Джен : другие произведения.

Сибирь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Надпись над входом в Обитель: "Всему есть объяснение земное и небесное, и небесное неудобно для жизни, но если принимать за правду земное, то небо может исчезнуть".

  1.
  
  Город Т. длинной улицей со старинными зданиями вытянулся вдоль реки. Напротив, за полосой лугов, виднелась синяя стена леса, которую осенью часто укрывали туманы. Город взбирался на три холма с облезлыми храмами на верхушках. Внизу извивалась другая речка, Ушайка, названная в честь утопленного пастуха. Бедняжку-парня угораздило влюбиться в раскосую царевну Тому и вместо взаимности получить камень на шею от царских слуг. Смуглый властитель имел на дочь свои планы, но та последовала за пастухом, выбрав, правда, для смерти течение посильнее и большую глубину. Теперь Ушайка денно и нощно вливалась в довольную Томь, а жители Т. задумчиво наблюдали за этим: как создавался мир, им было неведомо, но город родился вполне естественным образом.
  
  
  
  2.
  
  Он был из тех, чей облик определяется не человеческими творениями - улицами, домами и памятниками. Настоящую карту города создавало взаимное расположение водоемов, садов и возвышенностей. Одинокий прохожий мог начать ночной путь у обрыва на изломе Томи, пройти низом мимо болот, где лают собаки, где черные приземистые избушки желтеют по-совиному окнами; подняться в центр через университетскую рощу, обогнуть подковообразный пруд в городском саду, спуститься с тополями к Ушайке; взойти на самую высокую гору и добраться до Белого озера, огородами выйти в Михайловский лес, сбежать по тропинке с холма - во впадине влажно, и журчит ключ; - обогнуть город полем и сосняками, перейти речку, которая за пределами улиц теряет имя; вывернуть в тихий сад при Обители, замедлить шаг у ручья, взобраться по зарослям до ограды кладбища; вспомнить деревья, что снятся перед рассветом, и очутиться опять на обрыве: наискосок видно место, где ты встретил вечер; сосны шумят, и - действительно - судя по цвету неба, близится утро.
  
  
  
  3.
  
  Осенью Кира нередко просыпалась с головной болью: менялась погода, а казалось - будто меняется жизнь. Но Кире лет десять хватает ума понимать, что перемену сначала надо придумать, подобрать ключ, открыть и перешагнуть порог безвозвратно. Нет, не придумать - выследить, вырастить, пусть живет. У иных душа заросла кривыми недоразвитыми растениями: чахнут во тьме и дерут внутренности. Кира - за безжалостный свет, за холодный воздух. Она любит, когда на лужах появляется лед. Этой осенью Кире исполнилось тридцать семь. Никто не знает, когда у нее день рождения, даже дочь. В Сибири не празднуют дни рождения. У окна Кира пьет черный чай, чтобы боль покинула голову. Боль сегодня в левом виске, завтра - в правом. Если боль не уйдет, Кира будет терпеть. Имя Киры - цвета потемневшего кирпича, как у некоторых некрашеных зданий в городе Т. Чем они старше, тем им больше цена. Но если отвлечься от "кир", то имя - бордового цвета. Чем она старше, тем имя темнее. Пока однажды не станет черным.
  
  
  
  4.
  
  Аптекарь жил за углом, в квартале от Киры, в одноэтажном каменном теремке. Дом делился на зал для посетителей, лабораторию и жилую часть. Стены в зале были заставлены деревянными резными шкафами до потолка, где на полках и в ящиках хранились снадобья. Каждый шкаф оснащала узкая лестница. Внизу аптеку надвое разбивал длинный прилавок. Пожилой плотный аптекарь походил на сосредоточенную белку - форма коротко стриженой головы у него была совершенно беличья, разве что без торчащих ушей, - но жена звала его кроликом. Остальные обращались "господин аптекарь". Обычно он бывал облачен в серую, очень чистую льняную рубашку и серые, чуть темнее, штаны с подтяжками. Зимой под рубашку он надевал шерстяное белье. Серыми были глаза господина аптекаря и седая шерстка волос. В аптеке стояла прохлада, пахло травяными настоями. Каждое лето аптекарь несколько раз выбирался за город, вооруженный полотняными мешками и мешочками, лопаткой и перчатками. Разморенные, нагретые солнцем травы отдавались ему покорно. Другие травы брались на рассвете, третьи - в ночные часы. Весь город ходил к аптекарю за настоями, и он понимал, что способен решать, кто будет здесь жить, а кто - не жилец. Только никто бы не мог поручиться, что такое решение когда-либо было принято, и тем более - воплощено.
  
  
  
  5.
  
  Город Т. ощущал себя сердцем Сибири. Когда-то в груди громадного зверя билось много таких сердец, степных и таежных, болотных и тундровых. Но после того, как упала звезда, города были покинуты, заросли и разрушились. Только в Т. остались жить люди. Еще тысяч тридцать жили общинами, в свежевыстроенных деревнях, или семьями, или поодиночке; иногда кочевали, пропадали и появлялись там, где не ждут. О том, что Т. сохранился, на западе мало кто знал. Огромные земли распластались на картах белым пятном: звезда поменяла даже знакомый рельеф - не только судьбу, - и создавала помехи для спутников, будто бы не хотела показывать чужакам, что она натворила.
  
  
  
  6.
  
  Когда в Т. приехал Николай, то Кире почудилось, что на этого человека можно возложить управление городом. Губернатор сдавал, ему было за семьдесят, и он старался двигаться с осторожностью, особенно спускаясь с кафедры: боялся упасть, отказывался от трости. Делал длинные паузы в лекциях, молча читая внутри себя то, что важно только ему. Конечно, Николаю следовало пройти испытания, но Кира ничем не выдала ни готовности взять в оборот, ни надежды. Николай тоже ничем не выдал - своего восхищения Кирой. Она перед ним была стройной и строгой египетской статуэткой: объект любования, но не любви, далеко до любви, да и любить в таком ракурсе Николай еще не умел. Время с ней сделало лучшее из возможного - не столько обветрило, сколько отсекло лишнее. Николай покорился Кире как младший старшему, как корень - руке аптекаря, готовой превратить заурядное и бессмысленное растение в нечто полезное для здоровья. Высокая четкая Кира с короткой стрижкой издалека могла бы показаться юношей, так что мысли о ней как о женщине пришли далеко не сразу. Тело ученика напряглось, а потом невидимо потянулось, желая коснуться недоступного простым смертным музейного экспоната. Но ведь ученику дозволено больше, чем экскурсанту? Во всяком случае, видеть вблизи, без стекла, обдавать робким дыханием (хочется верить, что свежим. Тут Николай поспешно вспоминает последнюю трапезу и выдыхает куда-то в угол прихожей)...
  
  - Я ничего не знаю по вашему делу, - сказала Кира. - Но мы вам поможем.
  
  Несмотря на мужественные размеры (выше ее, высокой, на голову и тяжелее в два раза), он ей напомнил удивленное облако.
  
  
  
  7.
  
  Николай работал в петербургской библиотеке, причем не с людьми, а исключительно с книгами. Пять раз в неделю он приходил, всходил по служебной лестнице на третий этаж, каким-то коммунальным коридором между стеллажей добирался до своего кабинета, уставленного темной антикварной мебелью с резьбой, побитыми углами, царапинами, пятнами (то ли от сырости, то ли от возраста лак (или воск?) легко подцеплялся ногтем и скатывался в шарики; правда, Николай стеснялся скатать когда-нибудь шарик размером с подушечку пальца, - точно мебель могла его осудить: она годилась ему в прадедушки, - а мелкие шарики с рисовое зерно как бы прощались). Книги, которые следовало зарегистрировать, поднимались по железному лифту - трубе квадратного сечения. Теоретически, система позволяла переправить, скажем, младенца или щенка, или хотя бы именинный пирог, но Николаю изо дня в день доставались только стопки томов (учет журналов велся в противоположном крыле таким же отшельником, но на компьютере) - в последние годы все чаще потрепанных: библиотека пополнялась, в основном, за счет частных пожертвований. Уникальные экземпляры отправлялись в хранилище, подальше от человеческих глаз; и только счастливые двойники могли надеяться на попадание в чьи-нибудь руки, под чей-нибудь взгляд, - таков был порядок. Николай сам ощущал себя единственным тайно-скрытым: к нему никто не заходил; библиотекарши предпочитали отправлять деловые послания по железной трубе, на которые он отвечал мелким отчетливым почерком, столь необходимым в подобной работе. Кругом пахло старой бумагой, сырой штукатуркой, столетним деревом, прошлым и вечностью. В обеденный перерыв Николай спускался по пустой лестнице, чтобы в булочной через пару дворов купить себе пирожки и дважды в месяц коробку дешевого чая в пакетиках, а вечером шел к каталогам, многочисленным ящикам, и раскладывал карточки (библиотекарши убежали домой, внизу бормотал телевизор сторожа, а может быть и сам сторож, - акустика в высоких залах была ого-го: шелест страниц превращался в постоянный неровный аккомпанемент, а падение ручки - в событие дня). Когда его не загружали работой, он, конечно, читал. Он читал почти двадцать пять лет.
  
  
  
  8.
  
  Сибирью в России звались территории от Урала до Тихого океана, от Тибета до вечных льдов. Когда-то они считались частью страны, но теперь тем, что там происходит, интересовались немногие. Хватало своих проблем - то с войнами на юге, то с разрухой на севере, то с происками западных соседей. Учебник истории осторожно рассказывал об экологической катастрофе, отчего свернулась коммерция, а следом правительство помогло с переселением и простому народу. На Урале были выставлены посты, для порядка, но без особой нужды, поскольку на восток никто не совался, за исключением отдельных сумасшедших, от которых потом не поступало ни слуху, ни духу: из Сибири в последние лет шестьдесят не возвращался никто. Поговаривали, правда, что там сохранились редкие города, но в целом тема расценивалась как не очень приличная. Бабушка Николая была из переселенцев, ее девочкой привезли в деревню, откуда она уже девушкой вырвалась в Петербург. Главной сказкой, которую она часто рассказывала Николаю, была история про кота: его посадили в мешок и выбросили в лесу. Маленький Николай ужасался, а бабушка с жестоким наслаждением повествовала о злоключениях бедного котика, грозивших растянуться на тысячу и одну ночь. От скупого книжного варианта они были далеки так же, как Енисей от Невы. Выбравшись из очередной переделки, кот получал свою порцию счастья; Николаша решал, будто это конец, но бабушка якобы вспоминала еще кое-что, появлялись черти, трехглавые змеи, заколдованные девицы. Однако, в отличие от нескончаемой сказки, сибирское детство в памяти Марьи Дмитриевны не сохранилось. Откуда выплыла тема наследства, Николай догадаться не мог. Может, было письмо.
  
  
  
  9.
  
  Когда Кира училась в Рязанском педагогическом, она писала стихи. Выплевывала куски израненной, как у каждой второй девицы, души. Впрочем, сперва раны были обязательным для тонкой натуры призраком. Речь Киры в те времена обладала менее интересными формами, нежели тело, поэтому именно телом увлекся руководитель литературного объединения Топоров, хотя сделал вид, будто бы впечатлился поэтической речью. Кира думала, что талантлива, Топоров считал, что успешен в любви, хотя оба были лишены и того, и другого. Но Кира не знала, что от настоящих мужчин не страдают, поэтому идеализировала Топорова, помогала устраивать поэтические вечера ежемесячно и эротические - раз в две недели: он больше не мог, оправдывался необходимостью уединения для поэта, прививал это Кире. Одиночеству она научилась, терпению - тоже, но как ожиданию побега, а не покорности во время забивания гвоздей в живое. Кира копила силу и злость, злилась прежде всего на себя - своей малости. За молчание Топоров называл ее глупенькой. Худой, нездоровый и дряблокожий. В красивом вельветовом пиджаке. Ему приносили рукописи для разбора; иногда, в качестве привилегии, он занимался разбором чьей-нибудь юной жизни. Кира попалась, увлеклась разговорами, как некоторые увлекаются триллерами. В главной роли была она, а Топоров - кинокритиком. Хотел стать режиссером будущего фильма. Когда Кира забеременела ("Ребенок должен родиться! Это счастье для женщины! Аборт - это убийство!"), он поселил ее в деревне у тихой тетки. Привозил изредка йогурты. У него, конечно, была семья.
  
  Топоров хотел, чтобы дочь звали Верой, Кира записала ее Вероникой. Страх прошел, когда девочка родилась. Не то, чтобы Кира почувствовала себя счастливой, но гвозди выпали, надо было устраиваться и жить. Вера стерлась с исчезновением Топорова; осталась Ника.
  
  
  
  10.
  
  Осенью в Т. все бывало завалено листьями - счастливый союз леса и города. На окраинах сквозь заброшенные дома без стекол красиво прорастал березняк; в центре люди старались заботливо огораживать каждое дерево с тем, чтоб ему не мешали расти. В результате пешеходных улиц в Т. делалось больше и больше. Впрочем, от автомобилей здесь давно отказались, предпочитая конные экипажи и велосипеды. Листья шуршали под узкими шинами, дворники сметали из опали горы высотой до вторых этажей, поджигали, и трудно было решить, какой запах приятнее - сладкой осенней гари в сухие сумерки или влажного разложения после дождя с первым снегом, когда солнце бликует на мокрых ветвях, а небо над рыжими кронами - синее некуда.
  
  
  
  11.
  
  Легко взять навязанную возможность, а потом еще и гордиться трудной судьбой, когда каждому позволяешь увлечь себя в испытания. Так, глядишь, жизнь и пройдет за принятием чужих предложений и просьб, отвращающих от собственного пути. Как не принять, если ты людям нужен, если они свои обращением подтверждают, что ты - существуешь? Кто еще для тебя способен такое сделать? Только люди придают друг другу смысл и форму, но вот где-то на границе сознания маячит пустая степная дорога, которая, быть может, и привела бы на небо, когда б не требовалось каждый раз возвращаться на зов, сражаться с драконом, выходить замуж за принца, рожать детей, строить дом, копить деньги, ходить на работу, трахать друг другу мозги, изменять, разрушаться, болеть, умирать... Гораздо страшнее остаться свободным наедине с пустотой, чем продолжать блуждать в надежных стенах лабиринта. Как если бы герой не выбирался лишь потому, что надо добывать чудовищу еду.
  
  
  
  12.
  
  Приключения Николая начались с приглашения бабушки. Вечером накануне она позвонила и голосом чревовещателя сообщила, что хочет поговорить о наследстве. Этот скрипучий утробный голос усугублялся с каждым годом и превращал бабушку в существо, восседающее на границе: мысли к ней приходили из государства, не доступного молодым, и выдавались сюда с интонациями равнодушного до жестокости предсказателя. На сей раз жестокость она проявила к самой себе, заявив, что Николаю пора вступить во владение некой наследственной ценностью, - несмотря на то, что формально бабушка пока относилась к миру живых. С другой стороны подобное заявление должно было всколыхнуть чувство стыда у родственников: какой кошмар, еще живая, а ведет себя точно вот-вот умрет, где ж мы не доглядели? Николай повздыхал, он не любил тяжелых подвохов, давящих намеков, а бабушку он любил, как можно любить, например, неудобное дерево, разросшееся враскоряку посреди маленького двора: ни пройти по-нормальному, ни проехать, а в потемках обязательно ткнешься лбом или споткнешься о корень. Помнится, бабушке нравилось загулять его малышом до того, что уже не ходили автобусы (или, может, она врала), и отправиться на ночь в гости к какой-нибудь неопрятной костлявой подруге. Николаю не спалось, он переворачивался с боку на бок, наверное, двадцать раз в час, и ощущал себя слишком огромным, чтобы уснуть: такому большому ни за что не провалиться в кроличью нору сна. Порой он видел себя на краю этой ямы, спотыкался и захватывало дух, и он выдергивал себя обратно, тараща в мутную стенку глаза и двигая губами, точно выброшенный на берег карп.
  
  Свежий и влажный воздух оставил бессонницу на предыдущей странице, тут начиналась новая история. Николай вступил под сырую арку, принюхался и задержал дыхание: в оттепель, как всегда, неумолимо тянуло помоями. Петербург провоцировал некрофилию. Колодец, впрочем, выглядел незыблемо строго; вертикальные прямоугольники окон указывали на квадратный просвет. Всегда лучше смотреть наверх, или хотя бы поверх голов, что рост Николая вполне позволял. Он набрал код и нервно дернул рыжую, неуместно яркую дверь, которая норовила закрыться прежде, чем пройдет человек. В вестибюле без окон тускло горела лампочка. Рывками, через ступеньку Николай вознес себя на шестой этаж и вошел в бабушкину квартиру.
  
  
  
  13.
  
  Тогда - в феврале - Кира спала как под заснеженными корнями свернувшаяся змея. Она двигалась как сомнамбула, глаза воспринимали действительность, может быть, на одну десятую, а на девять десятых - видели сны. Чуткие люди рядом с ней чуяли эскорт из подземного мира - охранников Киры, готовых в любой момент, если что, ее уволочь. Собственно, Кира давно жила на два фронта, зимой это лишь обострялось: главное пиршество (духа?) происходило с той стороны, а нахлебникам с этой доставались объедки, но не по воле Киры - ей просто редко хватало сил выдать наружу целое блюдо. Поэтому к ней относились с уважением и обидой, даже Нике приходилось постоянно обижаться на мать - за недостаток то ли искренности, то ли внимания; но последние года три Ника успешно скрывала это перенятой у той же Киры иронией. Кира надеялась и боялась одновременно, что Ника однажды прорвется к ней, и заодно потеряет, подобно матери, возможность быть полноценно близкой с мужчиной, - то есть, фактически, перерастет любого мужчину, кроме умерших. Отчаявшись научить дочь быть счастливой, Кира просто держала ее на расстоянии и смотрела, куда забредет своенравный ребенок. Они теперь даже не жили вместе, благо в Т. хватало благоустроенных и пустых квартир, - за домами следили дворники.
  
  Но иногда Кира пыталась себя ощутить инфантильной спящей красавицей и думала о спасителе. Перед зеркалом она понимала, что хороша, да и поклонников хватало: приглашения ожидали десятки людей. Она отмахивалась от мысли, что поклонники чаяли стать, скорее, учениками, а не любовниками: перевертыши Топорова, они имитировали половое влечение в надежде удовлетворить влечение слабой души. Кроме того, сновидческое королевство так разрослось, что требовало гораздо больше работы, чем приготовления к невозможной свадьбе. Кира старалась держать себя в форме, но... Николай оказался слишком уж юн и толст, чтобы она могла доверить ему себя. Зато доверить кое-какие рискованные дела ей показалось интересным.
  
  
  
  14.
  
  Воскресенье. Кире не нужно в школу, она сегодня в собственном распоряжении, но что-то рвется и распорядитель из нее не выходит. Ей бы пойти гулять, смотреть на осенний рассеянный свет в перспективе улиц, замедлять в аллеях шаги, как будто идти мешает листва, сдерживать от восторга дыхание, когда между домов открывается вид на синий лес за рекой, приманивать в Лагерном белок. Она остается перед окном на своем втором этаже старинного, с лепкой, дома. Внизу пусто и тень. На балкон выйти холодно. На балконе напротив вянут петуньи. Киру опутывает беспричинным страхом. "Упало давление", - вяло думает Кира. Ей страшно как в юности, когда надо было одной идти в темноте. Как во сне, когда нагоняет ночь, а ты далеко от дома. Как лет пятнадцать назад: она с маленькой дочкой все время боится, что кончатся деньги, что хозяйка выставит их на мороз. И еще. Кира тогда жила в городке с царским парком, которому не хватало средств на реставрацию, и потому на место разрушившихся фасадов, львов и колонн, помещали изображение этих львов и колонн. Не говоря о том, что давно размылась граница между парком и лесом. Администрация в истеричной погоне за заработком позволила устроить здесь аттракцион: по аллеям проложили рельсы и пустили поезд из пяти, что ли, двухместных гигантских уродливых лебедей. В просветах между деревьями мелькали кровавые клювы и все громыхало, тряслось, дребезжали во дворце стекла, содрогались деревья. Безумный поезд обходился без машиниста, точнее, управлялся из скромной зеленой будочки, которую приезжие нередко путали с туалетом. Отчаянные парочки взгромождались на лебедей и с визгами уносились в чащу. С наступлением холодов поезд все чаще отправлялся в свой рейс полупустым, а то и почти пустым. Дешевели билеты. Однажды Кира решилась - она понравилась будочнику, и тот запустил лебедей для нее одной. Пока Кира ехала по знакомым дорожкам, все было в порядке - особенно, если не обращать внимания на голову жуткой птицы. Понять, когда кончился парк и начался неряшливый лес, не удалось. Раздутые бока не позволяли видеть рельсы. Кира была убеждена, что лебеди ради нее нарушили свой маршрут, захотели ее украсть. Поезд подпрыгнул - она заорала, никто не слышал; высокие ели вокруг - в паутине нижние лапы - выглядели укоризненно. Минут через пять побледневшая Кира высадилась возле дворца. Будочник, конечно, решил, что ее мутит, она спорить не стала - парень сам выглядел как поклеванный лебедями, приставленный их обслуживать раб. Она, пошатываясь, ушла. Она часто тогда ходила неровно, точно ее толкало в толпе. Слишком тонкая, чтобы не поддаваться. Потом она поняла, что в такие дни, когда она готова поддаться, лучше остаться дома. Если она была занята своим страхом, то ею легко мог заняться кто-то другой. Самое страшное, что могло случиться с ней в Т. - это попасть в ненужные гости, но все равно. Она провела воскресенье дома, почти без движения, мысленно проходя по безлюдным улицам города. Потом оказалось, что Киру видели: один человек - как она спускалась к Томи и трогала воду, другой - под соснами в Лагерном, с белкой на левом плече.
  
  
  
  15.
  
  Проживать жизнь для других нужно лишь для того, чтобы успешно ее стереть. Несмотря на благодарности (но чаще - всего лишь на сдержанное внимание с недоумением пополам), другие никогда твою жизнь не возьмут - хватает своей, а ты ее уже отдал, так что она (ее смысл) теряется на полпути без следа (если, конечно, ты не умудрился при жизни войти в историю). Речь не о подвиге из человеколюбия, но о повседневности, выстроенной на чувстве общественной необходимости или долга. Устроим эксперимент. Возьмем половину выпускников гуманитарного факультета и поселим их поодиночке в лесу. Дадим им доступ к любым существующим текстам, но лишим возможности общаться с кем-либо из людей. Другая половина останется в городе и будет жить, как получится. Подождем несколько лет. Личность и опыт отшельника окажутся таковы, что он - каждый - в свои двадцать семь сможет держать с десяток учеников. Горожане, напротив, выучатся удобной для общества безличности, чтобы спокойно пользоваться общественными удобствами. Отшельники станут наставниками, а горожане, в лучшем случае, ненавистными руководителями, от которых трепетные души попробуют сбежать к отшельникам, если, конечно, те примут их, рискуя разрушить лесной, по наитию устроенный уклад упрощенными объяснениями, ожидаемыми поступками. Но даже сам факт существования десяти отшельников порождает больше легенд (и смыслов), чем жизнь тысячи матерей и влюбленных, не говоря о губернаторах и школьных учителях. Банальность, что, мол, каждый человек - это целый мир, опровергается простейшей истиной: мир был создан в пустоте, причем такой, что понадобилось отделять свет от тьмы, - а вовсе не в муравейнике. Одни нам более удобны, другие - более нужны. Но нужные, в основном, уже умерли. Однако, о смерти удобных мы не знаем почти никогда.
  
  
  
  16.
  
  - Николаша? - бабушка и сама не спала, каждая волна засыпания заставляла ее вздрагивать как брошенную у воды лодку: недостаточно сильно, чтобы позволить уплыть.
  
  - Я, бабушка, - расстегнул куртку, вынул из грубых, потрескавшихся ботинок ноги, размотал шарф. В зеркале отразился его большой бок, бледный лик. Из комнаты приветливо блеснул заставленный столик. Как во множестве квартир старше ста лет, тесноту стен здесь компенсировали четырехметровые потолки с несметаемой паутиной на лепке. Пахло пыльными тряпками и корвалолом. В жилье бабушки наличествовала симметричность Николаеву: тот же скудный метраж в сочетании с гордостью от долгожительства. Правда, тут вода нагревалась от газа; ванная комната, окрашенная в желтый цвет, вторила желтизне древней эмали, а в дом Николая когда-то были проведены горячие трубы, и ванну с хромовыми кранами установили прямо на кухне перед продажей: квартиру сыну купили родители на остатки денег, необходимых для комфортной эмиграции. Зато у бабушки на плите было целых четыре конфорки, тогда как у Николая - две. Подростком он думал, будто в таких комнатушках под крышей ютились слуги, в то время как господа распивали чаи в просторных залах с эркерами и красными шторами. Теперь иные господа сносили стены коммуналок, прислуга брала почасовую оплату и покупала в рассрочку квартиры с видом на море, а старые дома расслоились и жильцы разных слоев скользили друг мимо друга по лестнице как взаимные привидения.
  
  "Может быть и не слуги, может чахоточные чиновники", - мысленно пробормотал Николай, осторожно, чтоб ничего не задеть, входя в комнату. Бабушка восседала на пухлой постели, укутанная в одеяла и шали, угрюмой горкой. Кругом похожими горками, но угловатыми, возвышались буфет, платяной шкаф, комод, кресло со стопкой рваного, но выстиранного белья. Николай дернул форточку, со двора донеслись шаги, лай. На подоконнике топорщился алоэ.
  
  - Закроешь, когда будешь уходить, - буркнула бабушка. На ней была какая-то темная круглая шапочка с брошкой. Утопленные в щеках и морщинах, недовольно заморгали черные, не Николаевы глаза. Бабушка потянулась к ним смуглой ручкой, потерла, охнула, воззрилась на внука.
  
  - Садись, что ли, что встал.
  
  Он послушался. Стул, хрупкий с виду, разразился протяжным скрипом. Николай ему не поверил, и даже поерзал, поудобней расставил толстые ноги. В детстве бабушка казалась ему большой; теперь, наверное, она доходила ему до груди, но он много лет видел ее только в постели, с подложенными под спину подушками. За ней присматривали хмурые родственницы. Тем не менее, Николаю иногда грезилось, что она встает по ночам, громыхает грязными кастрюльками, то ли прячет, то ли разыскивает. Он сомневался, что среди обилия вещей, которыми завалена квартира, можно было что-нибудь разыскать. Всюду скомканные платочки, бумажечки, побитые фарфоровые зверьки, эти тяжелые шали, поздравительные открытки с матовыми елками, розами или тюльпанами, подстаканники, тряпочные мешочки, коробочки. На кухне, к примеру, стояла коробочка, полная обгоревших спичек, они даже вываливались, а полки в шкафу усыпаны трухой от древних приправ.
  
  К человеку все время что-нибудь липнет, причем со скоростью во много раз большей, чем можно смахнуть, тут уж проще махнуть на себя и обрастать как погибший корабль раковинами. Бабушка Николая обрастала вещами, а сам Николай - лишним весом, который, кстати сказать, служил довольно удобным буфером между ним и непростыми сторонами реальности. Бабушка же соорудила целую крепость, где каждая мусорная, бросовая вещь была обязательным кирпичом, и попытки в целях наведения порядка проделать в крепости брешь натыкались на бабушкин гнев. Надо сказать, она никогда не кричала, не устраивала истерик, но обрушивалась на посягнувшего с громовыми, грозными обвинениями, так что несчастный старался ретироваться, и позже, ради примирения, был вынужден принести еще пару-тройку вещиц.
  
  - Николаша, - торжественно объявила бабушка, тыкая кулачком в подушку, но не отрывая от внука пронзительных птичьих глаз, - Я скоро умру.
  
  - Ну что ты, бабушка, - смутился Николай. - Зачем ты так говоришь. Тебе ведь всего...
  
  Тут он смутился еще больше, поскольку не помнил, сколько "всего". Бабушка погладила золотистую бахрому, поправила шапочку.
  
  - Да, Умру, - произнесла она несколькими нотами ниже, совсем уж басом, точно в ней и вправду сидело какое-то темное существо. - Поэтому тебе нужно...
  
  
  
  17.
  
  Аптекарь, подобно другим, проявлял уважение к Кире, но исподтишка выглядывал в ней диковинное животное, красивое, и в своей животности беззащитное. Она ему почти годилась в дочки и была молодой дразнящей училкой с вывертами для маскировки природных желаний. Такая женщина сопротивлялась бы долго, этим и раззадоривала. Супруге аптекаря, пухлой, податливой, не чета. Змеиный язык и гибкость хотелось использовать по известному назначению. Аптекарь, конечно, не брался прямо заигрывать с Кирой, но думал о длинном теле, когда ее видел, гораздо больше, чем о чем-то другом. Как-то, сославшись на боли в спине (откровенно соврав), загнал на лестницу под потолок - кажется, за сушеной малиной и смородиновым листом. Смотрел за мерными движениями бедер. Когда спустилась, он не сдержался, рассыпался в благодарностях: мол, поняла старика. В аптекарской речи проскользнуло неуместное "ты", тут Кира и заподозрила. С тех пор обходилась услугами бакалейной лавки. Черный чай головную боль снимал не всегда, а что тут поделать. Аптекарь при встрече не спрашивал, почему она не заходит. Просто отправил к ней сына, чтобы подготовила в университет. Кира дома принимала подростков, давала темы для сочинений, потом устраивала разбор. Аптекарь сам бы попросился учиться - конечно, не сочинениям, а, скажем, писать мемуары. Пятьдесят глав - пятьдесят недель. За это время многое можно успеть. Набраться смелости и сорваться, куда она денется, дома одна, а потом будет стыдно искать защитников. Но справедливо боялся, что она не поверит благопристойному поводу. На лице сына-балбеса после уроков становилось заметным движение мысли, аптекарь удовлетворенно кивал, а самому мерещилось, как он сминает и жмет первопричину движения.
  
  
  
  18.
  
  Банальному человеку не хватает признания, небанальному - понимания. Сибирь, приняв упавшую звезду, страдала не от отсутствия разговоров о ней (звезде, Сибири), но от отсутствия собеседника. Ей требовался друг, с которым она могла бы сопоставить себя. Возможно, она, раздувая опасность, сама заставила мир от себя отвернуться, чтобы не превращаться в место паломничества, затоптанную Шамбалу, куда бы по бешеным ценам продавали билеты. Она нуждалась не в славе, а в сходной судьбе. Также не исключено, что страдание выросло из гордыни: Сибирь не взяла, что дают, и осталась ни с чем. Намерения звезды при этом остались непроясненными.
  
  
  
  19.
  
  Ночной поезд из Петербурга вез Николая в столицу. В плацкартном вагоне соседка наискосок жаловалась другой на холод; напротив выпивали студенты. В ожидании тишины Николай сидел на боковом месте, сгрузив большие руки на жесткий столик. Второе место и полка над ним пустовали. Изредка пробегали огни. Смутный двойник в стекле справа казался печальным, как это часто случается с отражениями, наложенными на тьму.
  
  Николай был совсем не злым человеком, и его расплывчатость отличалась даже какой-то интеллигентской приятностью, на его взгляд; но он не раз замечал, как люди его сторонятся: то ли из-за величины, то ли от предположения о неудобной неуклюжести, которая, будучи свойством тяжелого тела, якобы перетекала в общение, - в то время как Николай осторожничал, сдерживал свой порыв, отчего выглядел еще более неповоротливым. Никто ведь не видел, как бодро он скачет через ступеньку: на людях он поднимался степенно, да и спускаться старался помедленнее, после того как в глазах пары незнакомых подростков заметил ужас, вызванный грохотом, топотом и угрожающе-неотвратимым приближением здорового молодого слонища, заслонившего свет. В отрочестве он даже неоднократно плакал при осознании, что способен кого-нибудь раздавить: просто налечь и не отпускать трепещущее сердечко. На первом курсе библиотечного техникума пытался носить очки, точно ученый задохлик; потом, в заочной группе филфака повезло больше: над ним посмеивались, но в основном любили, без обязательств. Нередко девушки просили проводить, что Николаю, безусловно, льстило, хотя подавляющее большинство провожаний заканчивались целомудренным расставанием у подъезда, но Николай оправдывал это своей рыцарской робостью. Годы спустя он недоумевал, как в его голове совместились робость и рыцари. Как бы то ни было, он и теперь оставался один, с мысленным собеседником, то укоряющим, то выдающим пространные оправдания по незначительным, умозрительным поводам. Еще немного, с долей отчаяния считал Николай, еще несколько лет, и ему понравится быть одному навсегда. Сейчас он привык, и привычка удобно вторила неуверенности, что он может быть кому-то интересен и важен.
  
  Во всяком случае, рассуждал Николай, расслабленно поддаваясь вагонокачанию, его одиночество позволило взять и уехать, вот так взять и уехать, отчасти соврав на работе про семейные обстоятельства: бабушка собралась умирать в Петербурге, а отнюдь не в пункте назначения. Опять же, пунктом назначения в этой стеснительной лжи выступал, вместо истинного, старинный городок на Волге. Николай был там однажды со школьной экскурсией и, подначенный ехидными одноклассниками, отбился от группы, проплутал до позднего вечера среди десятка-другого церквей, но все-таки сообразил вернуться на вокзал, где получил не просто нагоняй, а полноценную истерическую сцену, которую перенес со спокойствием, ошибочно принятым за тупость и бесчувственность, но на самом деле от растерянности, к тому же ему очень хотелось почесать нос. Главной в городке - Николай вспомнил и тихо охнул - являлась улица Свободы. Теоретически, он рассчитывал успеть дней за десять, вернуться, и потом уж решить, стоит ли потворствовать бабушке: чересчур далеко, да к тому же из дальних краев сильно веяло неуютом. Однако, всю неделю размышлений и подготовки на него ночами дышала какая-то внутренне-звездная бездна, рядом с которой он терял вес и воспарял, беззащитно распялив руки и ноги, чувствуя себя мальчиком в ожидании великого путешествия - но только не по собственной воле, а чтобы само пришло и накрыло.
  
  Все улеглись, свет погасили. Сквозь щель в окне пахло снегом, надвигался мороз. Поезд качался как гигантская люлька под стукотную колыбельную и казался роднее, чем материнские руки, воспоминание о которых можно было лишь сконструировать, а не, ахнув, осознать внезапно. Другое дело, что эта люлька, вместо движения под родным потолком, увозила из дома через ночные леса и поля, точно младенца выкрали снежные эльфы, тогда как он еще не умеет бояться, только радуется плавным сугробам и звенящим деревьям, не понимая, что ото льда деревья, может, умрут. Впрочем, тут и смерть не страшна: ребенок к ней еще близко по возрасту - недавно вышел на свет из небытия, - и по хрупкости, легкости умереть; поэтому смерть получается ласковая как волшебная и огромная русская, негородская, ночь. Украсть целый дом младенцев, десяток просторных спален! Николай восхищенно уснул.
  
  Утром, пустой и сонный, он слонялся по такому же сонному и пустому вокзалу в поисках, что бы поесть. Еще не совсем рассвело. Дешевые кафе не работали, работал дорогой ресторан, но туда Николай не решился зайти. Вывеска напоминала о казино. В казино Николай тоже не заходил никогда. Это было бы все равно что попасть внутрь американского фильма - ярко, но невероятно: как поменять три своих измерения на три совершенно других. Или как подняться на сцену в середине спектакля, не являясь актером. Другой неведомый опыт - залезть на лошадь, прыгнуть с парашютом, забраться на Эверест - при всей очевидной опасности, внутренним перекроем не угрожал, но Николай смущался от того, что больше трусит ненужно потратить деньги, чем, допустим, упасть, удариться, сломать ногу. Заодно охватило не менее мучительное чувство необходимости избавления от лишних десяти килограммов, из чего следовало, что завтракать Николаю лучше не надо, а ведь он еще думал насчет взять в дорогу еды, колбасы! Стыд оказался сильнее голода, Николай выскочил в сумерки, на мороз. Наверное, минус пятнадцать, непокрытую голову холодило, скоро защиплет уши. Он пошел, куда глядели глаза. Улица вскоре превратилась в такую, по которой могли только носиться машины, а пешеходу брести - слишком тоскливо. Родной Петербург подобных вывертов не устраивал. Пришлось вернуться, от нечего делать потоптаться в незнакомом дворе (хорошо, тишина, зажигаются окна), выйти снова на улицу, чтобы попасть в поток деловитых людей, заметить лоток с пирожками, махнуть на недостижимое совершенство рукой, и съесть два, нет, лучше три с картошкой и попросить завернуть еще дюжину разных, глотая слюну от предвкушения сладкого крепкого чая в вагоне. В желудке потяжелело и потеплело, наполнило бодростью. Теперь можно было последовать указаниям бабушки.
  
  
  
  20.
  
  Каждую осень в Сибири - не погода, а какие-то американские горки. За два часа температура подскакивает на десять градусов. Ночью на листьях появится иней. Завтра снег. Послезавтра можно ходить без пальто. Внезапный мороз вызывает слезы. Всякий солнечный день выглядит как последний. Природа то впадает в истерику, то демонстрирует роскошные виды: у нее бенефис. Аплодисментами тут не отделаешься. Надо прыгнуть с моста, достать с неба луну, сочинить сотню сонетов, спасти страну. Но вместо подвигов хочется спать. Разве была бы осень так хороша, если бы жизнь в осеннее время не была такой сложной!..
  
  
  
  21.
  
  Уроки Киры в школе состояли из диктантов, которые она придумывала сама. "Старик вышел из дома, когда шел снег. Было очень темно. Старик освещал дорогу большим фонарем. Ему хотелось поймать огромную рыбу. Но огромная рыба тоже хотела поймать старика и сделать его слугой...". Частные уроки с учениками постарше заключались в работе над сочинениями. Нередко Кира, вместо рецензии, писала сочинение в ответ. Затем двое сопоставляли позиции. Принимать сразу группу подростков Кира никак не решалась, тем более, что в ее квартире по вечерам собирались другие компании. Вечерние встречи не афишировались и проходили тихо, а вот десяток галдящих юношей быстро бы превратились в известный кружок, создали бы почву для слухов и славы оригинального педагога, то есть, сделали бы жизнь Киры слишком определенной, ясной, потребовали выступлений. Детей в Т. было не так уж много, чтоб оставлять общественность равнодушной к новым методам воспитания. Несколько человек в одном месте - это уже частная школа вопреки традиционной. Зато в домашних занятиях один на один что-то особенное отыскать трудно. Кира малозаметной работой просто повышала свой статус: грамотно, без затей подготовленные ученики в университет поступали все, - а быть студентом считалось престижным. Конечно, отвечать сочинением на сочинение вместо критики выглядело довольно странным, но можно ведь делать вид, что Кира просто демонстрирует образец, идеал. По правде сказать, некоторые идеи учеников вызывали у Киры желание написать многим больше одного короткого текста. Она и писала, - только никому не показывала. Порой мысль догоняла ее в постели, мешала спать, и приходилось вставать, чтоб записывать. Словами на бумаге она прорисовывала судьбу способного ученика - как бы он писал через год, через три, а то и через десять, если бы заложенное в изначальном опусе получило свое развитие. Виртуальные судьбы хранились в кабинете у Киры, а уроки проходили в гостиной. Кире хотелось влиять на людей, но тут требовались персоны, максимально свободные от внимания общества. Т. не мог позволить коверканья юных умов: каждый должен был сохранять равновесие, чтобы работать. Жители полностью отвечали за город, лишенный внешней поддержки. Здесь почти не знали преступников, бездельников, демонстративных чудаков, которые проводят время в погоне за сомнительным признанием. Конечно, если залезть горожанам в души, то у многих бы обнаружились не то, что скелеты в шкафу, но и целые кладбища убиенных безымянных младенцев. При этом люди ради города себя держали в рамках, выполняли простые обязанности, заботились о здоровье своем и Т. Забытые остальным миром, они много молчали о важном, о страшном, но чувствовали друг друга гораздо ближе, чем те, кто регулярно обменивается душераздирающими откровениями.
  
  
  
  22.
  
  Нерешительно, едва уловимо для взгляда, пошел мелкий снег. Незаметные в воздухе, ледяные крупинки оседали на черном пальто. Они выглядели такими плотными, что, казалось, никогда не растают. Манев широким шагом подходил к университету. Близилось время лекции. В белом корпусе, похожем на греческий храм, уже зажглись окна, но роща была пустынной и тихой. В Т. прохожий нередко оказывался в одиночестве, даже среди дня.
  
  Манев имел свое мнение насчет истории с Николаем. В каком-то смысле они стали соперниками в тайной борьбе за внимание Киры. Дело в том, что Николай не только не родился в Сибири, но и не особо стремился сюда. Его привела просьба бабушки с легкой примесью любопытства. Николай слишком напоминал благополучного молодого пса, которого просто любили, но позабыли приучить к службе. Он готов был помочь из привязанности к хозяину, а не из чувства ответственности. Не гнался за выгодой и не давал себе права чем-либо овладеть. Поэтому все так вышло.
  
  Скуластый и смуглый, сухой и широкоплечий Манев с красиво оформленной черной бородкой приходил на собрания раньше всех, садился в угол, играл со свечой, выглядел как довольный кот, помалкивал и уходил последним. Его можно было приравнять к предмету интерьера, если бы не интерес, с которым он отслеживал происходящее. От ироничного взгляда Манева новичкам становилось не по себе. Этот неброско инфернальный господин производил впечатление человека, который знает гораздо больше, чем вам бы хотелось. И еще: после собраний он оставался у Киры! Правда, они не гасили в гостиной свечи, поэтому считалось, что она его, как и прочих, не пускает в остальные комнаты. Считалось, что они всего лишь неторопливо ведут разговор, разделенные столиком. Но многих это уязвляло гораздо сильнее, чем если бы между Кирой и Маневым имелась связь иного рода. Даже не уязвляло, а, пожалуй, пугало. Кто знает, вдруг Манев и Кира, вместо занятий друг другом, строят планы насчет тебя самого? В ближайшем окружении Киры такое было вполне возможно.
  
  Большая квартира состояла из пяти комнат и кухни. В прихожую через тонкую стенку матового стекла попадал свет из гостиной, куда выходили четыре двери. Если стоять лицом к улице и балкону, то слева располагались спальня и кабинет. В другие комнаты при гостях Кира не заходила, так что никто не знал, что там. Окна были занавешены плотно, поэтому наружные наблюдатели не могли различить не только силуэт Киры, но даже и признаки света по вечерам. В кухню вел коридор из прихожей.
  
  Собиралось обычно человек семь. Кира приносила кофе, доставала печенье. Со стороны беседа выглядела как обмен городскими новостями и сплетнями. Высказывались идеи по поводу перемен. Переходили и к обсуждению посторонних, чего им не хватает, какие роли они играют в Т. Люди у Киры бывали разнообразные, но в этом городе род занятий не определял содержание. Все работали, и все ходили на лекции в университет, по крайней мере, раз в месяц. Слесарь, профессор и сторож отлично понимали друг друга, так что создавалась идиллическая картина дружбы без границ, особенно в сильный мороз, когда гости бывали возбуждены от разницы между уютной гостиной и тем, что творилось на улице; а также - оттого, что к кофе подавался ликер, неведомо как раздобытый хозяйкой. Но, конечно, этих людей объединяли не лекции, и даже не восхищение Кирой. Однажды причастившийся к делу вряд ли мог покинуть компанию: его слишком хорошо знали. Ему не угрожала настоящая опасность, и все-таки человек предпочитал учиться на мастера, вместо того, чтобы стать инструментом в жестких чужих руках.
  
  
  
  23.
  
  Маленький белый домик возле путей Николай нашел сразу. Кругом из грязных сугробов торчали ржавые травы. Полоса вдоль железной дороги принадлежала будто бы не Москве, а какой-то деревне. На снегу, кроме сажи, Николай разглядел рыжеватые семена. Он взошел на деревянное крыльцо. Поодаль стоял сарай, но там вряд ли кто-нибудь был. Николай постучал. Никто не ответил. Он постучал еще.
  
  Мужик, немногим меньше Николая, но раза в два старше, в черной цигейковой шапке и телогрейке вывалил из-за угла.
  
  - Здравствуйте, - сказал Николай, теребя в кармане ключ.
  
  - Здрасте-здрасте, - произнес мужик с недоверчивым выражением, которое с одинаковой вероятностью могло преобразоваться и в гнев, и в радушность. - Кого мы тут ищем?
  
  - Мне Кондратия надо. Я от Марии Дмитриевны. Из Петербурга.
  
  - А-а-а! - мужик одновременно развел рот (в улыбку) и руки, демонстрируя радостную открытость, - Марья Дмитревна! Как она поживает?
  
  Теперь его красно-серая рука-лапа едва ли не тыкалась в Николая. Тот взял, подивившись крепости пальцев, сжавших ладонь.
  
  - Я Кондратий, - сказал мужик. - А вы, наверное, внук.
  
  Ожидания на его лице было больше, чем любопытства к Николаевым родственным связям. Николай объяснил, в чем дело. Он рассчитывал, что Кондратий окажется кем-то вроде чиновника, но тот изучал внешность гостя с мужицкой въедливостью, не подобающей демонстративно-равнодушному должностному лицу.
  
  - Вот уж не ожидал, что Марья Дмитревна вас пришлет, - вымолвил он.
  
  - Что же мне делать? - спросил Николай, испугавшись, что придется дать взятку: у него подобного опыта не было, - Вы не можете мне помочь?
  
  - Могу-то могу. Тут главное, чтобы обману не было. Вдруг ты шпион? - с этим неожиданным "ты" Кондратий по-волчьи ощерился и на миг показался страшным.
  
  - Да что вы! - Николай беспомощно улыбнулся. - Я всего лишь библиотекарь.
  
  - Хорошо, - решился Кондратий. - Поезд отправится как стемнеет, а откуда - я тебе не скажу. Да даже если б и знал, без меня тебя не посадят. Потому оставайся при мне и делай, что тебе говорю.
  
  Николай снова подумал, что с темнотой Кондратий вполне мог превратиться в громадного волка и, смотря по обстоятельствам, сожрать незваного или отвезти за тридевять земель в тридесятое царство. Может, и поезда никакого не существовало. Никто ведь не знал, ходят ли туда поезда или все пути давно замело да поковеркало. Кондратий в меховых сапогах побрел к сараю по тропинке между сугробами. Ежась, Николай поглядывал в его сторону. Пришла тишина, какой не бывает в столице. Кондратий вышел с двумя лопатами.
  
  - Чем время терять, давай снег покидаем.
  
  Николай то и дело следовал воле других людей, и это получалось легко. Большой, он не боялся над собой власти. Наоборот, Николай опасался выразить сопротивление и таким образом стать неприступной - и заброшенной - крепостью. Поддаться означало достичь близости с человеком, как корабль достигает близости с рулевым, причем рулевой считает, будто это его заслуга. Крупный костистый Кондратий командовал Николаем умело, уверенно, игнорируя разницу между собой, мужиком, потрепанным работой и жизнью, и чистеньким петербургским интеллигентом, который так и не сподобился перейти на ты. Николай вспотел быстрее Кондратия, но сбросил куртку только тогда, когда тот - телогрейку. Мокрые ладони саднило. Они отгребли снег от дома со всех сторон, сделали просторную площадку перед крыльцом и занялись дорогой к сараю. Кондратий сказал, она должна быть такой ширины, чтоб телега прошла. Николай подивился, кому здесь могла понадобиться телега, но промолчал. Кондратий остановился, с ухмылкой глядя на яростные движения Николая.
  
  - Давай-давай, - вымолвил и скрылся в доме.
  
  Николай добрался до сарая, аккуратно сковырнул снег возле входа и подумал, что надо бы отодвинуть сугробы от стен. Но тело ломило, он замер, придерживая лопату. Вдалеке прогудел поезд. Приоткрылась дверь, Кондратий позвал пить чай. За плохо вымытой кружкой - почти такой же, как в библиотеке - Николай вспомнил про дюжину пирожков, но пожадничал, да и вставать было лень. Его разморило. Пружинная койка с полосатым матрасом и застиранным одеялом поскрипывала, стоило чуть шевельнуться. Кондратий сидел на табурете, жесткий как табурет. В железной печке метался огонь. Не то, чтобы стало темнеть, но день повернул в сторону вечера. Небо в маленьком окошке приобрело какой-то суровый цвет. Иногда, если смотреть только на небо, без внимания к происходящему на земле, то февраль может показаться апрелем, и Николай бы не удивился, если б сейчас разразилась гроза. Медленно пошел снег. Тело вздрогнуло от голоса Кондратия:
  
  - Пойдем. Опоздаешь - так на неделю со мной останешься.
  
  Остаться было бы проще. Николай поднялся. По-солдатски четко застегнул куртку, вскинул на плечо сумку. Он вспомнил дом, одиночество, в котором нет командиров. Подумал, что от путешествий порой отдает обреченностью, хотя они преподносятся как развлечение, приключение. Снег заскрипел под сапогом; Кондратий выглядел так, точно им предстояло идти через лес.
  
  
  
  24.
  
  Люди бежали сюда за свободой, за избавлением от навязанного распорядка, за возможностью жить, как пожелает душа: трудно, но счастливо и по-своему. Открыто в Сибирь никого не пускали, человек отправлялся в тайное путешествие и пропадал. Сибирь укрывала случайных преступников, отчаянные сердца, - на этих просторах легко потерять свое прошлое. Тем, кто гонялся за наживой, здесь искать было нечего. Деньгами в Сибири не пользовались, доступных богатств она не хранила. Других отпугивала неизученная звезда: она обрушилась, сгорела и распространилась по воздуху. О том, кому было выгодно рассказывать про ее пагубное влияние, люди молчали. Все вроде бы шло своим чередом, но, пожив здесь какое-то время, всякий наполнялся устойчивым отвращением к цивилизации, муравейникам-городам, грязному небу и тесноте. Вернуться означало сойти с ума, хотя безумие приписывали именно сбежавшим - и оставшимся в Сибири. Ее огромные леса для человека были заколдованы: он блуждал там во сне, искал, если не находил - то оставался жить в чаще. Каждый знал, что в любой момент всему может придти конец. Летом в жару кое-где в воздухе мерцали золотые блестки - звезда напоминала о себе. Зимой отдельно стоящее дерево могло покрыться ледяной коркой, а потом растаять вместе со льдом, - это выглядело предзнаменованием. Человек стоял на краю обрыва, земля под ногами вот-вот собиралась обрушиться, поэтому можно было позволить себе такое, о чем в прежней жизни и подумать не смел.
  
  
  
  25.
  
  Т. помнил, например, историю юноши, который, вместо самоубийства, приехал в Сибирь из-за несчастной любви. Девица, предмет его страсти, была православная, но себе на уме. Мастерски проявляла участие и душевность - такие подруги попадаются только в кино. Юноша ее чувствовал и горел, словно она была в нем, была - им. Но веру и чистую девичью холодность следовало уважать. Она приучила его разговорами к этой мысли. Много времени проводили вместе - до того, что когда она уходила, он часами ощущал ее в своей комнате, мысленно обращался к ней, она приближалась. Он решил, что она не найдет счастья с мужчиной. Готов был поддерживать, охранять. Поверил в нее так, как она вроде бы верила в ангелов. Потом она забеременела. Он узнал только по выросшему животу, - они продолжали общаться, он оставался в неведении несколько месяцев. Шквальным ветром вымело все, он остался пустым. Она, разумеется, собиралась замуж. Спрашивала, почему не заходит. Он мямлил, чувствовал противную мягкость внутри. Запачкали в глубине - не достать. Про ребенка не думал, но то, что она пустила к себе другого, а он остался - мятая, нечистая простыня... Бежал не от обиды, а именно от нечистоты - в мороз, когда легко простудиться. Отлавливал каждый признак в горле, надеялся...
  
  Благополучно добрался до Т. Устроился убирать университет; жил тут же, в каморке со швабрами. На квартиру он мог рассчитывать через год - город просто так благоустроенное жилье не давал. Вспоминал, как двигалась девушка - легкие волны, колыхание трав. Ее дешевое мыло как раз пахло русскими травами. Она опять была в нем - такая, как он хотел. Люди видели его в коридорах - тонкого ангела. Худоба делала больше глаза. Профессора между лекциями сидели возле окна и наблюдали, какую линию он выписывает, подметая. "Его следовало бы сдать в театр", - сказал седой мэтр. Юноша не пошел. Он остался уборщиком: только так становилось чище. Даже чересчур чисто - до опасности поскользнуться. Он вспомнил, что говорила девушка, как говорила, как слушала. Принялся заводить знакомства. Перед зеркалом тренировался. По ночам, в холле. Его с удовольствием приглашали в гости. Потом начались беседы наедине, но не с девушками, а с мужчинами: те впадали в романтическую серьезность, ирония рушилась под натиском откровенности. Надо сказать, что в Сибири любовь однополая считалась ненужной и неестественной еще до звезды. Теперь мужчинам требовалось быть мужчинами больше, чем раньше, и женщины тянулись к ним, а не к подругам. Но дружба - иное дело. О близости с телом юноши-ангела мало кто помышлял, до предложений - и вовсе не доходило. Он был точно общий любимый брат. Ублажал ум, успокаивал сердце. Казалось, понимал все, и - что более удивительно - все принимал. Позволял быть человеку любым, не старался придумывать, предпочитал узнавать. Ради этого от телесности отказаться несложно. Такого хотелось поселить у себя, в особой комнате, и отлучаться туда по несколько раз на дню между делами и мыслями. В городе нарастала ревность. Один брал ангела под локоток, уводил, а другому доставалась мучительная улыбка. Закончилось нехорошо - поджогом, скандалом. Юношу выслали на восток. Говорили, он много общался с Маневым; но Манев, несмотря на свое влияние в Т., ангела защищать не стал.
  
  
  
  26.
  
  Сибирь - так звали рыжую лошадь, белую звали Сказкой, Китежем - гнедого конька. Всего четырнадцать голов в стойлах. Пятнадцатая - привередливая деревенская кобыла, которая привозила сено. Здесь было дешево жить. Сорок минут автобусом от Рязани, по выходным горожане приезжают кататься, конюхи варят уху и пшеную кашу на всех, в том числе на приблудившихся душ вроде Киры и Ники, полудиких собак и котов. И с ребенком есть кому посидеть. Кончилось лето, Кира стала ездить в Москву - первым поездом с утра в понедельник, в пятницу вечером возвращалась. Хотела заработать на квартиру, дурочка.
  
  В субботу и воскресенье повязывала платок, влезала в резиновые сапоги и бралась за грабли. Делала из себя бабу с досадой, но не без злорадства. На мужчинах она поставила крест: после работы вильнуть бедром, даже накрасить ресницы - сил не хватало. Выглядела тридцатилетней теткой. Нике шел пятый год. Кира бросалась в любую работу, лишь бы не вспоминать о себе. Захлопнулась раковина, зарылась в песок. Убожество провинциального стихоплетства она поняла многим раньше, еще с последними призывами Топорова не бояться, отдаться любви (о чем он, конечно, не преминул написать, а потом издать на городские деньги сборник).
  
  В Москве следовало быть трактором, громким пробивным аппаратом. Улыбка - одними зубами, с угрозой трансформации в крик. Отправляясь в столицу, Кира меняла платок на залихватскую красную шапку. Она выдумала эту необходимость, разделив себя на два существа (оба одинаково примитивные, от них после жизни останется ноль), но красный помогал реально. Орать у метро. Она раздавала листовки, яркий болванчик в пуховичке. Хватало купить бананов. Подряжалась продавать по домам то религиозные книги, то уродливую посуду. Мерзла за прилавком на рынке. Торговала в переходе газетами или кассетами. Кругом крутились покорители столицы, принимали за свою, а ей лишь бы зарплата больше на сто рублей. Только деньги. Откладывать, накопить. Однажды ее ограбили, она так ревела. На мосту заставили снять рюкзак. Она бы, наверное, не так ревела от изнасилования, просто бы тупо терпела как вынужденное буксование трактора. Что случайный урод, что Топоров, один черт. Какой бред иногда называют реальностью, тьфу.
  
  Вечером Москва расцветала, из злобной торопливой тетки превращалась в красотку на променаде. Кира любила гулять - от станции к станции, от высотки к высотке, на сквозняках. Такой же сквозняк в голове. Бойкие рязанские девки - как раз из родного педагогического - впятером снимали холодную угловую квартиру. Впереди Кира видела правду собственной жизни: скоро она дорастет до того, чтобы снимать квартиру одной. Заберет Нику. Заведет кошку. Ника поступит в университет. И распрекрасная Москва вокруг. Однажды Кира не выдержала и принялась хохотать на всю улицу. Даже не хохотать, а раскатисто, бурно каркать. Прохожие оборачивались с опаской. Девушка, вам помочь? - парадоксально ускоряя шаг. Точно со смехом на асфальт выплескивались злые семена, драконьи зубы, цеплялись за обувь. Кира прищурилась, чтобы увидеть зыбкость своего окружения. Остановилась. Умолкла. Москва пока не исчезла, но Кира научится, дай только время. Хотелось зарыться в снег и набраться сил. Со снегом в столице в декабре было туго.
  
  Иное дело пятничной ночью. Ника спала. Гости, если таковые были, вместе с конюхами кучковались за чаем. Кира брала Сибирь или Сказку и медленно ехала в лес. Виднелись звезды. Лошадь шла и шла, Кира ее не тревожила. Однажды они, вместо того, чтобы делать круг, могли въехать в чистое лето, в тихую другую страну.
  
  
  
  27.
  
  Манев читал публичные лекции об устройстве галактик и про черные дыры; физикам преподавал астрономию, историкам и философам - астрологию факультативно. Как и многие в Т., он жил один - в квартире под самой крышей, с балками, низкими окнами и деревянным полом. Он сам сложил печь и сколотил простую мебель: стул, стол, кровать. Покрыл темным матовым лаком. Сибирь располагала к тому, чтобы учиться работать руками.
  
  Манев родился здесь, его детство и юность пришлись на смутные времена. В тайге действовали бандиты, совершали набеги. Люди ходили с оружием. Разбойники увозили подростков в рабство. Отцы отправлялись искать разбойников. Возвращаясь с победой, кое-кто мог привезти, например, окровавленную руку врага. Подобные экспонаты, должным образом обработанные, до сих пор хранились в музее. Одновременно распространялись идеи непротивления злу - как лучший способ защиты. Дети и взрослые учились расслабляться, впадать в полусонное состояние, сосредотачиваться на том, как в них проникает звезда. Так можно было перестать воспринимать угрозы, а при некотором мастерстве - избавляться от чувства физической боли. Культура роскоши умерла еще до рождения Манева: в Сибири она уже не имела смысла. Культуре рабства оформиться не удалось. Манев сам бы ушел в разбойники, но живущие рядом в жертвы ему не годились. Умение ездить верхом и выживать в полевых условиях понадобились несколькими годами позже.
  
  Он рос без родителей - те, вдохновленные каким-то религиозным течением, уехали на Камчатку, оставив сына почти младенцем. Его воспитывал дворник, огромный хромой мужик. Манев, вполне здоровый, иногда забывался и прихрамывал сам. Первыми противниками в драках стали дикие псы. Никто не ругал его за насилие, но дворник всегда говорил, что лучше сначала подумать, что тебе нужно, чем крушить все подряд. Поэтому Манев не убил ни одной собаки, даже ни одной кошки. Насчет людей такое нельзя было сказать с абсолютной уверенностью, хотя трупов, связанных с Маневым, не видел никто. Больше того, лет с пятнадцати его не замечали в стычках, за исключением пары случаев далеко за пределами города. Физическая сила уступила место другой.
  
  Одно время Манев носил длинные волосы и был похож на китайского средневекового воина.
  
  Как ни странно, университет в Т. работал все семьдесят с лишним лет подзвездной Сибири. Когда началась массовая эмиграция, преданные родине преподаватели дали друг другу слово не останавливаться. Сохраненные знания пригодились потом для достижения равновесия в новой жизни. Параллельно расцветали ремесла. Манев стал изучать сразу физику и археологию. Летом уезжал в экспедиции, где осваивал, в числе прочего, искусство выживания в одиночку. В двадцать три года он изобрел красивую и надежную систему освещения города, которая почти не требовала присмотра. Его фонари работали в зависимости от погоды, времени суток и того, есть ли поблизости люди. Посвященный в тайну изобретения мог махнуть рукой - и вокруг загорались огни. Манева звали работать на космостанцию, но он уехал из Т. и пропал. Думали, он не вернется. Город был вскоре украшен его огнями. Через семь лет, возмужавший, точно слившийся с кем-то неизмеримо более зрелым, он вошел в аудиторию и сообщил, что расскажет о звездах.
  
  
  
  28.
  
  Вагон оказался пустым. Растревоженные движением, туда-сюда ездили незапертые двери купе. Николай не стал закрывать свою: ждал попутчика или проводника. Мерещилось, будто пейзажи справа и слева плывут с разной скоростью, не намного, но с разной; правый, со стороны коридора, чуть побыстрее. Проводник появился однажды - еще в Москве. Строго кивнул Кондратию, назвал Николаю место. Внешне почти как Кондратий, только усохший, худой, со щеточкой точно присыпанных солью пшеничных усов. Его было легко представить, например, за окучиванием картошки или приготовлением мужского нехитрого ужина.
  
  Поезд шел по безлюдным землям. Вечером, устроившись в купе и расстелив аккуратно постель (сыроватое белье стопочкой уже лежало на полке), Николай безуспешно высматривал хоть какие-нибудь огни. Вроде бы после Москвы часами должны тянуться деревни. Но нет - только тьма и метель. Утром снег перестал, группы деревьев кружились в свежих сугробах. Солнце как мутный желток. Николай почувствовал голод, пошел с кружкой раздобыть чаю. Титан с кипятком работал, проводник куда-то исчез. В приоткрытую дверь было видно скомканное клетчатое одеяло, газету, спички. Единственного пассажира хозяин вагона явно не опасался. Николай вспомнил, что вчера на перроне других он не видел. При этом поезд выглядел пришедшим издалека, уставшим, отмотавшим тысячи километров без отдыха. Ночью он вроде бы остановок не делал, да и были ли на его пути вообще станции? Николай ощущал себя как в небольшом незнакомом городе перед рассветом: на улицах признаков человеческой жизни нет, окна темны, все молчит, и неизвестно, будет ли к кому обратиться. Он не боялся, но с какой-то удрученностью понял, что для поезда, этих бесконечных полей, лесов и снегов, он далеко не главный.
  
  Может, взяли его только из милости. Поезд, пустой от хвоста до машиниста, проехал в уме таким щемяще-хорошим, гордым и грустным, что Николай не решился на путешествие по вагонам: теперь попутчики оказались бы разрушителями истории. Он сидел, лежал, потом снова сидел, развернувшись к окну и подперев ладонью тяжелую голову. В монотонной серости неба пропало время. Сколько дней занимает путь до Сибири, Николаю известно не было, но он надеялся, что вот-вот серое загустеет и засинеет, сообщая про вечер и существенное приближение цели. Цвета пейзажа не менялись, Николай задремал. Он очнулся, когда его ощутимо тряхнуло.
  
  Из коридора донеслись по-военному решительные шаги, поезд стоял, в окно бил безжалостно яркий свет фонаря.
  
  - Граница, - с хмурой торжественностью объявил проводник. Он подобрался, выглядел жестче - уже не владельцем деревенского домика, а человеком, чье время полностью посвящено важной службе.
  
  - Вы должны выйти. Возьмите вещи.
  
  
  
  29.
  
  Кира вряд ли любила детей. Она поступила в педагогический на факультет русского и литературы после того, как провалилась в классический университет. Когда забеременела, то как будто попала в туман, стала ко многому равнодушной и не способной на решительные шаги. Аборт пугал унижением. Молодой матери-одиночке, наоборот, все сочувствовали до приторности, дарили дурацкие вещи. Кире пришлось завести дружбу с детными женщинами, выслушивать овечий лепет. Она должна была распутать этот клубок, раз уж он ей достался. Она жила не по любви, а по справедливости. Признавала право детей на защиту, заботу, но побороться за это ей удалось в единственном случае. Она часто видела, как какая-нибудь мамаша унижает некрасивую дочь или не без отвращения повелевает услужливым, но боязливым сыном. Кире рассказывали, как ее одноклассница во время нежеланных родов ногами задушила младенца. Другого ребенка по пьяни на Новый год забыли в снегу, - обернулось пожизненной астмой. У Киры что-то сжималось в горле, но она не решалась прорвать зажим, закричать, ворваться в чужое; наблюдала с болезненным интересом, ждала, пока рассосется само. Не могла действием утолить свою боль, как не могла собрать подростком, скажем, двадцать бездомных кошек - взрослые без еды умирали бы дольше, чем слепые котята в ведре. Одну Киру редко принимали за мать. Но если она в автобусе везла на коленях Нику, то нервно следила, чтобы запачканные сапожки не коснулись соседкиного пальто: боялась, что в ответ запачкают похлеще. Она была с дочерью как бесплотный оберегающий, остерегающий дух. Всегда говорила тихо. Ника редко орала, но вела себя своевольно. Оглядывалась на Киру - не остановит ли. Если не останавливали, то продолжала исследовать, выяснять собственные возможности. Со всей серьезностью лезла на дерево и так же серьезно доводила подружку до слез. Кира не искала в дочери особенного, просто старалась правильно, умно пройти полигон. Материнство чем-то напоминало затянутый сон с массой сложных необходимостей. На границах, за оградами маячила заманчивая чаща. В Сибири стало полегче: не требовалось делать вид, будто бы чащи нет, а на полигоне сосредоточено главное содержание женской жизни. Ника почти не вызывала у Киры блеска в глазах; Кира не вызывала восторга у Ники: как только дочь научилась сочувствовать, она зеркалом принялась сочувствовать матери, одновременно соблюдая дистанцию, поскольку ей было любопытно, как Кира выкрутится сама. Они даже устраивали друг другу ловушки вроде возвращения домой глубокой ночью, и они одинаково притворялись спящими, а сердце так колотилось. Снисходительно Кира ждала, когда Ника появится с животом и досадой на чужого мужчину: ведь Кира тоже родилась без отца, общий семейный изъян. Где-то доживала свой век бабушка Ники, благостная, немного помешанная старушка, которая на любых собраниях вслух без спросу читала стихи Ахматовой. Кира гадала, какой бзик появится в старости у нее; Ника - уже выискивала: там, где незаурядность матери была слишком близка к обрыву, - но надеялась сохранить до смерти ясность собственного ума. При этом все три - с разной, правда, пропорцией горечи и недоверия - ждали и жаждали потрясений.
  
  
  
  30.
  
  Был момент, когда Кира едва не влюбилась. В рязанской маршрутке напротив плюхнулась пухловатая девушка. Уселась вольготно, как перед давним любовником, весь мир ей любовник, и принялась стрелять блудливыми блестящими глазками: не в поисках, а просто от любопытства. Живая, всегда готовая, чтоб ее трахнули, но из легкой стервозности иногда затягивала процесс. Кира осторожно ее разглядывала. У этой фиктивной блондинки ухоженные кудряшки обрамляли холеные щеки, губы умаслены розовым, золотая цепочка, кольцо. Куртка до талии. Брючки в обтяг, под брючками мясо, сало. Вульгарность, знание себе цены. Ей бы быть успешной растолстевшей продавщицей. Но нет - из мини-сумочки выудила телефончик: "Ирочка, я уже еду. На выставку". Благополучная, гладкокожая. Еще постреляла глазами, почувствовала, что жарко, и дернула вниз замок куртки. Парень рядом с Кирой напрягся. Под курткой у той - кофточка крупной сеткой, под сеткой - лифчик, и тело, тело. На выставку! А ведь может себе позволить - с такой-то грудью. Кира поджала сухие жесткие ноги. Блондинка скользнула своими немного вперед. Представилось, как она будет взвизгивать, ахать. На этом сиденье с водителем. Ночная конечная, вывески отражаются в лужах. Потом улыбнется, довольная кошка, и смачно чмокнет. При этаком теле, наверное, можно обойтись без души - одной душевностью, чтоб не пугался молодой, неопытный хахаль. Душечка, а не душа. Кира перевернула страницу и поняла, что не может бросить невидимую тетрадь, в которой мысленно, строчка за строчкой, расписывала пухлую попутчицу. И злость - лишь оттого, что лишена хахалева достоинства, а не от зависти, и уж тем более - не из-за оскорбленного чувства прекрасного.
  
  
  
  
  31.
  
  Время раскалывает города. Новые здания-инопланетяне внедряются на старые улицы, а через несколько лет привычных открыточных видов и след простыл. История вытеснена в резервацию - туда, где брусчатку все еще выгибают тополиные корни, на веревках реет белье и прислонился к облезлой стене сломанный велосипед. Люди там живут медленно, ночи темны, зимой поет под ногами снег. Чем больше город, тем отчаяннее и дольше ведет он свою войну. В Т. победило прошлое, строители отправились в изгнание. По всей Сибири дома теперь возводились из дерева, а Т. остался заповедником, куда вносили изменения с великой осторожностью, по старым чертежам. Столица, напротив, бросилась в бой, но силы на полный триумф не хватило: повсюду зияли страшные ямы, повисли заброшенные недостроенные мосты; уродливые богатые замки возвышались среди пустырей и развалин. Только некоторые потайные дворы позволяли вздыхать облегченно и придерживать шаг. В таком месте однажды поселился у друга Манев.
  
  Друг Манева был алкоголик, но не вполне со своим пристрастием свыкшийся. Он еще мнил, что заслуживает иного титула, имел - и каждый раз долго высказывал - мнение по вопросам вроде кораблестроения, исследований космоса и партизанской борьбы. Манев гадал, вышел бы мир более странным, если бы жил в соответствии с этими рассуждениями. Друг утверждал, что людскими поступками управляют тоска и случайность: каждый ищет трагическую случайность, чтобы убить не менее трагическую тоску. Пока человек разгребает последствия случая, тоска временно отступает. "Титаник" был предсказуем; встреча Манева с новым приятелем тоже. Они набрели друг на друга в подмосковном лесу, Манев спросил дорогу в пансионат, алкоголик пытался собрать себя воедино после неудачного автостопа. Вместе они поучаствовали в конгрессе физиков, предпочитая неофициальную часть программной, а затем отправились в путешествие, только на этот раз машины ловил аккуратный, похожий на успешного аспиранта Манев. Если водитель не давал газу при виде расхристанного второго попутчика, то вознаграждением становились веселые байки все про те же корабли - космические и океанские. Так авантюрная парочка добралась аж до Черного моря, где Манев свалил по своим делам, предварительно упаковав вечнопьяного теперь-друга в вагон и наказав проводнику не выпускать того до Москвы.
  
  Через два года Манев вернулся в столицу не то, чтобы меньшим авантюристом, но смеялся гораздо реже и как-то зло. В рюкзаке, в числе прочего барахла, лежали помятая фляжка и булыжник, который всегда был теплым. Друг выглядел более потрепанным внешне, постаревшим лет эдак на семь. Принял Манева, будто они расстались вчера. Первый вечер прошел, согласно сценарию, за воспоминаниями. Но стоило другу вспомнить что-то из сегодняшней жизни, как он грустнел и наливал следующую. Манева он не расспрашивал, словно знал точно, что ничего особенного не произошло - раз тот жив и здоров. Когда общие воспоминания кончились, хозяин квартиры перешел к разглагольствованиям про корабли и партизан. В голове пьяного, но спокойного внешне Манева навязчиво крутились картины попадания друга к иным партизанам, еще не вписавшим себя в историю. Во сне друг кричал. Манев не сомкнул глаз. В последнее время он научился расслаблять на отдыхе тело, выставляя сознание в качестве самого надежного часового. Лениво ползла известная мысль, что внутренние путешествия ничуть не спокойнее внешних, особенно если толком не знаешь, куда идти, да и конец все равно один. Трагическая случайность.
  
  Они стали жить вместе. Манев, в основном, сидел дома, давал другу деньги. Тот подолгу где-то шарахался, возвращался недовольный и пьяный, один раз - в синяках и с кровоподтеком, но в боевом настроении. Однако, для описания свежих событий слов он не находил, только бурно сравнивал себя с кораблем, с ледоколом. Вскоре Маневу пришлось выходить за продуктами самому, заодно он брал приличное пиво, поскольку содержимое емкостей, которые притаскивал друг, вызывало тошноту одним запахом. Сам хозяин источал похожие ароматы. Несмотря на октябрь, Манев распахивал окна. Друг гудел, что ему холодно, Манев подсовывал кружку: вот, мол, согрейся. Окно кухни выходило во двор, иногда оттуда тянуло мокрыми листьями, словно в Т. Друг отчего-то взрывался, резким жестом смахивал со стола посуду, хватал пальто, хлопал дверью. Манев ногой в ботинке спокойно отодвигал в угол осколки. Голова была невозможно ясная, как морозный солнечный день.
  
  Шли недели. Друг перестал разговаривать с Маневым, а тот и раньше в основном молчал. Они были как двое прохожих, которые встретились в неудобном и узком месте: каждый изображал, будто встречного не существует, но при этом очень старался его не задеть. Манев клал деньги на холодильник. Друг угрюмо брал, уходил. Деньги явно размножались в рюкзаке Манева. Может, друг думал обо всех пачках сразу, но не решался узнать наверняка. Рюкзак, полуоткрытый, валялся в изголовье матраса, на котором спал гость. Впрочем, друг не помнил Манева спящим. Порой при виде аккуратной фигуры, внимательных глаз, этой подстриженной как перед праздником бороды хотелось перекреститься. Когда Манев ел бутерброд с колбасой, то выглядел не в пример человечнее. Но, кажется, он и есть перестал. Он был как яйцо, из которого вот-вот вылупится нечто страшное. В жизни каждого алкоголика много страшного, только об этом не говорят. Ведь если скажешь - будет гораздо хуже. Может, только соберешься сказать, а тебе не дадут. Они заранее знают, что ты собираешься делать. Следят. Наблюдают. Друг косился на Манева; Манев хмыкал, отправлялся смотреть в окно. Телевизор был продан еще до его приезда.
  
  Однажды друг вернулся под утро. Как добрался до дома - не понял. На пороге поскользнулся, упал. С трудом поднялся. Манев смотрел, морщил нос. В тесной, заросшей хламом и грязью квартирке он умудрялся сохранять порядок в собственной внешности, точно был запрограммированным на это роботом. Друг, придерживаясь за стенку, поплелся на кухню. Ему требовался стакан. Чистых, как всегда, не нашлось. Манев не мыл посуду, похоже, назло. Из окна снова повеяло холодом, даже морозом. Отставив тему стакана, друг полез закрывать. Зачем-то забрался на подоконник, хотя, высокий, дотянулся бы так. "Упадешь", - хотел сказать Манев, но внутренний бес заткнул ему рот. Друг, забыв про свое намерение, с удивлением взглянул вниз. "Слезай, - подумал Манев, - Не надо". Он стоял у входа на кухню, между другом и ним был заставленный стол. Друг вытягивал тощую шею, наклонялся, пальцы цеплялись за оконный проем. Наклонился сильнее, выгнулся, шаркнул... и, дернувшись, тело исчезло. Молчание, глухой стук. Девятый этаж. Вряд ли кто мог подумать, что упал человек. В окно было видно кусочек посветлевшего неба. Никто не кричал.
  
  Выглядывать Манев не стал. По-солдатски быстро он собрал вещи и вышел. Наложенные на сумерки, мерещились скрюченные грязные пальцы. От напряжения они, кажется, покраснели. Манев спустился в утробу метро.
  
  Через несколько дней он вернулся. Квартиру не опечатали. Какое-то время Манев жил здесь один, пока не понадобилось уехать.
  
  
  
  32.
  
  Первое дело, которое Кире доверили в Т., было ухаживать за газонами. Газоном звали любой участок открытой земли, не находящийся в частном владении. На рассвете десяток женщин собирались возле Обители, получали лопаты и грабли, перчатки и ведра, и разбредались по городу. Каждая могла выбрать место, которое ей сегодня по нраву. Иногда все сговаривались и шли обрабатывать вместе какой-нибудь парк. Считалось правильным одевать на такую работу яркие платки, шали, шарфы. В это время город, как правило, спал; даже те, кто страдал бессонницей, даже те, кто вел долгий и важный ночной разговор, успокаивались и покачивались на волнах сновидений, - они видели то, о чем долго мечтали; зато просыпались птицы, от влажной земли пахло свежестью, и тихие женщины делали все, чтобы трава росла лучше и гуще. Обычно к середине июня она вырастала высотой с человека, и тогда Т. был вроде бы город, а вроде бы - луг.
  
  
  
  33.
  
  Вопреки школьным урокам, история - это не то, что движется по воображаемой линии от года к году. Но ее движение это дыхание. Брать и отдавать. Одна местность живет на вдохе, другая на выдохе, третья простужена, иная - зевает и забывается. С тех пор, как в Сибири упала звезда, даже немногим раньше, Россия бездумно втягивала все подряд, пока не растворилась сама, и не осталось ничего целого, ничего настоящего, ничего русского. Человек имел много имен, много дел, много вещей, воздушным шариком улетал в бесконечность и терял там оболочку, неспособный быть чем-то одним. Даже трудно представить, как можно ему быть "одним", "одному" или "чем-то". Вот Николай работал в библиотеке, но разве был он библиотекарем? Разве был он вполне Николаем, когда это имя принадлежало тысячам человек, но как следует - никому? Каждый жил так, что как бы не жил, и привык к этой мысли, к тому, что элемент такой малый разрушить нельзя: отсутствие - лучшая политика безопасности. К тому же, когда человек имел много имен, приобретаемых по мере возраста, то смерть одной незначительной ипостаси как бы смертью и не была, и где случается настоящая смерть человека - тоже трудно сказать: просто одни биологические процессы перетекали в другие, но разве кто-то считал себя суммой известных и очевидных процессов? Каждый считал себя в разное время по-разному, и, наверное, продолжал считать даже когда переставал говорить навсегда, но это тоже не представляло особой важности, кроме как для редких внимательных собеседников; тем более, особо внимательные собеседники продолжали разговаривать с человеком, независимо от того, говорил ли он сам: такое просто устроить в культуре, где необходимое создается по мере необходимости и со сравнительно небольшими усилиями, а ненужное - исчезает почти мгновенно. Существует лишь тот, к кому обращаешься ты, а не тот, кто тебе отвечает - последнего необязательно слышать, его даже необязательно знать.
  
  Сибирь не выдержала и захлебнулась, но непонятно, то ли она утонула, то ли научилась жить под водой. В России предпочитали думать, что она умерла, а поскольку символическая смерть на общем фоне миллиардов смертей физических - это не очень серьезно, то к Сибири и не могли относиться всерьез. Конечно, людей оттуда как бы спасли, но где теперь эти люди, разве были они, разве нужны кому-то, разве кто-то может быть нужен кому-то, если сегодня есть, а завтра исчезнет? Обошлись без целой Сибири, что теперь говорить о каком-то маленьком, неустойчивом в плане истории человеке. Да и сама история потеряла устойчивость: она возникала, когда ее требовалось использовать, но потом за ненадобностью уничтожалась, и проще было придумать другую, чем раскапывать старую. А в Сибири людей осталось настолько мало, что они и не могли складываться в историю - разве что в сказки.
  
  Вот, например, такая. Чтобы сибирские дети переставали бояться, им говорили закрыть глаза и мысленно отправиться в путешествие. Они долго, долго спускались по лестнице, бродили по комнатам и коридорам несуществующей крепости или лесным дорожкам. Как только дети осознавали свое одиночество и оказывались так далеко, что бессмысленно звать на помощь, они оглядывались вокруг в поисках самого темного места. Оно обязательно находилось. Идти надо было туда. С каждым шагом темнее, страшнее. О том, что происходило дальше, сказка молчит.
  
  
  
  34.
  
  (в середине декабрьского дня солнечный свет вертикально делил стволы тополей на темную и светлую части, а на ровно заснеженных крышах перемежался синеватыми тенями. Внизу тем временем уже собирались сумерки. Часам к четырем над рекой разгоралось оранжевое, лиловое, желтое. Еще через час город затапливала густая ночь, которая с помощью фонарей превращала Т. в гигантскую новогоднюю елку. Вот тогда-то во время прогулки возникало нечеткое чувство, что, сообразно размерам, вместо заурядных подарков здесь тебя ожидают сокровища).
  
  
  
  35.
  
  Манева редко видели с женщиной. В Т. мало кто стремился создать семью, но Манев, казалось, избегал даже возможности обрести близкого человека. Исключение вроде бы составляла Кира, но они после встречи всегда возвращались в свои одиночества. Обращались друг к другу спокойно, по-деловому, на вы. Никогда Манев заметно не радовался чьему-нибудь появлению, хотя его собственное появление заставляло вздрагивать и надеяться многих.
  
  Женщину, с которой встречали Манева ночью на улице, никто не мог распознать. Лицо она прятала от чужих в плечо спутнику, профиль скрывали кудри. Она шла всегда слева, держала под руку, прижималась бедром. Ее движения были гибки и резки, как у испанской танцовщицы. Ее смех, глубокий, иногда с горечью, говорил о том, что она умна. Ее юбка вилась от ветра, открывая колени. Издалека Манев и женщина выглядели как одно существо - так слаженно они шли.
  
  Она не попадалась одна или с кем-то другим, поэтому в Т. витало осторожное мнение, что женщина - не просто любовница Манева, но его личный демон.
  
  
  
  36.
  
  Сорт людей, которых ненавидела Кира, представлял собой помесь жизненной слабости, образованности (отстающей от реальной культуры лет этак на двадцать) и непомерных претензий на место в человеческих умах и сердцах, причем желательно, чтоб это место было зафиксировано бумажно, документально. Это были люди-ловушки: под предлогом искреннего чувства они заключали тебя в объятия, а затем думали, что если ты поддался однажды (неважно - из любопытства, взаимности, дурости или долга. Убедить себя и других они предпочитали во взаимности), то, значит, принадлежишь им навечно. От жертвы они отщипывали по кусочку и доказывали, будто так лучше, правильнее. Они были рады слабости близкого человека, полагая, будто в слабости кроется истина. Они ценили болезни, ошибки и промахи. В своих болезнях, промахах и ошибках, которые обычно превращались в сложное длительное представление, они смотрелись весьма интересно - до того, что внушали мысль, будто бы на них стоит потратить время. Люди подобного сорта легко превращались в героев трагической повести, иллюстрацию декаданса, медленного разложения, и конечно, они вызывали массу сочувствия, из-за чего избавиться от отношений, если уж такой казус случился, становилось затруднительным. Их нельзя было назвать агрессивными, как нельзя назвать агрессивным медлительного паразита. В любом случае, они так боролись за существование, причем считали виноватыми - и демонстративно прощали! - отнюдь не себя, а других: ведь поедательные действия по отношению к другим имели массу благородных обоснований. При всем многообразии вида, его представители распознавались по трем простым признакам. Первый: они полагали, что для мужчины и женщины совершенно нормально мириться в постели, - и сами поступали соответственно, по крайней мере - пытались. Второй: конфликты, оскорбления, периодическая взаимная ненависть для них были не только обязательной частью любви, но и указателем на нее. Третий: если от такого существа вам удавалось ускользнуть, то оно даже через многие годы невстреч умудрялось думать, будто связь не нарушена и вы готовы по первому зову открыть ему душу, а заодно поделиться деньгами, ночлегом или хотя бы бережным вниманием. Разумеется, эти люди были несчастливы в личной жизни и безуспешны в работе; с возрастом они настаивали, будто ни к счастью, ни - особенно - к успеху они и не стремились; но на самом деле до конца жизни чаяли избавиться от мучительного одиночества и беззвестности, - если, конечно, не накладывали на себя раньше руки: крайний способ призвать чужую любовь. Менее драматические персоны накачивались алкоголем (или "позитивной энергией" вследствие какой-нибудь убогой медитативной практики) и при внезапном свидании бросались к вам с поцелуем, улыбкой младенца, - а за глаза обрушивали ушат того, что они называли критикой. Вы занимались собственным делом, они - занимались вами, при этом их построения часто выглядели настолько интеллектуальными, что абсурдность и, тем более, злонамеренность доказать было нельзя.
  
  Но не дай Бог вам грубо вырваться, сказать резкость! Кирина мать, благожелательная, хотя немного неряшливая старушка (она могла сойти за старушку уже лет в сорок пять), утверждала, будто у дочери развивается шизофрения, скрупулезно собирала симптомы, подходящие случаи. Естественно, холодность Киры по отношению к матери знакомые принимали за шизофреничность или необоснованную жестокость, без иных вариантов. Слабым следовало прощать, мама была слаба, витала по-старчески в облаках. Киру даже бросало в дрожь, когда представляла, что сейчас о ней, неверной дочке, говорят в Рязани. Правда, поскольку она выслушала много сложных гадостей о себе, она сама - о себе же - выучилась сочинять подобные гадости, и не знала, как вычиститься, как отмыться ей изнутри. Может быть, долго, часами смотреть на холодную реку, простыть на ветру, чтобы болезнь тела вытравила болезнь души. Обходивший такие ловушки Манев вызывал зависть пополам с уважением. А ведь он собрал целый хвост замаскированных ненавистников.
  
  Конечно, не хвост, а клуб. Компании в Т. собирались и по более странным поводам. Это было что-то вроде полускрытой организации, каждый участник которой приписывал себе связь с известным преподавателем. На встречах обменивались подробностями. Одна девушка, округляя глаза, говорила, что у Манева ледяная сперма. Про другую, потухшую, ходил слух, будто она разродилась мертвым ребенком. Рассказывали о нехороших приключениях Манева в Сибири и за ее пределами - якобы он делился фактами сам. Больше того, в клубе считали, что кое-какие сведения Манев изобретает самостоятельно, запускает в общество слух, а потом возмущается, все отрицает. Никто, впрочем, не видел его возмущенным. В худшем случае, он смотрел так, словно собрался сглазить. Маневу льстило существование клуба, но иногда он втайне бесился. Успокаивало убеждение в невозможности чистоты для мира и в том, что этот мир когда-нибудь сгинет. А пока, несмотря на навязчивые чужие фантазии, надо было работать. Единственно, когда Манев сорвался (если такое можно срывом назвать), касался пальто. Как известно, Манев всегда ходил в черном. В Т. не только он отдавал предпочтение черному цвету, но он один собрал гардероб, который цветом нужной глубины и соответствующим покроем подчеркивал личность: незнакомец не усомнился бы, что в душе у Манева - темнота, где сам черт ногу сломит. Обнаглевший и обалдевший от невнимания клуб скопировал маневское пальто, и в ту осень человек, наверное, десять ходили так, подражая заодно по-военному четкой походке преподавателя и подкрепив сходство стрижкой. Манев посмотрел-посмотрел на сие безобразие, да и раздобыл себе новую вещь, настолько роскошную, что горожане не могли представить даже портного, не то что нечто подобное на себе. Подражатель теперь рядом с Маневым выглядел чучелом, хотя дело заключалось всего лишь в качестве цвета, ткани и кроя без особых деталей и уж тем более - вычурности. О пошлости сплошного черного цвета в Сибири речи не шло.
  
  
  
  37.
  
  К осени в Т. траву подстригали, чтобы листья ложились аккуратным ковром, но она все равно прорывалась, зеленела среди октября, а потом на изжелта-зеленые склоны холмов среди голых деревьев торжественно опускался снег.
  
  Рядом на тротуарах холодные белые хлопья касались мокрой брусчатки и таяли: стремительно, но не мгновенно, на раз-два-три, точно исчезновение происходило вследствие чьей-то магической дирижерской воли - фокус предполагал обязательную аудиторию. Снежинки сжимались и пропадали с такой же скоростью, как падали, их превращение в ничто плавно продолжало полет, как если бы длинный и ровный звук начался высоко в небесах и непрерывно снижался, густел, заканчиваясь не броском в пустоту, а мягким постепенным утиханием. Нетрудно было догадаться, что жизнь человека и есть это самое раз-два-три.
  
  
  
  38.
  
  Пограничный пункт состоял из нескольких полузасыпанных снегом бараков. Военные здесь давно наплевали на дисциплину и просто отматывали свой срок. Но подержать в напряжении путешественника, который едет в Сибирь открыто, а не пробирается тайными тропами, было непременным для них развлечением.
  
  Николая посадили в коридоре на лавку и куда-то унесли паспорт. Минут через сорок человек в форме вернулся и сказал, что начальник освободится только к утру. "Придется заночевать. Пройдемте". Николай почувствовал слабость в желудке. К нему обращались вежливо, но смотрели пренебрежительно - как если бы с ним все было ясно и можно махнуть рукой. Самого Николая, конечно, посвящать в эту ясность не собирались.
  
  Он опять остался один. Комната выглядела нежилой: расхлябанный шкаф, тумбочку и кровать сюда принесли, похоже, в последний момент. Возле квадратного окна вполне мог стоять стол промежуточного начальника, который не собирался задерживаться надолго и потому старался никакого отпечатка личности в кабинете не оставлять. А может, комната ветшала сама по себе, без человеческого участия. Люди только изредка заглядывали сюда, недоуменно таращились на пустые стены, пожимали плечами и осторожно прикрывали снаружи дверь. Она, кстати, не запиралась. Умывальник и туалет находились в конце коридора. В других бараках светились окна, маячили широкоплечие тени - кто-то там жил, коротал вечера, бренчал на гитаре. Или то было радио. Николай посидел, удрученный, на краю пружинной кровати. Позже, с опаской, выглянул в коридор. Тускло горели лампочки, все ушли. Пройти мимо дюжины строгих дверей, чтобы на ночь умыться, Николай постеснялся, словно двери могли его осудить. Здешние с ним обходились как с человеком, который совершал нехорошее. Не нарушитель, но лучше бы не приезжал.
  
  Среди ночи он проснулся от тошноты. Сел, но это было ошибкой: московские пирожки черт знает с чем безудержно рвались наружу. Задавив рот рукой, Николай вскочил, метнулся к двери, понял, что не добежит, и рванулся обратно к окну. Дернул рамы. Беспомощно повисли полоски пыльного утеплителя. Николай перегнулся через подоконник и его вырвало в снег. И еще раз, и еще, и еще. Стоило ему выпрямиться и вздохнуть, как пирожки опять бросались в атаку. Кажется, в животе они разрослись до размеров самого Николая: никак не кончались. В коротких промежутках несчастный герой давал себе слово больше не есть никогда, ничего. Он не заметил, как погасли фонари. Светало. Его мелко трясло. Он хотел достать горсть чистого снега, чтобы протереть лицо, но только он наклонился, как его горло опять содрогнулось, исторгнув порцию горькой белесой жидкости. Пришлось плестись к умывальнику. Все прошло хорошо, никто по пути не попался. Николай старался в зеркало не смотреть. Его уже не трясло, а как-то поколачивало. Сегодняшний Николай был иной, чем вчера и чем, пожалуй, всегда. Граница, видимо, предполагала смену личности. Реально он этого и хотел, редко удовлетворенный собой. Решился, взглянул. Никаких перемен. На лбу волосы слиплись от пота. Какие там изменения! Если бы можно было меняться одним проблевом, то за это брали бы деньги. Наверное, все дело в воздухе, слишком лесном и свежем по сравнению с Питером и Москвой, даже - с окрестностями обеих столиц. Патриотически настроенные пирожки не выдержали, взбунтовались. В мутное окно за крышами бараков Николай видел большие деревья - кажется, сосны. Пролетела на фоне почти белого неба, планируя, черная птица. Николай без куртки, в носках, пошатываясь, вышел на крыльцо. Птица пропала. От холода он машинально поджал на ногах пальцы, потом опомнился, вернулся. Тут из невидимого репродуктора объявили подъем.
  
  Утро получилось вроде бы удачным: поезд без него не ушел, вопросами и ожиданием Николая мучить не стали. Попросили только написать заявление, что в Сибирь он направляется добровольно и осознает все последствия. Про последствия Николай выяснять не стал. Все было подернуто пленкой тумана и казалось почти иллюзией. Через час, в купе, с лесами по обе стороны, Николай почувствовал явный обман. Граница, бумаги, даже ночная рвота действительно выглядели наваждением. Что-то особенное с ним на самом деле произошло, но он не знал, что.
  
  
  
  39.
  
  Интерес умной женщины к смерти заставляет совершать выбор в пользу мертвых мужчин. Тех, кто склонен не к жизни, а к медленному подыханию. Они могут быть притягательными, словно поздняя осень, но настолько же - неспособными на прорыв. На тепло, достаточное, чтобы согреться. Беда в том, что в отличие от времен года, люди не обновляются. Заколдованные принцы, которых никто не спасает, безвозвратно превращаются в кощеев, и уже сами зачаровывают и замуровывают девиц. Зато когда женщина вступает в сговор со смертью, то честно остается одна.
  
  Прошлой зимой Ника увидела девушку с перевязанными запястьями. Одноклассница, та слабо улыбалась, ничего не рассказывала. Но было известно, что у нее есть любовник. Нику одинаково завораживал бинт на тонких руках и тот факт, что вялая девушка неоднократно отдавалась мужчине многим старше ее. Ника не знала ни того, ни другого, но находилась в убеждении, что и то, и другое ее поджидает, - причем не без Никиного неуверенно-неровного желания.
  
  Ника была тонкой и сильной. Как почти все горожане, она коротко стригла волосы - светлые, - и походила на мальчика, что ее жестко разочаровывало: надо же девушке иметь повод для нелюбви к себе. Она хорошо каталась на лыжах, отлично плавала и ездила на лошади, но подобные достижения не возмещали стыда из-за отсутствия "друга". В Т., лишенном одноразовой пошлой литературы (чем город, разумеется, гордился) и телевидения, среди подростков распространялись всяческие легенды о плотской близости. Например, Ника была убеждена, что "это" занимает целую ночь (а когда же спать?) и что женщина, если она не шлюха, покорна воле любовника; а мужчина берет на себя ответственность за сохранность растревоженной женской души. Если девушка сама целует юношу, то не от желания поцеловать, а чтобы показать готовность сдаться. С такими взглядами проще было сразу убить себя, чем расстаться с невинностью, но Ника, преодолевая отвращение и страх, отставив подальше гордость, искала иные пути. Кира ей не давала советов - справедливо рассчитывала, что дочь разберется сама. Пока - вопреки собственному жилью и огромному количеству глухих, удобных мест в малонаселенном Т. - Ника никого не пускала дальше рук под одеждой. Остаться с юношей наедине в собственной спальне ее напрягало больше, чем если бы все произошло на лестнице, но на лестнице было грязно. Зараза одиночества захватила даже подростков, даже детей - всем крайне требовалось время на себя, без чужих глаз, - и много такого времени! Нельзя сказать, что от этого становилось спокойнее, но как только человек обучался думать, то из двух зол - насилия, когда делишь комнату с нелюбимым, и пустоты - он обычно предпочитал последнее. Во всяком случае, пустота давала надежду на обретение настоящей любви, если такая возможна. Подавление инстинктов - первое, что говорили о влиянии звезды. И первое, чего испугались, сбежав, сотни тысяч людей. Но, может, звезда просто делала человека более честным и не давала ему приравнивать половое влечение к влечению сердца, а влечение сердца к смыслу собственной жизни. Ника вдобавок думала, что пустить мужчину в себя означало не только телесное проникновение. Несколько часов подряд, в одной постели! Традиционно в Т. даже супруги спали отдельно. А если он надоест? Сможет ли Ника, будучи в его власти, прогнать властелина? Для надежности она освоила несколько приемов самообороны. Самостоятельно получать удовольствие Ника умела еще лет с тринадцати, хотя до сих пор не находила своим действиям и ощущениям слов.
  
  Девушка с перевязанными запястьями казалась одноклассницам сломанной. Все стали шептаться и вспоминать, с кем ее видели. Вспомнили высокого и едва ли не пожилого мужчину. Кто-то заметил, что у него нереально огромные руки и обувь. Его облик источал плотную, вязкую силу. Завладеть вниманием школьницы такому не составляло труда. Больше того, теперь, выходя на улицу, его выискивала глазами далеко не единственная девица.
  
  
  
  40.
  
  Еще в Т. действовало общество ночных исследователей. Они возводили в принцип разрушительную несдержанность. О существовании общества знали все, но посторонние не имели понятия, кто туда входит и что там происходит.
  
  На собраниях обсуждали опыт участников, строили сложные интерпретации, восхищались особенно смелыми действиями и сочиняли новые, приводящие в трепет возможности.
  
  Там была женщина, практиковавшая унижение. Злой муж каждый вечер рассказывал ей, как она нехороша, как нехорошо все совершенное ею. Она училась не плакать до тех пор, пока он не выскажется до конца. Она плакала только тогда, когда он засыпал. Часто от слез, мысленно повторяя его слова, сама не могла уснуть. Он был простой, но разочарованный человек. Как-то во время аварии ему разъело кислотой руки. Они страшно чесались при смене погоды. Он остро ощущал ущербность мира и не решался думать о неполноценности собственной. Он верил в свою жену, в то, что она - одна из немногих, способных стать лучше. Она старалась, но тот идеальный образ, который придумывал муж, ей крайне не шел, сковывал, замораживал. Они давно не прикасались друг к другу. В близости он видел чересчур много отталкивающих подробностей. Жена говорила ему, что вечерами уходит на занятия по лозоплетению. Нет, она не радовалась боли. Она из страданий, из отношений возводила почти безупречное здание, поскольку не могла сделать это с собой. Ей было важно, чтобы каждая реплика мужа, обращенная к ней, содержала элемент унижения, - тогда бы здание приобрело совершенную соразмерность.
  
  Другая женщина плела историю любовного треугольника, в которой муж бывший регулярно избивал мужа нынешнего. Она утверждала, что не способна не открывать бывшему дверь, когда он приходит с просьбой поговорить, и тем более - не способна уехать, с любимым или одна. Нередко она искала спасения у друзей, если бывший угрожал взломать ночью дверь, отравить сладкую парочку газом. Оправдывая свои поступки страхом, она могла вместе с нынешним мужем стеснять друзей месяцами. Те, одиночки, слушали ночные вскрики и стоны, довольно громкие. Если же кто-то отказывался предоставить приют, то она вызывала на разговор - долгий, серьезный, тянущий нервы. В подобной беседе ни к чему нельзя было придти, поэтому на другой же день разговор заводился снова.
  
  В обществе состояли также несколько алкоголиков, которые пили то, что второпях, не трезвея, готовили сами.
  
  Был, наконец, старик: он писал анонимно в газету о своей жизни - о том, как порой не может добыть еды, как мочится в постель, как падает посреди квартиры, как однажды его покусали собаки. Читатели рвались ему помочь, но он сообщал, что считает себя не вправе принимать помощь. Другие ему не верили, издевались, предлагали усилить его мучения. На газетных страницах вспыхивала война, доставалось даже редактору, который не знал старика, но публиковал все подряд, потому что такие тексты, такие страсти казались ему важнее обыденных объявлений и новостей.
  
  
  
  41.
  
  (ноябрьской ночью снег покрывает крыши слоем не толще листа. Из окна Киры видно несколько крыш. Кое-где как раз лежат тополиные листья. Потом часть листьев сдувает и белый покров нарушается темными пятнами. От нечего делать Кира ищет в этом какой-нибудь смысл, не находит и просто принимает как факт)
  
  
  
  42.
  
  Маневу нравились старики с лицами, говорящими о множестве важных дел после смерти, - а здесь остается нетерпеливое ожидание поезда. К сожалению, часто еще в середине жизни человек устает настолько, что сначала не хочет думать о будущем, потом впадает в ужас перед неизвестностью и, чуя приближение бездны, ведет себя далеко не так, как подобает смелому и взрослому существу. Губернатор Петр Михайлович принадлежал к третьему типу. Его волновали земные дела и, пожалуй, добрая память. Он был готов вовсе исчезнуть, но, будучи пока жив, досадовал на телесную слабость: в последние годы она мешала справляться с многочисленными обязанностями. Горожане относились к нему снисходительно и не протестовали, если Петр Михайлович нанимал новых помощников.
  
  Он был сторонником классического образования - от изучения греческого до бальных танцев, и утверждал, что такие занятия укрепляют дух. Многое в Т. у Петра Михайловича вызывало недоумение. Судьба предоставила шанс создать идеальный, радостный город, оплот высоких искусств и ремесел. Но почему-то люди убивали свободное время бессмысленно и невесело.
  
  Особенно беспокоила Петра Михайловича молодежь. Она была слишком тихая для своего возраста. Тот самый, с чертями, омут. Молодежь одевалась так, что легко растворялась в сумерках. Между безликим соответствием окружению ради собственного спокойствия и анархическим бунтом, прорывом границ, выбирали первое. Границы они пересекали, конечно. Довольно часто молодые люди, не доучившись даже в школе, отправлялись странствовать. Лет с четырнадцати, по негласным правилам Т., каждый расценивался как самостоятельный и ответственный за свое благополучие человек. Подростки безропотно принимали груз, брались за любую работу. Но они словно ничего не хотели! Казалось, они почти все вечерами одиноко сидят по домам. Петр Михайлович не мог угадать, что творится в юных умах. Внуков у него не было; единственная дочь - сорокалетняя Ольга Петровна - с головой уходила в историю литературы. О молодых складывалось впечатление, будто город им особо не нужен, - если развалится, то они разбредутся по диким лесам, попробуют выжить, но без старания, готовые равнодушно замерзнуть. Петр Михайлович не догадывался, что многие двадцатилетние наполовину уже не принадлежали этому миру, причем не желали заявлять о своей разделенности. Важнее было, допустим, искать такое положение тела, когда душа выскальзывает легко. Потусторонние переживания не поддавались словам, да и вряд ли нуждались в них. С космостанции сообщали про растущую с каждым годом силу звезды, но до сих пор ученые не нашли убедительных доказательств влияния. Вернуть молодого человека на землю могла только сильная встряска, любовь, наверное, или война; тоска по любви и по войне была одинаковой, но чем старше ты становился - тем меньше верил в доступность таких состояний. Хотя в более зрелом возрасте наступал кризис: человек бросался в отношения, которые принимали вычурные, порой даже уродливые формы, - или лепил из своей одинокой жизни загадочное произведение. Быть сумасшедшим в Т. зазорным не считалось, особенно если ты никому не мешал. Например, один скромный мужчина постоянно готовил еду, чудесные запахи наполняли целый квартал, вот только сам обедал в кафе, а плоды долгих усилий оказывались на помойке, на радость воронам и кошкам. Другой протянул в своем доме веревки: они не давали свободно ходить, - хозяин вроде бы тренировал таким образом гибкость и ловкость, каждую неделю изменяя положение препятствий. Но дальше тренировок не двигалось. Когда Петр Михайлович узнавал о подобных вывертах, то ему становилось грустно: сказочная, прекрасная жизнь все-таки представлялась ему симметричным, хорошо спланированным дворцом. К несчастью, молодые горожане думали иначе. Точнее, они не думали, а шли, куда поведет.
  
  Губернатор не знал, что в Т. были взрослые люди, которые следовали этому правилу относительно не своей судьбы, но судьбы всего города (куда поведет!), позволяя собственной воле (фактически, своеволию) незаметно, но сильно себя проявлять - порой с довольно жуткими последствиями.
  
  
  
  43.
  
  Актеры в Сибири составляли особую касту. Они всегда кочевали, устраивали спектакли посреди площади или поля. Появление труппы, особенно поздней осенью или зимой, напоминало налет ярких птиц. Когда речь не шла о соответствии роли, актер использовал каждый случай, чтобы облачиться в какой-нибудь эффектный до абсурдности наряд: высокую шляпу с мягким конусом-тульей, золотые большие очки, широкий плащ с атласной лиловой подкладкой, пелерину из перьев и лаковые сапоги с такими шпорами, что становится жалко лошадь. Актеры костюмом убивали не только личность, но даже возраст и пол. Между собой общались выкриками и жестами - действительно, птичий язык. Они могли поведать зрителям, как приближается гроза, как падает снег, как рыдает одинокий ребенок (при этом десять актеров изображают единственного ребенка, подчеркивая масштаб трагедии); они показывали, как пожилой мужчина желает недоступную ему женщину - без слов, под музыку; и еще было непроизносимое, редкое, от которого плакали все. Тело опытного актера представляло собой то, что сложилось после множества переломов; лицо - как неверное небо, с тем же многообразием выражений. Ученикам, в самом деле, ломали кости. В одной из повозок труппы непременно лежал такой, замученный человек. Через боль он внимал представлению. Другие стояли, опираясь на палки. Кому-то требовалось сотрясение мозга. После спектакля обычно наступала дрожащая тишина. Актеры, как правило, сперва вызывали смех, затем восхищение, и в конце концов - страх. Зрители приходили в себя, актеры стремительно собирали вещи. Когда повозки трогались с места, аплодировать было поздно. Некоторые уходили следом, завороженные дудочкой Крысолова. Актеры швыряли одежду, человек неуклюже ее нацеплял, на ходу изменялся. В другом месте это уже покажут как часть представления.
  
  
  
  44.
  
  История суть умозрительная структура государственной жизни: там, где есть смена режимов, правители, войны, контраст богатства и нищеты, теснота - там возможна история. Сибирь входила в Российское государство, пыталась быть его бледной тенью, долго не знала войн, почти не лицезрела правителей, посмеивалась над недостижимой столичной роскошью и никогда не понимала, что такое теснота, - поэтому истории собственной не имела. Расстаться с Россией она могла двумя способами: стать государством отдельным или же отказаться от государства вообще. Судьба повела по второму пути, - принимать решение не пришлось. Вместо умозрительного единства остались земля и народ, редкий народ на огромной земле, а вместо истории - биография, параллельные хроники; и жизнь в Сибири была бы прекрасна как полноценное воплощение грез, если бы не могла в любой момент оборваться. Мгновение равновесия на окраине мира. Слишком много пространства, чтобы спокойно дышать. Свобода. Отрава. Сибирь.
  
  
  
  45.
  
  Девушка любила Манева. Точнее, она называла это любовью: фантазию о сладкой кукле-Маневе, готовой исполнить любое невысказанное желание, стыдное или приторное. По утрам долго мудрила с прической, на лекциях садилась поближе к его столу, внимательное животное. Она, собственно, поступила в университет изучать Манева, а не историю. Постигать состояние близости, когда влюбленный ловит любимого в теплый кокон. Манев, слишком большой и холодный, не поддавался, выскальзывал, оставался непроницаем и тверд. Он прекрасно все знал. Девушка ему нравилась, как может нравится нечто гладкое, не нарушенное жизненным опытом. Если бы она позволила упаковать себя в стеклянный ящик, то, пожалуй, Манев согласился бы установить ее на своем чердаке - в столовой, куда он заглядывал редко: окна там выходили на юг и пропускали чересчур много неудобного света. Голая девушка под стеклом и на солнце, однако, смотрелась бы хорошо. Манева забавляла некоторая симметрия чувств; правда, девушка ни за что не созналась бы в цинизме навязчивой жажды завладеть личным временем преподавателя: конечно, рассуждала она, он мог бы продолжать читать лекции, но остальные просторные дни, бескрайние ночи следовало бы посвятить отношениям, а иначе - чему? Она пыталась следить за Маневым, пробовала ждать у подъезда. Ей не везло: он ходил, по сравнению с ней, неестественно быстро, она не поспевала так же, как не поспевала умом, а когда она заступала у дома на караул - Манев не возвращался, точно уехал в очередное свое путешествие. Вопросы, которые она сочиняла заранее, никак не разворачивались в разговор. К тому же Манева то и дело кто-нибудь перехватывал. Девушка, поджав губы, мучилась между унизительной необходимостью встать в конец очереди и страхом упустить случай. Манев был далеко от нее даже во сне; если она до него добиралась - то превращался в мерзкого карлика, от которого следовало убегать: расколдовывать девушка не умела. Манев в приступе невидимой жалости думал о том, что мог бы ее научить, сосредотачиваясь на человеке, приводить его образ, довольно плотный, в свою постель, но тут главным было получить удовольствие, а не человека, - девушка же настойчиво хотела иного, и, конечно, восприняла бы урок только в качестве повода. На преобразование ее характера ушло бы слишком много сил и даже лет.
  
  Холодало. Вечером темнело рано, а дни стояли серые до невозможности различить без часов время суток. Однажды Манев увидел девушку в городском саду, на скамейке, с мужчиной. Тому было за сорок; жилистое крупное тело баскетболиста выглядело неуместным в подобном возрасте, как неуместны вообще баскетболисты в Сибири, где о командном спорте и речи идти не могло. Девушка что-то горячо говорила. Умолкла, покосилась на проходящего Манева, заговорила опять. Манев даже не замедлил шаг, но мысленно на несколько минут остался там. Он знал, что мужчина девушке не отец и даже не родственник. Он видел, как тот подвигается, покрывает ее собой, как темнота - замерзающий город. Стало легко, словно где-то забыл рассеянно сумку, а потом вдруг обнаружил в руке пустоту. Но возвращаться не стоило.
  
  
  46.
  
  Бывают люди (и, кажется, страны), способные жить только благодаря вниманию окружающих. Когда про них забывают, то они очень боятся исчезнуть и суетятся, говорят, говорят. Многие становятся мастерами в охоте за доказательствами собственного существования. Непременно надо сказать о себе, получить в ответ мнение, обсудить, и так круглыми сутками. Потом составляется список, которым размахивают на перекрестках, привлекая все больше и больше людей к драгоценной персоне.
  
  Было бы хорошо зависеть только от внимания Бога, но похоже, что сам бедный Бог способен существовать лишь тогда, когда человек, отрешившись от прочих занятий, обращает внимание на Него.
  
  
  
  47.
  
  Загадка, которую Кире не разгадать: почему осенью в ясный день река намного синее, чем небо.
  
  
  
  48.
  
  Несмотря на переезд в Сибирь, Кира чувствовала с возрастом все большую стесненность. Сколько бы ни давалось ей воздуха, одиночества, времени и пространства, она то и дело обнаруживала себя перед узким лазом в пещеру, а в другой миг - уже внутри, и развернуться возможности нет, только ползти вперед под угрозой оказаться раздавленной стенами. Даже если бы Кира потеряла память о том, что существуют какие-то люди, то она все равно ощущала бы себя неудобно и силилась вспомнить, что же она должна, что она - может быть должна. Мир сужался до шанса преодолеть этот лаз. Душа Киры каждый раз прогибалась от вызова, и не то, чтобы хотелось ответить, но ответить - выходило единственно правильным. Если Кира молчала, бездействовала, то окаменевала. Если лезла - то становилась какой-то уменьшенной, ложной Кирой. Но камнем она себя не считала тоже.
  
  Кира никогда не понимала, как можно любить небольших мужчин. Чем-то такие напоминали ребенка, а значит - не вызывали желания, либо желание существовало в исковерканной форме. Женщины, счастливые с мужчинами, почти равными по размеру подруге, выглядели, практически, девственницами. Удобство подобного состояния Кира не могла не признать, но все равно предпочитала тех, кому могла бы сопротивляться физически и при этом не особо боялась причинить боль. Исключение составил Лесной Человек, пограничник. Он оказался не только ниже Киры на полголовы, но и на восемь лет младше. Тем не менее, вел себя так серьезно и бережно, словно мог - и не хотел - пробить Киру насквозь. Его родители были деревенские алкоголики, отсюда вытекали и покорность судьбе, и стойкость, и незнание большой жизни (в том числе, и больших соблазнов), и чистота, которая почти пустота, и вера во всякого, кто готов говорить, а не кричать на него. До армии он вкалывал подмастерьем на строительстве храма.
  
  Невинный и неумелый, он заставлял Киру таять, растекаться под ним, становиться настолько мягкой, что не требовалось лишних забот. Он радовался, вел в зимний лес, показывал птиц и следы. Граница жила лениво; солдаты под предлогом обучения топографии могли уйти в долгий поход. Отпускали даже по одному. Лесной Человек излазил окрестности шириной в несколько дней пути. На стороне Сибири деревья росли более дико, более мощно, но люди не селились особо и в Предуралье. Парень думал остаться здесь после службы, возможно - помогать контрабандистам. Он уже не однажды проводил беглецов - без денег, с радостью от возможности разговора. Кире он попался не первым. Пограничники пожалели женщину с дочкой. Кира, темная лицом, твердила, что ей надо в Сибирь, но не называла причины. Она глядела испуганно. Дежурный сказал, что по дороге не пустит, карту не даст, а в тайге, может, сожрет медведь. Побледневшая Ника плакать не стала, хотя Кира на это надеялась. Солдаты кликнули Лесного Человека. Вышел - простой, с грубой кожей, волосами соломой. Говорил как курлыкал. Все знали, в чем дело, но закрыли глаза. Лесной Человек свистнул ночью, вызвал, повел, взвалил на спину Нику. Тренированный тасканием кирпичей, он шагал по тропинке с корнями легко. Они вышли в рассвет. Внизу речка дышала туманом, май. Он показал дорогу к деревне - оттуда могли довезти до Т. Лесной Человек понимал, что Кире необходимо жить в городе, что в любом другом месте ей бы, скорее всего, пришлось выйти замуж и копаться в земле, но он намного больше нее боялся не столько земли, сколько Кириного замужества: она так хорошо его слушала! Он попросил написать, когда она доберется, устроится. "Я хочу знать, что у вас все в порядке". Между зубами у него были щелки. Он видел, как она села на землю, стоило ему скрыться. Устала, но не хотела показывать. Счастливый, пошел обратно. На самом деле, Кира не собиралась производить на него впечатление. Все, кого она видела в последние несколько дней, тут же вылетали из памяти. Возвращались потом. Кире снился не раз этот путь, и все выходило гораздо страшнее. Лесной Человек оказался самым нестрашным. Она боялась, что он убежит вместе с Никой, а Кира сама не успеет. Стряхнув незаконченный сон, она поняла, что парня нельзя обижать. Он действительно ждал письма. Она не могла: должно быть не меньше страницы, но слова таяли сразу, как появлялись; мнились не теми, неправильными. Она не знала, переживает ли он за нее, или наоборот - считает обманщицей. Осенью под каким-то предлогом она выбралась на границу. Кажется, за очередной партией книг. Для Сибири намеренно воровали старые книги. Она послала узнать, там ли еще Лесной Человек. Вернулись двое - посланник и он.. Кира несколько напрялась; она соображала, что нравится, но не была уверена в готовности ответить. Лесной Человек решил просто: предложил вместе набрать ягод для Ники. Кира едва не взбрыкнула, но сдержалась, пошла. Ягод хватало под Т. Лесной Человек взял ее за руку, как ровесницу. Если она прикрывала глаза, то чувствовала, вместо неловкого деревяшки-парня, теплое легкое существо. Обволакивало. Ей стало до неприличия хорошо. Она поддалась. Его запах обнаружился слишком близко, но отступать было глупо. Он заботливо подстелил гимнастерку, или как там она называлась.
  
  В ближайшие полгода Кире удалось не забеременеть и она была благодарна звезде за то, что обычно пугало людей.
  
  
  
  49.
  
  Сибирь оказалась единственным на земле местом, где почту развозили ямщики. Первые были выходцами, в основном, из геологов. Они пришлись очень кстати, когда железные дороги растащили по причине крайней нужды в металле. На лошадях почта ехала долго, и тем сильнее люди ждали писем, тем больше думали о любимых, далеких, родных.
  
  Мела метель, заметала почти до верхушек полосатые верстовые столбы, под слоем рыхлого и сухого снега прятался лед, лошади рисковали упасть. Ямщик угрюмой горой в тулупе и волчьей шапке возвышался на облучке. К заиндевевшему окошку кибитки приникло бледное лицо путника. Горизонт растворялся во мгле. Мерно качался фонарь, глухо постукивали копыта. Веки никли, голова тяжелела тоже и грезилось что-то про затерянного царевича, про костры, про покинутые дома...
  
  
  
  50.
  
  Посреди урока девушка с перевязанными запястьями разрыдалась. Про математику тотчас было забыто. По девушке видели, что она давно живет своим миром, в котором двигались и задевали ее не люди, а откормленные чувства. Никто не мог успокоить. Она останавливалась, потом втягивала неровно воздух и принималась опять. Сквозь рыдания иногда прорывался то ли вой, то ли крик. Одноклассницы хмурились, прятали собственный страх: все это выглядело как-то очень по-женски, а значит - неизбежным для всех. Пришел школьный врач и развел руками: телесно девушка была вполне здорова. Тогда послали за настоятельницей. Та ворвалась - отъехал экипаж и хлопнуло у входа, - протопала по коридору, распахнула двери в класс. Полная, круглая, но с тонкими чертами лица, в светлой - между голубым и серым - одежде. В сущности, ее не стоило рассматривать, ее больше слушали. Настоятельницу вызывали даже тогда, когда человек впадал в буйство: она вносила тишину, усмиряла лучше лекарств и веревок. Подошла к девушке, обняла, закрыла собой от всего. Зашептала так, что слышно только одной. До остальных донеслись несколько редких всхлипов. Ника сама едва не всплакнула. Настоятельница распрямилась, обвела класс голубиным взором. В дверях возникли родители девушки с виновато склоненными головами. "Пускай поживет у нас" - произнесла настоятельница, понимая, что не встретит сопротивления. Ей всегда доверяли в подобных делах. Стать новой тенью в Обители было с точки зрения общества лучше, чем умереть. Девушка слабо пошла, держась за полную спасительную руку. Родители отступили, не стали прощаться. В дочери они давно углядели нечто чужое, чудовищное, непонятное. Жизнь в Обители тоже ясностью не отличалась, но пугала не так. Хорошие, тишайшие послушницы ухаживали за садом, вязали шарфы и варежки. У подъезда образовался извозчик, - они всегда чуяли настоятельницу. Та накинула капюшон, помогла девушке взлезть в экипаж. Серая лошадь тронулась.
  
  
  
  51.
  
  В жизни некоторых людей наступает период, когда вроде бы уже и не важно, нужен ли ты кому-то; но если определенно нужен, то это поддерживает как плохая еда, как выведенные в лабораториях гамбургеры - не умрешь, но здоровым в таком союзе точно не будешь. Беда в том, что иначе нечего есть; а чтобы уехать в другие, грибные места, где чисто и нет никого, - смелости не хватает. Хуже всего тут приходится гамбургерам: их едят, им приписывают колдовскую силу, грозятся разоблачить и устраивают истерики.
  
  Иногда давится гамбургерами не человек, а страна.
  
  Иногда - жутко сказать - в роли гамбургера выступает тот, кому вчера мысленно ты признавался в любви.
  
  
  
  52.
  
  Человек, который хотел жениться на Кире, вскоре после их расставания действительно сыграл свадьбу. Его изящная супруга владела квартиркой в Москве и зарабатывала росписью чашек. Конечно, поводом для соединения судеб стала не банальная жилплощадь, а сходство вкусов, интересов, взглядов на мир. Оба были незаурядные, хотя немного потухшие, невзирая на молодость, люди: до тридцати ему оставалось два года, ей - целых пять. Тут Кире открылось, от чего она убежала.
  
  Муж и жена одинаково воспринимали искусство, но очень по-разному - частную жизнь художницы. До любви она плавала вольно, и ощущала себя в большей степени рыбой, нежели женщиной. Возможно, поэтому чашки выходили волшебными: не для выставок, правда, зато как подарок - немалое удовольствие. Мужу нравилась роспись, но не нравились серые свитера жены и то, что порой он замечал седой волос; и то, что она очень редко улыбалась в компаниях. Он, безусловно, видел в ней красавицу, но красота ее все время спотыкалась. С другой стороны, она со своим жильем и постоянной работой могла спокойно оставить мужа, однако, ее держала любовь, острота той обиды, которую он на самом деле испытывал по отношению к ней - жена была лучше, ей увлекались чаще, чем вялым мужчиной (увы, изысканная стройность с возрастом превращалась в унылую кащееву худобу). Она страдала из-за упреков, но больше переживала, если в ответ удавалось его зацепить: она понимала, что он станет думать про собственную никчемность, в то время как сама грустила всего лишь из-за внешнего несовершенства. Правда, как раз поэтому улыбаться ей было сложно. Она пробовала для равновесия указывать мужу на опоздания, на то, что не приготовил ужин. Он пожимал плечами, становился чужим. Она отчуждения не хотела. Ей всегда казалось: вот-вот, и наступит полное высшее понимание, после которого взаимные обиды прекратятся. Как всякие сложные люди, они относились друг к другу слишком серьезно, много думали о происходящем с ними, но избегали того, что считали пошлостью. Обращались исключительно по именам, без ласкательных суффиксов (с неуверенной театральностью, когда требовалось окликнуть издалека), и тем более не позволяли себе превращать другого в зверюшку - котика, слоника, зайчика. Нельзя сказать, чтобы имя супруга для второго было любимым, - может, отсюда появился запрет на эксперименты с формой. За глаза, для друзей, она говорила "муж", а он говорил "жена".
  
  Они не заводили детей, да и не собирались - в тесноватой, без перспективы роста квартире. На улице трогательно-нетвердо держались за руки и походили на брата с сестрой. Вечера проводили вместе - на концертах, спектаклях, в кино. Понятно, что любая любовь - это какая-то боль, но то, чем болели они, получалось не самым худшим. Короткого периода счастья хватало, чтобы ждать, несмотря на переживания, следующего, - а он обязательно наступал. Жена расхаживала в берете, очень похожем на Кирин, и Кира была готова себя с ней перепутать. Грустная, милая. Может, Кира никуда не уехала, а осталась с тем человеком, такой.
  
  
  
  53.
  
  (в кругу московских знакомых Киры бытовала привычка общаться, с кем вздумается, даже если сторонние встречи задевали близкого человека. Но свобода объявлялась главной ценностью, близкому человеку вменялось в обязанность понимать; близкий человек, признавая ценность свободы, делал вид, будто ему не больно; объявивший себя свободным тоже делал вид, что другому не больно, и вроде бы все хорошо; хотя оба скрывали страдание из-за основательно попорченных отношений. Свобода почему-то здесь означала идти на поводу обстоятельств, сиюминутных желаний - разрешенную каждый раз слабость. Другая трактовка свободы - умение делать выбор и долго его удерживать, долго о нем заботиться, независимо от влияния случая, - в голову не приходила)
  
  
  
  54.
  
  Отношения тяжелее пейзажей, хотя по незнанию и в мечтах кажутся иногда такими же необременительными. Природа не вселяет чувства вины, стыда или долга; человек - заставляет о нем беспокоиться, даже если молчит. Особенно, если молчит. Поэтому непонятно, стоит ли созерцать прекрасную солнечную равнину вместе с попутчиком, или же предпочесть одиночество.
  
  Когда Николай вернулся из туалета, то в купе сидела блондинка. Определенно, она видела Николаевы вещи, но зачем-то решила его потеснить. Ее чемодан стоял под столом. Николай стеснительно сказал "здравствуйте" и осознал, что новоявленная соседка достаточно молода, хороша собой и стройна, чтобы позволить ей остаться, несмотря на массу свободных мест.
  
  Она посматривала на него вроде бы с интересом; он - изучал украдкой. Выяснилось, что стройность блондинки скорее соответствовала мужским, чем женским журналам. Вырез жакета показывал стянутую бюстгалтером грудь. Юбка выглядела коротковатой для февраля. Когда блондинка нацепила очки и взялась за газету - известный деловой еженедельник, между прочим, - то Николай ужаснулся наигранности ситуации. Естественно, он не принял блондинку за дуру, она выдерживала интеллигентский, с приличной дистанцией, стиль, но и за женщину, увлеченную экономикой - тоже. Скорее, ее подсадили намеренно, как сюрприз.
  
  Николай уставился в окно. Он не считал себя обязанным заводить разговор (на самом деле, не умел), хотя надеялся, что блондинка сама к нему обратится. Ситуация несколько сковывала. В одиночестве Николай занялся бы игрой, известной ему еще со школьных времен: на клетчатой бумаге рисовался квадрат десять на десять, и надо было ходом коня размещать внутри числа от единицы до сотни. Как правило, оставались свободные и недоступные клетки. Не имевший математического образования Николай не мог просчитать ни вероятность успешного завершения партии, ни стратегию ведущих к победе ходов. Ему казалось, что сперва нужно было заполнить края, а затем продвигаться к центру. Квадрат опять выходил щербатым, а Николай - неудовлетворенным. На этот раз тетрадка осталась нетронутой. Не лучший повод привлечь внимание. А неспособность одержать победу над собой смущает еще больше. Вот если бы Николай точно знал, как ему выиграть! Вот если бы вместо тетрадки он вез исторический толстый роман с интригующе кучерявым заглавием на обложке... Николай вообразил, как они с блондинкой, щека к щеке, рассматривают иллюстрации. Окно наполовину запотело, туманная влага изогнулась крутыми холмами. Вдруг Николай со смесью ужаса и наслаждения почувствовал на коленях теплую тяжесть. Отдельно от потока сознания, слишком самостоятельно, неотвратимо вздыбился новый холм. Блондинка сидела на нем.
  
  
  
  55.
  
  Чтобы точно узнать, идет ли снег зимней ночью, надо посмотреть под фонарь. Но когда время далеко за полночь, то под фонари смотреть почти некому. Т. ведет тайную жизнь, дышит, ворочается в сугробах; иногда через площадь метнется тень, у которой хозяина нет. Город под черным небом тоже не принадлежит никому. Человек, выйдя на улицу, чувствует себя неуместным, словно попал в чужой сон. В такой тишине надо как следует постараться, чтобы не шуметь. Добираясь до ближайшего парка, на каждом шагу ждать чудес. Принять волну влажного воздуха от реки. Неподвижные, облепленные белым деревья выглядят очень ласковыми рядом со строгими линиями домов. Дома и деревья ровесники. Человек слишком молод, и поэтому не имеет значения. Железные фигурные ворота еле скрипнут под его рукой. Мягко снег упадет на снег - это ветка стряхнула лишнюю тяжесть. Деревьям достаточно одного движения в час, чтобы сказать о себе. Человеку остается лишь встать на узкой тропинке и слушать. Дождаться рассвета. И увидеть, как на свежем снегу алеет острый, точно наконечник копья, кленовый глянцевый лист.
  
  
  
  56.
  
  "Ты помнишь о людях лунного света?" - спросила однажды Кира. Николай смутно увидел перед собой книжку с ятями, ломкой от старости желтоватой бумагой. Кроме мужчин и женщин, в ней были загадочные люди луны, хрупкие гермафродиты, чья душа старалась извернуться и вырваться из-под влияния половых признаков. Николай понимал это как вывих: красота подобного существа безжалостно оттенялась его искалеченностью. "С возрастом люди ломаются, - сказала Кира. - Невидимые кости срастаются хуже всего. Луна это видит, высвечивает, подчеркивает. Неиспорченный, не нарушенный человек индивидуальности не имеет. Поиск себя заставляет искать страдания, хотя поначалу никто не признается в том, что желает боли вместо гармонии. Со стороны такое выглядит глупостью, но когда не знаешь судьбу человека, то думаешь, будто он вернулся с войны. Теперь он не желает быть с кем-то на равных, потому что никто не равен ему, никто его не уравновесит, не дополнит до целого. Он глядит на луну и в глубине воет внутренний зверь. Он теперь не мужчина, не женщина, а, быть может, дракон. Он не любит тебя, он овладевает тобой. А луна смотрит сверху с поистине драконьим одобрением. Все, что ты отдаешь человеку лунного света, идет луне в пасть".
  
  Николай ощутил, как его тело разъедает тревога.
  
  - Чего ты от меня хочешь? - спросил он с тоской.
  
  - Я хочу, чтобы ты его выследил и убил.
  
  
  
  57.
  
  Китайцы жили на юге Сибири, в горах. Звезда здесь влияла слабо, но ее все равно считали врагом, а каждого светлокожего человека - посланником. Сломать его означало нанести удар по звезде. Хуже всего было то, что человек после нескольких месяцев пыток, возвращаясь, не мог рассказать об опасности: отказывался признавать, превращать опыт в слова. Поэтому загадочные горы несколько раз в году притягивали любопытных.
  
  Лезли туда взрослые люди, которые не нашли себе места в размеренной жизни. Китайцы окружали молча, опутывали веревками, волокли за собой, как животное, чьи крики значения не имеют. Камешки из-под ног шуршали громче, чем шли узкоглазые воины. Путешественник ждал, что ему устроят допрос, но жертву просто распяливали в темном сарае, придавая форму морской звезды. Женщинам ампутировали руки и ноги, оплодотворяли искусственным способом и заставляли рожать каждый год. Употребление в пищу свежерожденных младенцев китайцы находили полезным для своего здоровья. Мужчин по ночам насиловали до обморока, а днем, тоже до обморока, сверлили дырки в зубах, заливали туда металл. Китайцам везло: в горы отправлялись поодиночке люди физически крепкие, так что в процессе мучений мало кто погибал. Женский организм, правда, изнашивался за несколько лет, и если полуживое тело не могло больше зачать, то его, еще дышащее, закапывали в землю. Освобожденных мужчин оставляли возле ручья.
  
  
  
  58.
  
  Манев и Кира впервые заговорили друг с другом в университетской столовой. В разгар учебного дня не хватало свободных столиков. К студентам Манев подсаживаться не хотел. Кира приходила на пару к Ольге Петровне послушать про потерянный рай. Дочь губернатора, улыбчивая средних лет блондинка, относилась к своему предмету восторженно, и безоговорочно доверяла каждому мертвому автору, включенному в курс. Точнее, находила ему удобное место в гармоничной системе взглядов на литературу, в то время как писатели при жизни чаяли такую систему разрушить, во всяком случае - преобразовать. После лекции Кира в столовой ела бульон и думала об оправданности разрушений для человека зрелого возраста. Желание увековечить собственное имя посредством революций выглядело в ее глазах довольно вздорным, тем более, в современном мире отсюда бы вышла только локальная и весьма неприятная смута. Люди и города разрушаются сами, стоит ли им помогать? Опять же, никто не смог воплотить на развалинах идеал. После насильственных потрясений жизнь, как правило, приобретает жуткие и неестественные формы. Но по мнению Ольги Петровны, допустим, тысяча девятьсот семнадцатый год, живи она в те далекие дни, выглядел бы прорывом в светлое будущее. Роскошный талант видеть возможное, лучшее из возможного, а не реальное! Что же делать? - спросила Кира себя, заранее понимая, что ответ ей недоступен. Она даже не полностью осознавала, о чем вопрос. Конечно, он касался, в первую очередь, ее собственной жизни, в которой установилось некое равновесие, состоявшее из работы, заботы о дочери, участия в общественных делах (Киру недавно начали приглашать на губернаторские приемы, где обсуждалось развитие города), - и равновесие напоминало застоявшуюся воду. Можно было сорваться, уехать дальше, в глушь, попробовать устроиться там. И что? Стала бы Кира счастливой? Кира подозревала, что неспособность к счастью присуща ей от рождения, но в свои тридцать два еще не могла смириться с тоской, которая, вероятно, имела корни в недомоганиях неспортивного организма. Нездоровье тоже почти отвергалось: бессонница, головокружения, утренняя горечь на языке, какая-то ломота в теле, особенно осенью, воспринимались как временные, незначительные и чуждые Кире явления. Ведь когда Кира бывала чем-то увлечена, то она ничего такого не ощущала, - значит, ей всего лишь не хватало увлеченности, объекта?
  
  - Вы позволите? - Манев с подносом материализовался на расстоянии вытянутой руки.
  
  - Пожалуйста.
  
  Киру отнюдь не радовало появление легендарного персонажа: Манев, как всякая известная в городе личность, казался ей избалованным и, соответственно, неудобным в общении. Кроме того, он, ровесник, лишний раз показывал, что Кира могла бы, если хорошенько постараться, устроиться тоже преподавателем, освободив место в школе для кого-то попроще. Но Кира крайне не любила стараться для себя лично, а значит, присутствие Манева напоминало не только о несоответствии занимаемой должности, но и о жизненной небрежности, запущенности, неухоженном саде. Манев к тому же выглядел более холеным, чем Кира. Она заставила себя не торопиться с едой, дабы не демонстрировать соседу, что он ее потревожил. Манев обратился с вопросом. Тут выяснилось, что у них есть общие ученики, - точнее, бывшие ученики Киры теперь перешли к Маневу. Он похвалил их способность связно излагать мысли, в чем, конечно, была заслуга учительницы. Она немного расслабилась от того, что Манев обращается с ней не как с женщиной, а как с коллегой. Возможно, следовало бы, наоборот, обидеться, но она не успела. "Кира Александровна, - сказал Манев, - наши студенты очень интересно рассуждают о вторичном; это, так сказать, интерпретация интерпретации; а вот было бы любопытно поглядеть, как зрелые люди интерпретируют вслух непосредственный опыт, причем не на уровне частной жизни, а нечто большее". Кира удивилась: Манев тоже посещал большие собрания у губернатора, - но в другой момент сообразила, в чем дело. Люди, от которых зависела жизнь Т., в лучшем случае, могли украсить город внешне, но никогда, практически, не замечали подводных камней и течений, - а именно так определялась истинная, изнутри, красота, как, скажем, красота лица определяется не столько удачным сочетанием линий, сколько образом мыслей, и, может быть, освещением. Кире ничего не оставалось, кроме как выслушать Манева, изредка вставляя верные реплики, причем в диалоге он был абстрактным существом, и она была абстрактным существом, без пола, личной истории и характерных для тридцатилетнего возраста горестей. Само собой они вместе покинули стены университета и побрели по роще. Кира восхищалась ситуацией и одновременно понимала, что если бы они с Маневым сошлись как мужчина и женщина, то обязательно замучили бы друг друга своими сложностями, но вот так, в общих идеях, в общих, пожалуй, делах...
  
  - Смотрите, Кира Александровна, закат похож на снегиря, - произнес после паузы Манев. Стоял ноябрь, на ветвях лежал сумерками засиненный снег, и сквозь деревья на западе пробивалось розово-алое. Весь разговор случился ради этого замечания. На Киру нахлынуло умиротворение, ничего не стоило делать.
  
  - До свидания, Дмитрий Сергеевич, - сказала она. - Я забыла совсем, меня ждет ученик.
  
  Протянула руку, пожала, ушла. Манев неслышно усмехнулся ей в спину: вовсе она не забыла. Но она была очень, очень права.
  
  
  
  59.
  
  Есть что-то затасканное в привычке придавать определенное значение снам, преувеличивая заодно цену собственной личности как источника найденного значения, или же, на худой конец - как адресата значительного послания. Привычка длинно рассказывать странные сны, хотя наяву никогда не случается необычного, немногим лучше. Поэтому Кира стесняется запоминать, что ей приснилось (внутри мучительно тает след другой, лучшей Киры, сновидицы), но от одной последовательности картин избавиться не может никак, и даже проговаривает про себя, в стыдной надежде когда-нибудь, лет через сорок - в беспомощной старушечьей откровенности - поделиться содержанием с Никой. Итак: лето, солнце, луга, золотеющий воздух. Краски не то, чтобы ярче реальных, но такую насыщенность в жизни встречаешь редко, разве что несколько раз. Кира стоит на дороге, где-то река, где-то темнеет лес. Вдалеке навстречу едут повозки, идут люди, коровы, лошади, поднимается пыль. Кира ждет и боится, что ее окружат, не поймут. Но процессия почему-то сворачивает в траву. Тут Кира посреди луга видит расписные ворота: широкая арка, створки распахнуты. За воротами ничего нет, точнее есть тот же луг, немного деревьев, яркое небо. Лошади, люди, коровы - все неторопливо заходят туда, толпятся; въезжают повозки. Кире кажется, что они проедут, пройдут, и снова вывернут на дорогу, поедут обратно. Ворота старые, деревянные, видно трещины; роспись - оранжевым и зеленым по-белому - кое-где облупилась. Орнамент меняется на глазах. Вдруг Кира с ужасом понимает, что все исчезли. Ни людей, ни коров, ни повозок - словно проглочены. Кира смотрит на свои руки, но натыкается на пустоту.
  
  
  
  60.
  
  Если Кира не хотела общаться с каким-нибудь человеком, то она совершала поступки, которые, по ее мнению, должны были привести к разрыву. Становилась до того неудобной, что невозможно терпеть. Но расставаться никто не спешил. Каждое гадкое слово Киры оборачивалось очередным кирпичом в холодную стену отношений с отвергнутым, будто намеренное издевательство было честью, особым знаком внимания с ее стороны. Больше того, нежелательные знакомые утверждали, что в таких ситуациях злая, темная Кира являет свой истинный облик, а с друзьями сдерживается и делает вид, что готова понять. Кира не считала себя доброй женщиной и не боялась дурной славы совсем, но ненужные связи пачкали, липко удерживали на земле. Она не знала, как ей освободиться. Может, просто пойти и убить? Издалека, одним точным выстрелом, чтобы не прикасаться.
  
  
  
  61.
  
  Разница между жизнью здесь и в России заключалась в том, что в Сибири было очень много всего от природы, и мало - созданного человеком, то есть человеку не требовалось производить лишние вещи, идеи, действия, и, соответственно, он не нуждался в том, чтобы ежедневно отзываться на лишние действия, вещи, идеи, а мог спокойно заниматься собой и тем, что действительно, вне умозрительной игры, необходимо ему и близким. Пожалуй, в Т. уклад получился чересчур сложным за счет университета, который стремился выстроить не только бытие, но и сознание своих студентов; но даже в городе носили простую одежду и обувь ручной работы - она служила десятки лет; даже в городе вино и кофе были редкостью, не говоря, например, о мандаринах; и даже в городе люди ценили полупустые просторные комнаты и такой же простор во времени. Стоило отъехать чуть подальше на восток, как на бедную голову путешественника обрушивалось столько свободы, что он сначала пугался, а потом переставал понимать как же жил без нее, много лет скрюченным в ящике. При этом в любой деревне тебя могли накормить, предоставить ночлег и попросить взамен всего пару часов работы на огороде или, на выбор, вечером рассказать детям сказку. Если же ты боялся разбойников, то в дорогу мог взять любое, какое достанешь, оружие, только оно, как правило, оставалось без дела. Приезжие из России поначалу искали во всем подвох, но поиски не имели успеха. Желание идти дальше, увидеть больше не давало скучать, а тяготы пешего или конного путешествия не особенно волновали странников, которые рискнули перебраться через Урал. Неумелым новичкам везло: то и дело в лесу подворачивалась какая-нибудь полусказочная избушка с гостеприимными старичками, - тогда как опытные люди могли месяцами не встречать никого. Вопрос в том, чего ты хотел; Сибирь отвечала желаниям хитро, нельзя сказать, чтобы льстила и угождала, но умудрялась казаться именно тем, о чем ты мечтал. Она бывала непонятной и трудной, создавала препятствия, сталкивала даже со смертью, но не разочаровывала никогда.
  
  Одни говорили, будто Сибирь стала настолько богатой, свободной, просторной из-за звезды; другие - в далеких землях - вообще не могли поверить в нее, словно Тихий океан добрался до Уральского хребта и слился с Ледовитым; но третьи - те, кто никогда не хотел уехать отсюда, даже сто лет назад - всегда знали ее такой.
  
  
  
  62.
  
  - Люди сначала врут, что хотят для себя добра, потом - что желают добра другим, но ведут себя всегда вопреки своим утверждениям, и в результате рождаются целые заповедники общепринятой лжи: о том, что один желтокожий народ погиб от птичьей лихорадки; что другой народ пришлось эвакуировать по причине непредсказуемого космического казуса; что жить в тесноте с кучей детей - хорошо, несмотря на крайнее нездоровье этих детей; что продолжение рода - единственное оправдание жизни; что жизни вообще нужно какое-нибудь оправдание, - но на самом деле в каждом гнездится желание умереть, освободиться, уйти. Если же не хватает духу избавиться от себя, то человек под пафосным, иногда почти благородным предлогом убивает других, - пока его не вынудят погибнуть. Столь же благородный предлог, увековеченный чьей-нибудь необычной кончиной, может стать поводом для бесконечной войны. Оправдание требуется не только для жизни, но даже для сознательной смерти. Какая волшебная ложь родилась и окрепла, например, в результате попадания одного человека на крест! Встреча с дьяволом не проходит бесследно, воображение приобретает размах, - Манев слабо улыбнулся. - Гораздо честнее было покончить с собой с помощью прыжка с крыши, но, согласитесь, вызвать собственной гибелью великую череду убийств - это гораздо эффектнее. Я страдал, так теперь пострадай и ты. Человек, которому плохо и тяжело, никогда не способен сделать хорошо и легко другому, ведь он не знает легкого и хорошего. Проблема в том, что нашими героями как раз становятся те, кому плохо. Вряд ли с этим надо бороться, но имеет смысл это признать. Вопросов больше не принимаю, до завтра.
  
  В тишине - было слышно, как стучит в окно ветка, - Манев покинул аудиторию.
  
  
  
  63.
  
  (то ли выдумка, то ли быль: в Сибири заброшенные города с возрастом изменяются так, что перемены нельзя приписать разрушению. Ходил даже слух, будто орден невидимых каменщиков возводит там башни и храмы. Только вот рыскать среди развалин, чтобы точно узнать, людям казалось опасным. А может, города сами не желали выдавать свое чудо и поэтому норовили устроить ловушку, подножку, удар сорвавшимся кирпичом для каждого любопытного, чтобы тот ничего не мог рассказать)
  
  
  
  64.
  
  Однажды Кира осознала страшное. Сырой и тяжелой декабрьской ночью она сидела над сочинением под названием "Десять вещей, которые следовало бы сохранить, даже если все кончится". Ученик старался рассуждать рационально и отстраненно, ведь напиши он о том, во что действительно верил, его слишком задела бы критика. Но Кира, напротив, хотела искреннего признания, и только искренность заслуживала в данном случае высокой оценки. Собственно, если бы она сама составляла список, то туда вошли бы причины для острого ощущения жизни - допустим, распахнутая с мороза в жаркое помещение дверь, хотя при этом есть риск простудиться, а вошедший так внезапно и резко, без стука, без зова, мог оказаться врагом. И вдруг ей стало ясно, что такое смерть. Здесь человек живет в устойчивом мире, который не особо зависит от заботы о нем. Утром обязательно поднимется солнце, зимой обязательно будет холодно; дом, где ты поселился, скорее всего, сохранится после того, как ты навсегда уйдешь. Выходя за ворота, нетрудно встретить соседа и поболтать. После смерти нельзя рассчитывать ни на мороз, ни на солнце, ни на то, что твои ноги выведут хоть на какой-нибудь путь, - ведь не будет ни ног, ни пути. Останется только одно сознание, в пустоте, в тоске, в готовности развалиться. И вот тогда, чтоб окончательно не пропасть, придется писать - без бумаги, без слов, но писать! - бесконечное сочинение. Не сначала, никакой человек не знает, как ухватить начало, а с того места, откуда получится. О том, как болят и дрожат колени, когда долго едешь на лошади в неудобном седле. О запахе этой рыжей пожилой лошади. О глубоких следах на снегу, которые она оставляет. О сухих коричневых жестких травах, что торчат из сугробов. О желании добраться до печки и пожарить картошку. О вкусе горячей картошки и холодного разбавленного молока. О том, что разговаривать здесь можно лишь с лошадью и собственной тенью, поскольку никого больше ты сочинить не умеешь. О солнце сквозь сосны, - ведь какой без сосен рассвет? О замерзшем замершем озере. Об остановке на берегу. О том, как хочешь вернуться домой, но это нельзя сделать даже во сне, потому что теперь твои сны - это то же самое сочинение, за которое ты полностью отвечаешь.
  
  
  
  65.
  
  Надпись над входом в Обитель: "Всему есть объяснение земное и небесное, и небесное неудобно для жизни, но если принимать за правду земное, то небо может исчезнуть".
  
  
  
  66.
  
  Зимой Лесной Человек совсем осмелел: лаская Киру, одновременно рассказывал ей об оружии. Говорил, есть такое оружие, которое вызывает усталость, рассеянность, отупение. Его используют в больших городах, чтобы уменьшить количество зла, только на людей южного происхождения оно почти не влияет. Есть оружие, которое заражает птиц, в птицах зараза мутирует и незаметно перекидывается на человека. Как ты думаешь, Кира, почему Атлантида погибла? Может, было оружие, которое заражало рыб? А потом некому стало поддерживать остров... Есть также оружие, которое вспыхивает, как звезда, ярче солнца светит несколько суток, днем и ночью сияет небо, это прекрасно и страшно. Ведь сами звезды, Кира, на землю не падают, они слишком для того велики, одна бы сразу убила весь человеческий мир, если бы только приблизилась. Меня, Кира, тоже убьют, если узнают, что я тут тебе говорю... Ты сочиняешь, - похохатывала Кира, изворачиваясь под теплой рукой. Она не думала-не гадала, что Лесной Человек знает так много слов. Стоило только позволить ему раскрыться, расслабиться... Она спрашивала, не хочет ли он убежать в Сибирь. Он отвечал серьезно, что хочет детей. А здесь слишком редко рождаются дети. И тебе, Кира, жить в Сибири не стоит, ты еще молодая, ты женщина, ты можешь быть счастлива. Что ты понимаешь в счастье, Лесной Человек? Разве тебе не известно, что в каждой женщине спит змея, а змеиное счастье другое? Тогда укуси меня, Кира, укуси сильно, отрави своим ядом - может, я останусь с тобой. Она осторожно охватывала плечо зубами, но не могла укусить до настоящей боли, до крови, не считала себя вправе нарушить чужую судьбу. Она еще надеялась, что люди сами способны совершить крутой поворот. Потом она смотрела на это иначе. Но Лесной Человек был уже далеко, давно. В феврале его отправили на войну. С тех пор они ничего друг о друге не знали.
  
  
  
  67.
  
  Поводом выйти из дома в Т. может стать запах воздуха, медленный снег, расположение облаков или пронзительный между ними цвет неба. К утру в белом инее успокоились тополя, и ледяной бородой обросли карнизы. Пустая чистая улица за углом вся залита мягким светом. Посреди нее - две синеватые неглубокие колеи. От булочной с потемневшей вывеской тянет горячим хлебом, мерно шуршит широкой лопатой дворник. Над деревянными небольшими домами плотно, тепло поднимается дым. Из подворотни выйдет собака, вислоухая, тонконогая. Остановится, поглядит, промолчит. В тишине теперь слышно только собственные шаги, слитые с поскрипыванием наста. Тут впору повстречать колдунью, которая перебирает ногами не по снегу, а чуть выше, по воздуху, но вдруг хлопнет дверь, вместо колдуньи выскочит школьник, прогромыхает телега, с шумом взлетит голубиная стая, и Т. снова сделает вид, что волшебство ему вовсе не свойственно.
  
  
  
  68.
  
  С блондинкой получилось чересчур необычно для Николая: они провели вместе чудную, бессловесную ночь. Он несколько раз спускался словно на лыжах с длинной пологой горы, наслаждаясь сначала видами, а после со все возрастающей скоростью ухал в сладкую пропасть. То, как она отвечала невысказанным желаниям - быть ближе именно в тот момент, когда он хотел, то стискивать, то отпускать его, распускаясь; мгновенно наливаться под ладонью соком, - могло вытекать лишь из душевного сходства, но книжный человек Николай не верил в обнаружение душевного сходства только через объятия, без разговоров; здесь явно скрывалась неприятная хитрость, какая-то червоточина; и потому, когда в редеющих сумерках блондинка выскользнула (плотва? лосось?) и растворилась, он ощутил облегчение, тем более, вагонная полка, конечно, слишком узка для для двоих. Он уснул, она ему снилась, пугая своим возвращением, но наяву не вернулась. Он думал о всех своих немногочисленных женщинах - ни одна еще не оказывалась настолько непритязательно-легкой, и, поразмыслив, Николай разрешил блондинке явиться к нему на обратном пути.
  
  По обе стороны вагона расцветало таежное зимнее утро, островерхие елки бежали мимо тесным строем, и Николая переполняло предчувствие счастья - как в детстве от приближения Нового года. Проводник предупредил о конечной за час. Николай бодро сложил постель; скатал и спрятал матрас под полку. Неожиданно принесли крепкого переслащенного чаю. Металлическая резьба подстаканника изображала незнакомых животных, наверное, соболей. Николай прихлебывал чай и высматривал за окошком домики. Несколько раз ему померещилась беленькая избушка, но в следующий миг она оказывалась кустами под снежной шапкой, похожей на крышу. Поезд бодро катился, иногда чуть замедляя, иногда убыстряя ход. В очередной раз Николай ждал естественного ускорения, но внезапно вагон сильно качнуло и поезд встал как будто посреди леса. Николай разочарованно выглянул из купе, чтобы спросить проводника о причине, и тут в глаза, вместо елок, бросилось двухэтажное светлое здание-теремок, увенчанное огромной жестяной буквой "Т". "Вокзал?! - обрадовался Николай, и тут же испугался: - Но почему всего одна буква?". Других явно не предполагалось - она торчала точно посредине. Николаю почудилось, будто он въехал в старинную повесть, где все маленькие города обозначались буквами - N или К. Впрочем, "К" уже, кажется, означало фамилию. Николай сам нередко подписывался единственной буквой... "Вылезайте, приехали", - недовольно проворчал, проходя, проводник. Николай схватил сумку, пронесся по коридору в противоположную от проводника сторону и выскочил на перрон. Поскользнулся, взмахнул руками, чуть не упал. Из поезда больше никто не вышел.
  
  
  
  69.
  
  Ирония помогает спастись, когда все разрушено, но ничего не дает построить: тотально ироничный человек остается жить на развалинах, а любой, кто к нему подойдет, рискует стать жертвой. Манев знал много таких в России - умных и точных, талантливых и заглохших, почти превратившихся в труп. Они полагали, что в одиночку не возвести даже дома, утрачено ремесло и некому научить. То, что возводила толпа, они справедливо относили к уродствам и с удовольствием способствовали низвержению каждого временного кумира. В сущности, культура страны сводилась к двум формам: интенсивное производство дорогих и недолговечных монстров, и разрушение всего, что можно за монстра принять. Разумеется, обе стороны помогали росту коммерческих оборотов - убитые чудовища освобождали место для свежих; публика едва успевала слизывать глянцевый слой с очередного лакомства, как ей подсовывали новое. Правда, производителям платили не в пример больше, чем разрушителям, на что разрушители обижались, но порой подавляли гордость и притворялись производителями - разумеется, под псевдонимом. Иногда трудно было понять, настоящий перед тобой человек или подделка. Может, поэтому Манев забил на людей, и обратился к тем, в чью подлинность и устойчивость верил с детства. Поговаривали, будто бы он продал душу, но, в отличие от тех, кто отказывался от себя с помощью подписи под вполне человеческим договором, он никаких договоров не заключал. Просто вступил на шаткий, над пропастью, мост, а если уж решился пойти по такому, то без разницы - упадешь или дойдешь до конца.
  
  
  
  70.
  
  В Москве и других не слишком интеллектуальных, но пафосных городах, бытовал миф о том, что каждый человек - это целый мир и главная ценность. Второе успешно использовалось политиками, и оба тезиса - торговцами, когда всякая вещь якобы предназначалась для пополнения человекомира и торжественного увеличения человекоценности. Альтернативные взгляды тонули в пучине этого, основного. Любая молодая девица, чье имя было известно разве что родственникам и двум-трем подружкам, искренне верила в свою значимость и, больше того, в свое право решать, как должно устроить все, что попадается на глаза. Она знала, как следовало писать книги и снимать фильмы; как требуется вести себя истинному мужчине и какой образ жизни ему соответствует; какое поведение присуще правильному священнику, правильному охраннику и правильному официанту, не говоря о том, после скольких месяцев носки дозволено развалиться туфлям. Окружение, в основном, подтверждало запросы девицы, с небольшими изъянами - чтобы ей было что поругать, о чем потревожиться и ради чего поискать лучшее применение скромной зарплате. Девица обычно служила конторской мышью с невнятными обязанностями, но чаяла выйти замуж за кого-нибудь, с кем вступала в интимные отношения, - дабы бросить работу и произвести на свет еще парочку челове(ч)ков, непременно мальчика с девочкой, отзеркалив таким способом известный акт творения и оправдав смысл собственного существования: иного она не умела. Она гордилась своим внешним видом, для создания коего требовалась, конечно, масса вещей, и в перспективе - своим ясным счастьем, ради которого список необходимых вещей удлиннялся весьма заметно, торговцам на радость. Получалось, чем столичный мир заполнялся снаружи - деньгами, вещами и развлечениями, - то находилось и в головах каждого его представителя: гармония почти небесного свойства, если не обращать внимание на нездоровую скорость изменения содержимого, - за этим следовало успевать и в уме, и в отдельно взятом устройстве человеческой жизни; подобное удавалось не всем, другим давалось не без потерь, но ведь от всего имелись лекарства! Имелись также занятия, далеко не бесплатные, во время которых группа людей в чудных позах восседала на ковриках и под четкий голос ведущего-командира пыталась достичь душевного равновесия. Люди там собирались погрязнее и победнее прочих, но с развиваемым убеждением, что они зато богаче внутри. Столица милостливо предоставляла выбор между парой новых ботинок и возвышенным, за ту же цену, общением. Где-то происходили взрывы, убивали десяток конторских девиц, которые имели свойство скапливаться в подходящих для взрыва местах. Трагедию обсуждали долго и шумно; но оторвавшись от телевизора, требовалось опять идти в магазин присмотреть телевизор побольше. Оборотной стороной человекоценности становилось убеждение в том, что всякий человекомир в любой момент может погибнуть, миры и ценности умирали стремительно и незаметно, быстрая смена вещей соответствовала быстрой смене людей, и в этом тоже таилась другая гармония, страшная. С ней ничего нельзя было поделать, - вопреки столично-девичьему мнению, знание о том, как должно жить, отнюдь не меняло течения жизни: вероятно, потому что девицы, вместо непосредственной заботы о спасении своих мышиных шкурок, занимались поисками защитника (а если умудрялись выживать, то продолжали заниматься тем же в старушечьей ипостаси). Максимум, что мог человек - это решать, остаться ему или уехать. Правда, столица скоростями своими держала крепко, уехать выглядело все равно что остановиться: остаться или остановиться? От последнего слишком веяло жутью, смертью, как будто жизнь заключалась в быстроте смены лиц и вещей, в таком движении подземных поездов, когда рисунки на стенах туннелей разглядеть невозможно. Но вот если бы вывез поезд в широкое поле... Как была бы прекрасна притихшая и пустая Москва.
  
  
  
  71.
  
  Манев скитался по России семь лет. В основном, он передвигался пешком (между прочим, переход от Москвы до Т., без лишней спешки и с осмотром городов по пути, занимал сотню дней). Страна напоминала ему старую девственницу - женщину слишком сложную, слишком жесткую, и поэтому не знающую любви. Работали тут без охоты, отдыхали без радости, за сильными чувствами гонялись с помощью алкоголя. Маневу порой нравились тихие, берущие за душу пьянки, когда ночью не давали спать разговоры, а утром - похмелье. Здесь он, взрослея, понял, что человек не обязательно хочет хорошей жизни, тем более - плохая выходила глубже, пронзительнее. Вот только с культом слабости, который практиковали многие его знакомые, бедные и не особенно удачливые люди, он смириться никак не мог. Они из юности резко переходили в старость, жили в окружении обидчиков и притеснителей, нередко записывали в обидчики Манева (зная, например, что у него всегда водятся деньги) - когда он в долг не давал, или давал, но в обмен на выполнение немыслимых условий. В основном, он хотел, чтобы человек прекратил всяческие отношения с кем-нибудь из своих мучителей - матерью, братом, подругой. Мать требовала подробных рассказов о личной жизни, словно те подпитывали ее, не давали угаснуть; брат без спросу приводил ночевать кошмарных серолицых друзей; подруга устраивала безобразные сцены. Но именно сцены, требования и визиты незваных гостей были свидетельством близости между людьми, и обменять такое на необходимые деньги представлялось невероятным, жестоким, неправильным. В России люди жили чересчур тесно, из этого следовала и внутренняя стесненность, зависимость друг от друга, чего сибиряк Манев не понимал и не признавал. Он стоял, конечно, за честность, за выполнение договоренностей, но то, что находилось за рамками высказанных обещаний, оставлял полностью на свое усмотрение. Русские непрестанно оглядывались на соседей, на родственников, много думали о том, какими кажутся, и не ради выгоды, а для порядка. Вечно говорили, что надо и чего не надо делать в этой жизни. Конечно, сотворить из себя надежно работающую конструкцию не удавалось никому, поэтому всякий в России имел две стороны: поворачиваясь одной, он эту конструкцию худо-бедно изображал, но, поскольку мир не откликался, как хотелось, человек злел, не выдерживал и перевертывался - срывался, скандалил, болел или устраивал совсем страшное. Например, ежедневно в российских газетах обнаруживались истории про то, как муж зарубил жену топором, или как жена прибила мужа бутылкой, или даже как выкинула детей с балкона девятого этажа. Люди пообразованнее умели сдерживаться, однако их язвительность и обиды отравляли близких куда изощреннее: медленно, еле заметно, без повода протестовать. В конечном счете, беспросветными размышлениями о собственной неполноценности они уничтожали самих себя: по улицам бродили мертвецы. В больших городах встречались иные, похожие на ярких злобных кукол, но Манев с такими не знался. За семь лет Россия не стала ему родной, его удерживали дела, и, чтобы не заразиться общим разрушительным настроением, он выработал отстраненно-ироничное отношение наблюдателя: все, что ему встречалось среди людей, воспринимал точно диковинное животное, и как бы за стеклом. В Сибири были свои чудовища, но вместе с тем и столько места, что люди могли поступать как получится; идти, куда вздумается; пустоты не боялись и не видели необходимости ломать себя ради человеческих связей, - скорее, ценилось умение прожить несколько лет в одиночку в лесу.
  
  Как-то Манев целую осень провел в Петербурге. Было холодно, сумрачно, серо. В просторной комнате вся обстановка - матрас у стены и тяжелое грязное кресло напротив окна. Манев сидел, подолгу смотрел на небо и кусок ржавой крыши. Однажды с усмешкой ему пришла мысль (тело от неподвижности основательно затекло), что в подобных условиях вполне естественно себе перерезать горло. Значительность физической боли полностью утонула в навеваемом хмурым городом состоянии. Вытечь вместе с доброй порцией крови, пропитать собой старый паркет, остаться так навсегда. Умирать Манев не собирался, но темнело в глазах, кажется, не от погоды, не от приближения ночи; и сейчас распрощаться с жизнью - в этой комнате, этом городе, этой стране - было бы очень кстати.
  
  
  
  72.
  
  В ночных разговорах с Маневым огромные - из-за продуманной расстановки свечей - разной плотности тени завораживали Киру больше всего. Неслышная беседа темной компании казалась важнее, чем человеческая. По сути то, о чем говорили Манев и Кира, было всего лишь сложными играми воображения, часто мрачными, как подземный, уставленный жертвенниками храм. А тени явно могли распоряжаться чужой судьбой. Подобную способность окружение приписывало Маневу и немного - Кире, но те считали себя всего лишь орудием, поскольку хотели принадлежать чему-то большему, высшему, хотя в существование высшего, большего никогда не верили до конца.
  
  Мысль о создании общества ночных исследователей действительно возникла у Киры (в тайну происхождения посвятили человек пять; общество посещал агент; Манев с восторгом слушал его рассказы): когда несчастливцы описывали свои страдания, совместно искали, как бы им пострадать увлекательнее, то они не становились убийцами - чересчур просто; а в результате город почти не знал преступлений, совершенных в отчаянии. В других случаях трудно было понять, что появилось раньше - идея или совпадающие с ней факты. Как только Манев узнал про особенности последнего Кириного любовника, то поведал о привычках китайцев. Манев умел сочинять, но следы на теле любовника подтверждали предположение, а в особенности предположению соответствовало поведение мужчины - иначе чем китайскими пытками не объяснишь; однако Манев и сам мог с ним встречаться, далеко за пределами Т., и выпустить внутреннего китайца, - целая банда китайцев могла жить в Маневе.
  
  Многие думали, будто Кира и Манев наедине принимают важные для города решения, но эти двое без посторонних, напротив, ничего не решали и отказывались от ответственности за слова; они то ли сочиняли Сибирь, то ли, избавленные от повседневных обязанностей и желаний, видели ее настоящей. Они видели хищных волшебных зверей, которые в тайге собираются вокруг замерзшего человека, выметают хвостами смерть, и тот оживает, ничего не помня из прошлого, или смутно припоминая, что где-то он был царевичем. Они видели, как актеры посреди поля играют без публики, но с таким вдохновением, словно выступления перед людьми служили заурядной репетицией. Они видели ямщика-почтальона, которому в пассажиры напрашивается снежный эльф, чтобы подменить письма исподтишка. Они обещали друг другу, что скоро сами пойдут в почтальоны. Они собирались, когда состарятся, отправиться в пеший поход на восток, до океана. Они знали, что в глубине Сибири рождаются дети, которые никогда не болеют; взрослеют, только если захотят, и умирают, только если захотят, - каждый может оставаться ребенком даже тысячу лет. Они вспоминали великие сибирские реки шириной в день пути: кто на такой реке попадает в туман, тот возвращается поседевшим и перестает говорить. В гостиной Киры собеседники умолкали тоже, смотрели, как догорает огонь, как выпрямляются и уходят по своим делам тени, и долго во тьме неподвижно сидели, и понимали, что даже если сами они никуда не пойдут - Сибирь все равно будет такой, какой они ее представляют, потому что они создавали Сибирь в своем сердце, потому что сердца этим людям - и заранее все, что там могло появиться - создавала Сибирь.
  
  
  
  73.
  
  Многоэтажка, торчащая посреди пустыря - там Кира однажды встретила Новый год. Окраина невесть какого русского города: на машине ехали долго, Кира дремала, потом все время забывала спросить, куда ее привезли. Хозяйка квартиры отличалась способностью заводить идиотские отношения. Она верила, что каждого человека объясняет некая "истина", и, следуя определенным правилам диалога, эту "истину" можно вычислить. Любому высказыванию в ее понимании требовались аргументы: то есть, если вы заявляли что-либо о себе, то были обязаны растолковать причину. На откровенные оскорбления переходить запрещалось, но ей весьма нравилось предаваться взаимомучительному психоанализу. Естественно, ее окружали навязчивые любители поупражняться в остроумии за счет человеческих слабостей. Тянулись к ней холостяки в два раза старше, которые утверждали свое превосходство путем обстоятельного пробуждения в женщине чувства неполноценности. В гости также захаживали простые рабочие парни: хозяйка ловила их готовностью выслушать, покивать, но даже после совместно распитой бутылки на уговоры не поддавалась и больно указывала на классовую непреодолимую разницу, хотя ни в коем случае не на дверь. Заканчивалось изнасилованием. Жертва почти не кричала, быстро переставала сопротивляться, а после непонятно молчала и отворачивалась. Бедный парень не знал, как исправить, куда деваться. Она не жаловалась. Одни бухались на колени, не совсем протрезвев; другие покупали некрасивые, словно пластмассовые, цветы; бессмысленные подарки вроде розовых огромных медведей. Через какое-то время она соглашалась поговорить, но только на отвлеченные темы. Подвыпивший парень снова чувствовал, что его понимают, снова хотел, снова давил, заставлял, снова ощущал себя сволочью, не мог стряхнуть морок. Тем временем на горизонте образовывался конкурент, что запутывало еще больше. Приятельница Киры была крайне удовлетворена собой, своей сложной жизнью, множеством поводов поделиться произошедшим. Даже то, что ее кусали собаки, даже частое хамство подростков имело значение. Она рассказывала Кире о преследованиях со стороны бывшего мужа, женщин бывшего мужа, длинных оскорбительных письмах без штампа и адреса, подброшенных в ящик, подожженных газетах в ящике, сломанных замках, украденном телефоне, испорченном лифте, перебоях с водой - все эти козни, по ее мнению, исходили из одного источника. Бывший муж-инженер, правда, жил в другом городе, но недалеко - полдня на электричке. Кира, погруженная в свои заботы, не возражала и поэтому временно удостоилась статуса надежной подруги, даже слышала иногда похвалы вместо характерного для приятельницы издевательского, но хорошо аргументированного разбора (та закончила философский, подрабатывала на радио; у нее был на шее шрам).
  
  Новый год встречали вшестером: кроме хозяйки и Киры, была молодая пара и двое мужчин - некоторые виделись впервые. Вежливая симметрия, выраженная в подборе гостей, нарушалась жаждой Кириной приятельницы стянуть все мужское внимание на себя (потом пожала бы плечами: мол, что поделать, раз я им нравлюсь?). Подливала, подкладывала салаты, приглашала по очереди танцевать. Молодая жена на молодого мужа благодушно махнула рукой, но пара все равно ушла вместе, не дождавшись рассвета. Кривоногий парень в нелепом костюме от выпитого медленно злел, - к тому же хозяйка занималась другим и, похоже, для нее новым. Внешне тот напоминал шустрого жулика, говорил невпопад, но компенсировал улыбочками, готовностью подхватить под локоток или еще как-нибудь, чем хозяйка с показным удовольствием пользовалась, поглядывая на кривоногого. Кире стало тоскливо, как обычно случается, когда слабознакомые люди вынуждены провести вместе, в рамках приличия, ночь. Захмелеть не удавалось, никто не нравился, на такси денег не было, да и страшно одной ехать в пьяную тьму. На улице уже стихло. Хозяйка с ласковым жуликом заперлись в маленькой комнате. Кира напряженно продолжала сидеть на диване возле низкого стола и думала, что же ей делать. Кривоногий сосредоточенно поглощал остывшее мясо с картошкой, затем обвел взглядом тарелки, бутылки, глазами спросил у Киры, не налить ли вина. Машинально она согласилась. Она не сообразила, как кривоногий, сидевший напротив, вдруг очутился рядом. И нависшее над нею его некрасивое, каменное с рытвинами лицо. Разверзлась яма, они заскользили туда, два тепловатых тела. В такую же яму Кира едва не свалилась поутру в поисках автобусной остановки. Края котлована присыпал снежок, и влажно блестело на дне. Где-то мертвыми рыбами в такт шагам рыбака продолжали шлепать друг о друга тела. Кира так и не разобралась, где побывала: боялась. Ехала, шла за толпой до знакомого места. Приятельница исчезла.
  
  
  
  74.
  
  Одни стараются понимать, когда любят; другие - любить, пока понимают. Если первое перестает быть возможным (потому как недостижимый труд для слабой души), то ради получения любви приходится делать себя понятным. Но это значит избавиться от существенной части себя.
  
  Немного убить себя.
  
  
  
  75.
  
  В саду при Обители снег ложился раньше, чем в остальных частях Т. Иногда выпадал тут в июне, держался ночь. Зимой же послушницы с фонарями ходили по узким тропинкам среди высоких, до плеча, сугробов. Поговаривали, будто узор садовых дорожек в целом похож на звезду, но никому не дозволялось нарисовать карту, а сама Обитель явного символа не имела. Из-за озера и ручья, обилия разнообразных деревьев здесь было туманно и сыро, однако послушницы болели редко и, напротив, славились здоровой молодой кожей. В белом трехэтажном здании под шатровой крышей жили несколько взрослых женщин и десятка четыре девиц в возрасте от шестнадцати лет.
  
  Они вязали (шерсть привозили из ближней деревни, где держали огромных черномордых овец), шили простыни, ухаживали за садом, раздавали саженцы и семена горожанам, следили за тем, чтобы в Т. все росло хорошо и красиво. В прошлом у каждой послушницы имелось сильное нервное потрясение. Обитель помогала успокоиться без лишних разговоров, восстановиться. По правилам, если девушка попадала сюда, то она должна была оставаться послушницей десять лет, а потом могла вернуться домой. Но к прошлому не возвращался никто. В Обители носили одинаковую серо-голубую одежду, одинаково длинные волосы, и не пользовались именами. Чтобы позвать кого-нибудь, не кричали, а подходили поближе и обращались негромко на ты. Молодым послушницам вменялось исполнять любые просьбы старших, а старшим - не слишком обременять молодых. Главные распоряжения исходили из уст настоятельницы. Основным наказанием было провести ночь под деревом, в любую погоду. Десять лет такой жизни приводили к тому, что одни оставались здесь, получая отдельную келью; другие - большинство - отправлялись странствовать и утешать людей, которые встречались на пути.
  
  Обитель знала единственный случай изгнания девушки. Ее привели из-за попытки покончить с собой. Несколько дней она вела себя спокойно, как все. Но потом принялась бить окна обмотанными полотенцем руками. Она неспеша шла по этажам и со злостью ударяла по каждому стеклу. Чтобы достать до верха, тянулась, звериным легким движением взбиралась на мраморные подоконники. Мелкие осколки несильно порезали ей лицо. Послушницы испуганно сбились в саду, поодаль. Настоятельница не стала останавливать девушку. Просто ждала в конце последнего коридора, и, когда окна кончились, а бунтовщица расплакалась, то взяла за руку, вывела из Обители, нашла повозку и лошадь, увезла далеко за пределы Т. Вернулась настоятельница через три дня, в одиночестве. Холодало. Облетали деревья.
  
  
  
  76.
  
  Яркая жизнь основана на способности совершать поступки, которые нарушают естественное, обусловленное равновесием обстоятельств, течение. К несчастью, люди слишком часто ждут нарушителей со стороны. Как будто смысл существования заключается в том, чтобы тобой воспользовались. Желание нового рабства - изнанка надежды.
  
  Ника переехала в другой дом, и Кира, не говоря никому, перестала запирать дверь. Чтобы войти, достаточно было нажать на ручку. Поначалу по ночам нападал страх, а темным вечером, возвращаясь с прогулки, Кира ждала увидеть в квартире свет. Но по-прежнему все стучались, и, если хозяйка не отвечала на стук, то уходили.
  
  
  
  77.
  
  (надо сказать, что когда Кира долго не встречалась с мужчинами, то ей в огромном количестве снились мужчины гораздо более фантастичные, чем доступные наяву: помимо известного удовольствия, они вызывали восторг, подъем; - и, хотя с юных лет ее убеждали в приоритете реальности, Кира, взрослея, все чаще предпочитала точность, безошибочность, ясное горение снов)
  
  
  
  78.
  
  Кире вменялось готовить к университету одновременно десять учеников. Желающих было больше. На городских собраниях к ней подходили взрослые люди, в основном из ремесленников, и просили помочь с экзаменами. Кира догадывалась, что на самом деле они хотят не учиться, но продемонстрировать с помощью сочинений свою незаурядность, получить дозу внимания, произвести впечатление и, наконец, попасть на вечерние встречи в квартире учительницы. Городские собрания мог посещать любой - чтобы высказываться насчет управления Т. Иногда здесь даже устраивали лотерею идей: все предложения на свернутых бумажках помещались в большой барабан; после основательного перемешивания помощница губернатора тонкими пальчиками добывала оттуда несколько, и, независимо от степени безумства (исключалось только опасное и технически не достижимое), все выуженное подлежало обязательному воплощению. Так, одним летом в Т. появился оркестр колокольчиков - три десятка человек вечерами шагали по улицам и звонили (их освободили от прочей работы); на окраинной площади, где мало кто жил, поставили семиметровую статую взлетающей птицы, похожей на выпь; многие дворники носили шапки и шляпы, которые светились в темноте. Но то, что могли придумать люди, далеко не исчерпывало необычности города. Нередко посреди спокойной, поросшей травой и кустарником улицы человека будто ударяло понимание: перед ним - врата в иное, то ли более счастливое и прекрасное, то ли страшное и космически-холодное место. Следовало как-то извернуться, притопнуть, прихлопнуть, подпрыгнуть, крутануться на каблуках, чтобы войти туда: слишком тянуло, слишком было похоже на единственный шанс переломить грустный ход жизни. Случалось, в разгар жары и безветрия кто-нибудь в Т. простужался, точно попал под неуместный, из другого времени года сквозняк. Случалось также, что без предупреждения пропадали люди, и соседи не видели и не слышали, как те уходили. Многие жаждали знать, что происходит, что такое их город - станция? зал ожидания? контрольно-пропускной пункт? - но ведь совершенно непонятно, как начать об этом разговор. У кружка Киры складывалась репутация испытателей, чуть ли не хранителей границы и ключей. Но, может, чем сильнее (острее) человек чувствовал близость этой границы, тем меньше о ней разглагольствовал. Украшать город, благодаря лотерее, выиграть лотерею - вот о чем вдохновенно беседовали вечерами Кирины гости. Тем не менее, если в Т. появлялся приезжий со странным вопросом, то его отправляли к Маневу или Кире. В надежде выяснить заодно что-нибудь и для себя.
  
  
  
  79.
  
  Раньше, в столично-рязанском прошлом ей то и дело попадались те, кто считал важным и нужным собирать регулярно толпу в связи со своими творческими изысканиями, - с непременным объявлением в газете и радостным отзывом по завершении мероприятия. А также другие, которые относились к первым с восторженной нежностью, несмотря на частую ничтожность повода и вынужденное, с учетом способности массы воспринимать, крайнее опрощение послания. Конечно, большая часть толпы польщенно (удовлетворили!) говорила: это хорошо. Вот, собственно, отношение Киры к славе. Оставив Россию за спиной навсегда, она радовалась, что не могла уже слиться с восторженно-нежной толпой, и уж тем более - обнаружить себя в ее центре. Впрочем, в Сибири, в Т. люди похожими толпами, счастливой волной отправлялись смотреть ледоход.
  
  
  
  80.
  
  В году бывало несколько дней, когда Сибирь игнорировала живое: наступал мутный густой мороз, люди не смели высунуть носа, птицы превращались в камни, иней и снег приобретали синеватый оттенок, белое небо до земли провисало туманом - все замирало и не просматривалось дальше десятка шагов. В отличие от человека, Сибирь могла позволить себе смертельно захолодеть, но растаять потом и наполниться снова движением, звуками, солнцем. Удивительно, что выживали скованные деревья. Из людей и животных возвращались не все. Мороз подкрадывался ночью, догонял неопытного ямщика, неосторожного путника. Каждую зиму Сибирь демонстрировала, что способна прожить без людей. Смотрите, - говорила она, - я такая, я сожму покрепче, и треснут ваши слабые тела. В деревенских домах огонь жарил так, что казалось, сожрет за три дня месячный запас дров. В городе с электричества переходили на свечи, ждали тревожно, просили о снисхождении, кутались, кашляли. У окна Кира подолгу смотрела на монохромный пейзаж, пустынный, и в своей неподвижности совершенный. Ее дом был словно в облаке, а облако и невыносимо низкая температура на улице предназначались, чтобы отрезать от мира, где творились, наверное, нечеловечески страшные - а может и нечеловечески прекрасные - вещи, которые видеть не полагалось. Там Сибирь была в полной мере собой, предоставляя людям в тумане отбросить лишние мысли и домыслы в борьбе за простое существование.
  
  
  
  81.
  
  Давным-давно, в юности, Петр Михайлович еще мог уехать отсюда: Россия вяло предлагала спасение; он действительно видел необходимость спасаться - от скуки, от слишком долгой зимы. По обещаниям, к западу от Урала ждал санаторий, лечебные процедуры. Взрослые в Т. относились скептически. Петр Михайлович здесь считался здоровым (что доказал впоследствии появлением дочери). Россия имела иное мнение, относила к больным всех без разбору. Приезжала даже бригада врачей, последняя. Постоянно ходили в масках, в перчатках. Упрямый Т. единственный сохранил столько людей, сколько надо для воспроизводства, - если бы оно могло осуществиться после удара звезды. Ее падение, надо сказать, запомнилось Петру Михайловичу чередой ярких, в полнеба, беззвучных вспышек. Длилось днем и ночью; выглядело, как агония солнца. Люди понимали опасность, но не могли удержаться от восхищенного наблюдения: всем бы такой исход! Исход растянулся на десятилетия и, похоже, готов был отметить вековой юбилей. Однако, врачи из России вначале смогли напугать большинство. Ничего конкретного, зато смотрели так, точно дают последний шанс. Оставшимся молчаливо сулили забвение: выбрать Сибирь означало бессмысленно принести себя в жертву. Петр Михайлович жертвенностью не отличался. Его родители принадлежали к ректорским кругам, все силы бросали на сохранение университета уже вне российского порядка. Получался храм локального божества, развернутого в паутину идей. Говорили, конечно, не "бог университета", а "дух университета", еще задолго до звезды, но теперь без воззваний к этому духу было не обойтись. То с трепетом ощущали присутствие, то горько смеялись над умозрительной своей игрой. Умирающий университет восстанавливался, но Петр Михайлович ускользал. Больше из обиды, из мести за невнимание, чем из желания показать себя невозможным в Сибири массам. Позже, когда выровнялся внешне и внутренне, он признавал, что в свои двадцать был довольно противным, ненадежным блондинчиком. Поезда приходили дважды в неделю. Врачи помогли составить бумаги и укатили. В течение месяца следовало явиться и предстать перед очами санаторного начальства. Родители не могли запретить. Только глядели, словно тоже врачи, но со своей стороны - на обреченность иного рода. Крепко обнялись на перроне, без слез. Город привык к таким сценам. В февральском поезде гулял ветер; купе занимали поодиночке, да и то не во всех вагонах - по сути, обязательный рейс выполнялся зря. Но два раза в неделю электровоз громко гудел, навязчиво искушая и раздражая одновременно: вы прощены! вернитесь в объятия матери! Петр Михайлович сел на жесткую полку, его колотило. Т. замело, заслонило елками. Он вдруг увидел, что впереди нет радости, только решимость. Упрямство! Он счел себя достаточно взрослым, чтоб запретить отказаться от выбранного пути. Достал матрас, лег, заложил руки за голову. Виднелся кусочек пока сибирского неба. Поезд удобно укачивал, позволял развернуться мечтам. Прямая дорога, уверенная колея. Говорили, что на востоке дороги разрушились, и кое-где растащили рельсы. Т. еще повезло. Петр Михайлович опять перелистал бумаги. Рост, вес, непонятные характеристики, результаты анализов. Он изучал экономику и социологию, где тоже считалось естественным сводить субъекта к набору типичных данных. Вспомнил, что оставался единственным Петром Михайловичем в Т. Теперь никакого Петра Михайловича там не было...
  
  Ночь прошла беспокойно. Он кричал, потом, проснувшись, стеснялся, но, кажется, не слышал даже проводник. Спустился в сон снова и плакал. Постыдное бегство. Как ни крути, бегство станет постыдным. Одно из двух. Если бы поезд не остановился, выбор бы дался легче. Точнее, выбирать бы ему не пришлось - потом всю жизнь мог рассказывать, что его заманили, украли. Но на заброшенной станции набирали воду. Вокруг стелились снежные поля, узко и далеко окаймленные лесом. Петр Михайлович выскочил и смешно побежал, точно вор, пугаясь погони и в надежде, что гнаться не будут. Ему бы лыжи! Не гнались. Поезд отъехал как отмахнулся от ненужного. Лыжи удалось достать только к вечеру. Сибирь сомкнула объятия и нежно сдавила сердце.
  
  
  
  82.
  
  Как-то дворник поднял четырнадцатилетнего Манева спозаранку и повел за собой через город без объяснений. У Манева были свои дела, он кричал в громадную спину, что хочет ответа, подробного разговора и понимания. Огромный дворник, несмотря на хромоту, не давал догнать, пойти в ногу. Они спускались к реке, когда тот обернулся и произнес:
  
  - Либо ты идешь за мной следом, либо останешься здесь.
  
  Манев притих. Зная своего воспитателя, он не рассчитывал на нечто чудесное. Они взяли лодку, перебрались на другой берег, быстро углубились в лес, полный влажных и теплых запахов: стояла поздняя весна. Дворник шел так, точно ему было наплевать на природу; Манев старался от него не отстать. Им, кажется, требовались черенки для лопат; и все же из леса к обеду они вышли с пустыми руками. Теперь Манев боялся спросить, что они, собственно, делали - не оттого, что дворник мог разгневаться, а оттого, что, не дожидаясь ответа, сам готов был дать убийственный ответ, и не пускал, не пускал, отгонял от себя любые слова. Много лет после, всю его жизнь, Маневу часто в сумерках грезилось, как он продирается сквозь кусты следом за чьей-то большой и темной спиной.
  
  
  
  83.
  
  Плотной застройкой центральных улиц, характером зданий и прямотой Т. напомнил Николаю Петербург - правда, приземистый, зато открыточно-сказочный, не испорченный толпами и обилием бестолковых плакатов. Поначалу - любопытный Николай обогнул по снежной дорожке вокзал - Т. выглядел декорациями грандиозного кинопроекта: настолько оказался лишен привычных признаков города (мусора, скорости, несуразных конструкций), но заполнен небывалой тишиной и чистотой, сугробами и деревьями. Околдованный гость оборачивался на каждый звук: проскрипят ли валенки, захлопает ли множество крыльев, вознося голубей, а вдруг - знакомое бряканье, стуканье, цоканье, с детства знаешь, но, черт побери, забыл как оно называется - ах, вот же: коляска! нарядная лошадь! извозчик! В городе праздник? Но слева, навстречу первому, вывернул другой экипаж, буднично притормозил у вокзала, туда привычно уселась пара, и только тогда до Николая дошло, что в Т., по крайней мере вокруг, нет ни одного автомобиля.
  
  Город все же жил, а вовсе не ждал режиссерских распоряжений или автобус с туристами. Кругом площади и дальше, вдоль улицы повсюду выгибались вывески, похоже, расписанные кистью художника: машинных отпечатков глаз не обнаружил. По немногочисленным людям трудно было понять, какая здесь мода или хотя бы что представляет собой местный ширпотреб - одежда выглядела то ли приобретенной по случаю в путешествии, то ли пошитой на заказ. Неброско, но необычно. Если бы Николай присмотрелся, то увидал, что все застежки сводятся к пуговицам и крючкам: никаких тебе молний и, тем более, кнопок. Но он присматриваться не стал. Вместо этого, несколько ошарашенный, пошел искать вокзальный буфет.
  
  Тут его ждало новое потрясение. Меню на деревянном прилавке, где высился самовар (воображение машинально дорисовало баранки), рассказывало о блюдах, но упускало их стоимость. Николай справился у буфетчика насчет судака с гречневой кашей. Парень встрепенулся, метнулся за занавеску, оставив гостя в растерянности. Через минуту, впрочем, вынес дымящуюся порцию. "Сколько с меня?" - вымолвил Николай порешительнее и полез за бумажником. "Кушайте-кушайте, - возразил буфетчик. - Чаю вам с сахаром? Денег мы не берем". "А если, скажем, икру?" - строго спросил Николай. "За икрой - пожалуйте в ресторан. Есть свежие булки". Это был даже не фильм, а какая-то сумасшедшая книжка.
  
  Через полчаса он шагал по Т., мороз пощипывал щеки, дымили трубы в сказочно деревянных домах; Николай выворачивал в центр.
  
  
  
  84.
  
  В Москве Кире не везло с личной жизнью. Ее отталкивали люди, которые любили рассуждать о качествах, необходимой идеальной "половине" - даже само понятие половины отвращало своей уродливой усеченностью, - а также о непременных свойствах идеальных отношений, о том, какие потребности отношения призваны удовлетворять. Ей так и виделось огромное производство кукол, чьи начинка и внешность подбирались согласно длинной анкете, заполняемой покупателем. Кукла вроде бы ничем не отличалась от человека. В системе что-то сломалось, куклы разбежались по свету. Кое-какие люди пытались считать себя куклами, вести себя словно куклы. Кое-какие куклы, напротив, возомнили себя людьми. Потрепанные и постаревшие, они в каждом встречном искали соответствующую исполнительность, требовали ее, возводили в принцип и превращали в ценность. Любовь теперь жила по регламенту - иначе за любовь не принималась; валютой было внимание, стороны равномерно перебрасывались подношениями, комплиментами, ласками, и жестами заботы. Вместо внезапной радости приходило запланированное удовлетворение; если план не работал, то на сцену выскакивали раздражение и претензии. В сущности, у кукол с расшатанным (из-за отсутствия мастеров) механизмом большая часть отношений сводилась к обмену претензиями. Куклы, которые сохранились получше, предпочитали менять партнеров. Но рассказывали они о своей трактовке любви настолько отчетливо и убедительно, что внушали людям чувство надежности: определенность нетрудно перепутать с надежностью. Куклы всем объясняли, после какого по счету свидания можно пригласить нового друга на кофе - с понятной целью; как полагается целоваться опытному любовнику, какими способами достигается истинное удовольствие (естественно, тело куклы было заточено под несколько способов, легко осуществимых, поскольку из последовательности нужных действий исключалось действие ненужной в данном случае души); сколько времени стоит проводить вместе и за какими занятиями, в какой обстановке сделать предложение и вручить кольцо, как правильно забеременеть с учетом пола ребенка, каким образом восстановить после родов фигуру и вернуть внимание мужа; как противостоять сопернице, как выманивать деньги, как расплакаться при надобности, как сохранить чувство собственного достоинства, как вернуть себе хорошее настроение и жажду жизни, как сделать карьеру, как построить свой бизнес, как декорировать дом, как правильно отдыхать, что съесть, что выбросить, что купить и кто, в конце концов, должен выносить мусор. Куклы, правда, не знали, как следует умирать, поэтому тема смерти была табуирована. Люди подражали куклам, сочиняли инструкции, возмущались нарушениям инструкций, тонули в неписаных правилах... тут увлеченная Кира соображала, что кукол, конечно, не существует, а она просто живет в стране глупости, и непонятно, почему она все еще здесь. Наверное, потому что такая же дура, готовая цепляться за мало-мальски устойчивое положение, - хорошо, что не за мужчин! После того, как несколько месяцев перебивалась случайными заработками, она получила место редактора. В те дни она могла делать только две вещи: исправлять в чужих текстах ошибки и спать. Спать, к тому же, было единственным, чего постоянно хотелось.
  
  
  
  85.
  
  (она рассказала Маневу о своем отвращении к толпам - не столько спонтанным, сколько намеренно созданным, - и к ничтожеству смысла, вокруг которого собиралась такая толпа. На что Манев ответил: "Люди собираются вместе, потому что у них, кроме друг друга, ничего нет. Только они стесняются нищеты, и оттого делают вид, будто владеют важным. Им страшно, им необходимы разговоры, чтобы подтвердить собственное существование". "Если бы разговоры! - заметила Кира. - Но они собираются, чтобы надраться, нажраться и найти, кого бы им выебать". Как полагалось после грязного слова из интеллигентных, тем более - женских уст, Манев отозвался смешком)
  
  
  
  86.
  
  В сновидениях Т. представал равнодушным и строгим городом холодной расцветки (даже если рассвет), ненадежным (не во все дома можно зайти, нигде нельзя спрятаться от чужих), зато ненадежность питала надежду: если способно случится нежданное, то почему непременно нежданное горе, почему не внезапное счастье? В основном, Кира во сне возвращалась к себе, но иногда в незнакомых домах искала друга, неизвестного наяву. Человека, на чьем плече дозволяется плакать или даже уснуть. Пасмурным днем она брела по лабиринту дворов, окруженных небольшими одинаковыми зданиями, и уговаривала материю снов вывернуться под намерение: вот, за поворотом, средний подъезд, холодная лестница, драным дерматином обитая дверь. Открыта, друг доверяет. Неуютные комнаты, незастеленная, почему-то посередине, кровать. Бедное, временное жилище, в котором, однако, хозяин задержался на десятилетия. Одинаково с возрастом разрушаются стены и тело; когда он умрет, то, наверное, развалится дом. Кира представляет друга чернобородым. Жилистый и высокий, не воин и не король, обыкновенный отшельник. Когда обнимает, то сильнее чувствует душу, чем тело. Они так и не стали любовниками. Она ищет его в другой комнате - ненормально маленькой, - и на кухне; прислушивается к звукам из ванной. Тишина. Сновидения дали поблажку и пустили в квартиру. Но потакать до конца они не хотят. Кира садится и ждет. Ее тянет проснуться; она сдерживает себя. Но всегда просыпается до того, как друг к ней вернется.
  
  
  
  87.
  
  Нельзя сказать, чтобы Манева появление Николая взбесило, но вызвало хорошо замаскированный гнев и желание отойти в угол для наблюдения. Дело даже не в том, что Николай нарисовался в доме Киры. Случилось большее - он занял место в ее мыслях и, кажется, в сердце. Внутренне она срастила петербургского богатыря с Т. и Сибирью, хотя, по мнению Манева, в отличие от Т. и Сибири, в отличие от Киры и, конечно, самого Манева, Николай никогда не был как следует брошенным. Манев дивился тому, что Кира, не отдавшись Николаю, тем не менее серьезно подумывала отдать тому гораздо более своенравный Т. А ведь город был как зеркало, которое если уронишь - по глупости, неумению, недосмотру - то беды потом не оберешься. Нет, Николай не мог понять ни здешнего ритма, ни хрупкого равновесия: ведь у всего, что он знал, якоря давно превратились в корни, в то время как Т. якоря свои потерял. Манев относил себя к весьма сильным людям, но он бы не взялся за губернаторство, и давно дал себе слово после смерти Петра Михайловича уехать на космостанцию - пока не опустеет Т., пока сквозь разбитые окна повсюду не начнет гулять ветер.
  
  Его покоробила та наивная пошлость, с которой Николай в первый уже визит показал Кире ключ и сообщил, что ищет подходящий замок (реально, разумеется, речь шла не о замке и даже не о двери, а о доме, который достался в наследство от бабушки и который требовалось разыскать, - но каков смысл, точнее, двусмысленность!). Ревновать Маневу не пристало. Он бы даже желал Кире женского счастья с кем-то попроще, чем сам. Но это не значило изменений для Киры, а они наступили. Она вступила с Николаем в умственную связь, и рассуждала теперь, отталкиваясь не от идей, не от химер вольготного воображения, но от вещей и чувства истины, которая опять же подтверждалась вещами, а не химерами. Она хотела бросить учеников, отказаться от вечерних приемов и опять постригать траву! Николай, конечно, свое влияние не осознавал; Кира всего лишь расспрашивала его о жизни и делала выводы. Метафизические явления становились не только случайными, но даже необязательными. Телесное богатство Николая притягивало своим здоровьем, румянцем, дружелюбием, верой в лучшее будущее. Кира то и дело примеряла на себя, и удивлялась - как же могла добраться до того, что почти растаяла, невостребованная снегурочка, отчего ее утонченность обернулась истощенностью и головной болью; почему для самооправдания и самообъяснения ей требуется так много писать и думать, хотя достаточно - ха-ха, какое все-таки кощунство! - испечь пирог и радоваться горячему. И почему бы в Т. не устроить ярмарку? Раз все в Сибири не умерли в первые двадцать лет, то какое они вообще право имеют вспоминать ежедневно о смерти и пытаться просунуться за границу?..
  
  Такая Кира не могла отвечать Маневу - она перестала думать на его языке, и этим его оскорбила. Он никогда не позволял себе делать основной темой жизни нечто плотское; возможно, жизнь представлялась ему гигантским котлом, где в результате борьбы разнообразных видов плоти, с последующим выкипанием-уничтожением рождается чистый огонь, - или, точнее, первоначальный, обычный огонь выпаривает варево и через это обретает чистоту. Он затаился, перестал оставаться у Киры; но, едва поддерживая угасающую связь, обменивался небольшими замечаниями (встречи пока продолжались ради демонстрации Николаю городских подводных течений). Именно Маневу принадлежала идея испытания для Николая. Кире требовалось оправдать в глазах друга свой выбор: она повелась.
  
  
  
  88.
  
  Этому человеку с ненормально большими ладонями и ступнями присвоили дурацкую кличку - Драконин, которую произносили кто ернически, а кто - передергиваясь. В любом случае, используя глупое имя, легче пережить неудобства. Он сам ощущал себя больше зверем, хищным, но не кровожадным, и повышенно чутким: многие запахи освобождали от необходимости поступать разумно; он действовал по наитию, срывался за каждым, что выбивался из характерной для места и времени композиции. Тянуло ли талым снегом, сосновой веткой, редкими в Т. мандаринами, жженой бумагой или же мокрой шерстью, - Драконин стремился к источнику, а там замирал, пытаясь прочесть послание. На язык человеческих слов оно, естественно, не переводилось, зато переполняло Драконина, превращало его в животное в большей степени, чем он обычно бывал. Страшно хотелось опуститься на четвереньки и отправиться в долгое бегство, чувствуя с каждым движением мощь и тепло волчьего, что ли, тела. Со стороны, правда, выглядел недоделанным великаном. Бугристая фигура и комковатое, с толстыми губами лицо. Он был единственным жильцом двухэтажного дома с желтой облупленной штукатуркой на краю пустыря. Рядом раскорячился древний тополь и торчал черный фонарь. Ночевал Драконин здесь не всегда. Весной и осенью, когда запахи шли в наступление, его фигура темно и сутуло до рассвета маячила за столом какого-нибудь убогого питейного заведения.
  
  Он был то ли немым, то ли не хотел разговаривать. По крайней мере, имел безмолвию оправдание: раздвоенный рептильно язык, подтвержающий прозвище. Кто-то давно надругался, рассек на треть. Заросло некрасиво. Рассказывали, будто способен шевелить отростками по отдельности. Драконин явился в Т. взрослым, потрепанным. Отказывался писать, объясняясь. Да и вообще его реакции сводились к двум простейшим: кивнуть или пожать плечами. Приходилось задавать много вопросов, чтобы договориться. Ему давали работу плотника; также он смыслил в каретном деле. Но, указав обязанности, сторонились. От Драконина веяло нечистым духом, посторонним, трупным. Человек сам по себе хорош, и зверь тоже хорош, а вот переходное существо между ними получалось мерзостью. Драконин словно хотел превратиться, но на полдороге застрял. Иногда во время работы зверино вскидывал голову с густой грязной гривой и вслушивался, внюхивался в то, чего остальные не чуяли. Но отталкивало даже не это, - к странностям тут привыкли. К любой работе в Т., да и вообще в Сибири относились бережно и с душой: все сами строили свою жизнь, свой уклад и за него отвечали, - помощи ждать было неоткуда. Драконин же работал как машина - вроде бы точно и правильно, но безразлично. Созданные его руками вещи радовать не могли. Тем более, будучи непонятной сильной машиной, он в любой момент угрожал сломаться и все разнести.
  
  
  
  89.
  
  Кира чуралась нежности; в отношениях предпочитала следовать за чужой жесткой волей, вместо того, чтобы поддаваться ласковым уговорам или вести самой. Она брала, что ей давали, и отдавала то, что могла. Любовь не входила в число ее главных ценностей, хотя закаляла путем невозможных в одиночестве потрясений. За каждым человеком, включая себя, Кира признавала право поступать, как вздумается; а значит, никаких взаимных обязанностей у любовников быть не могло. Внимание, нежность и ласка в такой концепции имели спонтанное происхождение и ненадежную природу.
  
  Поэтому Кира не доверяла, когда Николай ежедневно вставал у нее под балконом, чтобы крикнуть "доброе утро!", а вечером, уже без слов, повторял свой визит. Замученной другими романами, Кире казалось, что стоит подпустить Николая хотя бы на расстояние вытянутой руки, как регулярные пожелания и приветствия прекратятся, наступит обычная муть, где из-за тайных обид, обязательных в близости, сложно даже кивнуть лишний раз друг другу, не то что сказать хорошее. У себя дома она с ним встречалась только в компании; разговоры в прихожей не в счет. Порой Кира себя костерила за ассиметрию: Николай к ней - с открытой душой, а она, иногда даже насильно, сохраняет дистанцию и небрежность. Что ж, она всегда знала, что она хуже, чем кому-нибудь кажется. Николаю следовало бы расстаться с иллюзиями. С другой стороны, сам того не планируя, он ее приучил к своим вечерним и утренним появлениям: уже через неделю она ждала и беспокоилась, если опаздывал. Но ответить - не знала как, и потому уговаривала себя, что ответа быть не должно. Впрочем, вспышками появлялось желание заполучить наконец спокойные отношения с определенным ритмом ритуалов, которые, как биение сердца, собственно и позволяют этим отношениям жить.
  
  
  
  90.
  
  Николая в ресторан не пустили. Он постоял под огромным окнами и разглядел, что все посетители столь респектабельной едальни заметно старше него. Солидные люди с кинематографически благородными лицами и в старомодной одежде - наверное, сюртуках (Николай мог распознать фрак, но никак не сюртук). Длинные платья дам. Николай застеснялся своей фланельки: швейцар не увидел под курткой, но каково чутье! Правда, и куртки были тут не в чести. Николай то и дело выискивал неожиданное и приходил в восхищение. Автомобили так и не появились, основную часть шума составляли человеческие шаги, голоса, громыханье повозок, далекий лай, воркование голубей. Деревья нередко росли на проезжей части, бережно огороженные. Кирпичные дома перемежались деревянными: иногда с кирпичным первым этажом и кирпичной же боковой стеной. Однажды попался сгоревший дом, не намного чернее бревенчатых полноценных собратьев. Находились также тишайшие, пустейшие улочки, но этим и в Питере не удивишь, разве что из-за небольшой высоты зданий в Т. было посветлее. Кроме того, само небо светило чисто, лишенное смога и проводов, хотя фонари вроде работали от электричества. Они зажглись, усилив контрастом небесную синеву; Николай очнулся и вспомнил насчет гостиницы.
  
  - Извозчик! - он слабо махнул рукой, удивляясь собственной смелости.
  
  Потертый экипаж остановился, дребезжа. Снежная свежесть нарушилась плотным запахом то ли лошади, то ли тулупа пожилого рыжебородого мужика.
  
  - В гостиницу? - неуверенно попросил, то ли спросил Николай.
  
  - Нет гостиниц, - извозчик не торопился, поглядывал с любопытством.
  
  - Как нет? Я приезжий. Сюда по делам. Мне надо где-то остановиться.
  
  - Гостиниц нет. Но вы все равно садитесь.
  
  - Куда... А, ладно! - и Николай подчинился судьбе: ведь явно никто не стремился здесь с ним разговаривать длинно. Они поехали, он полузакрыл глаза, гудело в уставших ногах.
  
  
  
  91.
  
  Характер города определяет, конечно, то, что у горожан в головах, а не на языке. В Т. думали разное, говорили - гораздо меньше и проще. Доступное уединение помогало развитию мыслей, которые были отдельным, вне тела, способом жить. В темноте внутренней комнаты, в пустынности вечно ночной дороги возникали едва различимые собеседники. Они прекрасно умели слушать, и еще лучше - брать за руку, обнимать, уводить за собой. Некоторые люди давали им имена, но немногие понимали, что встречают не ангелов и не демонов, а тени тех, кто из-за звезды на земле родиться не смог. Они невидимо жили поблизости, там же - взрослели, набирались силы и мудрости, тянулись к людям, часто влюблялись в людей, пытались так о себе рассказать. Царство теней значительно переросло человеческий мир, но в него было необязательно верить, а без веры - стоило кому-нибудь временно отвернуться - оно умирало. Возрождалось неустойчиво и с трудом. Люди поддерживали видимый город, но не могли удерживать в себе незримую прекрасную страну.
  
  Впрочем, людям всего лишь хотелось успокаиваться иногда в чьих-то нетребовательных - пускай даже чересчур легких - объятиях.
  
  
  
  92.
  
  Потом, через несколько лет, Кира думала, что ее решение, слишком скорое, было глупостью: Топоров, хотя и кричал, что посадит, мог отойти, ведь если кричал, если мог так кричать - то ничего особенного не случилось, подумаешь, разодрал граблями бок или бедро, пьяный был, сам упал, а потом придумал, будто она его специально толкнула. Она зря испугалась, за себя бы не испугалась так, но за Нику, схватила в охапку сонную, лямки рюкзака на плечо, и в попутку. Все обнаружили, что ее потеряли, не раньше полудня, а Киру уже укачивал далекий автобус, у ног катался туда-сюда кусок черствой булки, нежной тяжестью на коленях дремала дочь. Равнодушно Кира воображала, как за ней едут, догоняют, догонят, разомкнут колыбель сомкнутых рук. Топоров заявился с несколькими студентками (кажется, еще были невзрачные мальчики) - конебаза давала возможность провести выходные, покатавшись на лошадях. Но начали не с лошадей, - выставили на стол бутылки. Топоров не изменился, сероволосый стручок. Киру сначала вроде бы не узнал, но когда подвалили с гитарой веселые наглые конюхи, и студентки принялись подпевать, то обернулся, преувеличенно изумился: "Кирочка, неужели ты? Сколько лет, сколько зим!" Кира усмехнулась криво, Ника спала за стеной, умница, всегда спала хорошо. Блондинка с шевелюрой барби и формами, которые угрожали лет через десять достичь размаха кустодиевской красавицы, недобро стрельнула глазами. Кира вышла: пока совсем не стемнело, можно было посгребать сено. Она любила наводить чистоту, она бы пошла на фабрику и уборщицей, но редактору малотиражки платили больше. Дивная майская ночь. В конюшне тихо переступали лошади; Кира думала, как приводит сюда кого-нибудь в темноте, чтобы спутник не знал, кто там топчется, прислушивался, принюхивался, замирал, сам становился осторожным животным, его бы погладить по голове, провести пальцами по лицу, учуять родное, прижаться, прильнуть. Не было такого человека у Киры. Зато Топоров. Пьяно вывалился из-за угла, она только жестко успела встать, но не отступить. "Глупая, глупая ты, расслабься, давай, у нас же хорошо получалось!" Когда-то она его принимала и пьяного, женщина теплый дом. Жалела, не жалила. Он бился на ней, в нее, а она лежала, жалела. "Снегурочка, давай!". Тут ее охватило зло, и, собравшись, разом от себя пихнула. Как он заорал! Она-то думала, там только сено. Остолбенела. Он продолжал орать - сгною, посажу, помоги мне сейчас же, помоги встать, врача, - и барахтался, как собака с перебитыми лапами. Сперва она думала, сейчас прибегут, - но далеко, гитару сменил магнитофон на полную громкость, та еще штука, древняя, но очень мощная: конюхи и приезжие взаимно захотели танцев. Топоров уже не орал - ревел, рыдал, видать очень больно пришлось, хотя не так, чтоб до обморока, но она испугалась дико, и потому, как только смогла - метнулась в противоположную от Топорова сторону. За Никой, за рюкзаком.
  
  Да нет, не глупость, поняла потом Кира, и даже не страх. Там же мерзость, неизбывная мерзость, человеческие конюшни, которые не разгрести вовек. Ни ей, никому.
  
  
  
  93.
  
  Город Т. в феврале - это город мороза и света: неуместного при таком солнце мороза, ненормального для таких сугробов солнца. Это город густо-синих теней и ослепительных снежных полян, сверкающих башен и невыносимой небесной голубизны. Вопреки здравому смыслу, у Николая сомнений не возникало, что вся Сибирь такова: прекрасное затерянное царство, и чем глубже в нее уходишь - тем больше чудес. По сравнению с Т. страшно было жаль потрепанный, замученный Петербург, хотя нельзя сказать, чтобы здесь имелись какие-то признаки роскоши, характерной для обеих столиц. Богатство Т. заключалось, скорее, в непрерывности подернутой временем красоты и в сдержанном достоинстве, с которым город открывался путешественнику: тут многое удивляло, но ничего не отталкивало, не заставляло передергиваться, как чья-нибудь мерзкая морда, плакатная или живая, в переходе метро. Нет, Николай понимал, что ему надо бы разобраться с делами дней этак за десять, а затем возвратиться, - сие не подлежало сомнению. В свой первый вечер, укачанный в экипаже, он радовался, что приехал; на другой день думал выбраться сюда в отпуск, на третий... Он не то, чтобы верил в дареный бабушкой дом: прошло столько времени, замки много раз поменялись, да и ключ у Николая в кармане вряд ли являлся залогом возможности вступить во владение; питерская-то квартирка была гарантированной жилплощадью, а Николай не мог всерьез себя помыслить владельцем большего, - его, привыкшего к невеликим масштабам своей молодой еще, в общем-то, жизни, на большее никогда не хватало. Но он скоро заметил, что в Т. плотность человеческого потока явно не соответствовала числу домов, где можно было бы поселиться: а ведь повсюду поддерживался порядок! Позже он заходил в просторные пустые квартиры - повсюду тепло, работал водопровод. Иной, чем в Москве и Петербурге, уклад отдавал божественной несправедливостью: одним - все, но они как бы не существуют; другим - ничего, но крику-то, крику. Родиться, жить и работать в России выходило проблемой. Нехотя Николай признал, что любой крупный город уродлив, по крайней мере, нехваткой места и времени. В спешке и тесноте наводили готовые рухнуть мосты, и только - готовые рухнуть. Здесь же старомодные лица и облик прохожих внушали Николаю уверенность в нерушимости спокойного мира: ничто не взорвется, не обвалится крыша, и даже ночью, если пойти погулять, тебя, похоже, никто не убьет. Высадившись по просьбе извозчика у дома пока незнакомой Киры, он длинно, с дрожью и всхлипом втянул почти такой же влажный, как в Питере, воздух, но гораздо свежее, вкусный, лесной. Так не пахло даже в подмосковном пансионате, куда Николай однажды попал на библиотечную конференцию. Об опасностях сибирской атмосферы, и уж тем более - о звезде, он ничего не знал, но возмущенно вспомнил фразу из учебника про "экологически неблагополучные области", мысленно чертыхнулся, вдохнул еще раз, вошел.
  
  
  
  94.
  
  (тем временем в памяти Киры возникло, как в далекие, невозможные времена в точно такую погоду она могла пойти в гости, тихую улыбчивую компанию, где пили невкусный чай, говорили о сказочном, и почти никто не имел особой душевной привязанности, но все надеялись, что вот-вот к ним придет человек восхитительный и необычный, и эти чудесные морозно-сырые сумерки воспринимались как приложение к будущей, близкой любви. Теперь Кира в гости почти не ходила и слишком хорошо знала, какие горести приносит любая любовь, чтобы сразу бросаться в нее, чтобы вообще куда-то бросаться. Зато сумерки стали самодостаточным переживанием. Тут она усмехнулась, представив, как Манев в эпоху юности тоже ходил в компании, но ждал не столько любви, сколько событий, способных сделать его жизнь осмысленной. Теперь дело было вовсе не в смыслах. В Сибири, в сущности, не требовалось приписывать жизни какие-то умозрительные значения. В дверь позвонили).
  
  
  
  95.
  
  Она смотрела на Николая так, точно он сам видеть ее не мог. Без наглости или высокомерия (это-то как раз нужно бывает продемонстрировать), но с вниманием вроде того, с каким приступают к оценке недвижимости. Смущенный внезапностью своего визита, Николай улыбался и объяснял, что совершенно не знает здешних порядков и оттого доверился ямщику: а может быть, это розыгрыш? "Все правильно", - сказала Кира и возобновила молчание, задумавшись вроде бы над положением Николая, а на самом деле, конечно, над тем, что он из себя представляет. Она казалась какой-то невиданно целостной, словно мраморной. Он не мог представить ее ребенком или даже ровесницей. Кто-то вечный, похоже, решил воплощать себя в таком образе и являлся, скажем, раз в поколение, не делая особой поправки на моду. Силуэт, например, отвечал и тысяча девятьсот десятому году, и эрмитажным фигуркам Бастет... Про Марью Дмитриевну Кира не знала. "Но у нас небольшое общество, кто-то, может, и вспомнит, или вдруг обнаружатся родственники". Оставался вопрос ночлега. Из прихожей Николай смог разглядеть внушительные размеры гостиной, диванов, несколько закрытых дверей, но, конечно, у него не было шанса. А ведь он поговорить был бы не прочь: редкий случай, когда он действительно сам хотел разговаривать. Но Кира только спросила, у кого бы он предпочел поселиться - у аптекаря или булочника. "У аптекаря", - соврал Николай, хотя подумал о булках - снова успел проглодаться. Она объяснила дорогу и к тому, и к другому. "Вам придется работать, в нашем городе все работают, это оплата жилья и еды. Что вы умеете делать?" Опять с улыбкой, призванной показать Николая в качестве интеллигентного человека, попавшего в неловкую ситуацию и оттого включившего иронию, он сообщил, что последней его работой было разгребать снег. "Что ж, - совершенно серьезно ответила Кира, - Вы видели наши сугробы. Лишние руки не помешают. Добро пожаловать". Она, конечно, не была уверена, что стоит принимать Николая с добром; он почувствовал ее холод; неожиданно это - возможно, после успеха с блондинкой - его зацепило. Она заметила перемену в лице. "Зайдите ко мне на днях. Расскажете, как устроились". "Я, наверное, должен вам предварительно позвонить?" - спросил немного обиженно, но уже готовый размякнуть. "У нас нет телефонов, - впервые она улыбнулась. - Зайдите так. До свиданья". Нечто невидимо-теплое постучалось в его толстую грудь. Он отступил, дверь закрылась. "Направо аптекарь, налево булочник" - прокручивал в голове, и сразу свернул налево.
  
  
  
  96.
  
  Кира тогда ждала письма, вести, потом решила, что Лесной Человек женился или погиб: и то, и другое воспринималось ею одинаково саркастически-горько. Душа сжалась и застыла как камень. Тело просило тепла. Летом она отправилась в путешествие на восток, доверив Нику знакомым и не зная, вернется ли в Т.
  
  Уйти далеко, как хотелось, не вышло. Одну ночь она спала буквально под кустом; во второй день тропа привела к реке и Кира побрела вверх по течению в поисках переправы. Переплыть не решилась: расстояние выглядело доступным, но вода была ледяной. Преодолевая очередной овраг, Кира вывернула к чьей-то усадьбе: большой бревенчатый терем и несколько деревянных построек вокруг, огород, овсяное поле. В лес вела земляная дорога.
  
  Мимо Киры к обрыву пронеслись босоногие парень и девочка лет семи. Где-то, видно, был хорошо известный им спуск, поскольку оба бросились вниз, не притормаживая, смеясь и крича. Кира поймала себя на том, что сравнивает парнишку с Лесным Человеком: этот моложе, на голову выше, зато волосы точно такого цвета - выгоревшая солома, и хрупкие, невзрослые косточки. Она разозлилась своей развратности, но перспективу ночевать еще раз на голой земле (вообразив себя опытным странником, она прихватила лишь тонкое одеяло вместо удобного, но слишком объемного спальника) решительно отвергла. К тому же она хотела как следует рассмотреть терем, - в его резьбе мелькали, вроде, саранки, сибирские дикие лилии. Они как раз встречались сейчас на лесных тенистых полянах, каждая в одиночестве, принцесса малого царства. Не было ли сплетение множества редких лилий в орнамент знаком большого достатка?
  
  Кире всегда казалось, что Сибирь с ее ремеслами вместо громадных заводов и необходимостью ценить старые вещи приучает к скромности, - в Т., например, ни один дом нельзя было назвать полной чашей. Усадьба же своим устройством вызывала из памяти слово "закрома". Потом, за поздним обедом, медленно перетекающим в ужин, Кира убедилась в правильности догадки. Статные красавицы-работницы вносили новые блюда четыре-пять раз за час, и всему отдавалось должное. Однако, несмотря на обильные трапезы в этот день и другие, Кира не заметила в усадьбе ни одного толстяка: наверное, потому, что много времени отдавалось работе. Городская гостья была рада вспомнить, как чистят конюшни, но за пару недель ей ни разу не удалось достичь той плавности и размеренности движений, которой отличались здешние жители. Те же плавность и сила проявляли себя по вечерам, уже в танцах, когда немногочисленное местное население сливалось в сложный хоровод или цепь, забавлялось прыжками через высокий костер или ходом вокруг небольшого поля вприсядку. Удивительные люди! Кира так и не смогла подсчитать, сколько их здесь, и тем более - запомнить отчетливо лица, хотя в целом их было, наверное, не более двадцати. С гостьей разговаривали не все, но при встрече все улыбались, а некоторые даже неглубоко кланялись, выказывая учительнице уважение. Согласно местным законам, ей вменили в обязанность, конечно, не уборку конюшен, а разговоры с детьми: они, человек пять, от мала и довелика, умели читать, писать и считать, но были совершенно несведущи в истории и географии. Кира рассказывала им о России, дети дивились, воспринимали как нехорошую сказку, испытание для ума. Неустроенная страна со слабой надеждой на будущее признание, когда наконец увидят, оценят. "Ты хочешь сказать, что это была не страна, а просто бедная одинокая женщина?" "Да, - скрывая совсем не по-женски ерническую усмешку, кивнула Кира, - всего лишь женщина, которой не удалось выйти замуж и не повезло встретить Бога". - "А кто такой Бог? Это звезда?" - "Это звезда..." - эхом отозвалась вдруг упавшая в бездну Кира и дети притихли в траве рядом с ней.
  
  Юноша, встреченный первым, увлек ее своими попытками рассуждать о явлениях земных и небесных, выстраивать связи, думать о человеческой жизни в этой связи, - ему требовалось образование, ему требовался масштаб, а не вечные полевые работы. Она уговорила хозяина, отца мальчика, отправить того в университет, пообещала помощь. Хозяин выслушал и согласился, только поставил условие вернуть ему работника. Не сейчас, а потом, когда он попросит. Кира нашла это справедливым. Ей выделили телегу, чтобы возвратиться в Т. с грузом подарков, а юноша прибыл осенью, и, вопреки грядущему выбору своего сверстника Николая, нашел приют у аптекаря.
  
  
  
  97.
  
  Когда Кире доводилось сосредоточиться на себе как на человеке, то она себя ненавидела - свой возраст, усталость, недооформленность. Избегала зеркал. Она вообще не любила зеркала в доме; единственное большое в редко посещаемой комнате завесила тканью. Ее раздражали утренняя неловкость тела, сонливость в пасмурные дни, отупение между визитами учеников. Она старалась выглядеть и вести себя легче, чем ощущала, и злые языки приписывали Кире, что она якобы строит из себя совершенство, - а ее охватывала досада из-за людской слепоты: не видят на ее лице, не слышат в голосе мучительных следов работы над собой! Так стоило ли прилагать усилия? Ей бы начать все с чистого листа, она была почти уверена, что с чистого листа она бы смогла достичь отчетливости и прозрачности кристалла, но для начала требовалось избавиться от плотского, человеческого, что - в силу природной заданности - необходимой чистоты лишено. Не решаясь на известное действие (скорее всего - путем удара бритвой по венам), хотя признавая его единственно правильным, Кира оправдывалась, что нужна людям, - и с некоторой злостью из-за задержки ждала естественного освобождения.
  
  
  
  98.
  
  Огромный серо-полосатый котище прошествовал по коридору, где Николаю постелили на сундуке.
  
  - Кыс-кыс, - поманил Николай; тот приостановился, поглядел, но когда потянулась погладить рука, неспеша отправился дальше. Николай остался один продавливать тоненький тюфячок. Булочник жил в деревянном доме; обшивка стен пропиталась запахом хлеба. В комнатах были обои, но здесь только голые доски; в торце небольшое окошко на огород; одна дверь вела в основную часть дома, затем стоял Николаев сундук под теплым боком печи; затем - дверь, выводящая через тамбур на боковое крыльцо. Тут бы поселить подростка-ученика, сироту, но Николай, умиротворенный борщом и, разумеется, булками, не обиделся. Он погасил лампу с высоким стеклом и фитилем (керосиновую?) и предался мечтам.
  
  Там грело лето, качались душно-душистые травы, метелками щекотали кожу. Николай глядел в облака, лениво считал облака, но одни распадались надвое, другие объединялись, не поддаваясь счету, и Николай просто в уме проговаривал числа, пока уже на той стороне мира, посреди поля, не погрузился в сон точно в объятия невидимой, мягкой и доброй женщины.
  
  
  
  99.
  
  Россия потеряла Сибирь и, вместе с простором расставшись с надеждой (любовь и вера стерлись раньше), стала обычной страной третьего сорта. Лишилась загадки - смутного, но сильного впечатления, будто в ее глубине бурлит и варится нечто невиданное, способное перевернуть жизнь людей как внутри государства, так и далеко за его пределами. Она коротала свой век завистливо, нервно, сумбурно; кричала о мифологическом величии, не подтвержденном теперь ни размерами территории, ни богатствами недр, ни сказочной душевностью народа, - и одновременно пыталась укрощать этот народ развлечениями американского образца вкупе с обилием тяжелой пищи, пойла, ненужных вещей. В такой позиции, конечно, ей мнилось унижение, но унижать Россию никто не стремился: на нее, неважную и неинтересную, всего лишь не обращали внимания. Если Сибирь пережила звезду, предательство и упадок, и поэтому вынуждена была измениться, то неудобное положение России образовалось только по причине глупости и несобранности, и еще, может, от неспособности принять свою печальную судьбу - вместо попыток растолкать конкурентов на мировой арене, стать тихим монастырем, бедным убежищем от суеты. В каждом русском городишке ночами горели вывески казино и пивных, а днем медлительные толпы совершали обход магазинов, точно людям не требовалось трудиться. В Сибири все было иначе, но настолько иначе, что об этом не могли говорить публично во избежание предположительно-пафосной лжи. Зато о ней тайно думали многие, многие.
  
  
  
  100.
  
  Уехать в Сибирь нередко звучало угрозой в устах непризнанного художника или литератора, подобной угрозе самоубийства; и бахвальством - в устах состоявшихся, которые, на самом деле, мысленно к востоку от Урала видели непривлекательную, бедную пустыню. Особо нахальные врали, будто бы были там (разговоры такого рода происходили поздними вечерами в тесных компаниях на еще более тесной кухне или в старинном казенном здании, где рыцарям пера и кисти предоставляли слабоблагоустроенный закуток), многое поняли и вернулись только из любви к родине. В период учебы в университете Николай посещал собрания поэтического кружка - не потому, что кропал вирши сам (он уже чересчур хорошо знал поэзию для понимания, что неловко зарифмованные строки его ровесников, да и вообще современников - это, как правило, неуклюжий бред, выпендреж; реальность не предлагала достойного повода и не давала условий для осмысленного стихосложения), но оттого, что туда ходила уныло-длинноволосая девушка, у которой ему доводилось изредка оставаться на ночь, разделяя сыроватую постель. Руководитель, аккуратно подстриженный дед, как раз и рассказал о поездке. Он любил поговорить о себе, и установленный им регламент собраний, собственно, предполагал, что больше всех говорить будет он, а молодым поэтам в возрасте от пятнадцати до сорока пяти лет полагалось внимать, что они и делали в силу, как минимум, интеллигентской вежливости. Привет Топорову и Кире. Десяток, в основном, изможденного вида фигур рассаживался по периметру длинного стола, а большой Николай пристраивался в углу и со своими сытыми формами выглядел отнюдь не филологом, а каким-то охранником. Во всяком случае, так казалось ему. Он сосредотачивался на пепельном затылке девушки, неровном проборе, небрежно разбросанных прядях, остром плечике, худом обнаженном локте. Читаемые стихи его не увлекали, сплошная скука, удивительно даже, что такие становились темой для долгого обсуждения. Но руководитель вызывал симпатию того свойства, когда любопытно понаблюдать и послушать, но ни за что не дружить, - иначе требовалось превратиться во внимательный безъязыкий придаток, покорное зеркало. Поэтического дедка другие интересовали лишь как зацепка для собственной мысли, фразы, движения. Вот и тогда: в подборке стихов всплыла идея абстрактного путешествия. Дедок справедливо заметил, что автору не хватает опыта; сделал паузу, во время которой полагалось молчать (здесь высказывались исключительно по его приглашению), перевел взор от рукописи на простенок между книжным шкафом и дверью и заявил: "А вы знаете... я ведь однажды побывал в Сибири".
  
  Аудитория навострила уши. Последовала еще одна пауза. Возможно, дед не хотел, чтобы все напрягались, а просто разогревался, не мог сигануть в воспоминания сразу. Поездка случилась в тот год, когда он развелся с женой. Подобралась компания неустроенных и не слишком молодых мужиков, которые, накачавшись до умопомрачения водкой, то гонялись друг за другом по питерским крышам, то заимствовали чей-нибудь утлый катерок, дабы выйти в открытое море (но от ветра и брызг довольно быстро приходили в себя и возвращались), то строили планы украсть из зоопарка медведя - ладно, пусть медвежонка, - и выучить того на собутыльника. В один из таких загулов они забрались в ночной поезд, а наутро очнулись на каком-то заснеженном полустанке. В надежде найти буфет или хотя бы добрую старушку, они выбрались на перрон, - буфет не работал; старушки все еще спали, - и рванули по многообещающей улочке в поисках иного способа утоления специфической жажды. Поезд тем временем тихо ушел; его место занял другой, пообтрепаннее, но с пьяных глаз так легко перепутать. Компания даже порадовалась отсутствию навязчивых проводников. К обеду, впрочем, стало ясно, что подозрительно пустой состав идет не в Петербург (откуда закралась мысль о том, что поезд, увезший их из родного города, должен туда же и привезти, - история умалчивает), но в Сибирь. Все поначалу загорелись, но на другой день на остановках слезал то один, то другой. Водка кончилась. Остался один А.А. - будущий поэтический дед. Толкала ли его надежда найти пресловутый повод для поэзии, или вела только боль - неизвестно. Границу он миновал во сне. Впрочем, он даже не упомянул о существовании реальной границы, пограничного пункта, - лишь о символической. Потом он жил в некой деревне, сталкивался в тайге с бандитами, любил сибирячку, ужасался детям-уродам (последствия излучения; о звезде в его монологе речи не шло, - Николай потом вспомнит, что в России никто и не говорил по звезду); хотел даже одного - хромого - усыновить, но постеснялся. Через несколько месяцев захотелось жизни, общения. Он вернулся. Николай запоздало отметил, что существует особый шик в том, чтобы гордиться своими страданиями, да и - по сути - сомнительной чистоты поведением: пьянством, разводом, умением заставлять знакомых впустую поволноваться. В Николаевой жизни похожего не существовало, и он сомневался, что стоит пускать, - а на самом деле не мог никогда сорваться. Даже чтобы жениться - и то требовалось бы сорваться. Обрадовать унылую русалку, оживить. Нет, не хватало причин, - как и для стихов. А.А., собственно, мог бы уехать в Африку или Индию, в любые дикие места, где страшные болезни уродуют детей, а женщины - колдуньи. Но про Африку люди знают чересчур много, тогда как А.А. требовалась в то время - да и всю жизнь потом - какая-нибудь спрятанная земля. Девушка, чем-то обиженная на мэтра, позже скажет наедине Николаю, что демонстративный дед в Сибирь поехать не решился бы, а подвернись такой случай - сошел бы первым, раньше приятелей. Будучи помоложе, он регулярно уходил в запои; теперь с такой же регулярностью попадает в больницу. Вот и все его путешествия. Николай отреагировал вяло. Ему и дед был чужой, и девушка не настолько своя, чтобы кому-то из них верить и сопереживать. Да и не вставало вопроса о вере: какая разница? Он понимал, что каждый живет со своей правдой, и пусть живет. Разве что взгрустнулось за бабушку, Марью Дмитриевну, чья родина, согласно рассказу А.А., медленно умирала.
  
  
  
  101.
  
  Порой Николаю было страшно вставать зимой в темноте; точнее, если он знал, что надо вставать так рано, то боялся не выспаться; а если сам просыпался без планов на утро, то тоже вставать не спешил, потому что боялся, что его организму не хватит шестичасового сна. Небо к тому же свидетельствовало, что все еще ночь, и негоже заниматься дневными делами. Выйти в пустой темный двор, нарушить его тишину - и вовсе выглядело преступлением; но томление и трепет не проснувшегося толком тела делали несвоевременную прогулку, пожалуй, желанной и сладкой.
  
  Лучше всего выходилось к деревьям, к ноздреватым под ними сугробам, - вдыхать успокоенный ночью воздух, очищенный от людской суеты. Где-то в глубине Николая обитало четкое, хотя дремлющее, в основном, чувство, что людей слишком много быть не должно, иначе они, вынужденно занятые друг другом, не могут быть созерцателями природы, - а это для гармоничного существования важно испытывать каждый день. В отличие, скажем, от многих мужчин (или газет?), Николай никогда не подсчитывал количество регулярных половых актов, необходимых для условного здоровья, и близость с женщиной, скорее, воспринимал как случайный подарок, а если был не подарок, а так, товар с негласной, но очевидной стоимостью - то он старался лишних усилий не предпринимать. Напротив, если сутки ему не удавалось побыть на улице в одиночестве - причем, чтобы в пределах видимости не наблюдалось других людей, - то он ощущал себя неуютно. Запахи снега, деревьев, солнца, земли, ливня, травы или хотя бы сырой петербургской стены, ни с кем не поделенные, только его, Николаевы, для него были не то, чтобы как сигарета - услада курильщика, но наполняли моменты, в которых он равнялся себе самому, а не какому-нибудь постороннему мнению. И, конечно, картинка - разнообразие небесного света, теней на земле, пронзительных в своей пустынности пейзажей.
  
  Он не думал еще, что в Т. - а уж в Сибири тем более - этого слишком много, не хватит, может, целой жизни на все, на бесконечную библиотеку с единственным автором, но его зацепило - то ли уже на вокзале, то ли немного позже - за широкой спиной извозчика; а когда Николай встретил здесь с лопатой в руках свой первый рассвет, - Сибирь, пусть явленная пока что в малом, стала ему родной, как если бы он сюда не приехал издалека, а родился посреди светлеющего двора в результате сгущения воздуха.
  
  Впрочем, возвращение в Петербург никуда не исчезло из его мысленных планов.
  
  
  
  102.
  
  Он стал жить, ожидая сигнала, случая обратиться к Кире: почти неделю не решался к ней заглянуть, ведь виделись всего-то однажды, и предлог "рассказать, как устроился" не казался ему достаточным, - вдруг она сказала из вежливости? Тем более, - где-то на третий день осознал Николай, - он не испытывал нужды рассказывать о себе, но, напротив, хотел расспросить: вдруг Кире удалось узнать насчет бабушкиного дома? У Николая не возникало сомнения, что Кире занятий хватает и без него; такие - состоявшиеся, независимые женщины - всегда бывали чем-то заняты, чем-то увлечены (хорошо, если не кем-то, особенно - если не кем-то живущим, иначе рушился идеал, ореол); а значит - требовалось выждать, когда созреет, ведь неприятно выслушивать благожелательные отмазки вроде: ой, а что же вы сами мне не напомнили, я так закрутилась, забыла совсем. Николай вообще не любил попадать в зависимость от других: приготовить еду, забежать в аптеку, узнать расписание кинотеатра - все сам, всегда сам, проще, чем ждать. От Киры, однако, он ожидал большего, чем одолжения, хотя вряд ли бы мог сформулировать, чего именно. А вот аптеку он посетил: каменный теремок вроде зимнего паркового павильона, но посреди плотного города и с высоким крыльцом. Внутри умопомрачительно пахло настоями. Стесняясь, Николай попросил чего-нибудь для добавления в чай. Аптекарь, похожий на большую серую белку или иного серьезного крупного грызуна, угадал в госте приезжего. Измерил взглядом Николая профессионально, сухо, и вручил темную склянку: "Думаю, вам подойдет". Чернильная надпись на ярлычке содержала два латинских, но не знакомых Николаю-филологу слова. Будь он ботаником, может, и раскусил бы, хотя принимать питье таинственное было, конечно же, интереснее. В своей каморке капал на язык - немного жгуче, потом на кусочек сахара. В доме булочника чай он не пил, поскольку восхитительной сдобе больше подходило кофе с молоком; а в буфете, при людях (он пристрастился ходить обедать в вокзальный буфет) - стеснялся даже достать добавку. Начавши разгребать снег по своему разумению, Николай вскоре - как только вышел из булочникова двора на улицу - привлек внимание других дворников. Те, немного суровые, заявлялись поодиночке, глядели на работу, давали советы. Ослушаться Николай не смел. На третье или четвертое утро очередной здоровый дворник сказал, что город решил доверить Николаю целый квартал, - и показал границы. У Николая дух захватило от радости: его признали, он необходим! Было немножко стыдно, что все равно он скоро уедет, и кому-то вновь придется решать проблему дополнительного работника.
  
  Итак, он вставал в темноте, наводил красоту на подсвеченных фонарями улицах, потом переходил во дворы (звуки метлы и лопаты служили многим ненавязчивым будильником), часов в десять его звали к завтраку, а затем наступал свободнейший день. Он решил исследовать город - вдруг екнет, когда увидит бабушкин дом? - да и потому, что бродить по улицам тут было хорошо и приятно. Не то, чтобы теплело, но погода стояла тихая, и на легком морозце Николай без шапки не мерз. В отличие от столицы, Т., с умелой расстановкой домов, сквозняками не славился, а о питерских ветрах здесь, в глубине континента, и речи не шло. Николай прошел туда и обратно всю главную улицу (пожалуй, длиннее Невского, и, пожалуй, тоже в двух частях); прогулялся вдоль Томи, где его поразило, что после нескольких приличных кварталов он забрел, практически, в деревню, - хотя недалеко, на холме, виднелась большая и вполне городская церковь; обнаружил с десяток парков, в которых шныряли бурундуки и белки... Свежего воздуха стало чересчур много, наступила пора обзаводиться знакомыми. Тем более - поймал себя Николай - вечерами он уже стал заглядывать в освещенные окна.
  
  
  
  103.
  
  (каждой совокупности отражений, которыми наполняет человека погода - сочетанию запаха, влажности, ветра, небесной расцветки; того, как шумят деревья и как они освещены, - следовало бы придумать отдельное имя)
  
  
  
  104.
  
  Камень, который всегда был теплым, Манев нашел на Кавказе. Много лет там шла война, и никакими переговорами унять ее не могли, но после падения в Сибири звезды число солдат стало падать тоже, при этом гибли они не в плену и не в битве, - просто теряли силу: до того, что не могли воевать. Когда Манев появился в горах, действовали уже не армии, не полки, а всего лишь небольшие отряды. Слишком мало полноценных, здоровых мужчин. Лет через сто Кавказ и вовсе грозил опустеть.
  
  Манев не раз натыкался на постоянно теплые камни и в своих путешествиях по Сибири. Кавказские, правда, были погорячее, топили снег. Выходило, что война России со своими соседями достигла стадии тихой и страшной расправы. Наверняка ничего нельзя было узнать. Разрасталась отвратительная мысль о предательстве, о том, что Сибирь незаслуженно стала территорией испытаний с роковыми последствиями. Звезда, конечно, была не звездой, а неожиданным космическим явлением, но космическим ли? Когда-то коалиция институтов, предтеча сибирской единственной космостанции, создала теорию незаметного, но сокрушительного оружия, которое уничтожало народы или, как минимум, умеряло их агрессивность, а также способность к воспроизводству под видом естественных, природных причин. Природа сама не дремала, губила людей, которые не хотели ей подчиняться, стремились устроить жизнь ей вопреки. Но были и люди, которые не любили, когда им перечат, учились действовать подобно стихиям: когда претензии бессмысленны и виноватых не найти. В любом случае, виноватые, если таковые имелись, давно уже умерли, а Манев совсем не рвался восстанавливать историческую справедливость. Достижение справедливости - дело не человеческих рассуждений, человеку свойствен лишь произвол под более или менее благородным предлогом, с большим или меньшим количеством мысленных построений и разговоров вокруг. Поэтому, хотя Манев после Кавказа остро ощутил себя преданным, он никогда не мог сказать точно, было ли предательство результатом человеческой глупости и амбиций, или исходило из иного, высшего источника, и на самом деле служило испытанием для Сибири, шансом через потери, тоску, пустоту и заброшенность обрести иную - и тоже высшую, не характерную для жизни земной - ипостась. Сложный замысел не поддавался обычному, пусть даже хорошо вышколенному уму, отчего Манев, впадая в отчаяние, костерил себя, русских, а то и весь белый свет. Отвергнутая миром Сибирь, какой бы прекрасной она ни казалась, пока на своем пути была настолько одинока, что грозила превратиться в ноль. Редкие преданные и восхищенные души с учетом ее возможностей и размеров в расчет не брались.
  
  По настоящему Манев вообще не верил ни в одну версию объяснения тех или иных событий, зато понимал, кому и когда какая версия выгодна. Он испытывал сильное искушение показать Николаю кавказский камень и объяснить происходящее в Сибири в крайне мстительном свете. Хотелось поглядеть, как станет трепыхаться петербургский гость, как примется защищать свою родину. Будь Манев ровесником Николаю, наверное, он так бы и поступил. Но теперь - придержал себя, наблюдая за этой большой бледной рыбой, которая плыла в другие сети.
  
  
  
  105.
  
  Ника тоже привлекла внимание Николая, но лишь потому, что была слишком серьезной девушкой, причем, в отличие от петербургских слишком серьезных девушек - непривычно здоровой и ясной. Идеально чистая кожа и взгляд, который мгновенно выхватывал нехорошие помыслы и был готов обвинить - дай только повод. Она влетела в квартиру Киры, словно заранее знала, что дверь не заперта. Николай как раз бубнил, что ему очень нравится в Т., Кира кивала рассеянно, он не услышал легких шагов. Дверь распахнулась, - он осекся, отступил, замолчал. Плечом к плечу с Кирой стояла с мороза румяная, светловолосая и сероглазая красавица.
  
  - Здрассте, - немного пренебрежительно бросила Ника, разглядывая смущенного гостя. Смущала не столько внезапность явления длинноногого чуда, сколько то, что при девочке-старшекласснице Кира невежливо держит его в прихожей.
  
  - Моя дочь Ника, - с явным удовольствием, но без улыбки представила Кира.
  
  И так было видно, что дочь - по росту, по стати, точеным чертам. Ника, конечно, нежнее; Кира - августовский сгущенный свет. Правда, цвет глаз не совпал. Николай подумал о том, где прячется Кирин муж, покосился на вешалку, никаких следов не нашел.
  
  - Николай, ваш новый дворник, - неуверенно пошутил он.
  
  - Я знаю, - бросила Ника, и бесцеремонно принялась что-то рассказывать матери. Николай застыл истуканом, следовало поговорить еще, да что уж там - хотелось поговорить еще, но лучше - решительно попрощаться. Он не мог перебить, оглядывал затененные стены, рельефное полотно темной входной двери, за матовым стеклом напротив - туманные контуры мебели. Кира наконец повернулась к нему (Ника выпрастывалась из полушубка). Другая женщина на ее месте непременно бы извинилась, Кира - не стала.
  
  - Простите, - сказал Николай, - Я, пожалуй, пойду.
  
  - До встречи, - Кира произнесла это так, как будто дружески коснулась руки. Николай развернулся и вышел, и только на лестнице ощутил себя окрыленным от этого обещания встречи. С ним все же хотят общаться, он просто зашел в неподходящее время. Спускался он, впрочем, медленно, чтобы не расплескать, а может быть - ждал, что его позовут.
  
  Стояла середина пасмурного дня. Снег под валенками скрипел, и, чтобы прочувствовать этот не заглушенный машинами скрип, Николай шел неторопливо. Ему и торопиться-то было некуда. Мимо прошествовал толстый голубь, сточная труба у дома обросла сосулечной бородой. Валенки Николаю подарил булочник. Здесь, в городе, где не использовали деньги, все было подарком: обеды, лесной чистый воздух, обещание Киры, Николаев утренний труд. Звонкий голос прозвучал за спиной:
  
  - Постойте!
  
  Он обернулся, остановился, неудобно встал полубоком. Ника - без шапки, в расстегнутом полушубке, белом свитере, брюках и сапогах - не бежала, но широко шагала, весело спешила к нему, высокая по-питерски девушка. Даже по-ленинградски, а не по-питерски, учитывая ее лишенный вычурностей стиль.
  
  - Вы нас извините, пожалуйста. Мы тут, в глуши, совсем не умеем себя вести.
  
  
  
  106.
  
  Кира увидела, как Ника внизу догнала Николая, поняла, что сейчас они пойдут вместе, поморщилась, отошла от окна в кабинете. Парень, конечно, хороший и девочку не испортит, но хорош ли такой нерешительный в качестве друга? Ника рассказала, что в школе две старшеклассницы подрались, а когда их разняли, одна впала в такую истерику, что пришлось вызвать врача. Кира предпочла бы, чтобы дочь еще долго оставалась в стороне от подобных переживаний, - а в том, что эти переживания имели источник любовного свойства, она не сомневалась. Так сложно обрести честные, ровные отношения, особенно в юности. Лучше оставаться одной, во внутренней крепости, наполнять ее чудесами, превращась из девицы не в женщину, но в зрелого ангела.
  
  С усмешкой Кира примерила Николая к себе. Воспитанная холодной Москвой, она вынесла оттуда обязанность не навязываться, не придираться, не ставить условий, - пусть человек сам поступает так, как велит ему сердце. А чужие сердца, похоже, лениво дремали, - во всяком случае, рядом с Кирой. В конце концов, от очередных возможных - и понятно, каких - отношений становилось противно; Кира застревала на пороге и ограничивалась обменом любезностями. Первое, от чего ей стало тепло, пришло уже на пути в Сибирь, но закончилось снова выброшенностью в пустоту. Кира знала, что она, взрослая, уже основательно попорчена, и вряд ли сможет иначе. Вокруг, в Т. бывало по-всякому, но обманывали, по крайней мере, тут тихо и оправдывались не принципиальной дозволенностью себе-любимому разнообразных похождений, а обреченностью, неизбывной грустью, от которой порой хотелось отвлечься с помощью недолгой связи. Впрочем, если кто-то искал новые отношения постоянно, то он жил один. Другие налево чаще смотрели, чем хаживали, мучили друг друга сложными разговорами, но оставались вместе, поскольку знали: даже сначала - все будет то же самое, от червоточины не избавишься. Везло иным - увлеченным собственным делом больше, чем извивами больной и недолюбленной души. Например, в большом доме Петра Михайловича Кира погружалась в атмосферу негромкого счастья, точно вызванного из глубины русской провинциальной истории: все эти вазочки, цветочки, пироги, светлые краски и сад. Даже сорокалетняя одинокая Ольга Петровна выглядела вполне довольной судьбой, а влюблялась, кажется, только в книги.
  
  
  
  107.
  
  - Ника, как твоя фамилия? - дней через десять спросит Николай.
  
  - Боженова. Но это мамина фамилия.
  
  - А папа?
  
  - Папа не имеет значения!
  
  На миг Николаю почудилось, будто он чем-то обидел Нику, но кто же знал, что у школьницы тоже есть области, в которые вторгаться нельзя?.. Скабрезность мысленного (и двусмысленного) оправдания его рассмешила. В отличие от матери, Ника не вызывала желания действовать с осторожностью, но заодно и вообще не вызывала особых желаний. Она сама предлагала себя Николаю в качестве экскурсовода, а он думал, что ей просто нечего делать и даже трудно отыскать повод прогуливать школу. Возможно, ей скучно в маленьком городе каждый день видеть все те же лица. Николая повторяемость дней и лиц не смущала, но чем дальше - тем больше он беспокоился из-за собственного преимущественного бездействия. Не обуза ли он для булочника? Где-то ждал его бабушкин дом. На другом конце света маячил Петербург с родной библиотекой, но он теперь выглядел сказочно-ненастоящим, как когда-то Сибирь. Николая качало на волнах размеренной жизни Т. , и эта размеренность была какой-то более чистой, более ровной, чем в прошлом, где вечно спотыкался то о нехватку денег, то об отсутствие электричества, то о собственный страх из-за подозрительной компании во дворе.
  
  Ника сводила уже Николая к заледеневшему Белому озеру, провела по тайной - сам никогда бы туда не вышел - улочке с резными деревянными домами, чей возраст насчитывал двести лет; издалека показала Обитель. Встречались они исключительно в светлое время суток, с приближением сумерек девушка впадала в необъяснимое беспокойство и каждый раз под каким-то предлогом прощалась. Позже стала уходить и вовсе без предлога. Николаю так было проще, - ведь в сумерках прогулки обретали романтический оттенок, совсем не нужный в общении с Никой. Ему и днем бывало неловко гулять с девицей моложе на десять лет. Пожилые петербургские донжуаны на его месте только бы радовались, но он-то никогда себе не ставил цели кого-нибудь соблазнить. Скорее, выбирали его, а не он. И выбирали-то потому, что удобный: внимательно слушает, ничего не требует, готов всегда принять гостью, позволить переночевать. Николай сейчас был бы не прочь познакомиться с не слишком обременительными ровесницами. Но вдруг на краю сознания дрогнуло и неожиданно переместилось в центр: а что тогда о нем подумает Кира?..
  
  
  
  108.
  
  А Кира действительно думала о Николае. При этом в мыслях его образ совершенствовался, наливался силой, в том числе и духовной, приобретал несвойственную ему статность, - этакий богатырь из русских былин. Кира прерывала себя и заставляла признать: она познакомилась всего лишь с рыхлым безынициативным интеллигентом, и хорошо, что удалось его устроить в дворники, но, может, как раз физическая работа несколько его улучшит? Николай много ел и рано ложился спать, вот об этом Кира не думала, даже не подозревала, зато вполне представляла его с лопатой, красивые отчетливые движения. Вот ведь живет человек! Приехал издалека, все бросил, остался по собственному желанию. Потом так же может уйти на восток, тогда как у Киры все дальние путешествия давно ограничиваются фантазиями. И разве внутренние странствия оправдывают ее неподвижность? Ее собственное бегство в Сибирь, конечно, не в счет, - он ведь ни от кого не бежал. Оне не преминула обсудить Николая с Маневым; тот высказывался скептически, а Кира поспешила приписать скепсис ревности, но не вслух, тем более, что чувствовала: Манев прав, а она, вместо того, чтобы думать действительно о Николае, думает о некоем замаскированном идеале себя. Заходила Ника, задумчиво грызла печенье; Кира знала - они встречаются. Но, конечно, там не могло зайти далеко.
  
  Однажды Кира оторвалась от тетрадок, фантазий и дум, и сама пошла погулять. Было уже темно, тихо. Она вспомнила, что, когда приехала в Т., то зимними вечерами часто ощущала себя здесь как в лесу. Но даже в лес приезжают машины, а Т., наверное, заповедник. Изредка встретишь одинокого человека, застывшего на парковой тропе, чем-то похожего на маленькое дерево. И обходишь подальше, чтобы ничего не нарушить... Навстречу Кире уверенно вывернула большая фигура.
  
  - Кира Александровна! Добрый вечер!
  
  "Тише, тише", - хотелось ответить ей Николаю, но она только поморщилась и огляделась: нет, поблизости в роще больше не было никого. А ему, наоборот, вдруг захотелось взять ее за руки.
  
  
  
  109.
  
  Этим вечером (как раз в начавшихся сумерках, когда от него убежала Ника) Николай неожиданно для себя забрел в университет. В большом белом корпусе горели три высоченных окна. Сперва Николай постоял перед зданием, рассматривая детали - все так строго, возвышенно. Матово-серым клинком в небо втыкался шпиль. "Видали мы шпили и помощнее", - похвалился Николай перед невидимым собеседником, но те-то были привычны, открыточны, хотя по-прежнему прекрасны на рассвете, в отсутствие людей. К этому слово "прекрасный" не подходило, но именно он с хмурыми тучами вел диалог, пробовал их на прочность. Николай тяжело вздохнул и толкнул правую дверь.
  
  Его встретили лестницы, лепка под потолком, колонны, хрустальные запыленные люстры. Тут света было чуть-чуть, а яркие окна повыше, вероятно, свидетельствовали о каком-то собрании. Николай скоро нашел, точнее, пошел на гулкие голоса, немного задержавшись у витражей. Там - красные, синие - гуляли звери в волшебном лесу. Николай немного надеялся встретить Киру. В просторном зале кругом стояли столы, сидели люди. Кое-кто посмотрел на входящего, но тут же потерял интерес, предпочитая внимать докладчику. Николай решил, что можно остаться. В университетах (библиотеках, поэтических кружках) он гораздо меньше стеснялся, чем с женщинами. Неторопливо расстегнул куртку, размотал шарф, подтянул ближайший стул и уселся за стол. Тут было хорошо, светло, чисто; люди серьезные, умные. Николаю пододвинули листок. Он удивился, что не распечатку, но вспомнил, что в Т. техники почти нет. Газета, впрочем, в городе выходила; а вот попадавшиеся Николаю книги выглядели весьма старыми и были, в основном, классикой, изданной к западу от Урала.
  
  На листке крупным, ровным, но не лишенным изящества почерком расписывался план докладов вольного гуманитарного семинара. Названия Николая восхитили, хотя он сразу не понял, чем. Это стояло далеко от известной ему науки, и больше напоминало студенческие изыскания, чем увлечения настоящих ученых (а ведь кругом сидели мужчины и женщины взрослые, местами даже пожилые, - среди нескольких десятков Николай отметил разве что пару юных лиц), но выглядело захватывающе интересным. Особенно Николаю запомнились темы "Символика звезды и ее отражение в картине мира сибирского крестьянина", "Табуирование Сибири как смерти: опыт мировой культуры", "Эсхатологический миф о звезде. Возникновение новой религии или трансформация христианства?". Слово "звезда" встречалось часто, Николай не понимал, о чем речь. Возможно ее просто выдумали, а семинар был сложной игрой вокруг. И что такое сибирский крестьянин? От Ники Николай слышал, что университет в Т. работает, готовит исследователей, специалистов, без которых невозможно поддерживать цивилизованный строй жизни в городе. Эти доклады вроде бы не имели практической ценности, но Николай из собственного обучения вынес, что культура как раз и основана на таком витании в облаках. Как же прекрасно, что в Сибири подобное сохранилось! И преобразилось... Николай прислушался к докладчику, заглядывая снова в список и сопоставляя тему с числом.
  
  Мужчина Николаева возраста, довольно субтильный, повествовал о возможности формирования искусства в Сибири и делал неутешительные выводы. "Мы наблюдаем расцвет ремесел, - говорил он, - чей смысл заключается не только в обеспечении сибиряков всем необходимым. Типичный сибирский ремесленник путем создания новой вещи стремится к идеальной форме, которая должна не просто соответствовать содержанию, то есть прикладному значению, но и напоминать владельцу о его особенной судьбе. Поэтому мы почти не встречаем одинаковых вещей, но одновременно почти не встречаем вещей, предназначенных для излишнего украшения, и тем более - не находим в предметах того, что выражало бы личность автора, его собственные страдания и опыт. Согласитесь, на фоне переживаний самой Сибири страдания и опыт отдельного человека почти ничего не стоят. А искусство все-таки несет мощный отпечаток авторской индивидуальности, если не говорить о религиозном искусстве, но это - отдельный вопрос, которого я в своем докладе не коснусь. Что касается напоминания об особенной судьбе, то здесь тоже речь не идет о каких-то индивидуальных переживаниях. Вопрос опыта относится к частному прошлому, вопрос судьбы - к нашему общему будущему. Наши разговоры здесь - это то же самое ремесло. Наши личности, какими они примечательными бы ни были, - это неважно. Укажу, например, на тот факт, что в план семинара мы никогда не вносим имена докладчиков (тут Николай опять обратился к плану, и действительно, никаких имен, фамилий, даже инициалов не нашел). Это не значит, что личность растворяется в общей массе, тем более, что в Сибири говорить о какой-то человеческой массе смешно (раздалось несколько невеселых смешков) - ни сейчас, ни даже в прошлом. Сибирь вообще никогда не тяготела к чему-либо массовому. Но форма, функциональность наших вещей - это напоминание о том, что с нами может быть. С каждым из нас. Я имею в виду, что каждому предстоит пройти этот путь в одиночку, а не толпой в комфортных, туристических условиях. Взять хотя бы одежду - мы ее носим в городе, но она вполне удобна для того, чтобы долго находиться в лесу. И это самый простой, бытовой уровень. Если взять нечто более сложное - например, работу художника - то человек, опять же, воспроизводит не собственное прочтение действительности, но некую возможность для зрителя. Образцов абстрактного искусства в Сибири теперь не найти. Два живописных жанра, которые украшают наши жилища - это портрет и пейзаж. Наши предки смотрят на нас, как бы рассказывая о том, что нас ожидает. Что касается пейзажной живописи, то она, ее краски и свет, стараются напомнить нам о звезде (этим словом он словно хлестнул Николая). Те, кто бывает за городом в солнечную погоду, понимает, о чем я говорю. Но даже такую, проникновенную живопись вряд ли можно назвать искусством, как сложно назвать полноценным искусством иконопись. Возможно, в Сибири когда-нибудь сформируется институт, который канонизирует правила художественного ремесла. Что касается литературы, то в Сибири, конечно, невозможен роман, но, вероятно, возможен эпос".
  
  Николай сидел ошеломленный. Почему-то вспомнилось пересечение границы. Тем временем докладчик обещал взять летом желающих в поход по сбору фольклора. Николай представил себя в такой группе, вообразил почему-то страшные сказки, от которых ночью как следует не заснуть. Доклад был завершен, аудитория задавала вопросы, Николай не вслушивался - не мог. Потом наступила пауза, и другой человек - вероятно, ведущий, похожий на молодого профессора, который в юности был разбойником (тоже, кстати, сказочный персонаж), спросил, есть ли вопросы еще. Присутствующие молчали. Тогда Николай поднялся - все обернулись к нему - и произнес:
  
  - Я прошу меня извинить за безграмотность как нездешнего - вероятно, в России наука существенно отличается от сибирской... Но что такое звезда?
  
  Все продолжали молчать, но уже так, как будто Николай устроил нечто неприличное. Он испугался, замялся, добавил:
  
  - В контексте вашего семинара, разумеется; я не имел в виду небесное тело или какой-то известный символ...
  
  Взгляды заставили его окончательно стушеваться и сесть. Ведущий объявил дату, время и тему следующей встречи. Люди зашевелились, принялись одеваться и расходиться. На Николая больше не обращали внимания, и только один старичок посмотрел на него так, точно хотел сочувственно погладить по голове - недоразвитого бедного мальчика. Раскрасневшийся Николай предпочел замереть, слиться со стулом - до тех пор, пока профессор-разбойник не попросил его выйти: пора было запирать зал. Николай еще раз извинился и вышел. Манев решил не прощаться и, вопреки своему объяснению, выключив свет, закрыл дверь изнутри.
  
  
  
  110.
  
  От света фонарей на главной аллее рощи в темном зале поблескивали столы. Манев снял свитер, расстегнул рубашку, разулся и уселся на стол, скрестив ноги. Отчасти его взгляд шел в окно, отчасти - упирался в черный угол. Маневу нравилось оставаться одному в университете (сторож не в счет), тем более, это место провоцировало интересные состояния.
  
  Привычно он отмахнулся от ярких образов и кровожадных мыслей, - когда сознание не ставило перед собой определенной задачи, ему часто грезились джунгли, а следом - жизнь какого-то относительно светлокожего племени, где люди были наполовину звери, и, в зависимости от того, каким зверем кто оборачивался, они пожирали друг друга. Он удовлетворенно понимал, что такие джунгли, наполненные смуглыми полулюдьми, могли находиться отнюдь не в Африке, но где-то на юго-востоке Сибири, на берегах большой мутной реки. Однако его привлекало не это. Дыхание стало глубоким и очень медленным, пространство внутреннего взора очистилось и наполнилось тьмой. Здесь, как всегда, Манев ощутил себя выброшенным наружу, в истинный мир. Собственно, мира там не было - сплошная тьма, пустота. Когда Манев здесь очутился впервые, он испугался, - ведь слишком многое связывало его в привычной реальности, слишком многие были дороги, даже если они об этом не знали - Манев всегда был сдержан в выражении чувств. Теперь же он с удовольствием отмечал, что он почти ни по чему, ни по кому не тоскует. А это значило, что когда он умрет и вступит во тьму безвозвратно, - он будет свободен.
  
  
  
  111.
  
  Маневу самому довелось поработать сторожем - в дрянном российском городишке недалеко от Москвы. Прельстила возможность охранять в одиночку ночью небольшой институт. Сравнения с ночным университетом в Т. тут быть не могло, но ведь и Манев был тогда помоложе, с более сильным интересом к людям, даже какой-то надеждой на них, за неимением лучшего. Он мечтал вывозить в Сибирь молодых, незаурядных и сильных - не то, чтобы по их собственной воле, а так: усыпить, отправить, оставить на заснеженном холме с небольшим запасом еды и огня. Эта мечта его, как и другие ограниченные вполне земными желаниями вскоре осуществилась.
  
  Дрянной характер городка выражался в тотальном стремлении подражать столице - вещами, плакатами, модами, образом жизни, где ценнее конторской карьеры мог быть только список побед на любовном фронте, одинаково для женщин и мужчин, ищущих остроты ощущений и знающих только единственный способ ее достичь - через новую связь, причем с человеком любого пола, обставленную специальной манерой наряжаться на входе и готовностью списать все на пьяный угар на выходе, дабы не возвращаться, не отвечать на звонки. Те, кому с возрастом не хватало здоровья, уходили в тень, их как бы не существовало; миром правили ровесники тогдашнего Манева, а то и помладше, - для них понятие мало-мальски примечательной личности исчерпывалось способностями много выдумать - в рамках текущей должности, - много выпить и много кого второпях отыметь, попутно жалуясь на душевные муки из-за убожества российской провинциальной жизни. Иным удавалось на пике своей популярности уехать в Москву или даже на Запад, что служило примером оставшимся, которые бегство воспринимали в качестве достижения. Городишко хирел, беглецы оставляли за спиной мертвеца. Временами он был приятен, особенно осенью, когда дождями смывало пыль. Манев чувствовал: чем больше людей уедет в погоне за нереальной в провинции суммой зарплаты, которая в столице позволит кое-как снимать квартиру и брать каждое утро такси, изредка себя баловать забугорным сыром, - тем лучше станет городской дух, тем меньше возникнет желания портить здешнюю жизнь иллюзией скорости, яркости, разнообразия и богатства. Но шума и мельтешения не убавлялось; так что по утрам Манев плотно закрывал окна и укладывался спать. Вечером немногочисленные фонари делали город местами нарядным. Манев шел пешком на работу и высматривал, кого бы ему подцепить в собеседники: положение единственного сторожа позволяло водить в институт гостей.
  
  Постепенно выделилось трое: фотограф, студентка психологического факультета и музыкант. Они выбивались из общего ряда на улице, так что Маневу легко оказалось найти их в другой, третий раз, а затем с каждым завязать разговор и всех перезнакомить. Эти стремились не в Москву, но в Европу, Амстердам, Лондон, пытались соответствующим образом одеваться, курить и творить. Хотелось - свою галерею, клуб, фестиваль. Денег катастрофически не хватало даже на жизнь; всех, кроме фотографа, кормили родители. Манев подозревал, что ему не составит труда отловить еще сотню-другую подобных, какой масштаб, целый поезд! Но он не мог привлекать внимания. Вчетвером сохранить тайну проще. Он рассказал, будто в Сибири есть нечто среднее между учебным заведением и монастырем, где люди незаурядные (вроде вас) могли получить особенное образование и даже (об этом в подробностях я говорить не буду) развить особенные способности (а в том, что вы обладаете ими - сомнений нет). Каждый из трех, конечно, много лет лелеял надежду, что когда-нибудь некто хитромудрый придет, и подобным образом - соблазнит. С другой, западной стороны светился слабый призрак славы, богатой и насыщенной жизни. Но почему бы не провести за Уралом каникулы? Фотограф пригнал расхлябанную машину, через несколько дней ее пришлось отдать пограничникам. На границе, оправдываясь срочными делами, остался и Манев, препоручив знакомых своему человеку. Еще несколько дней они тряслись на телеге, ночевали в небольших деревнях, однажды - у лесника; роскошные пейзажи, воздух завораживали... но не хватало результата. В конце концов они достигли не монастыря, а всего лишь хутора, и Маневский человек покинул их вместе с телегой и лошадью. Что-то узнать - не получилось, хуторские упорно говорили про городской университет обычного типа (который летом, естественно, не работал); и самое страшное - ни на чем отсюда уехать было нельзя! Сибирь не знала автобусов, самолетов; единственный поезд ходил чересчур далеко, чтобы до станции добраться пешком; тем более - опыт длительных пеших походов у музыканта, фотографа и студентки психологического факультета отсутствовал напрочь. С лошадьми они не умели управляться тем более. Хуторские их накормили, выделили место для сна, а на третий день объяснили, что нужно или работать, или же идти на все четыре стороны. Психологическая студентка даже заболела от горя. За ней спокойно ухаживали; она выздоровела как раз к поспевшей картошке. Манев побывал там через лет через пять, своих обманутых знакомых не застал, но веселых рассказов наслушался. Он, правда, не был удовлетворен. Ему казалось, Сибирь способна вылепить из человека с творческими амбициями нечто необыкновенно-грандиозное - странствующего певца-былинника, что ли, или великого архитектора, способного придумать новый, чисто сибирский город. Вышло все проще. Фотограф ушел с людьми из какой-то религиозной общины, подобно родителям Манева. Музыкант пропал без вести - возможно, вернулся в Россию, но, скорее, просто погиб, слишком уж выглядел неприспособленным к самостоятельным путешествиям. Однажды утром его на хуторе не оказалось - приблизительно через год после жизни в работниках. Толку от него и тут было мало. Лучше всего сложилось у психологини. Она выбралась, поселилась неподалеку от Т. и выучилась вышиванию. Дважды в год привозила в город рубашки, скатерти, полотенца. Никто на ней не женился, но она, кажется, была счастлива.
  
  
  
  112.
  
  Уже нежданное появление Киры сразу стерло недавний Николаев конфуз, - тем более, Кира об этом не знала. Он обрадовался, пошел навстречу, а когда она выставила что-то вроде невидимой стенки - умилился Кириной хрупкости: она нуждается в защите, но вынуждена защищать себя сама. Несомненно, ей от мужчин доставалось, взять хотя бы отца ее дочери, иначе - улыбалась бы чаще. Николай не желал ей зла, и если бы их близость в перспективе причинила ей боль, он бы лучше раньше ушел, как это ни мучительно. Он вдруг понял, что Кира заняла в его нынешней жизни важное место. Она была первой, к кому хотелось идти с вопросами, - но он не мог быть уверен в ее ответном желании. Нет, не вопросы, она ему ничего не должна! Но он хотел бы сам сделать ей что-то хорошее. К сожалению, он не знал, где в зимнем Т. берут цветы...
  
  Николай никогда особо за женщинами не ухаживал, и букеты (предпочитал взять у бабушек - незатейливый, но по возможности пышный) дарил на экзаменах или на дни рождения - тем, кого в общем-то не любил, но относился не без симпатии. Нельзя сказать, чтобы Николай вообще кого-нибудь остро, страстно любил. Некоторые кратковременные романы доставляли ему страдания - внезапной недоступностью бывшей подруги или непонятными ему требованиями подруги нынешней. Он сходился легко и легко отпускал, несмотря на мучения; он знал, что женщину нельзя брать насильно и что удерживать ее бессмысленно: уговоры остаться гораздо больше чреваты будущими неприятностями (если останется), чем одиночество. Все-таки, когда страдает один человек, это намного лучше, чем если страдают два или три. Ему было жаль объятий, тепла, трогательного раскрытия женского тела под ним (когда еще подвернется случай?), но он не стремился бороться за какие-то отношения, или хотя бы - эти отношения укреплять. Ребенком он считал должным жениться; с первой же женщиной, с первой, пожалуй, потерей - эта надуманная необходимость исчезла.
  
  Он был из тех мужчин, что предлагают погулять, в том числе под дождем и под снегом, с целью поговорить, а когда разговор доходил до поцелуев - робко приглашал себе в гости: погреться и якобы выпить кофе. Николая воспринимали как друга, с которым иногда можно позволить большее. Бывало, замужние дамы брали его ненадолго в любовники. С годами он привык к такому небрежному обращению и считал, что женщины, тонкие существа, небрежностью прикрывают свой страх. Он научился чувствовать, когда с ним собираются расстаться и уходил немного раньше. Его не пугали долгие периоды одиночества, зимний пустынный берег залива. Но в однообразии чего-то ему не хватало - смутно; он не знал, чего именно.
  
  Сибирь наполнила его ожиданием и предчувствием, на берег стали набегать какие-то волны, и особенно сильная - когда в роще, после нескольких незначительных фраз, Кира позвала его к себе на собрание.
  
  - В четверг, начинается в семь. Будут разные люди, так вы лучше узнаете город.
  
  Но Николай, конечно, больше хотел узнать Киру.
  
  
  
  113.
  
  С этого дня он, даже гуляя с Никой, мысленно гулял с Кирой, иногда - как бы случайно - касаясь ее руки. Он подозревал, что с точки зрения опытных, взрослых людей все это смешно, но когда двоих сводит не сознательное желание близости, а просто необязательный личностный интерес, то ничего иного не остается. Выслеживать, ждать, изобретать целомудренный повод для встречи. Он не верил, что Кира могла бы стать его женщиной, он в будущем видел себя одиноким, но, наверное, Кира могла стать ему другом? Николай и в дружбе не слишком был искушен. Не имея привычки к излишествам вроде длительных возлияний, он был заранее исключен из множества высоконапряженных ситуаций, которые служили основой для дружбы его ровесников; а из возраста дружбы юношеской, на основе прочитанных книг, он давно уже вышел. Порой ему жаловались на жизнь, но сам-то он пожаловаться не мог, а значит - не мог прикипеть к кому-нибудь благодарным сердцем.
  
  Кира почему-то выглядела человеком, кому Николай мог рассказать про свою жизнь все - о всех странностях и несуразностях, о неудавшейся дружбе, о несбывшейся любви, о том, что в Петербурге он несколько лет каждый будний день ест на обед пирожки (и никто об этом не знал! Ведь Николай старался не ходить в одну булочную больше месяца подряд, а потом нередко булочные закрывались, или менялись продавщицы); о том, как очутившись во дворе один, он готов подолгу стоять, разглядывая квадрат неба с быстрыми облаками, и так далее, и так далее, мало ли что. У Киры даже, пожалуй, можно было спросить совета - что ему делать дальше. Допустим, он найдет бабушкин дом, - и надо ли ему тогда поселиться здесь, и неужели ему надо работать дворником до тех пор, покуда хватает сил? Если бы ты сказала, Кира, я бы работал дворником вечно. Кира брала в ладони его голову, Кира убаюкивала его, но Кира ли это была? Такой она являлась перед сном, на границе сна; Николай, разумеется, понимал, что к настоящей Кире теплая женщина у его постели отношения не имеет; ему просто было приятно - в Петербурге никто не грезился ему столь отчетливо. Днем и вечером на прогулках невидимая остальным Кира казалась более отстраненной. Николай выходил из дома будто бы на свидание, не зная при этом, где именно они встретятся; она или нагоняла его и шла рядом, или ждала под деревом. С нею маленький Т. становился, фактически, бесконечным; одни и те же маршруты Николая вовсе не утомляли, наоборот, он каждый день замечал нечто новое в одних и тех же местах. Его интересовала форма сугробов (как с утра поработали соседские дворники), оттенки неба; все живое вокруг - собаки, синицы, голуби, тополя, березы; иногда он принимался считать встречных детей или, скажем, людей без шапки. Что до Киры, то она ощущалась лучше всего на холмах, а однажды, стоя над крутым - почти обрыв - склоном, Николаю удалось ее приобнять. Так они вместе долго глядели на город, пока совсем не стемнело.
  
  Ника существовала на другом плане, светлый и легкий спутник. Она втолковывала новоявленному товарищу про Т. - что где находится, как просто устроен город и как следует себя вести с горожанами, чтобы не приняли за врага; немного рассказывала про остальную Сибирь, про странствия своих сверстников (она тоже подумывала после школы отправиться в дальний путь - хотя бы до конца лета); изредка интересовалась Россией, но больше из вежливости. Она любила свою восточную родину и не собиралась ее покидать. Николай даже не заподозрил, что Ника родилась в Рязани. В последние дни ее монологи, правда, почти иссякли; она, похоже, думала о своем, была чем-то встревожена. Вникать Николай не стремился. Откуда-то Ника узнала о приглашении Киры и накануне даты собрания сводила на иное, обставленное весьма таинственным образом. Как объяснил себе Николай, группа молодых людей там занималась чем-то вроде медитации, но в довольно мрачном варианте: потом при свечах обсуждали увиденное, и оказалось, что одним мерещились подвалы, лабиринты, другим - непролазные чащи, третьим - холодные прикосновения. Складывалось впечатление, что молодежь зачем-то уже готовится к смерти. Сборищем руководил изможденный, но довольно красивый юноша, напомнивший Николаю священника одной подпольной петербургской церкви. Гораздо больше понравилось здание, где проходила встреча: длинное, в два этажа, с двойной колоннадой, оно смотрело на заледеневшую реку и лес, куда опустилось солнце. "Здесь были купеческие склады, а позже - библиотека", - небрежно сообщила Ника. Николай напомнил себе, что когда-нибудь надо спросить, существуют ли в Т. библиотеки сейчас.
  
  В эту ночь Кира ему не явилась, и вообще спал он нервно, нехорошо - впервые коснувшись темной стороны Т., и очень надеясь, что темная сторона ограничена компанией странных невеселых студентов с примесью нескольких школьниц. Потом, еще до рассвета, вдруг просветлело, он бодро встал, рьяно принялся за работу, а в начале девятого, когда рассеялись сумерки, очутился под окнами Киры.
  
  - Кира Александровна! - закричал он. - Кира Александровна! Доброе утро!
  
  Она возникла за стеклом, белый прекрасный призрак (он больше никогда ее не видел в белом), и в машинальном приветствии слабо повела рукой.
  
  
  
  114.
  
  К вечеру он устал от Киры - от необходимости ей возвышенно соответствовать, вести себя как примерный доброжелательный ученик. Обычно одинокие женщины ее возраста довольно скоро проявляли истерическую слабость, готовность отдаться любому мало-мальски приличному мужчине, дабы кое-как утвердиться в своей уже утекающей женственности. Кира же вела себя так, точно ей на мужчин наплевать, но при этом в направлении Николая (или ему мерещилось?) источала флюиды: да, мы могли бы вступить в любовную связь, мы свободные люди и можем себе позволить, но стоит ли? Позже это выматывало при каждой их встрече. Николай сразу решил, что если Кира попросит после собрания задержаться, то он откажется. Не довелось.
  
  У него не получалось относиться к ней ровно. Тем не менее, он держался нейтральным, только из вежливости заинтересованным гостем, когда пришел в назначенный час. Люди уже собрались. Гостиная своими размерами вызывала в памяти старые питерские квартиры, барские, когда-то поделенные на коммуналки, а ныне вновь собираемые в одно владение. Обновленные, глянцевые Николай видел только в журналах, зато разгороженные древней мебелью комнаты, где по разные стороны ширм и шкафов обитала одна, в несколько поколений семья, посещал много раз. Вещей там накапливалось гораздо больше, чем требовалось живущим, как если бы квартиры и предназначались для вещей, а не для людей. Здесь обстановка была скудна, но, похоже, тоже старше хозяйки. Пять гостей разместились на диване и креслах; для остальных принесли потертые венские стулья. Один молодой человек по-турецки сидел на ковре. Синело и отсвечивало окно, являя взору призрачную люстру. Ее реальный двойник горел не особенно ярко - тремя маломощными лампами. В компании, кроме Киры, были еще две женщины, средних лет.
  
  - Николай Князев, - представился Николай собравшимся, когда хозяйка обратила на него внимание гостей.
  
  Ему предложили стул и пару незначительных вопросов, а после вернулись к чаю и своему разговору. В чае были какие-то травы. Можно даже сказать, он весь состоял из трав, лишенный собственно чая. Особенно Николая порадовало домашнее печенье с изюмом, которое - вот удача! - не рассыпалось в руках, но таяло во рту. Раньше он предпочитал пирожки лишь потому, что на людях с ними можно управиться аккуратнее. Насытившись, Николай принялся изучать компанию. Наконец он узнал ведущего давешнего семинара в университете - тот сидел у стены, в стороне от общего круга, и в основном молчал. Остальные разговаривали то ли о ярмарке, то ли о лотерее, периодически обращаясь к теме времяпрепровождения молодежи, - похоже, ярмарка или лотерея имела воспитательное значение. Почти все гости были старше Николая, но его удивляла их серьезная увлеченность общественными делами. Как будто в результате милой вечерней беседы что-то в городе могло измениться! Он, конечно, ничего не смыслил в сибирской жизни, но есть же какие-то закономерности существования современного общества, и, согласно этим закономерностям в представлении Николая, никакие приятные интеллигентные люди, вроде тех, что сейчас его окружали, не обладали властью что-то реально менять. Отдельный человек или даже группа людей вообще не имеет никакой власти. Все прекрасные планы, рожденные отдельной душой, в реальности терпят крах. А значит, не стоило и стараться. То ли дело изысканные рассуждения об отвлеченных вещах! Задумавшись, Николай покачал головой и промычал нечто вроде "нет, не получится".
  
  - Простите, - ткнула его в плечо завитая упитанная блондинка лет сорока пяти (кажется, ее звали Ольга Петровна), - Вы считаете, вашим ровесникам будет неинтересно соревноваться друг с другом?
  
  Николай немного опешил, - он вовсе не планировал выступать, но Кира смотрела на него с любопытством и даже как бы приободряя.
  
  - Не могу сказать за себя, я здесь новичок, но, мне кажется, ваша идея привлечет только людей заурядных, которым и так нечем заняться, - а самые умные и талантливые останутся в стороне. Поверьте, их жизнь уже заполнена событиями и ощущениями, мельчайшими, может быть, на ваш взгляд, незаметными, но для них это важно. Они, скорее всего, презирают любое соревнование; им отвратительно, когда их пытаются воспринимать как некую общность, которая требует окультуривания, то есть, как вы называете, воспитания. Человек - даже не в моем возрасте, а уже лет в восемнадцать - вполне способен сам организовать свою жизнь. Не надо ему в этом мешать. Не надо его никуда призывать. Это все плохо кончается, вы же знакомы с историей.
  
  - А если молодой человек хочет покончить с собой - ему тоже не надо в этом мешать? - раздался чей-то ехидный голос.
  
  - Это, как я понимаю, абстрактный вопрос, - Николай демонстративно передернулся, - Но если бы в городе действительно стояла такая проблема - угрозы массовых самоубийств, - то вряд ли она бы решалась с помощью поверхностных развлечений. Бессмысленно создавать искусственные ситуации. Т. - очень красивый и тихий город. Я уверен, что одинокие прогулки по улицам дают человеку намного больше, чем сборища. Одно дело, если юноша или девушка будут видеть поблизости тех, на кого они с возрастом захотят быть похожи. Захотят самостоятельно, понимаете? Захотят подобного будущего. И совсем другое - когда вы им предлагаете нечто искусственное в надежде спрятать отсутствие перспективы.
  
  - Так что же, - настаивал голос, - пускай тогда погибают?
  
  Николай не решался посмотреть в его сторону. К тому же требовалось сосредоточиться на собственном ответе, дабы не сесть в лужу на глазах этих все-таки симпатичных сибиряков, которые вроде бы устраивали ему экзамен.
  
  - Если вы гипотетическому самоубийце чужой человек, то в любом случае, вы ему только поможете умереть. Потому что ваши неуклюжие действия только укрепят его во мнении, что жить не стоит.
  
  "Мальчики, не ссорьтесь", - со смешком подумала Кира, но сохранила непроницаемое лицо.
  
  - Николай, вы утверждаете, что одинокие прогулки дают человеку гораздо больше, чем сборища, - бархатно произнес Манев в поддержку Николаева неопознанного оппонента, - Так что же вы здесь тогда делаете?
  
  - Извольте, - насупился Николай. - Я могу уйти.
  
  - Дмитрий Сергеевич! - возмутилась Кира, но как-то играно. Кто-то пошел еще раз поставить чайник, все скомкалось. Николая охватило чувство, будто он кого-то оскорбил, но он так и не понял, кого. Пробормотав, что ему завтра рано вставать (совершенная правда), он боком выбрался в прихожую, а затем и на лестницу. Его исчезновения, кажется, никто не заметил. Он мог бы так же незаметно вернуться, и мысленно сделал это - тогда, когда Кира осталась одна.
  
  
  
  115.
  
  В мокрый и серый день - оттепель - Николай нашел большую библиотеку сам. Она, без вывески, обнаружилась неподалеку от университета: высокое хмурое здание с полосками узких, поперек фасада окон. Скорее не библиотека, а книгохранилище. Но дверь была отперта, а сторожей не видно. Резная (листья, виньетки) деревянная дверь в полтора Николаевых роста как-то не соответствовала скудному убранству дома с почти плоской крышей. Внутри темноту едва разбавлял тускло-желтый электрический свет, но рядом с вешалкой располагался ящик с фонарями. Тянулись вдаль картотеки вполне традиционной системы. Над столом висели правила. Каждый, кто желал воспользоваться библиотекой, должен был заполнить карточки своим именем и домашним адресом - по числу взятых книг, и на место взятых книг - положить. Николай подумал, что логичнее было бы складывать карточки в картотеку, чтобы посетители не совершали ненужной прогулки по этажам, но в следующий момент ему стало ясно: собственно, ради путешествия узкими коридорами вдоль бесконечных книжных стеллажей сюда приходить и стоило, - даже если в конце на месте искомого тома обнаружишь всего лишь карточку. Тем более, бывает важно узнать, какой человек читает то, о чем ты мечтаешь сам.
  
  Поэтому он пустился в долгий, на несколько часов путь, и когда в полумраке его фонарик выхватывал на полке твердый желтоватый листок, Николай внимательно всматривался в номера домов и названия улиц: многие он мог уже вспомнить.
  
  
  
  116.
  
  Иногда Кира задумывалась о том, как обернулась бы ее жизнь, разучись она одновременно, в одну, может, минуту, говорить, читать и писать. При этом ее трезвый разум быстро преодолел бы испуг, и осталась бы только горечь утраты: слова ее больше не соединяют с другими людьми. Но что же останется, что? Ника ее бы жалела, но, пожалуй, не поняла.
  
  Лишенная дара речи, Кира слышит других, но ей доступны только три ответа: согласиться, отказаться или пожать плечами. Она быстро отвыкнет думать с помощью фраз, ее внутренний мир начнут озарять невыразимые вспышки. Нет, Кира не начнет рисовать или создавать музыку, - она не желает показывать, где она очутилась. Исчезнет смысл приглашать гостей, станут невозможны ученики. Она впервые окажется в подлинном одиночестве. Тот тоскливо-романтический фон отделенности от других, который свойствен жизни любого мыслящего существа, вызовет у нее лишь улыбку: ведь даже если Кира теперь поселится в лесу, она вряд ли окажется от людей дальше, чем в городе. Кто-нибудь, кого она пожелает выслушать, станет питать иллюзию близости, но никогда не убедится в полной мере, думает ли она в полном согласии с ним. Иные сочтут ее жертвой. Для нее, конечно, найдется работа - ухаживать за цветами, заниматься уборкой в пустых домах, приводить в порядок облезлые стены: все, что позволит забыть, как ее зовут. Она и сама не будет уверена в своем прежнем имени. Она стала кем-то - или, возможно, чем-то - не отождествленным с набором звуков, с набором букв. Редко кто согласится принять ее как любовницу - безграмотную, немую женщину; разве что какой-нибудь суровый, угрюмый, дремучий, без изысков человек, который с трудом выражает мысли и чувства, которому проще было бы родиться деревом; - а значит, в опыте любви она окажется предоставлена большей частью тоже самой себе.
  
  Пройдет несколько лет. Ей, еще говорящей, кажется, что через несколько лет пребывания в немой ипостаси она станет счастлива. Ее жизнь осенит небывалая ясность. В темноте, когда никто не увидит, она станет оставлять светящиеся следы: понемногу, два-три за ночь. Однажды она поймет, что, если захочет, то снова сможет пользоваться словами, как все. Но она не захочет.
  
  
  
  117.
  
  Зима противилась напору марта, еженочно наступала морозами, но в светлое время суток таяла с каждым часом; хмурилась, сыпала снегом, но опять расползалась слякотью. Оседали сугробы, прогибались под тяжестью сосулек карнизы, дворники выходили на крыши. Окончательно очищались от морозных узоров окна и в полнеба разгорались восходы: в город начала прорываться весна.
  
  На рассвете, когда вовсю пахло тающим снегом, Николай как бы случайно появился с лопатой во дворе дома Киры, а сама Кира, как обычно с утра, выглянула посмотреть погоду, и они, учительница и дворник, кивнули друг другу, как ни в чем ни бывало, но попозже Николай все же решил, что ему требуется объяснить, почему он вчера так внезапно ушел, и часов этак в одиннадцать постучался в Кирину дверь.
  
  - Как хорошо, что вы пришли! - деловито воскликнула по-уличному одетая Кира и кивнула на пару пухлых баулов. - Вы мне, конечно, поможете? Они не тяжелые, но весьма неудобные.
  
  - Как вам будет угодно, - ответил ей в тон Николай. Кира, конечно, кокетничала, примеряя роль пожилой, практически, женщины, которая может себе позволить откровенно использовать в домашних делах малознакомых, но зато молодых людей, - в отличие от другой возможной роли Николаевой почти-ровесницы, кому он должен предложить помощь сам. Он бы и предложил, но согласно правилам игры в сверстников, затем проявил бы инициативу в другом, а по выбранному Кирой сценарию она все инициативы брала на себя. Нельзя сказать, чтобы Николай был в восторге от такого расклада, но все-таки у него появлялся шанс провести вместе время. Он подхватил баулы, воображая, как с такой же легкостью подхватывает Киру - под предлогом препятствия, ямы, непроходимой женскими ножками грязи; - а сама Кира заперла за его спиной дверь.
  
  На улице она объяснила: ей привезли одеяла, она отдает их Нике, Ника живет не с ней. Размышления о таинственном происхождении такого количества одеял занимали Николая во время остановок в монологе спутницы. Он-то не знал, о чем рассказать. Через несколько кварталов Кира сообщила, что не хотела брать извозчика в столь теплую, хорошую погоду. Они неторопливо шли, помешивая снежную кашу; воздух был густым, мокрым; оглушительно чирикали невидимые толпы воробьев. Минут через сорок Николаю мучительно захотелось кофе. Но они как назло свернули в кварталы деревянных домов, где в лучшем случае им попадались мастерские по изготовлению оглобель. Постукивали молотки, вдалеке кто-то колол дрова. Среди черных избушек пахло дымом и сырым деревом. За одним из заборов мерно мотала мордой приземистая рыжая лошадь. Навстречу выкатилась собачка с туго закрученным хвостиком, тявкнула, засмущалась и укатилась обратно. У Николая екнуло сердце: с баулами, молча, они с Кирой шли как семья. Войдут в один из бревенчатых домиков, опустят на пол поклажу, обнимутся. Неужели Ника живет где-то здесь? Как она, девочка, сама топит печку? Но Кира вывела Николая к лестнице. Он понял только теперь, что деревня посреди города огибала высокий холм: несколько раз он смотрел на нее сверху, однако не знал, где спуститься.
  
  Наверху опять потянулись аккуратные кирпичные дома, выкрашенные в желтый и розовый цвет, с темно-красными крышами. Про кофе Николай и думать забыл. Похоже, путешествие подходило к концу. Они зашли в большой квадратный двор с деревьями, скамейками и качелями.
  
  - Вы еще не были у нее? - старательно изображая равнодушие поинтересовалась Кира. Николай честно признался, что нет, и что гуляли они обычно в других местах.
  
  - Тогда, наверное, я лучше сама, - слово "наверное" здесь было лишним, да и "лучше", пожалуй, тоже.
  
  Николай осторожно передал ей баулы. Колыхнулось черное дерево - с ветвей упал снег. Николай еще постоял бы в этом тихом - как будто раннее утро - дворе, но Кира явно ждала, что он уйдет первым.
  
  
  
  118.
  
  После школы (занудная литература, бессмысленная история и математика, которую вел аспирант) Ника зашла было пообедать в столовую, но увидела, как черноволосая девочка из параллельного класса тревожно оглянулась и направилась вовсе не в сторону дома, где жила вместе с родителями. В этот день облака прорвало, хлынуло солнце. Вскоре, правда, затянуло опять, но недолгой вспышки на небе хватило, чтобы захотелось плюнуть на необходимости и пойти искать столь же яркое состояние на земле. Ника порадовалась, что раньше не сбежала с уроков - не из-за аспиранта, а оттого, что черноволосая (кажется, звали ее Валентиной) могла послужить маяком в сложном деле поиска приключений. До сих пор все, что находила Ника, оказывалось слабее и меньше, чем ей хотелось; в то время как с другими, похоже, происходило нечто жуткое и захватывающее одновременно. Взять хотя бы ту девушку, которая попыталась покончить с собой: до чего в жизни надо дойти, что испытать, чтобы вот так полоснуть по запястьям?..
  
  Ника умела ходить тихо и быстро, одеждой она не выделялась и, если надо, могла спрятаться за стволом тополя, особенно теперь, потому что если черноволосая даже оглядывалась, то, похоже, не замечала ничего, никого. Все, что она хотела бы видеть, поджидало ее впереди. Школа, где учились девочки, находилась неподалеку от городской управы и старинного, с головами чудовищ моста. Поблизости поднимался мощеный такими же старинными булыжниками взвоз: в отличие от серых кирпичей, которыми выкладывали тротуары позже, разнокалиберные камни летом хорошо ощущались через подошву, и на них, нагретых солнцем, любили развалиться кошки, - ведь теперь здесь не ездили. Дальше, от пустого костела до пустого православного храма с черными острыми башнями (в темноте он походил на замок Дракулы, тем более, что стоял над отвесным склоном холма), шла почти прямая и тоже в булыжниках улица. Никто там не жил. Правда, в одном здании собирался городской хор, а в соседнем - общество любителей фантастики, но их встречи проходили вечерами, а днем люди не появлялись.
  
  Сейчас на крутой, облепленной снегом дороге было сыро и скользко. Ника плотно ставила одну ногу, и только тогда переносила другую. Черноволосая летела большой взволнованной птицей. Ненадолго она скрылась из виду, Ника ускорила шаг, одолевая последний участок подъема, - и вдруг встала как вкопанная. Черноволосая валентина цеплялась за руки большого корявого мужика. А потом он подхватил девушку, положил на плечо, как мешок, и неторопливо понес по горе. Валентина даже не пискнула, мгновенно, по-жертвенному расслабившись, он - тем более не издал ни звука.
  
  Нике стало стыдно, так стыдно, что она не двинулась дальше. Так в сказке, наверное, тролль обращался с принцессой, а когда его чары не действовали, та, вспоминая, внутри сама становилась троллем. Глаз торопливо отмечал подробности: оголенная девичья шея, на мужике - потертый овчинный жилет мехом внутрь поверх серого свитера, узловатые длинные пальцы, и кожа, отдающая серым и желтым. Ника, вся в спутанных чувствах, готова была великана жахнуть тяжелым по голове. Попробовал бы он к ней обратиться! Но он не видел ее, не догадывался о ее бледном существовании.
  
  Страшно было подумать о том, что ждет валентину нынешним вечером.
  
  
  
  119.
  
  (брать извозчика самостоятельно в Т. не полагалось детям и молодым, до двадцати одного года, людям. Зимой в школу и университет вставали затемно, долго шли по хрустящему снегу, по пустынному, оранжево подсвеченному фонарями городу. В мороз можно было выбрать - идти или остаться дома, но многие все же закутывались и катились этакими колобками. А когда наступала весна, то дорога совпадала с рассветом, и под впечатлением светлеющего пути привычку долго гулять в раннее время суток некоторые сохраняли до старости)
  
  
  
  120.
  
  Он часто вспоминал Петербург: плачущие дома и сырую грязь, грохот вздымающихся мостов; дворы-колодцы, похожие на глубокие камеры (узник ошарашен пониманием, что его палачи не придут, - они давно умерли); высокую скорость движения, фоновый шум больших улиц (в качестве основного изображения - девушка рядом, или девушка в мыслях, или просто какая-то мысль); сложную и тяжелую вязь чугунных решеток (в современных - отсутствует смысл: это необъяснимо, но очевидно), жару на Пряжке (скорее, спрятаться в тени Английского проспекта!), белых облупленных львов; лед на Неве (с великим искушением спуститься и попробовать на прочность); белые на зеленом газоне тела, в ту же жару, в саду посреди города; там же - силуэт стройной художницы, что сидит, прислонившись к живописному дереву (вместе - дерево и силуэт - следует вырезать из бумаги); лимонный пирог на витрине кондитерской (и его вкус во рту, сахарно-кисло-пряничный), - да мало ли что еще! Воспоминания сбились в плотный архив, перепутались и выскакивали теперь не цепочками, не полотнами на тему времени года или некоего периода Николаевой жизни, а только поодиночке, и было их много, много, как травинок в огромном - до неба - стогу. Из этого гигантского кома какой-нибудь безымянный мастер вполне мог выплести изысканный (а то и вычурный) роман-ни-о-чем, но, несмотря на томительность и сияние отдельных фрагментов, они все, вместе с менее прекрасными родственниками, перестали составлять биографию Николая: меркли по сравнению с настоящим, где он как будто проснулся (но это, конечно, не преуменьшало значения снов).
  
  
  
  121.
  
  У Николая кончились лезвия и он обреченно думал, что скоро придется бриться ножом (с трудом представляя, как у него получится). На бороду он не решался, да и бородатые ему почти не попадались. Но у лавочника неожиданно нашлась упаковка. В Сибири делали много искусных вещей - сложные инструменты, станки, заводные игрушки, даже часы. Могли, наверное, собрать автомобиль, - если бы захотели. Однако такого достижения, как современная бритва, ожидать от местных ремесленников не приходилось. И правда, на упаковке почти забытой расцветки Николай обнаружил надпись "Сделано: С.-Петербург", и так далее. Он поинтересовался, откуда берутся в Сибири подобные вещи. Контрабанда, тайная гуманитарная помощь? На что лавочник отвечал: на границе - действительно без афиширования - ведется торговля. Сибиряки поставляют поддельный антиквариат и сувениры из дерева; взамен получают то, что сами смастерить или вырастить не в состоянии. Да что там сувениры, вот вы дома резали хлеб на деревянной доске? А ножи с деревянными ручками? Неважно, какой там указан производитель, ведь продавать открыто сибирский товар не станет никто, все боятся губительного влияния. На самом деле изменения в организме происходят из-за местного воздуха, причем не у всякого, к тому же нужно прожить в Сибири не меньше года... Но получается, - довольно улыбнулся лавочник, - что Сибирью заполнена вся Россия, Сибирь присутствует предметно почти в каждом доме, хотя об этом мало кто знает. Может быть, смысл России таится в Сибири, в том, что Сибирь все-таки есть. Николаю уже объяснили, почему в Т. так мало детей и вообще про звезду, но он впечатлился не сильно, поскольку вокруг ничего катастрофического не видел, обзаводиться потомством сам не планировал, а бедность его не пугала, и даже наоборот: радовала отсутствием необходимости стремиться к излишествам, желать этих излишеств, вроде пресловутого автомобиля или мебели с позолотой. В словах лавочника он для себя обнаружил другое.
  
  - Значит, - медленно произнес Николай, - свое жилье в городе мы, приезжие, получаем через год потому, что именно через год как следует пропитаемся здешним воздухом, и, так сказать, станем сибиряками?
  
  Лавочник покачал головой:
  
  - Нет, просто в течение года наше общество смотрит, какую пользу вы ему принесли. А что касается отношений со здешним воздухом и Сибирью, это исключительно дело вашей души.
  
  Он был подвижный сухой старичок и, кажется, жил один. Николай поинтересовался еще, когда сможет себе позволить часы. До сих пор он ориентировался по булочниковым, или по бою на башне, или по небу (с весьма приблизительным результатом). Его собственные перестали работать в поезде, чинить их никто не брался, так что пришлось выдворить в ящик. Ответ оказался весьма неожиданным: кого из жителей Т. одарить часами, решали часовщики. Правда, тут даже простые ходики прекрасно работали по двадцать, по тридцать лет.
  
  
  
  122.
  
  Запись в студенческом дневнике Манева: "Меня всегда смущал вопрос, кто я, потому что не знаю до сих пор определенного ответа, который устроил бы в равной мере меня и вопрошающего. Но теперь я близок к тому, чтобы на этот вопрос отвечать "никто". Ведь все другие построения по поводу собственной личности, в сущности, довольно уродливы".
  
  
  
  123.
  
  Между тем, Кира привела Николая на городское собрание. В свежевыкрашенном здании с колоннами и глянцевой облицовкой, в гулком зале с большими чистыми окнами, которые впускали много света, все казалось праздничным. Стукотали красные стулья, гудели принаряженные люди, - не хватало только оркестровой ямы, инструментов, пробующих звук. Вместо этого слева на сцене высилась кафедра, а посреди, на длинном столе стояли несколько пышных букетов. "Свежие, - шепнула Кира. - Из нашей оранжереи". Николай не поверил, но в перерыве, прогуливаясь, убедился в Кириной правоте.
  
  Все на собрании было хорошо, выстроено, не похоже на политиков из телевизора, скорее - на исторический фильм. Никто не впадал в истерики, все высказывались деловито и точно. Действо выглядело как следует отрепетированным. Потом Николай узнал, что в Т. выступать на городских собраниях мог кто угодно, только предварительно требовалось пройти курс консультаций у помощников губернатора: те объясняли, как себя вести. Кира оставила Николая на балконе для слушателей и ушла в партер, в третий ряд. Сама она, правда, сегодня не говорила. Николаю почудилось, что даже двигались люди здесь будто бы по сценарию: от того, как чинно они расходились, рассаживались, уступали дорогу, недалеко было до медленного танца, вроде менуэта. Впервые в Т. Николай видел столько народа сразу. Из речей он ничего не запомнил, ведь организация жизни города его никоим образом не касалась. Он воспринял посещение собрания как занимательную экскурсию и в который раз убедился, что в Сибири все более, чем прекрасно, хотя и не лишено странностей. Губернатор сильно походил на профессора, а кое-кого из молчаливых присутствующих Николай встречал по утрам, вооруженных ломом или лопатой. Обнаружился тут и Манев: сидел в синеватой тени. С Николаем они обменялись сдержанными кивками. С трепетом Николай ждал, что Манев переместится и усядется возле Киры, или - о, ужас! - она сама позовет. Эти двое встретились только в антракте и принялись оживленно обсуждать происходящее. Многие здоровались с ними. Николай ощутил себя сиротой. Он спустился по боковой лесенке, которая вела прямо в зал, но постарался держаться подальше от притягательной пары: не хотелось навязываться, хотелось сохранить (или, по крайней мере, изобразить) независимость. Разумеется, Манев и Кира все замечали, но не подали виду.
  
  
  
  124.
  
  В лицах Киры и Манева было нечто общее, сибирское, одновременно лесное и каменное. Возможно, они стали похожи от того, что слишком много общались, слишком много друг на друга смотрели, - хотя Николай предпочел бы думать, что они просто родственники. Одного роста, оба отличались какой-то устойчивой стройностью, даже точеностью, не характерной для зрелого возраста. Николай рядом с ними казался себе совсем размазней.
  
  В свободное от работы и переживаний по поводу Киры время он теперь не просто гулял, а искал бабушкин дом. Собственно, Кира ему и подсказала, а дворники подтвердили, что он может по всему городу пробовать ключ. Николай решил, что в силу возраста Марья Дмитриевна вполне могла ошибиться и назвать домом всего лишь квартиру в каком-нибудь из чудесных старинных зданий. Получить в наследство черненькую избушку Николаю как-то не улыбалось. Но будучи честным перед бабушкой и собой, он решил проверить все варианты. По-хорошему, надо было создать систему, завести тетрадку, и исследовать методично квартал за кварталом, однако это навевало такую скуку, что от рационального подхода Николай отказался сразу. После раннего обеда он воодушевлялся и шагал, куда его несли ноги, - "домой". Порой на незнакомой улочке, в незнакомом дворе сердце колотилось так сильно, что для успокоения приходилось останавливаться, прикрывать глаза и вдохнуть несколько раз поглубже.
  
  В Т. многие жилища стояли незапертые - не только пустые, но изредка даже занятые. Николай всегда старался выяснить окольным путем, есть ли кто в той или иной квартире, в том или ином доме. Стучать и звонить, а потом убегать как мальчишка (с его-то слоновой поступью!), он не хотел; ждать хозяев и врать, что ошибся - тем более. В чужом замке елозить ключом казалось чересчур неприличным. Поэтому Николай какое-то время стоял под окнами в надежде заметить движение (или, точнее, в надежде его не дождаться). Вечером было проще: он ориентировался по свету. Но легче всего выходило, конечно, с пустыми домами, незапертыми дверьми. Иногда большие дома целиком пустовали. В комнатах сохранялась кое-какая мебель. Порой Николая посещало желание остаться ночевать на кровати, которая много лет не знала человеческой тяжести. Из незашторенного окна на пол падали прямоугольники холодного лунного света. Кроме кровати, тут были только голые, в потрепанных обоях стены. С тоской Николай понимал, что где-то в его душе есть в точности такой же уголок, вздыхал и возвращался к булочнику.
  
  Он воображал, как однажды распахнет дверь в квартиру Киры (хозяйка вышла за хлебом, а когда возвратится, то примет его, Николая, так, словно сама оставила подождать), но в последнее время с нарастающей мстительностью представлял, как неожиданно для себя окажется в доме Манева, тоже до ночи пустом, и выяснит, что же это за человек, главное - в чем он лжив, в чем он слаб.
  
  
  
  125.
  
  Это произошло в полусне. Кира вдруг поняла, что давно живет с Николаем, но не в роли жены, а, скорее, в качестве тени. По большим светлым комнатам он - постарше лет на пятнадцать - разгуливал в богатом военном мундире, наверное, генеральском, и обдумывал речь. За Николаевыми плечами были война и победа. Кира улыбалась ему - и солнцу: вовсю звенела весна. Невидимкой Кира вставала между Николаем и зеркалом. Он неловко приглаживал волосы, потом - вдруг - различал нечто в воздухе и в первый миг щурился, будто бы от резкого луча. Но Кира гладила его по плечу, успокаивала и ободряла. Его пальцы дрожали, трогая вместо ее руки пустоту. В такой ипостаси Кира сделалась наконец счастливой, хотя Николаю недоказуемое присутствие внушало тревогу. Он хотел верить, хотел с ней говорить, прикасаться, но даже когда она его обнимала - не мог быть уверен, что сам не тешит себя иллюзией. Он опять обращался к речи по поводу праздника, начала новой стройки, основания нового города. Кира вспыхивала от гордости, солнце ярко румянило белую стену.
  
  Есть люди, чьи отношения лучше всего - насыщеннее, сильнее, осмысленнее - развиваются в (сно)видениях. Наяву ничего не ладится, наяву - это взаимный стыд из-за бытовых мелочей, скованность по причине недостаточно возвышенных мыслей, непозволительная и оттого неприличная ревность. Когда двое друг в друге видят прежде всего идеал, то снисходительность становится невозможной, а значит, встречаться воочию - травмоопасно. Иное дело во сне! Ничто не мешает проявлениям чистого духа и притяжению. Больше того, в сновидении близость, любовь утверждаются сразу, и нет нужды признаваться, то есть - сдаваться на чью-то милость. Получается, человек живет чужой тебе жизнью здесь, но там, на той стороне - практически, твоей собственной. Точнее, такой, которую видишь единственно верной.
  
  Кира знает, что по ночам входит в просторное Николаево тело, дышит с ним в унисон, вздрагивает от кошмаров ресницами. Но она входит в тело не двадцатисемилетнего дворника, а того - в генеральском мундире. Кто же ходит баюкать настоящего Николая, остается загадкой.
  
  
  
  126.
  
  (Кира всегда принимает гостей в туфлях на каблуках, и перед гостями - четко цокает по паркету. Однако если вы постучали в ее квартиру, когда хозяйка одна, то шагов за дверью не слышно, кроме последнего. Дело в том, что Кира держит туфли в прихожей, надевая исключительно для других. И кстати, нельзя поручиться, что она с той же целью не держит в прихожей, например, то, что другие считают Кирой)
  
  
  
  127.
  
  В Сибири смерти не боялись и почести мертвым не воздавали. Как бы ни было тяжело родным и друзьям, каждый переживал в одиночестве. Покойника одевали в чистое, укладывали в специальный длинный мешок, перевязывали веревкой и увозили в лес, чтобы тайно закопать. Обычно в печальном обряде участвовало как можно меньше людей, да и те плохо знали усопшего. Если близкие хотели как следует вспомнить о мертвом, обратиться к нему, то выходили на берег или просто к деревьям, вслушиваясь в шум ветвей на ветру.
  
  Мартовским утром, когда уже рассвело, из двора одного дома в Т. выехали низкие сани, влекомые серой лошадью. Внутри лежали связка сухого хвороста, две лопаты, топор и чье-то тонкое окоченевшее тело в мешке. Правил унылого вида мужик в телогрейке. Ему не впервые приходилось хоронить незнакомцев. Сани проехали через город чередой узких улиц и вывернули на Иркутский тракт. Дальше, за километрами серых развалин, тянулись поля и рощи.
  
  В конце Иркутского на обочине показался другой мужик, небольшого роста, в тулупе, перетянутом армейским ремнем. Он обернулся на звук и при виде мешка стянул шапку. Сани притормозили, чтобы принять помощника. До места ехали молча. Когда город почти скрылся из виду, они свернули на ухабистую дорогу среди берез. Вскоре пришлось остановиться. Лошадь сразу принялась жевать сухую траву. Мужики вылезли из саней и огляделись. Затем присели на край, достали еду и фляжки. Перекусив, принялись за работу: расчистили под березами снег, нарубили дров, развели костер, чтобы отогреть землю. Если бы они хотели поговорить, то первым делом обменялись бы впечатлениями о небольшом весе покойника: похоже, то был подросток. Иногда налетал ветер, швырялся в лицо ледяной крупой. Двое работали неторопливо и только в сумерках опустили в яму мешок. Глотнули из фляжек еще. Закидали землей, разровняли и утоптали, засыпали сверху снегом. В десяти шагах в темноте нельзя было разобрать, работал ли кто-то здесь. Мужики зажгли ручной фонарь, постояли возле саней с минуту, собрали вещи и медленно укатили в Т. Издалека казалось, что по дороге, само по себе, движется тусклое пятно света.
  
  Валентина умерла по причине отверженности. Тот, с кем она встречалась, перестал ее замечать. Если она вставала у него на пути, то шел напролом, сдвигая тяжестью костистого великанского тела. Она рассталась с жизнью раньше, чем покончила с собой: он будто бы эту жизнь выел, променял на свидания с маленькой мышастой блондинкой. О том, как сделать правильный узел, валентина прочла в библиотеке. И прежде, чем прыгнуть с ящика, ухитрилась связать за спиной запястья - чтобы от страха и боли не передумать.
  
  
  
  128.
  
  - Мама! - крикнула в темноту Ника.
  
  - Я здесь, - отозвалась, чуть помедлив, Кира. Вышла навстречу, включила в прихожей свет. - Раздевайся и заходи. Хочешь чаю? Ты не против, если при свечах? А то у меня болят голова и глаза.
  
  В подтверждение она болезненно прищурилась.
  
  - Мама, - бледное Никино личико выглядело чересчур для нее серьезным. - У нас в школе повесилась девочка. То есть не в школе... я точно не знаю, где.
  
  Кира почувствовала, что Ника как будто растерянно балансирует на краю черной ямы.
  
  - Мне рассказали, - Кира заботливо перехватила Никины шапку и шарф, одновременно удерживая своим взглядом взгляд дочери. - Ты с ней дружила?
  
  - Нет.
  
  "Вот и хорошо", - подумала Кира. Она работала в другой школе, но вести по городу разносились быстро.
  
  Ника теперь словно искала в матери что-то. Не объяснения. Да и не того, что Кира могла сказать. Ника хотела найти в ней правду о том, как держаться в такие моменты, о том, как вообще удержаться. И ради чего.
  
  У Киры мелькнула мысль, что стоило бы предложить дочке коньяк - хоть разрумянится, но тут же решила: обойдемся бальзамом. Аптекарской травяной настойкой для придания сил.
  
  Свечи зажигать не пришлось. Уличные фонари ярко светили в незашторенное окно. Этого света хватало, чтобы не перелить через край. Кира бережно, с паузами выспрашивала у Ники, что она знает про валентину. "Она вроде встречалась с каким-то мужчиной намного старше. По крайней мере, так говорят". Историю своей слежки Нике рассказывать было стыдно.
  
  Ника в эти минуты гораздо больше думала, чем говорила. Весь день - с момента жуткой новости, - нет, немного раньше, когда Ника заметила, что валентины нет на уроках, - мысли скакали, как камни с горы, от уступа к уступу, и больно били. Разговор с матерью, неважно о чем, причастие к размеренности и тишине Кириной жизни смягчали и боль, и грохот. "Я другая, - думала Ника. - Я бы не стала. Я бы сама... довела... его. Я бы пошла за ним, но была бы холодной, словно ледяной ангел. Он бы целую жизнь положил, чтобы меня отогреть. Он бы взял меня в плен... Что тогда бы делала мама?". Кире в этой вымышленной истории места не находилось.
  
  Они почти одновременно встали, тихо подошли к окну. Кира понимала, что надо бы обнять Нику, но боялась, что дочь вежливо, но уверенно вывернется. Ника готова была прислониться плечом к плечу Киры, но не подвинулась. Все равно они сильно ощущали друг друга. Ника представила, что стоит так с мужчиной. Не тем, а совершенно другим. Какого она никогда не встречала. Рядом со светловолосым высоким богатырем. Он тоже заметно старше, но если тому место в яме, то этот живет на холме. Каждое утро он поднимается на вершину, чтобы там встретить восход...
  
  - Останешься у меня ночевать? - спросила Кира.
  
  - Ладно, - вяло ответила Ника. С ней ничего не могло случиться на улицах Т., даже ночью, просто возвращаться домой было лень. Расплывчатый образ мужчины исчез. Под оранжевым фонарем внизу остановился прохожий. Повернулся лицом, поднял голову.
  
  - Ой, - отпрянула Ника, узнав Николая. Тот, похоже, заметил движение и помахал.
  
  - Дурак, - негромко сказала Ника.
  
  Неподвижная Кира стояла с довольной улыбкой.
  
  
  
  129.
  
  Снова из дневника Манева: "Единственный, кого бы мне хотелось догнать, кому мучительно хочется следовать, кому я завидую - это тот идеальный я, каким я мог быть, но каким до сих пор не стал. Иногда мы выравниваемся - на пару часов; идем в ногу, киваем друг другу, и тогда я испытываю счастье и успокоение. Но вскоре он исчезает, как сон, и вновь продолжается гонка за призраком совершенства".
  
  
  
  130.
  
  Посреди ночи Киру вдруг охватило отчаяние. Она вспомнила себя хрупкой девственницей, утлой безлюдной лодкой в поисках пристани. Такую могли взять в оборот любые жесткие руки, а она принимала жесткость за готовность ею, Кирой, управлять, за нее отвечать. Несовпадение надежды и реальности заставляло взрываться истерикой - только тайной, никому не видной, направленной, в первую очередь, против себя. Все погибшие девочки в Т., все потерявшие душу, чтобы не было плохо, объединились в одну фигуру: мутная, та шагала, покачиваясь, по краю обрыва. Кира споткнулась, коротко вскрикнула от испуга, очнулась в своей постели. Теперь она не могла позволить себе уснуть: боялась вернуться к страшному. Кира пошла бродить по квартире. В городе было темно и тихо, точно в лесу; горели слабые звезды. Кира бралась то за один предмет, то за другой - за фарфоровую собачку, за книжку, за ложку, за ручку балконной двери. Потом поняла, что стучит и звенит, а ведь за стенкой спит Ника. Вот бы спала она так до лета, до университета, а там, как-нибудь...
  
  
  
  131.
  
  В очередной четверг Николай, уповая на регулярность собраний, решился подняться к Кире. На лестничной клетке курил человек, из приоткрытой двери падала пыльная полоса света, доносились взбудораженные голоса. Николай поздоровался с незнакомцем, чтобы показать себя своим; тот буднично кивнул. Потея, Николай переступил порог.
  
  - Я не понимаю, как можно оставлять этот вопрос без решения! - звенел театрально-высокий голос Ольги Петровны. - Если мы сами не займемся детьми, то всегда найдется темная личность, которая ими займется!
  
  - Это противоречит устоям города, - возражал суховатый мужской баритон. - Подросток сам вправе выбирать свой жизненный путь. И вы знаете, почему. Никто из нас, взрослых, даже ваш папенька Петр Михайлович, не смеет утверждать, что он живет правильно. Людей и так слишком мало, чтобы...
  
  - Вот именно, мало! - перебила Ольга Петровна. - И мы не можем себе позволить терять юные души. Я даже планирую ввести для старшеклассников курс на тему любви и этики, с разбором соответствующих литературных произведений.
  
  - Прекрасная идея, Ольга Петровна! Непременно начните с будущего учебного года! Но неужели вы уверены, что пример литературных героев остановит, как вы выражаетесь, "юные души"? Тем более, что пресловутые герои как раз, в основном, и вляпывались, простите, в весьма сомнительные ситуации.
  
  Ольга Петровна шумно вздохнула, покачала укоризненно головой, через секунду встрепенулась и стремительно развела руки:
  
  - Так что же делать?!
  
  - Давайте создадим при губернаторе комиссию по делам несовершеннолетних, - предложил кто-то ехидным тоном.
  
  - Позвольте, - вступила Кира. - Почему мы рассматриваем именно поведение девочек? Разве в том, что с ними случилось, виновата не другая, так сказать, сторона?
  
  - Поверьте, Кира Александровна, - произнес какой-то большой бородатый мужчина. - Подрастающих девушек тянет ко злу. Расправимся с одним, - так найдется другой. Вспомните хотя бы, как студентки осаждают нашего Дмитрия Сергеевича.
  
  Вся компания обратилась к Маневу, который по привычке устроился в уголке, образованном стеной и боковой частью дивана.
  
  - Что скажете, Дмитрий Сергеевич?
  
  Тот натянуто усмехнулся:
  
  - Конечно, каждую ночь я собственноручно убиваю десяток прекрасных студенток. И пару студентов впридачу.
  
  - Ой-ей, - сказала Ольга Петровна. - Не надо превращать трагедию в фарс. Давайте подумаем о реальной программе.
  
  - Вы преувеличиваете свои полномочия, Ольга Петровна, - уже без тени смешка вымолвил Манев. - Мы собираемся здесь ради благополучия города. Но разве в нашей компетенции управление человеческой волей?
  
  - Почему бы и нет? Разве не мы подбрасываем всяческие идеи первым городским лицам? Разве мы не создаем втайне общества разного рода, чтобы людям было перед кем обнажать свои язвы?
  
  - Не думаю, что можно искусственно создать ситуацию, которая сделала бы безопасным поиск любви и смерти. Впрочем... хм, над этим стоит подумать. Просто ради теории.
  
  Николай не мог поймать суть разговора, но кое-как поймал Кирин взгляд. В ответ она пожала плечами. Он обрадовался: она переглянулась с ним! Между ними что-то все-таки было. Невидимая натянутая струна.
  
  - Лабиринт, - отчетливо произнес Манев. - Мы могли бы создать лабиринт под землей, на основе старых трущоб. Назвать его логовом Минотавра. Запускать туда раз в сезон восемь юношей и восемь девушек. Звуковое сопровождение, вы понимаете... Но при том заявить, что Минотавра, конечно, не существует. Это просто игра. Никто не знает, кого выберут в следующий раз. Конечно, за отбором нам придется последить...
  
  - Какая мрачная шутка, Дмитрий Сергеевич! - воскликнула Ольга Петровна.
  
  - Почему шутка? - возразил Манев. - То есть, все станут думать, что это шутка, дешевое развлечение, - кроме тех, кто окажется в лабиринте. Пожалуй, юношей и девушек следует запускать поодиночке. Каждый будет должен найти себе пару. А если кто не найдет...
  
  Он многозначительно замолчал.
  
  - Какой кошмар, - сказала Ольга Петровна.
  
  - Я бы не хотела увидеть в подобной ситуации Нику, - заметила Кира.
  
  - Но вы ведь не будете ей мешать, я не прав? - Манев посмотрел так, точно хотел пригласить в лабиринт саму Киру. Она удержалась.
  
  - Ника вряд ли захочет. И, в конце концов, невозможно спасти человека от самого себя, тем более - поперек его воли.
  
  - Вот именно.
  
  Разговор угасал. Николай подумал, что ему пора бы снять куртку, но люди в гостиной принялись говорить хозяйке, что уже поздно, они пойдут, и - действительно - стали вставать, собираться, осторожно пробираться мимо Николая, который застрял в прихожей. Манев тоже пропускал всех: он поднялся, но пока не покинул угла. Кира прощалась, напоминала о следующей встрече. Николай понял, что ему также надо идти и позволил потоку себя подхватить. Он надеялся выйти одновременно с Маневым, но, покидая квартиру, заметил, что тот все еще стоит.
  
  
  
  132.
  
  - Вы всех разогнали, Дмитрий Сергеевич, - сказала Кира, глядя на закрывшуюся за последним гостем дверь. - Разогнали с помощью буйной фантазии.
  
  - Вам, Кира Александровна, должно быть понятно, что в какой-то степени Т. является лабиринтом. Точнее, внутренний лабиринт проецируется на город, и молодой человек или девушка ищет вовне соответствия внутренней темноте. Такое случалось со мной и с вами, причем не однажды. Я не думаю, что стоит выяснять, почему внутри сгущается тьма. А также не стоит знать, удалось ли оттуда выбраться нам.
  
  - Вы правы. Я даже не уверена, что стоит выбираться.
  
  Они оба смотрели на темный прямоугольник двери.
  
  - Мы умудряемся сохранять равновесие, - неважно, где мы находимся, - продолжила Кира. - Однако не каждому удается пройтись по краешку пропасти. Должны ли мы позволять гибнуть слабым?
  
  - Слишком пафосно, Кира, - поморщился Манев. В этом "Кира", без отчества, содержалось ровно столько же фальши, сколько в ее последнем, слишком общем вопросе. Правдой в их отношениях была дистанция, подчеркнутая уважительным "вы". Единственной настоящей тревогой Киры была тревога за дочь.
  
  - Мне страшно за Нику, - призналась она. - Я знаю, как в ее возрасте тянет во всякую гадость. Почему-то эта гадость принимается за силу, едва ли - не за источник истины. Я не имею на дочь никакого влияния. Точнее, она сама выбирает, в чем я буду влиять на нее, что она будет перенимать.
  
  - Она ведь в курсе, что у вас было с ее отцом?
  
  - Конечно. Я говорила ей, что ошиблась, но она вряд ли поверила.
  
  - Чего бы вы на самом деле хотели?
  
  - Я всегда хотела, чтобы Ника росла в безопасности. Она ведь еще не окончательно выросла. Если же она очень хочет опасностей, то пускай отправляется в лес. Лучше сибирский лес, чем вот это...
  
  - Вы хотите сказать "вот этот".
  
  Кира с отвращением дернула головой, подтверждая.
  
  - Я согласен, что город надо чистить от грязи. Недаром меня воспитывал дворник, - Манев чуть улыбнулся воспоминанию. - Все очень просто. Минотавра надо убить.
  
  - Вы говорите - "просто"?!
  
  Манев улыбнулся еще раз, но уже развязно, со злобой: мол, для мужчины, да и вообще - для сильного человека в убийстве нет ничего сложного.
  
  - Но я, кроме вас, не знаю людей, которые...
  
  Она не находила слов.
  
  - Спасибо за комплимент, - язвительно сказал Манев. - Но я не буду этого делать. Мне нравится моя работа преподавателя и совсем не нравится разыгрывать героя. Тем более, что в результате такого геройства мне придется расстаться с университетом.
  
  Кира в отчаянии подняла на него глаза.
  
  - Можете считать меня трусом.
  
  - Не стану.
  
  Она больше корила себя - за минутную слабость, за то, что посмела обратиться к Маневу за защитой.
  
  - Нужен настоящий герой. Который готов пожертвовать своей репутацией ради города. А репутацию мы потом восстановим. Ведь, если честно, Кира Александровна, вы на него надеетесь. Пусть он покажет, на что способен. У него-то, в отличие от вашей дочки, силушек гораздо больше - и для подвига, и потом - для того, чтобы справиться с муками совести. Если таковые вообще появятся.
  
  Кира прекрасно знала, кого Манев имеет в виду.
  
  - Скорее, он испугается. Я вообще не уверена, что стоит его подставлять.
  
  - Бережете чистого мальчика? Что ж, это ваше право.
  
  Манев потянулся за пальто. Тут-то Кира на миг пожалела, что ее саму не обучали убивать.
  
  
  
  133.
  
  В Сибири в какой-то степени все были мертвые, так что жажды прервать чью-то жизнь почти ни в ком не возникало. С одной стороны, сибирякам ничего не приходилось делить, - то есть, любой мог легко поделиться вещами, кровом, едой или лошадью, даже семейными ценностями, если уж гостю сильно приглянется серебряный древний подсвечник или прадедушкин пыльный портрет. Случалось даже, когда хозяин, поговорив как следует с незнакомым странником, оставлял тому дом, все добро, а сам уходил навсегда. С другой стороны, люди не были связаны здесь настолько, чтобы убийство служило освобождению. Места, чтобы разъехаться, хватало всегда; отношения вопреки желанию не держались. Даже детям лет с четырнадцати позволяли жить в одиночестве. Когда Сибирь еще была напугана звездой, тут возникали банды разбойников, которые стремились установить свой порядок, основать свои поселения с рабами и жестким законом, или же кочевать и творить все, что приходит в голову. Таким давали отпор в ответ на прямое вмешательство, но стоило банде перестать себя проявлять - как о ней и не вспоминали. Имелись ли в Сибири разбойники через полвека после падения, сказать было трудно. Подростков больше интересовало умение выжить самостоятельно, чем власть над другими людьми. Даже мифические китайцы не уничтожали своих пленников до конца. Но самое странное заключалось в том, что теперь, когда здесь появлялся-таки убийца, - то на него не обращали внимания. Точнее - отворачивались от него, оставляя наедине с тяжелыми думами и ночными кошмарами.
  
  
  
  134.
  
  Рынок в Т. представлял собой несколько крытых деревянных рядов, выкрашенных в серый цвет. Красили не для красоты, а для прочности. От рынка к реке вела широкая, тоже деревянная лестница. Летом крестьяне переправлялись с того берега на лодках или на пароме, зимой - по льду на санях. Месяца два в году деревни за Томью от города были отрезаны. Мост давно разобрали ради металла.
  
  Ника пришла сюда выбрать свитер. Прежний поела моль. Кроме свитера, зимой Ника носила полосатую кофту на пуговицах. Подобно большинству сибиряков (исключая, конечно, актеров), наряжаться девушка не стремилась. Ее, конечно, волновала тема собственной привлекательности, но не настолько, чтобы несвойственную ей разновидность привлекательности изображать. Когда она сама выбирала вещи, то нужную определяла по отражению где-то в себе, глубоко.
  
  Ника знала, что существует много стран, где девушка могла владеть двадцатью свитерами разных форм и расцветок, украшенных бусинами, вышивкой или стекляшками. "Ух!" - говорила мысленно Ника, представляя такую картину в шкафу. Но радости эта фантазия не приносила, и тем более - не становилась мечтой. Ведь ради двадцати свитеров далекой девушке приходилось совершать кучу бессмысленных действий; а человек, выполняющий осмысленную работу, - какой-нибудь повар, слесарь, учитель - мог позволить себе сравнительно мало вещей. Ника никогда не хотела жить там, где имело значение копить, по сути, ненужные вещи.
  
  Для обмена она принесла на рынок учебник. В Т. поощряли распространение книг за пределами города, да и деревенские брали охотно. Хозяйство не давало возможности отправлять детей в школу, однако повсюду ценились любые, даже отвлеченные знания. В понимании Ники Сибирь была хорошо выстроенным, устойчивым царством с волшебным будущим; и только в отдельных людях гнездилась какая-то дрянь. В том числе, кажется, и в самой Нике. Но это не мешало Сибири. Девушка выбрала свитер, похожий на зимнюю тучу.
  
  В конце ряда мелькнул Николай. Ника не стала его окликать.
  
  
  
  135.
  
  Николай не находил себе места. По утрам он механически наводил порядок в своем квартале, а потом не представлял, куда девать остальные десять-двенадцать часов до сна. Он достаточно познакомился с Т., чтобы подобрать себе компанию приятелей и уничтожать вместе время с помощью, скажем, диспутов по разнообразным вопросам, обсуждения книг, лыжных прогулок, сооружения снеговиков (отличное занятие для сибирского марта!). Но Николай не хотел разговаривать с теми, на кого ему наплевать. Поиски бабушкиного дома приелись. Тем не менее, чтобы не напрягать семью булочника своим присутствием в течение дня, Николай продолжал обходить пустые квартиры.
  
  Теперь ему все чаще попадались странные жилища. В одной избушке все помещения были перегорожены веревками на разной высоте - по колено, по пояс, по грудь Николаю. Как-то он поднялся в мансарду, где поселились голуби: десятки голубей, распушив хвосты, сидели на спинках диванов, на этажерках, буфете, но удивительным образом все оставалось чистым, лишь на красном ковре валялось несколько белых перышек. Внезапно голуби, с их вниманием и спокойствием, показались людьми. "Извините", - прошептал Николай и попятился. Еще он обнаружил квартиру, казалось, сплошь состоящую из длинных коридоров, а на стенах повсюду висели пейзажи, - не квартира, а картинная галерея. Неудобная, темная. Пейзажи изображали тайгу: таежное озеро, туман среди сосен, вид на еловую чащу с горы, синие скалы, и снова озеро, снова туман, снова островерхие елки. Но больше всего его впечатлила квартирка в низком розовом домике, с огромным количеством маленьких пледов, подушек и одеял, разбросанных тут и там настолько, вроде бы, нечаянным образом, что Николай испугался вот-вот увидеть хозяина ростом с крупного гнома. Пришло на ум, что странностью почему-то считают собрать не оправданное необходимостью множество однородных предметов... или животных. Ведь держать дома пятнадцать кошек - это же странность? Три собаки, две кошки, выводок попугаев и аквариум с рыбками выглядели более естественно, по крайней мере, гипотетически. А если один необычный предмет - это оригинальность? Например, модель парусника с мачтами до потолка... Николай вышел под снегопад, множество одинаковых хлопьев, составленных, в свою очередь, из множества похожих снежинок, и ничего странного в этом не было.
  
  
  
  136.
  
  Наутро Кире страшно захотелось сладкого. Как назло, в доме нашлось лишь несколько кусочков сахара, поэтому, несмотря на привычку оставаться зимними выходными дома (в марте еще зима), Кира сонно поплелась в кофейню. Глазам предстала многоэтажная витрина с пирожными.
  
  Кира не планировала объедаться; понимала, что для удовлетворения желания достаточно одного, что способна съесть максимум два, но все-таки решила выбрать три - из почти тридцати. Выбор дался нелегко. На стенах кофейни художник нарисовал другую, старинную, похожую расцветкой на кекс, и с барышнями в длинных платьях за легкими столиками. С подносом, где, кроме пирожных, стояла огромная чашка кофе, Кира прошла к окну. Да, такая погода заставляла любую женщину себя ублажать. Дороги в городе развезло, низкое небо давило на голову. Кира, единственный пока посетитель, вонзила в пирожное вилку.
  
  Она давно не позволяла себе такого, ограничиваясь обычно куском черничного пирога или блюдечком овсяного печенья.
  
  
  
  137.
  
  Ледоход на сибирских реках начинался во второй половине апреля. Люди в этих краях предпочитали жить обособленно, небольшими общинами, семьями или даже поодиночке; но в дни, когда вскрывалась вода, все старались собираться на берегах. Ставили палатки, шатры. В первый день льдины шли тесно, толкаясь, образуя заторы. Одновременно поднималась к наблюдателям вода. Смельчаки вступали в борьбу на подвижном, опасном льду: река легко могла задавить, проглотить. На другой день уже приплывали гости из поселков выше по течению. В основном, то была молодежь. Парни высматривали невест, девушки - женихов. Звали вместе со льдинами в дальний путь. Одним хватало нескольких часов приключения, другие могли провести в движении день и ночь. Третьи вообще не брали попутчиков. Говорят, они доплывали до Ледовитого океана, замерзали там насмерть, а потом, холодные, восставали. Но их не причисляли к мертвецам. Они были способны на все, на что способен человек обычный, и выглядели, по сути, так же. Просто в душе у них с той поры жила бесконечная вереница льдин.
  
  
  
  138.
  
  Николай намеренно плутал неподалеку от ее дома: сегодня в окне, вопреки традиции, не появилось туманного силуэта. На всякий случай Николай помахал и крикнул "доброе утро!", - ведь Кира могла, невидимая, наблюдать из глубины комнаты. Но сердце чуяло пустоту. Он принялся обшаривать дворы и переулки, чтобы скоротать время. Если она ненадолго вышла, то они вот-вот бы встретились. Голод оказался сильнее. Но, может, сработали нервы, а вовсе не голод. Он ворвался в кофейню, дверь зазвенела, завибрировали тонконогие столики. Испуганная, вздрогнула Кира: она приняла Николая совсем за другого, столь же большого, но жесткого, как окаменевшая тьма. Они встретились глазами в следующую секунду, и на обоих нахлынула радость. Он был не тот, страшный. Она была именно та. Николай притормозил, заказал сперва скромный чай и бутерброд, неторопливым львом прошествовал к нетерпеливо ждущей Кире (с момента его появления она прекратила есть, но до того - успела только попробовать, крем давно растаял во рту), поздоровался; спросил, разрешит ли присесть. Через пару мгновений продолжать смотреть в лицо Кире стало уже неприлично, он опустил взор и только теперь увидел всю массу пирожных. Розовое, белое, желтое! Что это у нее, частный праздник? Девочки должны подойти? Но пышные пирожные лежали на одной большой тарелке, да и вилка была единственная.
  
  - Дегустация, - с улыбкой процедила Кира, заметив Николаево удивление. Обоим стало чуть-чуть неприятно, но он уже не мог уйти, а она - не могла прогнать. Едва удержалась, чтобы не сняться с места самой. Сладкого хотелось намного меньше, чем десять минут назад. Кира заставила себя есть: вот еще, разве стоит стесняться, пускай стесняется сам!
  
  - Пасмурно, - сказал Николай.
  
  - Вам не везет, - парировала Кира, имея в виду, конечно, не тему погоды. - Вы тогда пришли слишком поздно, и совершенно зря застряли в прихожей. Надо быть смелее. Никто вас не убьет.
  
  - Смелее, - повторил Николай, в свою очередь имея в виду не ту тему, которую обозначила Кира.
  
  - Да, - согласилась она, ковыряя пирожное. - У вас, мне кажется, большие перспективы. Вы ведь не собираетесь всю жизнь общаться с метлой и лопатой.
  
  "Она почему-то уверена, что я собираюсь остаться в Сибири, - вывел Николай. - А если не уверена, то, по крайней мере, дает мне понять, что этого хочет".
  
  - Кира, - выдохнул Николай. - Я готов делать все. Только я не всегда понимаю, что именно следует делать.
  
  - Я скоро вам объясню, - Кира кокетливо облизнула губы от крема, и тут же преисполнилась отвращения к самой себе за то, что приходится так пошло играть.
  
  
  
  139.
  
  Любимое место Манева в Т. было возле железного Аптекарского моста (как и другие мосты в городе, его разрушать не стали), любимое время года - октябрь. В зрелую пору осени Манев часто сюда приходил. Внизу темно и мутно текла Ушайка, крутые склоны поросли ивняком, выше виднелись развалины кирпичных контор; над ними - Воскресенская гора, усыпанная деревянными домиками, увенчанная облупленной белой церковкой. Иногда выходило солнце, на дороге блестели грязные листья и вспыхивало в покосившейся избушке немытое окно. Маневу чудилось, что от такого пейзажа тянет русским простором и вечностью. После, в сумерках, он возвращался на малолюдные главные улицы, оранжево освещенные фонарями; дома смягченных очертаний стояли прямо; и тут, по контрасту, начинало казаться, что город является призраком, а бессмертен - он, Манев, сам.
  
  Его время делилось на подготовку к занятиям, сами занятия в университете и медитации. За исключением собраний у Киры и семинаров, он почти ни с кем не общался, да и на собраниях, в основном, помалкивал. Он слабо верил, что разговоры с людьми могут указать ему какой-нибудь путь, а ведь кроме пути по-настоящему ему ничего не требовалось. Свою теперешнюю жизнь в Т. он воспринимал как вынужденную стоянку, растянувшуюся на годы. Бывало, намечался просвет. Тогда Манев действовал. Он предпочитал точные действия бурным. Одной вовремя сказанной фразы, одной идеи хватало, чтобы вокруг покачнулся мир, решилась чья-то судьба. По поводу ответственности Манев не переживал. Он не привык отчитываться перед людьми, находя это бессмысленным; а что касалось суда другого порядка - тут он понимал свою неспособность, бессилие на что-либо повлиять. Он, конечно, не мнил себя сверхчеловеком. Все совершалось вовсе не ради того, чтоб утвердиться в некоем иллюзорно-высшем качестве. Манева вело ощущение жесткой правильности происходящего - в том числе, собственных его поступков; но он мог отойти в сторону и с горьким сарказмом признать свою сдвинутость, нравственную ущербность. Уж какой есть, в Сибири не могло быть других. Прочие страны всегда давали гражданам шанс прикрыться чем-то лицеприятным, предлагали оправдательные концепции. В Сибири оправдательной общей идеи не существовало, - только невидимый общий дух, не позволяющий людям делиться на правых и виноватых. Любое волевое действие человека было вмешательством в гармонию мира, и одно будущее определяло - стало ли это вмешательство нарушением или вкладом.
  
  Насмотревшись на темную воду, надышавшись сырым октябрем, Манев возвращался к себе и разводил в камине огонь. Пламя его успокаивало. Если в реке порой грезились мертвецы, то пламя просто сжигало все, живое и мертвое, без остатка.
  
  
  
  140.
  
  Они условились встретиться в Лагерном. С трепетом Николай шагал на дневное свидание. Кира стояла спиной к нему, на узкой дорожке среди сугробов и снежных теней. На миг ему показалось, что если она обернется, то он увидит чужое лицо. Нет, Кира не выглядела чужой, - только немного растерянной.
  
  Почему-то она принялась говорить о людях лунного света. Заставила вспомнить далекие годы учебы. Немногим позже он осознал, что сегодня она с ним на ты. Это увеличило тревогу. Вокруг дрожал сумрачный день, угрожая порваться и явить нечто жуткое. "Драконов не существует во внешней природе, - сказала Кира. - Это внутренний монстр". "Она сумасшедшая!" - вспыхнуло в Николае. "Я должна договорить", - мысленно приказала Кира, подавляя ощущение глупости... нет, мелодраматической абсурдности происходящего. "Она меня съест, - подумал Николай, поеживаясь от окружающей сырости. - Неужели она считает себя драконом?"
  
  В Петербурге ему встречались девушки (но не женщины!), которые увлеченно отождествляли себя с мифологическими фигурами. Николай таких сторонился, всегда выбирая обычные человеческие отношения, несмотря на страдания, которые люди часто причиняли друг другу. "Мучают ли друг друга драконы?", - неожиданно задумался Николай, а вслух из него бесконтрольно вырвалось:
  
  - Чего ты от меня хочешь?
  
  
  
  141.
  
  Он теперь понимал: она не хотела его самого. Но и не отпускала. Его ботинки промокли. Николай весь обвис, точно дерево под тяжестью снега.
  
  - Я хочу, чтобы ты его выследил и убил, - сказала Кира.
  
  Николай не сообразил, о ком идет речь, но, вместо того, чтобы спросить, помолчал в ожидании: пускай объясняет сама. Он слабо надеялся, что разговор имеет все же символический характер. Тут Кира назвала нелепую фамилию. Он вновь подумал, не сошла ли она с ума. Отрезанные от мира жители Т. вряд ли могли сохранить в полной мере ясность сознания. Духи, драконы и люди обитали в голове Киры на равных правах.
  
  - Он человек? - осторожно уточнил Николай.
  
  - Я же сказала! - раздраженно вскрикнула Кира, и тут же остановила себя при виде Николаевой напряженной ошеломленности. - Внешне, конечно, он человек. Но в душе он давно чудовище, и дела его тоже чудовищны.
  
  - Почему тогда его просто не отправить в тюрьму?
  
  - У нас нет тюрьмы. К тому же, формально он ничего плохого не совершает. Он портит...
  
  Кира осеклась. Она вела себя и в самом деле как разоблаченный сумасшедший, которому показали несостоятельность его вымыслов, но они, будучи только дурными вымыслами, по-прежнему то приводили в восторг, то причиняли отнюдь не вымышленную боль.
  
  Николай бледной горой возвышался напротив. Он не мог увидеть, что убийство обернется очищением, ведь если оставить, как есть, то болезнь поразит город, губернатор умрет, у Драконина найдутся последователи, которые не нуждаются в губернаторах, только в жертвах, что сами идут навстречу мучителю из-за невозможности жить и одновременно - неспособности учинить над собой самостоятельную расправу. Кира помнила собственные тяжелые дни, когда умоляла "убейте меня" - в одиночестве, непонятно кого. Временами она думала даже, что ее однажды убили, и то, что осталось, никак нельзя было назвать живым. Она не знала, просили ли об этом Драконина девушки вслух.
  
  - Я должен подумать, - сказал Николай и, не без усилия развернувшись, оставил Киру одну. Конечно, он ждал, что она позовет. Не позвала.
  
  
  
  142.
  
  Кира обвиняла себя. Николай уходил. Она не имела права его вернуть. Возможно, следовало сначала сблизиться, создать крепкую связь, сыграть на разгорающейся страсти. На заре любовных отношений подвиги совершаются просто. И у нее было бы время все объяснить. Ведь он ничего не понял, она не успела.
  
  Медленно она пошла к обрыву и встала над неподвижной Томью. Вспомнилось, как приехала в Т. - и как захлестнула возможность гулять в одиночестве, днем и ночью. В Москве и в Рязани в темное время суток требовалось для безопасности кого-нибудь брать с собой, а от вынужденных выходов из дома без попутчика прогулкой не пахло: все быстро, нервно, тревожно. Днем же всегда окружала толпа. Прекрасные парки Т., напротив, постоянно были пустынны; редкая фигура на аллеях представала частью пейзажа и вела себя с вполне пейзажной скромностью. Не исключалось также, что город расслаивался иногда по числу своих жителей, дабы всякий мог проникнуться иллюзорностью человеческой близости и остаться наедине с огромным миром, отрепетировать посмертное будущее, где поговорить уже будет не с кем, кроме собственных выдумок.
  
  Вот и теперь: прогулки сложились в общую линию, несмотря на повторение маршрутов, и оставили за бортом встречи как излишние украшения прямой нехитрой жизни. Ведь, честно сказать, Кира только оставшись одна ухватывала свою непрерывность и прямоту. С людьми, включая учеников, вечно присутствовал какой-то узел, извив, или даже - страшно произнести - вывих. От этого так тянуло расправиться, освободиться.
  
  Она закрыла глаза и мысленно прошлась по кромке обрыва до конца Лагерного, где сверху виднелись остатки моста. Подул сырой ветер, коснулся щеки. Больше никто живой давно не касался Киры.
  
  
  
  143.
  
  Николай летел по центральной улице Т., которая пронзала (или, если так больше нравится - нанизывала на себя) весь город. Смеркалось. Загорались фонари, оранжевыми пятнами нарушая вечернюю синеву. Николаю было катастрофически стыдно, и он только с ужасом мог представить, как снова увидится с Кирой. В одну минуту она казалась ему фальшивой, но в следующую - невыносимо несчастной, что оправдывало и фальшь, и фантазии о чудовище, и сумасбродную просьбу. Да, он искал ей оправданий, и, находя, понимал, что потерял оправдания собственному поведению. Не следовало ли просто перестать ее слушать и признаться в настоящих чувствах, таким образом совершив прыжок в иную, подлинную реальность, где имели значения лишь отношения Николая и Киры?..
  
  Беда заключалась в том, что даже в мыслях Николай не мог сформулировать, что он чувствует к этой женщине; а все, что он сформулировать мог - выглядело чересчур осторожным, местами вычурным и недостаточно глубоким, чтобы на такие слова существу вроде Киры стоило обращать внимание.
  
  "Она должна понять меня сама!" - шепотом восклицал Николай, но тут же ощущал себя недостойным чьей бы то ни было работы по пониманию, и твердо шептал другое: "Я должен ей объяснить!".
  
  Нику он встретил неподалеку от университета, там, где решетка сдерживала напор деревьев, рвущихся захватить тротуар. По крайней мере, на подтаявших участках уже виднелись вспученные корнями трещины, а до веток можно было достать рукой. Правда, ряды тополей росли вдоль проезжей части, но куда менее буйно, чем в роще. Главную улицу берегли, в отличие от мелких переулков, где больше заботились о случайных где попало выросших березках и сиреневых кустах. Рядом с Никой тоже торчали кусты - несмотря на сезонную безлиственность, пышные. Николай замедлил ход, девушка подняла глаза. Пришлось вежливо остановиться, хотя сейчас Николай ни с кем не желал разговаривать. Но вдруг его осенило.
  
  - Ника! Тебе знаком такой человек... говорят, он славен темными делишками... не помню фамилии, что-то мифологическое. Медведев, Шаманов?
  
  Он притворился, чтобы не опозориться, если человека не существовало.
  
  - Драконин? - сразу догадалась Ника и заулыбалась самым нехорошим образом. Настолько нехорошим, что Николаю пришло на ум, не является ли этот вовсе не мифический Драконин Никиным папой, а значит - Кириным бывшим... Вот оно что! Хочет ему отомстить! Но не слишком ли велико наказание?
  
  Ника временно развеяла домыслы:
  
  - Я видела его мельком. Похож на уродливого великана. Он работает в мастерской на окраине города.
  
  - Точно, - зацепился Николай. - Про него говорили, как отличного мастера. А мне, похоже, пора освоить местную профессию.
  
  Ника уставилась на Николая с подозрением.
  
  - Он все равно не сможет с вами общаться. Потому что немой.
  
  - Но ведь он работает руками, а не языком?
  
  Запоздало Николай сообразил, что не стоило в разговоре с девочкой использовать столь двусмысленные выражения. Ника, однако, не поняла. Зато она понимала, что Николай сейчас врет. Работа его не интересовала.
  
  - Я мог бы посмотреть... освоить приемы... - Николаю стало зверски неприятно, что он лебезит перед школьницей, поэтому завершил резко: - Ты мне поможешь? Знаешь, как его найти?
  
  Уязвленная его тоном, Ника решила не возражать. В конце концов, мало ли зачем человеку другой человек! К тому же (и это грело) встреча Драконина с Николаем могла для последнего оказаться опасной. Посмотрим, как выкрутится наш наивный герой! Он никогда не относился к ней серьезно, поэтому она в ответ вырастила такое же несерьезно-небрежное отношение.
  
  - Я не знаю точно, где мастерская, - призналась Ника. - Но мне рассказывали, где он живет. Далеко. Возьмите извозчика.
  
  И она, немного обиженная, пустилась в подробные объяснения, не сообщая, впрочем, о валентине.
  
  
  
  144.
  
  Через час он очутился на пустыре, который далеко слева, за зарослями, переходил в речной берег. Впереди стоял желтый дом, двухэтажный, кирпичный, с девятью окнами по фасаду. У входа слабо горел фонарь, подсвечивая большое дерево. К дому вела широкая, хорошо утоптанная и почти прямая тропинка. Какие-то ходы плутали среди осевших сугробов вокруг.
  
  Из приоткрытой двери пахнуло затхлостью. Николай вошел внутрь, кое-как ориентируясь по свету с улицы. На первом этаже царила разруха, - почти как в доме под снос. На втором одна квартира пустовала, другая была заперта. Николай остановился возле окна на лестничной клетке. По тропинке к нему шли два человека, маленький и большой. Николай спустился навстречу. Фонарь сначала высветил девушку, совсем молодую мышку, с детским и нежным, но обещающим будущую заурядность лицом. В ее худой фигуре тоже не за что было цепляться. Высокий мужчина, вышедший следом из сумрака, девушке годился в отцы, но вряд ли какая-то женщина могла захотеть от него ребенка, - настолько отталкивало сочетание толстых губ и бровей, жабьих - навыкате - глаз, комковатого носа и выдвинутого вперед подбородка. За этим стояла не личность, но темная сила, которая, будучи уверена в своей мощи, не пожелала найти более привлекательное воплощение. Грубой бугристой статью Драконин напоминал Кондратия. Он мог быть даже младшим родственником Кондратия, но основательно попорченным психиатрическими клиниками: такая физиономия в любой миг угрожала выдать череду безумных гримас, а тело - беспричинно наброситься на первого встречного. Почему-то Николаю мнилось, что одно пребывание в психиатрических клиниках позволяло жутчайшим образом исказить человека, - до того, что человеческое в нем походило на тонкий маскарадный костюм, вроде бумажного, готовый порваться в момент.
  
  Девушка прошла мимо с каменным выражением; Драконин мельком на Николая взглянул. Тот храбрился и готовился в ответ выдать нагловатую улыбочку: мол, девочек любим, нетрудно понять. Но Драконину Николай был как ненужный предмет - выставленный почему-то у подъезда ящик. Заскрипели ступеньки под большими ногами. Николай по-прежнему торчал у дома, что-то соображая. Он еще раньше заметил разлапистость росшего у стены тополя. Несколько минут ушло на то, чтобы убедить себя в необходимости краткого наблюдения за чужим, так сказать, свиданьицем. Подтвердить основания Кириной ревности к предполагаемому бывшему... хотя как же этот кошмар мог быть чьим-то бывшим? Или в молодости его уродство имело минимальное очарование, достаточное, чтобы зажмуриться, и... Николай крепко зажмурился сам и тряхнул головой, избавляясь от едкой мысли. Ему следовало удостовериться. Черт побери! Ему любопытно, как оно происходит в столь несуразных парах, - несуразных до такой степени, что любые этические возражения насчет тайной слежки с легкостью отставляются в сторону.
  
  Примерившись, он полез. В нужном окне как раз зажгли лампу. После неудачной встречи с Кирой все сегодня происходило "как раз". Правда, о том, что стоило заранее снять куртку, Николай подумал поздно. Сучья лезли в карманы и рукава. Николай дернулся, что-то треснуло, хрустнуло, - к счастью, недостаточно громко, чтобы в доме услышали. Да и вряд ли они прислушивались. Тополь расставил ветки весьма удобно: отчасти спрятавшись за стволом, можно было наблюдать, что делают в комнате. Николай обнял покрепче дерево, вытянул шею и заглянул.
  
  Позже он, вспоминая, так и не разобрался, что в открывшейся сцене являлось реальностью, а что - наваждением. Зрительная память утверждала в качестве реальности все. Разум и опыт неприязненно сопротивлялись. Но кто он такой, чтоб доверять своему скудному опыту, хилому разуму? Снова и снова он разлагал увиденное на детали, чтобы убедиться в подлинности каждой, а затем только из подлинных - составить приемлемую картину. Не получалось. Он не мог себе лгать. В той комнате стоял длинный некрашеный стол, словно под гроб. На столе, головой к окну, лежала бледная обнаженная девушка. Ее никто не держал, она была в полном сознании, хотя смотрела в потолок с тоскливой мукой. Тельце ее было плоско; безвольно раскинуты худенькие белые руки. Драконин, вполне одетый, наплыл на нее, точно туча; завис. Девушка даже не пискнула. Подобное Николай увидеть и ожидал, если не брать в расчет нарочитости, театральности происходящего; куда уместнее - продавленная койка, неловкость движений, всхлипы и вскрики, а на столе - втрое меньше - дешевые рюмки и бутылка вина. Но тут Драконин вытянул - не высунул! - ненормально длинный язык, раздвоенный, с отвратительно неровными отростками, и принялся облизывать детское личико девушки. Отростки шевелились каждый сам по себе, один забирался в рот, другой обводил ноздрю, и так далее. Николай почувствовал в горле тошнотный ком и собрался было слезать, но очередной сучок запутался в кармане; пришлось, чертыхаясь, освобождаться, а когда путь на землю оказался открыт, Николай, сам того не желая, увидел наконец то, чему, собственно, всю его жизнь потом противились разум и опыт.
  
  Из груди Драконина вырос темный и плотный жилистый столб, безволосый, толщиной, наверное, в мужскую ногу, - и медленно, туго вдвинулся девушке в область сердца.
  
  
  
  145.
  
  Самым тихим праздником в Сибири был Новый год. Первого января, день и ночь, всем полагалось молчать. Художники вырезали звезды из блестящей бумаги и развешивали на домах и деревьях. Многие, ограниченные молчанием, писали письма. Имена адресатов указывать было нельзя. Часто люди писали тем, кого никогда не видели, но ощущали незримое присутствие рядом, на расстоянии вытянутой руки. Письма затем собирали и подшивали в книгу, - такая хранилась на каждом хуторе, в каждой деревне; а в Т. накопилось несколько полок. Случалось также, что человек писал самому себе, с условным знаком вместо имени, и отправлял послания с ямщиками в те места, где давно хотел побывать, но не мог, и даже не был уверен, что сможет туда попасть. Некоторых прекрасных мест, указанных в качестве адреса, в действительности не существовало. Ямщики это знали, но годами держали запечатанные конверты в карманах форменной куртки с надеждой, что однажды все же откроется пункт назначения.
  
  
  
  146.
  
  Этой ночью Николай домой, то есть к булочнику, не вернулся. Стояла сырая погода, в горле рос влажный ком. Немного знобило. А ведь Кира была права! Как знать, вдруг бедная девочка - ее ученица? Благородная, благородная Кира! И каково воспитание: рассказать прямо о такой гадости она не сумела. Понадеялась на смелость ума, сообразительность Николая. Он поднялся по снежным ступеням туда, где плотно стояли дома, квадраты одинаковых пятиэтажек. Как ни странно для аккуратного Т., в крайней были выбиты окна, проемы скалились осколками, стены промерзли. Зато со следующей повезло. Николай взошел на пятый, по привычке попробовал ключ. Сейчас требовалось делать нечто привычное, чтобы мир вернулся на место. Но могло ли все устаканиться после увиденного? По правде сказать, добродушный двадцатисемилетний библиотекарь ни разу в жизни не сталкивался со злом. Попадались иногда в поле зрения угрожающие компании, но не касались широкоплечего богатыря. Истории из телевизора, конечно, нельзя было принимать всерьез: жуткие сцены явно разыгрывались ради развлечения зрителей, - аудитории нравилось думать, что вокруг все ужасно. Ужасно - да, но не так. Гораздо сложнее, тоньше, даже - со стороны настоящего создателя ужасов - пожалуй, язвительнее. Что с того, что тебя в переулке могли прихлопнуть, если ты давно уже умер? Дьявол, мы снова о мертвых. Ключ не подошел, но дверь подалась, открылась. В квартире пахло длительной пустотой, невостребованной гостиницей. Николай пошел вперед в темноте. Разглядел кровать, сел. Заскрипело.
  
  Судя по тишине вокруг, соседи уже легли спать. Но у Николая сна не было ни в одном глазу. Он сидел и покачивался, прислушиваясь к слабому скрипу. Кажется, думал. Опять - об увиденном, о правоте Киры. По кругу, по кругу. Время исчезло. Ему бы хотелось, чтобы в пустом темном доме на кухне тикал будильник. Но ни единого звука, помимо скрипов, не раздавалось. Он вспомнил, как в любом городе постоянно шумели машины. В любом другом городе, далеко-далеко.
  
  Позже, кажется, он прилег. Во всяком случае, когда поднялся (что-то переключилось, включилось), то не смог понять - из сидячего или лежачего положения. Как будто одновременно - из сидячего и лежачего. Он раздвоился. Умный герой заставил себя отдохнуть. Растерянный Николай тупо сидел на краю чьей-то кровати. Оба слились, подошли к окну. Герой хотел умыться и пить, может быть - встать под душ, поскольку спал плохо, холодно, потно. Растерянный - посчитал желание слишком мелким, ненужным. Домишки внизу (пятиэтажка высилась над обрывом) расцвели горящими окнами. В Т. пришло утро, хотя небо пока отказывалось светлеть. Март, зима. Окраина города - деревенька. Дома Драконина отсюда вроде бы не было видно.
  
  А был ли Драконин? Так и не умывшись, Николай покинул свое ночное пристанище. Пока он шел, все-таки рассвело. Впереди маячила река, и на набережной - избушка с вывеской. Герой подумал, что хорошо бы позавтракать, тем более, что другая его ипостась не возражала.
  
  В трактире (вывеска так и сообщала: "Трактиръ") было не то, чтобы грязно, но бедно, облезло, тянуло дешевым пивом. "Замечательно, - подумал невеселый Николай. - Возьму себе большую кружку. В честь выходного". Он и вправду впервые в Т. не работал с утра. Уселся на широкую лавку за деревянный, с пятнами стол. Заказал котлеты и пиво. В скучающем ожидании (утро постепенно трезвило до скуки) стал разглядывать зал, немногочисленную в ранний час публику. И вдруг в глубине наткнулся на знакомую комковатость лица.
  
  Он едва удержал себя, чтоб не подняться. Перед Дракониным стояли бутылка, стакан. Враг выглядел обыденным пьяницей, который напивается уже не из-за каких-то невзгод, а просто так, для заполнения дней. "Ночи-то у него! - колыхнулось возмущенное в Николае. - Ночи-то у него заполнены!". Николая тот не заметил.
  
  Коренастый парень принес заказ. Николай придержал официанта за локоть.
  
  - Вон тот, - коротко кивнул на Драконина, - он часто здесь бывает?
  
  - Бывает, - отозвался паренек. - Иногда утром, иногда поздно вечером. Иногда ночью.
  
  "Ах вот оно как! - прищурившись, Николай сверлил преступника взглядом. - Значит не каждую ночь удается завлечь невинную жертву. Хорошо, хорошо..."
  
  - Жаль, что у вас не приняты деньги. Ты отличный работник, - расхрабрившийся, погромче произнес Николай, смутно воображая себя книжным рыцарем.
  
  Паренек хмыкнул. Драконин вылил остатки в стакан, опрокинул в себя, встал, и ничуть не шатаясь, четким шагом вышел наружу.
  
  - Работать пойдет. Ему все равно что вода, - сообщил паренек. - Такой он... порченый.
  
  
  
  147.
  
  Он, костистое большое животное, сгусток тьмы, предпочитал ходить безлюдными улицами, - меньше взглядов, от которых его передергивало порой, - хотя реально никто не решался преградить ему путь. Сильнее прочих, он мог легко разорвать нахала. Почему-то чувство собственных зубов в чужой глотке было ему знакомо, хотя он не помнил, как и где это происходило. Он вообще мало что помнил, только уверенно различал свое и чужое, приятное и неприятное. Будучи заключен в человеческое, в сущности, тело, он старался не противоречить людскому порядку. Шел, куда звали, и брал предложенное. Он не то, чтобы не понимал, что они говорили между собой, но не хотел понимать. Чересчур много лишних усилий. Его ведь влекло иное. Простое, естественное. Так, по крайней мере, ему казалось - что все вокруг просто, хотя не всегда спокойно.
  
  С ясным пустым сознанием он дошел до мастерской, пробрался на свое место. Будничный перестук обычно приглушал речь рабочих, - их говор казался частью стучания. Подошел хозяин, объяснил, что надо делать. Драконин (он не знал, что его так зовут; к нему обращались безлично) проверил свои инструменты и вскоре застучал тоже. Когда стук утих, а рабочие принялись расходиться, он понял, что настало время обеда. Он не хотел есть, иногда он мог не есть несколько суток, только пил. Бывало, жажда заставала его у лужи, тогда он по-собачьи становился на четвереньки и долго глотал, в паузах разглядывая свое отражение. Довольно быстро он понял, что такое лучше делать в одиночестве. Как и некоторые другие вещи. Например, крутиться волчком в поисках потерянного запаха. Сейчас он вдыхал ароматы дерева, кожи, клея. Один в тишине. В мастерской оставаться было необязательно. Но ему нравилось, когда здесь в перерыв переставало остро пахнуть людьми. Драконин решил уйти, не дождавшись их возвращения.
  
  Потом, как случалось часто, он принялся кружить по окраинам, на границах леса и города, поля и города, города и реки. Если бы он отправился пересечь Т. через центр, по Воскресенской горе и после - мостами, и длинной холмистой дорогой, по которой мало кто ездил, то, наверное, встретил бы девушку, молча взял бы ее с собой, нес на плече, или она просто шла бы за ним как привязанная, и он часами водил бы ее, пока они не пришли бы к его желтому дому, где она, раздевшись, сама легла бы на стол. Могла быть также другая, свежая девушка, но и она вела бы себя точно так же, только в первый раз в его комнате она бы одеревенела, а после слезы катились бы по ее гладким щечкам. Когда-то давно у Драконина была даже взрослая женщина, множество раз, не у него, а у нее в квартире, среди оплывших свечей. Но она перестала его искать, остались девушки, то появлялись, то исчезали; а память убывала и слабела: он только знал, что после дня будет ночь, а после ночи - еще один день, то холодно, то тепло. Возможно, Драконин жил уже тысячу лет, и поэтому ничего не стоило помнить. Однажды, когда девушек в Т. у него было всего две или три, хозяин мастерской, вместо работы, куда-то его позвал. Они шли и шли, домов становилось меньше. "Все, - сказал угрюмо хозяин. - Дальше ты сам. Уходи и больше не возвращайся". Драконин смотрел поверх его головы. Шелестел вдоль дороги лес; за поворотом, как знал Драконин, город кончался. Хозяин явно не соображал, что еще говорить, развернулся и пошел в Т. Драконин остался. Он не хотел перечить хозяину, но веской причины уходить не было. На другое утро Драконин вновь пришел в мастерскую. Хозяин выглядел хмурым. На этот раз Драконин указаний не получил и сам нашел какую-то работу. Потом вроде восстановилось. Драконин не понимал, что, собственно, произошло, и не стал размышлять, тем более он уже не умел размышлять. Он просто стучал, строгал, клеил, иногда шил. За холодом приходило тепло, за теплом холод, Драконин в который раз огибал город, окольцовывал многократно. Нередко его прогулки заканчивались в трактире на набережной. Как и прочие посетители, он садился за стол. Запахи пива, мяса, людей. Ему - без всякого знака с его стороны - почему-то приносили стакан и бутылку. Он не возражал. Порой бутылка растягивалась на целую ночь. Драконину мнилось, что трактирщик, прислуга и гости каждый раз ждут, что он упадет, и он, пожалуй, был не против упасть, - но как-то не падалось; все продолжалось.
  
  
  
  148.
  
  Николай побрился, основательно вымылся, пожалел об отсутствии одеколона, оделся в чистое, причесался, рассмотрел себя по частям в небольшом - с лицо - зеркале и постарался убедиться, что его внешность удовлетворительна. За месяц с лишним в Сибири он, вправду, окреп и похоже, что похудел. К сожалению, куртка была не очень свежей и не очень чистой, но зато - одеждой сильного, рабочего человека, мужчины. Таким он отправился к Кире.
  
  Ему везло, - или его несло, подхватило течением? Все встречи, события подворачивались стремительно, одно за другим, не давая времени раздумывать, - разве что переживать. Цок, цок, - каблуки. Кира открыла, не поворачивая замка. Забыла, видимо, запереться. Или ждала, что ему хватит смелости войти самому? Он вошел и неслышно выдохнул задержанный перед дверью воздух. Кира стояла чуть дальше, чем могла дотянуться рука.
  
  - Здравствуй, - сказал Николай.
  
  - Добрый день, - нейтрально отозвалась Кира, но тут на нее нахлынуло тоже: сила, мощь, горячая волна. Она внутренне ахнула: спасите, тону!
  
  Николай из-за гораздо большей волны ничего не заметил. К тому же, минут за двадцать до встречи он репетировал. И должен был отыграть.
  
  - Кира, ты... - испугался, поправился: - Вы оказались правы. Тот человек... не человек, чудовище. Он действительно. Заслуживает смерти.
  
  Выбрасывал короткие предложения, точно на длинные дыхания не хватало. Стало тепло, тепло, почти жарко. Странно, он говорил о смерти, а чувствовал наоборот. Прилив пошел такой, что вот-вот его должно было забросить на вершину. Кира молчала. Грудью и животом она ощутила горячие грудь и живот Николая. Границы таяли, смешивались тела. Кира смотрела вниз, она не зажигала в прихожей свет, и в полумраке все реальное размывалось до того, что теряло реальность, уступало место другому, за пределами обычного опыта. Она и не думала, что придет Николай, оттого не была готова. Даже наяву между ними оставалось совсем чуть-чуть.
  
  - Я сделаю то, что вы попросили, - глухо пообещал герой, толком не соображая, как же ему удастся выполнить обещание.
  
  Кира слабо кивнула. Она не могла говорить. Если бы Николай сейчас к ней шагнул, задвинул бы ее в комнату и дальше, на мягкое, - да что уж там на мягкое! просто прижал бы собой к стене, вдавил в стену, - то Кира конечно бы поддалась. Ни слова, ни звука, ни жеста сопротивления. Если бы Кира, - понимал Николай, - сейчас шагнула к нему, обняла и прижалась, то никуда бы он не ушел. Но он должен был прежде совершить подвиг.
  
  Он отступил; никто из них не знал, что чувствовал другой; поэтому он поднял руку в знак прощания и потянул за собою дверь. Минуту, две Кира стояла, не шевелясь, остывая. А после ее обдало сырым холодом и будто бы покрыло коркой льда.
  
  
  
  149.
  
  Сгущалась небесная синева. Несколько раз Николай выходил к аптеке, и - проходил мимо. В тенях его ума все еще брезжило осознание то ли глупости, то ли безумия происходящего. Где-то требовалось остановиться! Но не являлась ли предполагаемая остановка (а за ней - разворот и побег) гораздо большей глупостью чем то, во что Николай втянулся? В конце концов, он все совершает по собственной воле и согласно своим убеждениям. К тому же он еще ничего не сделал! И даже если поднимется по ступеням в аптеку, то трудно будет его обвинить.
  
  Под фонарями мельтешил мелкий снег. Николай поднял голову в темноту - снежинки, казалось, сыпались из ниоткуда. Аптека в такую погоду особенно напоминала сказочный теремок. В окошке у входа показался хозяин. Присмотревшись, кивнул. Теперь отступать было нельзя.
  
  Внутри Николай огляделся, принюхался. Волшебно высились загадочные темные шкафы. Аптекарь терпеливо ждал, и, вопреки надежде гостя на неудачу, совершенно не удивился, услышав просьбу:
  
  - Мне нужно зелье, от которого тянет в пропасть.
  
  
  
  150.
  
  После напряженного разговора с Кирой Манев уехал на космостанцию. Она огромной полусферой лежала среди снегов к юго-востоку от Т. Он ехал день и ночь, останавливаясь лишь для того, чтобы покормить лошадь, и к полудню следующего дня достиг цели. На вертолете - ему доводилось иметь с ними дело в России - он бы добрался сюда за какой-нибудь час. Но долгая дорога давала время подумать, очиститься одиночеством, проверить правильность собственного пути, насмотреться на звезды и тучи. Впрочем, за последние полвека летательные аппараты все равно не смогли вторгнуться в сибирское небо: пилоты сталкивались с таким возмущением воздуха, что приходилось поворачивать обратно. Скорее у людей могли вырасти крылья, чем самолет оставил бы свой след над головами сибиряков.
  
  Космостанция представляла собой сплав института и монастыря. За ее толстыми стенами работали только мужчины. Кое-кто имел дом и семью в лесном поселке за несколько километров отсюда. Другие годами не покидали лаборатории, если не считать коротких прогулок по кольцевым коридорам и вокруг здания. В сущности, в окна, выходящие на все стороны света, можно было увидеть достаточно, чтобы считать свою жизнь полноценной.
  
  Манев спешился поодаль и повел коня в поводу. На самой космостанции лошадей не держали, поэтому, если бы Манев хотел здесь заночевать, то коня отвели бы в поселок. Автоматические двери, узнав знакомую фигуру, разошлись перед человеком. Космостанция была единственным местом в Сибири, где процветала техника. Даже в университете в Т. приборы старались особо не демонстрировать. В обучении ставка делалась на способности самого молодого ученого, независимые от оборудования. Но космостанция, в числе прочих, воспитывала инженеров. В студенческие годы Манев как раз проходил на ней практику. Потом он тут отдыхал, загружая себя чисто прагматическими задачами. Если у Манева опускались руки, то на космостанции всегда было, чем их занять.
  
  Его встретили с радостью, провели по новым лабораториям и показали достижения старых, познакомили с несколькими гипотезами, - одна из них утверждала, что под влиянием звезды молодые сибиряки обзаводятся потомством сразу в случае союза с приезжими. Дети от смешанных браков быстро растут, стремительно обучаются навыкам, необходимым для самостоятельной жизни в диких условиях, и любят помногу бродить далеко за пределами дома. Двухлетний ребенок способен спокойно провести в лесу сутки, а пятилетний может уйти на неделю. Молчуны, они почти не плачут во младенчестве, никогда не болеют и, по словам родителей, никогда не капризничают, плавно переходя из одного возраста в другой. По сравнению с обычными сверстниками, все они высоки ростом и пропорционально сложены; кроме того, с малолетства охотно втягиваются в любую сельскую работу, будь то строительство дома, кладка печи, забота о домашней птице или выращивание овощей. Будучи подростками, они проявляют большой интерес к научным и религиозным картинам мира, нередко высказывая интересные предположения о связи тех и других (в то время как сотрудники космостанции подобных рассуждений стараются избегать, предоставляя тему философам). Всего в экспедициях расспросили более тридцати юношей и порядка двадцати девушек, у которых один из родителей не был сибиряком, но, к сожалению, никто из расспрошенных не согласился отправиться на космостанцию, даже в университет... "Похоже, звезда выращивает поколение своих адептов, - задумчиво сказал бородатый приятель Манева. - Причем они все родились в деревнях и на хуторах. Городу не повезло". "Это еще как поглядеть, - парировал Манев. - Ведь появись у нас такой человек, кто знает, вдруг от Т. вскоре не осталось бы камня на камне". "Рассказывают еще, что у них светятся в темноте ладони, но достоверных данных не существует". "А как насчет свечения вокруг головы?" - усмехнулся Манев. "Говорил бы уж сразу про огненных ангелов, которые спустились с облаков и собираются переделать мир". "Давно пора". "Пойдем лучше пить чай".
  
  В сумерках, после чая с нехитрыми бутербродами, Манев заехал в поселок, оставил там лошадь и пешком отправился через лес по снежной тропе. Дорогу он не то, чтобы видел, но чуял и ни разу не оступился (Николай на его месте давно бы выпрастывался из сугроба, отряхиваясь, а Кира - та вообще бы не пошла). Мерный шаг среди деревьев-призраков заставлял усомниться в правдивости происходящего, в том, что эти часы не принадлежали сну. Наконец поменялся воздух - к запаху сосен и снега добавилось что-то еще; навстречу выплыло большое и плотное. Дом. Манев нашарил ручку, толкнул. Теперь можно было зажечь огонь.
  
  Несколько дней затем Манев колол дрова, убирал избушку, поправлял крышу, чистил двор, затыкал щели, - словом, делал все, чтобы другой путешественник, незнакомый, мог здесь удобно переночевать. Грезились, правда, высокие неразговорчивые подростки: отвергнув теплый приют, они ложились прямо на землю, а утром вставали свежими и даже румяными. Уходя, Манев пополнил местный запас сухарей и спичек, позаимствовал пару лыж и с легким рюкзаком побрел на север.
  
  
  
  151.
  
  Стол показался Николаю сальным. Мутный глянец поверхности подчеркивало тускловатое освещение. За окном с трудом различался кусочек реки, а дальше все стелилось волглой мглой.
  
  В стекле жили еще отражения, нечеткими темными пятнами. По ним Николай стал отслеживать движения людей: кто качнется, кто отопьет, кто побредет к дверям. Отражение напротив Николаева с усмешкой приподняло стакан. Николай угрюмо ответил таким же жестом. Немного мучила совесть, но чем дальше - тем меньше. Какое-то время назад он просто пер на нее, давил своим весом робкие попытки закричать, прекратить. Подвиг не знает жалости, а вместо совести - основывается на долге. Пусть даже герой отчасти сочинил себе этот долг.
  
  Они сидели в трактире. По-театральному уверенно Николай отработал вход, длинный поисковый взгляд, выражение удовлетворенности, когда увидел злодея. Несколько шагов к столу, выставленная бутылка. Глухо стукнули о дерево стаканы, ловко подброшенные, как жонглеру - дополнительная булава. На слугу Николай не смотрел, только буркнул "спасибо". Драконин не стал возражать. Его грязный стакан незаметно смели со стола.
  
  Жидкость в бутылке была коньячного цвета. На вкус - оказалась жгучей, перцовой. Николай давно, в прошлой жизни, читал, что с помощью красного перца можно отогнать нечисть. Раздвоенное жало Драконина, его бордовая глотка, конечно, могли воспринимать по-другому. Отраженный профиль временами выглядел не человеческим, а совершенно змейским, не без корявости, но более подобающим ситуации, в отличие от реальности, где Драконин все же оказывался просто нехорошим мужиком, а остальное Николаю мнилось и мерещилось. Если бы превратился действительно в змея, распределил по лавке чешуйчатые телеса, острым хвостом поскребывал грязный пол, то Николай, естественно, нашел бы, чем сразиться. Пусть нет меча, но заодно тогда и нет сомнений! Пожалуй, мог бы опрокинуть стол, обрушить на голову толстостенную кружку из тех, куда трактирщик наливал посетителям пиво. Вцепился бы в шею - слабое змеево место - и гнул бы, ломал, сверху припечатывая сапогом, каблуком! Драконин сидел подозрительно смирно. Николай снова глотнул жгучего яда, внутри растеклось, расслабляя, - и одновременно на лицо опустилась невидимая жесткая маска. Врастала в кожу, заменяла рыхлую белую плоть. Черт, это было совсем не его лицо! А чье же, чье? Устремляясь взглядом в застекольный трактир, Николай внезапно сообразил, что сам - отразил Драконина.
  
  Немытое, в избушке на окраине, ночное окно.
  
  Они сидели так три часа, трое суток, тридцать три года, вяло сменялись дни и сезоны, утра не слишком отличались от вечеров, тучи зависли над ними навечно, перцовое пойло никак не кончалось. Николай даже хихикнул столь чудесной нескончаемости - вот она, мечта алкоголиков! Прозрачный змей обвил обоих кольцом. Случались минуты, когда Николай думал о необходимом третьем участнике (четвертом, считая змея), чтобы пришел и расколдовал. Но тут в бутылке кристалликом что-то зажглось. Это оказалась звезда, звезда попала в ловушку! Николай обрадовался, чуть не вскочил, едва не пустился в пляс. Однако он понимал, что надо держаться. Ловко разлил остатки, сунул бутылку под стол. Мелькнула по инерции мысль, что надо бы попросить счет (почему?), но быстро сменилась более здравой: счет жителям Т. будет выставлен им, героем. Или великое благодеяние следует совершить бесплатно? Вдохновленный собственной щедростью, Николай поднял стакан, слегка кивая Драконину: мол, не тормози. Бутылка упала и покатилась. Немногочисленные посетители во главе с трактирщиком напряглись, чтобы не обращать внимания на стук по продавленным половицам. Николай выпил до дна и встал.
  
  - Пойдем, - сказал он дракону, который все еще не сбросил мужичье обличье. Статисты напряглись сильнее. Требовалась барабанная дробь, а потом, после мучительной тихой паузы - неожиданный выстрел.
  
  Но обошлось. Темное тело-Драконин тяжело вынес себя следом за Николаем, не выказывая ни малейшего признака осознания происходящего.
  
  
  
  152.
  
  Николай знал, что Драконин должен упасть безвозвратно. Провалиться под лед и не всплыть никогда. Герою претила грубая драка, а если совсем по-честному - то драка его пугала. Биться и тем более побеждать в справедливой битве Николай не умел. Поэтому выстроил план обмана.
  
  Они вышли в метель. Николай расхрабрился и похлопал Драконина по плечу. Тот был совсем как чугунная кукла. Аптекарь не ошибся со средством. Николай надеялся, что ветер не даст протрезветь. Но все равно следовало поторопиться, ведь могла кончиться ночь, а там - мало ли - вдруг найдутся защитники?..
  
  - Из-во-щщик! - спотыкаясь, выкрикнул Николай, одновременно выходя на дорогу у фонаря и выбрасывая по привычке руку вперед, точно ловил такси.
  
  Он угадал. Из метели выступила мохнатая лошадь и встала, удержанная твердой дланью.
  
  - Далёко едем? - поинтересовался бородатый дядька.
  
  - Далёко, голубчик, - в тон ему ответил Николай, оглянулся, подпихнул Драконина: еще не хватало его тут забыть. Заботливо усадил на облезлую расписную скамеечку, натянул на колени теплую полость, забрался сам. Сани заскользили легко.
  
  - На вокзал! - приказал Николай.
  
  Вокзал находился на другом конце города, и Николай рассчитывал, что они непременно проедут какой-нибудь мост.
  
  
  
  153.
  
  Дорога во тьме скоро стала такой, что возникло желание взвыть. Пурга швыряла в лицо мелкие ледяные колючки, глушила бубенчик, застилала редкий свет в окнах. Порой Николаю чудилось, что они укатили далеко за город, где извозчик вот-вот бросит в сугробах своих пассажиров. Но опять на пути вырисовывался темный контур какого-то дома, сани делали поворот и вроде бы утихал снегопад. Тогда вступали в силу простейшие неудобства: жесткая спинка скамейки, теснота на сиденье, не предназначенном для пары крупных мужчин. Злость раздирала изнутри; все ощущения обострились, особенно неприятные. Будь Николай посмелее, он бы незаметно для возницы выпнул своего спутника и сделал бы вид, что уснул.
  
  Снова во тьму. Трудно было понять, стало темнее вокруг или из-за того, что сами закрылись глаза. Сани потряхивало, но не сильно, и в сотрясениях различался ритм: укачивал, убаюкивал. Драконин теперь не давил, важно только, чтобы тяжесть его плеча никуда не пропала... Давным-давно Николай так же ехал в троллейбусе, во чреве рогатого редкого зверя. Пустой троллейбус - один из первых с утра, когда одинокому библиотекарю довелось возвращаться домой из странной компании, где по ночам, собравшись вокруг стола, покрытого вязаной скатертью, под бахромчатым абажуром, играли в несуществующую страну, изображали чужие, неосуществленные судьбы. На рассвете, когда жутко хотелось спать, все это таяло, становилось неважным. Николай развалился на заднем сиденье, было холодно и промозгло, он ежился и дремал, проехал свою остановку. Когда вышел - ударил ветер. Требовалось перейти мост. То, что происходило ночью, осталось далеко-далеко, и не существовала не только выдуманная страна - не существовали даже те люди, которые часом раньше сидели рядом. Рядом! Вмиг Николая охватило огромное чувство потери - он не мог понять, что именно потерял, но оно было, было, большое, ценное... где? Он вцепился в решетку и наклонился к Неве. За спиной проносились машины. Он так отвык от звука машин. Но когда, почему? Еще вчера он ехал в автобусе на работу. И с работы, кажется, тоже ехал. Потом ему позвонил приятель, и они вместе поехали... он ехал с кем-то, но не на машине, а на санях. Николай огляделся: нигде не было снега, стояла то ли осень, то ли весна, пасмурно, лужи, а если сани - то должен быть снег. "Я не здесь" - с ужасом сказал себе Николай, и ужасное заключалось в том, что он не знал, что означает "здесь". Даже что означает "я" сейчас он не знал. Он отнюдь не был пьян, в той компании пили разве что кофе, обычный, недорогой. Он попытался вспомнить кого-нибудь из компании, но всплыл облик женщины непонятно откуда, звали ее ... Он забыл, как звали ее! А если забыл, значит, он ее потерял? "Не только ее", - грустно ответил кто-то из другой, ускользающей жизни. Все кончено.
  
  И тут до Николай дошло, что домой возвращаться нельзя, поскольку дом находится вовсе не там, где он думал, - и где до сих пор, будто бы дома, жил.
  
  
  
  154.
  
  - Вокзал, - объявил извозчик.
  
  Николай дернулся, с болью выдернулся из дремы. Что, что, как вокзал? Празднично освещенное, явилось ему трехбашенное бело-голубое вокзальное здание. Николай схватился за голову. Он пропустил, упустил!
  
  Нет, назад ехать времени нет, не успеет. Мотнул головой направо: Драконин сидел спокойно, оглядывая площадь осоловелыми глазками. Мужик мужиком, и видно, что принял он хорошо, еще немного - и свалится чуркой на первом углу. Испуганный невыполненным долгом Николай теперь испугался этот же долг исполнить. Он не может убить человека! Он сам человек, а не какая-нибудь аморальная тварь!
  
  Кира скрылась позади, в хмельной метели.
  
  Извозчик молчал. Николай задумался, по какому же случаю среди ночи так ярко горят фонари. Обернулся - и в просвет между домами увидел поезд.
  
  Поезд! Единственный поезд из Сибири в Россию, в Москву!
  
  Какая возможность все завершить, прекратить! Он ведь почти сбрендил здесь, почти поддался пагубным чарам. Николай стал пихать Драконина, выпихивать из саней. Пойдем, пойдем! "Он-то мне зачем?" - подумал, на мгновение протрезвев, Николай, но вдруг в его раздербаненную последними событиями голову пришла великолепная идея, которая совершенно затмила все остальное.
  
  - Пойдем, пойдем! - продолжал выкрикивать Николай, подталкивая Драконина к поезду. Неслышно укатили сани. Двери вагонов были открыты, окна уютно светили. На одной из подножек стоял проводник.
  
  - Здравствуйте! - радостно замахал Николай, ткнул Драконина в бок, велел стоять, а сам подбежал к проводнику.
  
  - Надо поговорить.
  
  Во внутреннем кармане куртки лежали ненужные в этом городе тысячные. Николай сунул руку за пазуху, ощупал тонкую пачку. Все же должно хватить.
  
  - Вон тот, черный - зашептал Николай. - Который пришел со мной. Ему нужно в Москву.
  
  Худой проводник со щеточкой пшеничных усов ничего не сказал, но посмотрел вопросительно.
  
  - Он пьяный, не соображает. Помогите мне его посадить. Захочет сбежать - никуда не пускайте. Только в Москву. Вы ведь в Москву?
  
  - В Москву, в Москву, - равнодушно согласился проводник.
  
  - Вот и возьмите. И это тоже вам, - Николай наконец вытащил пачку и с небывалой для себя уверенностью протянул. Он ведь никогда не давал взяток! Сибирь, воистину, творила чудеса.
  
  - Эй... - Николай обернулся к Драконину, но тут в одном из окон заметил милое, знакомое лицо.
  
  Та безымянная блондинка! Он заулыбался; девушка улыбнулась тоже, узнав, а может - и не узнав, может, он снова понравился ей. Николай подпихивал Драконина, и не отрывал при этом взгляда от светлых глаз. А также, если говорить начистоту, от розовых губ и низкого выреза блузки. Давненько они не виделись, словно бы с прошлой жизни... Проводник от денег не отказался, Драконин скрылся в вагоне. Поезд тронулся. Николай подумал, что блондинка достанет белый платочек, но она на прощанье только кивнула. Николай сомкнул веки и разомкнул лишь тогда, когда поезд стукотал уже далеко.
  
  
  
  155.
  
  Он не помнил, как оказался на железном мосту над Ушайкой. Светало, все голубело вокруг из-за свежего снега, который перестал падать, превратив город в чистый, нетоптаный, неезженый лист. Только цепочка следов Николая по голубоватому полотну. С Каменного моста пейзаж, пожалуй, выглядел красивее, но здесь казалось спокойнее, тише, и, наверное, долго никто не придет.
  
  Внизу тянулась несколько замаскированная снегом полынья. Пара таких же длинных темнели дальше. Затем речушка раздваивалась, окаймляя маленький островок, и скрывалась за ивами. Места ее слияния с Томью отсюда не было видно.
  
  Николай навалился на железный барьер, качнулся один раз, другой, поджимая колени. Засмеялся, качнулся сильнее. Потом крепко встал на мосту, подумал. Снял куртку и шарф, аккуратно сложил. Расшнуровал ботинки, стряхнул один и другой. Ноги в носках холодило. Да и вообще теперь стало довольно прохладно. Он снова лег животом на перила, расставил руки, попробовал удержаться горизонтально. Металл неприятно врезался в тело. Сия неприятность подлежала немедленному устранению. Николай еще раз качнулся назад, посильнее, а потом рванулся вперед. И полетел.
  
  В полынью, в глубину. В желанную пропасть.
  
  
  
  156.
  
  (когда у Хозяина умерла - вторыми родами - жена, он научился наблюдать за выходками солнца. Особенно тянуло смотреть, как ясным морозным утром сияет над крышами дым - по плотности почти равный снегу. Хозяин не рассказывал об этом сыну, но тот, уже будучи в Т., в университете, так же завороженно глядел в январе на мягко пропускающие свет гроздья кленовых, похожих на стрекозиные крылья семян)
  
  
  
  157.
  
  Хозяин сам родился в середине зимы, в холодном доме, в тайге. Считалось, что дети, которых приносят в мир в суровых условиях, получаются здоровее. Первый месяц с ним жили только мама и бабушка. Ему также не дали имени, из суеверия - чтоб уберечь. Потом, в поселке, где он рос, его звали мальчиком, позже - парнем и подмастерьем. Поселок был двумя рядами плохих домов вдоль единственной улицы и когда-то предназначался для рабочих крупной таежной стройки. По мере ветшания дома заменяли прочными, из лиственницы, избами. Новоселье становилось общим праздником: счастливые хозяева собирались продолжать свой род еще лет триста, не меньше. Но появление новых детей на свет встречали довольно тихо.
  
  Улица замыкалась просторным прохладным зданием с плоской крышей, где все, как умели, молились, и читали друг другу книжки. Как правило, то были толстые тома, которые растягивались на множество вечеров. Одна история повествовала о человеке, покинувшем вдовую мать, потому что он не находил себе рядом с нею места; другая рассказывала о дружбе и пожизненном дьявольском искушении; третий главный герой оказался в заколдованном замке и так долго не мог вернуться, что, когда он все-таки возвратился, то встретил постаревших внуков своих прежних знакомых, и так далее, и так далее. Потом Хозяину эти книги попались во взрослом возрасте, и он с удивлением понял, что речь в них шла совсем не о фантастических путешествиях и приключениях, а вполне о земных и близких вещах. Кое-чего запомненного с детства он там и вовсе не нашел.
  
  Он выучился на плотника и скитался по Сибири с бригадой, накапливая, вместо заработка, впечатления и строительный опыт. Чем дальше продвигались они на восток, тем чудеснее были дома, тем непонятнее способы жить.
  
  
  158.
  
  На Енисее ему довелось работать в плавучих усадьбах: размерами с большой корабль, они неторопливо курсировали то вверх, то вниз по течению, в зависимости от хозяйственных потребностей или стремления владельцев поменять обстановку. Поговаривали, что существует целый подводный город, только никто не мог точно указать место, и тем более - объяснить способ спуститься на дно. Восточнее люди жили в землянках, обрастали черными волосами, теряли зоркость, но взамен приобретали хороший нюх, словом - превращались в кротов, к тому же в глубокой благоустроенной яме чувствовали себя под защитой. Еще восточнее Хозяин видел деревянные храмы, небольшие, примерно шесть на шесть шагов, окруженные несколькими дворами. Высокие бревенчатые стены разделяли эти мощеные камнем кольцевые дворы. Ворота обычно располагались единственным рядом, который вел путешественника сразу в центр. Однажды храма в центре не оказалось, - просто квадратная земляная площадка с жидкой травой. Встречались еще усадьбы-сады: зимой и летом там спали под яблоней, в крайнем случае - в шалаше или возле костра. Из каждой точки сада в любую сторону открывался вид, вызывающий умиротворение и желание надолго замереть. А вот на севере с его растянутыми на полгода ночами больше не было ни людей, ни оленей, - только постоянное переливчатое сияние неба, где не слишком искушенному, и потому романтичному страннику непрестанно мерещились лица тех, кого бы он хотел найти в Сибири, - но никогда не найдет.
  
  
  159.
  
  Лет через десять он вернулся домой и обнаружил на месте поселка уютную деревеньку - такую идеальную, лубочно-сказочную, точно человечество в своей истории не знало ни революций, ни войн. По утрам людей будили пестрые петухи; после дождя повсюду вспыхивали радуги; домики тоже сияли свежими яркими красками; парни и девушки все время ходили нарядные, как на праздник, работали дружно и весело; казалось, деревня полна молодежи, но, присмотревшись, Хозяин, который был еще просто бездомным плотником, заметил, что кое-кому из парней и девушек явно больше сорока лет.
  
  Они придумали много новых песен, и песенный ритм, похоже, поддерживал бодрость тела и духа до старости. Стариков, между тем, в деревне не наблюдалось. Позже Хозяин узнал, что пожилые люди добровольно уходили в тайгу, чтобы не нарушать атмосферу сказки и праздника.
  
  Другой бы отсюда сбежал, но Хозяин за десять лет повидал столько несчастья и грусти, что обрадовался игрушечно-радостной жизни и взялся лицедействовать по ее правилам. Тем более, люди кругом были вполне настоящие.
  
  
  160.
  
  Девушка-золотошвейка, его ровесница, несмотря на возраст, отличалась вроде бы хорошим здоровьем, гибкостью и подвижностью, что делало ее привлекательной для замужества, однако, замужество не привлекало ее. Целыми днями она вышивала шиповник и папоротники, колдовских птиц, волшебных лисиц, а то и шаманский орнамент со змеями, вихрями, звездами. В последнем загнутые лучи заставляли звезды катиться, как правило, вправо.
  
  Хозяин приблизительно представлял, как льняной холст делают белым, но откуда брались синие, алые ткани, как позолачивают нитки - для него оставалось загадкой. Точно такой же загадкой был повод завязать с девушкой разговор на тему, далекую от ее работы. Идею попросить сделать вышивку на рубахах для жениха и невесты (в этой деревне мужчины и женщины, в том числе и на свадьбу, часто одевались одинаково) Хозяин возмущенно отверг. Он пока жил у знакомых, а из имущества, не считая личных вещей, обзавелся одним петухом. Обзаведись он еще и женой, ему, конечно, помогли бы в строительстве. Но Хозяин не искал прямого пути - ведь такой путь не увязывался с золотошвейкой.
  
  Петух иногда ходил за ним, как собака, а иногда вскидывался, дурил. Как-то раз Хозяин решил запереть в наказание вздорную птицу. Но какое там!.. Петух всплеснул крыльями, выскочил со двора и засеменил по пыли через всю деревню, изредка по-идиотски подпрыгивая и навлекая столь неблагородным поведением позор на хозяйскую голову. Хозяин, впрочем, бежать за глупой птицей не стал, а просто пошел быстрым шагом. И только когда петух забрался на крыльцо золотошвейки, а затем, суетливо оглянувшись на преследователя, фальшиво-важной походкой вошел в открытую дверь, то Хозяину стало не по себе.
  
  Но робеть и пугаться так, чтобы становилось заметно другим, было совсем не к лицу видавшему виды плотнику. Постучавшись и услышав приглашение, он вступил в тенистую комнату. Нет, не в комнату - в неподвижный сад, полный золотых цветов и зверей. Вот и яблоня, под которой можно уснуть. Петух смиренно сидел на спинке деревянного кресла. В кресле напротив с работой сидела золотошвейка. Хозяин хмыкнул, церемонно кивнул, взял нарушителя границ подмышку и вышел. Девушка, как ему показалось, задумалась.
  
  Через неделю он выбрал место в нескольких часах пути от деревни, и принялся возводить неподалеку от речного берега терем. Скоро все стали ходить и дивиться непривычной архитектуре, предполагающей длинные переходы-мосты, высокие башни. Явилась и золотошвейка, незваной, сама. До свадьбы было недалеко.
  
  
  161.
  
  Город Т., все еще март. В последние дни Кира дает диктанты про лед. Если снежный покров на реке нарушен темным пятном, то это знак тонкого, опасного льда. Так же опасно на излучинах возле обрывов и там, где растут камыши. Белый лед вдвое слабее прозрачного. Самый надежный лед образуется в безветреную погоду без снегопада. Лед всегда толще там, где проходит тропа.
  
  Спускаться к замерзшей реке лучше в тех местах, где лежит мало снега, - чтобы не соскользнуть. Прежде, чем проломиться под тяжестью человека, лед обычно трещит; выступает вода. Если лед заатрещал, то нужно вернуться назад по своим же следам.
  
  Десять-пятнадцать минут в ледяной воде представляют большую угрозу для жизни.
  
  Вечереет, школьники разошлись. Кира собирается тоже. Путь от школы до дома не нарушается никакой рекой. Кира заходит в лавку - купить молоко и курицу, потом заворачивает за хлебом. Булочник смотрит сочувственно; Кира отводит глаза. Она похудела, устала, но держится довольно решительно, с готовностью к дальнейшим испытаниям, - как если бы она сейчас работала во фронтовом тылу.
  
  
  162.
  
  Боль и ужас - как банально, словно в книжке. Боль и ужас - вот что он ощутил от удара грудью об лед, мгновенно - тоже как-то по-книжному - протрезвев (одна его недолгая подружка из рафинированно-интеллигентной семьи, где на книги тратили больше денег, чем на одежду, призналась, что, когда ее в девять лет сбила машина, за миг до потери сознания отчетливо себе сказала: "Конец". Отделалась, правда, легким сотрясением мозга и мигренями при перемене погоды на всю оставшуюся жизнь). Но еще его охватило чувство жесточайшей, возмутительнейшей несправедливости - как с ним, таким молодым, могло это случиться?! Он-то надеялся, что мелкая речка, по крайней мере, раскроет свои объятия сразу, - если уж не отбросит назад. Вопреки всегдашней стеснительности, он заорал (на самом деле смог всего лишь слабо захрипеть). Лед проваливался под ним, и сам Николай, не успев утонуть, провалился в какое-то совсем тихое, невероятно спокойное место. Слышались голоса. Он двинулся по темному коридору на звуки неразборчивой речи.
  
  Извозчик заметил его, кликнул дворников. Пальцы незадачливого героя инстинктивно цеплялись за кромку льда. Когда Николая подняли со всеми предосторожностями и аккуратно уложили на телегу (в повозку столь крупного человека можно было только усадить, но этого делать не стали во избежание дополнительных повреждений), прикрыв пустыми мешками, то из его горла вырвался короткий стон: то ли свидетельство жизненных сил, то ли предвестие смерти. Дышал Николай с трудом, точнее - тело дышало с трудом, еле-еле, а сам Николай отсутствовал. Он не понимал, где находится, но ему нравилось, что все так спокойно и тихо.
  
  Больниц в городе не было, доктора приходили на дом. Не спрашивая у дворников, которые, точно стражи, сидели по бокам Николая, возница неторопливо направлял лошадей в сторону улицы, где жила Кира.
  
  
  163.
  
  Приемы по четвергам, разумеется, прекратились; заодно постепенно свелись на нет остальные встречи. Кира теперь сильно куталась, потому что часто проветривала квартиру: доктор сказал, что больному нужно много свежего воздуха. Сам Николай не говорил ничего - не пришедший в сознание, он выглядел спящим. Порой на его лице Кира отмечала выражение счастья, но чаще - и это было довольно-таки неприятно - овощную туповатость. Тем не менее, Кира делала все, что необходимо, и даже была готова, когда Николай очнется и немного поправится, возить его, возможно потерявшего рассудок, в инвалидной коляске. В центральный городской парк или Лагерный сад. А дворники ей помогут спускать и поднимать коляску по лестнице.
  
  Николай, которого кормили через трубку, сдувался и усыхал. Безучастно Кира воображала, как его бедра станут тоньше, чем ее собственные. Тогда он, наверное, будет похож на ангела - длиннорукий, длинноногий, с крупными и острыми чертами лица. Немощный заколдованный ангел, которого даже не поцелуешь ради спасения, потому что, в отличие от случая с лягушкой, неизвестно, имеешь ли право поцеловать столь возвышенное существо. А существо, в свою очередь, в силу слабости, само не способно дать разрешение, и уж тем более - пойти навстречу, пригласив.
  
  Не было никакого ангела. Был больной, полумертвый, несуразный мужчина со сломанными костями и, похоже, сломленным духом.
  
  
  164.
  
  Когда-то в Рязани дорога Киры в университет лежала через запущенный древний дворик. Небольшие дома вокруг выглядели такими, будто в них жили одни старики (и еще, наверное, алкоголики), неспособные позаботиться о своем окружении. И вот однажды зимой Кира быстро подходила к тому двору, освеженному только что выпавшим снегом. Ее путь медленно и неуверенно пересекал высокий сутулый дедушка в поношенном пальтеце, задрипанном шарфе и шапке, стоптанных ботах. Кира сбавила темп. Дед не видел ее, а в поле зрения девушки маячили только бок и спина. Заторможенность и неловкость движений вызывали мысль о недавнем инфаркте. Теперь дед, похоже, впервые вышел проветриться после болезни. Он оступился, попал ногой в рыхлый снег, выставил вперед руки, шаря по воздуху, - и осторожными шагами, явно наощупь, принялся сворачивать с утоптанной тропинки в сугроб. В этот момент Кира обогнала его, оглянулась, и до нее одновременно дошло, что перед ней, во-первых, слепой, а во-вторых - вовсе не дед, а парень всего лишь лет двадцати, ровесник! Она должна была взять его растерянную ладонь в свои, помочь выбраться, причем сделать так, чтобы парень не испугался. И с этим, а заодно - с чувством стыда от его выдуманного ею испуга, - она уходила все дальше и дальше. Она не могла заставить себя прикоснуться к слепому, точно он был прокаженный (которых, кстати сказать, она не видела никогда). Как он станет высвобождать себя из сугроба в пустом дворе, она постаралась не представлять. Только четверть часа спустя, на оживленном проспекте, она поняла, что могла бы не прикасаться, а только крикнуть: "Тропинка справа!". И он бы вздрогнул, и повел бы головой в поисках звонкоголосой спасительницы. И между ними установилась бы неприятнейшая для Киры связь.
  
  
  165.
  
  Дважды в день Кира протирала тело Николая влажной губкой, дважды в день через жестяную воронку вливала жидкую еду (в эти минуты больной казался кротким мучеником), дважды в день делала ему массаж и двигала его руками и здоровой ногой, чтобы не застаивалась кровь. Ненадолго Николай розовел. Она ставила ему уколы и расчесывала волосы, постригала ногти, с превеликой осторожностью из-за сломанных ребер меняла подгузники, словно великанскому младенцу; слушала пульс, открывала и закрывала форточки, думала, что все затянется на годы. По пятницам приходили доктор и дворник, перемещали Николая на кушетку, и Кира стелила новые простыни. Она выкладывалась, но выкладывалась на уровне автомата, жестко отдавая приказ совершать необходимые операции, вместо того, чтоб неподвижно сесть и забыться. Она запрещала себе ругать Николая, его неудобное для нее положение и то, что он не приходит в сознание без уважительной причины оставаться беспомощной чуркой. Она чуяла, что Николаю просто не хочется возвращаться. Она тоже когда-то ушла - и не вернулась, но не в смысле, конечно, внешнего омертвления, а так, незаметно другим. Больше того, у нее-то не оставалось шансов придти в себя и полноценно быть здесь, со всеми. Ведь никто не кормил ее душу, не умывал ее сердце, не освобождал от грязи нутро и не проветривал ее жизнь.
  
  
  166.
  
  "Здравствуйте, дорогая Кира! - написал он и подумал, что интеллигентствующий житель Т. непременно вместо восклицательного знака поставил бы нейтральную точку, дабы автора не заподозрили в излишней восторженности, столь неуместной в Сибири. - Прежде всего, хочу поблагодарить Вас за книги. Кроме меня и Варвары, их с удовольствием читают работники, а по поводу истории изобретателя, чьей машине не давали ходу чиновники, мы даже устроили небольшую дискуссию. В мире, который предлагает много возможностей брать, очень трудно выживать человеку, который старается создавать. Человеческое существо определяется там не своими созданиями, а набором взятого от мира готового. Наверное, это большое страдание, но мы здесь разошлись во мнении, стоит ли сопереживать стране, что когда-то была нам родной. Впору сочинить сказку про двух сестер, холодную и горячую, где холодная навсегда скрылась в глуши, а горячая, перепробовав все соблазны, медленно тает на виду у соседей; соседи относятся саркастически - мол, сама виновата, но каждая ее потеря заставляет холодную сестру плакать - ведь та не способна помочь, разве что - вместе растаять, видимой и невидимой частью целого. Однако довольно о грустном! В Усадьбе недавно гостил путешественник, он принес вести от моего сына. Тот до сих пор не женился, не обзавелся домом, да и вообще редко выходит из лаборатории. Что ж, для наших земель это невеликая странность. Возможно, он станет большим ученым, я все еще надеюсь на это. Кира, помните, как Вы его от нас увели? Перед ним как будто открылось небо. Я, конечно, вижу небо иначе, но не быть же нам одинаковыми. Сибири и так не хватает человеческого разнообразия.
  
  А у нас все хорошо. Зимой выпало много снега и мы ждем обильного паводка. Скоро примемся обрезать деревья. Варвара хочет посадить себе елку, чтобы росла привольно и одиноко. Так вот, собственно, о Варваре..."
  
  Хозяин остановился, задумался. Ему было неловко, но следовало это написать.
  
  
  167.
  
  Двадцать восьмого марта Маневу стукнуло тридцать пять лет. Как все сибиряки, он никогда не праздновал день рождения. Точнее, однажды в России, летом, некая девушка поинтересовалась, когда он родился, и Манев соврал, что второго августа. Девушка была им увлечена и решила устроить неожиданный праздник. Получилось немного глупо - как для виновника торжества, так и для поздравляющих, ведь Манев отнюдь не хотел попадать в центр внимания. Среди сверстников, которые любили дурачиться по всякому поводу, он вел себя так, точно был лет на двадцать старше. К тому же он так и не научился пьянеть до потери разума.
  
  Теперь, двадцать восьмого марта он пешком возвращался домой. Везде еще лежал снег, но в лесу - ноздреватый и рыхлый, а на дорогах превратился в кашу. Приходилось шагать, высоко поднимая колени и с каждым движением немного подбрасывая себя вверх и вперед. Со стороны это, наверное, выглядело смешно, но помогало в долгих одиночных переходах, когда было важно сохранять скорость и ритм. Иногда ему удавалось не сбиваться часами, и его тело как будто проскальзывало по воздуху, срезая ухабы.
  
  Вечерело. Ему захотелось свернуть на лесную тропу, где одуряюще пахло мокрыми соснами. Все притихло, лишь иногда с ветки шлепался снег. Здесь человеку легко было провалиться, но Манев уже вошел в раж вроде охотничьего. Вскоре он почти бежал. Ощущение ровного, точного бега по узкой тропинке, кажется, было лучшим, что он испытывал в своей жизни. Так могли пройти сутки, неделя, месяц. Становилось темно, но он о ночлеге не думал. Мысли вообще куда-то пропали. Почему-то он продолжал отчетливо различать деревья и даже среди осевших сугробов - тропу. А ведь раньше ближе к ночи он, скорее, нащупывал ее ногами, чем видел. Вспорхнула ошалевшая от его появления птица, - ее он тоже умудрился рассмотреть. Голода не было, но он отметил, где птица живет. Тропа ему надоела, он ринулся между стволов. Весенний наст его удержал. Он, похоже, стал меньше весить, намного меньше, а ступни разрослись несоразмерно, но это как раз оказалось невероятно удобно...
  
  Остальное он помнил смутно. Тайга нахлынула на него, и он двигался в ней, лавируя, легкий, проворный, хищный. Целую ночь бежал он без устали, потерявший вместе с весом и человеческим обликом имя, а также прошлое. Вечный волшебный сибирский зверь! Он бы остался так, но были еще дела. На рассвете он выпрямился, отряхнулся. С обрыва виднелся Лагерный сад. Вот же как вышло! А думал, что станет в конечном счете бесплотным духом, существом высшим и строгим. Но тайга по-другому решила его судьбу. Он столько ее исхаживал... Возвращение мыслей утяжеляло, да и прежнее тело казалось теперь не слишком удобным, недостаточно гибким и вертким. Но, похоже, он знал, как вернуться.
  
  Манев подпрыгнул, сбивая с еловой лапы тяжелую снежную варежку. В Т. солнце полилось по крышам. Маневу повезло даже увидеть вспышку - доказательство, что земля еще движется.
  
  
  168.
  
  Киру сильно привязало к больному, - и на длинной привязи она ходила по городу, даже если в целях развеяться не торопилась домой.
  
  В Обители она повстречала Нику.
  
  - Как Николай? - спросила та, и Кира заподозрила в который раз обиду: пока Николай был у Киры, дочь ее сторонилась, избегала приходить. И самой Кире Нику застать почему-то не удавалось.
  
  - Лежит, - сказала Кира уверенно, и добавила: - Дышит.
  
  Она не верила, что в ее отсутствие Николай мог подняться или умереть.
  
  - Как ты? - спросила у дочери.
  
  - Неплохо. Учусь. Иногда ночую в Обители... - Ника на миг замешкалась, но все же произнесла: - Здесь более чистые сны.
  
  Господи! Ее, как и Киру, мучают сны. В шестнадцать-то лет!
  
  В Обители было пустынно, светло, прохладно. Послушницы и наставницы сидели по своим кельям. Кира и Ника - на лавке возле стены. Сложное облако тополиных крон едва качалось на фоне серого неба.
  
  Обитель появилась в Т. чудесным образом. Прошла, наверное, четверть века после падения звезды. Зима тогда выдалась очень снежной. В запущенный сад, который располагался во впадине с озером и ручьем на южной окраине города, невозможно было пробраться. В те годы за Т. ухаживали довольно вяло. Когда разрушались одни дома, люди перебирались в другие. Пришла очередная весна. И тут в саду на одной из полян обнаружилось белое здание в три этажа, с неожиданной для своих размеров пирамидальной крышей.
  
  Пирамида-шатер, конечно, имела значение. Жизнь под ее вершиной обретала совсем иной строй, чем под крышей плоской, двускатной или затейливой. Металлическая кровля Обители всегда сохраняла свежесть и временами мягко светилась.
  
  На исходе апреля в здании поселились несколько женщин среднего возраста. Их одежда была одинаковой и неброской, лица спокойными, движения плавными. Никто их не помнил, но в Т. далеко не все интересовались соседями. Женщины взялись за сад, а потом и за городские парки. Вскоре жительницам Обители принялись помогать - в первую очередь дворники. Вокруг сада восстановили ограду, но трое ворот всегда стояли открытыми. Позже стало понятно, что именно здесь лучше всего отдыхать от душевных терзаний. Некоторые девушки получали в Обители постоянный приют.
  
  Шло время, устанавливались правила, Т. хорошел с каждым годом.
  
  
  169.
  
  Из дневника Дмитрия Манева:
  
  "Разумеется, жизнь по большому счету представляет собой страдание, - если сравнивать с тем, что непонятным образом нам известно и куда мы хотим и не можем попасть. Но, я думаю, если есть какой-то сильный, устойчивый идеал (метафизического свойства), то бесконечная накрутка страдания абсурдна. Мир без такого идеала мне видится неестественным. Конечно, в сознании отдельного человека идеал может отсутствовать. Утрачен, потерян - в результате детской надежды на проявление и спасение откуда-то извне, без усилий со стороны самого человека. И вот, надежда не оправдывается годами, желания тускнеют, о чем-то заботиться смысла нет. Мне самому знакомы те точки, когда единственно возможным кажется махнуть на все рукой. Если человек ломается в этой точке, то его жизнь как раз закручивается страданием, причем самым абсурдно-запутанным образом. Со стороны это выглядит дико, чудовищно (одновременно притягивая, как и любое чудовище, взгляд). В первое время, когда человек уже перестал предпринимать действия по спасению самого себя, он еще фантазирует на тему спасительных действий. Но потом остается одно страдание. Многие даже стараются свое страдание разнообразить и углубить, сделав его сознательно жизненным стилем. Правда, у них не выходит сделать страдание жизненным смыслом, ведь там где смысл - возникает надежда, а надежда, по опыту, не приносит плодов. Все бесплодно, бессмысленно, безнадежно.
  
  Странно, между прочим, понимать, что у каждого среди знакомых есть такие вроде бы аномальные люди.
  
  Странно также, что я рассуждал о существовании идеала, а не о существовании Бога".
  
  
  170.
  
  В ноябре, когда уже вымерзнут лужи, но настоящие холода еще не наступят, с поезда в Т. соскочит вертлявый молодой человек лет двадцати семи. Практически не обращая внимания на городские красоты и необычности, он поинтересуется у прохожих, где находится университет, - и через полчаса (движется быстро) окажется там. В коридорах главного корпуса. Идут занятия, тишина, но у Манева будет окно. Они встретятся - задумчивый преподаватель и деловитый гость, еще не знакомые. Неожиданно выяснится, что молодой человек именно Манева ищет.
  
  - А что вы хотели? - спросит Манев нейтральным тоном, не сразу выдавая себя, ради возможности приезжего сначала рассмотреть. Чужака видно по куртке, по курточной молнии, по неудобным ботинкам. Ростом с Манева, тот выглядит более легким, нескладным, нервным. Поправляет очки. Ерошит волосы, похожие на рябые неаккуратные перья. Дергает острой коленкой.
  
  - Я бы хотел побеседовать с ним о Сибири.
  
  - В научном ключе?
  
  - Не совсем. Скорее в общественном.
  
  Манев осознает, что дальше скрываться глупо - для его возраста и положения. Он представляется. Молодой человек теперь дергается всем телом, распрямляется; на его некрасивом, с мелкими чертами лице - подобие радости, призрак улыбки.
  
  - Меня зовут Владислав. Можно Влад. Дмитрий Сергеевич, мне рассказывали о вас! Я приехал, чтобы встретиться с вами.
  
  - Кто рассказывал?
  
  - Это неважно. В России, - молодой человек машет рукой куда-то назад и вниз. - О вас ходят слухи в определенных кругах. Что у вас большие возможности, и что вы знаете Сибирь, как никто другой.
  
  Маневу немного смешно.
  
  - Вы понимаете, Владислав, что в Сибири опасно? Что вы можете не вернуться?
  
  - Я подписывал на границе бумаги. Но я по-прежнему хорошо себя чувствую. А ведь я не слишком здоров. Даже если процесс пошел, я надеюсь, он будет медленным, и я все же успею...
  
  Он путано, вкратце рассказывает, зачем он здесь. Манева переполняет ирония. Но слушает он снисходительно, и в конце концов приглашает Влада к себе на кафедру. Похоже, занятие на ближайшие несколько лет обеспечено.
  
  
  171.
  
  Машинально ухаживая за Николаем (апрель), Кира изобретает общество наблюдателей. Общество нужно лишь для того, чтобы совершенствовать методы наблюдения; о содержании своего опыта они не рассказывают, даже если кто-то из них стал свидетелем преступления. Точнее, особенно - если стал свидетелем преступления, ведь это такая самодостаточно-потрясающая ситуация, ее необходимо сохранить в тайне! В поисках потрясающих ситуаций наблюдатели рассеиваются по всему миру, но особенно их привлекают города с богатой культурой, которая собирает сложных и невротических личностей. Неурядицы, драмы, трагедии - всегда где-то поблизости есть наблюдатель. Если произошла авария, то будьте уверены: кое-кто из этого общества непременно (и неприметно) стоит поодаль, не смешиваясь с толпой. Если в жизни разлад, то, скорее всего, за вами тоже следят. Наблюдателей притягивают улыбчивые женщины с коробочкой успокоительного в сумке и мужчины в преддверии самоубийства. Наблюдатели ищут тех, кто стремится к больным романам, и тех, кто очень боится смерти. Наблюдатели отказались от собственных потрясений, чтобы впитать как можно больше чужих, но неспособности к самостоятельной буре, к своему буйству это не значит. Практика наблюдения в каком-то смысле представляет собой путь превращения в камень, однако такая дорога никогда не бывает ровной. Наблюдатели учат друг друга не плакать и не смеяться, во всяком случае - вслух; не отзываться на просьбы о помощи. Тот, кто перестает надеяться на людей, вполне может стать наблюдателем. Трудно сказать, зачем это нужно, - общество просто есть. В сумерках они входят в наши дома, в наши квартиры, и, незамеченные, могут простоять рядом ночь. Лучшие из них - способны наблюдать чужие сны.
  
  
  172.
  
  Кира не слишком боялась объединения душ в отношениях. Но, во-первых, ей требовался простор, свобода внутреннего движения, а когда пускаешь в себя человека, то потом все время о него спотыкаешься: проигнорировать невозможно. Во-вторых, если нет разрешения на глубокое проникновение, то не существует повода и для глубокого конфликта. Вот глубоких, ранящих изнутри конфликтов Кира побаивалась. Потом ведь не вывернешься, не залижешь. Тем не менее, она часто - правда, не слишком осознанно - вела себя так, будто именно для объединения с чьей-то душой - душой печального одинокого странника - и предназначена.
  
  Больной Николай, в свою очередь, оказался как будто предназначенным для нее (она отнюдь не воспринимала его как тело, и воспринимала теперь гораздо менее телом, чем раньше). В таком состоянии (молчание, неподвижность) его не смущало психическое устройство Киры, и, соответственно, он не мог ей мешать. Тут недалеко было и до любви.
  
  Да. Она его полюбила.
  
  
  173.
  
  (важная особенность Т.: то и дело в перспективе улиц заметно, как синеет за Томью лес)
  
  
  174.
  
  - Сибирь пережила тяжелые испытания, - говорит Маневу Владислав, - и теперь она самое чистое на земле место. Здесь должно быть основано безупречно прекрасное царство, создана совершенная страна. Сибирь готова к объединению и построению нового общества. Она вполне способна стать примером беспорочной жизни, в чем так нуждается человеческий мир.
  
  - Вы предлагаете религиозную основу? - серьезно спрашивает Манев: он сейчас не желает поднимать Влада насмех, ему все-таки интересно, несмотря на бредовость беседы.
  
  - Не совсем. Религия чересчур ограничивает человеческую свободу, насильно. Свобода - это все-таки одна из главных сибирских идей. Но это должно быть осознанным. Я уверен, что по-настоящему свободный человек всегда стремится к свету. К свету и гармонии. Доказательств много в истории, вы их знаете и без меня. Поэтому создавать религию нам не надо. Важно, чтобы каждый человек, который вступает на эту землю, понимал, куда он пришел. А из понимания вытекает соответственный образ действий.
  
  Маневу удивительно, как пафосно выражается Владислав, так обычно выражаются люди раза в два старше.
  
  - Вы-то сами как видите собственный "образ действий"?
  
  - Прежде всего, нам нужна столица. Я прошелся по Т., это хороший, красивый город, но он не подходит. Я считаю, что столицу нужно построить в центре Сибири. Возможно, немного южнее, чем в центре. Столица будет монолитной, продуманной, а ее защитой станет тайга. Туда может вести единственная дорога, но, по-моему, после строительства дороги лучше уничтожить. Пусть человек издалека попадает туда случайно. Тем сильнее будет впечатление. Столица станет как бы ударом по всему остальному миру, который жил в сознании путешественника...
  
  - Подождите, - останавливает жестом Манев. - Все, конечно, чудесно, но кто будет строить?
  
  - Поэтому я и говорю про объединение! Все люди Сибири должны собраться на этой стройке. Детям и старикам тоже найдется работа. Конечно, прежде всего объединиться должны архитекторы. Они ведь, как я понимаю, существуют? По крайней мере, в Т. я не заметил сильных признаков разрухи. Значит, здания восстанавливаются.
  
  - Архитекторы есть. Имеется даже небольшой факультет. Потом, в Сибири полно строителей - в основном, опытных плотников.
  
  - Вот видите! - Влад даже подскакивает. - Значит, я появился вовремя.
  
  - Вы не боитесь, что, если в Сибири возникнет столь прекрасное место, известное далеко за ее пределами, то сюда повалят толпы народа и все испортят?
  
  - Здесь не существует нормальных дорог! Придется идти пешком или хотя бы ехать на лошади. Поезд не в счет, его легко устранить.
  
  - Они построят свои дороги.
  
  - Мы не дадим. Мы им помешаем.
  
  - Вы предлагаете войну? Партизанскую? Но как это согласуется с вашей идеей добра и света?
  
  - Я ничего не говорил про "добро", - щерится Влад. - Свет и добро необязательно совпадают.
  
  - Значит, предполагаются жертвы?
  
  - Возможно. Любые серьезные исторические преобразования без жертв не обходятся. Это необходимая цена. Вы должны понимать!
  
  - Я понимаю.
  
  - А я понимаю, что люди в Сибири не очень боятся смерти. Неважно, собственной или чужой. И, если их вдохновить... К тому же, я не думаю, что кто-то сюда поедет строить дороги в жутких условиях. Придется ведь долго жить в палатках, в бараках. Сейчас же вам не Советский Союз. Русские теперь не способны работать ради идеи. А если их попытаться заставить работать под страхом смерти, то они постараются увильнуть. И это у них получится!
  
  - Я согласен относительно русских. Но что касается сибиряков: вы думаете, они способны работать ради идеи?
  
  - А ради чего еще? Деньгами в Сибири не пользуются, это я знаю.
  
  - Ради жизни. Ради заполнения своей жизни хоть чем-то. Пока она не закончилась.
  
  - Но разве им не захочется заполнить свою жизнь чем-то огромным? В конце концов, мы же можем создать условия, чтобы им захотелось? Рассказать, объяснить?
  
  - Сделать рисунки.
  
  - Да, и они должны пробуждать желание строить! Я убежден, что архитекторам моя идея понравится. А они ее развернут, чтобы показать остальным.
  
  - Это безумие, Влад. Фантастическое безумие.
  
  - Но разве сама Сибирь - не безумие? То, что случилось с ней - разве не результат чьей-то безумной воли?
  
  - Вы действительно знаете, что здесь с нами случилось?
  
  - Вас предали, Дмитрий Сергеевич. Вас выбросили, как ненужную вещь. Вы тогда еще не родились, но даже вам приходится жить в заброшенности. И вашим детям, если таковые появятся, в чем я очень глубоко сомневаюсь... Простите, если я вас чем-то задел.
  
  - Ничего. Я только не понимаю, зачем это нужно вам.
  
  - Я просто хочу восстановить справедливость.
  
  
  
  175.
  
  Беспомощный, не пришедший в себя Николай все еще в распоряжении Киры, когда она принимается вести с Маневым внутренний разговор. Манев, конечно, об этом не знает; он, похоже, вообще про Киру забыл. Но она придумывает его присутствие, причем не возле постели больного недогероя, а где-то в темной абстрактной комнате. Впрочем, темноты не достаточно, чтобы спрятать Маневское внимательное лицо.
  
  Прежде всего, Кира долго оправдывает свое занятие. То, что Кира довела до падения Николая сама и потому обязана ему помогать, Манев не воспринимает всерьез. В необходимость слушаться дворников, которые привезли Николая именно к ней, он, конечно, тоже не верит. Они могли бы найти намного более милосердного человека. Тогда Кира собирается признаться, что... что...
  
  "А почему я обязана объяснять?!" - возмущенно восклицает она. "Не обязана, - веселится внутренний Манев, - Но мне интересно". "Так получилось", - облегченно выводит Кира. "Ясно", - отзывается Манев. Зато совершенно неясно, о чем разговаривать дальше. С оправданиями покончено, но какие еще есть причины для диалога?..
  
  "Во мне упала звезда", - неожиданно произносит Кира.
  
  "Упала" - вовсе не значит "погасла", - отвечает внутренний Манев. Отвечает именно то, что нужно, правильно аж до приторности.
  
  Кира хочет заплакать, но не получается.
  
  На дворе сырая апрельская ночь. Сквозь темный, заросший деревьями город с востока на запад проходит туман, тайное небесное войско.
  
  
  
  176.
  
  Манев не выясняет, кто такой Владислав, потому что и так понимает: никто. Обычный молодой человек, образованный и неудовлетворенный из-за хорошего образования всем подряд. То, что он много узнал о Сибири и по собственной воле приехал сюда - это, конечно, поступок. Но опыта воплощения своих масштабных фантазий у него, разумеется, нет. К тому же он вряд ли умеет работать с людьми. Влад способен разговаривать только с теми, кто готов его слушать, - но он не в силах заставить слушать себя. Как только столкнется с противниками его идеи - сразу вспылит, пойдет на конфликт, потратит без толку массу времени, в результате устанет и охладеет к тому, что выдумывал. Позже, правда, выдумает еще. Но уже совсем на другую тему.
  
  Манев - иное дело. Он-то может поговорить с архитекторами, собрать рабочую группу. Он вовсе не против прекрасного города. Только пусть другие, вне Сибири, о ее новом сердце не знают. Даже, наверное, город следует выстроить стойким памятником, для которого присутствие человека необязательно. Предусмотреть возможные разрушения и сделать так, чтобы они приводили к более совершенным формам. Ярче, острее, пронзительнее. Все это стоит усилий. Пожалуй даже, лет десять стоит потратить на воспитание архитекторов в уединении. Выращивать в них тайную мечту. К счастью, в Сибири и речи нет о жажде прославиться. Поэтому спрятать от мира город - вполне реально. Сибирь будет жить, но ее жизнь - это необязательно люди.
  
  А что же Влад? Манева посещает и затем долго не оставляет желание запереть того в удобном доме с бумагой и карандашами, и пускай пишет, рисует, творит. Манев организует ему письма поклонников и отзывы вдумчивых критиков. Маневу это доступно вполне.
  
  
  
  177.
  
  К рассвету резко похолодало, и Кира проснулась больной. Жгло в носу, першило в горле, ломило кости, - точно последние два часа кто-то жестокий крутил ее так и эдак, подвешивал на сквозняке, окуривал едким дымом, а потом позволил придти в себя. С гримасами Кира встала, кое-как натянула бордовый халат. Ей бы отмокнуть в горячей ванной, но сперва следовало подойти к Николаю.
  
  (она беспокоилась, что оставляет на целую ночь его одного - мало ли, вдруг внезапно ухудшится состояние, - но приучила себя не делать ничего лишнего. К счастью, ей никогда не снилось, что она его потеряла)
  
  Прикрыла форточки по пути. На улице текло с крыш. Отметила грязноватый пол, - надо будет помыть. Постаралась не встретиться со своим отражением, но все равно мельком заметила сухую уставшую женщину лет на пятнадцать старше. Защемило, к тому же, в груди. Кира зашла сполоснуть руки, и решительно посмотрела над раковиной себе в глаза. Нет, не на пятнадцать. Сквозь Киру смотрело некое довольно замученное, но когда-то прекрасное существо, не мужчина, не женщина, и, наверное, даже не человек. Кира вздохнула, существо - тоже, и взглянуло с укором.
  
  Кофе, как назло, кончился, а когда придет партия из России, Кира, увы, не знала - в последний месяц она совершенно выпала из городского ритма.
  
  Николай мерно дышал, укрытый легким серо-голубым одеялом. Головой он был повернут к окну, которое выходило во двор. Раньше тут жила Ника, о чем свидетельствовала, например, местами отколупанная с рамы краска. Девочка часто сиживала на подоконнике, ковыряла то, что под руку попадется, и смотрела вниз.
  
  Кира села на табурет возле кровати. На столике рядом лежали принадлежности для кормления, полотенца, салфетки. Женщина медлила. Было слышно, как на улице громко гуркают голуби. Кира вроде бы думала, но вряд ли смогла бы передать содержание мыслей. Ей было физически плохо, а на душе почему-то спокойно, хотя спокойствие, конечно, отдавало обреченностью. Кира втянула воздух, нос ее задрожал...
  
  - А-ап-чхи!
  
  - Будьте здоровы, - раздался слабый голос.
  
  Кира вздрогнула, и тут же улыбнулась - радостно и смущенно. Николай смотрел на нее тоже как бы с улыбкой. Снова сдавило в груди, но уже совершенно иначе. Худой рукой (Кира порой забывала поесть) она накрыла Николаеву руку, столь же худую, однако, пошире и побледнее. Николай не шевельнулся. У Киры задергался левый уголок рта; она не знала, как это спрятать, но отворачиваться или вообще уходить - не хотела.
  
  
  178.
  
  Николай, по правде сказать, очнулся давно - наверное, сутки назад. Сначала он не понял, куда попал, но не испугался; напротив, какое-то умиротворение наполняло его вместе с крайней, до невозможности двинуться, слабостью. Он чувствовал себя необычайно легким, почти бесплотным. Он рассмотрел, насколько позволяло его положение, комнату; потом, устав, сомкнул веки, и прошелся по комнате от угла до угла уже мысленным взором. Обстановка не резала глаз, хорошо. Послышались шаги, вошел один человек. Николай притворился, что он все еще без сознания, это было нетрудно. Ему на лоб нежно легла рука. Затем начались не особо приятные, даже местами стыдные процедуры. Терпеть оказалось проще, чем выдать себя. Николай быстро понял, что нездоров. Тогда стыд ушел, сменившись ощущением странности. Он вроде бы был в больнице, судя по мастерству и скорости хлопочущих над ним - похоже, женских - рук, но комната, помнил он, не выглядела больничной. Когда от него отошли, он осторожно посмотрел сквозь ресницы. Действительно: чей-то дом. Ничего лишнего: столик, шкаф, табурет, - но почему-то уютно. Из-за высоких потолков, спокойных красок, мягкого света... Тут он разглядел Киру.
  
  Вмиг на него нахлынуло счастье, ему почудилось, что они давно вместе, поэтому она рядом. Но в следующую минуту он не смог вспомнить, когда же они сошлись. Они по-прежнему были далеки друг от друга, и только роковая случайность... Николай крепко зажмурился, Кира этого не заметила. Николай заставил себя расслабиться. Никакого рока, судьбы, просто некий глупый поступок. Ему еще повезло, что он попал в руки Киры. Мог бы лежать - если вообще бы выжил - в черном вонючем сарае на берегу, там ему самое место.
  
  Кира снова принялась прикасаться к нему, он отдался ощущениям. Раскачивало, как на волнах.
  
  
  
  179.
  
  "Я вижу дальнейшее движение вашей мысли, - репетирует мысленно Манев обращение к Владиславу. - Вам понадобилась столица. Но столица возможна лишь в государстве. Это значит открыто пойти против России. Это значит, что возникнет необходимость в армии. Армию нужно кормить. Я не знаю, где вы хотите для этого взять людей, но, полагаю, вопрос разрешим. Скажем, с помощью всемирной пропаганды по приглашению тех, кто себя ощущает сибиряком. Похожие случаи были в истории. Но я уверен, если следовать этим путем, то произойдет вымывание смысла Сибири. Лучше бы, в самом деле, она покрылась водой и немногочисленные общины жили бы на островах. Даже отрастить жабры было бы лучше! Вы, Владислав, заражены российской имперской мыслью. Вам кажется, будто сила страны заключается в ее способности влиять на мировые процессы. Вам мнится, будто имеет значение военная мощь. Но вспомните: все государства, что шли по такому пути, довольно быстро погибли. Государство - это же искусственное образование, напряженное, противоречивое, тяготеющее к уродству. Чем оно больше, тем хуже судьба его жителей, которые становятся то ли мясом, то ли винтиками монструозного механизма. Разве вам это нравится? Разве вы готовы погаснуть задолго до того, как умрете? Разве вас устроит, что не с кем будет поговорить о важном - и не потому, что никто не поймет в силу своей ограниченности, а оттого, что все вокруг слишком устали, чтобы тратить силы на понимание?.. Очнитесь, Влад. Найдите лодку, сделайте снасти, ловите рыбу в реках больших и малых, их в Сибири полно, на ваш век хватит с лихвой. В конце концов, займитесь чтением лекций о чем-нибудь вроде разновидностей пойманных рыб, если бесхитростная рыбалка вам кажется скучной. Но не надо тратить себя на создание еще одного чудовища по образу и подобию существующих, и тем более утверждать - что чудовище новое получится лучше прочих. Лучше - и не чудовищем - оно предстает только у вас в голове. А это значит, что распрекрасная картина относится только к вам самому. Вовсе не к окружению, которое вы рветесь изменить! Куда следует двигаться миру, Сибири - это дело не ваше. Вы вольны что-то решать лишь в отношении собственной личности и собственной жизни".
  
  Манев морщится: его речь недостаточно убедительна. Даже он, автор, не верит в свои слова. Похоже, что ему хочется испытать Владислава, попробовать сбить. Но вдруг этот парень выдержит, вдруг у него получится? Вдруг и в самом деле достаточно побыла Сибирь просто тайгой и болотами? И теперь пришло время для ее нового воплощения.
  
  Тем не менее, Манев предпочел бы умереть раньше, чем это случится.
  
  
  180.
  
  Из дневника Дмитрия Манева:
  
  "В России я постоянно слышал, что уходить от реальности - это дурно, неправильно и не имеет смысла. Можно, правда, опустить тот факт, что реальностью они называют весьма противоречивые и фантастические представления о действительности, но все равно я нередко встречал людей, которые с возрастом понимали, что уходить от реальности, с этого узкого, бедного пастбища - единственный способ справляться с неотвратимостью смерти".
  
  
  181.
  
  У каждого своего любовника - неважно, предположительного или осуществленного - Кира полусознательно перенимала какие-то привычки, словечки. Манев, к примеру, обогатил ее совершенно не женской усмешкой, Топоров - определением "снегурочка", некий москвич... Впрочем, не стоит о москвичах. Теперь все свелось к Николаю, заразившему Киру неестественной для человека ее профессии робостью. Обычно, если кто-нибудь оказывался рядом, она уверенно вторгалась в его жизнь и брала на себя руководство. А тут ее при всяком нужном шаге опутывают сомнения. Вроде бы никто не сопротивляется, но вместо решительного "Николай, давайте сейчас я сделаю то-то и то-то", Кира смущенно (и смиренно) испрашивает согласие. Если учесть, что Николай смущается тоже, то их общение напоминает пару гротескных интеллигентов возле узкой двери, которые сражаются за право пропустить другого первым. "Николай, какой бульон вы предпочитаете - куриный или мясной?" - "Кира, спасибо огромное за заботу, я вполне доверяю вашему выбору". - "Но все-таки, куриный или мясной? Или, может, приготовить уху? Вы пробовали настоящую сибирскую уху?" - "Это, наверное, долго? Я бы не хотел, чтобы вы жертвовали ради меня своим временем" - "Николай, скажите же наконец, что вам нравится больше?". Характерно, что в результате они друг на друга не раздражались, но только злились на самих себя - за то, что позволили растревоживать собеседника колебаниями. Не получив определенного ответа, Кира чуть было не выменивает на рынке и курицу, и кусок говядины с костью, однако сбрасывает морок, варит бульон из птицы, зато печет пирог с мясным фаршем.
  
  Она превращается в привередливую кулинарку. В поисках наилучших продуктов обходит по несколько лавок (есть вероятность, что ее беспокоит надолго остаться дома наедине с Николаем, способным в любую минуту Киру позвать). Просит у знакомых рецепты. Вспоминает, как готовить холодец. Делает сложные маленькие пирожные (а раньше всегда довольствовалась тем, что в кафе). Думает про язык еды. Ей проще всего общаться через еду. Проще мысленно разговаривать с Николаем на кухне, чем вслух - глядя ему в лицо. Ему тоже так проще. При всей приятности прикосновений Киры, в них присутствует нечто мучительное. Он бы снова постарался потерять сознание, но здоровье возвращается к нему бесповоротно. Он опять набирает вес. В очередную пятницу врач говорит, что ребра срослись, и, когда Кира отправляется в школу, Николай предпринимает попытку добраться до туалета. Тело не слушается, Николай устает, у него кружится голова. Получается на следующий день. Из больного он становится мужчиной, но как мужчина он не умеет быть рядом с Кирой, он гораздо дальше от Киры, чем когда был совсем больным.
  
  
  182.
  
  - Я, конечно, не поддерживаю войну как убийства и разрушения, - заявляет Маневу Владислав в другой раз. - Но Сибирь все равно противоположна России. И если сибиряки прямо заявят о своей противоположности, то московского сопротивления не избежать. Хуже всего, если российские власти узнают, что опасности жизни в Сибири преувеличены. Меня не поразило молнией, когда я приехал сюда. Я чувствую себя гораздо лучше, чем на западе страны. Сибирский воздух явно чище и свежее русского. Я видел детей на улицах; пусть их рождается здесь немного, но не все же хотят детей. Важно, чтобы мы сами управляли потоком приезжих; отбирали тех, кто нам нужен. Я думаю, надо создать систему природных барьеров, уничтожить дороги от Урала до нас километров на сто. Держать своих людей на пограничных пунктах. Сибири очень повезло, что она недоступна для самолетов. Необходимо изучить это явление и понять, как его воспроизвести, если понадобится. И только потом - начинать говорить о себе. Скорее всего, для начала - с помощью радио. Несколько радиостанций, простейшая техника, всех не заглушишь.
  
  - Война обязательно будет, но России нельзя давать повод послать к нам солдат или воспользоваться мощным оружием, - говорит Владислав. - Мы не станем настаивать на политическом отделении, но исподволь продолжим управлять собственной жизнью самостоятельно. Война произойдет на уровне идей, с помощью слов. В основной своей части. Мы не станем завоевывать новые земли, ведь у нас много своих. Но каждого, кто проникнет в Сибирь, мы будем брать в плен и не выпустим, пока он внутренне не изменится, не изменит тому, чему был обучен в России или любой другой стране. Ему потребуется доказать, что он стал иным. Мы выделим территорию для поселений и посмотрим, что приезжие станут делать. Я знаю, что в Т. наблюдают за мной, но все должно быть гораздо жестче. Возможно, выживут немногие.
  
  - И какими же они должны стать? - не без ехидства интересуется Манев.
  
  - Должны - научиться полностью отвечать за себя. Не искать виноватых или спасителей. Не надеяться на государство, от которого они оторвались, приехав в Сибирь. Не мешать местным. Не пытаться расправиться с нами - теми, кто выдвигает условия. Бережно относиться к природе. Постоянно учиться тому, что поможет им жить.
  
  - Мне кажется, - добавляет после паузы Влад, - что в Сибири в конце концов соберутся лучшие люди.
  
  
  183.
  
  (Кира смотрит на небо, не понимая, какой сейчас месяц, и тогда ей приходит мысль, что все дни, остро похожие содержанием (состоянием?) воздуха - это на самом деле один бесконечно глубокий день, независимый от времени года и тем более - от человеческого календаря)
  
  
  184.
  
  "Так вот, собственно, о Варваре, - продолжает писать Хозяин вечером после долгой работы в саду. - Она уже выросла, хотя ей всего семнадцать, и я волнуюсь за ее будущее. Она хорошая девушка. Красивая, насколько я могу судить, и, кажется, умная. По крайней мере, ей не свойственны разрушительно-взрывные поступки недалеких людей. Варвара отчасти похожа на мать, но в ней больше жизни, больше любви к природе, чем в моей бедной жене, которая вышивала звезды и так рано к звездам ушла. Самое важное: Варвара здорова, она способна иметь детей. Мне не хотелось бы, чтобы она убивала долгие годы на поиски. Да, я хочу подыскать ей столь же здорового, сильного и неглупого жениха. Конечно, я никого не склонен неволить, но мне думается, что Варвара могла бы привлечь любого мужчину, причем разбудить в нем серьезное отношение. Она действительно создана для семьи, для любви, а не для поверхностных связей. Вам может показаться, что я по-отцовски преувеличиваю достоинства дочери. Но Вы сами знаете, каковы сибирские девушки, особенно негородские. В Т., на мой вкус, слишком стремятся к знаниям, да и к одиночеству. Варвара же никогда не выказывала желания отшельнической жизни. А то, как она играет с детьми, заставляет понять, что она станет хорошей матерью, - и, похоже, уже готова ею стать. К сожалению, никто из местных парней не пробудил в ней пока женского чувства: ко всем она относится ровно, по-дружески. Поэтому ей нужно нечто иное.
  
  Мне нелегко обращаться к Вам, Кира, но я не вижу другого выхода. Мой сын ушел, благодаря разговорам с Вами, и, как я писал выше, этот выбор устраивает меня вполне. Но помните, как Вы дали мне обещание? Нельзя сказать, что я отнесся к этому абсолютно серьезно: мало ли, как могла повернуться судьба. Вы обещали "вернуть работника". Если бы не Варвара, если бы ее сердце обратилось в сторону кого-то из наших, то я бы, конечно, Вам не писал. Людей у нас мало, но рук хватает, каждый трудится за четверых. До меня дошла весть о том, что в городе гостит мужчина подходящего возраста. В Т., как я понимаю, в приезжих необходимости не испытывают. Уверен, что Вы отыщете способ его заинтересовать. Про Варвару говорить не надо. Возможно, ему понравится предложение побывать в таежной усадьбе. Вы можете тоже приехать, если хотите - Вам будут рады. У нас, похоже, скоро будут щенки. Когда Варвара выйдет замуж, я планирую построить еще один дом. Главное, чтобы все удалось.
  
  Удачи Вам, Кира, счастья, здоровья. И действительно - приезжайте!
  
  Всегда Ваш,
  Хозяин".
  
  
  185.
  
  Все растаяло к тому дню, когда Николай смог впервые после болезни выбраться на прогулку. Еще неделю назад ему требовалось основательно отдыхать даже после десятка шагов, а в результате путешествия в ванную он так уставал, что не мог ни думать, ни спокойно уснуть. Но постепенно молодые силы брали свое. И вот однажды утром он ощутил, что лежать ему - крайне ненормально и неудобно. Тело просило движения, да побольше.
  
  Воображение, конечно, преувеличило реальные возможности организма, и Николаю пришлось передвигаться гораздо медленнее и осторожнее, чем ему бы хотелось. Зато его не тянуло присесть или вернуться в кровать. В гостиной он подошел к окну, вдохнул вкусный апрельский воздух. Пахло деревьями и, похоже, рекой. Небо было мягкого желтовато-серого цвета. Кира обычно возвращалась к обеду. Николай мог успеть. Она-то вряд ли ему бы позволила.
  
  Его ботинки и куртка - чистые - удачно оказались в прихожей. Он оделся, немного чувствуя себя стариком, правда, в один из лучших дней старости, когда ничего не болит, только внутри немного туманится. Дверь не была заперта, это решило вопрос с ключами. Он спустился по-дедовски неторопливо, страхуясь рукой на перилах; вышел во двор. Здесь Николай очутился впервые. Вопреки ожиданиям от вполне петербургского дома, высокие темные стены не окружили его колодцем, да и простирались недалеко - всего на расстояние трех окон по бокам. Слева стояли сараи. Справа - перекошенная избушка, похожая на тощую нищенку в бордовом платке (его роль исполняла крутая треугольная крыша, из-под ската которой неуверенно-криво выбивалась березка). Дальше - белые аккуратные домики, каждый в два этажа, с лепными балконами, выстроились в лабиринт, усложненный многочисленными тополями. И в просветах никаких улиц! Николай двинулся прямо. Из-за мутного неба слабые тени на белых домиковых боках выглядели, скорее, потеками, чем тенями; к тому же, ни одна ветка не шевелилась. Никто не нарушал застывший пейзаж, помимо самого Николая. Потом, после нескольких поворотов, готовый совсем заблудиться, он встретил толпу голубей. Остановился, чтобы не напугать, к тому же стоило отдохнуть. Теплый ствол тополя стал Николаю опорой. Герой был практически счастлив.
  
  Вдруг по бледной сухой земле метнулась вполне густая, темная тень - нет, животное вроде кошки! - и врезалась прямо в птиц. Николай охнул - стая взлетела, захлопала крыльями, раздалось даже какое-то верещание. Один не успел. Зверюга бросилась вверх, крепко вцепилась зубами, по уху получила крылом, дала толстой лапой, и еще, и еще. Голубиная головка поникла. Товарищи жертвы расселись по крышам. Дикий хищник - конечно, не кошка: гораздо крупнее, мощнее, - ухватил поудобней за шею и потащил, легко, по-деловому, явно чувствуя себя в своем праве. Чуть подрагивал пушистый хвост. Николай проследил глазами; животное вскоре скрылось в путанице домов. Окраской и статью зверь походил то ли на маленького медведя, то ли на огромного взъерошенного соболя.
  
  "Кто же это такой?" - задумался Николай. Безвременная кончина откормленной птицы его занимала намного меньше.
  
  
  186.
  
  Из дневника студента-Манева:
  
  "Стоит хотя бы на день вообразить, будто бы у меня все спокойно и хорошо, как сны убивают впечатление напрочь. Этакая резиденция зла: в прекрасном фальшивом дворце я живу над бездонной ямой, полной чудовищ".
  
  
  187.
  
  Письмо от Хозяина доставили Кире в школу, там она его и прочла. А придя домой, обнаружила и другое послание. "Кира, спасибо огромное Вам за все. Не смею больше Вас беспокоить своим присутствием. Николай". Неожиданно она разозлилась. За злостью полилась ясность. Не придется ей нервничать, выбирать, увиливать от выполнения обещания. Николай отправится в путь, - вот только окрепнет.
  
  Она не знала, как он волновался, сочиняя коротенький текст, как не мог уйти просто так, без него, как писал записку за запиской, но все ему мнилось лживым, недостаточно вежливым или чересчур пошлым. Даже старался, чтобы выглядел ровным почерк. Ненужное Николай порвал, обрывки унес. Они долго оставались в кармане.
  
  Она ведь его не гнала; он сам освободил Киру от вязкого груза; она-то думала: все между ними наладится, - и готовилась, и ждала робкого стука посреди ночи в спальню, а может, сама бы явилась к нему в кровать в качестве оздоровительной терапии. Сорвалась рыбка с крючка. Что ж, теперь Кира в ответ предоставит ему независимость, пускай хлебнет холода. И разве она охотник? Она только ему помогла. Она ничего не хотела.
  
  
  188.
  
  Позже ему казалось, что из пустынного лабиринта домиков и тополей он спустился с холма прямо в лес. Все, что происходило между, свернулось в необязательную петлю. Кира навестила его у булочника, - в Николае что-то дрогнуло и упало, он надеялся, что она его попросит вернуться. Нет, напротив, она пришла его отослать. Такая сухая, формальная. "Вам нужен таежный воздух", - этот тон появляется не тогда, когда один человек заботится о другом, а в ничего не значащих беседах о здоровье, где только-то и важно, что доказать свою позицию. Чем не таежный воздух в паре километров от Т.? Разве маленькие, едва заметные фабрики в силах повредить атмосфере? Сказала, что не доверяет ямщикам, что надо доставить книги с проверенным человеком. Двухтомник "Волшебной горы". Николай улыбнулся знакомцу. Горько. "Вы можете выбрать, где жить, в Сибири есть много чудесных мест". Это было уже почти правдой. Она прогоняла его. Ее воля пересиливала его потребность держаться поблизости, - но если точнее, то истинное желание Николая как раз было следовать Кириной воле.
  
  Он собирался - решался - несколько дней, и в течение этого времени боялся столкнуться с Кирой, чтобы она не упрекнула его, и тем более - чтобы не передумала.
  
  Дворники подарили ему холщовую сумку. Свою он оставил под скамьей на вокзале. Посидел, подождал поезда с замиранием сердца. Тот не пришел. Николай давненько не слышал его гудения. Не получилось уехать, значит, надо идти. Кира нарисовала и объяснила дорогу. Условная карта ничем не пахла и вышла будто из-под мужской руки: мелкая, с твердыми линиями. Николай завернул книги в куртку (стало совсем тепло), упаковал еще кое-что, включая несколько также дареных ватрушек. Уходя, встретил Манева. После этой случайной встречи идти стало легче.
  
  
  189.
  
  Сказочный лес окружил его через час. Стояла пора пронзительно-свежих, блестящих листьев. Сосны, которые, впрочем, были украшены тоже ярко-зелеными свечками, отчетливо вырисовывались на фоне берез. В чистоте хвойного запаха черемуховый аромат накатывал волнами. Внизу все заполонили цветы - белые, желтые, нежные; иные - совсем диковинные: лиловые и голубые в одном соцветии; другие - смесь колокольчика и миниатюрной лилии - удивляли тем, что при всем благородстве линий росли сами, в лесу, а не под присмотром садовника. Северная душа Николая блаженствовала, он превращался в облако и парил, едва касаясь верхушек травы. Налетал ветер, цветы трепетали в такт птичьему щебетанию. Было видно, какие они прозрачные, когда тропа взбиралась на пригорок: солнце просвечивало сквозь лепестки.
  
  Ему захотелось пить. Единственная река на Кириной карте значилась неподалеку от усадьбы, но туда Николай мог придти не раньше, чем завтра. Он знал, что в Сибири много воды: целые пресные океаны прятались под землей, выступая многочисленными родниками. Для питья годились любые озера, реки, ручьи, разве что не болота, ведь семьдесят лет под звездой вывели всю заразу, - люди болели и гасли отнюдь не по вине вируса. Николай представил, как он встанет на четвереньки, погрузит руки в собственное отражение и станет лакать, словно волк. Ничего не попадалось, даже лужи. Он подумал, что если будет спускаться, то в конце концов обнаружит ключ. Прислушался: поблизости не плескалось и не журчало, по-прежнему - только песни невидимых птиц, да шорохи ветра. Николай пошел вниз по траве, надеясь запомнить дорогу. Во впадине были только цветы, желтые, белые. Слева все же уводило ниже. Он поддался искушению. Во рту пересохло; ватрушки сейчас, наверное, расцарапали бы язык. Машинально Николай сорвал клейкий лист, пожевал, выплюнул, бесполезно. Цветы он попробовать не решился: вдруг ядовитые. Наверху, по обеим сторонам лога, сосны стояли, как зрители. Николай наклонился, потрогал землю: немного влажная, но до слякоти, которая предвещает ручей, далеко.
  
  Вскоре лог разомкнулся большой поляной. Была середина дня, припекало. Николай подвернул рукава рубашки. Подумал, и расстегнул все пуговицы: никто все равно не смотрит, кроме деревьев. Впереди эти деревья выстроились довольно плотно. Раздосадованный, Николай ломанулся туда. Теперь без тропинки идти было сложно, все время подворачивались кусты. Через несколько минут Николай поймал себя на том, что стоит и судорожно отбрасывает колючие ветки, отдирает какие-то плети. Над ухом характерно зазвенело: комар! Еще чего не хватало!
  
  - Аааааа! - заревел Николай, рванулся и побежал, разгребая перед собой руками, перепрыгивая поваленные стволы, получая удары по кистям, по бокам, по икрам. "Аааааа!" - ревел он, насколько хватало воздуха и стремился вперед, насколько хватало сил. Он был, конечно, не прекрасный гордый волк, а дурацкий слон, белый безумный мамонт, которого совсем не ждали в тайге. Несколько раз он едва не упал, но чудом его выносило. Затем до него внезапно дошло, как спокойно вокруг. Даже птицы притихли. Николай остановился посреди настоящей чащи. Ему стало жутко, но в другой момент выяснилось, что все эти угрюмые елки, раскоряченные березы, замшелые пни, непроходимые заросли в большей степени подавляют, чем пугают его. Он застегнулся, внутренне собрался, поправил сумку. И неожиданно отдал честь чужому суровому батальону.
  
  Ему повезло: удалось выбраться на поляну засветло, - отчаяться не успел. А там по знакомому логу Николай поднялся к нужной тропе. Пить он, конечно, хотел, но решил не обращать на неудобство внимания.
  
  
  190.
  
  Всю свою досибирскую жизнь Николай путешествовал на поездах, автобусах, самолетах. Пешком - никогда. Долгие прогулки по Петербургу - другое дело: этот город, как впоследствии Т., располагал к исследованию ногами. Но в городе, когда проглодался, можно зайти в кафе; если замерз - в магазин, а от дождя укрыться в подъезде или под аркой. Лесные походы с палатками и рюкзаками Николая не привлекали. Тяжело, неуютно, грязно, да к тому же обязательно надо общаться с попутчиками. Мысль о том, чтобы выбраться одному, его и вовсе отталкивала: он же совершенно не знает, что делать. Поэтому самой продолжительной вылазкой на природу (если не считать регулярные посещения дачи подростком, вместе с родителями) для Николая была ночь у костра в рамках поездки на шашлыки. Между прочим, разводить костер он так и не научился.
  
  В Сибири, особенно после болезни, когда размылось чувство реальности (да и что такое реальность в Сибири?), покинуть благоустроенное жилье и отправиться черт знает куда оказалось нетрудно.
  
  
  191.
  
  Он шел весь вечер, всю ночь, радуясь и дивясь необычайной для него удали. Холодным и ясным до резкости утром вышел к обрыву. Обернулся - нa фоне леса маячили деревянные башни.
  
  Тот самый терем, о котором говорила Кира. Трудно не узнать, точнее - трудно поверить, что где-то в лесах встретишь еще такую диковину. Забор с фигурными прорезями был едва Николаю по грудь. От резьбы на главном, непонятно во сколько этажей доме рябило в глазах. Красиво, но весьма далеко от строгости северных городов, Николаю привычных. Донесся голос, скрипнула дверь. Николай отступил к деревьям. Заметил поодаль кедр - узловатый, перекрученный ветрами, с пышной кроной. Осторожно прошел к нему. На нежданного гостя до сих пор не обратили внимания, занятые своими делами. Николай с небывалой ловкостью ухватился за нижнюю ветку, подтянулся, одновременно переступая ногами вверх по стволу. Вывернулся и встал. Забрался повыше. Никакого сравнения с памятным тополем в томской ночи! Сам себе мнился лесным человеком. Устроился наверху, принялся разглядывать двор. Трое мужчин, пожилая женщина, девушка. Один бил молотком, другой пилил, третий прилаживал колесо. Женщина мыла пол на широком крыльце, девушка - как, пожалуй, положено в деревенской истории - вышивала. Для полной идиллии не хватало стайки детей. Зато прохаживались несколько кур; в малом дворе подальше лошадь махала хвостом. Пахло сеном, и неожиданно - яблоками.
  
  Все лица, насколько мог видеть с дерева Николай, были весьма приятны, спокойны. Ему по нраву пришлось даже выражение лошадиной морды. Он представил, как входит во двор, снимает несуществующую шапку, кланяется в пояс. Здравствуйте, добрые люди! И добрые люди с улыбками окружают его.
  
  Ловят в свои теплые сети.
  
  Николай тихо спустился, прошел опять за деревьями вдоль забора, добрался до скромной калитки со щеколдой и положил на землю рядом книжки, надеясь, что в ближайшее время не пойдет дождь. Затем вернулся на большую дорогу. Вспомнил, что если уж не на калитке, то на главных воротах мог быть интересный ему замок... и махнул на это рукой.
  
  
  192.
  
  Он шел и представлял, как поворачивает обратно - не в Т., а в усадьбу; как девушка-вышивальщица с серьезным видом выходит к нему одна. Как шумят деревья вокруг. Отчего-то Николаю хотелось, чтобы девушка хранила молчание - для пущей торжественности, наверное. Она возьмет его за руку и поведет в затененный дом. Кто-то иной вел Николая, не за руку - за душу, за нутро - и от девушки уводил.
  
  
  193.
  
  Он шагал на восток, и вспоминал об отце - человеке большом и не слишком здоровом, вечно обиженном на абстрактные силы, вроде власти и государства. Давненько Николай не думал о нем. Они разошлись давно, существуя в параллельных мирах; в Николаевом - государства не существовало, а власть, конечно, воплощалась не в людях. Может быть - в петербургских ветрах, в стремительных тучах, в небесной вечной войне. Солнце парило, у Николая промокла рубаха, неплохо было бы окунуться. Между тем, он давно ушел от реки - часов пять, как перешел через мост. Странным образом он уходил от всего, что встречал.
  
  
  194.
  
  Николай шел так долго и так далеко, что вокруг стали другими цветы: крепкими, непрозрачными, с жесткими стеблями. Но у Николая не получалось остановиться, чтобы как следует их рассмотреть. Он шел, несмотря на жару и жажду; вдалеке гремела гроза, но ливень его не догнал; на ходу Николай скинул ботинки с носками и пошел босиком. Чувствовать пятками то траву, то землю было приятно. Так настал вечер, потом накатилась ночь и снова зарозовело утро. Николай ощущал, что готов пройти всю Сибирь до Тихого океана. Дороги и тропы мягко стелились под ноги. Новый день раскрывался перед путником широко. Николай даже перестал думать, - все его мысли вылились в размеренные движения. Только неярко мелькнула последняя: хорошо, что бабушка не отправила за молодильным лекарством - нет причин возвращаться. Да и не нужен он там никому, в Петербурге, в несуществующей стране России.
  
  
  195.
  
  Однажды Николай, с изумительной легкостью пройдя через чащу, очутился на краю круглой поляны. Там были люди, десятка два. Общаться в Николаевы планы совсем не входило, поэтому он неприметно встал у сосны. Люди, впрочем, тоже не разговаривали. Они были чудно, ярко одеты, похожие то ли на южных птиц, то ли на циркачей. Тут Николай вспомнил рассказы про сибирских бродячих актеров. Под соснами на другой стороне он разглядел потрепанные повозки. Актеры вроде бы репетировали, во всяком случае - двигались слаженно, сперва поодиночке, но в едином ритме, затем - сбиваясь в группы, каждая из которых, как осознал Николай, изображала некое существо. Многоголовые существа вытащили из повозки человека в серых лохмотьях. Тот, изможденный, костлявый, не сопротивлялся. Несколько пар украшенных сверкающими браслетами рук резко подняли его и подбросили в воздух. Группа тут же распалась, человек тяжело повалился на землю, но не издал ни звука. Только глухое падение. Николаю почудилось, что он видит знакомые лица, но наваждение сразу прошло. Он наблюдал за актерами с час, а затем отправился дальше.
  
  
  196.
  
  Через полгода Т. накрывает зима, и Манев с Владом выходят на лыжах. Покататься предложил Манев, а Влад воспринял как испытание и не смог отказаться. Темнеет рано, фонарей над лыжней на Южной давно уже нет. Правда, между деревьями чуть мерцают огни за рекой, но путники не видят даже собственных рук. Влад и Манев молчат, оба втянутые в стремительное скольжение. Порой Владиславу кажется, что он потерял товарища - нет, что товарищ коварно оставил его, - и тогда он притормаживает, чтобы прислушаться к тихому свисту Маневских лыж впереди. Позже Влад начинает воображать, что они партизаны в разведке. Он пытается запомнить рельеф и чает первым обнаружить ставку противника.
  
  Так они продолжают скользить во тьме, два солдата, которым нельзя быть замеченными врагом.
  
  
  197.
  
  Николай шел по дороге под солнцем, когда справа, среди высокой, по пояс, травы, увидел необычное сооружение. Он остановился, поднес руку ко лбу, загораживаясь от света. Трава все же мешала разглядеть целиком. Тогда Николай свернул в поле. Босые ноги покалывало и холодило, но он привык. Первое, что он понял - примерно двухметровое плоское сооружение было из дерева. Второе - что его когда-то покрасили в белый цвет и покрыли оранжевыми и голубыми узорами. Краска теперь основательно облупилась. И только когда Николай подступил вплотную, то осознал, что перед ним, посреди поля, торчит закрытая - и даже запертая - дверь.
  
  Жужжали шмели, стояли над головой облака, дорога была пустынна. Николай вертел головой, но остатков дома не видел. Что это - чья-то странная шутка? Узоры ничего ему не сказали: обычный, простейший орнамент, квадраты и ромбы. Он собрался обойти дверь кругом, но вспомнил про ключ, достал из кармана, вставил в замочную скважину... Иначе произойти не могло. Замок дважды щелкнул. Николай потянул за ручку, открыл. Свет хлынул туда, где раньше лежала тень.
  
  За дверью зеленело все то же поле, летали те же шмели. Николай усмехнулся. Волшебства не стоило ждать. Он думал продолжить свой путь, но дверь удерживала его. Дверь, которой подошел ключ. И она едва подходила Николаю по росту. Он не знал, что будет глупее - ступить туда, точно играющий в домик мальчишка, или, смутившись, уйти. Он огляделся: точно, никто не смотрит, - медленно поднял ногу, перенес через порог... рассердился своей нерешительности и разом вошел.
  
  Он вошел - все вокруг задрожало - и то ли не стало самого Николая, то ли не стало всего остального мира, а сам Николай - остался.
  
  
  198.
  
  В Т. приходит сентябрь. Кире исполнилось тридцать семь, у нее болит голова. Осень прекрасна, но боль перебрасывает на территорию совсем другого сезона. Кира с усталой радостью понимает, что ей больше не надо стараться жить. Николай не вернулся. Последний любовник Киры - тот самый, с раздвоенным языком - даже в мыслях настолько отталкивает, что не хочется вспоминать не только о нем, но и вообще о мужчинах. Лучшие из мужчин - это духи, лучшие из мужчин - это сны. Кира саркастически пресекает подобные размышления, и с тоской ощущает, что ей самой надо быть духом, надо быть - сном.
  
  Она выходит проветриться - после дождя свежо - и замечает на мощеной кирпичом аллее, что маленькие лужи осколками все вместе отражают небо целиком.
  
  
  199.
  
  Николая похоронили там, где нашли: вырыли яму в поле, под ним. Дело в том, что перевезти его не предоставлялось возможности, он бы не уместился в телеге, потому как после смерти (предположительно от удара молнии) разросся и превратился в богатыря. Не могли даже подвинуть, поднять. Его и заметили, оттого что, лежащий, он стал гораздо выше травы и был хорошо виден с дороги.
  
  Если бы Николая не закопали, то к сентябрю он бы стал размерами с гору, окончательно окаменел, продавил землю сам. Восточнее такое случалось: после гибели люди своими телами создавали препятствия для путешественников. Кто знает, может и Уральский хребет возник в завершение битвы древних титанов, в которой живых не осталось, и таким образом между Европой и Азией пролегла естественная граница.
  
  Когда слухи о Николаевой смерти дошли до Т., то Кире постарались о том не рассказывать.
  
  
  200.
  
  "Солнечное тихое утро, как и вчера, обещает сухой чистый день, но к обеду наплывают тучи и снова, наверное, пойдет дождь. Настроение совершенно дрянное, хотя драматического повода лишено. Теперь я готов убедиться, что все прошлые осени создавали душевную смуту только погодными пертурбациями. Как же мы все зависим от прихотей неба! И как же рьяно мы ищем других объяснений - таких, чтобы давали надежду на выход по нашей собственной, человеческой воле".
  
  (Дневник Дмитрия Манева. Октябрь, неопознанный год)
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"