Орионом путают. Бедный-бедный наш корабль... Как держать? Куда? Какой курс? Норд-ост? Это ж какой Норд-ост, в котором мюзикл был?.. Что, плевать?.. О-о, а может, тогда на портБудённовск?.. Ну, или в бухту Чажма, к примеру, наш, приморский Чернобыль? Или, на худой конец, в столичный Аква-парк...
* ПТУ - профтехучилище, ШМО - школа мореходного обучения.
** change - (англ.) обменивать.
2004
МАЛЕНЬКАЯ АССОЛЬ
Мой пароход отходит в Австралию завтра утром из Находки. А живу я, во-первых, во Владивостоке, а во-вторых, далеко от автовокзала, на другом краю города. И вот сажусь в автобус 23, втаскивая здоровенный чемодан с книгами, рукописями, вещами и большущую сумку опять же с книгами, но на английском, и конечно, с матрёшками и прочими сувенирами - для австралийцев.
Автобус - битком. Ехать целый час. На кондукторском сиденье - девочка лет восьми. Примостил я чемодан около неё, между сиденьями, а она неожиданно возьми и встань:
- Садитесь.
Такая редкость, Господи! Преисполненный благодарности, сажусь, тяжеленную суму водружаю на колени и бормочу, что да, мол, в самом деле сундуки нелёгкие и что так, мол, поступают советские пионеры... Это с претензией, значит, на современный юмор. Девочка улыбнулась, точно блицем сверкнув глазками. Светленькая, белолицая, востроносенькая, как раз такая, каких в пионерские времена изображали на открытках. Голубоглазая Дюймовочка. На ремешке у неё через плечо, крест-накрест, гляжу, висит маленькая, почти игрушечная кожаная сумочка. В школу с такими не ходят. Дошкольница-акселератка едет к бабушке или от неё домой, думаю. Потом решаю: нет, всё-таки великовата она для дошкольницы, да и время послеурочное уже, третий час.
- Далеко тебе ехать? - спрашиваю, надеясь, что её жертва невелика.
- До Второй речки, - отвечает Дюймовочка светлым голоском-ручейком.
Дивлюсь второй раз: это ж в другой конец города, почти туда, куда и мне. Так, Вторая речка, думаю, едет после школы... ага, сумочка... так-так... похоже, девчушка в балетной школе занимается...
- Ты в балетную школу едешь? - спрашиваю полуутвердительно.
- Да, - удивлённо соглашается она и смотрит на меня своими "синими брызгами". - А как это вы угадали?
- А по глазам твоим... Ты в какой класс ходишь?
- В пятый, - ошарашивает она меня.
- А, ну да, - соображаю вслух, - это по-новому. Одиннадцатилетку же ввели, а по-старому - в четвёртый... Ну и как же теперь быть: в четвёртом, получается, ты и не училась?.. А я, например, в четвёртом уже влюбился в одноклассницу. Вот какие у меня воспоминания о четвёртом классе на всю жизнь. А тебя, выходит, обидели, ты не сможешь даже сказать так: когда я училась в четвертом классе...
- Да вот, - я внимательно смотрю прямо ей в лицо, - в твоих глазах я увидел настоящую Цель... Да, ты обязательно станешь балериной, хорошей балериной, известной. Как Уланова. Или как Плисецкая. Вот увидишь!..
Гул мотора создаёт почти непроницаемую завесу для нашей беседы. Я чувствую нешуточность, сказочность момента, в памяти мгновенно возникает гриновский старик Эгль, сидящий в устье лесного ручья. Ручей выносит к морю игрушечный кораблик под алыми парусами, а следом из лесу выбегает запыхавшаяся маленькая Ассоль...
Немного стесняясь, но одолев это, девочка рассказывает, что у них в группе, в балетной школе есть Надя Павлова...
- Не обязательно быть Павловой, - менторски возражаю я, - можно зваться Машей Петровой и стать великой балериной. Тебя как зовут?
- Женя.
- Ты будешь лучше! - говорю твёрдо. - Только для этого надо много трудиться, балет не признаёт лени. Да ты и сама, наверно, это знаешь...
Она кивает, и я продолжаю:
- Такая длинная дорога... Как ты всё успеваешь - и в школу, и в студию, и уроки делать?
Беседа наша всё больше оживляется. Девочка рассказывает, что живёт она на Калининской, недалеко от переправы через бухту, переправляется, а потом вот - на 23-ем, это больше часа в одну сторону.
- А пообедать успеваешь?
- Да. Но мама ругается, что я часто ленюсь первое греть. В прошлом году болела - гастрит был.
- Лень и балет же несовместимы, - повторяюсь я. - Если не будешь лениться, то непременно когда-нибудь будешь танцевать в Большом театре, в Москве...
- А правда, как вы угадываете по глазам?
Она так искренне и ждуще смотрит, что я решаюсь и, поманив пальцем, шепчу ей на ушко, когда она склоняется ко мне:
- Знаешь, я немножко волшебник.
- Правда? - спрашивает она очень серьезно. На её лице лишь лёгкое, как пух одуванчика, недоверие, дунь - и нет его. Я киваю:
- Правда. Только ты никому дома не говори, а то скажут: это просто какой-то сумасшедший или пьяный дядька.
В голубых глазах её уже много больше доверия. Они на миг зримо уходят в себя. Едва заметно качнув отрицательно головой, Женя радостно убеждает меня:
- Нет, папа так не скажет... Мама - да, мама может сказать так. А папа - нет!
Разговорившись о студии, спрашиваю о Викторе Фёдоровиче Васютине, директоре балетной школы, и рассказываю о книге Ивана Зюзюкина "Люди, я расту!", где есть прекрасная повесть о Васютине-Лопатине "Учитель танцев". Девочка радуется услышанному и заверяет, что достанет книгу:
- У меня мама работает на такой работе, что может всё достать!
- Возьми в библиотеке, - советую я, - книжка эта вышла давно, даже мама твоя может не достать. Не всё можно достать. Ведь мама достаёт что - тряпки всякие, продукты дорогие, так?
- Не только!
Я вижу, как раздуваются ноздри вострого носика, готового встать на защиту хорошей - не мещанки - мамы, и думаю: эта крошка действительно сможет добиться многого.
Девочка сошла на Второй речке и помахала мне с улицы рукой, а я - ей: дай Бог тебе, Женя, стать Ассолью, как я сейчас стал нечаянно добрым волшебником из гриновской феерии!..
Послесловие. Кто-то из т.н. собратьев по перу, прочтя рассказ, посоветовал: сделай, мол, вместо твоего приторного волшебника просто хитрого домушника, выведавшего у девчонки-простодыры адрес, ну и так далее, детективно. Цены не будет такому рассказу!..
У меня и челюсть, как говорят, отвисла. Я даже Цицерона вспомнил:
- O tempora, o mores! О времена, о нравы!..
1989 - 2004
ОБОЕ РЯБОЕ
и л и
ДВА МЭНА, ОФ ЛЕТТАЗ И ОФ ПИПИФАКС
Упитанный и розовый, натуральный йоркширский поросенок пудов этак на пять весом, влатанный в кремовую тропическую форму - рубашку и шорты, Слава Михасёв ходил по палубе контейнеровоза и улыбался всем без исключения обаятельной, блаженной улыбкой. Лето, штиль, судно скользит что прогулочная яхта по озеру. Японское море на редкость ласково, однако это может обмануть меня и журналиста Славу, но никак не дракона, то есть боцмана, вот он и гоняет матросов - крепить на баке бочки с маслом на случай шторма, расхаживать талрепы, ремонтировать рваные леера, на стальных змеях-стропах плести петли-гаши. У боцмана, известного рабовладельца, работа не кончается никогда. Н-да, картинка та еще: розоволикий британский колонист, заложив руки в карманы, прохаживается эдаким кайфующим надзирателем, и все косяки потных работяг, ползающих по горячей железной палубе, предназначенные дракону, достаются ему.
- Дармоед... Чучело... Хрен гороховый, - шелестит за его спиной. - Винни Пух!
Последнее, самое безобидное определение приживается и становится кличкой на весь рейс. Довольно часто встречающаяся помесь сангвиника с флегматиком, Слава на прозвище не обижается. Он работает на телевидении ведущим, он получает десятки взахлёбнутых писем от телеманок, он уверен, как ему и положено, в себе, в своей универсальной эрудиции, неотразимости, он ровно дышит ко всем и ко всему.
- О, писатель, это прекрасно. Хау ду ю ду! Отличная компания. Рейс долгий, скучать, значит, не будем, да? - Ответа на свой вопрос он не ждет. А я думаю: скучать-то мне некогда, я в море работать пошел, а вот то, что ты в английском, похоже, секёшь, это нам пригодится. Девяностый год на дворе, "железный занавес" родимый окончательно уже проржавел, пора с соседями по морю дружбу ладить. Мы-то давно читаем их современников - Кобо Абэ, Кэндзабуро Оэ, а вот они небось, кроме классиков наших да ушлых москвичей с цензурным штампом на заднице, никого не знают.
Пройдено семьсот миль, завтра - Йокогама. Слева по борту из моря вынырнуло красно-серо-белое чудо, искусственный остров с башней, это буровая, а справа - три подряд АЭС Фукусима-1-2-3. Нашли же в такой густонаселенной стране пустынный берег, отделенный горами от жилых территорий! Мы с Винни Пухом на мостике разглядываем всё это в бинокль, а капитан рассказывает нам, что у японцев там полная автономия и Чернобылем Фукусима стать просто не может...
Из нашего путеводителя: в Йокогаме очень высокий процент загрязнения воздуха (это в первую голову сообщено), храм Гумиёдзи, сад Санкэйэн, холм Каммоняма, парк Ямасита, Морская башня, музеи... Чудесный город, дивная страна! Вот только как бы так, каким макаром побольше тех чудес узнать-увидеть, а? Эх, знать бы язык хоть немного! Да хотя б английский, и то... Балбес, ругаю себя, в школе пять лет да столько же в институте "учил" его, а кроме гудмонинга да еще йес оф кос ни хрена за душой. Да, учили нас всему шутя. В каюте у Михасёва, гляжу, словарь.
- Слава, ты как насчет английского?
- Норма-а-льно. Спикаю, когда надо, на полный ход.
И я доверительно сообщаю коллеге-гуманитарию, что хотел бы встретиться с издателями или хотя бы газетчиками.
- Ноу проблем! Сейчас составлю текст, в город завтра вместе пойдем.
Его "ноу проблем" меня вдохновляет. Наутро входим в порт, швартуемся к контейнерному терминалу. Над гигантским портом в небе царит причудливо петляющий хайвэй. Великанша-красавица Йокогама встречает нас.
И вот она, знаменитая Исидзаки-Чё, улица-торговка, на которой и встречаются наши моряки, порой годами не видевшиеся на родине. Цепь магазинов и почти игрушечных лавчонок, как из кукольного театра. Цены только не кукольные - с тремя-четырьмя нолями. У меня в кармане один из них, у Славы заначено с прошлых заплывов десять тысяч йен одной бумажкой, тоже не крез. Он уверенно, как по Ленинской, вышагивает по Исидзаки, выгуливает меня. Находит торговца, немного говорящего по-русски, втолковывает ему про издательства и редакции, тот, естественно, не понимает, о чем речь: вот же дешевые джинсы, ковбойки, ремни, кроссовки, что ж еще русскому моряку надо?.. Идем дальше. Слава останавливает интеллигентного японца: ду ю спик инглиш? О, вери литл! Очень мало. Еще один: вери-вери литл! Третий вроде спикает, и Слава вальяжно тащит из кармана бумажку и читает по ней: русский писатель, мол, ищет издательство... Когда я услышал его "рашен мэн оф леттаз", мне захотелось бежать. Человек писем, о-о! Уж это-то я знал: райтар - вот как писатель по-английски.
Мы безуспешно пробродили часа два по раскаленным улицам, Слава изворчался: устал ходить, спикать, хочет опять на Исидзаки, на базар, туда, где все, в общем. И мы еще т р и ч а с а (!) ходили по торговке, где он купил себе в конце концов джинсовые шорты. В назначенное время все сошлись к автобусу. С трудом влезли: он оказался забит автошинами. На трапе нас встречал вахтенный: "Что, околёсились?"
До самого конца рейса ела меня тоска по храму Гумиёдзи. А Михасёв запасливый мужик оказался: кроме шортов, галстуков и словарей, увидел я в его раскрытом чемодане даже рулон туалетной бумаги. И не удержался: