Митрофанов Владимир Сергеевич : другие произведения.

Зачистка территории

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 5.47*5  Ваша оценка:

  Владимир Митрофанов
  
  ЗАЧИСТКА ТЕРРИТОРИИ
  
  Каждое действие имеет следствие и возвращается к своей причине.
  Закон Кармы.
  
  Глава 1. Возвращение.
  В майские праздники через Любимов по дороге на гастроли в Петербург на двух машинах проезжала небольшая банда барсеточников, состоявшая в основном из уроженцев Северного Кавказа. Всего восемь человек. Дело было к вечеру, решили перекусить, зашли в местный ресторан. Оказалось, ресторан держали тоже земляки, после пары слов выделили пару столиков, постелили чистые скатерти, приготовили хороший шашлык, зелень. И все бы прошло хорошо, если бы не тронули парня, сидевшего в зале за соседним столиком.
  Привязались к парню в общем-то из-за ничего: показалось не так посмотрел - дерзко. Драка в ресторане поначалу была, в общем-то, самая что ни на есть обычная, но пока парня не сбили с ног, ударив сзади по голове бутылкой, он успел-таки свалить двоих - Рината и Магомета, и Рината, видимо, серьезно - так что он больше не поднимался, однако и сам парнишка упал. Враг был, казалось бы, повержен и мог быть добит окончательно, но в этот момент рукав рубашки у него треснул и оторвался, обнажив плечо с вытатуированным на нем синим парашютным куполом и буквами ВДВ. И тут обстановка резко переменилась. Увидев эту татуировку, сидевший рядом за столиком мужик лет сорока пяти, уже изрядно поддатый, с грубым, словно вырубленным из кирпича, лицом, до этого безучастно смотревший на побоище, внезапно встал, свалив стул. Крашеная блондинка, сидевшая рядом с ним и, видать, очень хорошо его знавшая, даже и не попыталась остановить мужика, а смотрела на него с ужасом, ожидая чего-то страшного. Мужик еще мгновение всматривался мутными голубыми глазами, а потом, хрипло проорав: 'ВэДэВэ - никто кроме нас!', нанес кулаком сокрушительный удар в лицо Артуру, с хрустом расплющив его орлиный нос в лепешку. Артур упал. Руслан в ярости полез за ножом, но ситуацию было уже не спасти: нож на мужика не произвел никакого впечатления - он только набычил голову и выставил огромные красные кулаки. Ко всему тому тут же из-за разных столиков начали подниматься мужчины и молодые парни. Два поддатые дембеля-десантника в расстегнутой форме, взявшиеся как бы ниоткуда, уже пробирались к месту схватки с решительными лицами. Пора было сваливать и притом немедленно.
  - Аслан, Артур - уходим!
  Аслану все-таки тоже попало крепко. Сам идти он не мог, и его пришлось буквально волочить. Артура тоже вытащили, заливая кровью пол. Руслан прикрывая отход, отмахивался ножом. Его крепко ударили стулом в голову, свалили на пол и начали бить ногами. Гоча попытался его вытащить, но ему самому кто-то хорошо навесил - потом в травме делали рентген черепа. Короче, все кончилось очень плохо. Называется, сходили, покушали. Поначалу планировали провести миссию возмездия уже с оружием, однако старшие запретили: дело приобрело ненужную огласку, характер межнационального конфликта и от этого могли пострадать торговые интересы. А вся-то проблема состояла в том, что не туда свернули. Приехали на развилку: один указатель на город Хрючинск (знающие люди тут же замахали руками: только не туда, так как место известное, вообще легендарное, которое следует объезжать), другой - на Любимов. Поехали туда и, как оказалось, приехали!
  Город Любимов с первого взгляда - тот же Суздаль, только погаже, поободранней, да и храмов в нем поменьше. Старая часть города примыкает к большой реке и образована кривыми улочками, в основном застроенными деревянными одно- и двухэтажными домишками. Тут много заброшенных церквей, стоящих в самых неожиданных местах. На набережную фасадами выходят старинные купеческие особняки. Издали они кажутся довольно красивыми, вблизи же видны облупленная штукатурка этих домов и их облезлые крыши, рыжие от сурика и ржавчины и гулкие под обломившимися сучьями тополей. Мимо особняков идет скучная набережная. Купеческие строения и главы церквей, торчащие над крышами и деревьями, в вечерних сумерках придают городу изумительный оттенок русской патриархальной старины. Особенно великолепно город смотрится с реки. Стоит же отойти от набережной вглубь улочек - все напоминает о глухом провинциальном городишке: те же огородики, палисаднички, цветочные горшки на подоконниках, ободранные кошки и бабки с морщинистыми лицами.
  Пройдя узкими улочками можно выйди на центральную площадь, на которой находится довольно помпезное здание местной администрации (бывший горком КПСС) с выцветшим трехцветным флагом над ним. Как раз здесь Аркадий Шахов и встретил своего школьного товарища Павла Гусева. Он узнал его сразу, хотя не видел, наверно, лет десять, потому что ничего особенно и не изменилось в Павле за прошедшее время: разве что черты лица стали жестче, грубее. Человек, казалось бы, уже навсегда, как и многие другие, канувший в Лету, вдруг всплыл из нее и оказался на улице прямо перед Шаховым. Нежности были не в их стиле, но тут старые школьные друзья вдруг обнялись и постучали друг друга по спинам. Причем Павел так настучал, что у Шахова в зубе задребезжала пломба. Шахов шел с рынка домой, а Павел стоял у открытой дверцы машины, из которой видно только что вышел. Это вполне могла быть случайная встреча. В то время происходило слишком много, казалось бы, совершенно случайных событий, которые позже имели серьезные последствия.
  - Ты когда приехал? - спросил он Павла. У того была немецкая машина - серебристая 'Ауди', не самая новая, но и не слишком старая.
  - Да вот только что! Тебя вот увидел и тормознул! - Павел похлопал машину по капоту, от которого струилось тепло. - В Н. у меня были кой-какие дела, решил и сюда заскочить, посмотреть, что тут новенького. Хочу навестить тетю Лилю. Она матери писала, какие-то проблемы у нее на даче. Якобы сосед ее обижает: то ли территорию отнимает, забор не там поставил - я точно не понял... Вполне может быть, все ей кажется. Мать мне и позвонила: съезди, говорит, узнай... - говоря это, Павел с интересом осматривался вокруг. - Опять же, есть повод встретиться со школьными друзьями... Только хотел тебе звонить, а ты тут как тут.
  - А сколько ты в Любимове не был? - спросил Шахов.
  - Да не так и долго - от силы года три, может, четыре. Правда, тогда тоже приезжал на один день, даже не ночевал. Тебя не застал - ты сам где-то был. Видел только Хомяка, Рослика и еще Жорика Кулика. Из наших только они всегда и на месте.
  Тут Шахов вспомнил: а ведь действительно Вова Хомяков что-то такое ему про Павла рассказывал, что тот-де приезжал, но и это было казалось уж очень давно. Шахов в то время жил в Петербурге, был занят по горло своими личными проблемами и пропустил эту информацию мимо ушей.
  Напротив здания администрации к площади примыкал сквер с традиционным памятником Ленину, у которого чуть-чуть был отколот нос. За сквером были видны и ворота местного рынка, где всегда старухи торговали семечками, молоком и яйцами. Ветром по площади носило тучи пыли и крутило тополиный пух, кое-где он лежал чуть ли сугробами, среди которых бродили бородатые козы. Всегда в начале лета город задыхался от тополиных метелей. В просвет между деревьями можно было видеть реку.
  Прежнего уютного зеленого городка не было и в помине. Значительное пространство слева по реке - там, где раньше в мае кипели цветом яблоневые сады, было застроено знакомыми всем уродливыми панельными многоэтажками.
  Мимо друзей прошла парочка - мужчина средних лет и молодая женщина - явно приезжие. Мужчина, судя по одежде, длинным волосам, специальной небритости с сединой - вполне возможно художник или представитель другой 'свободной' профессии, упоенно говорил своей гораздо более молодой спутнице, которую, пожалуй, можно было охарактеризовать двумя словами: 'недоверчивая любовница':
  - Вот она - истинная Россия! Именно тут и надо жить, творить, а не в нашей суматошной Москве. Вот не поверишь, всегда хотел жить в таком вот тихом российском городе. Тишина! Во всем разлито спокойствие! Никто никуда не несется, никаких тебе пробок на дорогах...
  Женщина, судя по ее ладной фигурке, - явная потребительница 'удобного и практичного нижнего белья', казалось бы, внимательно его слушала, ничего не отвечая, но, проходя мимо ребят, с интересом стрельнула глазами на Павла, и Павел ей тут же подмигнул. 'Вот так всегда, - с завистью подумал Шахов, - все его любят, и случись 'художнику' отлучиться куда-нибудь хоть на пять минут, они тут же к обоюдному удовлетворению совокупятся в ближайших кустах ...'
  Несмотря на то, что тут, рядом с 'ауди' Павла, уже давно стояла пара-тройка потрепанных автомобилей с местными номерами, остановка здесь - согласно косо торчавшему знаку - по неизвестным причинам была запрещена, и машина дорожно-патрульной службы, внезапно вырулившая из-за поворота с соседней улицы, резко остановилась почти впритирку к 'ауди'. Оттуда вылез полный гаишник годами далеко за тридцать с красным потным лицом и с усами вниз к подбородку типа 'а-ля Мулявин'. Любой водитель, не раздумывая, охарактеризовал бы его только одним словом 'мордатый'. Он мельком взглянул на номера 'ауди' и направился, было, к предполагаемому водителю, стоявшему тут же рядом с распахнутой дверью, но, лишь только увидев Павла, не сказав ни слова, тут же сделал вид, что вышел как бы совершенно случайно, - вроде бы что-то забыл - даже похлопал себя по карманам брюк, и, как будто вспомнив что-то, резко развернулся и сел обратно в свою машину, которая сразу же рванула с места.
  - Ты чего, шеф? - удивленно спросил его напарник - сидевший на месте пассажира светловолосый молодой лейтенант, с видимым наслаждением кусающий мороженое в вафельном стаканчике.
  - Да, в общем-то, и ничего! Уж больно чем-то рожа у этого мужика показалась мне знакомая. Сдается, видел я ее в одном крайне прегадком месте! -
  - Это где же? - Лейтенант даже перестал жевать.
  - Где-где? На Ханкале, ёпт! - буркнул толстяк, бывший в звании капитана милиции и носивший фамилию Сливочников, очень ему подходившую. - Три года прошло - а запомнилось, наверно, на всю жизнь. Как в мозги врубилось!
  - Ну и что из того? Он кто: чечен, что ли? Вроде как и не похож!
  - Нет, конечно! Я думаю, что или фээсбэшник или грушник, или военная контрразведка, или какая-то другая спецура, может, даже и эмведешная, или к ним примыкающий. Короче, точно не знаю кто, но уверен - федерал. Точно - федерал! Я его в аэропорту видел: откуда-то прилетел вертолет, оттуда начали соскакивать ребята - как лешие - морды черные, страшные, в специальном камуфляже. Трех убитых 'духов' за ноги вытащили как зверей с охоты. И одного живого повели - с мешком на голове.
  'Врет, - подумал лейтенант, - это из серии 'и мы штурмовали Рейхстаг!' Знал он такую черту за капитаном - чуть-чуть да приврать.
  И тут только капитан Сливочников вспомнил, что видел этого человека вовсе не в Ханкале, а в Н., точнее на дороге неподалеку от Н. и не три года, а уже, наверное, лет пять назад. Гаишники тогда 'вслепую' участвовали в одной из спецопераций - просто перекрывали выезд из города, а что там происходило на самом деле - никто толком и не знал. Был дан приказ стоять конкретно там-то на перекрестке дорог - они его и выполняли. Их задача состояла в том, чтобы под видом обычной проверки автотранспорта замаскировать группу захвата. Те же сидели тут же на обочине - в замызганном фургоне, будто бы тоже только что остановленном для досмотра, и еще двое лежали с другой стороны в канаве. Наконец, подъехала ожидаемая машина. Сливочников, махая жезлом, ее остановил. Далее все произошло мгновенно: молниеносный рывок к машине, взрыв свето-шумовой гранаты, выстрелы. И буквально через десять секунд какого-то человека вытащили с заднего сиденья прямо через разбитое окно, как куклу. Возможно, он был жив, только ранен, но куртка у него была вся в крови, а руки и ноги безвольно болтались. Еще двое убитых, включая водителя, остались в салоне. Из почти сразу же подъехавшей 'волги' вышел молодой парень в черном жилете с желтыми буквами ФСБ на спине и подойдя к ошеломленному гаишнику, показал удостоверение. Сказал: 'Представьтесь'. Сливочников тоже достал свою 'ксиву'. Ее внимательно прочитали и запомнили. 'Скоро приедут дознаватели. До их приезда оцепите и охраняйте место'. Хлопнули двери, завизжала резина. Машина унеслась. Тот парень и этот человек с площади, кажется, и были одним и тем же лицом. Или же он просто очень уж невероятно был на него похож. Впрочем, своему молодому напарнику, которого звали лейтенант Антон Лебедев, Сливочников зачем-то продолжал говорить прежнее:
  - Да-да, по-моему, там, в Ханкале, я его и видел! - Тут он на минутку замолчал, выруливая на главную городскую дорогу и по привычке осматривая ближайшие припаркованные автомобили, потом вдруг с облегчением добавил: - А может, и не он это вовсе, но согласись, нет ничего глупее, чем прихватить машину оперативного прикрытия... Ведь если только ты ее проверил, тут же автоматически попадаешь в список как возможный источник утечки информации.
  - Да это же приличная 'ауди'!
  - Ну, и что! Сейчас больше подозрения вызывают 'Жигули'. Согласись, солидный человек на 'Жигулях' никогда не поедет! На 'Жигулях' обычно ездят только наемные убийцы и пенсионеры. А эта 'ауди' вполне может быть выдана из конфиската.
   Они неспешно, объезжая рытвины, ехали по городу и еще некоторое время обсуждали, на каких машинах сейчас ездят спецслужбы. Вспомнили, что в свое время в КГБ были 'волги' с форсированным восьмицилиндровым двигателем, и что несколько лет назад тут недалеко брали каких-то торговцев оружием. Приехала тоже на 'волгах' группа захвата из Н., повязала преступников, положила их лицами в траву, и тут же из багажника бойцы достали мангал, уголь, уже заранее замаринованное мясо, бадминтон и волейбольный мячик. Играли, отдыхали, пока не приехали следователи. Стояла хорошая погода, был самый конец мая.
  - Ну, так что с мужиком-то с этим? - спросил лейтенант, жадно кусавший большими кусками уже второе мороженое.
  - Да ничего! У меня, ты знаешь, есть железное жизненное правило: никогда не ищи приключений на свою жопу! Одно знаю точно: такие люди просто так не появляются, да и вообще в жизни никаких случайностей не бывает! Я уверен - это знак! Жизнь показывает, что перед тем, как что-то произойдет, судьба всегда дает знаки и предостережения. Бог или члены его команды именно так управляют людьми: всегда перед тем, когда что-то может случиться, дается предупреждение - это проверено! Важно его увидеть и расшифровать. Вот я вообще ведь не хотел ехать на площадь, а вдруг взял да поехал, и - почему, ты думаешь? А только потому, что на углу Сизова и Разъезжей из магазина вдруг откуда ни возьмись выскакивает черная кошка, и, зараза, перебегает дорогу. Деваться некуда, я делаю крюк через площадь, и там будто бы случайно встречаю человека оттуда. Согласись, это в принципе не может быть случайностью, и уже что-то да и значит. А что - мы наверняка очень скоро узнаем! Или не узнаем, что было бы вовсе не плохо.
  Он помолчал, подумал, потом добавил:
  - Да, и только не вздумай никуда докладывать или кому-нибудь стукнуть! Я знаю, у тебя такая манера есть - тут же растрепать. Смотри, Антоха, не сболтни! Это может быть очень опасно. ФСБ - это тебе не хухры-мухры. Помни, все мобилы в зоне спецопераций могут сканировать и прослушивать. Такая вероятность очень даже существует. Просто так ничего не бывает. Думаешь, всегда там, наверху, будут терпеть этот бардак в нашем вонючем городишке? По всей стране уже зачистка идет. Бандитских губернаторов начали убирать. Начальники наши и сами-то не верят, что они здесь надолго, поэтому-то сейчас и хапают напропалую! Вон, когда в областной газете статья вышла 'Бандитский беспредел в Любимове' - помнишь, как они психовали, а наш знаменитый депутат Пал Палыч Ковырялкин, говорят, спьяну в баньке высказался: 'Порезать бы надо болтунов! Вся Россия из-за них рухнула! Мы их тут всех кормим, а они у себя в доме и гадят!' - ручонки-то трясутся, слюной брызгает, аж проститутки в испуге от него отпрянули! Избранник народа херов, а ведет себя как матерый уголовник! С другой стороны и понятно: организовал с Мамаевым нехилый бизнес по производству спирта и прикрывает его. Тоже мне благодетель! Ведь это, по сути, они все этим нашим городом кормятся. В старые времена так и говорили: 'воеводе сесть на кормление туда-то'. Не слишком, конечно, тут богато - не Москва, которая собирает оброк со всей страны, но на хлеб с икоркой, я думаю, очень даже хватает! Я так думаю, они и с наркоты тоже имеют долю. Наверняка цыгане им что-то платят, ведь почему-то их не трогают? 'Спортсменов' тогда, помнишь, всех перебили и, говорят, конкретно только потому, что те из принципа не разрешали продавать в городе наркоту. Помнишь, даже дом в Парамонове, где цыгане торговали дурью, сожгли. Те сразу из города и свалили. Если помнишь, ведь до наркотиков в городе было очень спокойно, а сейчас даже в форме-то боишься вечером ходить! Я тут как-то шел мимо парка - смотрю в кустах шуршание: два наркота уже кого-то потрошат, как вампиры. Ну, я взял дрын - сразу обоих уложил! Потом вызвал группу.
  Сливочников тут, конечно, немного перегнул, но основания для такого утверждения у него были самые прямые. Поздним вечером и ночью город действительно наполнялся выползающими из своих нор наркоманами, ищущими как бы добыть денег на очередную дозу. Под это дело воровали все, что плохо лежит, взламывали машины, гаражи, а в последнее время начались повальные квартирные кражи и уличные грабежи. Лишь только вчера у пенсионерки, соседки Сливочникова, попытались вырвать деньги прямо у окошка кассы в сбербанке, когда охранник лишь на минутку вышел покурить. Та стала кричать, деньги из рук не выпустила, но при этом сломала палец. Еще она утверждала, что ее потом и на улице будто бы караулили и следом шли до дома. А что касается вышеупомянутых предупреждений судьбы, то с самим капитаном Сливочниковым однажды произошла очень показательная история. Как-то уже пару лет назад они на дежурстве ехали ночью по городу, и вдруг какой-то мужичонка неопределенного возраста очень худой, маленький, сутулый -на вид совершенный доходяга (только это и запомнилось) чуть не попал им под колеса - как-то его качало, спьяну что ли. Они остановились, решив проверить у него документы, досмотреть, но лишь только капитан подошел к мужичку, как тот вдруг мгновенно ткнул Сливочникова в область сердца то ли заточкой, то ли тонким ножом типа сапожного. Насилу капитана тогда довезли до больницы - чуть не умер от потери крови. Хорошо еще, что нож попал в картонную иконку Богородицы, которую капитан всегда носил в нагрудном кармане, и хотя пробил ее, но съехал немного вбок, что, возможно, и спасло Сливочникова. Была задета сердечная сумка и даже само сердце, но не сильно. Сливочникову тут же сделали операцию, влив по ходу дела полтора литра донорской крови (капитан по этому поводу очень тогда расстроился, так как ужасно боялся гепатита и СПИДа, но выбора на тот момент у него не было, так как он находился в коме), и довольно скоро выписали. А предупреждение перед тем случаем было Сливочникову такое: как раз за день до этого происшествия резал он дома на кухне круглый хлеб, прижав его к груди и держа обычный столовый нож лезвием к себе. Хлеб оказался черствым, нож соскользнул с корки и ткнул Сливочникова кончиком в грудь - чуть ниже левого соска. Была маленькая дырочка на рубашке и капелька крови. Сливочников, конечно, перепугался, но как-то сразу о том и забыл. И вспомнил об этом случае уже после операции, когда лежал в палате реанимации. С другой стороны, получилось так, что из-за этого происшествия он не поехал в очередную командировку в Чечню. А там уже получилась не такая удачная поездка, как в первый раз - ребята вернулись с потерями.
  Историю с ножом капитан рассказывать Антону не стал - это было у него тайное, а поведал про другой случай, как у него на личной машине само по себе открутилось заднее левое колесо: один раз как бы случайно чуть ли не на стоянке, и он тогда успел вовремя остановиться и поставить колесо на место. Почудилось еще: уж очень странная необычная случайная ситуация, но не внял. А это, оказалось, тоже было предупреждением, потому что буквально через месяц то же самое колесо открутилось уже прямо на ходу - они тогда с женой чуть не убились. Хорошо еще скорость была небольшая. Затем с час, наверно, это несчастное колесо и тормозной барабан искали - те укатились далеко в лес на другую сторону дороги. И потом он не раз обнаруживал такие вот предупреждения перед любой серьезной неприятностью, хотя и не всегда их вовремя оценивал. Еще вспомнил давнее, как однажды ему приснилась во сне рыба, а утром жена сообщила, что беременна. Один знакомый мужик рассказывал, что вообще, с тех пор, как Иконы в Любимове не стало, творятся тут страшные вещи: иногда, мол, подкидывают на перекрестки дорог разные заговоренные предметы, например, мелкие монетки. 'Мне, - говорит, - одну такую заговоренную монету зашили в подушку. Только случайно и нашел!'
  Еще Сливочников верил в примету, что нельзя близким людям дарить часы, потому что те, кому даришь часы, из твоей жизни вскоре непременно исчезнут. Впрочем, проверено это было им только один раз. Больше он не рисковал. Случались в городе и действительно жуткие истории. У соседей младший ребенок долго болел: все кашлял и кашлял, даже думали, что туберкулез. Врачи ничем не помогли, и тогда вызвали колдуна. Тот, говорят, долго ходил по квартире, и, наконец, заставил хозяев снять решетку с вентиляционного отверстия и посмотреть там. И ведь не просто сняли, а долго откручивали винты, так что никак не мог колдун сам туда чего-нибудь подложить. И в той самой вентиляционной отдушине обнаружили странную куклу с воткнутыми в нее иголками или что-то вроде того. И вот оттуда, от этой куклы, будто бы и шло колдовство против ребенка. Куклу сожгли, и ребенок после этого быстро поправился. Сливочников, правда, сам лично эту куклу не видел, но подруга жены все это расписала в деталях. В свою очередь эта же самая подруга рассказала, что случилось с ней этой весной на даче, когда она как-то заночевала там одна: 'Я внезапно проснулась и увидела трех женщин лет тридцати, которые стояли вокруг молча, смотрели на меня и, наверное, решали, что со мной сделать, а я не могла даже пошевелиться'.
  Действительно потом оказалось, что это была вальпургиева ночь - с тридцатого апреля на первое мая - ночь ведьм. Впрочем, не исключено было, что она в тот момент голодала - снижала вес, пила какие-то пищевые добавки, типа тибетских чаев, - и на этом фоне у нее вполне могли возникнуть галлюцинации. Жена Сливочникова считала, что в те чаи добавляют какие-то психотропные вещества, может быть, из кактусов или поганок, поскольку принимавшая их одно время та самая неугомонная соседка-пенсионерка тетя Надя Саенко, которой давеча сломали палец в сбербанке, стала совершенно невменяемой и носилась по всему городу с расширенными зрачками, как зомби. Впрочем, бывший ленинградский блокадный ребенок тетя Надя, несмотря на уже солидный возраст (далеко за семьдесят) вообще-то и без грибов была особа очень активная. Будучи в годы войны совсем маленькой девочкой, она с мамой и сестрой по время эвакуации из блокадного Ленинграда попала на какой-то станции под страшную бомбежку, и ее нашли в воронке со свернутой шеей: голова ребенка реально смотрела назад. Несмотря на это дело, она выжила и в свое время превратилась в необыкновенно красивую женщину, очень долго кружившую мужчинам головы и несколько раз выходившую замуж по любви. Впрочем, с возрастом все ее мужья куда-то исчезли, последний из них - умер от инфаркта уже лет десять назад, дети разъехались, и она осталась одна. Но несмотря на жизненные невзгоды, она не потеряла своей активности и даже организовала в городе бесплатные группы здоровья для пенсионеров, где пожилые люди, стоя босыми ногами на земле или на снегу, обливались холодной водой круглый год. Потом некоторое время она торговала теми сами тибетскими омолаживающими чаями, а так как никто их у нее не покупал, сама же их и пила и весь этот период пребывала в каком-то странном, будто наркотическом, угаре. Совершенно не исключено, что те чаи действительно содержали то ли какой-то слабый наркотик, потому что, как только эта чайная компания в положенное ей время исчезла, а тетя Надя перестала ежедневно пить чай, она тут же буквально на глазах сдулась, как воздушный шарик: ходила, еле-еле волоча ноги, взор ее потух, а под глазами повисли здоровенные мешки. Впрочем, со свойственным ей усилием воли и, возможно, с помощью обливаний, она постепенно оправилась и после этого занялась вытяжением позвоночника с помощью специального устройства в виде прикрученной к стене особой доски с ремнями, к которой надо было подвешиваться за шею. Как и водится в подобных случаях, вокруг нее тут же образовалась целая группа фанатичных последователей.
  Что же касается подруги жены, то совершенно не исключено, что ее действительно заколдовали, поскольку после той страшной ночи она стала откашливать волосы.
  Капитан знал еще и другой случай про колдовство. Один знакомый мужик жил себе и жил с женой вроде как счастливо и вдруг взял да ушел из семьи к другой женщине. Брошенная жена считала, что соперница заколдовала его самым наглым образом: тайком добавила ему в питье несколько капель своей менструальной крови, и что будто бы существует такой известный и очень надежный способ приворожения.
  Сам Сливочников, будучи человеком верующим, всякого колдовства чурался, даже гороскопы в газетах никогда не читал, а когда приходил в Успенский собор, всегда ставил свечечку за пять рублей у иконы Богоматери, чтобы уберегла. Икону эту он очень любил, даже несмотря на то, что это была только лишь ее копия - хотя и хороший старинный список с той знаменитой, известной под названием 'Богородицы с ручкой'.
   Настоящую же икону когда-то много лет назад нашли здесь на берегу реки, и на этом самом месте сначала возникла часовенка, затем монастырь, и уж потом, значительно позже - сам город Любимов, и этот город стал процветать - столько народу приезжало поклониться иконе. В гражданскую войну икона загадочным образом исчезла, долгое время о ней не было ни слуху, ни духу, и лишь уже после второй мировой войны она вдруг объявилась в Америке - в городе Миннеаполисе. Какое-то время она находилась там, а год назад вдруг, хотя возможно и после долгих переговоров, детали которых никто точно в Любимове не знал, объявили об ее возвращении на родное место. Икону в Россию должны были привезти американские епископы, а в Любимове - лично встретить сам Патриарх. Поговаривали, что и сам Президент пожалует - это было бы вполне в его духе. Злые языки, впрочем, утверждали, что тут и вертолету-то президентскому сесть негде: 'Куда ни ступишь - всюду угодишь в говно!', и, мол, ни за что Президент в эту дыру не поедет - советники отговорят, и в лучшем случае будет встречать Икону в Москве, где ее намеревались выставить на пару дней перед возвращением на законное место - в правый придел Успенского собора в Богородичном мужском монастыре.
  Событие ожидалось великое и не только для монастыря и города Любимова, но и для всей России. Немало жителей надеялось, что с возвращением главной иконы в город вновь вернется Божья благодать, уже давно его покинувшая, и с этого события начнется совсем другая жизнь. Короче, город пребывал в ожидании чуда. В местной газете уже с весны прошли даже типично советские лозунги: 'Что ты сделал, горожанин, для достойного возвращения Иконы?' (Вспомним: 'Столетию Ленина (или XXV-тому съезду КПСС) - достойную встречу!') Прежде всего, конечно, была поставлена главная задача, чтобы икону просто-напросто не сперли бы сразу по ее возвращении. Для этого необходимо было восстановить довольно большой пролом в монастырской стене и организовать охрану. В мае из той же Америки уже привезли специальный сейф с пуленепробиваемым стеклом и особым микроклиматом внутри. Куда определят нынешний список с иконы, было неизвестно. Сливочников любил именно эту самую списочную икону и очень беспокоился, как же он будет без нее. Решение какое-то наверняка уже имелось, но он о нем не знал и потому волновался.
   Интересно, что и местные государственные, и преступные организации признавали ситуацию с возвращением иконы как крайне опасную, поскольку излишнее внимание к городу, да еще, не дай Бог, визит Президента - все это могло привести к непредсказуемым последствиям. У высшего руководства страны вполне мог возникнуть сначала резонный вопрос: 'Что же такое вообще тут у вас твориться?', и далее самый главный и страшный: 'А где же деньги?' Однако остановить возвращение иконы Богородицы было уже невозможно. Она решила вернуться и возвращалась, ни у кого из местных руководителей вовсе не спросясь. Кстати, так было и в самом начале ее обретения, когда икону хотели, было, перевезти совсем в другое место, но она чудесным образом вновь вернулась именно на то самое, где ее и нашли, и где ныне стоял Успенский собор.
   В городе в связи с этим событием ожидали до пятидесяти тысяч паломников только в сам день возвращения Иконы. В связи с этим городской администрации даже пришлось планировать разбивку палаточного лагеря близи монастыря - благо место позволяло, нужно только было снести несколько незаконно построенных гаражей, сараев и самовольных огородов. МЧС и военные уже обещали предоставить в необходимом количестве палатки, полевые кухни и в сжатый срок соорудить сам лагерь. Впервые за десять лет начали ремонтировать шоссейную дорогу на Н. и мост через реку. Администрацию области и города от всех этих проблем, понятное дело, бросало в холодный пот.
  
  Между тем гаишники отъехали уже довольно далеко от центра и остановились на перекрестке с круговым движением уже на выезде из города, там огляделись: все вокруг было совсем безлюдно и безмашинно, как бывает по утрам в выходной день в маленьких городах.
   - Короче, про этого мужика лучше не болтай! Понял? - сказал вдруг капитан еще раз, снова возвращаясь к прежнему разговору.
  - Да я понял, понял, задолбал уже, шеф! - с досадой проворчал лейтенант Лебедев, человек по жизни довольно бесцеремонный, вечно голодный и постоянно думающий о том, что бы еще такое съесть. Сливочников был уверен, что у напарника внутри живет солитер. - Слушай, командир, поехали перекусим у Фомы на заднем дворе, по чуть-чуть - по полкружечки - дерябнем холодненького, потом спокойно встанем на въезде и постоим там пару-тройку часиков: вдруг сам Придурок к вечеру поедет на дачу - надо будет честь отдать. Ведь если там никого не будет, да и не поприветствуешь - потом заговнит! А может быть, что-нибудь и попадется после обеда...
  Удачей их рабочего дня считалось поймать пьяного за рулем. А еще лучше - на хорошей дорогой машине. Поймать и медленно, с удовольствием с ним разбираться. Как любил приговаривать лейтенант Лебедев: 'Поймал мыша - еби его не спеша!' Сначала нужно было оценить, что за человек попался и сколько денег можно с него выдоить по максимуму. Затем напугать лишением прав, а потом как бы с неохотой пойти навстречу и денежки-то взять. Бывало, что и сто долларов сходу снимали с приезжих, что для такого захудалого городишки, как Любимов, было очень даже неплохо.
  Капитан, чуть поразмыслив, с предложением Антона согласился, и они поехали к Фоме - перекусить.
  Буквально через четверть часа они уже сидели за столиком на заднем дворе кафе, ели свежие булочки, запивая их кофе с молоком. Пригревало солнышко, в лопухах у забора шуршали котята. Вдруг молчавший и сосредоточенно жевавший Сливочников произнес:
  - РОСО!
  - Что? - не понял лейтенант Лебедев.
  - Я вспомнил: это был офицер из РОСО. Региональный отдел специальных операций - спецназ ФСБ. Ну, типа группа 'Альфа' или что-то вроде того - я в них не разбираюсь.
  Через пять минут лейтенант Лебедев под предлогом того, что ему нужно срочно отлить, юркнул в подсобку и там быстренько набрал номер городского телефона, по которому сказал следующее:
  - Хамид Варзаевич? Добрый день. Это Антон... Да-да... Спасибо, все слава Богу...Жена здорова... Тут поступила не слишком точная информация, будто бы в городе только что видели человека из группы 'Альфа', по крайней мере, одного - в штатском...Что?... Понял-понял... Спасибо большое. Обязательно заеду. Всегда к вашим услугам! - Он положил трубку и, потирая руки, еще сохраняя на лице заискивающую улыбку, снова вышел на задний двор, где капитан Сливочников о чем-то оживленно беседовал с самим Фомой - мужиком лет сорока, содержавшим это заведение.
  
  Шахов же с Павлом еще некоторое время находились там же - на площади. Они никуда пока они не ехали, а просто сидели в машине с распахнутыми дверьми и болтали. Тихо играла музыка. Шахов испытывал удивительное ощущение: после встречи с Павлом он сразу перестал бояться. Трудно было это объяснить, но постоянное внутреннее напряжение - какой-то особый вид страха - присутствовавшее в нем практически постоянно в течение всего последнего времени, внезапно куда-то пропало. Возможно, это шло откуда-то из их школьного детства, когда, если только все они были вместе, он уже ничего не боялся. И вот теперь Шахов словно вернулся в то уже забытое ощущение безопасности и наслаждался им.
  - Слышь, Паша, а ты сам-то сюда надолго? Где остановишься? У тетки? Машину-то куда на ночь поставишь? - вдруг, опомнившись, спросил он.
  Вопрос с машиной был очень даже актуальным. Обчистить оставленную не на месте машину могли мгновенно, особенно иногороднюю. Да и местные-то не рисковали что-нибудь оставлять на сиденьях, или не дай Бог, не снять магнитолу - стекло тут же выбивали и приемник выдирали со всеми проводами. Тут, считай, ты сам виноват и ни на кого не обижайся. Кто-то из местных как-то даже сказал об этом публично, обращаясь к туристам: 'Где бы вы ни были, ни в коем случае не расслабляйтесь - помните: за вами внимательно следят глаза вора!' Подобная неприятность произошла и с редактором главной областной газеты: его машину полностью вычистили прямо среди бела дня, даже колеса сняли. А на каком-то уже более позднем этапе украли еще и барсетку со всеми деньгами и документами, которую он постоянно носил при себе, а где и когда, он с расстройства даже не понял. Не исключено, что уже и в милиции. Это происшествие имело для города Любимова довольно неприятные последствия., поскольку с тех пор в этой газете о Любимове печатали только негативную информацию. Так одна из заметок по поводу возвращения иконы получила заголовок 'Убережет ли Господь Икону Богородицы?' и под ней была сделанная на какой-то вечеринке фотография совершенно пьянющего главы администрации Любимова с незастегнутой ширинкой, да еще и со специально оставленным эффектом 'красных глаз', придающего всклокоченному чиновнику облик демона.
  - Да я ведь только до завтра. Переночую у тетки - на Стремянной, где мы раньше жили, - ответил Павел без каких-либо эмоций. - Машину во двор загоню. Там глухие ворота с калиткой и собака в будке...
  - А-а...- протянул Шахов.
  - Как ты сам-то? - спросил Павел, чтобы хоть что-нибудь спросить.
  - Нормально, - автоматически ответил Шахов.
  - Женат?
  - Нет. Мы расстались, - ответил Шахов после некоторой паузы и, сжав губы, отвернулся. И в этот самый момент в его глазах Павел с удивлением успел заметить отблеск неведомого ему любовного пожара, который все еще поглощал Аркадия Шахова.
  - Дети есть? - все же по инерции спросил Павел.
  - Дети? - переспросил Шахов, несколько напрягшись. - Нет, детей - нету.
  Возникла пауза. Было видно, что отвечать на эти, в общем-то, самые что ни на есть обыкновенные вопросы, Шахову было отчего-то неприятно. Павел больше и спрашивать не стал.
  - Ну, что - может, по пиву, посидим где-нибудь? - предложил он Шахову. - Давай только на огород к тетке съездим за ключами, да и узнаем у нее, что там такое происходит. Кстати, кто еще из наших есть в городе? Хомяк-то, надеюсь, здесь? Надо ему звякнуть!
  Позвонили. Хомяк, как оказалось, был в это время совсем рядом - на рынке, очень обрадовался Павлу и сказал, что тут же и подойдет. И действительно, вскоре они увидели довольно полного человечка, идущего от рынка и оглядывающего вокруг в поисках ребят.
  - Ну, Хомячина и отъелся! - только и сказал Павел, увидев его и моргая фарами.
  - Так ведь хорошо живет! - ответил Шахов. - Бизнес у него свой: лесопилка и магазин-склад лесоматериалов - вагонка, брус и прочее... И еще магазин 'Продукты 24 часа'. Кстати, могут быть некоторые проблемы: у Хомяка жена беременная, причем месяце на седьмом, а она вообще не любит всяких холостых приятелей и разные товарищеские пьянки. Сейчас ведь он, как говориться, 'на голодном пайке', и ей все кажется, что мужики в компании сразу блядей позовут и все такое... Он никуда и не ходит, домой только вовремя. Впрочем, он тут рассказал, что все равно она ему не доверяет - каждую субботу непременно выдаивает Хомяка до капли! Уж не знаю как это технически выглядит!
  Оба хохотнули. За те несколько минут, пока Хомяков шел через площадь, Шахов успел рассказать Павлу, что Хомяк недавно поменялся с родителями жены: отдал им свою квартиру в новом доме, а сам начал заново перестраивать их старый дом в переулке Крылова. Там, в переулке, еще осталась булыжная мостовая, и набережная была совсем близко - всего метров сто, - место тихое с большим двором и садом. Шахов сообщил, что Хомяков хочет построить вместо старого деревянного большой каменный дом. Ему откуда-то запала мысль, что деревянные дома гниют и горят. Ведь именно из-за того, что в России было много дешевой древесины, здесь всегда строили дома из дерева, поэтому многих городов не осталось вообще: они либо сгорели дотла, или просто сгнили от старости. Так, например, одно время процветавщий деревянный город Переяславль-Залесский сгорел в один день весь. В Западной Европе же дерева было мало и дома строили из камня, поэтому хоть что-то да осталось.
  - Он хочет создать родовое гнездо. Другой вопрос: возможно ли в наше время в принципе сделать родовое гнездо? Вопрос, понятно, спорный, но отказаться от этой мечты он никак не хочет. Однако в последнее время у него наметились некоторые проблемы: наш местный авторитет Мамаев решил на месте этого квартала построить постоялый двор в старинном русском стиле - что-то вроде развлекательно-торгового центра. Теперь выкупает там дома и землю. Тут как-то и к Хомякову приходили его люди, намекали, нарочито жгли спички. Не знаю, чем там кончилось дело.
  Через минуту Хомяков ввалился с некоторой одышкой на заднее сиденье. Теперь их уже было трое - потихоньку собиралась старая школьная компания.
  - Вы куда собрались, парни? - спросил Хомяков.
  - Сейчас к Пашкиной тетке заедем на огород, он ключи возьмет от квартиры, а потом планируем где-нибудь посидеть, - разъяснил Шахов Хомякову, пока Павел разворачивал машину.
  Тут же чувствительно тряхнуло, скребанули глушителем на колдобине. Павел чертыхнулся. Хомяков же сказал:
  - Я бы с вами поехал, да мне надо еду домой забросить и еще кое-какие мелкие дела сделать, а потом: давайте действительно посидим где-нибудь - скажем так, через часик? Можно было, конечно, и у меня, но Татьяна на седьмом месяце - очень нервная. Но пивка все равно обязательно попьем. Слышь, Паша, у нас есть теперь такое неплохое место 'У Фомы' - вон там! - конечно, несколько с грязнотцой, но уютное. Раньше-то как было? Закрученные алюминиевые вилки, разбавленное пиво. И тому были рады. Мы с Танюхой однажды, правда давно уже, были во Франции, идем и видим надпись 'Русский ресторан 'Граф Безухов'. Зашли посмотреть. Ну, там обычный псевдорусский антураж: хохлома, самовары, павловские платки - все культурно, но ты знаешь, тоже все равно как-то с грязнотцой... Бывшие наши, наверняка, его и держат, и по-другому, наверно, не могут. Некая национальная особенность! Мой дядя Сеня на войну-то по молодости лет не попал, но после нее служил в так называемых оккупационных войсках в Германии. Он рассказывал такой эпизод. Стояли они в каком-то то ли городке, то ли в деревне (а в Германии деревни не такие как у нас - там дома все каменные). И вот он как-то видит: в одном дворе играют детишки. Так вот, все дети деревенские аккуратно по-немецки одеты, в светлых рубашечках, даже с галстучками, в коротких штанишках на лямках и в гольфиках. Все очень чистенькие, и только один из них, который помладше, какой-то не такой. Вроде и одет так же, но весь чумазый, лямка одна с плеча съехала, гольфы спустились, под носом - грязь. Дядя Сеня поинтересовался, что это такой за ребенок и почему он так отличается от других детей. Может быть, больной какой-нибудь? Ему соседи сказали, что хозяйка родила его от стоявшего здесь в войну русского солдата, и вот такой получился ребенок. Это произвело на моего дядю довольно сильное удручающее впечатление. Здесь угадывалась некая страшная генетическая предрасположенность русских к беспорядку и хаосу. Нечто подобное, говорят, происходило, когда наши переселенцы прибыли обживать Восточную Пруссию - ныне Калининградскую область. Переехавших туда из России поразила невиданная аккуратность и устроенность быта людей, живших там до них. А каким все это вскоре стало, вы и сами знаете. Можете съездить и посмотреть. Я там был. Дядя тогда вот что подумал... - продолжал Хомяков рассказывать, пока машина медленно пробиралась через ямы.
  Дядя Сеня, младший брат матери Хомякова, в юности был известный в Любимове бузотер, весельчак и выпивоха. Им он остался и по сию пору, хотя был уже в возрасте далеко за полтинник. Был он знаменит еще и тем, что по пьяному делу на кухне они с другом однажды съели с хреном лечебный чайный гриб, будучи уверены, что это холодец. Бабке загорелось промывать гриб именно в тот самый день, и она, пока мыла банку, оставила его на подоконнике на блюдечке, а туда пришел дядя Сеня со своим дружком. Впрочем, все истории с дядей Сеней имели общие места: 'Выпили - показалось мало... Пошли взять еще...' Одну встречу с ним Шахов запомнил очень надолго, потому что дядя Сеня тогда напоил всю их компанию собственноручно изготовленным гороховым самогоном буквально до безобразия. И пока не напоил, не выпустил из дома. Когда ребята возвращались домой, их бросало от забора к забору - как в сильный шторм. 'Нет, это не дядя, это - злой магрибский колдун!' - прохрипел тогда сам Вова Хомяков, упершись обеими руками в стену дома и отплевываясь от блевотины. Шахов тоже выдал обильную струю из желудка, забрызгав недавно купленные ботинки. От того вечера у него осталась одна короткая запись в дневнике, куда он заносил важнейшие жизненные правила, но которые, увы, далеко не всегда выполнял: 'Никогда больше не пить крепкие алкогольные напитки!' И еще была у дяди интересная присказка к месту и не к месту: 'Ну, все, Ваня, не едем мы с тобой в жаркие страны!'
  Можно сказать, что дядя Сеня был знаковой, в какой-то степени даже культовой фигурой в местном масштабе - примерно такой же, как и тесть Хомякова. Впрочем, тестя мало, кто из ребят видел вживую, но все, кто общался с Хомяковым, непременно о тесте слышали, поскольку абсолютно по любому жизненному поводу объявлялось его непререкаемое мнение. Может быть, тот в чем-то заменял Хомякову рано погибшего отца. Сам же отец Хомякова пьяный утонул на рыбалке при очень странных обстоятельствах. Хомяков пытался узнать правду, но тщетно. Все участники той рыбалки молчали, буквально как рыбы. Чтобы раскрыть эту тайну, Хомяков с женой Татьяной и еще близкими родственниками однажды даже прибегли к спиритическому сеансу. Подготовились, как полагается - перевернутая тарелка, написанные на столе буквы. И - сработало. Тарелка стала ездить. Осталась запись той жуткой беседы:
  '- Папа, кто тебя убил?
  - Их было много...
  - А нужно ли мне отомстить?
  - Они сами умрут собачьей смертью!
  - Нужно ли мне к тебе на могилку приехать?
  - Нет, береги Таню...' (То есть жену Хомякова.)
  И так далее. Понятно, все женщины рыдают, в комнате стоит запах валерьянки. Жуть одна...
  Наконец остановились у хомяковского дома в переулке Крылова. Хомяков тут же вызвался, пока Павел с Шаховым съездят к тетке, позвонить другим ребятам из класса - вдруг кого еще удастся собрать. Однако, в конечном итоге, переиграли: решили без Хомякова за город не ехать, поставили машину и договорились встретиться минут через тридцать. Сами же, Шахов с Павлом, пошли прогуляться к набережной.
  Этот район города Любимова представлял собой самую красивую, но в то же время и наиболее жуткую его часть, поскольку разруха последних десятилетий была наиболее явно обозначена на фоне естественной красоты природы - высокого берега, реки и дальнего леса на другом берегу. На самом высоком месте все еще сохранился дом-усадьба бывшего владельца бумажной фабрики Петра Ельчанинова, построенный, кажется, году в 1910-м. Кроме того, Ельчанинов построил еще школу (она сохранилась и поныне) и больницу (куда-то делась). В огромном окне парадной лестницы дома многие годы можно было видеть замечательные оригинальные витражи в стиле модерн, которые почти чудесным образом продержались аж до начала 90-х годов и уже тогда таким же чудесным образом пропали. Скорее всего, как сначала предположил Павел, подходя к дому, огороженному уже наполовину рухнувшим деревянным забором, просто кто-то из 'новых русских' вынул стекла и увез к себе на дачу или же воры сняли и туда же продали. Однако когда они подошли ближе, то оказалось, что витражи просто выбили камнями, причем, наверняка без всякой на то причины.
  - Уж лучше бы сперли, чем разбили, - сплюнул с досадой Павел.
  - Знаешь, в начале-середине девяностых была такая жуткая обстановка, что воровали всё. Даже дверные ручки откручивали. На комбинате хозяйственное мыло тырили в рабочих душевых и алюминиевые ложки и вилки в столовой. Столовые приборы вынуждены были выдавать под залог, - прокомментировал Шахов.
  В некоторой степени особняк Ельчанинова напоминал печально известный Ипатьевский дом в Екатеринбурге, где расстреляли царскую семью. Говорят, в доме Ельчанинова тоже был страшный подвал. Шахову вспомнилась кабаллическая надпись из подвала Ипатьевского дома: 'Здесь, по приказу тайных сил, Царь был принесен в жертву для разрушения Государства. О сем извещаются все народы'. Шахов всегда думал: что за тайные силы такие?
  Некоторое время постояли на высоком берегу, оглядывая открывшийся перед ними простор. От реки пришел ветер. Зашумели листья на старых ивах.
  - Рыбу бы половить! - сказал Павел мечтательно.
  - А я, знаешь, лет шесть, наверно, рыбу не ловил, - признался Шахов.
  - Ага, и сирени не нюхал, и соловьев не слушал, а значит - не жил... - пробормотал Павел скорее для себя. Шахов не понял, что он хотел сказать.
  Корпуса находившейся невдалеке за прудом бывшей ельчаниновской бумажной фабрики рыжели ржавчиной крыш и каких-то баков. По первому взгляду ничего на фабрике ничего не работало, разве что у забора одинокий работяга раскурочивал снятый откуда-то электродвигатель, выкусывая кусачками медную проволоку - верно, намеревался сдавать ее в скупку. Далее, за небольшой речкой, впадающей в довольно широкую и некогда судоходную реку Чору, начинались примыкающие прямо к городу деревни - на вид совершенно нищие и полуразрушенные. В некоторых дворах, впрочем, стояли автомобили, а где-то и дома приличные вылезали крытыми под черепицу красными крышами и с глядящими в небо спутниковыми 'тарелками'.
  Отсюда хорошо были видны и старинные деревья, закрывавшие своими кронами бывшую усадьбу графини Павловой. Особняк графини тоже пребывал в плачевном состоянии. Остался только заросший пруд в форме буквы S, полусгнившие деревья в парке и развалины дома. Говорили, что его разрушили во время так называемых 'кулацких мятежей'. По прошествии стольких лет уже сложно было сказать, кто там оборонялся, а кто нападал. Наиболее вероятной версией была та, что там стояли большевики, а на них напала известная банда Павлова, или напротив, банда Павлова держала оборону в особняке, а большевики нападали - точно никто уже не знает. Уже перед самой 'перестройкой' там хотели открыть профилакторий для рабочих фабрики, составили проект, даже огородили развалины забором, но до дела так и не дошло: оказалось, что дом восстановить невозможно - нужно все сносить и строить заново.
  Проект заглох, но место само по себе было замечательное. Местный олигарх Мамаев купил и эту землю, решил снести развалины и построить на том же самом месте или настоящую барскую усадьбу для себя лично или же гостиницу. Тут он колебался, что же выбрать. Советники предлагали совместить два в одном, то есть на последнем этаже сделать для себя что-то типа пентхауза, а нижние этажи - пустить под гостиницу. С учетом скорого возвращения Иконы, идея доходного гостиничного комплекса обретала вполне реальные черты. Однако в том, чтобы строить себе здесь личные апартаменты Мамаев сильно колебался, поскольку знал характерную черту, свойственную всем русским туристам - пить и орать по ночам - ни за что не выспишься!
   Спускаясь с берега, Шахов с Павлом прошли по дорожке мимо покосившихся серых сараев и лающей собаки. Одним рыжим пламенем - без дыма - горел за забором костер.
  Вышли к самой воде. Многое изменилось, но это осталось прежним. Павел всегда, когда бывал в родном городе, приходил сюда. И вот снова он увидел и эти ивы, и эту реку, а за рекой - поле и лес - часть пейзажа когда-то бывшей любви. На него словно ветром подуло из того далекого, последнего перед службой в армии мая - с запахом мокрых листьев после дождя и прочерченным полетами ласточек влажным воздухом.
  В целом же внешний вид города Павлу очень не понравился. Это был словно какой-то другой город, нежели тот, где он провел детство и юность. Он так и сказал об этом Шахову. Тут же они вспомнили легендарную городскую историю о том, как приезжал потомок того самого владельца фабрики и особняка Ельчанинова, его родной сын Николай, к тому времени уже очень пожилой человек, практически всю свою жизнь проживший во Франции, но который все еще прекрасно говорил по-русски. Причем, можно сказать, даже слишком правильно говорил, без так называемого 'новояза', типа постоянного ныне употребляемого 'бля' и 'блин' и без 'э-э' и 'так сказать' в каждой фразе. Известно было, что его увезли из России еще десятилетним ребенком - в 17-м году, а приезжал он, кажется, году в 78-м. В этой поездке его сопровождал под видом интуристовского гида явный кагэбэшник - спокойный, очень уверенный в себе молодой мужчина лет тридцати. Никакой приличной гостиницы в тот период времени в Любимове, как, впрочем, и теперь, не было. Они остановились в Н. и уже оттуда приехали в Любимов на черной интуристовской 'Волге'. И тут Ельчанинов увидел то, что стало с городом его детства. Кстати, тогда все это еще выглядело сравнительно неплохо по сравнению с настоящим временем: и фабрика работала, и витражи в их бывшем доме сохранились - там в тот период находилось какое-то детское учреждение, и даже фонтан в городском саду функционировал. Но все равно это оказалась совершенно другая страна, чем та, о которой ему рассказывали родители, и в которой он сам родился. Той России и того города, которые он помнил по своему детству и которую он либо представлял, либо придумал себе, уже давно не было. Вряд ли даже набег Батыя мог изменить его сильнее. Знаменитый на всю дореволюционную Россию монастырь был в развалинах. Практически все церкви стояли не то что без крестов, но и вообще без куполов. Зрелище этого полуразрушенного, хотя, возможно, и во многом придуманного им мира потрясло Николая Ельчанинова до глубины души. И еще его тогда поразило: все вокруг оказалось какое-то маленькое - дома, заборы, деревья с дуплами - и на всем лежал призрак тления, У него даже заныло внутри - нередко так же и человек кажется маленьким в старости - перед смертью. Он уехал буквально в слезах.
  Странным было то, что его вообще тогда пустили в страну, к тому же и собственные дети, уже чистые французы, как говорят, его отговаривали: 'Папа, тебя там возьмут да и посадят, а нам скажут, что ты туда и не въезжал. У них все так делается... Вспомни Рауля Валленберга!' Но оказалось, что не только визу дали без особых проблем, но и встретили на удивление очень хорошо - возможно, какая-то в тот была неизвестная ныне политическая задача.
  Главными причинами поездки Николая на родину были врожденная русская сентиментальность, туманные образы и сны из детства, которым он поначалу не предавал значения. Но под конец жизни, когда он уже отошел от дел, начал подводить итоги, писать мемуары, желание увидеть места, где он родился и провел ранние годы, стало для него просто непреодолимым. Это была как навязчивая идея. Впрочем, больше никто из потомков Ельчаниновых ни при коммунистах, ни позднее в Любимов уже не приезжал. Интересно, что по возвращении во Францию он почему-то очень расхвалил поездку перед родными и знакомыми, которые и не чаяли увидеть его снова живым, и даже вступил в общество 'СССР-Франция'. Это был какой-то труднообъяснимый психологический феномен - как некое послевкусие. Через какое-то время ему уже стало казаться, что его специально привезли не туда, что это был какой-то дурной сон и обман, и настоящий Любимов его детства снова стал сниться ему. И в тех снах он вновь возвращался в этот город и ранним утром, под гудящими на ветру дубами спускался с холма по влажной от росы песчаной дороге и с трепещущим сердцем входил в пенье его птиц и в звон его колоколов.
  Павел был лишен излишней сентиментальности, но когда отошли чуть в сторону, то и он ахнул: почти весь яблоневый сад был выкорчеван и разъезжен до грязи. Какие-то единичные чахлые деревья торчали из травы. Места тут были все до боли знакомые. Вон невдалеке заброшенный яблоневый сад - нередко там играли с ребятами, ели кислые яблоки, а однажды валялись пьяные после дня рождения Юрки Виноградова. Шаков вспомнил, что тогда угодил локтем в какое-то дерьмо, испачкал рубашку - пришлось выкинуть. Павлу вообще тот день неприятно было вспоминать, потому что они с Олей тогда здесь и рассорились. По сути, из-за ерунды. Павел намеревался перед армией с ней переспать, потому что ребята, особенно Тимоха, подначивали его, будто бы так положено.
  Зрелище испоганенного сада было жалкое, однако среди всей этой разрухи за облезлой стеной монастыря ослепительно сверкал купол недавно восстановленного Успенского собора.
  За воспоминаниями они вышли на саму набережную - к старой городской пристани. Там стояли два обелиска и одна гранитная памятная плита. На плите было написано, что с этого места уходили на войну жители города Любимова. Сообщалось, что из города ушли на войну 2600 человек, а не вернулось с войны (то есть предполагалось, что были убиты) - 1260. Получалось, считай, что половина.
  На всей городской набережной ныне сохранилась одна единственная скамейка, точнее ее бетонный остов. Тут же вспомнили, как сидели на этой самой скамейке ранним утром - следующим после выпускного вечера. То утро выдалось замечательное, солнечное, и было тогда любопытное ощущение, когда впереди что-то открылось, и сзади закрылось навсегда, и началась новая жизнь. Весь класс тут же разбросало, и больше половины ребят и девчонок из класса ни Шахов, ни Павел уже никогда больше не видели. Обычно после окончания школы часть выпускников уезжала учиться дальше в большие города, и уже редко когда возвращались в Любимов навсегда. Те же из ребят, кто возвращался, не поступив, или просто оставался в городе, шли служить, причем закосить от армии в Любимове всегда считалось 'западло' - проявлением мужской слабости и дозволялось разве что уж совсем больным, что, впрочем, ничего не меняло. Хомяк по этому поводу как-то рассказал, что у них на корабле был матрос, у которого внезапно развилась какая-то упорная кожная болезнь, типа псориаза или экземы, и которого в принципе можно было бы с флота запросто списать. Однако тот был родом из какой-то вятской деревни и буквально умолял врача не комиссовать его, а дать дослужить: 'Иначе, - говорит, - мне не жениться!' В их деревне так же, как и в Любимове, в народе считалось, что парень, не прошедший армию, либо больной, либо порченый, либо просто слабак. Он и в семейной жизни такой будет. Считалось, что это были сцепленные вещи, как глухота у белых кошек с голубыми глазами.
  Павел же в тот год вообще никуда учиться не поступал и до призыва работал на фабрике слесарем отдела КИП (контрольно-измерительные приборы) да еще и с укороченным рабочим днем, пока ему не исполнилось восемнадцать лет. В свободное время они с компанией таких же парней ходили на танцы, знакомились с девчонками, шатались по городу, дрались, хорошо выпивали и одновременно усиленно занимались спортом. Какой-либо дальней жизненной перспективы никто из оставшихся в Любимове ребят в то время не строил: впереди была только армия - кому следующей весной, кому - осенью, а впереди был почти целый огромный год.
  Павел постоянно был чем-то занят, и все казалось, призыв еще не скоро. Потом осталось два месяца, один, а затем внезапно пришла повестка. Все осложнили личные заморочки, то есть проблемы с Олей. Их отношения оставались для Павла совершенно непонятными. Вопрос у него к ней был один и очень простой: 'Будешь ждать?' - и на этот вопрос он четкого ответа так и не получил. Вполне возможно, что он был для нее просто 'другом с соседнего двора', а будущий же гипотетический муж в ее представлении выглядел совсем другим человеком и все это место, где она жила, казалось ей временным пристанищем перед другой, главной жизнью... А тогда впереди были бесконечные два года службы и все, казалось, было в последний раз. Потом была площадь, фабричный духовой оркестр, толпа, гомон... Странно, что она вообще тогда пришла. Они стояли рядом, почти не говорили, не обнимались и не целовались. Иногда ветром бросало ее душистые волосы ему на щеку. Когда под конец потянулся к ней - поцеловать, она в последний миг отвернула губы. Заорал офицер, ребята полезли в автобусы. Все было кончено. Она что-то вдруг захотела сказать. Или даже сказала, но он не понял и не расслышал: 'Что? Что?!', но тут грянул марш 'Прощание славянки', которым в России все кончается и все начинается.
  Автобусы медленно тронулись, осталась позади площадь, сквер, улица и поворот, который отсек навсегда их прошлую, сейчас казавшуюся такой беззаботной, жизнь. И после этого поворота они уже не оглядывались назад. Они уходили в другую жизнь без сожаления и без оглядки - словно завоеватели на незнакомый и враждебный им континент, оставляя за собой пылающие корабли юности.
  Больше никогда уже Павел Олю не видел, так и осталась в памяти там, за пыльным задним стеклом автобуса, смотрела вслед, но не махала. Все махали, а она не махала.
   Тогда еще почти сутки проторчали на сборном пункте, находившемся в самом центре Н. и представлявшем собой замкнутое старое кирпичное здание с большим внутренним двором. Целый день болтались по этому двору, спали на голых пружинах незастеленных коек. В тот же день прибыла команда из Хрючинска - все уже стриженые, одетые в самое что ни на есть рванье, злющие. Тут же с ними, конечно, схлестнулись. Утром всех повезли на военный аэродром.
   По прибытии в часть началась разная бухгалтерия, еще одна медкомиссия, выдача формы, ее подгонка. Шатались из угла в угол, помаленьку начали знакомиться. Ходили, шаркая ногами, по плацу маленькими группами, смотрели, как прибывают еще ребята. Иногда заходили в спортгородок и там выделывали разные штуки на перекладине, кто что умел. Павел тогда мимоходом преспокойненько сделал двадцать пять подъемов переворотом и еще бы мог... А через две недели лишь одна мысль о попытке сделать 'склепку' - вызывала тоску и дрожь в наболевшем животе, мышцы которого были как веревочные; он подтягивался раза два и обрывался, ничуть того не стыдясь - до того был уже измотан. Однажды пришел в казарму ночью после наряда, весь разбитый, лег на койку; народ спал, стояла страшная вонь, было жутко, одиноко, вспомнил вдруг мать, девчонку свою Олю и чуть не заплакал. Тот период Павел вообще запомнил плохо, только и осталось, что 'подъем - отбой', иногда просыпался уже внизу на нижней койке, чуть не на плечах у кого-то, натягивая штаны и сапоги, и казалось, все те первые месяцы ни разу и не ходил шагом, а только бегал.
  Весь этот курс молодого бойца, начиная с утренней зарядки, после которой дрожали ноги, поначалу казался изощренной пыткой, но потом он втянулся, привык и только хохотал, когда его закадычный армейский дружок Вовка Юдин после очередного марш-броска, задыхаясь, прохрипел: 'Честно, Паша, я хочу сейчас только одного: лечь и умереть...', - а через пять минут они снова бежали изо всех сил...
  Однажды, года три назад, будучи проездом в Самаре, Павел решил наведаться к Вовке - хотел встретиться. Нашел Вовкин телефон и позвонил, какая-то тетка сказала, что он в больнице. 'Что с ним?' - 'А дали по башке!' Павел поехал в указанную больницу. Странная была та больница - как проходной двор. С трудом отыскал он ЛОР-отделение. Медсестры на посту не было, он сам нашел нужную палату. Там за столом больные играли в домино и во главе их - Вовка Юдин с перевязанной, как у комиссара Щорса, головой. Вид у него был испитой. Оказалось, пару дней назад в пьяной драке его хлестнули по уху велосипедной цепью.
  Они обнялись. Павел, конечно, принес с собой бутылочку хорошего коньяка. Все обитатели палаты тут же взбодрились и возбудились чрезвычайно. Даже один лежачий после операции с забинтованной головой очнулся, замычал и тоже протянул дрожащую руку со своей поилочкой. А ведь Вовка Юдин был один из самых выдающихся людей армейского периода жизни Павла. Настоящий друг, надежнейший человек, красивый, бравый - девчонки замирали, когда они, будучи в увольнении, шли по улицам города. Говорили, что дочка командира полка будто бы от него забеременела и даже делала аборт. Хотя, может быть, и врали. Сам Юдин никогда об этом не рассказывал. И вот он, этот лихой парень, сидел с отечным лицом алкоголика и с перебитым ухом в вонючей палате муниципальной больницы. Впрочем, он и тут был лидером. Но того, прежнего Вовки Юдина уже не существовало. Павлу на какой-то миг показалось, что это вообще был не он. Просто это не мог быть он: слишком старый, возможно просто очень похожий на гвардии сержанта Юдина человек.
  Надо сказать, что ожидание парня со срочной службы имело в Любимове свой традиционный ритуал. Девчонка могла томно говорить всем подряд, у кого только уши есть: 'Я жду из армии своего парня, поэтому на танцы сегодня не пойду'. Или: 'Сегодня буду танцевать только быстрые танцы, потому что мой парень в армии'. Или: 'Вынуждена пойти на дискотеку одна, но целоваться ни с кем не буду, потому что жду своего парня'. Существовала целая процедура переписки, пересылки фотографий, на которых все девушки были со взглядами, устремленными вдаль, а все мальчишки были уже вовсе не мальчишки - а бравые воины, защитники Отечества. Хомяк рассказывал, как все они снимались в одной и той же форме с множеством значков, одолженной у одного доброго старослужащего за бутылку. Впрочем, у фотографа в гарнизоне можно было найти любую форму - хоть генерала - у него для этого был специальный запас. Друзьям могли прислать и более жесткую фотку: со штык-ножом в зубах, где сзади чьи-то босые ноги свисают - будто бы там повешенный.
  Будучи в армии, Павел какое-то время тоже переписывался с Олей, но однажды она как-то не так ответила ему - он забыл, что конкретно там было написано, но будто что-то треснуло. А потом все действительно закончилось. Он запомнил тот момент, словно фотографию или застывший кадр из кино. Он тогда сидел вечером в курилке на скамеечке, хотя и не курил, - просто место там было спокойное, - из немногих на территории части, где тебя не шпыняли. И еще запомнил, что там было пыльное дерево и ясное вечернее небо, и вдруг налетел ветер. Павел только что получил письмо от матери. Мать опять, как и всегда, очень подробно писала про всех родственников, про племянников, про огород, а потом вскользь упомянула, что-де 'твоя знакомая девушка Оля вышла замуж'. И тут мир покачнулся, и невидимая ниточка, бывшая, оказывается, до этого очень прочной, - та, что связывала его с прошлым доармейским существованием и всем городом Любимовым, вдруг лопнула, и он, сидя на скамейке, потерял равновесие. Впрочем, за службу еще человек пять знакомых парней получили письма от девчонок о том, что встретили другого и выходят замуж - в 18-20 лет два года ожидания кажутся слишком длинными. Рассказывали, что в какой-то части один солдат будто бы даже вешался или стрелялся по этому поводу. Хотя может быть, это были легенды. Впрочем, армия большая, разных придурков и скрытых психов там тоже очень много. Лично Павел никого из таких типов не встречал, а из знакомых ребят, все реагировали по-разному. Кто говорил: 'А и пошла она...', но чаще, конечно, переживали. И Павел тоже как-то пережил. Был отбой и снова подъем, все шло по заведенному распорядку.
  Странные и необъяснимые поступки бывают у женщин. Армейский товарищ Павла по имени Коля Поленок во время службы переписывался с одной девушкой из Краснодарского края. По фотографии была она очень симпатичная, разве что глаза не очень ясные - с поволокой, Павел таких опасался, но Коле она нравилась. Он часто говорил ребятам: 'Женюсь, буду полеживать на песочке у Черного моря, есть арбузы и ничего не делать!' - сам-то он был из Сыктывкара. После дембеля он сначала заехал к себе домой, а потом двинул к ней. Так вот, девушка эта прислала ему денег, чтобы он обязательно взял от Краснодара такси и подъехал к самому ее дому и чтобы без всяких вещей, а только плащ в руке - и чтобы все это видели.
   Впрочем, наиболее интересная история на эту тему личных отношений произошла с другим его армейским дружком - Витькой Фоминым. Перед армией Фомин с друзьями, видать, хорошо погуляли, так что уже через девять месяцев ему в армию из дома отправили письмо, вложив туда карточку недавно родившегося ребеночка, и на фотографии этого пупса бабушкиной (то есть собственно мамаши Фомина) рукой было написано: 'Дорогой папочка, приезжай скорей!' Павел, который непосредственно присутствовал при чтении этого письма, вспоминал об этом так: 'Я никогда не видел человека более бледного, а потом более красного, чем Фома - и все этого за одну минуту'. Фомин тут же написал в ответ, что никакой такой Лены (так, оказывается, звали маму малыша) знать не знает, и чтобы 'гнали ее в шею', и что ребенок наверняка вовсе не его, потому что 'все драли всех' и что 'он не намерен' и так далее... Родители Фомина, получив это письмо, заперлись на кухне и устроили там совет, как им быть дальше. Лена, впрочем, что-то почувствовала или как-то узнала. Мамаша Фомина видит ее на следующий день всю в слезах и сразу кидается к ней: 'Ой, что ты, Леночка, у тебя же молоко пропадет!' - 'Он нас не любит!' - 'Не переживай! Он, как увидит своего сынульку Петечку, (чмок-чмок, сю-сю-сю) чистую свою копию, то сразу же и оттает...' - ну, и конечно, обе, обнявшись, тут же плачут радостными слезами. Через год с хвостиком возвращается из армии Фомин, орет: 'Какого черта она в моей комнате делает, и все с места сдвинула?' Ему несут ребенка как икону. Он отворачивается. В конечном итоге, родители поперли из дома его самого, сказав: 'Можешь делать, что хочешь, а Петечку, нашего любимого внука, мы никому не отдадим, и никуда они с Леной отсюда не уйдут, а тебе еще совестно будет о ребенке!' Фомин тут же пустился в загул и вот через пару дней заявляется в дымину пьяный и рвется в комнату к Лене и ребенку. Родители устроили в дверях заслон, мать схватила скалку, отец - кочергу, хотели уже и соседей на подмогу звать. 'Если она мне как бы жена, мать моего ребенка, что ж вы меня к ней не пускаете!?' - орет Фомин. Лена в комнате в плач, ребенок, естественно, тоже завопил. Дом весь проснулся, гудит, соседи в нижнем белье свешиваются через перила. В конце концов, кто-то вызвал милицию, Фомина скрутили и увезли в отделение. И что же, в конце концов? Перебесился. Все-таки ребенок - родная кровь! В результате они с Леной поженились, живут все вместе и счастливы. Павел даже был на той свадьбе. Хорошо тогда погуляли.
  Многие отмечают, что в армии начинаешь ценить самые простые физиологические радости жизни: например, какое наслаждение просто лежать в траве, смотреть в небо, никуда не бежать и ничего не делать; какое счастье поесть горячего супа с мясом, а потом, пардон, сходить по большой нужде - тоже, кстати, очень реальное удовольствие: сидишь в одиночестве в известном домике на отшибе, старясь не дышать носом, читаешь клочок газеты неизвестной давности, смотришь в щели на горы. А какое чудо напиться воды из родника в жаркий день после долгого мучительного перехода! Это было простое, животное счастье. Как-то, будучи посланными по какому-то делу, Павел с Вовкой Юдиным продрыхли у леса на стогу сена, считай, почти целый день. А однажды Павел, еще по первому году службы, без зазрения совести и каких-либо моральных терзаний трахнул жену своего же лейтенанта - причем она сама того хотела. Зачем-то тогда зашел к ним в квартиру, и все случилось как бы само собой - прямо на столе и на полу. Теперь это было бы трудно понять, но тогда они были очень молодые и здоровые животные. А в Любимове Павел появился лишь однажды очень ненадолго сразу после дембеля, и тоже был замечательный момент, когда он шел по весенней улице, цокая подковками надраенных сапог, в сдвинутом на затылок голубом берете - невообразимо красивый в своей обвешанной значками дембельской форме гвардии старшего сержанта воздушно-десантных войск. И была тогда даже мысль с замиранием в груди, как перед прыжком с парашютом: 'Вдруг встречу ее? Вдруг бросится ко мне?' Но он уже никогда не встречал Ольгу. Позже узнал от кого-то, что как раз в это самое время Оля родила первого ребенка. Потом Павел поступил в училище, и там вдруг (неожиданный казус!) оказалось, что вот он, считающий себя опытным бойцом, теперь снова превратился в ничего не умеющего новичка. Довольно щуплый на вид инструктор по рукопашному бою кореец по фамилии Пак делал с ним все, что хотел. Специально на нем и показывал приемы.
  А первая его любовь, Оля, оказывается, вышла замуж за парня по фамилии Королев, который пришел из армии через год после того, как забрали Павла. Павел когда-то его наверняка даже видел, но в лицо абсолютно не помнил - Королев был из другой школы, на два года старше Павла. Не исключена была ситуация, что как раз-то его, Королева, Оля и ждала из армии, а Павел был просто эпизодом этого ожидали. После армии, уже женившись на Оле, Королев, поступил на вечерний факультет строительного института в Москве, там же работал на стройке и очень быстро пошел вверх по карьерной лестнице без резких взлетов и падений. И наконец, стал чуть ли не совладельцем крупной строительной фирмы, так что, в конечном итоге, оказался довольно успешным человеком. Известно, что они с Олей так и живут в Москве, вполне обеспечены, а по российским меркам - даже богаты, и, говорят, у них уже трое детей. То есть, как однажды подумал Павел, это, может быть, оказался неплохой выбор для Ольги. Что бы там ни было, это была первая его настоящая любовь, и он бережно хранил память о ней, и был искренне рад, что у Оли все хорошо.
  
  Наконец, вернувшись к дому Хомякова, Шахов с Павлом сели в машину, просигналили. Хомяков тут же вышел и, отдуваясь, втиснулся на заднее сиденье. Тронулись. Разговаривая ни о чем, выехали из города, потом свернули с трассы на разбитую дорогу, ведущую к садоводствам. Ехать до теткиной дачи было не более двадцати минут. Четверть часа - и ты уже за городом - недостижимая для обитателей мегаполисов привилегия жителей маленьких городов, впрочем, во все времена державших огороды, участки под картошку, а потом постепенно застроив их разнокалиберными дачными домишками. Место, где располагался участок тетки Лили, было очень хорошее - на высоком берегу. Вода тоже была рядом - большой пруд, каким-то образом постоянно наполнявшийся из бьющих на его дне родников. Сложно было понять, как эти водоносные слои поднимаются на такую высоту. Вроде других возвышенностей вокруг не было, и как здесь создается водяное давление Шахов, довольно посредственно учившийся в школе по физике, понять никак не мог. Отсюда имелся и удобный спуск к реке, берег которой зарос камышом, кустами и был застроен сарайчиками для лодок и лодочных моторов.
  Теткина дача располагалась рядом с довольно обширным участком, огороженным очень высоким сплошным забором. Над забором виднелась только крыша со спутниковой антенной - сразу было видно, что это солидный жилой дом и еще там была куча всяких пристроек - наверняка баня, гараж и сараи. Впрочем, не все еще было закончено, строительство продолжалось, часть этого участка, выходящая на реку, имела еще временную ограду в виде металлической сетки, там же стояла бетономешалка. Железные ворота были распахнуты, и у дома сверкал металликом здоровенный внедорожник 'тойота-лэндкрузер' с раскрытыми дверями, откуда из динамиков оглушительно на всю округу долбила музыка. Сам хозяин - довольно плотный коротко стриженый мужчина средних лет в шортах и майке с выпирающим пивным животиком тут же занимался по хозяйству - разжигал мангал для шашлыков.
  Павел, остановившись сначала у дома тетки, крошечного облупленного строения, похожего больше на сарай, направился, было, прямиком туда, но заметил тетку в огороде - над грядкой задом кверху. Она, услыхав скрип калитки, распрямилась и, схватившись за поясницу, приставила ладонь козырьком над глазами, стала всматриваться, кто же там пришел. Оставшимся сидеть в машине Шахову и Хомякову было видно, как они с Павлом обнялись, расцеловались, потом зашли в дом. Павел, впрочем, тут же высунулся в окно, крикнул: 'Я сейчас! Клубники пока поешьте!' Стали искать по грядкам клубнику, но спелой еще было мало. Вскоре вышел Павел. Оказалось, история с соседом, как и предполагалось, не стоила и выеденного яйца: спор шел из-за какой-то помойной ямы, сделанной соседом не на положенном месте. Еще тетка жаловалась на здоровье, на суставы, на урожай, на погоду - короче, на все. Еще ко всему этому успела рассказать Павлу, что новый хирург-реаниматолог в местной больнице, которому самому было лет двадцать шесть, считает, что лиц старше пятидесяти реанимировать уже не нужно - они-де свое пожили. Поэтому все пожилые люди, попадавшие в больницу, его страшно боялись. Впрочем, и фамилию врач имел соответствующую - Гадецкий.
  - Я теперь понимаю, из-за чего была гражданская война и кулацкие мятежи! Вот почему коммунисты были против частной собственности - потому что человек своего никогда не отдаст. А отнимать всегда очень сложно. Большевики это хорошо понимали! - прокомментировал ситуацию с помойной ямой Хомяков, впрочем, так толком и не понявший в чем конкретно состояла проблема.
  Въезд на участок соседа был с противоположной стороны, поэтому сели на машину и подъехали туда.
  Теткин сосед, мелкий частный предприниматель по фамилии Калугин, был, мало сказать, крайне раздосадован. Прежде всего, когда иномарка проехала мимо его ворот, он снова ощутил давно забытый им гадкий страх и тревогу. Он все еще продолжал разжигать мангал, который никак не разжигался, когда серебристая 'ауди' вновь подъехала к его воротам и остановилась. Оттуда вышел вроде бы как самый что ни на есть обычный человек, подошел к забору, поздоровался и вежливо спросил Калугина: 'Альберт Михайлович?' - и затем, увидев непроизвольный кивок, вошел на участок. И в этот момент Калугина вдруг объяла такая волна ужаса, что он со звуком пустил газы и чуть не обмочился. И первая мысль при этом была такая: 'Вот и все, Лелик, отпрыгался!'
  - Я племянник вашей соседки Калашниковой Елизаветы Васильевны ...- начал подошедший, а Калугин в страхе тут же подумал: 'Вот сейчас вмажет!'
  Человек что-то говорил, а Калугин, понемногу приходя в себя, вдруг понял, чего он испугался. А испугался он следующего: вот есть на свете он, Калугин, большой, физически очень даже неслабый, авторитетный, обеспеченный, с хорошим бизнесом и надежной 'крышей' мужик. Но все равно было совершенно ясно, что несмотря на все это, ему неизбежно сейчас, попросту говоря, 'дадут пизды' - и дадут хорошо! И, что самое страшное, избежать этого никак невозможно. Может быть, даже при жене прямо здесь и отлупят - без проблем - если только захотят. Вот этот спокойный вежливый мужик и отлупит. И никакая 'крыша' его, Калугина, не спасет, потому что этот внезапно пришедший человек явно был с какого-то совершенно другого уровня, где такие, как он, авторитетный бизнесмен Калугин, - никто и таких при необходимости давят, как клопов, не раздумывая. С полнейшей обреченностью он понимал, что его могут 'замочить' тут же на месте и даже где-то ждал этого, чтобы уже отмучиться так сразу. Внешне ему вроде как ничего не угрожало, но ощущал опасность своим внутренним звериным чутьем, которое он в себе очень ценил. И оно, это чутье, говорило: 'Очень и очень опасно!!!' В мозгу словно замигала красная сигнальная лампочка и заревел тревожный ревун.
   Хомяков и Шахов оставались в машине и смотрели на эту встречу издали. Хомяк вдруг сказал:
  - Знаешь, я всегда хотел услышать, как они друг с другом разговаривают, и о чем, но никогда не слышал.
  - Кто 'они'? - спросил Шахов.
  - Бандиты. На своих стрелках. Какой-то у них есть свой специальный разговор, особые слова.
  Впрочем, Калугин с Пашей говорили очень недолго, и дело закончилось тем, что сосед подобострастно закивал, сам руку протянул, а Павел, ответив на рукопожатие, повернулся и пошел к своей машине.
  Когда 'ауди' уехала, Альберт Михайлович сначала и поверить не мог, что остался не только живой, но при этом еще и целый. С самого начала ему казалось, что человек, который что-то говорил ему про помойку, в этот момент про себя решает: въебать сразу или потом, убить сейчас или чуть позже, а вариант оставить здорового и в живых - просто даже не рассматривается.
  И теперь он ощущал необыкновенное облегчение, словно сходил по большому после долгого запора, но день все же был испорчен этим остаточным ощущением страха. Про мангал он и забыл. В этот самый момент жена Калугина, ярко-крашеная блондинка, еще относительно молодая, хотя и несколько потасканная женщина, тут же откуда-то выскочила, видать подсматривала, и, глядя на расстроенного мужа, немедленно принялась его пилить:
  - А чего это он тут так свободно ходит! Ты бы, Алик, поговорил с Денисом, - зря, что ли за 'крышу' платим?
  - Да ты, я гляжу, просто мечтаешь стать вдовой! - произнес, внезапно окрысившись, Калугин и вдруг взглянул на нее так неприятно пристально, что женщина поежилась. - Ты только знай, что если меня грохнут, - продолжил он, - то у тебя ничего не останется. Ни-че-го! Все это тут же заберут. Знаешь, сколько я денег должен? И тебе самой опять придется работать. Ты еще помнишь, что такое работать? Не забыла? Снова будешь с самого с ранья стоять на рынке, а вечером черные тебя будут драть во все дыры! Не помнишь, как аборт от Ахмеда делала? Напомнить?
  Он замолчал, задохнувшись. Она же, сделав вид, что обиделась, лихорадочно обдумывала ситуацию. Кое-что она, конечно, скопила - на всякий пожарный случай, но не столь много, как бы хотелось. И вот, что еще ее поразило: не была похожа на Калугина такая смиренность и уступчивость. Мужик-то он был говнистый - из тех, что плюют в колодец, но не слишком трусливый. При случае мог даже какого-нибудь пьяного или того, кто пожиже, избить в кровь - просто из интереса. И наглый был, как танк - кстати, может быть, потому и богатый.
  Надо сказать, что крупный долг у Калугина действительно присутствовал. Однажды взял он десять тысяч долларов у одного знакомого и никак не отдавал. Брал девять, а через год должен был отдать десять. Деньги такие у него были, но отдавать было страсть как жалко. А тут еще строительство затеял. Все бы ничего, а тут как-то позвонил тот приятель-заемщик: 'Алик, ты ничего не хочешь мне сказать? Ты ничего не забыл?' - 'Не забыл, но ты знаешь, я думаю, что ты мне тогда поставку ведь сильно задержал, и я потерял на этом штук пять чистыми...' - и еще что-то такое начал нести. Собеседник, вздохнув, сказал: 'Ладно, Альбертик, говорили мне, что ты говнюк, а я не внял. Месяц тебе сроку даю!' - и трубку повесил. А месяц этот уже закончился аж в апреле. И ничего. Никто не звонил и не приезжал. Однако тут среди предпринимателей прошел слушок, что появилась некая команда, специализирующая на выбивании верных долгов за проценты. Даже не команда, а двое в костюмах на черной машине. Одна аховая местная предпринимательница влетела, точнее ее подставили, и должна была на настоящий момент аж пятьдесят тысяч 'зелеными' и этот долг постоянно рос. На нее смотрели уже как на живую покойницу: ходит человек, суетится, что-то делает, а уже, вроде, как и неживой. Так эти двое, говорят, недавно приезжали к ней и вырвали у щенка, с которым она вышла на прогулку, язык, а на нее саму помочились. Одного строптивого должника отвезли за гаражи, которые за старой баней, и там подвесили за ноги - как в добрые старые времена. С другим просто поговорили, и он тут же все отдал. Калугин не то что бы боялся, но опасался, и получалось, что постоянно такого визита к себе ожидал. А тут еще этот 'племянник' соседки перепугал до смерти.
  Впрочем, позднее, уже после обеда, съевши свой шашлык и выпивший традиционные 'сто грамм' Калугин приободрился и, выковыривая из зубов мясо, решил для уверенности все-таки позвонить 'крыше', но телефон у Дениса не отвечал. Позже он еще раз позвонил - какой-то незнакомый мужской голос сказал: 'Говорите'. Калугин, ничего не ответив, отключился. Ему стало жутко - словно один оказался в лесу.
  В то самое время, когда Павел со школьными друзьями были на теткиной даче, гаишники все еще сидели в патрульной машине на площади напротив монастыря и разговаривали. Молодой лейтенант Антон Лебедев опять что-то доказывал капитану Сливочникову:
  - Можно жить и в России, только надо иметь много денег. Это при коммунистах, даже если было много денег, ты не мог жить так, как хочешь. А сейчас, если ты богатый, то ты может все: ездить по всему миру, купить себе хоть два дома. Это и есть вариант свободы. Конечно, тут же набегут некие личности и попытаются все это у тебя отнять, но эти вопросы тоже решаемые за те же самые деньги. Я вот подсчитал, сколько мне нужно денег, чтобы быть свободным и хорошим честным человеком. И думаю, что как только я получу эти деньги, сразу изменюсь и стану лучше, потому что не буду вынужден бороться за существование, как сейчас, подкарауливать людей на дороге и драть с них их несчастные копейки. Я бы даже никуда отсюда не уехал. Этот город, конечно, дыра дырой, но таких дыр, да и еще, думаю, и похуже, много по всему миру. Здесь же все знакомо, опять же компания. Я вот подчитал, что мне надо не менее, чем миллион. Речь идет о долларах-евро, конечно. На нашей работе таких бабок, естественно, не заработать за всю жизнь - это возможно только в частном бизнесе. Я хочу скопить хотя бы первоначальный капитал, чтобы открыть свое дело. И буду работать только на себя. И пусть на меня другие работают. У меня есть один дальний родственник в Москве - тот вообще ничего не делает, якобы работает в какой-то фирме. Главное, что у него тесть - важная шишка в правительстве. Сам тесть взятки брать напрямую боится, поэтому они создали посредническую контору, и там-то то и берут бабки. Страна большая, всем нужно разрешение на работу. Недаром постоянно бьются, кто будет разрешения и лицензии давать - в Москве или на местах. Все, конечно, за то, чтобы на местах - там взятки меньше, потому что жизнь дешевле. Так у того родственника главная задача побольше денег накопить и в бизнес вложить, пока тесть работает, и пока их всех не разогнали. Вот что значит удачно жениться! Один армейский мой дружок тоже хорошо устроился - на таможню в Выборге. Конечно, через знакомых, денег хорошо заплатили за место, но все это быстро окупилось. Совершенно безопасно. В его смену проезжают знакомые ребята без досмотра и все. Возят какие-то товары, потом приносят деньги. Главное в этом деле не зарываться. Еще одни ребята устроились в областной энергосети. Сосед по даче решил подключиться к сети, и тут оказывается, что надо ехать в Н. - только там дают разрешение. И за разрешение он заплатил тридцать тысяч - только за одну бумажку. Подумай: только за разрешение - тридцать тысяч! То есть, ничего не делая, люди получают такие бабки. И выбора у людей нет. Гениально! Нотариус - только за заверение одной подписи берет пятьсот рублей. За десять минут работы - пятьсот рублей! Говорят, в Москве взятки сейчас бывают и по сто тысяч долларов!.. Сводишь людей и получаешь деньги, потом делишься, естественно.
  Антон и сам с ранних лет был человеком очень предприимчивым. Еще в детстве воровал у отца сигареты пачками, а потом в школе продавал в розницу. Сам он никогда не курил и потому был вне подозрения.
  - Согласен, но я вот что скажу, - сказал Сливочников. - У меня сейчас столько в квартире народу живет, что мне нужно для счастья только большой собственный дом и безбедная жизнь, чтобы не думать о завтрашнем дне. И чтобы ни от кого не зависеть. Я бы тогда купил себе какой-нибудь непыльный мелкий бизнес, но продолжал бы работать, так сказать на случай экстренных обстоятельств. Вдруг решат снова все частное закрывать и делать новую революцию. Я думаю, чтобы вот так вот подняться из моей серой жизни мне нужно всего-то тысяч сто долларов. Впритык. Хотелось бы и больше, но другой стороны в писании сказано: 'Нищеты и богатства не давай мне, - питай меня хлебом насущным'. - Он посмотрел в сторону храма, перекрестился: - Господи, ну, что Тебе стоит дать мне какие-то сто тысяч баксов, и я буду вечный Твой раб!
   Внезапно, в этот самый миг в просвете листвы блеснул золотой купол, и у Сливочникова екнуло внутри: 'Вдруг что-то не так сказал! И это тоже предупреждение?'
  - С неба, что ли, бабульки-то тебе свалятся? - спросил Антон, неудержимо зевая. - Если только у тебя, шеф, богатого дядьки в Америке нет. Или наследство какое получишь. Так это всегда маловероятно. Бедность - это стиль жизни!
  - Ладно. Поехали на въезд! - сказал все еще испуганный Сливочников и, еще раз перекрестившись, тронул машину с места.
  
  Возвращаясь в город, Павел тоже остановил машину у монастыря - захотел поглядеть на только что отреставрированный Успенский собор. Белоснежный храм безмятежно сиял золотым куполом. Так же сверкали на солнце его новые медные сливы и карнизы. Он словно был построен заново. На звоннице напротив собора висели колокола. Монастырь активно готовился к возвращению иконы. Реставрацию самого собора завершили буквально на днях, даже еще строительный мусор не убрали как следует. Всюду велись работы: лежал инструмент, плитка, стояли бетономешалки и тачки. Рабочие-таджики работали чуть не круглосуточно. Несмотря на выходной они копошились на стене - закладывали кирпичами пролом.
  Большой камень, на котором когда-то нашли икону, находился у самой стены храма. Посидеть на нем и загадать желание считалось в народе хорошей приметой. Каждый из ребят и сейчас посидел. Шахов тоже прикрыл глаза, загадал желание. Сидя, вдруг почувствовал ладонью трепетание бабочки, случайно прижатой им к траве.
  Кстати, восстанавливать стену монастыря собирались еще лет двадцать назад. Это была одна из жутких и прекрасных страниц детства. Тогда по строительным лесам мальчишки однажды проникли на чердаки монастыря. Боже, чего там только не было! Там лежали иконы самого разного размера и отсыревшие церковные книги. Оклады у икон были оторваны, сами доски были черные, изображение на них плохо различалось. Была там и старинная пушка, наверно еще допугачевских времен, и рядом с ней каменные и чугунные ядра. Церковные книги тогда никакого интереса не представляли, дети искали клады или оружие. А книг было много. Прочитать в них что-либо не получалось, поскольку шрифт и язык был старославянский. Рассматривали только малопонятные картинки. Интересные были надписи в конце книг, видимо, оставленные переписчиками: 'Ох, мне, Илии, списавшему книгу сию седящу в железах!', или 'Увы мне - комары съедовают ми!', а также запомнилась такая надпись: 'Груба бо поистине книга сия, груба и всякого недоумения полна, понеже с неисправлена списка писана, а писавый груб'. Любопытно также было найти старинный кирпич, на котором, когда его выдавливали из формы, остался отпечаток ладони человека, жившего четыреста лет назад. Шахов такие вещи запоминал, как навсегда запомнил и след динозавра, виденный им в одной из поездок гораздо позже. С тех времен дома у Шахова осталось одно очень старое Евангелие, от которого ощутимо даже сейчас пахло ладаном и воском.
  На монастырской территории находилась и Никольская церковь, до сих пор заколоченная, на кровле которой даже росли березы. Сразу же за этой церковью находился городской вытрезвитель - тоже в каком-то бывшем церковном здании.
  Примыкавшие к монастырю старые дома были населены самой разношерстной публикой, и весь этот квартал носил название 'рабочий поселок'. Там на ободранных трубах отопления собирались местные подростковые компании. Можно было видеть надпись на стене дома огромными буквами: 'Трубы - forever!' и еще: 'Боб - манструбант' и 'Парвус - тварь из Душамбе!' Еще там на заборе была намалевана огромная свастика, впрочем, закрученная не в ту сторону. Рядом с ней висело объявление: 'Оказываю мелкие услуги населению'.
  Походив по монастырю, троица друзей вернулась к машине. Поехали к городу, миновав развилку на выезде, где стоял огромный отлитый из бетона герб города Любимова. От развилки уходила дорога в районный центр Хрючинск и далее в небезызвестный городок Курлов, знаменитый своим хрустальным заводом и тем, что там двадцать процентов жителей были наркоманами, а по официальной статистике смертность в 25 раз превышала рождаемость.
  Хрючинск тоже был городом довольно своеобразным. Даже высказывалось предположение, что не иначе как в Хрючинском районе в почве или в воде есть какие-то особые микроэлементы, потому что народ там был совершенно бешеный и неуправляемый. Все знали, что там сходу могут в рожу дать, если что не по ним. Кстати, из них, как и из жителей Любимова, традиционно формировали парашютно-десантные части (если конечно по здоровью призывник подходил - то есть руки и ноги на месте и по голове еще не слишком наколотили - то есть хоть что-то соображает), а также внутренние войска (в прежние времена - конвойные) - за их особый несговорчивый и злобный нрав. При одном взгляде на дорожный указатель на Хрючинск, тут же вспоминались многочисленные легендарные истории, когда деревня на деревню наезжала в мотоциклетных шлемах, вооруженные кольями и арматурой. Кто-то из знакомых ребят однажды как-то съездил к родственникам в деревню в Хрючинский район всего лишь за сто километров от Любимова. Там он познакомился с девчонкой, пошел с ней в клуб на дискотеку и неожиданно сразу же попал в колоссальную драку. Он чуть ли не сходу получил ни с того, ни с сего в рыло, подумал: 'Вот это да!', а потом оказалось, что там это самое обычное дело - так принято. Народ там специально ходил на танцы подраться. Начиналось это культурное мероприятие всегда очень чинно, потом кто-то кого-то толкал - и понеслась драка: сначала в клубе, ну, а после танцев - на близлежащих улицах. Кстати, ребята в классе считали, что отец Пашки Гусева, учитывая его взрывной характер, был наверняка из похожей местности - только откуда-то из-под Пскова. С другой стороны, в Хрючинске такие бандитские выходки, как угон частных автомашин и потом отдача их за деньги, никогда бы не прошли- это было бы просто опасно для здоровья. И никакого бизнеса там тоже не было - потому что вообще не было кавказцев. А своим делать бизнес не давали из принципа. Начальство там тоже было упертое: без взяток вообще ничего не разрешало - зарплата маленькая, на что тогда жить, если не на взятки - да и не по понятиям получается, а народ со своей стороны принципиально платить не хотел, да и нечем было. Поэтому район был бедный и дотационный. Областное руководство Хрючинск всегда недолюбливало и никогда туда с визитами не ездило: во-первых, дорога ужасная; во-вторых - ничего оттуда не привезешь: там не кормили, не поили, не было никаких охотничьих домиков - получалась пустая трата времени. А ведь до революции, говорят, продукты шли на экспорт аж в Европу. Сейчас же народ там ушел в свое подсобное хозяйство и в натуральный обмен, поскольку наличных денег у него не было. Действительно, в самом городе Хрючинске никакие предприятия, кроме хлебозавода, не работали, да и тот хлебозавод держали армяне. Пили хрючинцы в основном самогон, который сами же и гнали из самых невероятных субстанций. С другой стороны, нет денег - нет и наркотиков.
  С городом Хрючинском и хрючинцами была связана масса легенд и сказаний. Вот типичная история из середины 90-х годов. Как-то хрючинские привезли продавать картошку в Н., типа свобода торговли. На рынке к ним сразу подошли местные рекетиры: 'Платите!' - 'А мы уже заплатили рынку за места!' - 'Платите еще и нам!' - только сказал бандит, как хрючинский мужик ему тут же в рожу и засветил, да притом хорошо. Завязалась драка. Хрючинские, победив и быстренько продав товар, уехали. На следующий раз приезжают другие. К ним снова подходят бандиты. Опять драка. На этот раз уже серьезная - кого-то увезли в больницу, причем, и с той и с другой стороны. На следующие выходные приехал уже целый автобус хрючинцев, вооруженных палками и цепями. Бандитов гоняли по всему рынку, двоих забили чуть ли не до смерти. Один бандюган буквально жаловался: 'Эти хрючинские - все отмороженные! Люди без понятий - сразу бьют в морду!' Милиция не знала, что и делать: у них с 'ракетчиками' было обоюдовыгодное соглашение - те им чего-то отстегивают, поддерживают на рынке порядок, а тут получается что ни выходные - каждый раз приходится вызывать 'скорую', кровь смывать с пола, однажды даже ОМОН приехал разнимать - тому, кстати, тоже досталось. Наконец, к хрючинским, когда они снова приехали, вышел сам директор рынка Ибрагимов и с почтительного расстояния из-за спины охранников сказал им: 'Ребята, вы бы больше не ездили сюда, от вас только один беспорядок, тут ваша дешевая картошка никому не нужна - только цену сбиваете!' Четко и внятно все им разъяснил, поговорил как с людьми - они какое-то время и не ездили. Это потом ситуация изменилась - сейчас платишь только один раз и только рынку - и хрючинцы снова стали продавать картошку и капусту в Н., но на ценовой сговор все равно никогда не идут, и всегда торгуют дешевле, поэтому их на рынке не любят и стараются туда не пускать. Кстати, в Хрючинске, как, впрочем, и в Любимове, во все времена держали живность, и даже было свое коровье стадо, которое пастух каждое утро выгонял на пастбище. В начале 60-х годов, при Хрущеве, видимо, с целью хоть как-нибудь еще ухудшить жизнь населения, держать скотину в городах и поселках городского типа настрого запретили. И коровы вместе с мясом и молоком надолго из Хрючинска исчезли, хотя в последнее время, говорят, скотина появилась снова.
   Скверный характер хрючинцев был известен на всю область. Например, был такой известный авторитет Иван Петрович Сычев, который и кличку имел соответственную фамилии - Сыч. Был он когда-то мелким вором и хулиганом, а в начале девяностых, освободившись из заключения, внезапно поднялся. Сначала занялся рэкетом, потом бизнесом, подмял под себя даже пару заводов в Н. Раньше воровал по мелочи, да и за это ловили, а тут вдруг деньги поперли мешками. Их просто некуда было девать. Его группировка была самая крупная в Н., поделили сферы влияния с чеченцами. Постепенно появились и амбиции: захотелось узнать о собственном дворянстве - и действительно нашли столичные специалисты у него дворянские корни, и выезды пошли соответствующие: на нескольких машинах, и особняк на берегу реки.
  Все казалось незыблемым, но однажды на Пасху он поехал в церковь. Вошел туда с охраной. Какая-то бабка тут же заверещала: 'Ой-ой! Истинный царь Валтасар!' И вскоре буквально в один день все изменилось. Однажды обедал он в своем собственном ресторане - в общей зале, как любил, поскольку был наслышан, что за границей хозяин ресторана, даже если он богатейшая звезда, иногда сам выходит и приветствует посетителей. Люди чувствуют уважение, едят, доход идет. Как водится, сел с ближайшими друзьями за лучший столик, заказал шашлык, хорошего вина. Расположился он во главе стола, вокруг разместилась многочисленная челядь и охрана. Обстановка была прекрасная, народу не много, но и не мало, тихая музыка. Шашлык получился просто замечательный. Выключив свет, под лезгинку его внесли пылающим на шампурах под зажигательную грузинскую музыку с танцами. Но затем случилась неожиданная неприятность. За одним из столиков сидела явно влюбленная парочка: празднично одетые парень лет двадцати пяти и девушка. Парень был вида самого обычного, как говорится, 'колхозного', да и девушка явно из самых простых. Вероятно, они что-то отмечали в этом ресторане: может быть, приехали в Н. купить обручальные кольца и свадебное платье, или же здесь только что состоялось предложение руки и сердца. Парень весь изливался соловьем перед девушкой, а та чувствовала себя королевой. Все было хорошо, но тут один дурной парнишка из сычовской охраны, новенький, которого то ли кличка, то имя было Богдан, чуть подвыпив, вдруг смотрел, смотрел, а потом встал и подошел к их столику. Сидевшие с ним вместе другие охранники как-то отвлеклись, а когда увидели, было поздно: Богдан уже стоял рядом с влюбленной парочкой. 'Что он, козел, делает - это же явно хрючинец!' - с тревогой пробормотал начальник охраны, но не успел ничего сделать. Между тем Богдан, глядя только на девушку и облизываясь, стал нести какую-то чушь: 'Может быть, девушка сядет к нашему столику - у нас ребята получше!' Поскольку он был не местный, то совершенно не обратил внимания на парня, а самое главное, на его совершенно характерный взгляд, который не выражал никакого страха. Свидетели говорят, что дальше было так. Парень встал из-за стола, долил остаток шампанского к себе в бокал, а потом с размаху ударил пустой бутылкой Богдана в висок. Удар был такой силы, что бутылка с хлопком разлетелась на мелкие осколки. Богдан повалился на месте и уже больше не вставал. А далее начался кровавый бой. Полетели стулья и столы. Самое поразительное, что девушка совершенно не кричала и не визжала, а просто смотрела на все происходящее широко открытыми глазами. Куча людей, толкаясь, ринулась на молча отбивавшегося парня. Получив от кого-то сильный удар, он налетел на столик, за которым сидел и сам господин Сычев. Стол дернулся, красное вино брызнуло Сычеву на белый костюм и рубашку, что привело его в бешенство. Он увидел так напоминающие кровь пятна вина у себя на груди, но в тот миг не понял, что это было последнее предупреждение судьбы, и что еще можно уйти. В это время хрючинца уже свалили на пол и месили ногами. Рассвирепевший Сычев встал, раздвинул своих людей и начал сам бить парня ногами. Он метил в голову, а парень, несмотря на жестокие удары, на карачках куда-то упорно медленно, но верно полз. Его валили, а он поднимался на карачки и снова полз. Сначала думали, что хрючинец просто уползает, чтобы спрятаться под столы, но тут оказалось, что он дополз до увиденного им шампура от шашлыка, схватил его и в один миг снизу-вверх всадил господину Сычеву в брюхо. Как позже оказалось на вскрытии, шампур пробил желудок, диафрагму и задел сердце. Удивительно, но говорят, что Сыч еще какое-то время еще стоял, изумленно глядя на торчащий у него из живота металлический кругляк и медленно осознавая, что с ним уже все кончено и его славная земная жизнь отмерена сегодняшним числом. Окружающие оторопели, возникла пауза, и в это самое время в ресторан с истошными криками ворвался ОМОН. Всех посетителей тут же положили лицом в пол, немедленно вызвали 'скорую'. Сычева увезли и, по слухам, довезли до больницы еще живого, и умер он в том момент, когда его уже заносили в приемное отделение, отчего вышел целый скандал между бригадой 'скорой' и врачами приемного: никто не хотел брать смерть авторитета на себя. Чуть позже привезли туда и Богдана, который находился в глубокой коме и так из нее и не вышел. А тот хрючинец то ли по дороге в больницу, то ли еще раньше куда-то бесследно исчез. 'Сычевцы' в запале хотели его тут же найти и 'замочить', однако, поговорив с водителем якобы увезшей парня 'скорой' никакой информации не получили. Водила сказал, что ничего не видел и ничего не знает. Угрозы не произвели на него никакого эффекта. Из кабины на бандитов смотрели те же бесстрашные 'хрючинские' глаза, а в корявой руке, опущенной под сиденье, была зажата монтировка. Впрочем, того парня, говорят, кто-то все-таки видел в тот вечер: был он, конечно, весь разбитый, в крови, но на ногах - шли они, обнявшись, со своей девушкой куда-то в направлении к автобусному вокзалу. Впрочем, они могли уехать и на попутке: в таком виде его без разговоров подобрал бы любой хрючинец, едущий в сторону дома.
  Почти сразу же империя Сычева рухнула и растворилась без следа, однако памятник ему на центральной аллее городского кладбища до сих пор считается самым красивым, заметно выделяясь среди других захоронений того смутного времени.
  Трасса на Хрючинск была отмечена на всех картах как асфальтовая дорога федерального значения, однако, никто из любимовских жителей по доброй воле туда никогда не ездил, настолько ужасной было покрытие. Однажды какой-то видно проезжий с московскими номерами остановился и спросил у стоявших на перекрестке гаишников, как проехать на Хрючинск, те рекомендовали ему ехать через Н. 'Но по карте есть прямая дорога - вот же она!' - сказал запальчиво москвич и ткнул в дорожный атлас. Те согласились, что да, конечно, это дорога именно на Хрючинск, но сами они никогда по ней не ездили и другим не рекомендуют. Шахов как-то однажды решился поехать туда со своим знакомым на его грузовой машине - на своей просто не рискнул. Опасения его полностью оправдались: дорога на Хрючинск была настолько отвратительная, и в машине так трясло, что у здорового, в общем-то, Шахова возникло опасение: доживет ли он до конца пути. Сама трасса была на большем протяжении грунтовая, типа 'стиральная доска', и лишь только в некоторых местах заасфальтированная. Асфальт был положен главным образом в деревнях, но такого жуткого качества, что, как сказал водитель: 'Лучше бы уж вовсе не клали!' Трассу, видно, иногда ремонтировали, но весь ремонт заключался лишь в том, что на выбоину в асфальте раз в десять лет накладывали пришлепку, которая торчала над дорогой, как шляпка гриба и нещадно подбрасывала проходящие автомобили. Машины теряли частично как груз, так и собственные части, поэтому на обочине валялось много всякого, а из одного грузовика видать разом выскочили сразу два ящика пустых бутылок. По грунтовке изредка пускали грейдер, но этого хватало не более чем на месяц.
  Дальше Хрючинска, если верить карте, шла дорога на Курлов, однако Шахов по ней никогда не ездил, и никто из его знакомых тоже не ездил. И была ли такая дорога в действительности - было неизвестно. Шахов, немало поездивший по нашей необъятной Родине не раз сталкивался ситуацией, когда по карте автомобильная дорога есть, а в реальности дорога вроде тоже существует, но никак уж не автомобильная. Говорят, точно такая дорога и вела из Хрючинска до городка Курлова. Предполагали, что в скором будущем все население Курлова вымрет от наркомании и связанных с ней гепатита С и СПИДа, и туда будут заселяться другие народы. Сейчас же эта была очень опасная территория. Нечто типа Чернобыльской зоны, только в социальном аспекте. Главный областной нарколог на совещании, когда его спросили, что же делать, только напустил туману, шпаря медицинскими терминами. Губернатор помотал головой и спросил его прямо: 'Я, знаете, ничего не понял. Доктор, скажите просто, что можно сделать?' Тот снова стал говорить о бесплатных одноразовых шприцах, но конечный вывод был в том, что излечения от наркомании на настоящее время не существует, тем более, если человек сам этого не хочет. А, кроме того, на это требуется очень много денег и это теперь тоже отдельный медицинский бизнес. Нередко человек, казалось бы, излечившийся, начинает много пить или курить, чтобы хоть как-то себя задурманить. Шахов как-то в Петербурге ночью подвез на своей машине одного такого парня. По дороге парень сообщил, что только что вышел из клиники по лечению от наркомании, а сейчас ему надо съездить в одно место, чтобы срочно ширнуться. Они приехали в какой-то темный район. Парень, оставив в залог сумку в машине, вышел, стукнул в окошко на первом этаже, что-то сказал, потом зашел в дом. Минут через пятнадцать из подъезда вышел какой-то незнакомый парень, расплатился с Шаховым и забрал сумку.
  В одной знакомой Шахову питерской семье ценой невероятных усилий сына вроде бы вылечили, и мать хотела его срочно женить, чтобы хоть какой-то был присмотр, смена круга общения. Появилась очень хорошая девочка, которая действительной полюбила парня. Мама была очень довольна, но от девочки и от ее родителей информацию о прежних пагубных пристрастиях сына скрыла. Поначалу все шло вроде как очень хорошо, но однажды она сама приехала к ним домой, потому что несколько уже дней не могла до них дозвониться. Дверь в квартиру была не заперта. В квартире стояла грязь и вонь. На столе в комнате лежали шприцы, грязная посуда. Оба, сын и невестка, лежали на диване в совершенно невменяемом состоянии. Позже мать всегда ощущала свою вину перед родителями невестки. Она даже представила, как он чуть не насильно закатал жене рукав, наложил жгут и ввел в вену иглу. Впрочем, не исключено, что это она сама, увидев, как он снова начинает тонуть, решила погибнуть вместе с ним. Получилось, что она, мать, сама убила ее, пытаясь вытащить своего сына. Вина матери была очевидна, но осуждать ее сложно - ведь она была только мать, которая любыми средствами пыталась вытащить своего ребенка из этой страшной трясины и до конца верила, что это возможно.
  В Любимове с наркотиками поначалу боролась местная группировка бандитов-'спортсменов', которые по какому-то своему спортивному принципу решили не пускать наркотики в свой родной город. Любая торговля наркотой в Любимове была запрещена под угрозой жестокого наказания. Как раз тогда показательно и подожгли дом цыган, традиционно круглосуточно продававших сначала водку, а с наступлением новых времен переключившихся на героин. Возможно, в этом у бандитов было просто чувство самосохранения. Разрешить продавать тяжелые наркотики было бы все равно, что впустить в город чуму и надеяться не заболеть самим. Известно, что крупные наркогрупировки вели с ними безуспешные переговоры, чтобы все-таки торговать и платить им долю. Спортсмены на это не соглашались и в один момент куда-то все исчезли. Тут же пошли слухи о какой-то грандиозной бандитской 'стрелке' в районе больших песчаных карьеров, где всех спортсменов будто бы перебили, как зайцев, а потом там же рядом на кирпичном заводе и сожгли. Однако ни одного реального живого свидетеля этого дела в ходе расследования обнаружено не было. Ну, исчезли и исчезли. А, учитывая, что время было кризисное, все постоянно менялось, то за всеми делами как-то особенно этой перемены и не заметили. Кому-то из предпринимателей даже удалось перескочить под милицейскую 'крышу', которая казалось тогда более стабильной. Хомяков как-то рассказывал о том периоде так: 'Каждый месяц в определенный день приезжал некий Вадик, получал свои деньги - десять процентов с выручки - и уезжал. У меня был номер некоего мобильного телефона куда можно звонить, если возникнуть какие-то проблемы, но я практически ни разу им и не пользовался. Нет, вру, однажды к нам привязалась санэпидстанция, просто достала. Впилась как клещ и ни в какую! Приехала здоровенная жирная тетка и говорит: 'Я вас закрою!' То ли деньги ей понадобились больше, чем я предлагал, то ли что другое - может быть, наше помещение кому-то понадобилось и действовала она по заказу. Танюха как раз в это время рожала в нашем роддоме, полном тараканов, рассказывала: ребенка разворачивают, чтобы кормить - тараканы разбегаются во все стороны! И где была СЭС? Я ей говорю, той тетке: 'Скажите, сколько вам нужно?' Она категорически 'нет' и нет. Короче, лицензия зависла. Тут как раз приехал Вадик, получает очередные бабки, спрашивает, как обычно: 'Как дела? Есть ли проблемы?' Я отвечаю, что проблемы есть: СЭС хочет закрыть магазин. Он только записал, как зовут врача, кивнул, уехал. Больше та тетка не приезжала, и я ее больше у себя никогда не видел. Я думаю, что с ней просто поговорили или напрямую, или через начальника - что проще всего - типа 'эту точку не трогать - она наша'. И справку я тогда получили без проблем, заплатили, конечно, какие-то деньги. Они и сейчас приезжают, всегда начисляют какой-нибудь штраф - а как без этого, им ведь надо на что-то жить и наверх отдавать. Так вот, Вадик так ездил, наверно, пару лет, а потом однажды не приехал. И телефон не отвечает. Тогда я договорился об охране с милицией. То же самое: в определенный день приезжает человек, и я передаю ему деньги, и также у меня лежат номера мобильного только с другими именами. Мне так спокойнее. Кстати, однажды я воспользовался телефоном. У нашего магазина бабки стали с рук торговать всякой дрянью. Я позвонил, пришел участковый и разогнал их. Участковому, конечно, пришлось немного дать. А помнишь, в нашем детстве был такой милиционер дядя Ваня Турков? Вот тот был настоящий шериф! Ездил по городу на мотоцикле 'Урал' с люлькой. Всех и все в городе знал. Нас, помнишь, из монастыря тогда гонял?
  Наконец, подъехали к теткиному дому, Павел загнал машину во двор, занес сумку с вещами в квартиру, и все трое пошли в пивную, которая называлось 'У Фомы'
  Глава 2. В пивной 'У Фомы'
  Народу в пивной в этот час находилось немного, так как пить пиво было, в общем-то, еще рановато - полдвенадцатого. Основной люд тут, видимо, собирался к вечеру. Обстановка пивной была самая что ни на есть стандартная, включая подвешенный к потолку на кронштейне телевизор, чтобы можно было заодно и футбол посмотреть, поболеть всем вместе. В это время дня он работал без звука, показывая чьи-то скитания по пустыне на канале 'Дискавери'. Сели в углу, ближе к окну. Заняли целый длинный стол из толстых досок - как в старых пивных - вдруг кто еще придет. Пока же уселись втроем.
  Принесли пива. Павел отхлебнул, причмокнул:
  - Пиво-то какое хорошее! Откуда?
  - Из Н. Там варят. Уж не знаю, правда, из чего! - сказал Хомяков.
  - Каземя там на пивзаводе работал, рассказывал, что якобы какой-то особый дореволюционный рецепт, но мне кажется, что главное - это вода! Там очень хорошая вода! Ее и просто так пить приятно. Помнишь Каземю-то?
  - Помню, конечно. Только трезвым его никогда не видел...
  - Он умер пару лет назад. Конец его был ужасен. Будучи вдребезги пьяным, во время работы на том самом пивзаводе он упал в цистерну с квасом, утонул и пролежал там чуть ли не с неделю, и много людей этим квасом отравилось. Было страшное ЧП, однако правду народу не сказали, а сообщили, что просто попалась некачественная закваска. Вообще там, в Н., на таких предприятиях чуть не все ходят в сосиску пьяные, я вот сам недавно в тамошней колбасе окурок нашел!
  - А куда санэпидстанция смотрит? - спросил с удивлением Павел.
  - Я же тебе говорил: СЭС смотрит только в свой карман! То-то ты с ней дела не имел! - яростно ответил Хомяков, видно для него это было наболевшее.
  Кто-то громко и назойливо бубнил за соседним столиком, Павел обернулся - оказалось, это был тщедушный подвыпивший паренек, который говорил какому-то плешивому дядьке:
  - Я толстые трубы варить не могу, а кузовню - могу. Я в армии этим гребанным шакалам-офицерам их машины варил! - Впрочем, вид у парня был несерьезный. Таких в армии обычно не любят и шпыняют.
  - Щас вот как ему въебу - гнусу этому! - сказал Хомяков. - Армию нынче ругают все, кому не лень. А вот без армии этому козлу и вспомнить-то в жизни было бы нечего! - сказал Хомяков.
  - Интересно, а кто еще из наших ребят где? - перевел тему Павел. - Кстати, Володька Туричин чем сейчас занимается?
  Володька Туричин был человек артистической натуры. Он еще в школе ставил представления, организовал музыкальный ансамбль. Ему прочили карьеру артиста, но на артиста он не прошел и вместо этого поступил в институт культуры на режиссера массовых зрелищ.
  Хомяков и тут все знал:
  - Володька-то? Я его встретил в Н. этой зимой! Он был в каком-то черном тулупе, огромной меховой россомаховой шапке, с бородой веником - так что сходу и не узнал бы! Присмотрелся, подошел, однако, ткнул в плечо: 'Э! - говорю. - Да никак Туричин! Володька?' - Оказалось, точно он! Устроился лучше всех: работает редактором на региональном телевидении, даже организовал там какое-то дебильное шоу типа 'Фабрики звезд'. И, кстати, жизнью очень доволен, поскольку имеет то, что всегда хотел: творческую работу, деньги и сколько угодно девочек. Девочки сейчас, чтобы попасть в шоу-бизнес, готовы на все. А если не готова - уваливай, за тобой стоит очередь желающих. У него сейчас новая подруга, тоже типа фотомодель местного разлива, поет она так себе, но, видно, имеет другие большие таланты, он ее теперь и продвигает. Шапка у него классная, россомаховая. А до этого была ондатровая. Он как-то приезжал в Любимов в той шапке. Я ему и говорю: 'Тебя вот возьмут да из-за этой шапки и зарежут! Таких как ты много, а вот шапок таких ондатровых - мало. Разве жизнь твоя стоит шапки? Нынче такие времена, что и из-за пачки сигарет пырнут'...
  Помолчали. Чокнувшись кружками, отхлебнули пива. Шахов помнил Туричина довольно смутно, поскольку не видел его аж со школьных времен - и то главным образом по его группе 'Лунная пыль', которая выступала на школьных вечерах. Аркадий даже написал несколько текстов песен для этой группы. Хомяков между тем продолжил:
  - И Костя Бояркин, кстати, тоже процветает. Причем в самой Москве. Помнишь Бояркина? - спросил Хомяков у Павла.
  Павел удивился:
  - Конечно, помню: он же в школе был полный мудак!
  - Мы-то тогда и не знали, а у него дядя по матери, оказывается, был генерал. Я даже потом однажды его видел: он как-то приезжал к ним в гости. Действительно, настоящий генерал - толстый такой, с помидорной рожей - щеки лежат на погонах. Помог Бояркину поступить в Военно-медицинскую академию в Питере. Потом Бояркин распределился в какую-то воинскую часть под Москвой - тоже, наверное, по блату, женился на москвичке, уволился из армии остался жить в Москве. Где-то добыл денег и открыл частный кабинет с солидным названием вроде 'Клиника по анонимному лечению половых инфекций и импотенции' или что-то в этом роде. У него еще пошлая реклама такая - я ее в метро в Москве видел, что-то типа 'Кто у нас лечился - на троих женился!' Медсестра на плакате одета только в трусики-стринги и в белую шапочку с красным крестиком - и все. Я у него там был. (Да не смейтесь, мужики, - не для себя: мать попросила - узнай, говорит, не может ли он помочь там одному нашему родственнику устроиться лечиться в Москве в приличное учреждение по урологии.) Так вот, оказалось, что у Бояркина куплен или арендован первый этаж дома в центре города - в пределах Садового кольца. Там у него сделан очень приличный евроремонт. Кроме того, весь коридор уставлен скульптурами голых баб и половых органов, и даже один заспиртованный член какого-то известного деятеля стоит в банке - чуть ли не самого Распутина и пизда якобы самой Жанны Д'Арк, правда та закрыта в специальной коробочке, и никто ее вживую не видел. Понятно, что все это чушь и вранье с целью рекламы, но идиотов в Москве много, и всегда найдется тот, кто поверит... Я вошел, ищу его кабинет, захожу в небольшой такой предбанничек. Там сидит секретарша с таким видом, как будто ее только что трахнули - и неудачно. Он, кстати, заставил меня довольно долго ждать, хотя договаривались на определенное время, и, я думаю, сделал это намеренно. Ну, чтобы показать собственную значительность - кто ты, а кто я! Наконец секретарша меня запускает в кабинет. Там сидит за огромным столом эдакий барин в идеально белом халате с вышитым именным вензелем и, наверно, думает, что я его буду на 'вы' называть! Потом он очень долго при мне говорил по мобильному телефону - ни о чем. И тут же зачем-то сообщил, что у него какой-то особый самый крутой безлимитный тариф. Хотя я и не спрашивал. Какое мне дело? У меня точно такой же тариф, только я ему об этом не сказал - он бы обиделся. Знаешь, в нем что-то осталось от того школьного детства, когда его часто шпыняли и никто не хотел с ним дружить, кроме Зюзина, который, впрочем, был точно такой же мудак и подлец. В последних классах они, помниться, объединились, а чем там занимались - бог их знает! - наверняка какой-нибудь дрянью! Потом Бояркин показал мне эту якобы клинику. Уборщица промелькнула мимо нас с глазами полными ужаса! Естественно, в конечном итоге он ничем нам не помог. Чего-то такое наговорил, наобещал и не помог. Люди не меняются. Не удивлюсь, что исходя из его особых правил, он попихивает свою секретаршу. Может, и не из-за того, что очень хочется, а так по его представлениям полагается. Помнишь, Зюзина? Тот тоже всегда был помешан на половом вопросе, и всю жизнь мечтал иметь секретаршу с длинными ногами, и был абсолютно уверен, что секретарша только для того и предназначена, чтобы ее в свободную минутку запипонить, а если и не для этого полностью, то уж частично точно. Так вот, он чуть ли не специально для этого организовал фирму, начал искать секретаршу, но молодые девчонки, которых он находил, эту работу совершенно не тянули, а только требовали надбавку еще и за интимные услуги, а одна по-настоящему симпатичная девица с дипломом пришла устраиваться в сопровождении здоровенного мужа, который ожидал ее на улице, а потом, когда та вышла в слезах после хамских намеков Зюзина, пришел и набил ему морду. Короче, кончилось тем, что он взял на работу опытную профессиональную секретаршу - тетку, мягко сказать, очень среднего возраста - за сорок - и на собеседовании ей и говорит: 'Вы меня извините, Алла Леонидовна, но раз в неделю я должен вас ну того самого... шпокнуть!' - типа, не то, чтобы мне очень хочется, а вот чисто по понятиям по праву хозяина - обязан! У него всегда по этому делу крыша ехала: он еще с малых классов изучал в энциклопедии строение половых органов, проковыривал дырки для подсматривания в банях и раздевалках. У них с Бояркиным была разработана для этого целая система. И знаешь, чем дело кончилось? Тетка та сначала вроде как напряглась, но куда ей было деваться - работа-то нужна, а потом это дело ей понравилось, она начала сама управлять интимным процессом, даже требовать сверхурочных, и Зюзин в конце концов не знал, как от нее отделаться! Я же говорю: люди не меняются. Вот я живу в маленьком городе, сам лично многих знаю буквально с детского сада - люди не меняются. Гады из детского сада остаются гадами и во взрослой жизни, - заключил Хомяков.
  Прихлебывая пиво, обсудили и это. В итоге сошлись на том, что наступили такие интересные времена, что мудаки процветают, а хорошие люди - далеко не всегда.
  - Кстати, старшего брата Игореши Полянского помнишь? - спросил Хомяков Павла.
  Павел не помнил никакого Игореши Полянского, ни, тем более, его брата.
  - Такой худой, длинный! - Хомяков ладонью высоту показал. - Короче, он еще с малых лет на дух не переносил СССР. Еще учась в школе, говорят, изготавливал и расклеивал маленькие такие листовочки с надписью 'Брежнев-мудак' и расклеивал в людных местах, а в спорте всегда болел за иностранцев - за любых, лишь бы не за СССР, и сразу, как только появилась возможность, уехал из страны. Это была какая-то маниакальная трудно объяснимая генетическая ненависть. Помню, даже в фильме 'Чапаев' ему больше всего нравились именно белогвардейские офицеры-'каппелевцы' и их 'психическая' атака, и он очень радовался, когда в Чапаева попали из пулемета - просто в ладоши хлопал! Ты знаешь, он уехал в Америку, лет уж, наверно, как десять, и как-то там очень быстро будто бы добыл двести тысяч долларов (если, конечно, не врет) и зажил припеваючи. Какое-то время даже писал знакомым и родственникам: 'Вы-де вот там строите коммунизм, а я уже живу при коммунизме!' Только сейчас он куда-то пропал - то есть ничего о нем не слышно. Не исключено, что и посадили за мошенничество. В Америке можно тырить долго, но если поймают, то не цацкаются - сразу за шкирку и на нары! Причем очень надолго. Это у нас убил пару-тройку человек - смотришь, уже через пять лет освободился... Да, а где-то в марте звонит мне прямо домой ни с того ни с сего Левка Сидоров. Оказывается, живет в Германии, забыл только какой город, вроде как Брауншвайг.
  - И чего он нам делает-то? - спросил Павел.
  - Говорит, что работает на автозаводе. Он же квалифицированный слесарь-станочник. Говорит, что 'делать там нефиг', потому что там в основном работает компьютерный станок, а он только смотрит. Главное не сидеть и постоянно делать вид, что работаешь. Я его спрашиваю: 'Что конкретно сейчас делаешь?' - 'Сижу дома, пью пиво, тебе вот звоню!' И я как раз тоже у себя дома сижу и пью пиво. Оказалось, что зарплата у него и здесь у меня в принципе оказалась одинаковая. У него, впрочем, всегда была мечта - Америка, он еще в школе постоянно говорил: 'Есть, мол, мечта такая: сижу в пентхаузе на самом верху своей башни-небоскреба и поплевываю на все человечество, потому что я богаче Аргентины!'
   Хомяков с шумом отхлебнул из новой кружки и вдруг сказал:
  - Что-то пиво вроде стало кислее - с другой бочки, что ли? - Потом продолжил, обращаясь только к Павлу:
  - Леху Михайлова помнишь из десятого-бэ? Ну, Леха - Михей-Михельсон - кликуха у него была в школе! После армии он еще в милиции работал, потом, то ли уволился, то ли его ушли. Так вот он несколько раз ездил в Чечню по контракту воевать. И, ты знаешь, говорят, привез как-то уж подозрительно очень много денег. Ходили слухи, что это трофеи, и будто бы деньги и ценности забирали с убитых боевиков и вообще где придется. Говорят, под Первомайском с минного поля кошкой трупы зацепляли и выволакивали. И он потихоньку стал открывать здесь бизнес: магазин, оптовый склад. А тут свои, мирные законы: надо платить людям. Если не договорился с администрацией или милицией, причем, обычно, на уровне совладения, - не меньше, тогда договаривайся с бандитами. Либо тем, либо этим. А такого, чтобы не платить - не бывает. 'Но, - говорит Леха, - Абдуллаю платить не буду - не по чину'. Местные мелкие бандиты-шакалы - те, конечно, и не совались. Так вот: лет уже пять тому зимой его убили. Вроде бы, и сомнений нет, кто. Думают, что Абдуллай - если и не сам, то его люди. В назидание всем другим. Леха, конечно, по жизни был жлоб, иногда поступал как сволочь, но он был единственный, кто тогда не платил Абдуллаю, и опять же - бывший мент, участник боевых действий. Даже в администрации на него напрямую не лезли, хотели напустить налоговую, но те под разными предлогами от наезда уклонились. Представляешь, даже налоговая полиция, по сути своей неприемлющая и считающая преступным любой бизнес, тоже как-то открестилась Леху потрошить! - вытаращил глаза Хомяков.
  Павел тут же Лешку и вспомнил. Надо сказать, что история с Михайловым была довольно темная. Парень он был по характеру сложный, с детства хулиганистый, драчливый, но не злой, не подлый, тем был и известен и уважаем в школе. Как-то один смазливый парнишка из параллельного класса уболтал, опоил на вечеринке девчонку-лаборантку и переспал с ней. На следующий день он стал все в подробностях об этом рассказывать за школой, где пацаны обычно курили на перемене. Леха тогда подошел к нему и сказал: 'Слушай, ты, падла - заткнись-ка! Ты поступил не по-мужски - как подонок, сволочь, подлец и трепло. И если еще скажешь про нее хоть слово - я тебе ебало набью!' Многие ребята так же думали, но ведь не сказали же (Павла, впрочем, там не было). А Леха выложил прямо в глаза. Тот подонок покраснел, не зная, что и делать. Чтобы как-то спасти честь, выбор у него был только один - драться, но драться с Лехой он не отважился. И это был типичный поступок в стиле Лехи Михайлова, и именно за такие поступки ребята его и уважали. А после школы Павел его вообще больше не видел. От ребят он знал, что после службы в армии Леха работал в местном угрозыске и лично, без группы захвата, взял двух бандитов-наркоманов, причем бывших спортсменов-борцов, зарубивших в Парамонове целую семью. Так получилось, что разбойников выследили в Н., и Леха был в этот момент один. Он сработал мгновенно: разбежался и ударил двумя ногами в спину одного, а другого свалил, врезав рукояткой пистолета по затылку. Впрочем, бандиты были под наркотическим кайфом... Позже его из милиции действительно 'ушли', то ли за превышение служебных полномочий, то ли за коррупцию, а может быть, и сам ушел по каким-то причинам. Он мог быть, конечно, и реально быть виноват, а могли и подставить: например, за то, что не того прижал. Как там было на самом деле - никогда не узнаешь. После этого он по контракту ездил воевать в Чечню, причем несколько раз. У них тогда сложилась целая компания - типа бригады, которая ездила на войну подзаработать. Двое были из Любимова и еще трое - из Хрючинска. Там, в Чечне, он чуть-чуть не попал под суд, то ли действительно за мародерство, то ли за то, что они случайно обстреляли не ту машину. В ней якобы ехали какие-то мирные жители, да еще и родственники какого-то местного руководителя. А то, что в машине было полно оружия, то это будто бы вовсе было и не их, а сами федералы его и подбросили. Почти уже и засудили Михайлова, как случился крупный теракт, настроение общества резко переменилось, и Леху с подельниками освободили, но на войну уже больше не пускали - от греха. Леха, имея кое-какие деньги, действительно организовал бизнес, платить никому не хотел, и не исключено, что именно из-за этого на него и напустили бандитов. Были бы прежние местные из спортсменов - может быть, он и договорился бы с ними, но в области в то время уже заправляли профессиональные бандиты с тех самых так ненавидимых им гор. Традиционно они контролировали в Н. центральный продовольственный и вещевой рынки и часть крупных торговых точек, а, кроме того, практически все рынки в близлежащих районных городках, исключая, конечно, Хрючинск. Наезжали за данью и в Любимов. Их традиционно черный джип гонял по Любимову из конца в конец без всяких правил - из принципа всегда проезжая на красный свет. Того, кто им мешал - они били смертным боем или опускали на деньги. Леха, правда, их поначалу ни во что не ставил. И они его до поры-времени не трогали - то ли действительно опасались, то ли просто не было команды сверху, но однажды разборка все-таки случилась. Была и другая более вероятная причина, чем проблема с магазином: говорили, что он хотел создать свою охранную фирму из бывших милиционеров и ветеранов кавказской войны. Вот этого ему уже позволить не могли и назначили Лехе 'стрелку', то есть переговоры. Там завязалась ссора, во время которой случилась жестокая стрельба, в ходе которой было убито всего семь человек и не было ни одного раненого. Это происшествие даже попало в одну из центральных газет под заголовком 'Кровавая баня', поскольку трое убитых были обнаружены именно в бане, причем один из них - действующий милиционер - лежал на кафельном полу с табельным 'Макаровым' в руках, но без половины головы; еще один неизвестный славянской наружности валялся на скамейке, уже на пороге - привалился к стене сам Леха с помповым ружьем, истекший кровью из перебитой пулей бедренной артерии, и еще четверо кавказцев нашли на улице: двое лежали у машины и двое в машине - весь экипаж этого черного джипа. Всех их, четверых, впрочем, той же ночью похитили из морга, видимо свои же одноплеменники. Только один отстреленный палец и остался от кого-то из них - случайно завалился под стол. Считают, что там была еще одна машина, вроде как черная БМВ, но ее так и не нашли.
  - Знаешь, сколько было народу на похоронах? - сказал Хомяков. - Я последний раз такую толпу видел только у винного магазина во время 'перестройки'. И отпевали его в Успенском соборе. Он, говорят, денег много дал на восстановление храма.
  - Значит, грехи замаливал! - вдруг всунулся Шахов.
  - А что такого плохого в том, чтобы замаливать грехи? - тут же возмутился Хомяков. - Вот, скажем, самая обычная для нашего времени ситуация: бандит дает церкви взнос. Хорошо это или плохо? Замаливает грехи? Но Господу Богу нужна вера, а тут человек действительно верит, понимает, что где-то он согрешил. Вообще, понимание греха - очень важный момент веры. И Бог его не отринет. Это значит, в нем что-то борется, иногда жизнь не позволяет ему избежать греха, но он верит. А раз он поверил, то уже и спасен, потому как тут другие мерки уже идут! - продолжал Хомяков. - И в любом случае он не бандит, а мент! Впрочем, это тоже ничего не значит, - тут же добавил он. - В прошлом году дядька мой по отцу приезжал из Белоруссии, заехал в Питер - к нашим же родственникам, так его среди бела дня прямо в метро 'Технологический институт' сами же менты и ограбили. Он что-то там замешкался только на миг перед указателем, и тут же его забрали в пикет, отняли сто долларов и выгнали оттуда...
  Хомяков не стал добавлять, что дядя Петя, взрослый человек, рассказывая об этом, едва не рыдал от унижения и обиды, и что это происшествие тут же сделало из него, рьяного демократа, убежденного сторонника Сталина и прочих других тоталитарных режимов.
  - А вот с хрючинцем такое, согласись, не прошло бы! - вдруг снова встрял Шахов. - Хотя его, вероятно, даже и не остановили бы - у ментов тоже есть свое чутье: кого можно обобрать, а кого - нет!
  Тут все трое одновременно рассмеялись, со злорадным удовольствием представив, как в схожей ситуации хрючинца приводят в пикет, обыскивают, находят сто долларов, отнимают и пытаются выгнать мужика на улицу, и что произошло бы дальше - после некоторой паузы, поскольку, как всем известно, хрючинцы все воспринимают с некоторой задержкой. Так, рассказывают, однажды одного слегка подвыпившего хрючинца наряд милиции остановил в Н. у вокзала, да еще к тому же разговаривал с ним как-то излишне грубо, он их тут же послал, они попытались завернуть ему руки, мужик вспылил и одному сержанту кулаком сходу одним ударом высадил сразу два передних зуба. Началась драка, даже вызывали подмогу. В конечном итоге совместными усилиями двух милицейских экипажей хрючинца капитально отметелили дубинками, заковали с наручники и притащили в отделение. Там его бросили в клетку, чтобы завести уголовное дело по статье 318 УК РФ 'Применение насилия в отношении представителя власти', с трудом раздели, обыскали одежду, и там к своему ужасу обнаружили удостоверение Героя России.
  У Героя России кровь из носа хлестала струей, он был прикован наручниками к решетке, но и тут пытался кого-нибудь достать ногой. 'Может, поддельное?' - промямлил, было, дежурный офицер, но тут же понял, что сморозил глупость: ни у кого из присутствующих не было ни малейшего сомнения в том, что именно этот избитый до полусмерти человек с заплывшим глазом, с пузырящейся на губах кровью и есть самый что ни на есть настоящий Герой России.
  К этой теме тут же вспомнили темную и загадочную историю об одной пропавшей в Хрючинском районе банде. В году, наверное, 97-м одна преступная группировка из Н. послала своих людей вытрясти деньги у еще 'неохваченного' системой фермера, и в результате все четыре человека не вернулись. Просто исчезли без следа вместе со своей машиной. Поехала еще одна группа - и тоже пропала - и снова все четверо с машиной. Больше ехать никто не рискнул, поэтому договорились со знакомыми ментами, и те вдвоем поехали на милицейской машине-'канарейке' с мигалкой. Договорились так: один разговаривает с хозяином, а другой - страхует у машины с автоматом.
   Подъехали. В это время мужик во дворе колол дрова. И мужик нехороший - недобрый. Милиционер - тот, что ходил беседовать, - потом рассказывал, что чуть не обделался со страху - все ждал, когда тот мужик его топором сходу же по балде и отоварит. Не слишком приближаясь, он поздоровался и как можно мягче спросил мужика, не видел ли тот добрых молодцев на иномарках. Мужик, продолжая колоть дрова, без каких-либо эмоций отвечал, что никаких таких молодцев не видал: 'Чего им тут делать-то?'
  И тут одну страшную деталь увидел милиционер, по которой сразу понял, что, конечно же, были они здесь, и все убиты: на земле около колоды валялся белый передний зуб. Это так потрясло служивого, что он тут же помчался обратно к машине.
  - Он точно их своим свиньям и собакам скормил! - сказал он водителю 'канарейки', когда они уже отъехали от фермы.
  - Это восемь-то здоровенных бандюганов каждый по девяносто-сто килограммов веса? Да одного только Димона Сухова за неделю пятью свиньями не сожрешь! Слабо вериться. Наверняка где-нибудь в компосте закопал, а, скорее всего, - к болоту трактором оттащил и туда в топь и сбросил. По большому счету, надо было бы по следам колес проследить. Но наше ли это дело? Нас попросили посмотреть - мы посмотрели. Никого тут нет. Ты зуб-то взял? Можно было бы показать, может, кто зуб и вспомнил бы, а?
  - Да ты чего! Если бы я наклонился, он меня тут же и тюкнул бы по темечку!
  - Да я его на прицеле держал, сразу бы и срубил!
  - А мне что, от этого легче будет- с разрубленной-то башкой? А тебе? Тут же встал бы выбор: вызывать следственную бригаду, и тогда возникнет неизбежный вопрос: чего это мы тут вообще делали во внеслужебное время, да еще и с оружием? Тогда тебе второй вариант остается: куда-то спрятать оба трупа, а тут же тебе другой вопрос уже от наших будет: а куда делся напарник, ведь вы вместе ездили... Сам знаешь, как оно бывает, и как это дело могут повернуть! И тебе не кажется, что мы сами были под прицелом? У него же еще есть два сына - и оба после армии. И где они? Не на чердаке ли со снайперской винтовочкой, привезенной из Чечни? А ты говоришь, зуб захватить! К черту этот зуб - может быть, он вообще свиной! Пошли они в жопу! Я больше сюда ни за что не поеду. Ощущение осталось такое, что только чудом смерти избежал. Сейчас же заедем в храм - свечку поставлю! - Сказав это, он даже оглянулся: уж не гонится ли за ним тот страшный мужик с топором.
  Всю обратную дорогу они обсуждали разные профессиональные риски, предполагаемые самой профессией и которые следует учитывать как обыкновенное дело при поступлении на работу: у бандитов - это очень высокий риск попасть в тюрьму и быть убитым; у стюардессы - остеохондроз позвоночника и венерические болезни; у милиционеров - конечно же, царица гениталий гонорея, опять же риск быть убитым; электрика обязательно хоть однажды, но непременно хорошо вдарит током, а профессиональный водитель обязательно хоть раз да вмажется, ну и само собой для него обычен радикулит с геморроем и тот же неугомонный триппер...
  Чем там кончилась история с фермером - так и осталось неизвестным. В газете об этом ничего не писали, а значит, никаких трупов в лесу и на болоте так и не нашли. А может быть, ребята действительно заблудились в лесу. Места там довольно глухие.
  
  - Что у тебя и в Питере есть родственники? - спросил у Хомякова Павел. - У тебя, Вова, получается, что какой город ни упомянешь - всюду родственники!
  - Да. Я что, разве никогда не говорил? У меня ж батя питерский. В Питере моя бабушка Маня жила. Сама она была она родом из Белоруссии. После коллективизации они с дедом поняли, что надо срочно бежать в город - там, на селе, жизни не будет, и каким-то образом ухитрились уехать. Незадолго до войны они поселились в Ленинграде на Лиговке в той самой квартире, в которой и теперь живет моя родная тетя Маруся. Мы, когда заезжаем в Питер, всегда у нее останавливаемся. Там до сих пор осталась большая кафельная печка, и ее даже сейчас можно топить, что они иногда и делают в холодные дни, сжигая разломанные деревянные ящики. А до войны в доме, говорят, был еще и сарай с дровами. Надо сказать, бабушка моя была вообще человеком очень предусмотрительным, что, кстати, и спасло нашу семью во время блокады. Бабушка Маня хотя и была из деревни, но грамотная, читала газеты и, как только прочла про договор о ненападении с Германией, тут же стала готовиться к войне - закупать продукты. Так постепенно она подкупила несколько мешков муки и всякого другого обеспечения. Именно это вкупе с хорошей печкой и позволило выжить им в первую, как говорят, самую тяжелую блокадную зиму. И даже после блокады она всегда продолжала держать запасы. После ее смерти под кроватью нашли много кускового мыла, которое уже и на мыло-то не было похоже, поскольку почти разложилось, и еще разные продукты долговременного хранения (окаменевшую соль, еще что-то непонятное и уже явно испорченное), которые при своей жизни она ни за что не давала выбрасывать...
  Никто ничего на это не сказал. Минут пять все молчали.
  В пивной стали появляться какие-то полузнакомые люди, вроде бы когда-то и виденные Павлом. Один выпил стопку из заказанной специально для такого случая (вдруг кто подойдет) большой литровой бутылки водки, закусил и так же внезапно ушел. Потом подсел еще один очень уж давний знакомый. Павел так и не смог вспомнить, как мужика зовут. У него на руке были какие-то особенные часы модернового дизайна, видимо очень дорогие, и прыщ на лбу. Выпили и с ним. Потом он так же незаметно куда-то исчез.
  - Это кто такой был? - спросил Павел.
  - Да так! Я и сам не знаю, - Хомяков только махнул рукой, потом вдруг начал о другом: - Помнишь, однажды в десятом классе Роберт, физик-то наш, говорил, уж забыл к чему, что 'все хотят быть космонавтами, но кто-то из вас обязательно станет станционным смотрителем'. И каждый из нас тогда думал, что это никак не про него. Тогда это казалось очень страшным - никем не стать. А получилось так, что по сути ничего, о чем тогда мечталось, и не сбылось. Впрочем, я и забыл, кем и хотел тогда быть-то. Не думаю, чтобы директором магазина или лесопилки, хотя надо сказать, что я в целом всем доволен.
  - Счастливая у тебя натура, Вова, всегда ты всем доволен! - сказал вполне искренне Шахов.
   Хомяков хотел что-то еще сказать, но вдруг остановился на полуслове, изменился в лице, показал пальцем в окно и заорал на весь пивной зал: 'Глядите! Вон, Вова Васильков с мамой идет!' Тут же все посетители пивной, оторвавшись от своих кружек, уставились в окно. Некоторые даже привстали со своих мест, чтобы лучше видеть. Павел хотел, было, спросить, кто же такой этот Вова Васильков, но тут его кто-то отвлек, и он так и не спросил.
   В это время пивную, как вихрь, ворвался еще один одноклассник - Дима Росляков, здороваясь со всеми сразу, а потом с каждым по отдельности и целуясь чуть не взасос.
  - Димыч, привет! - сказал радостно Павел. Он знал его еще по детскому саду. Росляков был в хорошем настроении. Впрочем, Павел не помнил, чтобы он был не в духе или расстроен. Попробовав пива, Росляков тут же вступил в горячую полемику с Хомяковым по поводу особых вкусовых свойств пенного напитка. Хомяков местное пиво однозначно хвалил, Росляков же предпочитал исключительно чешское, утверждая, что 'оно само в рот заливается'.
  Тут в зал вошел сосед Шахова по гаражу Леша Кикин - низенький плотный лысоватый мужичонка лет около сорока, взял себе кружку пива, поискал глазами свободное место и направился к ребятам. Через всю его блестящую лысину шла кровоточащая царапина, вызывавшая у наблюдателя буквально болезненное ощущение: словно по дорогому полированному роялю процарапали гвоздем.
  - Садись, Леха! - сказал ему Шахов. - Чего это у тебя с башкой-то? Подрался, что ли?
  - С женой поцапался, она в меня, зараза, котом бросила, так тот как-то еще удачно только одним когтем голову зацепил! Ты бы спину мою видел! - Тут он надолго о чем-то задумался, вцепившись обеими руками в пивную кружку и погрузив в пену усы.
  - Не грусти, Леха: любовь зла, но она облагораживает! - заметил ни с того ни и с сего Хомяков, тоже Кикина хорошо знавший.
  - Любовь-то она, может быть, и облагораживает, но похоть - уж точно нет - она, напротив, разрушает человека! - вдруг с ходу завелся Кикин, будто ему задели болячку. - Я сам на этом и пострадал. После армии одно время как пес ходил, все казалось: если не трахнусь - умру. Думать ни о чем не мог, голова забита задницами и грудями. Поверишь: куда ни гляну - всюду чудится женская жопа! Мозги уже ничего не соображают, гормон глушит все - это становится чуть ли не важнее самой жизни: оплодотворить - и умереть, как насекомые пауки! Парень один знакомый служил во внутренних войсках на зоне, так рассказывал. Там в одном месте колючая проволока проходила между женской и мужской зонами. И двое кое-как все-таки ухитрились спариться средь бела дня прямо через 'колючку'. Значит, занимаются этим делом, конвоир на вышке передергивает затвор, орет на них. Зек в ответ кричит, не останавливаясь: 'Начальник, дай кончить, а потом стреляй!' Короче, гормона столько, что или драчи сутками, или ходи весь в прыщах с жопами в голове! Один парень у нас в общаге, помнится, засунул себе в член рыболовную леску - видно надеялся найти точку постоянного оргазма, а леска у него в мочевом пузыре так как-то то ли закрутилась, то ли завязалась, что самому ему уже было не вытащить. Говорят, когда в больнице леску доставали, раскорячив его, как бабу, на гинекологическом кресле, он заявил урологу, что это он совершенно случайно ее, эту леску, проглотил, типа ковырялся в зубах. И я был такой же: леску не засовывал, а все смотрел - где бы это самое дело получить, кому бы вставить! Одну, наконец, уговорил. Годом позднее я такой ошибки бы уже не сделал. Самое поразительное, что буквально через минуту после того, как кончил, подумал: 'Во, попал! Зачем я тут? Что я тут делаю? Надо срочно бежать!' Но не убежал - сначала спать захотел, а когда проснулся, снова этого самого дела. И на фига мне все это надо было? Теперь вот женат - и каждый божий день меня грызут: 'Купи шубу! Купи кухню! Дай денег! Дай! Дай!' Когда женился, мне было двадцать два года, и похоть меня просто разъедала изнутри, казалось, что хочется постоянно, и если жениться - это решит все проблемы: не где-то это делать украдкой и по-быстрому, а где угодно, когда хочешь и сколько хочешь. Жена стирает что-то в ванной - быстренько сзади пристроился - и давай! Конечно, потом пошли дети, и как-то все это потихоньку утихомирилось. И вот я теперь просыпаюсь, а рядом - кошмар - карга! Еще и кошками в меня кидается! И что делать дальше? - Он замолчал и уже молча вновь погрузился в ужасы своей частной жизни.
  - А я вот что скажу...- начал, было, Хомяк, но Дима Росляков его перебил:
  - Самая скверная ночь в моей жизни, проведенная с женщиной была такая. Познакомился я однажды с одной очень серьезной девицей, якобы будущей артисткой, студенткой консерватории. Как-то раз мы уединились, целую ее в губы, а она как-то никак - все отпихивается, хотя и не ругается, а только смеется. Я думаю: ну и черт с тобой и забыл о ней на месяц. Потом как-то иду вечером мимо ее дома. Гляжу: окно горит. Тут же зашел в магазин, купил какие-то французские духи. Пришел к ней, вручил подарочек, стал целовать, а она - опять в смех, как будто ей щекотно! Стало поздно, я стал ее убеждать, что меня можно безопасно оставить ночевать - вполне могу спать валетом, если так боится. Ну, она вышла, я быстренько разделся догола, залез в кровать и притворился, будто бы сплю. Сквозь веки вижу - свет потушила, ложится рядом. Ну, думаю, сейчас словлю кайф! Однако локтем чувствую - рубашка на ней надета и штаны, - короче, оказалась целая пижама, - а руки держит на груди. Я ей: 'Ты бы, Валентина, - говорю, - еще бы в пальто легла!' - А она мне в ответ: 'Это в браке естественно сразу, а не так вот', - короче, какую-то чушь мелет, и руки мои, которыми я хочу ее ухватить, очень ловко перехватывает. И как-то даже противно стало с ней спать - как будто с мужиком лег, - аж затошнило. И спать не могу, и до утра еще долго, а она мне еще какой-то стих о любви читает - и это в пижаме! Утром, как только рассвело, быстрее встаю. Она: 'Ты запомнишь эту ночь?' - 'Да, - говорю, - уж точно не забуду!' - и снова к ней пытаюсь прилепиться: а вдруг? - но она до себя ну никак не допускает. 'Знаешь, что, - говорю ей тогда, - пошла бы ты, подруга, нахуй!' Она обиделась, но не очень - тут же бежит следом: 'Не уходи!' Я ноги в руки и бегом. Больше ее никогда не видел и, надеюсь, не увижу. У меня еще ладно, обошлось без последствий. А один дружбан тоже так познакомился с артисткой Москонцерта, долго ее уламывал, уламывал, цветы дарил, а получил триппер.
  Потом Росляков обратился к Павлу:
  - Ты сам-то, Паша, где сейчас работаешь-обитаешь?
  -Я - государев человек: что прикажут, то и делаю, - неопределенно ответил Павел.
  - В армии, что ли? - уточнил Росляков. - Десантник? Ты же, помнится, срочную-то служил в ВДВ.
  - А тут в любого ткни - все десантники! - вмешался в разговор Хомяков. - Вон, Серега Хлопин, на что пьянь болотная, - тоже бывший десантник. И этот, - он показал на только что вошедшего молодого рослого парня, - тоже десантник. Тут второго августа всегда очень интересно: в парке у фонтана собираются все бывшие десантники, и все в голубых беретах и в полосатых майках-тельняшках. Разом можно видеть разные поколения. Там и пузаны есть в возрасте и молодые пацаны, бизнесмены и работяги - и все вдребезги пьяные. Иных потом просто выносят за руки и за ноги. Ты, Рослик у нас в классе только не десантник да я. А, ну-да, еще и ты, Арканя! Димыч, а я забыл: ты-то в каких войсках служил? В ракетных? А-а, всем известно: там, где кончается порядок и начинается бардак - нам начинаются ракетные войска!
  - А ты же вроде как на флоте? - уточнил Росляков.
  - Так точно: отличный морской тральщик 'Комсомолец Латвии'. БЧ-5 - царство говна и пара! - тут же приободрился Хомяков. - Я, знаешь, как на флот попал: как раз только-только женился, надеялся, что отсрочку дадут, заявление писал, но все равно повестка пришла. Меня на комиссии спрашивают: 'Чего это ты женился? Как же ты в армию-то пойдешь, молодую жену не боишься одну дома оставлять?' - А я им говорю: 'Мне все равно!' - Полковник говорит: 'Улыбнись-ка!' - Я улыбнулся. - 'Да у тебя флотская улыбка!' - говорит он и записывает на флот. А я не и жалею. Таня ко мне приезжала на присягу, потом беременная ходила, потом Витька родился. Когда я дембельнулся, Витьке было уже год. А наша 'коробка' мне до сих пор снится. Да что там говорить - одно слово - Балтика! Закрою глаза - так и вижу: белое небо, белое море, между небом и морем - дождь... А ты, Аркадий, армию-то вспоминаешь?
  - Меня лучше вообще не спрашивайте - я был в самой плохой говенной-разговенной армии, - сказал Шахов. - Я совершенно не исключаю, что существует другая нормальная армия, но лично я там не был. Может, если чему-то и научился, так разве что рассчитывать только на самого себя, и еще понял, что ты как человек по большому счету никому на хрен не нужен. Всем на тебя глубоко насрать, а уж государству-то - в первую очередь. Но было полезно узнать, как ты будешь себя вести, если у тебя отобрать абсолютно все. И вообще всю службу в армии у меня была только одна мечта: сидеть дома на диване и ничего не делать.
  - И у меня точно такая же: лежать на пляже, курить 'Мальборо' и тоже ничего не делать! - захохотал Росляков.
  - Не знаю, как вас, а нас гоняли будьте нате, страшно вспомнить! - сказал Павел. - Я, считай, два года шагом ни разу не ходил - только бегал.
  - Конечно, спецвойска, - глубокомысленно произнес Росляков, - готовят там хорошо.
  - Да не надо парить, - сказал Хомяк, - у нас победа всегда за счет количества: за одного немца - девять русских отдай! Вон мой шурин срочную тоже проходил в спецназе, бутылки и кирпичи исправно головой бил. Помнится, по первому году еще фотку домой прислал - ух ты! В 96-м пошли воевать Чечню, куда-то их там выбросили не туда, и за ними несколько дней гнались так, что они еле-еле успевали убегать, да в конечном итоге так и не убежали. Всех взяли в плен местные колхозники-пастухи чуть ли не с охотничьими ружьями. Причем, взяли на испуг. И это легендарный спецназ ГРУ! Мать его (теща моя) лично ездила туда сынка выручать - такое было условие выдачи солдат-срочников. Мне-то и то было тошно от всей этой истории, хоть я его и недолюбливаю. Он сейчас в Н. в казино охранником работает. Опух от безделья. Когда в гости приезжает - вечно дома все сожрет. Я считаю, что все эти спецвойска - ложь и иллюзия! Специально создается миф, чтобы враги боялись, а свои гордились. Типа кино. Леня Козлов (парень, который на лесопилке у нас работает) служил в Псковской дивизии и тоже был на войне. Однажды они попали в очень серьезную переделку. Я как-то спросил его: 'Ну, как, что?' - 'Мы шли по лесу, - говорит он, - куда нам приказали, потом началась стрельба, потом куда-то отползали, отстреливались. А что, и где, и куда шли, и где это происходило - до сих пор понять не могу!' Многие там у них в том бою погибли. Оставшимся дали медали. Леха, ты же в Афгане служил! Ты что скажешь? - обратился он к печальному исцарапанному Кикину.
  Кикин потер уши:
  - А знаешь, я почти вообще ничего не помню - только какие-то обрывки. И как ни пытался вспомнить - не могу... Что-то произошло с памятью. Иногда, правда, пробивает: вот однажды ездили на юг к родственникам и вдруг - пыль по дороге, горы на горизонте, какой-то запах то ли конского навоза, то ли еще какого-то животного дерьма - аж до души продрало - Афган! А в памяти - черно-белый пыльный мир...Еще помню, как дристал неделю... Меня же контузило.
  В этот момент к столу подошла какая-то маленькая полная женщина, еще совсем не старая, но уже далеко и не молодая, и, ни слова не говоря, взяв за руку, потащила Рослякова из-за стола. Росляков, опустив голову, покорно пошел за ней.
  - Это что за кубышка такая сердитая? - спросил удивленный Павел, глядя им вслед.
  - Это жена его - Нина. Никогда не слышал, чтобы она хоть что-то сказала, и не видел, чтобы засмеялась или даже улыбнулась! - сказал Хомяков. - Он от нее постоянно сбегает, а она его ловит по всему городу.
  - И как они вообще уживаются? Они же совсем разные! - удивился Павел. Действительно, очень странная была эта женщина, внешне, казалось совершенно лишенная каких-либо эмоций. Дима же Росляков энергию излучал невероятную: Павел даже рассмотреть-то его толком не смог - настолько быстро он перемещался, и даже сидя постоянно ерзал.
  Хомяков пожал плечами:
  - Я думаю, Паша, все это совсем неважно, чтобы непременно совпадали темпераменты. Знаешь, как бывает? Ей нравится попса, ему - рок. Ей нравятся танцы, а ему - нет. Она его считает скучным, а он ее - пустой и вульгарной. И в то же время они жить не могут друг без друга. Помнишь Женьку Миронова - длинный, тощий, усатый - всегда очень широко шагал, как на ходулях? Он, было, завел небольшой бизнес. Дело продвигалось с большим трудом и для раскрутки требовало экономии на личных расходах хотя бы какое-то время. Жене его показалось, что при таком бизнесе он как-то мало ей дает денег на домашние расходы и не покупает эту пресловутую шубу, причудилось (может быть, даже и приснилось), будто он эту самую шубу подарил своей любовнице. И она, законная жена, настучала на него в налоговую полицию. В полиции удивились, поблагодарили, посмеялись, но проверку сделали и, как водится, предприятие закрыли, обложив Женьку чудовищным штрафом. Теперь они сидят буквально в нищете, но так и продолжают жить вместе. А ты говоришь! Вон Кикин на свою катит: 'карга'. Пусть карга, но все же это родная карга! Она, если что, и накормит, и последний стакан воды поднесет и 'утку' под тебя подложит... Вон Витьку Петрова случайно прижало машиной к стене в армии - водила не ту передачу включил - вроде отлежался, дослужил, а сейчас постоянное давление, головные боли. Так жена его сама по врачам водит, массаж делает. Тогда же казалось - просто ушиб, мелочь, пройдет!
  Тут же стали говорить, что на жизнь вообще влияет все. Например, ветер. Все они в десятом классе ходили в парашютный кружок ДОСААФ в воинской части. Начались прыжки, и Павел и еще пять человек в тот день прыгнули с 'кукурузника', а потом вдруг подул сильный ветер, надул на столбе полосатую аэродромную 'колбасу', и прыжки отменили, и некоторые ребята, например Дима Росляков с Хомяковым, сидевшие уже с надетыми парашютами, тогда так и не прыгнули. А в следующий раз уже не было керосина и что-то еще помешало, а потом вообще это дело заглохло. Павел (он, правда, еще несколько раз прыгал - отец его устраивал) и другие, кто прыгали, практически все попали в десантные войска. Впрочем, из кружка еще и другие ребята попали в десант, которые вообще не прыгали, и еще много другого народу. И ветер тут был вовсе не причем. Хомяков считал, что все решают личные знакомства и родственные связи. Шахов, хотя и прыгал, позже на медкомиссии провалился на исследовании вестибулярного аппарата. В детстве у него были аденоиды, он дышал ртом, постоянно ходил в соплях и пару раз болел воспалением среднего уха, и мама его горячим молоком не поила и горлышко не кутала, и никто не говорил ему: 'Аркаша, надень шапочку!' - и это имело последствия в том, что он не всегда понимал, где верх, а где низ и совершенно не мог находиться вниз головой. Когда его в военкомате раскрутили на специальном кресле, он выпал из него буквально на карачки и там же чуть не наблевал, поэтому его в ВДВ и не взяли.
  Послышалось жужжание, Павел вынул из кармана мобильный телефон, посмотрел на дисплей и вышел поговорить на улицу.
  Хомяков, проводив его глазами, сказал Шахову:
  - А я думал, что он тому говнюку на даче врежет. Павел всегда был резковат. Еще в десятом классе мы с ним ездили в Н., зашли в какой-то дешевый буфет на вокзале. Пашка только отошел помыть руки и тут же какой-то странный грязноватый парнишка подошел к нашему столу и начал пить его компот. Мы даже не увидели, как Паша его ударил, когда вернулся, - просто услышали характерный стук головы об пол. Помнишь, еще в соседнем со мной доме, в одном дворе жил такой мужик Лева - он, когда шел с женой, постоянно почему-то ко всем задирался. По-моему у него что-то было с психикой. То ли его в детстве обижали, то ли с бабами существовали какие-то проблемы, но он был какой-то невероятно агрессивный, ревновал жену буквально ко всем. Я думаю, что такое поведение, которое, кстати, проявлялось только при жене - имело целью доказать ей свою мужественность - может быть, у него были сексуальные проблемы? Делал вид, что он настоящий мужик и всех во дворе запугал, даже кого-то отлупил, и никакой управы на него не было. Мы там как-то сидели вполне мирно в беседке, а он походил мимо с женой и вдруг подошел и стал на нас орать. Раньше бы ушли, а тут Паша был не в настроении, что-то ответил, типа 'отвали'. Тот стал его тащить, толкать, и Паша его приемом уронил на землю. Поднявшись, тот снова кинулся, и Паша его опять положил. Тот сел, встать не может - перехватило дыхание. Жена смотрит и не знает, что делать. Обычно она кричала, оттаскивала мужа от кого-нибудь: 'Левочка, не надо!', а тут сам ее Лева, растерянный, сидит в грязи и не может встать. Очень интересное было выражение лица этого Левы: его мелкий говняный мир рухнул. Он был никто! Я почему-то думаю, что потом он свою жену наверняка избил, а потом ползал на ней на коленях в соплях - просил прощение. Как-то с тех пор больше я его и не видел, или просто уже не замечал. Наверно, он состарился и успокоился, или просто жена ушла от него.
  Шахов только неопределенно пожал плечами. Хомяков еще вдруг добавил:
   - Да ведь и Пашкин-то батя, дядя Коля, кстати, тоже был мужик очень резкий! Раз мы в классе девятом, наверно, вечером стояли на платформе в Сяськелеве, куда-то ехали. Тебя не было. Короче, ждем электричку. Появился дядя Коля, мы поздоровались, он нам кивнул и прошел дальше по платформе. И тут к нам подваливают человек пять местных, и начинают требовать денег. А вдали уже показался прожектор электрички. Ситуация накаляется. Мы ждем электричку, чтобы туда запрыгнуть, те нас не пускают, начинают оттеснять. И тут подходит дядя Коля и говорит им, чтобы они от нас отстали. Сяскелевцы ему только слово вякнули, как он сходу одному из них как вмазал - тот аж взлетел, перекувырнулся и треснулся башкой о скамейку - я думал, голова у него расколется, второй от удара вообще упал с платформы на рельсы. А тут уже близко электричка - свистит. Оставшиеся двое попрыгали стаскивать дружка с путей, и еще один убежал. Сели в вагон, дядя Коля преспокойненько достал газетку типа 'Советский спорт' и начал читать. Сколько, интересно, ему тогда было лет? Кажется, он тогда уже готовился на пенсию. В тот год у него уже был нагрудный знак '20 лет службы в МО СССР', который в военной среде называют 'пропуском в женскую баню'.
  Вернулся Павел, он был весел:
  - Тут, говорят, довольно злая заметка вышла в областной газете под названием 'Бандитский беспредел'? Любимов прославился на всю страну.
  - Да это я сам ее и написал! - сказал Шахов, потроша воблу. - Меня люди попросили, кстати, в том числе и твоя тетка Лиля. И знаешь, почему редактор сходу ее напечатал? А потому, что он осенью приезжал сюда по каким-то своим частным делам, а ему машину вмиг раскурочили. Он Любимов за это с тех пор просто ненавидит лютой ненавистью. Дело случая. Я написал и сам завез в газету, стал спрашивать мужика в коридоре, куда обратиться с письмом, а он и оказался главный редактор. И как только услышал, что я из Любимова везу критическое письмо, сразу же затащил меня к себе и говорит: 'Давай-ка скорей его сюда!' Когда он прочитал статью, остался очень доволен, а мне говорит, что опубликует в специальной рубрике письма читателей - типа голос народа... И никто его за это не привлечет, поскольку это письма граждан.
  
  Написанное Шаховым и опубликованное без какого-либо комментария, это письмо, по сути, представляло собой целую статью под заголовком 'Бандитский беспредел' и заняло почти половину газетной страницы. В письме говорилось, что в городе Любимове царит и процветает откровенный бандитизм, что детей из дома опасно не только днем выпустить, но и дома одних оставить, всюду свободно продаются наркотики, а пенсионеров в массовом порядке убивают из-за жилья. Жители, как говорилось в письме, местной власти и милиции не верят. Всего подписали под письмом человек пятнадцать, главным образом, пенсионеры, кому терять нечего. Но самое удивительное для редактора было то, что эта публикация неожиданно вызвала целую волну откликов. Тут же письмо было опубликовано на одном из сайтов в Интернете, где по этому поводу образовался целый форум. Аудитория разделилась надвое. Некоторые читатели восприняли написавших письмо как неких идеалистов или попросту 'недобитых коммуняк', утверждая, что сейчас везде так живут, и у вас в Любимове вовсе не хуже, чем в других местах, 'вот у нас, например...', и далее обычно приводились совершенно жуткие подробности. Даже в какой-то телевизионной передаче проскочила фраза: 'В печально известном городе Любимове...'. 'А чего вы хотите? - вещало некое лицо в 'ящике'. - Это же капитализм. А какой капитализм без бандитов? Бандит - это санитар общества, продукт его эволюции, как волк в лесу. А что такого особенного приводится в том письме из Любимова - нормальный российский город и далеко не самый бандитский - есть куда и хуже'. Был приведен пример одного не столь отдаленного городишки, которым вообще управляли бандиты, точнее две банды, почти как в классическом американском вестерне. Главарь одной банды являлся одновременно и главой администрации, а главарь другой владел местным керамическим заводом, являющийся градообразующим предприятием, на котором там все держалось, поскольку другой работы просто не было. Они постоянно враждовали, но в то же время не могли существовать друг без друга. В другом относительно небольшом городке России бандитами было изобретено следующее оригинальное действо: они отнимали у людей их личные автомашины и брали выкуп за то, что отдавали их назад. Причем, это приобрело не единичный, а массовый характер. Поскольку их никто не ловил, что в маленьком городе было совершенно несложно сделать, то наверняка, они платили и милиции. В это же самое время выяснилось, что в одном районном центре в соседней с Н. области работала целая банда, состоявшая поровну из милиционеров и бандитов, которую возглавлял лично начальник местной милиции. Злодеи занимались тем, что вычисляли квартиры, где жили одинокие старики, и владельцев тех квартир разными способами устраняли с целью захвата жилья для последующей перепродажи. Жизнь для стариков в этом городе стала смертельно опасной. Пенсионеры разными способами пытались выжить. Некоторые сдавали квартиры и уезжали в деревню, спасая тем свои жизни. Разбойников долго не могли разоблачить. Проблемой для следствия оказалось то, что рядом располагались исправительные учреждения - 'зоны', и в этих зонах из заключенных как раз и набирали банды, вооружали их, и именно они совершали убийства, возвращаясь потом на свое место - за колючую проволоку. Областные следователи долго не могли найти концов. Зацепки появились только по оперативной информации непосредственно из колонии - от какого-то заключенного. Кто-то там его обидел, не заплатил, он и настучал. Дело раскрутили. Начальник исправительного учреждения бежал и до сих пор находится в федеральном розыске. В то же самое время в Любимове случай убийства из-за квартиры был разве что всего один, когда внук убил своих деда и бабку молотком.
  Следует отметить, что в первоначальном варианте письма упоминалось и о некоем нелегальном спиртовом заводике, располагавшемся непосредственно на территории бывшей бумажной фабрики. Эти строки редактор вычеркнул сразу: 'Что угодно, но только не это! Вот за это нам точно головы снесут! Это все равно, что подписать себе смертный приговор. Такие заводики никогда не бывают без надежного прикрытия сверху. Закрыть такое доходное предприятие или просто покуситься на него - это все равно, что вынуть деньги у кого-то из кармана. Наемные убийцы выедут на следующий день, а я еще не самоубийца!' - сказал редактор, однако было видно, что эта опасная игра, даже на словах, доставляет ему удовольствие.
  Заводик этот работал в Любимове уже года два. Шила в мешке не утаишь, и про спиртозавод знали многие, если не все, причем в своем большинстве считали его вполне легальным. Наличие доступного дешевого и, что удивительно, качественного алкоголя (спирт был преимущественно зерновой, хорошо очищенный) очень радовало мужское население Любимова и окрестных селений (Хрючинск здесь тоже закупался). Депутат от Любимова в свое время даже выдвинул лозунг на областном уровне: 'Водка и пиво против наркотиков!' Пусть-де пьют, что и сколько хотят, но только не колются и людей не грабят, поскольку известно, что именно поиск денег на дозу ведет к беспределу преступности. Дело в том, что наркотики дороги, а водка - дешева.
  - И что? В чем идея письма? - спросил Павел. - Ситуация типичная: все чего-то ждут, кто-то придет, даст работу, а пока будем сидеть и ждать, водку пить. В других странах бы тут же что-нибудь делали, завези сюда сто китайцев, они сразу бы что-нибудь придумали.
  Шахов покачал головой:
   - Ты с другими странами не очень-то сравнивай, в России бизнес требует совершенно особого таланта, наглости и умения дать взятку! А если нет этого особого таланта и наглости - ты ничего не добьешься. У меня, например, такого таланта нет. Я сталкивался, например, с такой ситуацией - надо дать взятку, а они ее хотят, но почему-то у меня не берут. Я как-то по пьянке спросил у одного хитрого татарина: почему так. Этот очень умный татарин, скажем так, человек полувостока, мне ответил: 'Все очень просто - ты человек не нашего круга, а я работаю только со своими людьми. Например, ты не понимаешь намеков (сколько дать и как) и это людей нашего круга очень раздражает, поскольку наш человек, чтобы сохранить достоинство, считает это не взяткой, а благодарностью. Этому нельзя научиться - это должно быть в крови. Мы это с детства знаем. А когда (извините) такой тупой баран хлопает глазами и правильно дать не может - естественно поднимается раздражение. Это же так просто! В чем между нами разница? От меня взятка это не взятка, а подарок от всего сердца, знак уважения, а от тебя - просто подачка, а значит - унижение! И потом - важно выражение лица. У тебя, ты уж извини, русское народное лицо; тебя любой восточный человек как увидит, та и подумает - этого обязательно надо наебать! А русских, как тебе известно, все в мире ненавидят, сам уж не знаю, за что - тут какая-то историческая загадка, так уж сложилось!'
   Передавая речь татарина, Шахов, возможно, кое-что и перегнул, но когда Павел взглянул на Шахова попристальнее, то не удержался - ухмыльнулся: татарин тот был прав - Аркаша Шахов никак не походил ни на бизнесмена, ни на героя-любовника: светлые волосы торчком, простое деревенское лицо, нос картошкой, голубые глаза. Он действительно чем-то напоминал Иванушку-дурачка из сказки - хоть сейчас на печку сажай!
  - Все это ерунда! - влез Хомяков. - Все и у всех прекрасно берут! Тут национальных различий никаких нет...
  Внезапно в пивной появился еще один человек из давнего школьного прошлого - Витя Зуев. Тоже в свое время был не последний человек. Учились с ним в одном классе два года перед выпуском, а до этого - в параллельных. Незаурядный был ученик, когда-то подававший большие надежды, особенно в точных науках. Нынешний его вид: трясущиеся руки, лихорадочный блеск глаз, восковая желтизна и одутловатость лица - выдавал в нем сложившегося алкоголика. Пригласили и его за стол, он сел несколько суетливо, как-то елозил на месте, сучил руками. Тут же выложил на стол пачку дешевых сигарет и затертую зажигалку. Его о чем-то спросили. Он посмотрел в ответ пронзительным тоскливым взглядом пьяницы, с утра еще не принявшего ни капли. Но изменился мгновенно, когда чуть не залпом осушил придвинутую ему кружку пива: он тут же почувствовал себя комфортно, успокоился, собрался, а в глазах, наконец, появилась какая-то мысль. Сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
  - Мужики, русская нация спивается, деградирует и будет поглощена другими народами юга и востока, и шансов выжить нет никаких! Но все равно я западные ценности не приемлю. Поскольку русская душа...
  Хомяк его прервал с усмешкой:
   - Душа-душой, а немец у нас тут один приезжал в гости, типа по изучению культуры, мы с ним хорошо выпили, он и говорит: 'Вы здесь все про особую русскую духовность проповедуете, а зачем вы у себя в подъезде насрали?' Мы как раз тогда шли по Школьной, мимо пятиэтажек, спорили об этом - так будто специально кто-то пустую бутылку в окно выбросил - чуть ему не по балде, а потом еще гандон полнехонький вылетел и повис, качаясь, на березе.
  Зуев чего-то пытался сказать против этого, попыхтел, но не нашелся.
  Павел с сожалением хлопнул его по спине:
  - Витюня, ты же был талантливый математик! Сейчас бы себе в Америке работал бы! Был бы богатым. Ведь многие хорошие математики уехали, если не все.
  Реакция Зуева на эти слова была Павла совершенно непредсказуемой и злобной:
  - А ты сам-то кто? - вдруг заверещал Зуев. - Слышал я про тебя: холоп государев, пес господский, которого хозяин держит впроголодь - чтоб злей был!
  Павел, впрочем, нисколько не обиделся на эти слова: в чем-то тут была и правда, но и впроголодь его уж вовсе не держали.
  - Не сердись, Витька! Водки выпьешь? - спросил он Зуева.
  Тот, поначалу поколебавшись, - может быть, отказаться из гордости - все еще хмурясь, кивнул. Налили ему стакан водки.
  Зуев выпил сразу полстакана мелкими глотками, не отрываясь. Потом, не закусывая, просто стиснул зубы и, прикрыв глаза, замер, ловя ощущение. Шахова непроизвольно передернуло.
  Через зал прошел какой-то мрачного вида восточный человек. У него были сросшиеся брови, низкий лоб, пронзительные глаза и нос крючком - того и гляди заклюет. Зуев чего-то ему сказал в спину, а что - Шахов со своего места не расслышал. А вот восточный человек очень даже расслышал.
  - Да кто ти такой, мужьик? - взвился он с явной злобой. И оскалился, сверкнув золотым зубом.
  - Я? - Зуев даже удивился. Он был уже в пьяном благодушии, когда выпито еще не слишком много, но уже и не мало и пребывал в состоянии очень близком к агрессивному: - Да я здесь родился и здесь живу. Я-то у себя дома! А ты сам-то кто такой? Что здесь делаешь? Почему не пасешь овец в горах - почему не занимаешься исконным своим трудом?
  Ситуация, казалось, выходила из-под контроля - назревал скандал. Однако ничего не произошло. Восточный человек, скрипя зубами, отошел, а Зуев, допив стакан, внезапно встал и, не говоря ни слова, направился к выходу.
  - Его как-нибудь точно зарежут! - сказал Хомяков. - А ведь Зуй, между прочим, действительно был очень талантливый по математике. Он ведь, помниться, в десятом классе на областной олимпиаде занял второе место, а ведь там участвовали не просто раздолбаи, как Зуй, но и умные еврейские дети все в очках! Он потом и в Москву ездил, и там вошел в пятерку лучших. Как победителю ему в Московский университет вообще можно было поступить без экзаменов, нужно было просто приехать на собеседование и оформиться. И то не получилось - какие-то вечно у него были неотложные семейные обстоятельства, дрязги, он уже тогда хорошо выпивал. Потом армия, а потом вообще пошла сплошная пьянка. Что ж, обидно, как сказал поэт Игорь Северянин: 'И гений сжигает мощь свою на алкоголе - символе бессилья!' - продекламировал под конец Хомяков с искренним пафосом.
  Хомяков упустил тут довольно любопытную вещь: он не сказал, кто занял тогда на олимпиаде первое место. А первое место тогда занял тут же сидящий Аркадий Шаков. Однако здесь была существенная разница в подготовке: Зуй к олимпиаде не готовился вовсе, а Шахов сидел над учебниками довольно плотно - аж целую неделю. История была такова, что никто вообще в олимпиаде участвовать не собирался от школы, но вышел строгий приказ отправить сколько-то учеников непременно. Математичка, она же классная руководительница, Анна Максимовна Злоткина, поахала, поахала, но деваться некуда - надо кого-то посылать. Зуев был у нее тогда любимчиком - и ничего тут не скажешь - талант, но был он человеком очень ненадежным - мог запросто по дороге выпить вина для храбрости, да и вообще не дойти. Однажды ездили всем классом на автобусе в театр в Н. на 'Гамлета', так Зуй перед представлением где-то ухитрился выпить, и его прямо в зрительном зале на третьем ряду вытошнило. Так что сидели весь спектакль, держа пальцы в носу, чтобы не чувствовать блевотного запаха. Даже актеры на сцене и те носом крутили. Короче, позор! Нужен был сопровождающий. Тогда классная вызвала Шахова, которого считала человеком недалеким, но очень ответственным: 'Аркаша, я попрошу тебя поехать вместе с Витей Зуевым, чтобы он никуда по дороге не пропал и, сам понимаешь, чтобы никаких выпивок! Сама я с вами поехать не смогу - семейные дела. Твоя задача довести до места его трезвым, а сам ты сколько решишь задач - столько и хорошо. А я тебе в любом случае ставлю в году пятерку. Согласен?' Шахова ломало куда-то ехать далеко в воскресенье на олимпиаду, но отказать Анне Максимовне он не мог. Чтобы уж совсем не опозориться, с недельку порешал задачки с прошлых олимпиад, которые ему дала математичка. Трудные были задачки. Наконец, поехали. Зуй, конечно же, взял с собой бутылку портвейна и предлагал выпить ее уже в электричке в тамбуре. Шахов насилу отговорил. По приезде в Н. на вокзале пошли в пельменную, затем долго искали школу и в конечном итоге опоздали на полчаса. Их, дав задание, посадили каждого за свой стол в большом актовом зале. Шахов сперва отдышался, осмотрелся: все уже активно писали. Народ даже с виду был умный, многие в очках. Потом он посмотрел на задание и ужаснулся: все задачи были очень сложные. Шахов взглянул и на Зуева, тот уже что-то писал. Вздохнув, Аркадий начал потихоньку разбираться. Решение задач потребовало от него серьезных умственных усилий. Зуев все свое задание сделал часа за полтора, проходя, шепнул Аркадию: 'Давай быстрее, щас в тубзике шлепнем фугас!' Шахов же наглухо застрял на последней задаче и решил ее, как говориться, со скрипом. Наконец, отдал листки. Зуев с нетерпением ждал его в коридоре: 'Чего так долго-то?' Пообедали в школьной столовой на талончики, которые им дали. На вокзале, пока ждали поезда, выпили портвейн. В электричке Зуев вдруг чертыхнулся: 'Вот блин, сделал ошибку - только щас понял!' Выпил почти всю бутылку один, выходил в тамбур блевать.
  По приезде об олимпиаде сразу все и забыли. Однако через какое-то время Анна Максимовна вызвала Шахова к себе в кабинет: Аркадий пошел, думая, что будут за что-нибудь ругать. 'Я не могу поверить, - сказала классная. - Ты занял первое место!' - 'Этого не может быть!' - удивился Шахов. - 'Я сама сначала не поверила!' - развела руками классная. - 'Я вообще-то еле-еле решил, а последнюю задачу вообще с огромным трудом!' - 'Последнюю задачу решил только ты один, - сказала Анна Максимовна, - она была заведомо нерешаемая. А Витя сделал одну ошибку, ему дали второе место', - тут она вздохнула. - 'Анна Максимовна, это была случайность!' - начал было оправдываться Шахов за себя. - 'Я знаю!' - сказала классная, но пять баллов за год Шахову, как и обещала, поставила. В Москву под ее личным конвоем поехал на олимпиаду все-таки Витька Зуев, чему Шахов был очень рад. Он вполне искренне считал свою победу невероятной случайностью. Математичка тоже так думала, о чем и сказала директору школы, однако разумом понимала, что это никак не могло быть случайностью, поскольку это же не игра в рулетку. Просто она не любила Шахова, хотя и сама не могла бы сказать, за что. Просто так. Почему-то она чувствовала себя рядом с ним как-то неуютно, он был ей непонятен. А вот Витя Зуев ей всегда нравился. Кстати, когда Москве ее спросили: 'А где же тот мальчик, который решил последнюю задачу и занял первое место?' - Она ответила с некоторым раздражением: 'Не смог он приехать - болеет!' - 'Очень жаль, но что уж тут поделаешь!' - и о Шахове больше не вспоминали.
  Впрочем, Шахов и теперь считал, что она тогда была права: Витька Зуев действительно был самый достойный, он все решил быстро, без особых усилий, и самое главное, без какой-либо подготовки - талант есть талант. Шахов же решил все с огромным трудом, да еще и целую неделю готовился. И он действительно не знал, что последняя задача была нерешаемая. Знай это, он даже не стал бы и пробовать решить ее: они просто опоздали, а об этом, оказывается, предупредили перед началом: 'Последняя задача - особая'.
  Зуя он очень уважал за врожденный талант и после ухода того из пивной сказал:
  - Тут не только это, то есть - не только пьянка. У него что-то с мозгами сделалось после армии: он как-то рассказывал, что они ехали однажды на броне - сидели на поролоновом матрасе, а на обочине рядом рванул фугас - всех с борта смело, кого-то убило, кого-то ранило - а его подняло на этом матрасе, как на ковре-самолете, пронесло и опустило, но об землю башкой все равно приложился хорошо. Он говорил: вначале в глазах были одни зеленые радуги (довольно странное определение!) - даже весело, потом вроде как зрение восстановилось, но все вокруг стало видеться совершенно по-другому, а как было раньше - уже и не вспомнить. Еще говорил, что неделю тошнило от малейшего движения головой. А еще он мне как-то поведал, что будто бы именно с тех пор в трезвом виде испытывает такой ужас перед жизнью, что волосы становятся дыбом. 'Почему?' - спросил я его. - 'Я не могу тебе сказать точно - но тут все вместе: и то, что жизнь проходит навсегда и впустую, и что солнце когда-нибудь погаснет, и то, что мы все когда-нибудь умрем. Но, - говорит, - в последнее время что-то вовсе страшное творится: я пью и не пьянею. Вот это действительно жутко! Выпьешь, а вокруг какая-то пронзительная четкость!' - Тогда он чуть даже не прослезился - уже на тот момент здорово выпил: 'Смотришь вокруг, и хочется проснуться - как в детстве от страшного сна'. Я же думаю, что это просто самая обычная депрессия - у любого вполне может быть! - сказал Шахов. - Даже у американцев бывает, а не только после контузии.
  - А я знаю один верный и проверенный способ как с этим бороться, - сказал Хомяков: - Я, когда мне страшно ночью и не спится, трахнусь с женой и ей в подмышку или в шею уткнусь, крепко прижмусь, мы с ней лежим, как ложки - и тогда мне становится легче - отпускает!
  Шахов посмотрел на него со скрытой завистью - теперь у него не было любимой женщины, чтобы трахнуться, а потом уткнуться ей в подмышку или в шею. Он опять вспомнил свою бывшую подругу Марину, и мысль его тут же лихорадочно заработала: 'Как же так? Ну, как же так? Неужели - никогда?' Тут же вспомнил подобное и про себя: одно время были серьезные проблемы по работе и вообще по жизни, пришел поздно домой - всего трясло, легли спать. Любовью заняться у него не получилось. Вроде и устал, но не спалось, было страшно. Растолкал Марину. 'Ты чего, прямо так сильно хочешь?' - со сна недовольно спросила она. И опять ничего не получалось, и это было невыносимо. Она видно очень хотела спать, чуть не вырвалось: 'Куда ты лезешь: у тебя же не стоит!', но женским природным чутьем поняла, что сейчас оставлять его одного никак нельзя. 'Не волнуйся, я тебе помогу', - прошептала она, и тут же все стало хорошо. А потом они заснули, крепко обнявшись, среди желающего пожрать их вселенского хаоса. Близкие родные люди. И вот теперь она была незнамо где и неизвестно с кем. А он, Шахов, здесь. Это было ненормально. Гармония его мира была нарушена.
  Павлу еще несколько раз звонили по мобильному. И каждый раз он выходил в прихожую или на улицу - там было лучше слышно и можно было спокойно говорить, поскольку в зале стоял сильный гвалт. В очередной выход, отвечая на телефонный звонок, стоя в прихожей, Павел вдруг услышал: будто у входа в пивную происходит какая-то свара. Он выглянул на улицу и обомлел: местная 'золотая' молодежь лупила Витьку Зуева - может быть, опять что-то брякнул спьяну и попал, как говориться, не в струю. Били его крепко, он уже повалился на землю, но еще был в сознании и закрывался руками. Длинный, бритый наголо парень - в шортах до колен и в больших тяжелых ботинках, широко размахивая ненормально длинными обезьяньими руками, пинал Зуя ногами, норовя попасть в лицо, и, судя по всему, был этой ситуацией очень доволен, потому что лыбился во весь рот. 'Эй, парень, ну-ка хватит!' - крикнул Павел и, подойдя, оттолкнул его. Тот, однако, еще лез к Зую, а другие, стоявшие вокруг пять или шесть человек, смотрели на это безобразие без каких-либо видимых эмоций. И даже там какие-то девчонки были. Парень между тем сгоряча, еще толком не рассмотрев, попытался замахнуться и на Павла. 'Хватит, я сказал!' - рявкнул Павел и коротко, без замаха, двинул лысого в лицо кулаком - да так, что тот тут же свалился без чувств. И опять все стоящие вокруг смотрели на это молча, без эмоций, никто даже не попытался вступиться. Потом, правда, лысого стали тормошить. Сам же Витя Зуев, впрочем, после всего этого избиения как-то удивительно быстро поднялся. Известная живучесть пьяных тут наглядно проявилась. Какое-то время он постоял, тряся головой и грязно ругаясь, потом сплюнул кровью и, не оборачиваясь, побрел свой дорогой. Лысого все еще тормошили, кто-то из прохожих даже предложил звонить в 'скорую', другие предлагали засунуть в рот валидол или облить парня водой, девчонка со стоящими торчком красными волосами кому-то звонила по мобильному.
   Павел вернулся в пивную. В зале ребята опять о чем-то горячо спорили. За столом снова сидел неизвестно откуда-то взявшийся Дима Росляков - вроде мимо и не проходил. Было уже здорово накурено. Шахов тер глаза, слезящиеся от табачного дыма.
  - Чего там, Паша, случилось? - спросил он.
  - Да Зуя какая-то молодежь лупила, я разогнал, - ответил Павел, садясь и придвигая к себе пивную кружку.
  Чуть позже в пивной появился еще один одноклассник - Жорик Кулик - рыжий, в конопушках, невысокий и очень улыбчивый парень, который имел особенность говорить всегда очень быстро и сбивчиво, будто захлебываясь. В школе он за цвет волос имел незлую кличку Подсолнух. В жизни это был необыкновенно спокойный и покладистый человек, однако ему чрезвычайно не повезло с женитьбой. Причем неудачная женитьба его была, как говориться, 'притчей во языцех'. Когда о ней упоминалось, каждый из мужчин чувствовал, что он-то вроде как вступил в брак удачно. Дело в том, что Жорика угораздило жениться на огромной злобной бабище, которая, сама, будучи в разводе и имея уже большого ребенка, вела активный поиск нового мужа и нашла его не в ком ином, как в несчастном маленьком Кулике. Когда изумленные друзья-товарищи спрашивали того, как это вообще могло случиться, Жорик только пожимал плечами и смущенного улыбался. Возможно, как человек, никогда не пользующийся особым вниманием женщин, он попался на старинную ловушку: алкоголь и похоть. И эта злая женщина однажды смогла его подпоить, затащить к себе в постель, подвигнуть на секс, ну, скажем, например такой фразой: 'Женщине нельзя отказывать!' - а дальше уже было делом техники. Ей-то самой муж был нужен только для статуса замужней женщины, поэтому она чуть ли не сразу же после свадьбы стала всем говорить, какой у нее муж гад, сволочь и бездельник. Следует отметить, что Жорик вообще не пил крепких напитков, и в этом плане его упрекнуть было нельзя, но с ее точки зрения, это тоже было недостатком и косвенным признаком мужской слабости. Огромная толстая тетка со стальной волей превратила этого маленького человека буквально в раба. Она забирала себе все его деньги, лично снимая их с карточки, которую у него бесцеремонно отобрала вместе с кодом доступа и с паспортом. 'Карманные деньги настоящий мужчина всегда себе заработает на халтуре!' - говорила она. Жорик был квалифицированным электриком и всюду ходил с поясом, на котором носил инструменты - вдруг подвернется работа. Он и сейчас держал в руках плоскогубцы и щелкал ими.
  Посадили и Жорика за стол.
  - Ребята, извините, - сказал он, смущенно улыбаясь, - только я пустой - у меня вообще нет денег.
  - Даже не бери в голову - я сегодня проставляюсь! Получил отпускные! - сказал ему на это Павел.
  Жорик заметно повеселел.
  Следом появился еще один бывший одноклассник Леня Ливчиков. Тоже подсел к ребятам. Ливчиков вполне оправдывал свою фамилию - в нем было что-то женское: розовые пухлые щечки и очень красные губы. Однако же он считался известным сердцеедом. У любовного страдальца Шахова он вызывал раздражение одним своим видом. Оглядев стол, Ливчиков сказал:
  - Фи! Пиво? Водка? Это я не пью! А есть тут сухое вино?
  Нашлось для него и вино.
  Хомяков тут же к нему привязался:
  - Ты, Ленька, ведь юрисконсульт?
  - Ну.
  - Вот как ты относишься к тому, что в Англии разрешили законом однополые браки?
  Ливчиков посмотрел на него подозрительно, ожидая какого-нибудь подвоха, но ответил:
  - Это теперь считается проявлением демократии и свободы. Раз уж это существует де факто, так считается уж лучше узаконить. Каждый живет, как хочет.
  - Так и живи, только зачем узаконивать-то?
  - Имущественные отношения, обязательства и все такое...- сказал, пожав плечами, Ливчиков. - Фиг его знает, зачем...
  - А я вот чего подумал, когда новость эту по ящику услышал, - сказал Хомяков. - Сначала кажется, что после принятия этого закона вроде как бы ничего и не меняется, но с приданием этому делу официального статуса, тут же окажется, что некая парочка бывших мужчин уже захочет взять на воспитание в свою однополую семью маленькую девочку, что само по себе уже представляет сюжет для фильма ужасов, и, как следствие, после принятия этого закона город Лондон немедленно и неизбежно превращается в город Содом, а город Манчестер - в город Гоморру...
  Ливчиков, все еще ожидая подвоха, ничего не ответил.
  Пришел и Сашка Коровин, который всегда сидел на первой парте. Его вроде даже и не приглашали, но как-то он узнал. Павел встал, пожал ему руку:
  - Ну, здравствуй, здравствуй! Как тебя Бог милует?
  Коровин вяло улыбнулся. Передний зуб у него был явно неживой - с синим оттенком. Вид он имел довольно скучный: худой, в очках, нос острый, одет немодно, неважно подстрижен - под полубокс - типичный зануда. В школьном детстве такому типу обычно дают подзатыльники или 'давят ему клюквочку'. Ныне он был тихий сумасшедший: занимался тем, что выискивал в разных предметах электронные устройства, будто бы используемые властью для слежки. Свой новый паспорт он сразу же на пять секунд поместил в микроволновую печь, чтобы, с его слов, 'убить скрытые там микрочипы'. 'Да на хрен ты кому нужен, мудила!' - вполне резонно сказал ему на это его сосед по квартире.
  В это же самое время в кафе внезапно вошли трое - явные члены какой-то местной преступной группировки или бригады, а попросту говоря - бандиты. Один постарше - лет уже за тридцать, суетливый, нервный и по виду - недавний уголовник, другой - совсем молодой парень лет двадцати ничем не примечательный, разве что очень уж мускулистый, а третий вообще был негр, или, как сейчас принято говорить, афророссиянин - черный, как головешка. Чернокожий остался сторожить у входа, двое других быстро сориентировались и, возможно, по незаметной указке буфетчика двинулись в угол кафе, где сидели Павел и ребята. Но когда они уже почти подошли к столу, этот уголовный тип, только лишь на миг встретившись глазами с Павлом, тут же дал по тормозам и, точно так же ловко сделав вид, как давеча гаишник, что будто бы что-то забыл, свернул к стойке, и качка с собой потащил. Молодой же недоумевал, упирался и рвался в бой:
  - Я не понял, ты чего, Зон?
  - Да это же мент, да притом - опер! - возбужденно прошептал Зон ему прямо ухо, брызгая слюнями. - Посмотри на его рожу - тертый волчара! Только я на него глянул - тут же его и просек. Засада! Я ментов за версту чую! Говорю, тут засада! - Глаза его лихорадочно бегали, он даже притоптывал на месте от нетерпения - скорее бы бежать! Наверно, будь он один - уже далеко бы умчался.
  - Да и наплевать, - сказал молодой, - все равно тут на нашей территории все менты свои! - Произнес он это на вид вполне уверенно, однако бывший битый зек с характерной фамилией Зонов был человек уже жизнью битый и такой уверенности вовсе не имел. При всей той лафе, в которой он жил уже как три года, выйдя из заключения, в нем постоянно свербила некоторая тревога. Вся его теперешняя работа состояла в том, чтобы пугать людей особыми тюремными ужимками и ухватками. Все это было вполне безопасно, а уж если и приходилось кого-нибудь избить, причем без риска реально получить сдачи, то в основном это делали за него молодые. За все ему платили хорошие деньги, однако в глубине этой черной души, как черт в коробочке, сидел постоянный страх, что все это непременно должно когда-нибудь закончиться. У него было постоянное ощущение, что вот-вот придут да и схватят за шкирку, - так же, как в детстве его нередко хватали и били за разные злые проделки, на которые он был мастер с пеленок. И вот сейчас, на краткий миг, увидев в пивной стальные глаза этого чем-то знакомого ему человека, он вдруг нутром почувствовал, что это вполне может быть началом конца. Его личный опыт показал, что ослабшее государство, как большое больное животное, которое грызут многочисленные паразиты, если уж слишком сильно его укусили или просто попал под горячую руку, может и прихлопнуть. И в один миг, при всем царящем вокруг беспределе, не обращая внимания на самые чудовищные преступления, просто за разбитый нос, за отнятую у какого-то простофили мелочь или мобильный телефон, оно может вцепиться намертво. И будет, как боевой бульдог, держать и жевать, заглатывая все глубже и ближе к горлу, и от этого уже ничто не спасет. Так и получилось в прошлый раз. На суде даже хотелось кричать: 'А почему только меня?!' Его и сейчас нередко тягали в отделения в чисто профилактических целях - просто за преступную рожу. Он из-за этого и в Н.-то на электричке не ездил - тут же на вокзале почти сразу же и стопорили и обязательно хоть на часок да и сажали в 'обезьянник'. И хотя потом с сожалением отпускали, но уже обычно без денег - наверно, чтобы не забывался. 'Ну, что, Зонов - скоро снова на нары?' - обычно спрашивал милиционер в пикете, просматривая его документы и сверяя их по ЦАБу. Это была уже дежурная шутка. А уж случись что-то реальное, но в обязательном порядке приложив сапогом хорошо по ребрам, положат лицом в грязь и сунут в переполненную вонючую камеру, и следователь будет скучным нудным голосом спрашивать и писать свои бесконечные бумажки, а потом отправится к себе домой драть жену, а он, Зонов, - на шконку. А толстая климактерическая тетка-судья из принципа даст ему на полную - как рецидивисту, и тогда снова - этапы, голод и туберкулез. И там, на зоне, такой, как он - уже снова никто. А здесь же его просто спишут, а его подруга, юная 'соска', живущая с ним, как он сам считал, конечно же, из-за денег (хотя где-то, надеялся, что любит, родит ребенка), тут же и забудет его, и завтра же будет жить уже с другим. Она, конечно, была шкура, блядь, но он ее по-своему любил и баловал.
  Молодой напарник Зонова такого жизненного опыта еще не имел и решил завершить начатое дело, то есть разобраться, посчитаться за отлупленного двоюродного брата - того самого лысого длиннорукого негодяя, лупившего Витьку Зуева и уже, было, собрался духом. Он вразвалочку направился к указанному столику, чтобы хотя бы сурово поговорить, испугать, если не наказать, но когда подходил, у него вдруг начали подкашиваться ноги. Для таких случаев есть расхожая, но очень точная фраза: 'ноги стали, как макаронины', - то есть вмиг ослабли, словно у боксера, хорошо получившего в торец. А ведь его вроде еще и не били. И он встал на месте, не зная, что и делать дальше, про себя проклиная Зонова, ведь, может быть, если бы тот не сказал, тогда бы получилось по-другому. Павел увидел этого стоящего столбом накачанного молодца и вдруг крикнул ему: 'Эй, парнище здоровенный, давай-ка поборемся на руках - на кружку пива! Если не ссышь, конечно...' Парень, которого звали Керя, тут же пришел в себя, приободрился и решил победить хотя бы на руках - а там уж как получится. Сдвинув кружки в сторону, они сели друг напротив друга, сцепились руками в замок, кто-то дал команду. Оба напряглись. Поначалу, показалось, что Керя побеждает, но потом медленно-медленно начал давить Павел, а под конец сильно с хрустом припечатал Керину руку к столу. Керя взвыл, схватившись за кисть.
  - Ладно, прощаю пиво, вали отсюда! - сказал миролюбиво Павел и вновь вернул на место кружки.
  Зонов, вытянув шею, наблюдал все это издали, от стойки. Там он и встретил плетущегося к выходу Керю.
  - Этот мужик - он мне руку сломал, гад! - чуть не плача, скулил Керя.
  - Ты чего, братан, не бзди - еще легко отделался! - весело ответил Зонов, хлопая его по спине.
  Но на этом дело не кончилось.
  - Кто этот с оскаленными зубами-то? Рожа чем-то мне знакомая, - спросил Павел ребят, кивая на Зонова.
  - Это же Зон, в детстве он у моего брата как-то вершу хотел отнять. Мы тогда еще с ним подрались - известная сволочь! - сказал Росляков, закусывая пиво сушеной рыбой. Потом добавил: - Это он Ваньку Рыбина из самопала застрелил. Будто бы случайно.
  Павел знал семью Рыбиных, вспомнил тут же и про Зонова. Рыбины в свое время ужасно пострадали от Зона. Этот чудовищный мальчик, как демон, преследовал их семью. С раннего детства он намертво прилип к их сыну Ване со своей дружбой и никак от него не отставал. В нем точно бес сидел. Еще в детском саду Зон какой-то веткой выколол Ване глаз, а уже в возрасте семнадцати лет убил его окончательно, в упор выстрелив из самопала в голову. Впрочем, все забавы в их мальчишеской компании были очень опасными: кидаться камнями, биться палками, что-то взрывать, делать самострелы, арбалеты, они постоянно где-то доставали порох и даже тол. Еще одни мальчик ходил без большого пальца, и еще один утонул: ныряя в плотину, напоролся на арматуру.
  И когда Павел снова встретился глазами с оскаленным Зоновым, у него почти неосознанно промелькнула мысль: вот сейчас бы врезать по зубам - так ведь и брызнут во все стороны. Тут же они словно поняли друг друга. Зонов сразу попытался оттесниться назад, спрятать зубы, сжав рот, но те снова вылезли наружу: была у него такая бросающаяся в глаза привычка - щуриться и скалиться. Ничего такого, вроде, как бы и не происходило, но напряжение в зале между тем внезапно возросло: в это самое время в пивной появились еще двое парней лет двадцати пяти в спортивных куртках, очень спокойные, почти одинакового роста, коротко стриженые - как из компьютерной игры. Ни на кого не глядя, они сели за столик около входной двери. Возможно, это были совершенно случайные люди, но оскаленный Зонов тут же попятился теперь уже и от них, только и сказав тихо вслух Кере: 'Ну, все, жопа! Я же говорил - попали!' Керя, подвывая, нянчил свою руку. Афророссиянин же просто стоял, вытаращив глаза и оттопырив лиловую нижнюю губу, а над ним - попеременно то из-за правого, то из-за левого плеча нависал оскаленный Зонов.
  - Эй, Зон, иди-ка сюда на минутку! - вдруг с ужасом услышал он голос Павла и как под гипнозом поплелся к нему.
  - Хорошая у тебя фамилия, говорящая! - усмехнулся Павел, оглядывая Зонова с ног до головы. - Ну, и чего тебе тут надобно, Зон? Что ты тут вертишься? Уже в глазах мелькает, ей Богу! Уваливай-ка ты, подобру-поздророву!
  Зон облизнул пересохшие губы, оглянулся на только что вошедших парней и сглотнул.
  - Отпустишь? - вдруг хрипло спросил он.
  - Ладно, вали отсюда и Головешкина своего забирай, а то я расстроюсь! - великодушно кивнул Павел и, как бы шутя, ткнул его кулаком в плечо. Зонов взвыл, ему показалось, что его ударили молотком.
  - Значит, отпускаешь? - так же хрипло спросил он, еще до конца не веря в такую удачу.
  Павел снова кивнул. И тут подлая натура и природная наглость все же взяли свое. Зонов как-то гадко ухмыляясь, вывернулся:
  - Премного благодарен, начальник! Прощевайте! - и сделал чуть не реверанс.
  И тут же получил удар в лицо такой силы, что перекувырнулся через голову, а его пластмассовые зубы сломались и действительно разлетелись в разные стороны.
  - Вот, блин, не удержался! - простонал Павел, потирая кулак.
  Словно по волшебству через пять минут в пивной не было уже ни Зона, ни Кери, ни афророссиянина, и даже двое одинаковых неопознанных молодцов куда-то делись. Будто ветром их сдуло.
  Павел выплеснул на кулак остаток водки из бутылки и протер руки.
  - Ты чего? - всполошился Росляков.
  - У меня один хороший знакомый тоже как-то одному по зубам дал, и маленький осколочек гнилого зуба воткнулся ему в кулак, и оттуда в сухожилие попала такая страшная зараза, что еле его выходили - он месяц лежал в больнице, несколько раз гной вычищали: руку распластали чуть не до подмышки. Всю жопу антибиотиками накололи! - ответил Павел. Он мельком посмотрел на часы. Было 12.36.
  В это время Хомяков, опять что-то говоривший, вдруг замолчал и замер, глядя куда-то за спину Шахова. Тот обернулся и увидел у стойки двух девушек, только что вошедших и что-то покупавших. Одна была черноволосая, а другая светленькая. Обе были очень хорошенькие, но светленькая - та просто красавица.
  - Дарья Олеговна! Даша! - заорал вдруг Хомяков на весь зал. Светленькая повернула к нему лицо, но и черненькая тоже. Так что пока непонятно было, кто из них Даша.
  Павел, посмотрев туда, тоже замер с открытым ртом.
  - Паша, ты знаешь, что я твой должник по жизни и теперь хочу тебе отплатить добром, - вдруг прошептал ему Хомяков, встал и потянул Павла за рукав: - Пошли!
  Павел особенно и не упирался. Они подошли к девушкам. Те смотрели на них с некоторым недоумением, хотя Хомяков, несомненно, был им знаком.
  - Привет! - сказал Хомяков, обращаясь к обеим девушкам сразу, но сосредоточив все внимание на светленькой.
  - Это - Даша Морозова, - представил он Павлу эту девушку, уже не обращая внимания на ее подругу. - А это - Павел, мой одноклассник, классный мужик и, что самое главное, холостой. Сейчас ищет подругу, планирует жениться. И вот я хочу вас познакомить.
  Сказано было, может быть, от выпитого, излишне прямолинейно и откровенно. Даша покраснела.
  - Шутка-шуткой, Даша, а если серьезно, то Павел очень хочет осмотреть наш знаменитый городской музей... Целое утро пристает ко мне: покажи да покажи! - продолжал заливаться Хомяков.
   И тут же все встало на место, а про женитьбу проскочило как будто бы шутка. Павел хотя и был готов тут же дать Хомякову в рыло, однако совершенно глупо пялился на Дашу и улыбался во весь рот.
  - Ой, извините, я вас не представил, - обратился Хомяков уже к Дашиной подруге, правда, уже без особого интереса: - Это - Кристина, а это - Павел. - И Павел кивнул, не отводя впрочем, глаз от Даши.
  Сказать больше было нечего. При всей внешней бодрости и банальности ситуации: подвыпившие мужики пристали к красивым девчонкам, эта как бы шутливая сцена несколько затянулась. Кристина с Дашей засобирались уходить, попрощались и вышли, забыли и про музей. Павел посмотрел вопросительно на Хомякова. Тот был очень серьезен и сказал ему:
  - Паша, поверь, я хочу тебе только добра. Дашу я знаю с детства- ты ее, конечно, не помнишь - она тогда совсем маленькая была. И мать ее хорошо знаю, она с моей Татьяной работает и крестная нашего Витьки. Ну, а это ее дочь Даша - замечательная девушка и пока она свободна. Я, конечно, точно не знаю, есть ли у нее кто-то, но, по крайней мере, официально она пока не замужем. Жалко, если здесь пропадет. Короче, я тебя познакомил? Познакомил. Вы теперь знакомы. Ведь самое сложное - познакомиться, просто сказать первое слово и узнать имя. А теперь вы уже навсегда знакомы. Вот завтра, например, встретитесь на улице и уже просто так мимо не пройдете - обязательно поздороваетесь, или хотя бы кивнете друг другу. Не так, что ли? Ну, что ты? Я тебя просто не узнаю!
  - Да она теперь меня за квартал обходить будет, и чего ты там про поиски жены-то наплел? - впрочем, подобрел Павел. - И не называй меня холостяком. Уже в самом слове 'холостяк' присутствует какая-то пошлость, впрочем, как и в слове 'теща'. Недоброе это слово.
  Он не сказал Хомякову главного: Даша Морозова понравилась ему чрезвычайно. С первого мгновения, как только он увидел ее зеленые глаза, тут же подумал, что до завтра не доживет, если не увидит ее сегодня еще раз. Когда она ушла, он не знал, что и делать, куда бежать. Он остался стоять у стойки.
  Когда Даша вышла с Кристиной на улицу, она сделала несколько шагов и вдруг остановилась.
  - Что-нибудь случилось? - спросила Кристина.
  - Да, возможно. Я, кажется, что-то забыла. Я сейчас! - И Даша вернулась. И когда Павел снова увидел ее, заходящую в пивную прямо из солнечного света, бившего в раскрытую дверь, сердце у него упало.
  Впрочем, Даша и сама не знала, что делать дальше и встала рядом в нерешительности.
  - Что-нибудь случилось? - то же самое, что и Кристина, спросил Павел.
  - Мне показалось, я что-то забыла...
  - Даша, вы скажите, где вас можно найти? И умоляю, сводите меня в ваш знаменитый музей! Я страшно, невыносимо хочу в музей! - вдруг попросил Павел, жалобно глядя на нее.
   - Позвони... те, - она не знала, как говорить с ним на 'ты' или 'вы' и сказала свой номер телефона - причем, два раза, чтобы он не ошибся. И в первый раз в жизни Павел испугался, что вдруг забудет номер, тут же повторил его про себя и даже записал на салфетке. - Это - домашний, мобильный у меня вчера украли...
  - Может быть, лучше сразу договоримся? Когда? Где? - попросил Павел, изнемогая от желания взять Дашу за руку.
  - Сейчас сколько? Без пятнадцати час? Давайте часа в два или в три. Можно и в два. Лучше в два? Хорошо, значит, в два. У музея. Ну, там, где 'Красная башня'. Знаете? До свиданья...
  Ее саму будто ошпарило. 'Что же такое происходит?' - подумала Даша. Да, конечно же, она всегда мечтала о любви, и ей казалось, что она уже любила и даже страдала от любви. Но, оказывается, все было не то и не так. Настоящая любовь, только что чуть коснувшаяся ее, оказалась совершенной другой. Любовь поразила ее мгновенно в самое сердце - да так, что она не могла дышать полной грудью.
  Павел после этого короткого разговора почувствовал, будто ему внезапно за ворот вылили кувшин холодной воды. Он сразу узнал Дашу. Это была его женщина. И все происходило так, будто уже было предрешено. Ничто другое ему уже не казалось таким важным как снова встретить ее. Павел не удержался, вышел из пивной, чтобы посмотреть ей вслед. Выйдя, он увидел, что все вокруг внезапно переменилось: зеленый прекрасный город сверкал всеми красками лета, вдруг исчезла его провинциальная убогость, серебрились на ветру, отсверкивая солнечные лучи, тополя; Павел снова стал ощущать запахи травы, цветов и реки. Мир изменился так стремительно, что у Павла возникло ощущение, что ему словно надели волшебные очки. Он смотрел Даше вслед с надеждой, что вдруг она обернется, но она не обернулась.
  И тут случилось небольшое происшествие. Навстречу двум девушкам по тротуару шагал здоровенный - можно даже сказать, огромный, молодой мужчина, очень коротко стриженый, с густыми сросшимися бровями и сизым от щетины лицом. Он занимал весь тротуар и, встретившись с подружками, расставил в стороны руки, как бы пытаясь их ухватить. Девушки, взвизгнув, перебежали на другую сторону, а он что-то им крикнул вдогонку и присвистнул. Павел стиснул зубы, но, увидев, что Даше ничто не угрожает, вернулся в пивной зал и сел на свое место.
  Еще через пару минут тот самый человек-гора вошел в пивную. На вид он весил килограммов сто десять, распахнутая рубаха, волосатая грудь и длинные руки - настоящая горилла. Чудовище из тьмы. Он просто заслонял мир. В пивной сразу стало тесно и нечем дышать.
  - Кто это? - спросил у Хомякова изумленный Павел.
  - Ты что! Это же знаменитый Марат Беркоев! Чемпион по боям без правил. Никогда не слышал? Шестой канал не смотришь? Он в Москве частенько выступает, а здесь у него родственники. По телику не один раз показывали. Какой был бой с рыжим голландцем! Сам он первоначально занимался вольной борьбой, поэтому очень любит хватать и душить. А стоять и биться кулаками - не очень. Ему лишь бы захватить, особенно шею. Но в обычной ситуации - конечно, может и кулаком некисло отоварить. Очень любит молодых девочек. Представляешь, у Сани Крынкина (Ты его не знаешь.) он, со своими приятелями силой увел девчонку: они тогда на улице их случайно встретили - те гуляли под ручку, Саньке дали в рожу, а девчонку Марат положил себе на плечо и утащил к себе в логово. Она потом с ним какое-то время даже жила - они ее тоже сломали, сделали для себя сексуальную рабыню. А ведь тогда они с Саней Крынкиным пожениться хотели, уже даже день свадьбы назначен был, кольца куплены. А Крынкин Саня - неплохой парень, но в кулачном бою он против Марата и десяти секунд не продержится. Что он мог сделать? Все, естественно, рухнуло в один миг. Две жизни были сломаны только потому, что Марату вдруг захотелось женщину! С ней кто-то из ее подруг потом говорил об этом: 'Ты что наделала, глупая?' - А она ответила ей так: 'Марат - это настоящий мужчина, а Саня - слабак!' У них сложилась такая традиция: Марат вечером играет с друзьями в нарды или в карты, а она в это время под столом делает им по очереди минет... Важно было продолжать игру и ничем не выдать оргазм. Кто выдал - тот проиграл.
  Рассказывал все это Хомяков без особых эмоций - просто к слову пришлось, а у Павла тут же пред глазами возникла только что увиденная на улице сцена, когда Марат пытался ухватить Дашу.
  - Борец, говоришь? - спросил Павел. - Что ж, давай, посмотрим, что это за Марат Беркоев такой!
  Шахов, ужаснувшись, полез, было, удерживать его, засуетился. Павел только сквозь зубы бросил: 'Сиди!' - и вразвалку пошел к стойке бара. Хомяков же, казалось, был спокоен, но пальцы его тряслись; он облизнул губы, и, не глядя на Шахова, прошептал с кривой улыбкой:
  - Знаешь, Арканя, а я ведь всегда хотел увидеть, как непреодолимая сила столкнется с несокрушимым препятствием!
  Павел и Марат о чем-то недолго говорили, казалось, без каких-либо видимых эмоций, потом вдруг - в один миг - раздался отвратительный треск ударов, хлопок и потом пол в пивной содрогнулся - это рухнул навзничь Марат.
  В замедленном действии это выглядело так. Павел что-то сказал Марату и стал ждать реакции. Тот потянулся к Павлу, но взмахом одной руки Павел отвлек его внимание, а другой внезапно ударил Марата в челюсть со всего маха - как битой по мясной туше. И - никакого видимого эффекта! - Марат только слегка покачнулся. Павел ударил его еще несколько раз. Марат какое-то время стоял, повергнув всех наблюдавших за этим сражением в священный ужас - он выглядел почти как несгибаемый и непобедимый титан. У Павла самого от изумления открылся рот, он пошарил рукой по стойке и нащупал кружку с чьим-то недопитым пивом. Раздался хлопок, от удара по лбу кружка лопнула в мелкие осколки. Через секунду Марат с жестоко расквашенным лицом уже стоял облитый пивом, из его расплющенного носа кровь лила буквально струей, а на лбу, прямо на глазах, стала наливаться огромная лиловая гуля. Это продолжалось какое-то странно долгое мгновение, а затем Марата потащило назад, он попытался устоять, хватал вокруг руками воздух, уронил телефон, чашки, сначала сел на пол, отчего вздрогнуло все пивное учреждение, а затем повалился на спину. Глаза его закатились. Сломанная челюсть выпирала и набухала. Он все-таки открыл глаза, но смотреть прямо не мог - видно было, как зрачки бешено вращаются в орбитах. Наступила пауза абсолютной тишины, какая бывает в театре перед аплодисментами. Это было почти шоу - классика пьяной кабацкой драки. В Любимове такие вещи очень ценились.
  Появился реальный повод уйти. Да и пора уже было. Народ от греха стал быстро из пивной рассасываться. Все уходящие почему-то были в очень хорошем настроении. Следует отметить, что, несмотря на некоторый материальный убыток, это событие буфетчику видно очень даже понравилось - он сиял как медный таз, хотя изо всех сил старался сдерживать радость. У него с Маратом были и какие-то свои счеты. Павел дал ему сто долларов, и буфетчик остался этим так доволен, что тут же Павла и полюбил, а про инцидент с Маратом всем опрашивающим его лицам позже говорил, что ничего не видел, поскольку в это время выходил в подсобку.
  Выйдя на улицу, всей командой, как когда-то давно, прошли по улице, ненадолго остановившись через пару кварталов у дома, где жил Жорик Кулик.
   - Ну, что, мужики, видели ли вы когда-нибудь, как человека распиливают заживо и едят вместе с говном? Нет? Сейчас увидите! - сказал, натянуто улыбаясь, Жорик, и, слегка покачиваясь, пошел к черному прямоугольнику своего подъезда. Почти сразу же из открытого окна первого этажа послышался пронзительный женский вопль: 'Один раз попросила тебя, придурка, прийти вовремя, а он опять с приятелями пиво жрал!'
   - Ну, понеслось дерьмо по кочкам! - с досадой сплюнул Хомяков. - Какой у его бабы отвратительный голос!
  Он с опаской поглядел на окна. Оттуда между тем донеслось: 'Дура, отвали!' - 'Ах ты, козел вонючий!'
  Все захохотали.
  - Жалко Жорика! - отсмеявшись, сказал Хомяков. - Он как бы попал в кукушкино гнездо. Не в чистом виде, но типа того. А виновата опять же похоть: он зачем-то зашел к ней по какому-то делу (проводку, что ли чинил), сдуру остался на ночь - и понеслось. Он рассказывал, что это был словно гипноз, когда хищник или змея смотрят в глаза жертве и ничего не могут поделать - он сам потом, когда проснулся, то ужаснулся. Его жена, пожалуй, единственный человек в городе, который мне внушает почти мистический ужас. А Жорику, представь себе, вероятно, еще и приходится с ней трахаться! Я так и вижу, как она ему командует: 'Быстро вставил, козел! Я сказала: быстро вставил! И не смей кончать без моей команды!' Первый муж от нее, говорят, куда-то сбежал едва не в одних трусах - безо всего. Впрочем, она ничего бы ему и не отдала. Но могу представить себе чувство свободы того мужика! - Хомяков уже явно паясничал. - Она осталась одна с ребенком, понятно было, что никто в здравом уме ее не замуж не возьмет и тут попался Жорик. Из всех не повезло именно ему. Это как случайно зайти на минное поле. Шансов выжить у него - никаких! Я всерьез предлагал ему уехать воевать по контракту в Чечню - тут военкомат набирает. Ну, чтобы хоть был какой-то шанс остаться в живых! Однако она его ни за что не отпустит. Убьет военкома, разгромит военкомат, но не отпустит. Это ее личная добыча. Она должна съесть его сама. - Так говорил расстроенный Хомяков, и даже Павел удивился такой горячности его речи. Шахов же от них даже чуть поотстал, чтобы не слушать весь этот бред.
  Той же ночью Жорик Кулик вдруг проснулся, словно его толкнули, и уже не смог заснуть. Рядом под одеялом громоздилась храпящая туша жены. Тикали часы на стене. В другом месте - на серванте - светились зеленым цифры будильника - 03.52. Самое страшное время. Спящая жена вдруг громко пернула во сне. Даже кошка, лежащая в ногах, вскочила от испуга. Кулика объял ужас. Встреча с друзьями юности чем-то сильно повлияла на него. Действительно он - тряпка, а не мужик - это был факт. Действительно, он всегда подчинялся чужой воле, но по-настоящему роковым был миг, когда он поддался воле этой злой женщины. И не было в мире человека, который внушал бы ему больший страх, чем Клава, спавшая сейчас рядом с ним. Ее невозможно было победить - ее можно было только убить или сбежать от нее, хотя это требовало невероятной хитрости. И внезапно решение проблемы выскочило как яркая вспышка: 'Надо бежать!' Он стал думать, как достать паспорт, который был где-то спрятан у Клавы. Можно было попросить ребят, чтобы организовали вызов в милицию или в отдел кадров, и тогда паспорт умыкнуть или 'потерять'. Но к побегу нужно было накопить денег. Тут существовала проблема, поскольку все его деньги Клава сама лично снимала с карточки и забирала их все себе; вечером запросто могла пошарить и по карманам - нет ли заначки с приработка. Бежать надо было - куда-нибудь подальше - за Урал - работу он, всяко, найдет - электрики нужны всюду. Нужно только было аккуратно вынуть трудовую книжку из отдела кадров, где начальницей работала Клавина подруга. Шансы у Жорика были, конечно, ничтожные, но все-таки они были, и он собирался буквально завтра в воскресенье подработать на рынке и уже отложить первые деньги, спрятав их в сарае. Он, как заключенный в лагерном бараке, уже просчитывал каждый шаг, чтобы однажды вырваться на свободу. Жизнь его внезапно обрела смысл.
  Но это было позднее, а пока он продолжал переругиваться с Клавой, уклоняясь от летящих в него предметов, а его бывшие одноклассники шли дальше по улицам города. Павел продолжал массировать кисть правой руки, видимо, несколько пострадавшую в схватке.
  - Да ты Марата-то, случаем, не убил? - обеспокоено спросил его Шахов.
  - Что ты такое говоришь! Типун тебе на язык! Нет, конечно, хотел бы убить - сразу бы и убил. А так - пусть лечится, - сказал Павел. - Жалко, руку отбил.
  - Да за что ж ты его кружкой-то? - спросил вдруг Хомяков, нервно прыснув смешком.
  - Черт его знает. Так получилось. Сразу не упал ведь! Я даже испугался! - рассмеялся Павел.
  - Э-эх, я вдруг почувствовал, что мне будто бы семнадцать лет! Помнишь, как каждую субботу ходили на танцы в Ремизу? Ранней весной. Ледок еще был на лужах, хрустел под ногами. Ах, какое забытое хорошее чувство! - мечтательно сказал Хомяков. Он не особо-то поверил, что Павел чего-то испугался. Он Павла знал с детства и не сомневался, что Марат был обречен с самого начала.
   - Ладно, все, парни! - сказал Павел. - Я отчаливаю. В два часа иду с Дашей в музей! Хочу еще успеть побриться, зубы почистить, чтобы пивом не несло. Да, в баню-то идем? Значит, в семь часов встречаемся на прежнем месте.
   - Вы встречайтесь, а я сразу туда подойду, могу чуть опоздать! А ты смотри, Павел, не упусти Дашу! - сказал Хомяков очень серьезно. - Это, ей Богу, будет непростительная ошибка!
  Павел и сам чувствовал это, поэтому, ничего не сказав, двинулся в сторону теткиного дома.
  Шахов с Хомяковым и Димой Росляковым шли мимо магазина 'Продукты 24 часа'
  - О! Мой любимый магазинчик! - сказал Хомяков.- Я сейчас!
  Кстати, магазин этот принадлежал ему. Буквально через минуту он вернулся, держа в руках три больших вымытых яблока. Угостил ребят:
  - Надо пивной дух отбить, а то меня Татьяна запилит!
  Потом Росляков тоже куда-то ушел, и Шахов с Хомяковым двинулись далее только вдвоем.
  Хомяков, не переставая интенсивно с треском жевать яблоко, вдруг сказал, не глядя Шахову в глаза:
  - Ты что, в Паше сомневался? Зря, ведь Паша всегда побеждал! Ну, разве что один раз в конце зимы перед армией нам хорошо вломили, так и то, потому что мы с ним здорово перебрали и оказались втроем еще с одним парнем против не помню уже скольких человек из Ремизы - пяти или шести. Мне тогда попало капитально, вот, - он ткнул пальцем себе в лицо, - шрам остался - бровь зашивали, но и то отбились. То есть меня-то и того парня вырубили почти сразу, а Паша отмахнулся. Я из канавы, когда пришел в сознание, смотрю: такой бой идет - бог ты мой! Но Паша все-таки остался на ногах. И меня потом до дома дотащил. Поставил к двери, позвонил и убежал. Мать открывает - и сразу в крик. Я стою весь в крови, бровь, как лоскут, болтается, нос сломан, одежда в грязи - с нее аж течет. Действительно поехали в больницу, зашивали бровь, нос вправляли реально - с хрустом. Неделю в больнице лежал с сотрясением мозга и еще недели две дома - читать даже не мог. А самая главная история, связанная с Пашей, состояла в том, что у моей Татьяны тогда был ухажер из ее же школы. И, не исключаю, что между ними была какая-то симпатия, особые отношения. Мы тогда с ним, тем парнем, вели себя словно тетерева весной: пушили перья, ходили вокруг Танюхи кругами, толкались, а она смотрела на нас и выбирала. Интересно было бы узнать, что думает женщина, выбирая из двоих мужчин, когда у нее этот выбор, конечно, есть? Я никогда позже ей про это не напоминал и не расспрашивал. Вот сейчас только сам вдруг и вспомнил. Не все хочется вспоминать. Да и она вряд ли помнит теперь, что сама тогда думала и чувствовала. Наверняка скажет: 'Я уже все забыла'. А тогда между нами, соперниками, назревало нечто типа дуэли - драка один на один, и мне как бы был сделан вызов. И я, - продолжал Хомяков, - честно тебе скажу, Арканя, немного прибздел, поскольку скорей всего этот поединок наверняка проиграл бы. Драться бы, конечно, пошел, поскольку деваться было некуда, но точно продул бы, потому что парень тот был очень крепкий, спортивный и вполне могло случиться так, что после этого боя я потерял бы мою нынешнюю жену навсегда, поскольку это поражение непременно между нами бы встало. Короче, неизвестно чем бы дело кончилось. Вспомни, как это вообще возможно было в восемнадцать лет прийти к девчонке битым? Все это выяснение отношений между нами происходило в фойе клуба перед дискотекой. Для моей будущей семейной жизни ситуация была, скажем так, критическая. Ну, мы с ним уже начинаем заводиться, начинается махач, и тут внезапно появляется Паша. Он что-то краем уха услышал, что мы тут бьемся, сам был какой-то злой, возбужденный (то ли со своей девчонкой поцапался, то ли чего еще), влезает в драку, спрашивает того парня: 'Хули ты тут выебываешься?' - как тут же и врезает ему сходу - да так, что тот отлетел с треском в составленные к стене стулья, и уже больше его никогда и не видели. Впрочем, я просто не интересовался. Как-то все это дело сразу уладилось, хотя Татьяна некоторое время на меня и дулась, мы стали уже тогда с ней вместе жить и вскоре поженились. Тут именно я настоял: честно сказать, боялся, что она выйдет замуж, пока я служу. Знаешь ведь, что Пашкина девчонка его не дождалась - выскочила замуж за Мишку Королева? А Татьяна меня ждала, да и куда ей было деваться - замужняя, - на танцы уже одна не пойдешь. Да и мать моя присматривала. Потом я в отпуск приезжал - она сразу и забеременела. Представляешь, я уже пятнадцать лет женат, и даже забыл, как это - быть не женатым. Даже странно, как это люди холостые ходят. Кстати, вовсе и не жалею, что рано женился, потому что у нас не было многих проблем, какие есть у знакомых ребят, женившихся поздно, хотя бы таких, как бывшие мужья и жены, дети от первых браков, прежние любовники, проститутки, венерические болезни и куча всякого дерьма и лишнего, как я считаю, совершенно ненужного опыта. Представь только, женщина (они ведь обожают обсуждать личную жизнь) скажет подругам: 'Вот у Ваньки-то, моего бывшего, член был куда больше! Он, конечно, был пьяница и бабник, но зато каков в постели! Бывало, целую ночь спать не давал, да еще и в течение дня пристраивался, а этот...' Мне эту их беседу, кстати, сама моя Татьяна с возмущением и передала. Ее тоже глубоко поразил тот цинизм, с которым тетки говорили о своих мужьях - ведь, по сути, самых близких людях. А ведь если бы она была до меня замужем, то ни за что бы это не рассказала, и ее бы это вовсе не возмутило. А вот, кто это ей говорил - она ни за что не выдает - тут, понятно, женская солидарность!
  - И вот еще что, - продолжил Хомяков. - Вот мы, считай, целый час разговаривали, вспомнили кучу народу, кто как живет, но ты хоть чего-нибудь узнал про самого Пашку? Хотя бы где он сейчас живет? В Москве? В Питере? А где работает, кем, что вообще делает? И прошлый раз я тоже ничего о нем так и не узнал...
   Шахов только пожал плечами. На том они и расстались до вечера.
  
  Глава 3. В музее
  Краеведческий музей города Любимова располагался совсем недалеко от центральной площади - в старой водонапорной башне, сложенной лет сто пятьдесят назад из красного кирпича, и носил соответствующее название 'Красная башня'. Встретились Павел с Дашей ровно в два часа. Павел перед этим сжевал купленные в ближайшем ларьке полпачки 'Антиполицая', чтобы хоть пивом не пахло. Даша пришла, одетая совершенно по-другому - в платье, и показалась Павлу еще красивее и была поначалу очень серьезная. Сказала Павлу строго:
  - Здравствуйте! - и повела за собой. Сидевшая на контроле старушка с фиолетовыми волосами радостно им кивнула.
  Отношение Даша к местному краеведческому музею имела самое непосредственное, и состояло оно в том, что часть музейной экспозиции под названием 'Губернский город конца XIX-го, начала ХХ-го века' была Дашиным дипломным проектом. Прежде всего, по условиям проекта, требовалось создание достоверной атмосферы того времени. А этого ну никак нельзя было достичь в двух комнатах бывшего профтехучилища, ныне колледжа, где ранее располагалась небольшая историческая экспозиция. Основатель музея некто Иван Сергеевич Махнов уже лет десять-пятнадцать пытался перевести музей куда-нибудь в отдельное помещение, но это ему никак не удавалось. В девяностые годы во время кризиса уже казалось, что вообще никогда ничего не получится, да и эти площади заберут. Потом экономическая ситуация несколько улучшилась, а как раз в это время Даше Морозовой дали вышеупомянутую тему диплома и именно это повлекло за собой создание отдельного краеведческого музея в отреставрированном здании старой водокачки и, соответственно, возникновение новой городской достопримечательности.
  Основная причина создания краеведческого музея в так называемой Красной башне состояла, во-первых, в том, что здание это было нежилое, ни подо что другое не годилось, а значит, никто на него особенно и не претендовал, а во-вторых - с башни открывается замечательный обзорный вид на весь город. До конца 90-х годов вход туда был закрыт вовсе, что оговаривалось то ли пресловутой секретностью, то ли небезопасностью самого строения, то есть якобы ветхостью лестничных маршей. Впрочем, истинной причиной было скорее отсутствие какой-либо системы входа-выхода, ибо не столь много народу хотело просто полюбоваться панорамой города, чтобы хотя бы просто окупить ремонт и работу вахтера. Делать же свободный безнадзорный вход было бы безумием, поскольку, естественно, все бы тут же мгновенно изгадили, а еще бы кто-нибудь непременно и кинулся бы вниз по пьяному делу. Получалось так, что вроде все и не против, а дело никак не продвигается - нет денег и нет человека, который будет этим делом непосредственно заниматься.
  Два слова следует сказать и об Иване Сергеевиче Махнове. Этот несомненно выдающийся человек родился в Любимове и жил в нем всю свою жизнь, уезжал только на службу в армию ну и на учебу. Город свой он очень любил и к тому же был с юности универсальным коллекционером. Этот необыкновенный человек, сам бывший учитель истории, коллекционировал все, что имело отношение к истории Любимова, включая листовки, билеты на поезда и в кино, пропуска, карточки (сохранились даже хрущевские талоны на муку), календари, новогодние открытки, а главное - опять же фотографии родного города в разные времена года и в разное время. Он специально ходил по домам и рассматривал семейные альбомы, выпрашивал лучшие фотографии или делал с них копии. Уже одно это смогло дать целый раздел музея середины 20-го века. Дело в том, что на случайных фотографиях, снятых просто на улице, за спинами смеющихся людей в широких штанах, кепках или в других кажущихся сейчас странными одеждах проступал другой город и совсем другая жизнь, которая навсегда канула в прошлое. Иногда на них можно было видеть интересные трогательные детали: детей, глазеющих в объектив, домашних животных. Он имел в своей коллекции даже и военные фотографии, что само по себе было редкостью, например, там были фотографии, снятые немецким офицером в период оккупации, которые случайно обнаружили уже через много лет после войны при ремонте одного здания и почему-то не изъятые КГБ, хотя те их и просмотрели. Особый же интерес представляли панорамные снимки города, снятые с водокачки: один 1912 года, затем уже только послевоенные - 1956 года, 1966-го и, наконец, 1976-го года. Павел надолго задержался перед этой последней панорамой - перед ним лежал тот город, где он бегал ребенком - застывшее мгновение, кипящая зелень - другой мир. Панорама 12-го года была представлена на огромных фотографиях и окружала всю комнату, где находилась Дашина экспозиция. Павел был потрясен. Качество черно-белой фотосъемки было в то время очень высокое, можно было четко рассмотреть даже мелкие детали. Один из уже очень пожилых посетителей вдруг увидел себя совсем маленьким со своими родителями во дворе своего родного дома, который уже больше не существовал, и чуть не расплакался. Ныне уже не было на свете человека, который заснял эту прекрасную панораму. Осталась сама панорама, Павел перед ней, полупустой музей и прекрасное юное чудо - Даша Морозова.
  Кроме того, Иваном Сергеевичем за многие годы были собраны целые коробки с рулонами любительской кинопленки, из которых с трудом (пленка ломалась) смонтировали и перенесли на видеокассету в небольшой пятнадцатиминутный фильм, который тут же можно было посмотреть.
  Сам по себе Махнов был человек несколько необычный, можно сказать, даже экзальтированный: ходил в бархатном берете, носил длинные волосы и бороду. Впрочем, о таких в народе иногда говорят 'гениальный дурак', поскольку вместо того чтобы купить бутылку водки, человек, например, покупает книгу.
  Нести людям свет знаний с ранней юности представлялось для Ивана Сергеевича его истинным призванием. Он оттого и пошел в учителя, однако реальное общение с детьми изменило его представление настолько, что уже буквально через год работы в школе он напрочь потерял все свои иллюзии и, пожалуй, стал бы первым в свите царя Ирода. Дети при ближайшем рассмотрении оказались существами гораздо более беспринципными, наглыми, жадными, эгоистичными и жестокими, чем сами взрослые. Со своими родными детьми он еще мирился, пытаясь хоть как-то держать их в узде, но с чужими ничего сделать не мог, кроме того, чтобы держаться от них как можно дальше. Поэтому он и ушел из школы.
  Злые языки в городе поговаривали, хотя и с трудом в это верилось, будто бы этот исключительно приятный в общении, воспитаннейший человек, устраивает дома дикие скандалы и ведет себя там совершенно свинским образом. Обострение отношений в семье достигло такой степени, что Иван Сергеевич с женой практически не спал, не разговаривал и вообще ее презирал и частенько на нее орал, брызгая слюной и заламывая руки: 'Дура! Что ты можешь понимать! Я тебя терплю только из-за детей!..' Жена была младше его на шесть лет. Когда они познакомились, ему уже исполнилось двадцать пять, а ей - только-только девятнадцать. Тогда это была пухленькая очаровательная блондиночка, румяная, очень здоровая на вид, с великолепными сплошными зубами. Жила она с родителями в том самом областном центре Н., где Иван Сергеевич учился в пединституте. К тому времени он уже заканчивал второй курс и откровенно бедствовал, даже чуть ли не голодал. Жил в общежитии, днем учился, а вечерами подрабатывал, где придется. С будущей женой познакомился совершенно случайно на какой-то вечеринке, потанцевал с ней, пошел проводить, увидел, что она простушка, и ему пришла мысль устроить так, чтобы у нее дома иногда питаться пусть и в качестве жениха. Своим деликатнейшим отношением и далеко не самым плохим внешним видом он сознательно ее влюбил в себя и стал частенько заходить в гости. Матери девушки он сразу понравился, а отец почему-то сразу принял его за человека очень хитрого и не без задней мысли, но оба они были не прочь отдать за него свое чадо. У Ивана Сергеевича появился стыд не оправдать этих надежд, но он все-таки надеялся со временем резко отвалить, однако остановиться никак не мог и все приходил и приходил обедать да пить чай, в больших количествах бoрщи да наваристые бульоны и постоянно стреляя у хозяина дома покурить. Однако жениховство его начало неприлично затягиваться. А его уже приглашали на семейные торжества и не раз предлагали остаться ночевать, но он никогда и ни под каким видом не оставался, подсознательно ощущая в этом какую-то страшную угрозу себе и своей блестящей будущности. Однако однажды был приглашен к ней на день рождения: отмечалось ее двадцатилетие. Весь вечер он сидел рядом с ней, она была влюблена, щебетала вокруг него. И вдруг в середине того вечера он ощутил ужас неизбежности женитьбы, дальнейшего существования в этом мирке перин, пуховых подушек, дальних родственников и незнакомых старух. И от этой самой обреченности он, в конце концов, прилично напился, причем отец невесты постоянно подливал, окончательно осоловел и не был отпущен домой. Постелили ему на полу в какой-то комнате, он даже не помнил, как оказался там, но вдруг проснулся совершенно трезвый и, облившись холодным потом от страха, услышал, как скрипнула дверь. Затем приподнялось одеяло, обдав бок прохладой, и невеста легла рядом, часто дыша. Он сделал вид, что только проснулся и ничего не понимает, с минуту погрустил, о чем мечталось, и - как с закрытыми глазами бросаются в омут - схватил ее и прижал к себе...
  Утром они были встречены родителями уже как молодожены. Потом, как бы сама собой подошла свадьба, на которой была тьма-тьмущая родственников со стороны невесты и только одна сестра Надя со стороны Ивана Сергеевича. На следующее утро он проснулся рядом с законной женой и вдруг впервые отчетливо осознал, что уже все - дело сделано, обратной дороги нет, и его обуял такой страх, что он накрылся одеялом с головой и не хотел вылезать. Вечером того же дня он впервые наорал на жену; но спать легли все же вместе. Еще через неделю после жениться он на два дня исчез - сбежал к институтскому другу Сашке Лямину, и они два дня беспробудно пили, проклинали женщин и свистели в окна. В конце вторых суток Махнова доставили домой в бесчувственном состоянии, - то есть мертвецки пьяного, - знакомые милиционеры. Еще сутки опасались, что он умрет, но он выжил, очнулся, застыдился своего поступка и объяснил все это тем, что отравился маринованными огурчиками. Сашка же Лямин был увезен в психушку, потому что с тоски вдруг затеял вешаться, но это заметила бдительная соседка тетя Маша Панкратова и тут же позвонила и в 'скорую' и в милицию.
  По окончании Иваном Сергеевичем института они с женой переехали в Любимов, там у них вскоре родилась дочь Мария, а еще через три года - сын Саша. После рождения сына жена Махина вдруг начала неудержимо полнеть. Поначалу она даже обращалась к врачам, пыталась ограничивать себя в еде, но жир будто из воздуха брался - она полнела и полнела и в итоге располнела до невероятных размеров. Тогда она плюнула на всякое соблюдение диеты и режима и стала жить как хотела, то есть, кушать что и когда захочется, и особенно любила наесться на ночь, что Ивана Сергеевича просто приводило в бешенство, поскольку сам-то он всегда был худощав.
  Жена работала портнихой в ателье, считалась хорошим мастером, работу свою любила и в конечном итоге зарабатывала значительно больше Ивана Сергеевича, что его тоже раздражало. Дети незаметно подрастали. Иван Сергеевич как профессиональный педагог, конечно, принимал участие в их воспитании, по-своему любил их, но особенно никогда не ласкал. Дети же постоянно видели и слышали его ссоры с матерью, которую буквально обожали, и постепенно начали его тихо ненавидеть, а старшая, когда подросла, нередко говорила матери: 'Мамочка, ну почему ты не разведешься с этим гадом!' Мать, конечно, после таких вопросов лила горючие слезы: 'Что ты, доча, такое говоришь, - это ж папка твой родной...' Как-то уже после того, как Иван Сергеевич выписался благополучно из больницы после случившегося с ним сердечного приступа, дочь говорила своей подруге: 'Явился домой, задымил всю квартиру, всех прогнал, здоровехонек, а мы-то с Сашкой надеялись, что у него рак...' В другой раз Иван Сергеевич по своему обыкновению утром стал придираться к жене по пустякам, не обращая внимания на тут же сидящих детей, После очередного заряда ругательств он начал потихоньку успокаиваться, даже погладил сына по голове. Тот, задрожав мелкой дрожью, мучительно покраснел и, не поднимая глаз от тарелки, сказал срывающимся голосом, едва удерживая слезы: 'Папа, когда я вырасту, я тебя изобью!' Иван Сергеевич онемел от ужаса, с минуту сидел недвижно, а потом схватил сына за волосы и сунул его носом в тарелку. Дочь что-то закричала; жена зарыдала, и так далее...
  Кончилось тем, что дочь, только достигнув совершеннолетия, поспешно вышла замуж и уехала из родного дома. Общалась она по телефону только с матерью. А сын Саша почти сразу после окончания школы попал в тюрьму. Дело было на ноябрьские праздники, когда город захлестнул пьяный угар и массовые драки. Самое крупное побоище центра с Ремизой случилось на площади перед клубом. Дрались кулаками, цепями и арматурой. Кому-то ударили по голове, и он умер от травмы. Саша сам вроде как не бил, но был задержан на месте преступления и в итоге получил пять лет. Сам он утверждал, - и так оно и было в действительности, - что просто проходил мимо и даже в стычку не влезал, но когда он уже отходил от площади, один из сволочных мужиков по прозвищу Хуйвейбин, нагнал его, заломил руку и сдал подоспевшим милиционерам. Самое поразительное, что все неизвестно откуда взявшиеся свидетели совершенно уверенно показали, что именно Саша и ударил убитого палкой по голове. Находясь в заключении, он перенес тяжелую желтуху, видимо не долечился (да и питание было не то) и вернулся совершенно бледно-желтого цвета. После возвращения он поселился отдельно от родителей, на съемной комнате, которую арендовал у явных пьяниц, с которыми и продолжал пить вместе. С отцом близких отношений не поддерживал, хотя деньги у него иногда и брал. Иван Сергеевич, как ни пытался, никакого контакта с ним наладить не мог. Он в это время преподавал в профтехучилище, где народ был постарше, чем в обычной школе, то есть более вменяемый, и продолжал пополнять свою коллекцию, послужившую основой экспозиции краеведческого музея.
  Тут следует привести небольшую историческую справку. Самим своим основанием Любимов был обязан знаменитой иконе - так называемой 'Богородице с ручкой'. Впервые эта икона явилась, или, как принято говорить, 'была обретена', в 1368 году. Существовала целая легенда, как она выбирала свое место, то есть переходила с одного берега реки на другой. Точнее икону неоднократно пытались переносить, но она вновь и вновь возвращалась на то самое место, и на тот самый камень, где впервые ее и нашли, и где в тот же год поставили маленькую деревянную часовенку. А потом начались чудеса, исцеления и паломничество. Позднее здесь был основан сначала мужской монастырь, потом женский и только затем город, ставший широко известным в России исключительно благодаря чудотворной иконе. Основанием же города считают год 1538, еще при регентше Елене Глинской - матери Ивана Грозного. Нашли грамоту, в которой местные помещики писали ей, что 'реки-де пришли большия и лесу тут много и место под город пригоже, собою крепко и не песковато'. Позднее новому городу сильно досталось от опричников, с тех пор сохранилось даже название близлежащей деревеньки - Скуратово, переименованной после революции в совхоз Коммунары. Известно, что в 1612 году Любимов разграбили поляки, а уже в 1614 его полностью сжег знаменитый разбойник Иван Заруцкий. Город неоднократно страдал от пожаров, и в последний раз сильно горел в 1918 году, когда начисто выгорел весь городской архив, в связи с чем документальная история Любимова очень фрагментарна. В легендах и частных описаниях дореволюционного времени остались лишь темные истории о злобных помещиках и одиозных личностях, таких как некая помещица Грязева ('Грязиха') и помещик Матюшин. Других каких-либо интересных событий не описано. В девятнадцатом город потихоньку развивался и расширялся. Впрочем, выпущенный в 1910 году справочник 'Города России' писал тогда: 'Числясь уездным городом, он скорее не город, а село. Любимов лишен почти всякого благоустройства: мостовые ужасны, освещение почти отсутствует. Извозчиков не видно...'. В то же время на каждой сохранившейся фотографии из того периода можно было видеть дворника в фартуке и с метлой, да и городовой всегда где-то на заднем плане маячил. В настоящее время ни дворника, ни милиционера увидеть на улице Любимова практически невозможно.
  Когда монастырь после революции закрыли, там сначала, по обыкновению того времени, была тюрьма, потом интернат для психически больных и колония для малолетних преступников. И если мужской монастырь еще хоть как-то сохранился, то постройки находившегося невдалеке от него женского монастыря были практически полностью уничтожены: осталось лишь здание управления, которое в настоящее время занимает городская пожарная часть. Остальные строения представляли собой одни гнетущие развалины. Египетские пирамиды выглядели куда как новее. В мужском монастыре тоже разграблено было все, включая половые доски, оконные рамы и двери. От когда-то огромного количества икон остались лишь жалкие остатки.
  Кстати уже в конце 80-х годов один житель Любимова был пойман на таможенном контроле в аэропорту Шереметьево-2 с небольшой иконкой и имел за это большие неприятности. Сам же он, как и многие позже узнавшие об этом происшествии старожилы города, был в полном недоумении. Он вез икону своим родственникам, точнее - родному дяде, который после всяких военных передряг оказался во Франции и проживал там в городе Лионе. Как только стало возможным, он написал родным письмо по старому их адресу, и письмо это к удивлению дошло. Он начал переписываться с сестрой, приглашал ее и родственников к себе, во Францию, при этом просил привезти что-нибудь из семейных вещей, поскольку после пребывания в немецком плену у него не осталось вообще ничего, да и очень хотелось просто встретиться, пока живы. Сама его сестра Мария Васильевна, к тому времени уже очень пожилая женщина, поехать никак не решалась, да и на кого оставишь кур и поросят? Она всегда имела хозяйство и животных. До начала 60-х годов у нее была еще и корова Зорька, однако потом Хрущев, хотя и разрешивший выдавать крестьянам паспорта, то есть, по сути, отменивший крепостное право, вдруг запретил держать коров в городах и поселках. Со слезами кормилицу отдали. К слову, Прасковья Васильевна потом очень Хрущева благодарила - теперь не надо было вставать в пять утра на первую дойку, а потом разносить молоко по квартирам - хоть какой-то передых был изуродованным работой рукам. Однако вообще без хозяйства было тогда не прожить, поэтому держали кур, кроликов и поросят. Сын ее Николай, которому одному еле-еле наскребли на дорогу, вдруг предложил отвезти маленькую икону, поскольку где-то услышал, что за границей русские иконы ценятся. Икону Св. Николая Угодника он нашел у себя же дома на чердаке. Там и еще были другие иконы, правда, почти совершенно разрушенные. Он просто выбрал одну, которая лучше всего сохранилась. Некоторые старые жители города еще помнили, как в довоенные годы иконы чуть ли десятками рубили топорами и жгли на улице. Икон было так много, что одно время ими даже топили городскую баню. Причем, иконами куда как более старыми, чем та, за которую Николай был задержан на московской таможне. Он так и сказал при заполнении протокола. На него как-то странно посмотрели, но в конечном итоге икону забрали, а самого его сдали в милицию. Куда делась та отобранная икона - неизвестно, наверняка так и лежит в каком-нибудь запаснике - в подвале, а может быть, таможенники просто взяли ее себе. Подержав пару часов в Шереметьево, Николая, который уже поверил, что совершил тягчайшее государственное преступление, отправили в Москву - в отделение. Доставили его туда в самый пик какой-то очередной милицейской операции или облавы: все камеры были битком забиты различными азиатами, цыганами и кавказскими бандитами. Внезапное появление светоловолосого русского, явно из глубинки, да еще в костюме с галстуком (кто-то сказал Николаю, что только в таком виде и надо ехать за границу, иначе не выпустят) - всех очень развеселило. К тому же и фамилия задержанного была тоже смешная - Картошкин и, надо признать, очень ему соответствовала. Стоявший в проходе милиционер подставил ему подножку, тот запнулся, чуть не упал.
  - Гляди, лапоть, куда прешь! - служивый треснул Николая кулаком по спине.
  Впихнули в камеру: пусть для ума посидит до утра, а там, мол, решим, что с ним делать. В камере тут же стали его шпынять: сбили шляпу, дали пендаля, обшарили карманы - вдруг что и осталось. Тот стоял обреченно, склонив голову посреди этого мельтешащего вокруг него разбойного гнуса.
  - Вот выключи свет на минуту, и его тут же разорвут уже только за то, что он русский, - пробормотал доставивший задержанного пожилой усатый милиционер, плюнул с досадой и вышел, хлопнув дверью. Дежурный офицер тоже усмехнулся на эту забавную картину, хотел, было, пройти мимо, но что-то его удержало. Покорность большого простого человека среди всей этой разнузданной золотозубой публики, вид опущенных плечей и открытой шеи, будто подставленной под нож, видимо чем-то скребанули ему по душе. Что-то в этом человеке из глубинки напомнило дежурному его родного отца, который тоже жил в мелком городишке. Офицер уже в дверях остановился, прошептал: 'Во, бля, Россия! Своих же и бьем!' - потом рявкнул:
  - Сидорчук, иди сюда!
  Тот подошел вразвалочку, поигрывая резиновой палкой.
  - Этого... Картошкина - отпускай!
  - Да чего, это же деревня! Только посмотри на него - обоссышься! Ну, щас черные его быстро обломают!
  - Оформляй на освобождение. Немедленно. Проверь данные и оформляй. Выполняй!
  Еще через пятнадцать минут Картошкин, все так же ссутулившись и опустив голову, уходил в темноту - в сторону площади трех вокзалов, чтобы ехать домой. Потом письма из Лиона перестали приходить - дядя умер, так ни с кем из родных и не встретившись.
  А главный интерес в краеведческом музее представляла именно Дашина экспозиция по дореволюционному городу с многочисленными предметами городского быта того времени. Там, например, на письменном столе того времени лежал перекидной календарь за 1904 год (Павел не удержался, перелистнул несколько страничек и увидел запись карандашом на листе - 'день освобождения крестьян' - еще и другие заметки, которые читались с трудом). На витрине был портрет гимназиста, который видно только что поступил в первый класс, лежала его тетрадка, ручка, чернильница, листок с каракулями. Павла чем-то это задело за душу. Рядом располагалась групповая фотография мальчиков в фуражках - учащихся какого-то учебного заведения - наверняка никого из них уже не было в живых. Кто бы они ни были - впереди у них была первая мировая война, революция, гражданская война, коллективизация, репрессии, вторая мировая война, восстановление разрушенного войной хозяйства и так далее, включая пресловутую 'перестройку', до которой никто из них уже явно не доживет. А если чудом и доживет, то уж ее-то точно не переживет. Они смотрели в объектив фотоаппарата широко открытыми глазами и никак не предполагали, что будет у них впереди. Это был отпечаток реальности одного дня сентября 1904 года. В этом же контексте также любопытно смотрелась фотография выпуска ремесленного училища 1939 года в зале этажом выше. Первая мысль при взгляде на эту фотографию у любого была такая: кто же из них останется живым через пять лет. Стоящие на этой фотографии мальчишки тоже не могли знать, что с ними будет впереди и смотрели в будущее с присущим юности оптимизмом.
  Часть экспозиции выглядела как уголок дома позапрошлого века, где на столе стоял настоящий тульский самовар, лежали баранки, утюг, граммофон и прочие предметы быта. На витрине сверкала медная бляха почтальона и колокольчики, звеневшие тогда на почтовых тройках.
  Неоценимый вклад в экспозицию музея послевоенного периода внес известнейший в городе человек - фотограф Василий Иосифович Дуккель. Он лет тридцать работал в единственном городском фотоателье и жители всего Любимова и всех окрестных деревень снимались у него на паспорта и прочие документы (фотографии 3 на 4), а также просто на память. Работая обычным фотографом, Василий Иосифович имел высшее образование как-то связанное то ли с химией, то ли с фотографией и неизменно носил на лацкане пиджака ромбик - знак окончания ВУЗа. В архиве у Василия Иосифовича отыскали большое количество городских фотографий, включавших в основном официоз, типа закладки зданий, многочисленные торжественные собрания и прочее, но самое главное - практически все фотографии выпусков любимовской средней школы ?1 за период с 55 по 78 год. На одной из них хорошо была вида звезда над входом с надписью 'Школа - спутник семилетки'. Это были еще черно-белые фотографии, где школьники стояли в фуражках и в гимнастерках с ремнями. На ремнях - латунные пряжки. Вокруг - высокие деревья - куда они делись? Пионерская дружина школы в то время носила имя Павлика Морозова.
  В первую блокадную зиму Василий Иосифович, будучи студентом университета, находился в Ленинграде, а весной 1942 года был в крайне истощенном состоянии вывезен через Ладогу - по 'Дороге Смерти' (позднее переименованную в 'Дорогу Жизни') - ходить он уже не мог, ничего не весил, и его вынесли из дома на чертежной доске. Позже он даже получил медаль 'За оборону Ленинграда' и удостоверение блокадника. Кто-то из общих знакомых как-то, будучи в Ленинграде, оказался в компании, где присутствовала и одна солидная пожилая дама - профессор университета - того самого, где учился Василий Иосифович. Этот кто-то вспомнил к слову и Василия Иосифовича как выпускника ЛГУ. Дама, впрочем, тут же нахмурилась: оказалось, она все еще сильно обижалась на Дуккеля, так как была уверена, что это они с другом похитили и съели в блокаду ее любимую кошку. Они тогда пришли к профессорше будто бы по какому-то незначащему делу, вроде как спросить книгу, заговорили ей зубы, а потом оказалось, что пропала кошка. Даже не мявкнула. Василий Иосифович же по этому случаю ничего никогда не комментировал: не подтверждал, но и не отрицал. Все это получило неожиданно широкую огласку и вспоминалось обычно в его отсутствие следующей фразой: 'вот-де хороший-то он хороший, положительный интеллигентный человек, а у профессора кошку съел!' Однажды все засмеялись на эту историю, ходившую уже как анекдот, но одна присутствовавших женщин возмутилась: 'А что тут смешного? Я представляю, как если бы он съел мою Муську - да я его просто бы убила!'
  Идея размещения музея в Красной башне была совершенно замечательная: сначала посетители смотрят панорамы старого города, а потом поднимаются и видят новый. Интересно, что музей, пребывая в профтехучилище, там таких панорам не выставлял, они находились у Ивана Сергеевича дома. Дело в том, что вначале разрешение было получено лишь на описание дореволюционного и революционного прошлого Любимова. Когда стали открывать музей, притом что присутствовали сам секретарь горкома и председатель горсовета, после оживленного осмотра панорам 1912 и 1976 года в зале вдруг повисла тишина и кто-то, не удержавшись, выдохнул общее впечатление: 'Ах, какой был тогда красивый город!' Беззвучным продолжением этой фразы само собой возникало: 'И как же мы его сейчас засрали!' От большого количества церквей в 1912 г., осталась лишь пятая часть, старый город представлял собой какие-то трущобы, всюду бросались в глаза развалины, а новые районы казались уродскими. Короче, панорамы по-тихому сняли. По тем временам считалось, что весь дореволюционный период был периодом глубочайшей отсталости (об этом свидетельствовали висевшие тут же на гвоздике лапти и рассохшаяся прялка) и только с приходом Советской власти (тут на стенде появлялись на фотографиях какие-то мутные лица), сюда пришла новая светлая жизнь. Эти же лица можно было видеть на снимке, где те же веселые ребята кувалдами разбивали монастырские колокола. Вокруг этого жуткого действа стояла толпа, смотрела, кто-то со страхом, но многие улыбались. На отдельном стенде висели групповые фотографии бойцов местных ЧОН, которые участвовали в подавлении так называемых 'кулацких мятежей', а ниже в витрине лежал поеденный ржавчиной 'наган'. Кстати, на берегу реки, где были похоронены погибшие при подавлении мятежа бойцы, сохранился мемориал с горящим до сих пор вечным огнем и надписью на граните: 'Жертвам кулацкого востания' (именно с одной 'с' - так в оригинале) и ниже перечислены фамилии погибших.
  Из экспозиции непосредственно послереволюционного периода особый интерес представляла фотография знаменитого комиссара Ивана Кострова, или, как его звали по-настоящему, Изи Кацмана - сына аптекаря, который даже на фотографии имел совершенно тщедушный вид, да еще и в очках и с бородкой - точь-в-точь как раньше в советском кино представляли типичных меньшевиков-троцкистов-вредителей. Оказалось, что в Н. была даже улица имени Комиссара Кострова. Бабушка Ивана Сергеевича, посетив музей уже в очень преклонном возрасте, так и оторопела, увидев эту фотографию, будто бы ей показали что-то очень неприличное. Оказалось, что этот сын аптекаря, кстати весьма уважаемого человека, исчез из города где-то перед самой Первой мировой войной, а потом вдруг объявился уже в 18-м году и буквально за пару месяцев истребил чуть не четверть всего местного населения - по крайней мере, всех более или менее видных людей. Просто перебил без суда и следствия. Он появился внезапно и неизвестно откуда - буквально как чертик из табакерки. С ним была некая группа людей, из которой выделялись двое: латыш и китаец. Эти два страшных человека с совершенно непроницаемыми лицами, занесенные бурей революции в российский глухой провинциальный город, воспринимались местными жителями настоящими всадниками Апокалипсиса, сеющими вокруг себя смерть и разрушение. Сама бабушка считала, что ей и ее семье удалось тогда выжить лишь только потому, что в детстве с Кацманом-Костровым дружил ее двоюродный брат Саша на почве коллекционирования и обмена почтовыми марками: то ли Изя их ему продавал, то ли они менялись с Изей - что-то вроде такого было. Она этого парнишку очень хорошо запомнила, и в тот период между ней, совсем тогда юной девушкой, и Изей, которого школьники нередко туркали за его национальность и тщедушность, сложилась какая-то странная не то что симпатия, а скорее негласный договор о ненападении. Причем, уже тогда, будучи подростком, бабушка почувствовала, что мальчик этот был совершенно сумасшедший, он еще тогда ее пугал. Так вот, в 18-м году, этот Кацман-Костров при первой же случайной с ней встрече на улице тут же ее и узнал, хотя внешне никак этого и не выказал. Она поняла это по его взгляду.
  По некоей системе, понятной только самому Изе-Кострову, он со своей иноземной командой стал планомерно уничтожать население Любимова. Как раз к этому времени относится легендарная и страшная история с распятием живым на воротах монастыря священника отца Михаила. Говорят, что кто-то из мучителей бросил прибитому гвоздями отцу Михаилу прямо-таки истинно библейскую фразу: 'Ну, и где твой Бог?' Тогда команда Изи собрала и вывезла из церковного имущества только серебро и золото. Ни мощи святых, ни иконы, ни колокола Изю и его компанию не интересовали - все это разграбили или уничтожили позже - уже в тридцатые годы. Они же, Изя и компания, главным образом были заняты уничтожением людей. Бабушка рассказала, что это был такой невероятный ужас, который переносить, казалось, было просто невозможно. Вероятно, Изя-Костров действительно был антихрист в чистом виде, и одно его присутствие, казалось, отрицало само существование Бога. 'Это был единственный миг, когда вера моя поколебалась', - рассказывала бабушка. Объяснить то, что происходило в тот год, можно было бы разве что только карой свыше. Бабушка надеялась лишь на одно: она была твердо уверена, что все это должно когда-нибудь да кончиться, хотя бы просто потому, что такой ужас по сути своей не может продолжаться слишком долго. Близкая подруга бабушки по гимназии Софа, необыкновенно красивая тогда девушка, много лет позднее призналась ей, что она тогда во время допроса прямо в ЧК сделала Изе оральный секс, добавив при этом, что не ощущала в тот момент никакого эротического чувства, а только мысленно повторяла: 'Ну, кончай, кончай скорей, сволочь!' Вся эта мерзость показалась ей мучительно долгой, и когда, наконец, он, застонав, кончил, ей было как-то сразу и не сплюнуть - она боялась этим его обидеть, и эта гадость попала ей внутрь. Изя, наверно, все-таки был больной, потому что после этого во рту у нее долго были язвы и болезненные трещины на губах, и она некоторое время не могла есть ни острое, ни соленое, ни горячее. Ей тогда показалось, что с семенем этого изверга внутрь ее проникло некое живое зло, наподобие личинки паразита. Впрочем, она и тому была рада, что хотя бы и так отделалась, а то если бы все сделали по-другому - вдруг бы забеременела, что было бы тогда? Семью свою Софа спасла, но считала, что все ее последующие болезни произошли вследствие того контакта с чудовищем. Она потому и рассказала бабушке эту историю - они однажды сидели вместе в очереди к стоматологу: бабушка на протезирование, а Софа с жалобами на постоянное мучительное жжение во рту, причины которого врачи никак не могли установить.
  Впрочем, так же внезапно, как и появился, Изя Кацман, он же комиссар Иван Костров, в один момент исчез из Любимова, сгинул - как сквозь землю провалился. Причем без всякой объясняющей информации по этому поводу. Просто в один прекрасный день вместо него появился другой человек, который вообще, слава Богу, никак не запомнился. Исчезли и латыш с китайцем. Прошел слух, что это наверху разобрались с ними за их грязные делишки и что они были троцкисты, и вот-де она, наконец, наступила настоящая справедливая советская власть. Новая власть вела себя с жителями уже более корректно. Впрочем, тем, кто пришел на смену Кацману-Кострову, и расстреливать-то уже было просто некого, поскольку Изя уничтожил всех вероятных противников режима, включая дворян, купцов и государственных чиновников (там тоже были дворяне). Дворянское собрание перестало существовать в физическом смысле. А новое руководство местного ЧК-ГПУ уже не занималось городом, а стало чистить деревню и, несколько позднее, высылать в Сибирь кулаков и загонять людей в колхозы.
  От всего периода коллективизации сохранились только фотография трактора 'Клейтрак' в окружении колхозников и настоящее колесо корчевальной машины 'Хьюстон'. И все. А период тот был тоже страшноватый. Бабушка Ивана Сергеевича всю жизнь считала, что тогда в двадцатые-тридцатые годы они пережили некое чужеземное вторжение. Церкви закрыли и разорили, многие разрушили. В монастыре сделали тюрьму и свой штаб и оттуда, из-за стен, делали набеги, потом поместили туда сумасшедших и малолетних преступников. Священника распяли на задних воротах монастыря - реально прибили гвоздями, а потом долго не давали снимать и хоронить. Кстати, те самые ворота сохранились и поныне. Там с некоторых пор висит икона с лампадкой, и многие там молятся. Приписывали то преступление самому комиссару Кострову, но вряд ли он лично забивал гвозди, поскольку вообще не был приспособлен делать что-то руками. Но кто-то ведь этот молоток держал и прибивал священника! И под суд не попал, и в тюрьму не сел. Говорили, что Костров-Кацман сам лично убил человек двести (хотя никто не знает точно, сколько), и еще заставил и других убивать. Интересно, как это они, психопаты, ухитрялись подчинять других людей своей воле? Кто такой был Изя Кацман до революции? - Просто сын аптекаря, уважаемого человека и сам будущий аптекарь. А кем стал? Комиссаром революции, ночным кошмаром! Это была чисто библейская история. Они, местные жители, были как те же филистимляне - ныне полностью изведенный, исчезнувший народ. Никто никого тогда не уговаривал и даже не агитировал - их просто устрашали. Кто не подчинялся - уничтожали вместе с семьями. То же было и при продразверстке: тех крестьян, кто не отдавал свой же хлеб, зимой на морозе сажали в яму и заливали водой. Нечто похожее повторилось, когда начали внедрять коллективизацию. Еще, говорили, перед самой войной в монастырь доставили несколько сотен поляков - полицейских и государственных служащих откуда-то будто бы из Силезии, но детали точно никто не знал. Поляки сначала что-то строили, а потом их вывезли в Н. и там всех расстреляли. Об этом в краеведческом музее ничего не было.
  Уже потом, где-то в начале 60-х, бабушка случайно увидела в Н. табличку с надписью 'Улица Комиссара Кострова' и тут же мемориальную доску с его именем и с датами рождения и смерти, из чего она с удовольствием узнала, что оказывается Изя умер в 1938 году. Несомненно, он попал под топор репрессий. Бабушка, поняв это, очень обрадовалась, потому что до этого в ней подсознательно все это время оставался страх, что Изя жив и может внезапно вернуться в Любимов, и тогда все может повториться. Существовала вероятность встретить на улице человека, который убил многих ее знакомых и друзей - и что тогда делать? В ее представлении пребывание Изи на земле отрицало бы само существование Бога, и тут, перед табличкой на доме, она окончательно уверовала: 'Бог есть!' - и все, что произошло с ними в те страшные годы, показалось ей страшным испытанием и наказанием за грехи, а Изя - обычным злым демоном, сделавшим свое черное дело, и потом низвергнутым назад - в преисподнюю.
  
  Экспозиция музея наглядно отражала и всю фрагментарность, присущую исторической науке в целом. Отсутствовали не только целые десятилетия в 18-19 веках, когда в городе будто бы ничего и не происходило вообще, но и даже значительные исторические периоды в 20-м веке, где, казалось бы, еще существовали и живые свидетели. Например, полностью отсутствовал раздел, который мог бы называться 'Любимов в годы Великой отечественной войны', или 'Любимов в период немецко-фашистской оккупации'. На этом периоде по неизвестной причине все еще лежала печать молчания. Любознательный посетитель музея никак не смог бы узнать, где в городе располагались оккупационные власти, полиция, хотя эти сведения, несомненно, можно было бы попытаться достать, скажем, в архивах ФСБ. С большой степенью вероятности можно было предположить, что эти учреждения располагались в административных зданиях монастыря, то есть там же, где и в свое время размещалась ЧК. Достоверно известно, что в это время была убита одна девушка-комсомолка, которую звали Зоя Водопьянова. И причем, застрелена немецким офицером прилюдно в самый первый день оккупации, казалось, без всякой на то причины. Что-то она такое ему крикнула по-немецки, он тут же вынул пистолет и выстрелил ей в грудь на прямо глазах у ее матери. Что такое она крикнула, так и осталось неизвестным.
  В целом же во время войны город практически не пострадал, что было связано с его никчемным стратегическим положением. Все решалось на других рубежах - типа Вороньей горы, что под Хрючинском, - там действительно шли тяжелые кровопролитные бои. До сих пор хрючинские мальчишки и приезжие 'черные следопыты' откапывали там оружие и кости, которые всюду лежали по окрестным лесам. Там, в лесу, рядом с трассой Любимов-Хрючинск, на немецкие же деньги было создано немецкое военное кладбище, которое специально нанятые смотрители содержали в полном порядке. Шахов, будучи проездом в Хрючинск, видел это кладбище из машины, хотел даже остановиться, чтобы осмотреть, но там уже стояло несколько мотоциклов с немецкими номерами, были посетители, и он выходить не стал.
  Сначала, когда из Любимова ушли наши войска, город дня два был вообще без какой-либо власти, а затем пришли немцы. Для них это считался глубокий тыл и в Любимовской школе разместили военный госпиталь. Длительные позиционные сражения происходили километров за 150 от города - в лесах и болотах, окружающих Хрючинск, раненых доставляли оттуда и из других мест. Странные были эти два года оккупации, по сути представлявшие собой продолжение периода безвластия, который начался, когда ушли наши. Немцы стояли только в Любимове, а в окрестных деревнях их не было вовсе. Всю власть в деревнях представляли один-два полицейских из местных мужиков, которые пошли туда служить чисто из-за пайка и своих не трогали. Суть всей их службы состояла главным образом в том, чтобы отгонять от деревни разного рода бродяг, ищущих, где бы подкормиться. Партизан в этой местности также не было, поскольку сплошные густые леса начинались далеко за рекой. Местное население было занято главным образом торфозаготовками, частично работала и бумажная фабрика. Те, кто жил и работал в тот период в Любимове, о том врмени упорно молчали.
  Немцы, стоявшие в Любимове почти два года, однажды вдруг собрались и уехали. Еще через сутки пришли наши и тут же стали искать лиц, хоть как-то сотрудничавших с немцами, кого-то нашли и увезли в Н. Кроме того, забрали в армию тех, кто за эти годы достигли призывного возраста. Таких в городе нашлось человек двадцать. Их погнали прямо в штатской одежде, потом прошел слух, что чуть ли не сразу их будто бы пустили без оружия через минные поля. Правда ли это было или нет - неизвестно, поскольку никто из тех ребят с войны не вернулся. Интересно, что пункт 'находился ли на оккупированных территориях' после войны оставался в анкетах отделов кадров целыми десятилетиями. Иван Сергеевич, когда его хотели взять в партию, а сам он того не желал, так и сказал: 'Знаете, а я проживал на оккупированной территории'. Не сказал бы - точно взяли бы. А когда сказал, дело сошло на 'нет' и разговора об этом больше не возобновлялось.
  С той военной поры за школой осталось небольшое немецкое кладбище, где были похоронены умершие в госпитале раненые. На нем сначала был разбит школьный сад и огород, а потом построили новое здание школы. Когда копали фундамент, находили черепа и кости, а на срезах земли можно было видеть ниши разрезанных ковшами экскаваторов гробов. Вездесущие мальчишки искали ценности. Во множестве находили военные знаки и будто бы золотые зубы. Один из ребят откопал коробочку, по виду серебряную, наполненную каким-то белым порошком. Порошок дали попробовать соседской собаке, насыпав ей в миску. Собака есть этот порошок категорически отказалась, трясла головой и чихала. Так и не узнали, что это был за порошок.
   В конце экскурсии особо интересующимся обычно показывали небольшой фильм о Любимове. Туда вошли отдельные кадры официальной хроники праздников, снятые профессионалами, но самое главное - любительские съемки. Фильмы, снятые на обычную 8-миллиметровую пленку были переведены на видео, сопровождались музыкой, голосом за кадром, но в отдельных эпизодах специально сохранили в записи стрекот проектора. Весь фильм занимал минут двадцать. Павел просмотрел его весь на одном дыхании. Местами пленка была сильно царапанная, а в одном эпизоде Павлу показалось, что он на несколько секунд увидел себя в детстве. Это было потрясающее ощущение. Отпечаток детства. И еще была одна съемка на соревнованиях по борьбе, посвященных Дню Победы, которые он выиграл, как раз перед самым уходом в армию. Там даже Оля, бывшая его любовь, промелькнула.
  Надо добавить, что Иван Сергеевич, будучи профессиональным историком, кроме всяких облигаций коллекционировал еще и личные дневники. Он так прокомментировал это в своем неизданном исследовании о дневниках, еще не представляя, какую популярность будут иметь сетевые дневники-блоги:
  'Тетрадей с рукописями находили и будут находить тысячами. Иногда держишь в руках целую пачку исписанных тетрадок и напрашивается вопрос: стоило ли затрачивать такой труд, если в целом сложить - не одного вечера, не одного дня и даже месяца, чтобы написать все это, а потом вдруг все это оказывается на чердаке или в чулане - никому, по сути, и не нужный хлам. Зачем это делалось? А может быть, это важный вид самопознания отдельного человека в такой период жизни, когда имеется потребность раскрыться, а раскрыться-то и не перед кем, кроме как перед листом бумаги...
  Всего у меня в коллекции - четырнадцать частных дневников, из них десять, конечно, девические - с рисунками одежды, с цветочками, сердечками и прочей чепухой. При чтении следует, конечно, учитывать, что подавляющую часть дневниковых записей занимает вранье перед собой и придумывание себя; часть дневников шифруется: иногда собственными шифрами, которые разгадать для тех, кто знаком с элементарными дедуктивными методами или даже просто с 'пляшущими человечками', раз плюнуть, реже письмо застенографировано - это разве что чуть сложнее. Вот как раз эти-то зашифрованные части читать бывает действительно интересно, хотя, впрочем, далеко не всегда. В дневниках меня же вообще интересуют подробности частной жизни и реальные переживания бытия человеческого - то, чего ни матери, ни другу, никому, а частенько и себе, человек напрямую не скажет. Кстати, не всегда можно понять, в каком году сделана запись, поскольку многие ставят только дату типа '15 мая', а иногда вообще только день недели. Это типично для очень молодых людей - они редко заглядывают более чем на год вперед. Впрочем, дату можно иногда вычислить по одной только фразе из дневника, например: 'Когда я шел сегодня по улице в школу, мимо меня пробежала какая-то женщина, крича: 'Андропов умер! Андропов умер! Какое счастье!' Здесь описана какая-то с общечеловеческой точки зрения непонятная ситуация, но в то же время дату тут можно установить совершенно четко - стоит только взять энциклопедию и узнать день смерти генсека.
  Качество дневниковых записей тоже совершенно разное. Девические, например, дневники, класса 9-го-10-го представляют собой изумительное чтение на ночь - скука смертная - там все повторяется изо дня в день, как в некоем длинном французском романе, типа, что он сказал, да что я сказала, да что на это сказала Нинка. Впрочем, девчонки, пожалуй, откровеннее с близкой подружкой, чем с дневником. Парни же - нет, хотя они и вообще гораздо реже пишут дневники, поскольку заняты разными важными мужскими делами: куда-то бегут, жуя на ходу, даже уроки не успевая делать, а не то, что писать дома в тетради. Считается, если мальчик ведет дневник - у него наверняка не все в порядке с головой, он полон комплексов и проблем.
  По роду своей работы я часто общаюсь с подростками, и, надо сказать, среди них есть люди настолько взрослые и цельные, уверенные в себе и собственном будущем, что даже зависть берет: правда тут нередко имеется незримое присутствие успешных родителей с большими деньгами. Иногда эта уверенность нередко напускная, внешняя. Мне же интересно всегда внутреннее - то, куда шестнадцатилетняя душа рвется, поэтому гораздо приятнее было читать следующий опус, найденный завернутым в бумаге, с оттиском герба СССР с монетки в 5 копеек на сургучной печати. В этих записках нет никакой позы, и, судя по всему, пишет их самый что ни на есть обычный парнишка. Он точно из нашей Любимовской школы, где и я сам кода-то учился. А школа наша была и есть самая простейшая и обыкновеннейшая и, пожалуй, разве что только урок литературы и был интересный, где мы сами предлагали свободные темы для сочинений, из которых были две замечательнейшие: 'Кем я не хочу быть' и 'Мертвые души среди нас'. Суть и интерес первой темы состоит в том, что в шестнадцать лет очень часто человек вовсе не знает, кем он хочет быть, но довольно четко представляет, кем и каким он быть не хочет... К слову, в одной выброшенной школьной тетради я однажды прочитал совершенно потрясающее сочинение некоего третьеклассника, занимавшее всего-то одну страничку и полное глубокой горечи, о том, как ему в магазине 'недодали рубля' (речь идет о сдаче). Эта, может быть, первая настоящая несправедливость мира буквально потрясла юное создание до глубины души - это было даже не школьное сочинение, а настоящая, только очень маленькая, шекспировская трагедия - я чуть не прослезился. Впрочем, учителем это сочинение было оценено как 2/3/3 - что сие значит, я до сих пор так и не могу понять - что это такие за три параметра оценки (два-то вроде понятно: первая - за грамотность - тут действительно, были ошибки, вторая - за литературность - тут, я считаю, занизили, - но что за третья?).
  А теперь я открываю тетрадь из запечатанной сургучом пачки, излохмаченную, с надписями названий рок-групп и импортных сигарет (Мальборо написано зачем-то раз десять) на корешке. Судя по стилю, думается, автору лет так шестнадцать. Итак, вот отрывок из этого дневника:
  'Весь вечер мы орали на крыльце песни под гитару, пока нас оттуда не прогнали милиционеры. Потом мы пошли к клубу. Ребят почти никого у клуба на скамейках не было. Никого не было и в клубном садике. Разошлись по домам. На следующий день у нас была контрольная по физике, даже и не контрольная, а цикл лабораторных работ, и наша работа заключалась в том, что надо было дуть в деревянный свисток, а осциллограф показывает колебания, и что-то надо было подсчитать, а что - я и не понял. Впрочем, делать эту работу было интересно. Олег же сидел через ряд от меня и определял общий радиоактивный фон с неба. Счетчик Гейгера то чаще, то реже потрескивал у него в руках. Она же сидела наискосок от меня, и я все время на нее оглядывался. Падающее в окно солнце ласкало ее лицо. Мимоходом я пытался писать стихи, но на физике эти вещи не проходят, потому всегда нужно слушать Роберта, что-то записывать и отвлекаться некогда. Небо было голубое, мальчишки орали за окном. Уже появилась на тополях легкая зеленоватая дымка, какие-то птицы пролетели высоко в небе, было грустно до тоски. Олег отчего-то бесился, я тоже бесился. Сразу после физики два часа подряд было автодело, преподаватель задержался, и тут кто-то притащил гитару, и мы решили досадить Роберту и пели песни под окном кабинета физики во всю мощь. Впрочем, Роберт и тут не растерялся и выплеснул на нас графин воды. Потом мы ездили на тракторе МТЗ-52. По заданию надо было его завести через пускач, сесть и проехать круг по двору, а потом остановиться и заглушить мотор. Лучше всех ездит Валерка Морозов, потому что у него отец работает трактористом, поэтому он уверенно врубил девятую передачу и умчался по кочкам куда-то в поле. Кентель его ругал вовсю, аж слюной брызгал. Впрочем, через какое-то время Валерыч примчался совсем с другой стороны. Потом ездил я и то ли от хилости, то ли рычаг коробки передач был очень тугой, но передачи мне приходилось переключать двумя руками, отпуская руль совсем. Педали тоже очень тугие. Эти занятия всегда интересные: или сам ездишь или стоишь с ребятами на улице, болтаешь, - куда как лучше, чем сидеть в классе, хотя на прошлой неделе изучали магнето, стали его вертеть и Мирона всего прошило током, отчего он с воплем вскочил. Он утверждал, что это из задницы искра вышла. Мы осмотрели на стул: сам-то он был неэлектропроводный, но в сиденье была стальная заклепка. Сквозь эту заклепку и ушел ток. Потом мы пошли играть на гитаре в школьный сад. Вообще в этом году была целая эпопея с гитарами, когда мы решили создать свою группу и сами стали делать инструменты, потому что денег купить их не было. Мы достали толстой фанеры, нарисовали на них профили гитар почуднее и вырезали лобзиком гитарные доски. Потом выпилили там отверстие, в которую должны поместиться потенциометры - т.е. собственно электрическая часть, потом заклеивали сзади еще одной фанерой на казеиновый клей, потом все это зачищали рашпилями да напильниками. И тут опять я осознал, что во мне нет аккуратности к этому ручному делу: я великолепно представляю, как нужно делать, но у меня выходит всегда криво, нескладно, как и получилась моя первая табуретка на уроке труда - с разными ножками. А был у нас в классе такой Геха Смирнов, который ушел в техникум после восьмого - вот он все делал изумительно аккуратно. Особенно, я помню, это проявилось, когда все мы изготовляли на уроках труда лучковые пилы и всего-то был класс разве что шестой или седьмой - но уже тогда я осознал собственную несостоятельность в столярном деле, вот и теперь черновой вариант гитарной доски получился у меня не очень аккуратный. Я плюнул на это дело и покрыл фанеру красной анилиновой краской, которую мать принесла с работы. Гитара стала красная, но не очень красивая, потому что предстояло ее еще несколько раз покрыть сверху лаком Я пошел в магазин, купил лак, подвесил гитарную доску в ванной и пульверизатором от пылесоса стал напылять лак на доску, но опять у меня ничего не вышло, потому что получалась такая струя воздуха, что на лаке образовалась рябь, которая так и застыла. Тогда я впал в уныние и начал просто так красить - кисточкой - и, надо сказать, в общем-то в целом получилось неплохо. Проблемой оставались гитарные грифы и звукосниматели. Купить звукосниматели мы не могли и нашли статью в журнале 'Радио', где было описано, как сделать звукосниматели самому. Для этого надо было растолочь магнит на мелкий порошок, засыпать в формы и залить эпоксидкой. Мы сняли магниты со старых динамиков от радио и начали их толочь в полотняном мешочке молотком, потому что иначе осколки разлетались во все стороны, и как-то у нас не очень получалось - кололось неровно, так что мы хотели даже напильником напиливать эту магнитную пыль. Так у нас ничего и не вышло. Тогда мы пошли сели на скамейку у дома и пугали малышей в песочнице громким пердежем. Потом пришел какой-то мужик и стал нас гнать, мы начали ругаться с мужиком, но когда он полез драться, то решили с ним не драться и пошли к бане, где в ларьке торговали пивом. У нас нашлось на двоих только двадцать две копейки - на одну кружку, и мы заспешили, боясь, что пива нам не достанется, потому что его всегда быстро раскупали. Успели. Выпили. Подошли знакомые ребята и спросили, пойдем ли мы на танцы. Мне идти как-то не очень хотелось, но надо было пойти, и Олег тоже засобирался. Перед танцами мы встретили еще одного парня с нашей школы, соседа из Олегова дома, и он сказал, что у него есть бутылка вина. Она у него была спрятана за школой под какими-то ветками, и мы там же за школой, на обгаженном крыльце и выпили бутылку из горлышка и пошли на танцы. Прошли туда без билетов. Было еще рано и в зале почти никого не было, и мы двинулись к самой сцене, где стояла группа парней - оттуда нам махали знакомые ребята. Позже народу набилось много, началась толкотня, духота и драки. А когда музыканты сделали перерыв, притушили свет и начали показывать мультфильмы, то в темноте началась мощная драка и беготня. Я ждал Ее, но она не пришла, и мне было все равно, что происходит, и все показалось пусто, и я пошел вон из зала и вдруг столкнулся с Ней у самого выхода, буквально в дверях. Но я не заговорил с Ней, а только кивнул и прошел мимо, потому что Она - не моя девчонка. Я один пошел домой по темным улицам. Дома все смотрели телевизор, они спросили из комнаты, я ли это пришел, я ответил, что я, попил чаю и лег спать. В воскресенье утром, часов в десять за мной зашел Шура Земсков, и мы пошли к Олегу. Домой к нему решили не заходить, чтобы не сердить бабку, а свистнули под окном, он тут же высунулся в мамашином парике - волосы ниже плеч и заржал на всю улицу. Мы пошли из нашего района в соседний - в Ремизу. Земсков вынул по дороге пачку папирос 'Север' и с подлой присказкой: 'Кто закурит 'Северок' - тот получит триперок!' - начал курить их одну за одной. По дороге в деревне мы встретили каких-то поддатых ребят и что-то сначала смеялись, а потом один из них меня неожиданно будто бы в шутку ударил в живот ножом, но нож он держал в руке несильно и попал прямо в пряжку ремня, поэтому у меня обошлось без повреждений, а он порезал себе руку. Ничего себе шутки! Все кончилось дракой, но не сильной. Потом еще дальше по дороге мы встретили Арканю Шахова, который плелся откуда-то с унылым видом и с разбитой рожей. Двинулись дальше. Все время меня дико тянуло к Ее дому, что бы там ни было - в эту самую долбанную Ремизу. Мы прошли по Ремизе, посмотрели, что там идет в клубе в кино, мимо Ее дома. Я глаз старался не поднимать и все-таки неожиданно Ее увидел. Она с подружкой шла нам прямо навстречу. Мы раскланялись и пошли дальше, вопя песни. В конце улицы нам встретились какие-то ребята лет no восемнадцати с охотничьим ружьем, но один из них оказался знакомым Земскова и разошлись с миром. У клуба, когда мы шли с песнями назад, стояли еще какие-то незнакомые ребята, и я, увидев их издали, сразу заранее испугался, чуя недоброе, но от этого еще громче завопил песню. Когда мы уже, было, прошли мимо тех ребят, нас все-таки догнал один из них и попросил закурить. Земсков решил ему не давать, хотя у него и было, и сам он все время курил. Парень начал со злобой узнавать, кто мы такие. Тогда Шурик ударил парня в рыло, а тот - Шурика, и они начали драться. Мы хотели помочь Земскову, но подбежали те парни от клуба и не дали нам вмешиваться - пусть махаются один на один. С ними мы драться не стали, потому что и они не начинали, и дрались только Земсков и тот парень, который попросил у него закурить. Драка особо ничем не кончилась, потому что они быстро устали и разошлись, хотя оба с фингалами. Когда мы отошли достаточно далеко от поселка, нас догнали запыхавшиеся знакомые ребята из девятого класса нашей школы. Они рассказали, что их у клуба только что хотели избить, но они убежали.
  Вечером тот приставучий паренек появился уже у нашего клуба вдвоем еще с кем-то из Ремизы, и мы их втроём избили. Потом мы сами убегали от какой-то большой враждебной компании - короче, как говорится, неплохо провели вечер, а потом распрощались под фонарем на перекрестке и разошлись по домам. Дома мать еще не спала и стала ворчать, что я долго шляюсь, а надо бы уроки учить да к экзаменам готовиться. Я побыстрее прошел в свою комнату. Тут оказалось, что к нам приехали гости - мой дядя с двоюродным братом, и в моей комнате стояли раскладушки, и я одну раскладушку зацепил в темноте мизинцем, чуть не выругался матом, лег и тут же заснул, подумав перед сном, что уже тепло и, может быть, пора перебираться спать на веранду. Мой дядя Коля всю ночь сильно храпел, кашлял и просыпался посреди ночи курить.
  На следующий день в школе сидели, обсуждали свои похождения. Я все время оглядывался на Нее, а Она на меня совсем не смотрела. Тогда на истории мы сели с Олегом на первую парту у окна. Хрен Хреныч что-то там говорил, а мы в неге от солнца, светившего нам в затылки, и от жажды мечтали о том, чтобы в школьных батареях вместо воды текло пиво, и к каждой парте подходил бы краник, и тогда по ходу урока можно было бы вполне пропустить пару кружек холодненького. Потом было военное дело, и мы на перемене высунули в окошко, которое находилось над самым входом в школу, пулемет Дегтярева и как бы простреливали всю улицу. После уроков пошли к клубу, стояли там на ступеньках. Подошел Лепа, начал приставать и требовать денег. Я сказал, что денег у меня нет, он сказал, а что если обыскать, тут подошёл отходивший Олег и огрызнулся на него. Лeпa пригласил зайти в клуб поговорить. В клубе в фойе никого не было - абсолютная пустота, и мы Лепу сильно избили, а он как-то даже не очень сопротивлялся, но когда мы вышли, нам стало немного не по себе, что вдруг он соберет кодлу и отомстит нам, но потом подумали: кому нужно было бы мстить за Лепу? Вообще, сколько я помню, мы всегда боялись, что вот сейчас-то сможем их избить, но потом нас поймают большим числом народа, но никогда реально не видел, чтобы кого-то поймали. Потом я пошел домой обедать. Мать уже ушла с обеда на работу и оставила мне записку, что есть, и суп в кастрюле, накрытый одеялом. Гости наши уже уехали. Я поел супа и пошел во двор. Там лег на только что распиленные дрова и нюхал запах опилок. И никого из ребят мне видеть не хотелось. Потом какая-то тень заслонила мне солнце и, когда я открыл глаза, то увидел, что это была Она. 'О-о-о!' - только и сумел я сказать. Я пригласил ее к себе, и все боялся почему-то закрыть дверь на крючок. Мы пошли на веранду, я принес магнитофон, слушали музыку, смотрели друг на друга, и я не знал, что делать и о чем с Ней говорить...
  (Дальше неизвестно, что было - с полстраницы все очень плотно зачирикано - ничего не понять. Даже сложно представить. Была ли интимная близость, что маловероятно, или попытка близости, и о чем они там говорили. Если я пытаюсь вспомнить себя в том возрасте - голова была забита всякой чушью, какими-то сейчас кажущимися смешными и несущественными проблемами, отношениями с друзьями-товарищами. Но на тот момент все это казалось очень важным).
   ...Она ушла, я проводил ее до автобусной остановки, посадил в автобус. Вернулся - запах весны в окна. Я выставил магнитофон на подоконник и включил музыку на полную громкость, чтобы все тоже наслаждались. Впрочем, скоро сосед заорал со двора - это был Корякин. У нас с ним неприязненные отношения. Он поймал меня однажды, когда мы подсматривали в бане. Там его жена мылась, а он ее встречал. Жена у него довольно красивая.
  На следующий день я проснулся в пять часов утра и поехал на велосипеде к стройке новой школы, спрятал велосипед внизу и по лестнице залез на крышу. Тут начало вставать солнце. Вокруг расстилался необыкновенный спящий мир. Она тоже где-то там спала. Я поехал к Ее дому с банкой краски и под окнами на асфальте написал по-английски 'A love you!' и нарисовал цветочек. Никого вокруг не было. Утренний аромат, пение птиц. Ее окошко на втором этаже было задернуто шторой. Она там спала. Прохлада утра. Цветущая черемуха. Приехал домой, проверил надпись по бумажке - оказалось: там ошибка! Уже народ стал просыпаться - кто-то протопал по переулку. Я лег в прохладную постель. Минуту еще держался, чтобы не заснуть. И вдруг подумал: такого счастливого утра уже никогда больше не будет, потому что все, что происходит, бывает только один раз в жизни и каждый день в этой жизни - единственный и неповторимый...'
  В любом возрасте важно быть собой, но в 16-18 лет ты еще сам не знаешь, кто ты есть на самом деле. Другие могут знать, но ты сам не знаешь. Отсюда это надевание чужих масок, подражание авторитетам. В этом возрасте люди еще не знают, что измениться невозможно. Каким ты родился, таким ты и будешь всю жизнь. Можно, конечно, надеть маску, но измениться уже нельзя. Маски же часто спадают в самое неподходящее время. В приведенном отрывке из дневника, или точнее дневниковых записок, мы видим глупые шутки, весенние драки, но при кажущейся внешней бессмысленности существования видна и напряженная внутренняя работа, и первая любовь. Они любят, играют на гитарах, поют песни, учатся жить. Мы были такими же'.
  Впрочем, это исследование о дневниках Иван Сергеевич так и не закончил: дело оказалось нудное и плохо поддающееся научному анализу. Кроме того, на свет уже появились сетевые дневники - блоги. Личная жизнь начала выворачиваться наизнанку.
  В современной истории России время исчисляется в понятиях 'до войны' и 'после войны'. Историки, вооруженные 'передовым методом диалектического материализма', определяли войну как некую форму разрешения накопившихся в капиталистических странах социальных противоречий, борьбы за рынки сбыта и территории, попыткой реванша Германии за поражение в первой мировой войне. Бабушка же Ивана Сергеевича воспринимала войну как некий мор, настигший Россию за разорение храмов и потерю ею истинной веры. Кто-то рушил церкви, рубил иконы, а кто-то просто молча смотрел на это дело. Бабушка говорила, что если там у кого-то, казалось бы, будто из ничего возникают серьезные проблемы, то может быть, у него отец в свое время жег иконы, мы-то с вами этого не знаем - а Бог знает! Это был тяжкий грех. А наказание за грех, как известно, смерть. А сын за отца, да и за деда и за весь свой род всегда отвечал, отвечает и отвечать будет. Так сделано природой. Товарищ Сталин, когда сказал, что не отвечает, лукавил - у него всегда все за все отвечали.
  А еще бабушка была почему-то абсолютно уверена, что икона казанской Божьей Матери, которая находится в Ватикане, ненастоящая, потому что будто бы точно знала, где находится настоящая. Вот-вот она должна объявиться. Иван Сергеевич однажды спросил, как вообще отличают настоящую от ненастоящей. На это был ответ: 'Надо самому увидеть - тут же сам и поймешь! Ни эксперты, ни лупы здесь не нужны'.
  Но как ни восхваляй заслуги Ивана Сергеевича Махнова, справедливости ради следует сказать, что в современном его виде музей был создан благодаря именно Даше Морозовой, а деньги на это выделил местный олигарх и некоронованный хозяин города Альберт Мамаев. Надо сказать, Даша поначалу пыталась сама о чем-то договориться с администрацией города, но все ее попытки общения с чиновниками напоминали разговор немого с глухим. Напрямую никто ей не отказывал, но никто ничего и не делал. В глазах чиновников она читала скуку и немой вопрос: 'А я-то что с этого буду иметь?' При этом все мужчины откровенно раздевали Дашу глазами, вгоняя ее в краску. Она не знала, что и делать.
   Даше запомнилось, как однажды в какой-то уже 'дцатый' раз она отправилась туда с бумагами, опять вернулась ни с чем и, расстроенная, стояла у входа в здание администрации. В это время оттуда вышел, а точнее сказать вывалился мужик с красным, как из бани, лицом, в заметно непривычном ему костюме с косо завязанным галстуком, нервно закурил. К нему подошел другой, видимо его товарищ, и тоже совершенно 'колхозного' вида.
   - Ну, и чего? - спросил он у мужика.
  - А ничего. Дурдом! Такое ощущение - будто в душу насрали, епт! - ответил мужик. Огромные красные пальцы его, в которых он держал сигарету, тряслись. - Вот бы дать им в рыло!
  У Даши было то же самое ощущение. Вопрос уже казался ей нерешаемым в принципе. И тут откуда-то появился Альберт Мамаев и все сразу пошло как по маслу. Они случайно столкнулись с ним в коридоре администрации, он увидел Дашино красивое расстроенное личико, не смог пройти мимо и заговорил с девушкой. Все удивлялись, почему он дал деньги на этот, по сути, некоммерческий проект, ведь обычно он вообще никогда никому ничего не давал, а только брал. Что-то в Мамаеве повернулось, когда он увидел Дашу. Он - склонный к полноте, рано облысевший, выглядевший значительно старше своих тридцати шести лет, большой любитель дорогих проституток, вдруг подумал: 'Вот такую бы мне жену, а не ту стерву!' Законная жена уже надоела ему до чертиков, он иногда даже думал, что с ней надо как-то расстаться, но была проблема, что делать с ребенком, С кем будет после развода сын и как это все получится, Мамаев себе не представлял, и в последнее время это стало для него постоянным раздражителем. В старые времена отправил бы жену в монастырь или, в крайнем случае, отравил. Он знал, что в Москве, в Питере, в Н., в других крупных городах серьезные люди как-то разъезжаются и существуют параллельно, не пересекаясь, не мешая друг другу и живя своей жизнью. В небольшом городе Любимове это могло стать большой проблемой. Впрочем, бывали и исключения. Например, тот же вышеупомянутый фотограф Василий Иосифович Дуккель с молодых лет имел как бы три жены. Официально он был расписан с какой-то одной из этих трех, а с какой - точно было неизвестно, причем все трое считали себя замужем за ним. Ко всему тому все они имели очень сложные характеры. Как эти женщины ухитрялись сосуществовать мирно - было полной загадкой, хотя, конечно, иногда случались и публичные скандалы с криками и вырыванием волос. Впрочем, когда с возрастом у Василия Иосифовича потенция иссякла, все его женщины постепенно помирились и сосуществовали уже мирно, хотя, впрочем, и тут не обходилось без некоторого соперничества. Но известный городской фотограф был скорее исключением из правил.
  Тут же вникнув в Дашины проблемы, Мамаев лично переговорил с главой администрации, который был его хорошим приятелем, чтобы старую водонапорную башню под музей все-таки передали, что и было сделано незамедлительно, и Мамаев даже частично финансировал ремонт, то есть, скорей всего, заставил кого-то другого заплатить или же отремонтировать. По сути, теперь это был его, Мамаева, частный музей. У него был к тому же и запасной вариант: со временем музей можно модернизировать и открыть там кафе или ночной клуб с тем же названием 'Красная башня'. В уже отремонтированном здании сделать это было бы несложно. Музейный интерьер можно было бы даже большей частью сохранить в качестве интерьера. Оставалось разве что застеклить верхнюю площадку и поставить там столики и барную стойку. Здесь вполне могли бы питаться и отдыхать приезжие туристические группы, что наверняка с учетом возвращения иконы будет очень актуально.
  Возвращения иконы Мамаев тоже ждал с трепетом. Надо сказать, что такие слова как 'убеждения и вера' вовсе не были для Мамаева пустым звуком. По каким-то одному ему известным причинам Мамаев поддерживал хорошие отношения с церковью и даже лично дружил с настоятелем монастыря. Последний свой день рождения 24 марта он даже справил в храме. Сначала была молитва, церковный хор пел 'Многая лета...', потом все спустились в другое, еще не полностью восстановленное, помещение этажом ниже. Там уже стояли накрытые столы, молодой священник был тамадой, звучали тосты, после каждого из них присутствующие и хор снова и снова пели 'Многая лета'. Однако при всем этом весть о возвращении иконы его несколько встревожила, и в этом было опасение неизбежно последующих за этим событием серьезных перемен.
  Хотя Мамаев и считался хозяином бумажной фабрики, он был скорее фактическим, но не законным ее владельцем. Недавно вдруг оказалось, что контрольный пакет фабрики, принадлежавший бывшему директору, перекуплен какой-то неизвестной финансовой группой 'Волга-траст-инвест'. Об этом Мамаеву сообщил по телефону юрист Лева Бровман. 'Фирма подставная, - сказал он, - покупатели работают через Москву, а это очень серьезно. Это, по сути, не просто случайная фирмочка, а часть некоего крупного московского холдинга. И наверняка скоро приедут серьезные люди разбираться с делами. От них не отмахнешься, и сделать тут уже ничего нельзя. Впрочем, имеющийся у нас пакет акций можно будет им же с выгодой и продать, хотя они запросто могут его и не купить - им и своего, контрольного, вполне достаточно. С другой стороны, акции фабрики через какое-то время несомненно подорожают и думаю, никаких проблем с их реализацией не будет'.
  Итак, фабрику уже точно заберут, а значит и спиртовой завод придется или вообще закрывать, или куда-то переносить, что будет сделать довольно хлопотно и затратно. После разговора с Бровманом Мамаев на какое-то мгновение вдруг почувствовал себя как уже вышеупомянутый царь Валтасар на пиру, когда ему 'рука роковая' начертала знак 'текел', что будто бы означало: 'Ты взвешен на весах и найден очень легким!' Все рушилось. Наркодилеры, с которыми он не то, чтобы открыто враждовал, но, во всяком случае, не дружил, напротив, откровенно потирали руки: будет работать фабрика - в городе появятся деньги, а это значит, что эти деньги могут пойти на наркотики. Дети рабочих будут воровать у родителей заработанные ими деньги, чтобы купить себе дозу.
  А ведь еще только вчера Мамаев стоил грандиозные планы по полному и абсолютному захвату не только города, но и области, Государственной Думы и далее всей страны. Все казалось возможным: накопить достаточно денег, вступить в правящую партию, вложить некоторые средства в избирательную компанию и тебя включают в избирательный список. Жизненным идеалом же его был голливудский крестный отец в исполнении Марлона Брандо. Он всегда мечтал стать таким же могущественным, чтобы люди шли к нему на поклон, а он мог вершить суд и решать их проблемы, используя силу своей группировки. Несомненно, создать такую систему требовало значительных усилий. Конечно, какое-то время приходится повоевать, зато потом уже ничего больше делать и не нужно, хватит одного только слова. Достаточно убить одного, сжечь магазин другого - и тут же пойдут слухи, легенды. Естественно, каждый, кто придет в город с любым бизнесом, должен будет спрашивать у него на это разрешения. И вдруг система рушилась, потому что появились более мощные силы. Впрочем, Мамаев недолго пребывал в унынии, внезапно его посетила почти гениальная идея. Тут же он вспомнил любимое им изречение Конфуция: 'Если дуют ветры перемен, надо строить не щит против ветра, а ветряные мельницы' и решил, что раз основная промышленность города будет развиваться без его прямого участия, это можно использовать: купить землю и заниматься строительством и торговлей. После этого Мамаеву вновь показалось, что весь мир его. Посетившая его идея была такая: скупить и освоить территорию городского сада и весь кусок берега реки до впадения Черной речки, то есть построить туристическо-торговый комплекс, пристань, откуда можно будет пустить пару-тройку прогулочных корабликов-ресторанов. Любой, кто приедет в Любимов, ни за что не откажется от прогулки по реке. Действовать нужно было незамедлительно, что он и сделал. Прежде всего, поговорил со своими людьми в администрации, естественно, обещал хороший откат. Там подошли с пониманием, но сказали, что прямо сейчас на территории ближе к Черной речке купить землю куском не получится - там находится пасека. Принадлежит она на правах аренды одному уважаемому пожилому человеку, инвалиду войны. Мамаев удивился: какие тут могут быть проблемы? Дать старику денег или просто забрать у него землю, неужели нельзя найти какую-нибудь зацепку или причину для прекращения аренды. Интересы города и все такое. Чиновник как-то невнятно промямлил, что тут не так все просто, и опять же, все-таки это участник войны, заслуженный ветеран. Короче, надо подождать. Может быть, он что-то и не договаривал. Мамаев вышел в раздражении, тут же поделился с братвой:
  - Подумаешь, ветеран! Так и у меня дед был не из последних - унтер-офицер дивизии СС 'Галичина'! - сказал он и хохотнул.
  Однако, к его удивлению, никто не засмеялся и эту тему не поддержал. Парни как-то отвернули глаза в сторону.
  - Да шутка, шутка! - поправился несколько озадаченный Мамаев, не понимая, в чем же дело. Действительно, пенсионер, пусть и заслуженный ветеран, но это же не московский холдинг!
  Как раз именно в это самое время в областной газете и вышла та известная статья про бандитский беспредел в Любимове. Мамаев подумал тогда про статью: статья точно была заказная. Поначалу решил, что это дело рук инвесторов, однако тут получалась неувязка, поскольку криминальная слава потенциальных инвесторов обычно отпугивает. 'Только не москвичи!' - сказал, впрочем, на это юрист Лева Бровман. Подписей под статьей было много, но это явно было прикрытие, и за этим наверняка стоял один человек или одна группа лиц, имеющая в городе свои интересы. Тут же в город пошли звонки и запросы сверху. После еще одного такого неприятного звонка Мамаев все-таки решил: надо автора наказать. В пример другим. И приказал узнать, кто автор и заказчик, и сколько за это было заплачено. Посланники Мамаева переговорили с редактором газеты, и тот, хотя несколько поупирался, но в конце концов не скрыл фамилию Шахова, который это самое злосчастное письмо не только написал, но лично в редакцию и привез. Фамилия сразу показалась Мамаеву знакомой: этот Аркадий Шахов оказался внуком того самого неуступчивого пенсионера-пасечника. Заказчик и мотивы сразу же стали понятными. Только чуть прижали, и старик решил действовать как при советской власти - через письма в газеты и общественное мнение. Что ж, надо признать, ход получился сильный. И тогда Мамаев решил все-таки не действовать сгоряча, а взять тайм-аут. Как раз в это время с помпой открыли краеведческий музей, пригласили на это мероприятие журналистов из области, телевиденье и имя Мамаева как спонсора и мецената очень хорошо прозвучало во всех средствах массовой информации. Особо была отмечена оригинальная винтовая лестница, проходящая сквозь все этажи наверх башни - на смотровую площадку. Название статьи про музей в той же областной газете было 'По винтовой лестнице вверх - в прошлое'.
  Следует, однако, сказать, что экскурсы в недавнее прошлое не всегда бывают безопасными. Жил-был в Любимове такой человек Василий Михайлович Лобзин. Был репрессирован перед войной и погиб под следствием, то есть попросту замучен в застенках. Дети его тоже имели серьезные проблемы как члены семьи врага народа. Внук его, тоже Василий, и тоже Лобзин в начале 90-х, будучи годами уже лет к сорока, решил раскопать следственное дело на своего деда. Он обратился с запросом в органы госбезопасности и попросил это дело ему показать. Отказа не поступило, хотя ждать пришлось довольно долго. Дело прислали из архива в Н.-ское управление и оттуда позвонили Василию, что он может приехать и на месте познакомиться с документами. Пропуск был уже заказан заранее. Молодой сотрудник без всяких вопросов вынес папку и посадил Лобзина в отдельной комнате за стол. Кроме этого стола и стула в комнате больше ничего не было. Ему сказали, что когда закончит читать, пусть позвонит в звонок на столе. Когда-то это, видимо, была комната для допросов. Он не знал, заперли ли его или нет. Его немного потряхивало, когда он открыл папку, на которой было написано: '-ское управление НКВД, дело о .... начато..... хранить вечно'. В деле он, наконец, впервые увидел фотографию своего деда Василия - других снимков в семье не осталось. Из материалов дела удалось узнать, что донос на деда написал его же зять Иван - муж средней дочери, с которым у них с самого начала сложились неприязненные отношения, поскольку Иван был большой любитель выпить и покуражиться, а дед Василий пьяного куража на дух не переносил. Однажды дед буквально выволок зятя Ивана из-за стола и вытолкал из дома, и тот затаил обиду. Впрочем, с Ивана спросить уже ничего было нельзя - в 41-м году он был призван в армию и убит на войне. Внезапно выяснился еще один любопытный и неожиданный факт. В деле был подшит протокол собрания коллектива артели, где дед тогда работал. Там его клеймили как злостного врага народа и требовали самого жестокого наказания. Внизу под протоколом были подписи председателя и секретаря собрания. Подпись председателя была Куликов, а подпись секретаря - Варавка. Так вот, Варавка - была девичья фамилия жены этого самого Лобзина-внука.
  В Любимове все еще можно было встретить живых свидетелей той трудной эпохи, таких, как супруги Григорий и Анна Корольковы. Они оба по десять лет отсидели в сталинских лагерях по политическим статьям, а вышли, на удивление, хотя и без зубов, но такими же идейными коммунистами, какими были и до заключения. Все то страшное, что с ними произошло, они объясняли какими-то происками врагов социализма, а не органичной и неотъемлемой частью функционирования той системы, которую они сами и создали. После реабилитации они восстановились в партии и дожили до 'перестройки', когда сама, казавшаяся вечной, система, вдруг исчезла, как будто ее и не было. Теперь ее незыблемые постулаты стали казаться странными и бессмысленными. Король оказался голым. То страшное прошлое оказалось вскрытым на свету как консервная банка с протухшим содержимым. Странно, но Григорий Корольков по каким-то причинам оставался убежденным противником Солженицына. Может быть, потому, что все время заключения он был так называемым лагерным 'придурком', то есть весь срок подвизался больничным санитаром. Наивная Даша как-то пришла к Корольковым, чтобы они поделились воспоминаниями для музея. Юную девушку чуть ли не до слез умилили трогательные отношения между этими двумя стариками. Когда она пришла к ним домой, было еще не поздно - часов восемь, но старики уже готовились спать: их зубные протезы лежали в стоявших рядом стаканчиках. Вид у стариков был испуганный. Даше они ничего интересного не рассказали. Иван Сергеевич позже объяснил это Даше так: 'Я тоже никак не мог понять, что же с ними такое происходит, а потом понял: они до сих пор считают коммунистическую систему живой и уверены, что все происходящее вокруг это просто ловушка - как бывшая хрущевская 'оттепель', - и что однажды ночью вновь по лестницам загрохочут сапоги, и поэтому сейчас надо сделать вид, что они есть самые лояльные граждане и преданы коммунистическим идеалам'. Идеалы идеалами, но когда Корольковым с возрастом стало все труднее передвигаться, они, не долго думая, буквально сели на шею своей соседке по лестничной площадке всеми уважаемой Прасковье Васильевне Устюжаниной, или попросту бабе Паше, которая сама-то была младше их разве что года на три. Они ухитрились так поставить дело, что баба Паша не только носила им продукты из магазина, но еще и готовила и в квартире у них убиралась. Внучка бабы Паши как-то тактично попросила супругов несколько остепениться, мол, Прасковья Васильевна сама человек пожилой и очень больной. Корольковы же кивали головами, в лицо говорили внучке: 'Ах, какой ваша бабушка золотой человек!' - но с шеи бабы Паши слезать категорически не желали.
  Прасковья Васильевна, баба Паша, в молодости была очень красивая и веселая девушка. Ее полюбил Саша Масленников, и ей он тоже очень нравился. Однако отец Паши, зная семью Масленниковых как людей довольно буйных, любящих выпить и подраться, не разрешил ей с ним встречаться. Перед войной Паша вышла замуж за Николая Устюжанина и через год родила от него ребенка. В июле 41-го Николая и Сашу буквально в один день забрали в армию. Паша в это время была беременна вторым ребенком. Через какое-то время она получила от Саши с фронта письмо, в котором тот написал, что всегда очень любил и любит ее, и что, если ее муж Николай не вернется с войны, то он хотел бы с ней жить. Однако оба они, и ее муж Николай Устюжанин и Саша Масленников, были убиты.
  Надо сказать, что созданию музея в немалой степени способствовало и то, что главой администрации был личный ставленник Мамаева, на избирательную компанию которого тот потратил немало средств. Избрать своего человека оказалось делом не таким уж сложным: наняли людей, специалистов по выборам, и вложили определенные деньги. Современные выборные технологии четко сработали и нужного человека выбрали при явке избирателей всего 26%. Новый городской голова тут же на радостях обшил себе дубовыми панелями кабинет и купил новую машину - 'Мерседес'. Даже немного поработав на этом посту, глава администрации убедился, что должность дает деньги сама по себе. Сделал ремонт здания администрации - тут же получил в конвертике 'откат' от строительной компании - законные восемь процентов от общей стоимости ремонта. И так на всем. Закупил компьютеры для городских учреждений и для школы - снова получи свой процент. Процент шел со всего, и в целом получалось очень даже неплохо. Проведение тендеров вовсе не исключало выплаты отката. Однако четыре года пролетели как-то уж очень быстро, и на носу висели новые выборы. Избирателям необходимо было что-то дать. И тут очень вовремя возвращалась икона. Несмотря на возникающие проблемы, это, несомненно, означало значительные денежные вливания в бюджет города за счет паломников и туристов. Год назад на месте бывшей мебельной фабрики 'Динамо' открылось производство по пошиву спортивных костюмов известной марки. Владельцы были иностранцы, в связи с чем можно было с гордостью говорить об иностранных инвестициях, хотя это был пока что единственный иностранный инвестиционный проект во всем районе. Сам мэр лично от этой компании каких-либо денег не получил ни копейки, но съездил за их счет за границу вместе с женой якобы на симпозиум и выставку с последующим отдыхом на море, да к тому же пошли кое-какие налоги в местный бюджет, как оно и полагается по закону. Но не более, потому что сверху дали устный приказ: фабрику эту не трогать и не мурыжить - вообще туда с инспекциями не ходить. Пожарники и СЭС, конечно же, рвались в бой: у всех были проблемы с деньгами, и городскому голове приходилось их постоянно сдерживать. Он говорил им: 'Трясите торгашей - своих и азеров - рынка вам мало?' - 'Мало! - отвечали те. - Постоянно там берем, уже больше не взять!'
  Хорошо заработали, когда в свое время в торговле вводили кассовые машины. Обязали всех их поставить. Правда, азербайджанцы в своих любимовских магазинчиках тут же применили какую-то электронную штучку, то есть к ним каждый день вечером приходил мастер, который за некоторый процент стирал фискальную память, а потом ее набивали по-новому сколько нужно. Кроме покупки машины нужно было еще каждый месяц в обязательном порядке платить немалые деньги за ее якобы сервисное обслуживание некой специальной фирме, которая принадлежала своим же ребятам, связанным с администрацией. И оттуда тоже неплохая копейка капала, причем стабильно.
  Те ребята наладили продавать кассовые машины и вменили их обслуживание также и в Хрючинске. Поначалу все шло как по маслу, но случались и проколы. Тамошние жители, вследствие технологической отсталости до изменения электронной памяти не дошли. Одного налоговая ухватила на рынке за задницу прямо на рынке в связи с тем, что у него у него на чеке цифры печатались как-то косо. Тот стал говорить, что обслуживающая фирма только что на прошлой неделе проверяла машину как раз по этому поводу, и мастер сказал ему, что все в порядке, и даже бумагу предъявил налоговикам. Проверяльщики, почувствовав наживу, уперлись рогом: ничего не знаем, плати штраф, а не то кассу конфискуем. Хрючинец рассердился и тут же со словами: 'Ну, и засуньте ее себе в жопу!' - запустил в них этой самой кассой. Ни за что ни про что сломал человеку ногу. На том легальный бизнес этого хрючинца и закончился. Картошку и капусту он теперь развозил прямо по домам и налогов никаких не платил и платить не собирался вовсе.
  Еще была известная печальная история с местным аэропортом, куда одно время начали сажать битком набитые барахлом самолеты из Китая и Индии. Идея была замечательная: взяли бывший военный аэродром, который способен был принимать любые типы самолетов, и только пристроили к нему помещения для пограничников и таможни. Народ в Любимове тут же воспрял. Город на какое-то время почувствовал себя перекрестком караванных путей. В воздухе запахло большими деньгами. В городе мгновенно появились кафе, временные склады и гостиницы. Многие из местных жителей подрабатывали на подноске, погрузке и охране товаров. Жизнь закипела. Кто-то охранял, а кто-то пытался отнять и товар и деньги. Первый таможенник тут же построил себе на берегу реки гигантскую усадьбу, окруженную высоким глухим забором. У него была интересная особенность: имея в собственности практически новый 'Мерседес', на работу он ездил на старых раздолбанных 'Жигулях' ну и, естественно, в своей унылой, наводящей на 'челноков' тоску форме. Впрочем, тут же, как грибы, появились и другие таможенники, которым тоже надо было строиться и покупать хорошие машины. Самое интересное, что и пограничники по каким-то неустановленным причинам тоже процветали - эти то, казалось бы, с чего? Все шло гладко до тех пор, пока в Москве не решили повысить пошлины на ввозимые 'челноками' товары.
  Все члены 'доильной' команды уже потирали руки, резонно считая, что и сумма взяток тут же возрастет, как вдруг, чисто по экономическим причинам, просто из-за того, что при таких пошлинах ввозить в Россию товары самолетами стало невыгодно, 'челноки' начали поставлять ширпотреб через Казахстан: туда самолетами, а оттуда уже поездами в Россию. Реально это выглядело так, что примерно через неделю-две после повышения пошлин самолеты в Любимов просто перестали прилетать. Аэропорт со всем его разросшимся персоналом, пограничный пост и вся бригада таможенников тут же остались не у дел. Это напоминало внезапно закончившуюся золотую лихорадку, как если бы золото вдруг иссякло. Еще примерно с месяц они всматривались в небо, но оно было пустынным. А потом все исчезло чуть ли не в один день - и таможенники, и пограничники, и авиадиспетчеры со всем навигационным оборудованием. Говорят, даже некоторые бетонные плиты со взлетной полосы уперли кому-то на дачу. Усадьба первого таможенника впрочем, так и осталась стоять за своим глухим забором, хотя неизвестно было: сам он там живет или кому-то продал, поскольку в лицо его никто из местных жителей не знал. Чем он занимался теперь - тоже было неведомо, но начальный капитал он, в отличие от многих других, заработал. Первым нередко везет. Надо только успеть вовремя выйти из игры. Но в экспозиции краеведческого музея ничего по этому периоду, естественно, не было. Это была уже новейшая история Любимова.
  Вдоволь полюбовавшись на город с обзорной площадки на самом верху Красной башни, Павел и Даша вышли из музея в три часа дня оба очень довольные как экскурсией, так и друг другом. Правда, настроение Даше немного подпортил некто Рома Бугаев, бывший ее одногруппник и обожатель. Он, видимо, специально поджидал Дашу у музея, сразу же подошел к ней и выпалил:
  - Здравствуй!
  - Привет! - ответила Даша, не вполне понимая, что происходит с парнем. Он явно был не в себе.
  Рома с искаженным бледным лицом спросил у Даши:
  - А это кто такой? - и, не дожидаясь ее ответа, тут же заявил Павлу: - Я тебя не боюсь!
  После таких резких слов Рому начало заметно потряхивать и он никак не мог остановить эту дрожь. Он не знал, что и выбрать: или, зажмурив глаза, обреченно ринуться в драку, или тут же убежать без оглядки. Впрочем, и то и другое казалось ему невозможным.
  - А я тебя и не пугаю, - несколько удивленно ответил Павел, с интересом, даже чуть наклонив голову набок, рассматривая Рому, как некое редкое насекомое.
  Возникла пауза. Затем Рома, закусив губу, повернулся и, опустив плечи, пошел прочь.
  Павел вопросительно посмотрел на Дашу. Та только недоуменно пожала плечами.
  - Это твой парень? - спросил все-таки Павел, не глядя Даше в глаза. (Они с Дашей перешли на 'ты' чуть не сразу после того, как зашли в музей.)
  - Нет, - ответила Даша почти что правду.
  Настроение все-таки было немного подпорчено. Молча и медленно они пошли по направлению к Дашиному дому. Один вопрос свербил у обоих: 'Что же дальше?' Обоим показалось, что пришли как-то очень быстро. Надо было расставаться.
  - Большое спасибо за экскурсию! - сказал Павел. - Можно мне тебе позвонить?
  - Да, конечно! - сказала Даша, подумав, что до этого звонка она просто не доживет.
  Противный Рома, конечно, Даше настроение испортил здорово. Даша сказала Павлу правду: это не был ее парень, но это был не кто иной, как ее воздыхатель. И был у них с Ромой в жизни один довольно щекотливый эпизод. Зимой, во время рождественской студенческой вечеринки он Дашу намеренно подпоил. Девушку разморило, она уснула, осталась у него на квартире, когда все ушли, и Рома, хотя и несколько суетливо, решил этим воспользоваться. Впрочем, во всем этом деле был один неприятный для него момент: стоя на карачках над распростертой в постели обнаженной Дашей, он обернулся и в огромном старинном зеркале, занимавшем в спальне родителей прямо напротив кровати чуть ли не полстены, в свете ночника увидел свое безумное лицо и прямо рядом с ним в отражении - свою же тощую белую задницу и возбужденный сужающийся к концу кривой половой член. Своим видом голый Рома очень напоминал злобного похотливого гамадрила. 'Вот черт! Какая мерзость!' - подумал Рома, стремительно трезвея. Нет, это уже была не любовь. Правда, потом он уже сам стал сомневаться, случилось ли это все на самом деле или же ничего не было, поскольку никаких видимых изменений в отношениях между ним и Дашей после данного происшествия не произошло. Они так и остались просто знакомыми: типа 'здрасьте' и 'до свидания'! Все попытки с его стороны еще раз подкатиться к Даше поближе совершенно не удавались, и таких ситуаций, как тогда сложилась, тоже уже больше не случалось. Сказать же ей что-нибудь типа: 'Даша, мы с тобой тогда переспали, давай еще!' - было просто немыслимым, потому что Даша наверняка посмотрела бы на него с гневом и недоумением: 'О чем это ты?' Сам-то Рома готов был на ней и жениться в любой момент, однако никакого ответного отклика не ощущал, хотя и продолжал надеяться. За Дашей он следил постоянно, но с некоторого расстояния: а вдруг еще раз повезет.
  А тогда наутро, очнувшись от дурного сна в чужой постели, Даша что-то такое заподозрила, и дома, отмокая в ванной, долго думала, что же ей с этим делать дальше. И не знала. Пойти к этому сволочу Роме, устроить скандал, сказать: 'Что ты такое наделал?' А вдруг он ответит: 'А меня там вовсе и не было'? И тогда она решила просто ничего не делать, и ничего никому не говорить. В результате всех этих переживаний она Рому совершенно уже не могла на дух переносить даже просто в поле зрения, а не то, что разговаривать с ним, хотя при случайной встрече едва заметно и кивала в ответ на его приветствие. Но следует отдать должное Роме, парень он был в целом неплохой, все же помнил школьные уроки биологии - там, где про тычинки и пестики, - и поэтому никаких последствий для здоровья Даши после той ночи, к счастью, не случилось.
  И вот теперь, стоя на залитой солнцем улице, он из-за угла смотрел ей вслед. В тот давний миг, зимой, они были почти вместе, почти любовники. Она спала, а он лежал рядом с ней, обнимая ее, вдыхая запах ее волос, нежно целуя в висок. В ту ночь она была его. А сейчас Даша, как комета, стремительно улетала от него с другим мужчиной в другую жизнь - как в дальний космос, и расстояние между ними увеличивалось за каждый удар его сердца, и догнать ее было уже невозможно. Она уходила навсегда. А ведь даже просто иметь ее рядом с собой - уже означало, что жизнь удалась. И Рома, совсем молодой человек, вдруг с горечью ощутил эту невосполнимую потерю и заплакал.
  
   Глава 4. Даша Морозова
  Лишь только Даша пришла домой, как тут же ей позвонила Кристина:
  - Дарья, ты где ходишь?
  - Мы в музей ходили.
  - С ним?
  - Да, - ответила Даша, особо не распространяясь, чтобы не услышала мама, которая что-то делала на кухне.
  - Ты что, влюбилась?
  - Не знаю.
  Кристину укололо чувство зависти: почему это Дашке счастье, любовь. Вот появился в кои веки симпатичный мужчина и сразу стал клеиться к Дашке, а не к ней, Кристине. Почему? Кристина решила Дашу позлить:
  - Ты, Дашка, вечно витаешь в облаках! Дело, конечно, твое, но ты даже его совсем не знаешь! Он же взрослый мужчина, и уж наверняка у него кто-то есть... - сказала она.
  Не дослушав, Даша повесила трубку. Легла на кровать у себя в комнате и уставилась в потолок. Она совершенно не представляла себе, как теперь жить дальше.
  Павел, однако, отошел недалеко. Он постоял какое-то время, в буквальном смысле колеблясь, потом повернулся и решительно направился обратно к Дашиному дому. Там он снова остановился, еще постоял перед входом и вошел в прохладный и сумрачный подъезд с запахом кошек, прошел через ослепительные квадраты солнца на стене и поднялся на второй этаж - к двери шестой квартиры. Сердце его вдруг заколотилось. Как давно он не испытывал подобного ощущения! - Наверное, с тех самых пор, когда семнадцатилетним пацаном шел на свидание к своей первой по-настоящему любимой девушке Оле - к ее домику на самой окраине Любимова, где она тогда жила среди цветов и крыжовников. Сентябрь в том году был очень теплый и солнечный, и ветер таскал первые желтые листья по сухой, совсем еще летней дороге. Он всегда очень волновался, когда подходил и открывал ту скрипучую калитку в ее сад. И вот вновь перед этой, обитой дерматином дверью возникло то же самое прекрасное почти забытое чувство. Нажав кнопку, он услышал, как вороньим голосом прокаркал звонок, а потом по коридору послышались быстрые шаги. Открыла она сама - Даша. Из кухни в конце коридора выглянула женщина, наверно ее мама - напротив света Павел не разглядел лица. 'Мама, это ко мне!' - крикнула Даша, задыхаясь, сдавленным голосом. 'Добрый день!' - прошептал Павел. - 'Сейчас будет обед!' - тоже крикнула мама с кухни. 'Боже мой, я не доживу до конца обеда', - подумала Даша.
  Павел с Дашей с минуту топтались в прихожей, почему-то стараясь не смотреть друг на друга. Дашины руки тряслись, когда она закрывала дверь на лестницу. 'Проходи', - пригласила она Павла к себе в комнату. Колебалась один миг: закрывать или не закрывать дверь. Закрыла. Встала перед ним, и вдруг оба без слов кинулись друг другу в объятия - да такие крепкие, что у Даши явственно хрустнули косточки, и она слабо пискнула. Стена, существовавшая между ними - ранее совсем чужими людьми - в один миг рухнула. Ситуация должна была как-то разрешиться и как можно быстрее, иначе сердца их могли бы разорваться. Обоих трясло. Здесь же в комнате нельзя было даже громко говорить. Они никак не могли ждать конца обеда. 'Пошли ко мне!' - прошептал Павел Даше прямо в ухо, на миг оторвав свои губы от ее рта. От прикосновения его губ к своему уху Дашу обожгло до самых пяток. Она только кивнула, и уже через минуту они выскочили из квартиры на лестницу, а затем - во двор, окунувшись в жаркое солнце и в прозрачный зеленый мир июньского полдня. Чуть не бегом пронеслись они по улицам, все это время почти не касаясь друг друга, на ходу сказав кому-то: 'Здрасьте', - и, наконец, влетели в прохладный подъезд, а потом - в теткину квартиру, полную икон и запаха ладана. После того как Павел запер дверь, они опять постояли в прихожей, не зная, что говорить, а потом снова крепко обнялись, закрыв глаза и на ощупь отыскивая своими губами губы другого. Полетела в стороны и на пол одежда. Время остановилось.
  Горячей воды не было, Даша приняла холодный душ и выбежала из ванной, прикрывая грудь, вся в блестящих капельках воды и в мурашках. Стуча зубами и трясясь всем телом, юркнула под одеяло рядом с Павлом. 'Ты-ды-ды-ды...' - стучали у нее зубы. И как только Павел увидел ее глаза близко-близко, в тот же миг для него началась новая жизнь и новая большая и настоящая любовь. А та прежняя, первая настоящая любовь, которая все еще тянулась и тянулась за ним из его доармейской юности (потому что человек никогда не живет без любви - пусть даже прошлой) тихо и нежно оставила его, и Павел был уже полностью в новом чувстве, и все вокруг теперь казалось ему незнакомым и удивительным.
  Вскоре все смущения прошли, одежда уже лежала на стульях аккуратно сложенная, а Даша ходила по квартире совершенно голая - заваривала чай и мыла яблоки, поскольку больше ничего из съестного в квартире не было, а оба вдруг захотели есть. У Павла все это время в голове стучала одна мысль: только бы день не кончался. Долго пили чай. Даше очень нравилось ходить по квартире голой. Она никак не могла заставить себя одеться или хотя бы накинуть рубашку. Это уже потом у себя дома ей стало стыдно, а здесь она так и перемещалась обнаженная туда-сюда - на кухню и обратно. Тело ее светилось в слепящем солнечном свете, падающем в раскрытое окно. Павлу показалось, что все это ему снится, потом увидел близко голубую пульсирующую жилку у нее под кожей и вдруг понял: 'Это не сон, она - настоящая!'
  Затем они снова лежали в постели и целовались. Даша вдруг рассмеялась - прыснула прямо Павлу в губы:
  - Тут как-то слышу, бабуля одна на скамейке говорит так злобно, глядя на целующуюся парочку: 'Вот присосались, вот присосались-то!' А это ведь так приятно...М-м-м...
  У Павла на щеках внезапно выросла щетина. Даша вдруг больно укусила его за губу.
  - Ты чего?
  - Сама не знаю.
  Еще час назад рядом с ней лежал чужой голый мужчина, а теперь она уже воспринимала его тело как свою личную собственность и намеревалась ревновать его ко всему: и к прошлому и к настоящему.
  Какое-то время они лежали молча, и это молчание не было для них тягостным.
  - Я хочу еще! - вдруг сказала Даша.
  ...Потом они вышли на улицу, щурясь от яркого света и облизывая саднящие истерзанные губы. Со стороны вид у них был совершенно чумной. Обоих мучила жажда.
  - У меня теперь точно будет шелушиться подбородок, - озабоченно сказала Даша.
  Павел не нашелся, что и ответить ей. Даша была в этот миг совершенно счастлива, но любые мысли о будущем, о завтрашнем дне или даже просто о времени часом позже - окунали ее в ужас, словно в прорубь: 'Что будет дальше? А мама? А он? Ой! Что делать? А вдруг будет ребенок?' и тут же: 'На свадьбу куплю длинное белое платье!' Проходила минута. 'А вдруг он врет, что не женат?' - внезапно подумала она и снова впала в отчаянье.
  Она так и шла с этими неожиданными мыслями до самого своего дома, то на мгновение погружаясь во мрак своих мыслей, то вновь оказываясь среди теплого июньского вечера - рядом с любимым мужчиной и снова была совершенно счастлива и чувствовала себя как никогда спокойной, защищенной от любых невзгод и уверенной в будущем.
  Решили пройти через парк. На аллее какие-то дурные крикливые подростки, забравшись на скамейку с ногами, пили пиво. Павел с Дашей прошли совсем близко от них, взявшись за руки, занятые только собой. Парни хотели курить и до этого уже с полчаса приставали ко всем проходящим мимо мужчинам, однако привязаться к Павлу им, на их счастье, даже не пришло в голову. Павел, впрочем, тут же автоматически их отметил - так же, как водитель подсознательно отмечает знак 'Дикие звери на дороге' или 'Внимание, крутой поворот', - высчитал главаря, определил число и силу группы (тьфу! - не о чем и говорить) и тут же напрочь о них забыл.
  Когда уже подходили к Дашиному дому, Павел посмотрел на часы: было всего полпятого.
  - Боже мой, мама моя идет! - Даша вдруг сделала большие глаза и испуганное лицо и почему-то облизнула и протерла рукой губы. - Все, мне пора! - и побежала на другую сторону улицы - к матери. Павел на Дашину маму теперь смотрел во все глаза - уже как на возможную будущую тещу - с неизбежной симпатией и тревогой. Впрочем, Дашина встреча с мамой продолжалась всего с минуту. Даша вернулась веселая:
  - Все нормально! Мама просто велела сходить в магазин.
  - Слушай, а давай, пойдем куда-нибудь посидим, поедим. Я страшно хочу есть и пить! - сказал Павел Даше. Меж ними возникла уже и некая несексуальная, духовная близость, какая бывает между родными людьми. От всего этого нового ощущения расстаться было невозможно и как-то даже дико. Вроде как бы и надо, чтобы хотя бы отдохнуть друг от друга, прийти в себя - но невозможно, и они как могли, оттягивали этот неизбежный момент расставания.
  В маленьком - всего на четыре столика - кафе 'Родник' они оказались почти одни. Заказ ждали довольно долго, но наслаждались даже этим ожиданием. Наконец, принесли глиняные горшочки с вареным картофелем и мясом, налили в бокалы красного вина. Чокнулись бокалами и выпили за встречу.
  - У меня ужасное чувство, что это все мне снится, и я тебя больше никогда не увижу, - сказала Даша, с аппетитом уплетая картошку. - А мама моя до сих пор считает, что я маленькая. Старший брат давно уехал, женился, живет сам по себе. А мама, если мы куда-то с ней ездим, все еще пытается покупать мне детский билет, например, в музеи. И всегда удивляется, когда ей не дают. Как-то в универмаге в Н. какой-то мужчина попросил меня помочь ему выбрать духи, так моя мама, издали увидев это, пронеслась через весь зал, роняя коробки и плюшевых мишек: 'Что вам надо?! Что вы тут ходите?' Тот мужчина просто бежал от нас без оглядки.
  Павел тут же непроизвольно подумал, что вот хорошо было бы тому мужчине дать по рогам!
  Потом они еще посидели вдвоем за столиком под зонтиком уже другого - уличного кафе, пили: Даша - сок, Павел - пиво, смотрели друг на друга, а все другие люди вокруг них сновали случайными смутными тенями. Кто-то (наверно, какие-то Дашины знакомые) иногда здоровались с ней, но она даже не понимала, кто, рассеянно им отвечая. Итак, на данный момент получался следующий расклад: расстаться было невозможно, но и уехать вместе так сразу - тоже не получалось. Это была реальная жизнь и реальная любовь, поэтому тут же вылезла куча проблем, поначалу казавшихся нерешаемыми. С другой стороны, они с Павлом были уже словно родные, и все другие препятствия воспринимались ими как досадные и странные помехи. С другой стороны, помехи все-таки были достаточно серьезные.
  Они, конечно, обсуждали за ужином дальнейшие планы, но так ни к чему и не пришли, поскольку, прежде всего с Дашей, была полная неопределенность. Павел про себя оценил оба варианта: Даша могла поехать с ним и сразу, но могла и остаться здесь на какое-то время, а он смог бы забрать ее позже, скажем, через неделю или две. Павел подумал и пришел к выводу, что и так и эдак выходило хорошо. Сразу поехать было бы, конечно, вообще счастье, но если бы Даша приехала к нему и чуть позже, тоже было бы неплохо: по крайней мере, появилось бы время хотя бы прибраться дома и урегулировать некоторые частные дела, которые решать при ней было бы не совсем удобным.
  Они находились на той стадии отношений, когда, казалось бы, нужно еще долго встречаться, знакомиться дальше, постепенно узнавать друг друга, чтобы все было по правилам, по-серьезному. Но для всего этого не хватало времени, и было непонятно, как это реально сделать и никто из них обоих не представлял, что будет завтра. У них все получилось наоборот. Обычно люди сначала какое-то время встречаются, привыкают друг к другу, а только потом ложатся в постель. У них: в двенадцать впервые встретились, в два часа второй раз, полчетвертого оказались в постели, и лишь потом стали привыкать друг к другу, строить планы, когда всему знакомству было пять часов.
  Одним из знакомых Даше людей, которые увидели ее в кафе на улице, был и тот самый местный авторитет Альберт Мамаев. Когда рядом со столиками притормозил его здоровенный черный 'Мерседес' - ни Даша, ни даже Павел не обратили на него никакого внимания. Между тем, это была основная разъездная машина Мамаева. Мелькнувшие светлые Дашины волосы привлекли его внимание, и он тут же приказал водителю остановиться и чуть-чуть приспустил затонированное стекло. С непонятным для себя раздражением он увидел оживленное и веселое Дашино лицо, хотя человека, с которым она разговаривала, рассмотреть никак не удавалось, но он был явно ему незнаком и возможно даже не из местных.
  - Ринат, ты не видишь, кто это рядом с Дашей? - спросил он у здоровенного охранника, сидевшего спереди рядом с водителем.
  Тот только пожал плечами.
  - Выйди-ка, посмотри, что за это человек, и позвони Денису, скажи ему, чтобы выяснил, кто это к моей Даше, в которую я вложил столько бабок, клеится! Пусть проверит и действует по ситуации! Да и передай ему стошечку зеленых! - сказал он как бы в шутку, но это прозвучало как приказ. Деньги, потраченные на музей, он считал средствами, вложенными конкретно в Дашу и в их гипотетическую будущую совместную жизнь, которую, впрочем, сам себе представлял довольно смутно, но как нечто счастливое и отказываться от этого будущего счастья вовсе не собирался. Даша для него была как бы мечта, пусть неопределенная, но терять которую ему очень не хотелось. Что ж, каких-то женщин можно было купить за 'брюлики', шубу, просто за поход в ресторан, кого-то нужно было свозить в Турцию или в Испанию, а кому-то нужно было дать что-то особенное - например, музей. Это было как долгосрочная инвестиция, которая пусть не завтра, но довольно скоро должна была окупиться с лихвой. С того самого момента, как Мамаев впервые увидел Дашу в коридоре местной администрации, в его жизни появился новый смысл, и он вложил деньги в краеведческий музей прежде всего потому, что это давало ему возможность часто общаться с Дашей, и он всегда наслаждался этим общением. Для него было внове то, что он чувствовал к ней. С ней он впервые в жизни ощущал себя чистым романтичным юношей, и это ощущение ему очень нравилось. После встречи с Дашей он, конечно, мог взять проститутку, или сразу двух и поехать с ними в сауну. Но пригласить туда Дашу - ему даже в не приходило голову и казалось невозможным. (Та бы, впрочем, и не пошла бы.) Для Даши необходима была совсем другая обстановка. И еще ему нравилось, что для Даши он был вовсе не бандит, а бизнесмен нового поколения - меценат, и ему это тоже льстило. Наконец, он подумал, что на ней вполне можно было бы и жениться, хотя он так пока и не придумал, куда девать первую жену. Еще ему пришла в голову такая мысль, что дети их могли бы стать чистыми аристократами. Их можно было бы послать на учебу в Англию или в Швейцарию. Когда он придумал это, ему стало даже легче и осмысленнее жить - он словно увидел свое будущее, и оно вместе с Дашей представлялось ему довольно светлым. С этим он и жил уже почти с полгода.
  Впрочем, его тоже, как и несчастного Рому, в какой-то степени можно было отнести к Дашиным тайным воздыхателям, поскольку наивная Даша о его намерениях даже не предполагала. Женатый, солидный, пожилой человек - какие там могут быть между ними личные отношения? Впрочем, надо сказать, что таких тайных воздыхателей в городе, было у Даши еще, пожалуй, человека четыре, о которых она даже не догадывалась. Во всем виновата была ее искренняя улыбка, увидев которую, мужчины влюблялись мгновенно. К тому же, им казалось, что в этой улыбке уже есть какая-то взаимность и обещание чего-то большего и вовсе не в плане интимных отношений, а в плане всей их дальнейшей судьбы.
  Наконец, плотно поужинав, с большим трудом Павел с Дашей все же расстались. На часах было уже полшестого.
  - Ты сейчас куда? - спросила Даша, собираясь, наконец, по поручению мамы куда-то там сходить.
  - Да в баню с друзьями собирались. В семь часов, - ответил Павел, снова мельком взглянув на часы.
  - Ладно, пока. Позвони мне завтра утром, - сказала Даша.
  Глаза ее наполнились влагой, и у Павла вдруг царапнуло по сердцу. Он как будто увидел те будущие мгновения их прощаний на вокзалах перед его отъездами в командировки и счастливые минуты встреч, которые с лихвой искупают все эти прощания, и шепот в ночи в родном доме, на одной подушке, когда они будут лежать, тесно прижавшись другу к другу. 'Знаешь, это дорогого стоит! - говорил ему однажды один знакомый офицер. - А может, и всего'.
  Они расстались в некотором смятении: никто толком не знал, что будет дальше. Когда Даша уходила, оборачиваясь через каждые два шага, Павел смотрел ей вслед и чувствовал буквально удушающее желание догнать ее, снова обнять и поцеловать.
  У Даши было теперь две главные проблемы: нужно было перестроить планы на лето, то есть, прежде всего, решить что-то с работой (это было реально) и вторая: договориться с родителями. Тут могли возникнуть некоторые трудности, но к счастью, у нее был старший женатый брат Дима, у которого в ноябре должен быть родиться ребенок, и это событие вполне могло отвлечь родителей - и, прежде всего, конечно маму - от пристального внимания к Дашиной личной жизни. Даша и в этом тоже увидела счастливый знак. Жалко было только оставлять собаку Муху. Собака Муха была очень хорошая.
  Даша находилась в таком психологическом раздрае, что когда через десять минут у магазина она встретила Кристину, то сразу и не поняла, кто это такая.
  - Ой, Дашка, ты пропала! - сказала ей Кристина, разглядывая Дашу с явной завистью. - Что там у тебя случилось?
  Что ей было ответить? Все случилось. Все изменилось.
  - Дашка! У тебя даже глаза дикие и косые! Вы что, переспали? Да? Ведь, сознайся, переспали! - как пиявка, пристала Кристина.
  Даша не знала, что и ответить подруге: 'При чем тут это?'
  - Ты, Дашка, всегда чего-то придумываешь, всякие истории, фантазии. Помнишь, в детстве играли всем двором в королеву? Ты, конечно, была королевой... Потом ты придумала через Интернет знакомиться, а потом...
  - А знаешь, Кристя, я всегда чувствовала, что он однажды придет. Вдруг появится. Так внезапно и так странно, - сказала Даша, глядя себе под ноги.
   Вместе они повернули за угол, и пошли по переулку, то выходя из тени деревьев, то входя в нее.
  - И что теперь? Ты считаешь, что нашла своего принца? - продолжала язвить Кристина. - Вот он вдруг приехал, и все изменилось? У нас же был план! Мы же вместе хотели уехать навсегда из этого зачуханного городишки и из этой поганой страны, чтобы быть богатыми и любимыми женщинами! Женщина должна быть счастливой, жить с удовольствием - а это гораздо сложнее, чем просто иметь мужика. А здесь это в принципе сделать невозможно! - тараторила Кристина.
  - Да, ну тебя нафиг! Мне сейчас кажется, что я ждала его всю жизнь! - Даша счастливо улыбнулась.
  Впрочем, за высказываниями Кристины имелись определенные реалии. У Кристины был виртуальный жених - испанец. Кристина переписывалась со своим испанцем по Интернету уже довольно долго и упоенно, собиралась выйти за него замуж и уехать жить в Испанию навсегда. Был даже вариант для воздействия на потенциального жениха, чтобы это дело ускорить: встретиться (лучше всего, конечно, у него в Испании), переспать с ним и даже постараться использовать будто бы случайную беременность. Перспективы будущей жизни в Испании были очень туманными, но Кристине представлялось, что рядом с их домом обязательно будет синее море и песчаный пляж. Вообще любая заграница казалась Кристине неким раем на земле, хотя сама она за рубежами России никогда еще не бывала. Всех 'новых русских' она считала бандитами, и по своему пусть не столь уж большому жизненному опыту, резонно предполагала, что связываться с ними как минимум опасно для здоровья. В такой компании могли запросто оттрахать всей бригадой, заразить какой-нибудь венерической болезнью да еще и в глаз дать. Причем эти, казалось бы, солидные и приличные в трезвом виде люди, хорошо выпив, неизбежно превращались в похотливых подонков без каких-либо моральных устоев и тормозов. С другой стороны, беззубые пьяные рожи 'старых русских' эта продвинутая девушка видеть тоже категорически не могла. Поэтому Кристина твердила одно: 'Только Испания!' Образцом же настоящего испанца ей казался певец Иглесиас-старший - тот, который Хулио. Младшего Иглесиаса она почему-то не воспринимала ни как певца, ни как испанца, к тому же тот был женат. В то же время ехать к неизвестному мужчине было все-таки боязно, но и оставаться жить в этом бесперспективном умирающем городе - тоже жутко. Она находилась на перепутье - ее пугали все варианты будущего. А тут она к тому же лишилась поддержки лучшей подруги.
  С теперешней новой точки зрения Даши все это звучало довольно странно и дико, хотя еще вчера казалось вроде как бы и в порядке вещей. Она и сама за компанию с Кристиной переписывалась через Интернет по-английски не только с каким-то испанцем из Барселоны, но с неким немцем из Штутгарта по имени Фридрих. Сейчас она уже подзабыла, что сама это дело и придумала - знакомиться и переписываться через Интернет и Кристину втянула. Кристина и тут начала ей в ухо чего-то там такое долбить, но Даша ее не слушала. Она вся была в счастье и в панике. Кристина же, увидев, что Даша совершенно невменяема и не расположена общаться, обиделась и ушла.
  Оставшись одна, Даша начала перебирать в памяти сведения о том, как сложилась судьба знакомых девчонок из Любимова, которые попытались из него вырваться. И оказалось, что совершенно по-разному. Некоторые просто исчезли, и от них не было никаких вестей, о других - обычно через родственников - доходила кое-какая информация, что все, мол, в порядке, типа: 'Вышла замуж, родила, сидит дома с ребенком', или 'Нашла хорошую работу, парень за ней ухаживает приличный, скоро поженятся', или, напротив: 'Работы нет, живет в общаге'. Жизнь нередко изобиловала резкими поворотами и неожиданностями. Так школьная Дашина подруга Света Петрова, всегда мечтавшая жить в большом городе поближе к загранице, после окончания школы сразу же уехала искать счастья в Петербург. По приезде она, соблазнившись на рекламу 'Стань членом нашей бригады! Мы - одна семья! Гибкий график работы для студентов и учащихся!', решила на время устроиться на работу во всемирно известную сеть ресторанов быстрого питания. Приняли ее там очень дружелюбно, а первый вопрос менеджера был: 'Хорошо ли ты умеешь делать минет?' Она даже не нашлась сходу, что ответить - просто сбежала. Впрочем, вскоре ей удалось очень удачно выйти замуж за парня, с которым она познакомилась совершенно случайно на какой-то вечеринке. Муж ее тоже был еще очень молодой парень, всего-то на четыре года ее старше, но уже работал в некой солидной фирме и зарабатывал удивительно много, так что финансовых проблем у них не было никаких. С мужем они прожили года полтора душа в душу, Света не работала, они планировали еще погулять годик-два и потом уже заводить ребенка. Но в один страшный день мужа убили на улице прямо у самого дома. Причем пока его восемь дней искали после исчезновения, все это время он лежал в морге больницы Петра Великого как неопознанный труп, потому что никаких документов и приметной одежды при нем не нашли. Ужас ситуации заключался еще и в том, что в это же самое время какая-то другая женщина, тоже искавшая своего пропавшего супруга, будто бы опознала Светиного мужа как якобы своего и собиралась забрать его хоронить. И если бы не случайность, он мог быть запросто похоронен совершенно под другой фамилией и навечно считался бы пропавшим без вести. Это, несомненно, имело бы самые серьезные последствия: от моральных, поскольку пропавшие иногда возвращаются, до социальных - то есть получения развода только через суд как с пропавшим без вести, да и то после некоего определенного законом срока, что было бы крайне неприятно, так как все это время пришлось бы иметь дело еще и с родственниками мужа. Да и потом все время казалось бы, что вдруг он объявится, вернувшись откуда-нибудь с Кавказа - из рабства. Опять же вставал вопрос с квартирой, которую им на свадьбу подарили родители. Если нет доказательств смерти, то родители все равно будут считать, что он где-то живой и однажды вернется и где он тогда будет жить? К тому же надо было искать работу и как-то устраивать свою личную жизнь, а пропавший без вести муж всегда будет незримо стоять за спиной, и любой неожиданный ночной звонок по телефону или в дверь может быть знаком того, что он вернулся. В определенной ситуации это тоже могло иметь значение. В этой жизни вообще все имело значение.
  Впрочем, если бы Даша рассказала эту историю Павлу, тот вовсе бы не удивился, поскольку хорошо знал, что опознание трупа - дело далеко не всегда простое. Один из его многочисленных знакомых работал экспертом именно по этим вопросам. Он выявлял татуировки на сгнивших трупах каким-то уксусно-водочным раствором; ошпаривал пальцы с найденных на свалках отрубленных рук, закачивал туда вазелиновое масло и таким образом восстанавливал отпечатки. Человек увлеченный, он даже писал по этой проблеме статьи для специальных журналов, выступал с докладами на конференциях и готовил диссертацию по опознанию расчлененных трупов в особо сложных случаях. Как-то они были все вместе на одной вечеринке. Этот самый эксперт Витя, увлекшись, прямо за столом рассказал массу интересных историй из своей работы. Женщины сидели совершенно бледные и ничего не ели.
  История другой знакомой девочки из Дашиной школы была еще более трагична. Она на улице совершенно случайно заговорила с вполне симпатичным, на первый взгляд, паренком, который, как позже оказалось, уже успел посидеть в тюрьме, и который после этого, казалось бы, сиюминутного знакомства пристал к ней просто намертво. В результате он стал ее преследовать буквально всюду и в конце концов зарезал, к тому же еще и ранив ножом в живот ее мать, которая всегда встречала дочку по вечерам в подъезде. Когда милиция приехала забирать этого подонка, он преспокойно сидел у себя дома и пил чай. Пройди она тогда мимо, не заговори с ним, она наверняка бы осталась жива и, может быть, удачно вышла бы замуж, родила детей и не исключено, что прожила бы с любимым человеком долгую и счастливую жизнь.
  Еще одна тоже очень хорошая знакомая Даши, двоюродная сестра Кристины, которой сейчас было уже около тридцати, еще во время учебы в университете все в том же Петербурге, вышла замуж за бизнесмена и тоже, казалось бы, устроилась очень хорошо. У них рос ребенок семи лет, была большая квартира и дача. Она всегда мечтала водить автомобиль, наконец, после многих усилий сдала на права (сдавала пять раз), и муж на день рождения подарил ей новую 'Рено-меган', с которой она очень быстро освоилась. Но уже вскоре после этого с ней случилась серьезная неприятность: когда она стояла на обочине, в нее ни с того ни с сего влетел грузовик, и она, не будучи пристегнута, по инерции врезалась лицом в стеклянную крошку, засадив под кожу кучу мелких осколков и серьезно повредив правый глаз. Впрочем, имелось мнение спасателей, что если бы она в той конкретной ситуации была пристегнута, то ее могло бы и вовсе раздавить, поскольку удар пришелся как раз в дверь водителя, а так - просто выбросило на соседнее сиденье.
  Девочка из Дашиного класса Надя Колбина, уж на что некрасивая, вышла замуж и жила в Н. Муж был старше ее лет на пятнадцать, солидный, но какой-то странный. При встречах он постоянно, буквально не отрываясь, пялился на Дашу. Взгляд у него был какой-то нечеловеческий. Некоторые считали, что он самый настоящий вампир. Даша этому не верила, хотя Надину шею украдкой осмотрела - нет ли на ней следов укусов. Впрочем, не исключено, что вампиры существовали реально. Варя Долинкина, попавшая из-за наркотиков в один из московских СИЗО, рассказывала, что там у них в камере среди подследственных была одна тетка, которая действительно, как вампир, пила кровь. Варя подсмотрела, как она ночью отколола кусок от раковины, разрезала себе вену на руке и сосала оттуда. Все обитатели камеры устрашились и стали просить начальство, чтобы вампиршу перевели куда-нибудь в другое место. Оставаться с ней в одной камере было просто страшно - вдруг ночью загрызет. Ходил слух, что при задержании она сломала одному милиционеру руку, а у другого откусила палец. Варя, конечно, тогда натерпелась, но надо сказать, что в целом пребывание в тюрьме на нее подействовало положительно. Она действительно по-настоящему испугалась, изменила круг общения, прежде всего, бросив своего придуроковатого 'бойфренда', из-за которого в это дело и влипла, и полностью исцелилась от своего пристрастия к наркотикам, хотя и продолжала курить, как паровоз, да и выпивала при случае хорошо.
  За границей девочки тоже устраивались совершенно по-разному. Те, кто пристроился к богатым мужьям или сам стал хорошо зарабатывать, были жизнью очень довольны. Но были и такие, кто сидели без работы, и, вроде как бы получая в виде пособия очень приличные по российским меркам деньги, вынуждены были существовать в очень жестких границах. Да и замуж выходили по-разному.
  Например, у Гали Ермоловой муж был болгарин. Бог знает, где она с ним только ухитрилась познакомиться! В Болгарии в тот период были экономические проблемы, и муж уехал работать в Америку, а она с маленьким ребенком какое-то время, пока он там не устроился, жила у матери в Любимове. Потом, наконец, уехала к нему. Сейчас, говорят, живет в городе Колумбия, столице штата Южная Каролина. С матерью и знакомыми она переписывалась по электронной почте. Написала, что они сразу купили машину за триста долларов, потому что без машины там никуда не добраться, а всю мебель набрали со свалок. Еще написала, что муж нашел там же на помойке три микроволновки и совершенно исправный мобильный телефон, причем, как она специально отметила, 'в чехольчике'. Микроволновки ее рукастый муж успешно починил и продал. У одной печки просто вилка была сломана. Еще оказалось, что там в Америке все помойки уже поделены между приезжими. Муж Гали даже хотел ехать в Англию - в Лондон, но друзья его отговорили, сказав ему, что тамошние помойки куда как хуже, чем американские. Ребенок их успешно ходил в школу и быстро привыкал к чужому языку, Галя тоже посещала бесплатные курсы английского. Права на работу у нее самой пока не было, и она подрабатывала нелегально, где придется. В Америке ей очень понравились распродажи, где за бесценок можно было купить не только одежду, но и продукты. С другой стороны, ее ужаснула безумно дорогая медицина. За лечение одного зуба она заплатила 834 доллара. Хотя страховка и обещала покрыть половину стоимости, все равно такая цена ее просто потрясла. Все, у кого был беспроблемный выезд из Америки, теперь лечили зубы в России, что было на порядок дешевле.
  Была еще одна знакомая девочка уже по институту. Познакомившись через Интернет с немцем, она тоже собиралась вскоре ехать в Германию. Были у Даши и другие знакомые, кто уже уехал в эту страну. Там в каком-то маленьком городишке как уже с год жила Ксюша Дарская. По приезде оказалось, что в этом городке все хозяйки в субботу по давнему правилу рано утром моют в домах окна. И она теперь тоже должна была рано вставать и мыть - уж такова была местная традиция. Не соблюдая ее, ты как бы выпадал из общества. С учетом того, что, живя с родителями, она вообще никогда и ничего по дому не делала, для нее это явилось настоящим испытанием. Впрочем, она надеялась как можно быстрее забеременеть, чтобы с учетом интересного состояния манкировать эту чрезвычайно раздражавшую ее еженедельную мойку (у них-то в Любимове окна обыкновенно мыли два раза в год, а то и реже), но тоже сразу как-то забеременеть у нее не получалось как они с мужем ни старались.
  С другой стороны, не так давно стало известно, что другая Дашина знакомая, тоже уехавшая в Германию из Любимова, внезапно там умерла. Смерть ее была какая-то странная: мол, пьяная, задохнулась собственной рвотой. Однако было известно, что она практически никогда не пила - в принципе плохо переносила алкоголь.
  Была еще одна одноклассница - Инга Самойлова, которая чуть ли не с детства мечтала сниматься в рекламе нижнего белья, выйти замуж за иностранца и уехать за границу. У той вообще мозги были набекрень. На все, что ни происходило вокруг, она говорила: 'Ну, в этой поганой стране...', как будто сама родилась в какой-то другой. Время она зря не теряла, поселилась в Н., прошла там обучение в местном модельном агентстве, в совершенстве освоила 'блядскую' подиумную походку и другие приемчики, принятые в рекламном бизнесе. Что-то в ней такое особенное, наверное, все-таки было, потому что ее чаще приглашали участвовать в рекламе не нижнего белья, а вообще без белья. И даже без лица - снимали только спину и грудь - для медицинского центра пластической хирургии. Грудь у Инги действительно была выдающаяся, хотя для модельного бизнеса, пожалуй, это мягко сказать, великовата. Тут уже ничего было не поделать - у них в роду у всех женщин были всегда огромные груди, зато детям молока было - хоть залейся, даже чужих еще кормили. Инга решила использовать это как преимущество, и на фотку для агентства знакомств в Интернете сфотографировалась так, чтобы грудь была хорошо видна. Клюнули. Приезжал знакомиться какой-то толстяк из Норвегии, и они даже встречались с ним в Москве. Она потом показывала фотографии. Случилась ли между ними интимная близость - не говорила, но при взгляде на норвежца, первая мысль у любого была, что он ее во время этого дела просто непременно должен был раздавить своим весом. Все девчонки ее этим постоянно прикалывали, она же отговаривалась:
  - А я и не собираюсь с ним долго жить - мне надо просто отсюда уехать, устроиться на первое время в нормальной стране, выучить язык, наладить связи, получить работу в модельном бизнесе. И я вовсе не собираюсь сейчас иметь ребенка. Муж для меня - прежде всего как средство передвижения. И только не говорите мне про любовь! Любовь сегодня есть - завтра ее нет. Я же хочу стабильности и достатка, а уж какая-нибудь любовь всегда да и найдется. А нет, так заведу себе ребенка. Главное: я не хочу жить в нищете, а там, в Европе, за ребенка всегда хорошо платят, поэтому всяко как-нибудь проживу...
  У нее в жизни была какая-то неудачная любовная история, закончившаяся абортом, поэтому любые разговоры про любовь очень ее раздражали. В ее случае любовь приносилась в жертву благополучию всей последующей жизни. Может быть, цена того и стоила, а может быть - и нет.
  Кристина тоже, по сути, дула в ту же дудку и постоянно талдычила, что 'раз мы не относимся к женщинам деловым - бизнесвумен, то у нас есть только один шанс вырваться из дерьма - выйти замуж за богатого. Можно, конечно, и в России, но на Западе богатых гораздо больше, потому что там сами страны богатые, да и вообще там почище...'
  В этих ее словах был определенный резон. А то тут одна их знакомая, по возрасту только чуть старше Даши, в восемнадцать лет вышла замуж в Н. за богатого бизнесмена, но, как потом оказалось, за бандита. Вроде у него даже был какой-то был легальный бизнес, офис, магазины, куда-то он постоянно ездил, имел большие деньги, хороший дом, несколько раз в году они отдыхали за границей, останавливаясь только в пятизвездочных отелях, и вдруг его поймали, да еще, оказывается, при задержании чуть ли не отстреливался. Было предъявлено обвинение в 'похищении человека в составе организованной преступной группы' или что-то в этом роде. Адвокат при всем немалом гонораре сказал, что это в лучшем случае получит лет восемь, да и то, если подмазать, а без денег может получить и куда как больший срок. Она осталась одна с ребенком в большом доме. Так получилось, что она вообще никогда не работала, ребенку пять лет, муж - в тюрьме, и неизвестно какой он выйдет через эти восемь лет. Как все будет? Как прожить эти восемь лет? Никаких особых запасов не было - оставалось только продавать дом, немногочисленные драгоценности и экономить на всем и в любом случае идти работать. Правильно говорили подруги, что капитал любой неработающей женщины - это фамильные драгоценности. Это - женский неприкосновенный резерв. Мужчина внезапно может уйти к другой, исчезнуть или умереть. Однако, несмотря ни на что, она почему-то свято верила, что когда муж выйдет из тюрьмы, все снова будет хорошо. Это - испытание. Просто надо все это время любыми способами сохранить домашний очаг. Видно, все-таки действительно любила его.
  Кристина же, думая о будущем, иногда мечтательно говорила Даше:
  - Будем ходить по дорогим магазинам, возьмем абонемент в фитнес-центр, где загорелые мускулистые мальчики будут нас тренировать, делать нам в сауне эротический массаж, (Тут она мечтательно закатывала глаза.) - потом можно посидеть в кафе, сходить в салон, сделать прическу, маникюр, и лишь после этого вернуться домой - отпустить няню, поиграть с ребенком, привести себя в порядок и ждать мужа с работы. Пока мы молодые и красивые - у нас еще есть шанс удачно выйти замуж. А это - главное! Если мужчина не перспективен в этом плане, не нужно вообще им и заниматься, зря терять время. Конечно, развлечься иногда можно, но только для здоровья - никаких серьезных отношений. И никаких женатых и разведенных. Разведенные - это только если очень богатые, и если не для замужества, то для связей и новых знакомств. Нельзя терять время: молодость быстро уходит!
  Впрочем, была поучительная история, связанная с этими развлечениями 'для здоровья'. Маша Круглова тоже как-то устроилась в Москве, работала секретарем в каком-то офисе и неплохо зарабатывала. Найти хорошего мужика никак не получалось. Чтобы с кем-нибудь познакомиться, они с подругой по субботам обычно посещали ночные клубы. К ним, естественно, клеились парни. Случалось, они соглашались с ними переспать, как она тоже говорила, 'для здоровья' ну и так, чтобы расплатиться за ресторан. Однако от какого-то излишне темпераментного Гоги из Батуми Маша все же заразилась сифилисом. Язву у нее в горле показывали даже студентам. Современное лечение одной инъекцией антибиотика ей по какой-то причине не подошло - и Маше пришлось пройти полный курс пенициллина внутривенно и в попу. Из больницы она вышла бледная и с каменными ягодицами. Долгое время она спала только с грелкой и ни с кем другим. Вся тяга к случайным сексуальным приключениям у нее напрочь пропала. А вот родной брат у нее устроился очень хорошо и оригинально: он служил в Африке - во Французском иностранном легионе. После армии он сразу женился, долго искал приличную работу и никак не находил, потом куда-то пропал, а позже оказалось - поступил в легион. Жена, если что-то и знала, то особенно не распространялась. Зарплата у него там была очень хорошая, переправить деньги в Россию тоже теперь не было проблемой, жена не работала - сидела дома с ребенком. Он довольно часто ей оттуда звонил, писал по 'электронке', нередко присылал свои фотографии - где с крокодильчиком, где с обезьянкой или даже с негритенком на руках. Конечно, долгая разлука тяжела, но тем слаще и желаннее встреча.
  Короче, в данной ситуации посоветоваться Даше, в общем-то, было и не с кем. Кристина в этом ничего не понимала, все продолжала твердить про свою Испанию. Другая ближайшая подруга, Алена Лапина тоже ничего не могла посоветовать в силу определенных жизненных обстоятельств. Она только что вышла замуж за парня, которого действительно любила, но их медовый месяц несколько затянулся. Общаться с Аленой было просто невозможно, поскольку она вся была погружена в свою интимную жизнь, находилась в полном восторге от сексуальных ощущений и пребывала в постоянной эйфории и в иллюзиях об исключительности своих чувств, поэтому ко всем другим подругам теперь относилась свысока. Впрочем, все было в порядке вещей: это был один из коротких счастливых периодов жизни, но парень ее, а теперь уже молодой муж, Леша Ермаков, от такой жизни заметно осунулся. У Алены даже локти были стерты до крови, а глаза стали безумные и косые, как у мартовской кошки, и в дыхании ее явственно ощущался сладковатый запах мужского семени, которое постоянно переполняло ее нутро. У Кристины на этот счет была любопытная версия, что это мужские соки оттуда всасываются в кровь и попадают в выдыхаемый воздух, придавая ему специфический запах - своеобразный перегар сексуальной жизни. Всю ночь из открытого окна квартиры Ермаковых слышались крики и стоны: 'Я его хочу! Давай, давай, давай! Еще, еще! Какой он у тебя большой и красивый!' В конечном итоге, соседей это просто-напросто достало, но в данной ситуации они не знали, что и делать, как сказать молодым, чтобы вели себя потише. Все это, конечно, возбуждает, весь дом пребывает в любовном настроении и все такое, но нужна же и мера - ведь много тут живет и пожилых людей, и у некоторых из них бессонница. Сосед Ермаковых, Егор Павлович, солидный человек лет пятидесяти, уже засыпая после внеплановой близости с женой, на которую его повергли слышимые сквозь стену сладострастные стоны молодых, даже сказал супруге: 'Надо будет сходить с Алешкой в баню: даже интересно, что у него там между ног такого особенного?' - 'Потом расскажешь', - ответила сонная и довольная супруга. Этот Леша Ермаков, когда проходил через двор, прятал глаза, потому что все его с интересом рассматривали - особенно нижнюю часть тела, и все с нетерпением ждали, когда же Алена, наконец, забеременеет и в силу естественных причин успокоится.
  Таким образом, пришлось Даше думать и решать самой. Ей казалось, что всем, и особенно маме, было видно, что она только что из постели после занятия любовью. Когда шла домой, вспомнила слова Кристины о сладком запахе изо рта после этого дела и подула себе в ладошку, сделав ее ковшиком - вроде ничем таким не пахло. Может быть, да и наверняка, все это было вранье. Потом еще мелькали разные мысли о том, как жить дальше и что будет. Любовь, оказывается, была очень внезапна и мучительна, но еще страшнее теперь казалось ее потерять.
  Даша стремительно, почти бегом, неслась по улице, ничего не видя вокруг. Навстречу ей попалась пожилая женщина, они едва разминулись. Женщина посмотрела вслед взволнованной Даше, и подумала: 'Что же это ее так может волновать? Что такое может быть у такой девушки волнительного - ведь наверняка один вопрос ее мучает: 'Любит - не любит?' Господи, да разве это проблема? Даже как-то странно - это же счастье, а вот у меня - другое дело: 'Жить или не жить...' Семилетнюю внучку этой женщины обследовали в областной детской больнице, обнаружив какое-то образование в бедренной кости. Решали, что с ней: или просто воспаление кости или злокачественная опухоль - саркома. Только что позвонила дочь. Голос ее было не узнать. Пока никто не мог сказать ничего определенного. Результат анализа - исследовали кусочек ткани - будет готов только через два дня. Врач сказал, что без этого установить диагноз невозможно. Действительно, это было, как 'жить или не жить', потому что последствия могли быть невыносимо ужасными. Когда она только узнала это, ее охватил такой страх, что она не смогла оставаться дома, вышла на улицу и пошла, куда глаза глядят, по дороге натолкнувшись на Дашу.
  Наконец Даша, стараясь не греметь ключами и хлопать дверью, вошла в квартиру и тихонько пробралась в свою комнату. Дома была только мама. Отец, как всегда по субботам, работал. Разговор с отцом вообще был отдельной проблемой, но, прежде всего, нужно было, уж неизвестно как, переманить на свою сторону маму.
  Уже давно у Даши в комнате на полке стояла пошлая открытка, подаренная ей Кристиной на день рождения, с надписью 'Ты хотела бы проснуться в свой день рождения с таким вот мужчиной?' На открытке был изображен мускулистый атлет в обтягивающих плавках, впрочем, по виду - явный педрила. Да и еще некоторое количество массовых женских изданий стояло, типа 'Космо', с заголовками вроде: 'Твой новый приятель и секс', 'Десять шагов к оргазму', 'Секс без любви' и т.д. Ни с тем типом на фотографии, и ни с каким-либо другим мужчиной, кроме того, что совсем недавно лежал рядом с ней, Даша уже не хотела проснуться ни только в свой день рождения, но и ни в какой другой день. Так ей казалось в этот момент. Чувство, которое сжигало ее изнутри, совершенно не имело отношение ни к любовным историям, которые рассказывали подруги, ни к журналам, ни даже к самому слову 'любовь', каким она его понимала и представляла раньше. 'А что, если вот это как раз и есть настоящая любовь?' - промелькнуло у нее в голове, когда они в семь часов сели с мамой ужинать. Есть не хотелось, налила себе только чай. Работал телевизор, но Даша ничего не понимала, что там происходит, и на мамины вопросы отвечала невпопад. Потом пошла к себе в комнату, легла на кровать и стала думать. Ни читать, ни слушать музыку она не могла.
  Между тем, когда они с Павлом расстались, начали вылезать и другие частные проблемы, требующие немедленного решения. Например, нужно было сочинить письмо в Америку Алеше, который писал ей по электронной почте чуть не каждый день и требовал скорейшего ответа. Алеша - это была отдельная история. Действительно, хороший парень. Познакомились они с Дашей в международном студенческом лагере в Болгарии два года назад, ходили там одной компанией и хорошо проводили время. После окончания лагеря разъехались: Даша - к себе в Любимов, Алеша - в Москву, где он успешно учился в МГУ. Отношения их на этом не прекратились, Алеша часто звонил Даше и даже приезжал в Любимов на зимние каникулы. В прошлом году Алеша окончил университет и устроился на работу в Америке. И как только он там обосновался, то начал настоящую электронную осаду, непременно желая вызвать Дашу к себе. Он даже сделал ей приглашение через Бостонский университет, где работал, и сказал, что оплатит перелет. Но если ехать к Алеше, то это означало с ним и жить, то есть заведомо и спать вместе и, по крайней мере, на первых порах зависеть от него. Вариант был далеко не самый худший, но Даша на этот счет колебалась, а уж после встречи с Павлом Америка тут же потеряла для нее свой манящий блеск. Ей уже не нужна была ни Америка с Алешей, ни Германия с Фридрихом, ни Испания с этим Как-его-там, ей нужна была Россия (или, впрочем, какая угодно страна), но с Павлом. Но все-таки нужно было сегодня или завтра отправить Алеше письмо, но придумывать и печатать это письмо сегодня казалось ей просто невозможным и невыносимым. И что писать? 'У нас хорошая погода. Я полюбила другого и выхожу за него замуж. Прощай навсегда'? С другой стороны, что ни говори, а это тоже была маленькая банальная, но измена. Тут же она вспомнила, что кто-то из знакомых говорил, что американцы в консульстве запросто могут без всяких объяснений визу не дать и что у какой-то молодой и незамужней девушки с этим делом были проблемы, и она так и не смогла уехать. Это Дашу раньше немного беспокоило, поскольку в Америку съездить было очень заманчиво, но сейчас даже было ей на руку. 'Вот и хорошо, - подумала Даша, - напишу ему, что визы вообще никому не дают, и когда будут давать - неизвестно'. С этим она посчитала вопрос с Алешей закрытым.
  Вдруг мама позвала из кухни: 'Даша!' Она пошла туда, холодея, с забившимся сердцем. Мама вдруг сказала, не глядя ей в глаза, а занимаясь чем-то на плите:
   - Я знаю, что ты переспала с этим мужчиной. Кто он?
   - Мам, я уже взрослая...
   - Ты хоть его знаешь? Я же не говорю, что он мне не понравился. Так ты с ним переспала?
   Дашу захлестнул ужас.
  - Да, - выдавила она. Потом зачем-то добавила совсем уж глупо: - Только один раз.
  Мама перестала греметь чем-то на плите и рухнула на стул.
  Даша же сказала маме, глядя ей прямо в глаза:
  - Я его люблю.
  Мама только открыла рот, чтобы что-то сказать, но не нашла слов и просто захлопнула рот снова.
  - Мам, Володя Хомяков его знает. Это его школьный друг, - внезапно вспомнила Даша, схватившись за эту спасительную мысль, как за соломинку.
  Мама тут же с огромной энергией и скоростью - чуть ли не за двадцать минут навела все необходимые справки, и судьба Даши была решена очень простой новостью: Павел оказался не кем-то там, а родным племянником тети Лизы Калашниковой. Это было как при запросе кода противовоздушной обороны к пересекшему границу самолету 'свой-чужой' - и Павел оказался 'свой'. И к тому же подтвердилось, что он был точно не женат. И теперь с точки зрения мамы, с ним не только можно, но и нужно было знакомиться, его можно было любить, и за него можно было выходить замуж. Даша была просто счастлива и тут же засобиралась.
  - Ты куда? - удивленно спросила мама.
  - К нему, конечно! - твердо ответила Даша. До утра, она боялась, без него не доживет. Вздохнув, мама со свойственной ей практичностью, как не отнекивалась еще неопытная Даша, собрала ей с собой целую сумку еды: 'Пригодится!'
  Буквально как только Даша ушла, зазвонил телефон, да так внезапно, что мама вздрогнула. Она взяла трубку:
  - Алё.
  - Извиньи менья тысячью раз. Кто это есть? - Так говорил только Фридрих из Германии.
  - Здравствуй, Фридрих. Это Дашина мама.
  - Здравствуй, мама. Даша дома есть? С Дашей я могу говорить?
  - Ее сейчас нет дома. Ши из эбсент! Ферштеен? Ну, все, позвони завтра. До свидания. Ауфвидерзеен! Орвуар! Бай-бай!
  Фридрих с Дашей говорили и переписывались по-английски, мама же, когда он звонил, вставляла и по-немецки, что помнила. Фридрих все последнее время намеревался приехать в Россию и забрать Дашу к себе в Германию. Он в том, что она непременно уедет с ним, нисколько не сомневался, потому что как истинный западный немец считал, что все женщины в России только и мечтают, что жить в Германии. С другой стороны, все это казалось таким нереальным, что Дашину маму даже и не пугало и не беспокоило. Но вот теперь неожиданно складывалась совершенно другая ситуация. Даша, наконец, влюбилась и могла наделать глупостей. Если уже не наделала. Все это, конечно, ожидалось - возраст любви, но как это и бывает, обрушилось совершенно внезапно и не так как бы хотелось маме. Предполагалось более или менее долгое ухаживание, знакомство с родителями и т.д. и т.п. Теперь же Даша куда-то стремительно унеслась и даже не сказала, когда придет. Обещала только, что позвонит. И вообще все стало неясно и тревожно. Но в целом оказалось не так страшно как по началу. В какой-то мере успокаивало, что этот мужчина был свой, местный - Паша Гусев, да и к тому же родной племянник тети Лизы. Мама тут же вспомнила, что, возможно, когда-то уже и раньше его видела, и как-то быстро успокоилась. Еще она подумала, что если бы все не так внезапно произошло, она и сама, может быть, была бы рада такому неожиданному Дашиному знакомству.
  Тут она была неправа. Что значит 'неожиданному'? Конечно же, Даша давно, как только повзрослела, ждала, что это когда-нибудь придет. А все последнее время ожидание любви было просто разлито в окружающем воздухе. Этой зимой она вдруг увидела, как необычно падает снег. Никогда так не падал снег. Потом к ней пришли неспокойные сны и ранние пробуждения - предвестники любви. Весной у нее вдруг появилось желание вставать с первыми лучами солнца, она с наслаждением вдыхала полной грудью прохладный воздух из распахнутого в сад окна, где с шорохом с ветки на ветку перелетали птицы. И вот, наконец, любовь пришла. Поэтому, в общем, ничего тут неожиданного вовсе не было.
  Кристину она в эти свои дела посвящать вовсе не собиралась, да и маму предупредила, чтобы та не болтала лишнего. Впрочем, мама Кристину не любила, считала пустой девчонкой, думающей только о косметике, тряпках и мальчиках, и утверждала, что Даше от Кристины только одни неприятности. В чем-то она была права. Когда в России появился 'Кодак' и качественные цветные фотографии стало делать очень просто, почему-то выяснилось, что многие российские граждане любят сниматься в нижнем белье или вообще голышом, наивно полагая, что проявляет и печатает фотографии исключительно машина и никто эти снимки больше не видит. Оказалось, что на проявочной машине в Н., куда отвозили пленки для печати, самые откровенные фотографии сканировали. Чего там только не было заснято: какие-то толстые тетки с розами в зубах, в эротическом белье и в позах, явно взятых из фильмов или журналов (иногда и порно), голые мамаши семейств, домохозяйки в дезабилье. Возможно, это была дань некой моде. Потом такая мода то ли закончилась, то ли стали снимать уже на цифровые камеры, а может быть, просто интерес прошел, хотя это уж вряд ли. Что сейчас люди снимают дома на 'цифровики' даже сложно предположить, хотя в какой-то мере и можно судить по тому, что попадает в Интернет. Сейчас все к этому привыкли, а тогда все это обнаружилось совершенно внезапно на сайте в Интернете - в галерее частных фотографий и еще в продаже - на компакт-дисках на рынке в Н. Ужас этого дела состоял в том, что Кристина и еще некоторые Дашины знакомые девочки-школьницы тоже попали в эту галерею. Как-то от нечего делать они решили попозировать друг другу дома, поиграть в 'топмоделей'. Собралась группа девчонок человек пять. Кристина считалась среди них самая красивая - она-то все это и затеяла, взяв у отца только что купленную им хорошую японскую фотокамеру 'Минольта'. Было уговорено раздеться и посниматься в разных эротических позах, впрочем, не слишком вульгарных. Там, кстати, была и толстушка Неля Сухорукова - ее тоже каким-то образом затащили. И вот эти еще не вполне сформировавшиеся девочки попали на тот самый злосчастный диск и на сайт в Интернет. И именно голую Нелю кто-то из мальчишек, бродивших по Сети, узнал, скачал и распечатал ее фотографию на принтере, а потом принес в школу. Неля с неделю вообще на занятия не ходила. От серьезных последствий ее спасла только здоровая от природы психика и то, что это происшествие мгновенно забылось за очередным убийством, осуществленным неизвестным маньяком на так называемой 'тропе смерти' - пешеходной дорожке от железнодорожной платформы до ближней к Любимову деревни Вязелево. Дорога от станции до деревни проходила через поросший кустами пустырь. Там временами дежурил какой-то маньяк, и периодически находили мертвецов. Маньяк орудовал на этом месте уже очень давно - года три или даже четыре - точно никто не знает, потому что милиция информацию по этому делу тщательно скрывала. Серийные убийства на свою шею вешать никто не хотел, поэтому поначалу даже утверждали, что это были не связанные один с другим несчастные случаи. Местность эта в темное время вообще казалась необитаемой, поскольку обычные люди старались здесь не появляться в одиночку даже днем. Однако периодически по разным причинам кто-то все равно на крючок попадался. Сказать, что по этому поводу милиция вообще ничего не делала, было бы, конечно, несправедливо. Не исключено, что информация где-то, вероятно, и накапливалась, лежала в каких-то папочках у следователей в сейфах, ждала своего часа. Но если и были засады, то пока никого не поймали. Каждый раз на убийство приезжали фотографы, эксперты и следователи из Н., милиция тщательно прочесывала кустарник. Что-то там, возможно, и находили. Кого-то даже допрашивали. Но безрезультатно: весной или осенью убийства женщин повторялись с ужасающей регулярностью. В последний раз в марте молодую женщину нашли прямо под платформой. Судя по всему, она была убита ударом тяжелого предмета по голове - чем-то вроде молотка. Никаких свидетельств сексуального насилия или ограбления не получили. Существовала даже версия, что ее убили случайно, а под платформу затащили, чтобы тело не сразу обнаружили, или же она сама заползла (результаты экспертизы остались общественности неизвестны). Любопытно, что убитые женщины по своему социальному статусу были почти все схожие: чуть за тридцать и все с какими-то семейными проблемами. А с другой стороны, у каких женщин вообще нет семейных проблем? Да и будет ли молодая женщина, которая без проблем, шляться по ночам через пустыри? Видать, надо было зарабатывать на жизнь, кормить детей, вкалывать на двух работах, а значит, приходилось поздно возвращаться. Был бы муж - сидела бы дома или бы он встречал ее с поезда. Эта таинственная и страшная история продолжалась уже несколько лет, и конца ей не было видно.
   В этот же период (может быть, солнечное затмение какое-то происходило или магнитная буря - история об этом умалчивает) случилась в Любимове еще одна прогремевшая даже на всю страну трагедия: двое шестнадцатилетних подростков (мальчик и девочка), взявшись за руки, спрыгнули с крыши девятиэтажного панельного дома и разбились насмерть. В прессе их тут же окрестили 'любимовскими Ромео и Джульеттой' и в довольно невнятной статье предположили причиной самоубийства несчастную любовь юных сердец. С другой стороны, какой-то особой несчастной любви, а точнее, вообще никакой любви между ними вроде как бы и не было, а родители этих детей вовсе не являлись Монтекки и Капулетти, то есть никак друг с другом не только не враждовали, а напротив, папаши их часто вместе и хорошо выпивали. Была и другая версия, что подростки спрыгнули с крыши сами, одурев от наркотиков: либо для того, чтобы полетать, либо от связанной с этим делом депрессии и ломки - скажем, не хватило на дозу, или, может быть, какую-нибудь заразу подхватили через шприцы. Однако каких-либо сведений, что у них был обнаружен вирус СПИДа или гепатит С - тоже не оказалось. Существовала и такая точка зрения (от тех, кто будто бы непосредственно был с ними на крыше), что парень прыгнул первым, а девчонку уже потащил за собой, или даже специально ее столкнул. Самой же реальной была версия, что подвыпивший парнишка просто баловался, хвалился своей крутизной и шел по бордюру крыши, но внезапно поскользнулся, стал падать и с испугу ухватился за ближайшего к нему человека, а это и оказалось та самая несчастная девочка.
  И еще в это же самое время город потрясло другое страшное происшествие. Некая юная особа восемнадцати лет от роду в роддоме без всяких медицинских проблем произвела на свет хорошего здорового младенца. Через некоторое время один восьмилетний мальчик, который гулял у дальних прудов, случайно увидел, как молодая женщина топит маленького ребенка. Это произвело на него такое сильное впечатление, что он побежал и тут же, весь трясясь и заикаясь, рассказал об этом родителям. Те сначала не поверили, что такое вообще могло быть, и отнесли это на детскую фантазию, но с парнишкой действительно случился настоящий психоз: ему все та сцена виделась, он кричал во сне и пришлось вести его к врачу. Уже от врача сообщили в соответствующие органы, те произвели немедленный розыск и действительно вытащили утопленного полуторамесячного младенца, причем хорошо одетого, а чуть позже была изобличена и его юная мамаша, которая, оказывается, в тот же вечер убийства заявила в милицию о пропаже своего малыша, будто бы кем-то у нее похищенного прямо из коляски. Причина же убийства состояла только в том, что отец ребенка, такой же молодой обалдуй, отчего-то перестал ей писать из армии письма, она расстроилась и тут же убила их младенца. Причем мальчик-свидетель сообщил следователю, что она топила его, пихая на глубину пруда палкой. Нашли и ту самую палку. Так население Любимова уменьшилось еще на одного жителя.
  Вдобавок ко всему, икона-копия, висевшая на месте 'Богородицы с ручкой', вдруг начала мироточить. Стали думать: к чему бы это? Кстати именно после этого мироточения пошли слухи о скором возвращении главной иконы, которые позже полностью оправдались.
  Все эти страшные и запутанные истории тут же отвлекли внимание от Нели, которая, несмотря на свою полноту, уже, было, приобрела популярность в определенных кругах ценителей обнаженного женского тела и куда как большую, нежели худенькая и хрупкая Кристина, которая все это дело и затеяла. О глупых девочках, пытавшихся стать фотомоделями или 'сексуальными соседками' просто забыли. Ужас еще заключался и в том, что в эту глупую авантюру Кристина попыталась втянуть и Дашу. Даша тогда сниматься категорически отказалась и ушла, но тем же вечером уже у нее дома, когда она принимала душ перед вечеринкой, зашедшая за ней Кристина всунулась с фотоаппаратом в ванную и там ее все-таки щелкнула. К счастью, лица из-за распущенных волос четко видно не было, однако, надо сказать, что фотография в целом получилась довольно удачная, и любителями эротики была расценена просто как настоящий шедевр. Эта фотография действительно, по-видимому, обладала какой-то необъяснимой притягательностью - и в одной популярной бульварной газетенке в Н. ее даже опубликовали на первой странице с очень удачной подписью 'Ускользающая красота'.
  
  Расставшись с Дашей, Павел еще с полчаса посидел на старой полусгнившей скамейке под кустом жасмина в парке, испытывая муки совести и невыносимую тоску по Даше. Посидел-посидел, а потом подумал, что так больше нельзя - нужно было или что-то сделать или просто выпить водки. И вообще одному находиться было дальше невыносимо. И так же внезапно - прямо сидя на скамейке - заснул. Проснувшись, он посмотрел на часы: было без пяти шесть. Оказалось, что проспал он всего-то лишь пятнадцать минут. А разбудила его собака, ткнувшаяся в его ладонь холодным носом.
  Открыв глаза, он увидел, что невдалеке от него под деревьями стоит группа парней, к которой Павел отнесся уже с большим вниманием, чем к подвыпившим подросткам на скамейке. Все они были совершенно типичные 'братки' - большие, с короткими стрижками, в спортивных костюмах и, судя по всему, о чем-то довольно горячо дискутировали.
  Главным у них был парень лет двадцати шести - самый большой и мускулистый, хотя и с некоторой склонностью к полноте, которого звали без всякой клички просто по имени - Денис. Вид у него был самый типичный: короткая стрижка, складка жира на затылке, вечная ухмылка. Такие обычно считают себя покорителями женщин. Он был лишен каких-либо комплексов. Мог подойти, обнять за плечи: 'Девчонки! Давайте знакомиться! Может, пойдем куда-нибудь пошуршим?' Те отвечали шуткой на шутку, знакомство завязывалось, хотя девушки с мозгами постоянно думали, как бы свалить без ущерба для здоровья. Оценив взглядом исподлобья поднявшегося со скамейки Павла, Денис сказал своим парням:
  - Ну, что, братва лихая? Как оно? Я так думаю, что здесь что-то не так. Чем-то этот мужик мне не нравится. И странно как-то Марата взяли и отлупили. И неизвестно кто. Вот ты, Шопен, попробуй-ка, пойди, отлупи Марата! А? И я не смогу, и мы втроем не сможем. А Марат-то, между прочим, сейчас лежит в областной, и у него в зубах, - Саха недавно оттуда звонил, что сам якобы видел, - специальные проволоки и резинки вдеты, чтобы стягивать сломанную челюсть, одного глаза, говорит, вообще не видно - какая-то херня намотана, воду сосет через трубочку, весь в слезах - чуть что - плачет, хочет домой к маме. Кстати, надо ему, хе-хе, в передаче орешков принести - пусть погрызет! - Тут, не удержавшись, громила хохотнул.
  Все тоже засмеялись - Марата, видать, никто особенно не любил. Людям обычным и ничего из себя по жизни не представляющим почему-то всегда нравится, когда побеждают чемпионов.
  - И еще сейчас, Саха говорит, хирурги думают, решают: сверлить ему череп или нет, - продолжил Денис. - У Марата в башке и так-то ничего нет - чистая слоновая кость - да и та чуть не раскололась! А уж наши-то головешки были бы вообще вдребезги! Вы, пацаны, меня давно знаете, я ни хрена не боюсь, но и в больницу ни за хрен собачий попадать не желаю, да и вас не хочу подставлять. Мне на Рината в принципе-то насрать с большой горки! И вот что вспомнил: видел я однажды в армии одного такого 'простого' мужика. Приехал к нам в часть один офицер, как сказали из действующего резерва - неизвестно откуда. И для тренировки не в полный контакт - типа для разминки - играючи срубил троих наших самых крутых пацанов, причем один против троих, они потом неделю отлеживались. Сам видел - как котят положил! Секунд за пять, не больше. Командир наш ходил потом злющий, он-то хотел показать нашу хорошую десантную подготовку. Короче, Ринату я скажу, что у нас не получилось, типа не нашли. А кто стукнет про этот разговор - будет последняя падла, сам здоровья лишу. Все. Пошли пиво пить!
  - Чушь все это! Давайте попробуем его срубить! - вдруг выступил только что подошедший парень по имени Коля Шмырев (кличка его, естественно, была Шмырь) - известный в своем кругу как способный кикбоксер и жестокий вырубала.
  - Ну, вот сам иди и пробуй! - неожиданно обрадовался Денис. - Пацаны, вы все свидетели: если ты, Шмырь, его вырубаешь, тут же даю тебе сто баксов. За базар отвечаю. Догоняй, а то он уходит!
  Шмырь даже покрутил шеей и плечами, как бы разминаясь, словно перед выходом на ринг. Но ситуация вдруг резко изменилась, когда он сделал несколько шагов по направлению к Павлу. Решимость внезапно покинула бойца, как давеча и Керю в кафе, но дороги назад уже не было: вся бригада смотрела на него. Надо сказать, что у Шмыря был любимый отработанный способ нападения: подкрасться сзади или сбоку и ударить ногой в ухо или еще куда-нибудь в голову или в шею. Жертва обычно сразу валилась с ног или же впадала в ступор, и тогда ее можно было спокойно добивать. Он и на этот раз решил сделать так же. В несколько прыжков он догнал Павла, и попытался сзади ударить его в голову ногой. И в этот самый момент Шмырю показалось, что его сбила машина, и последняя мысль его была: 'Как это я ее не заметил?' - его словно прокрутило через мясорубку, он даже явственно услышал хруст собственных костей. Все исчезло, и окончательно он пришел в себя уже только в больнице, а точнее - в приемном отделении, где жутко пахло хлоркой и еще какой-то типичной тошнотворной больничной вонью типа смеси запаха лизола, блевотины и других человеческих выделений. Правая нога по первым его ощущениям была размером с арбуз и страшно болела, левый глаз вообще ничего не видел, а нижняя половина лица была как замерзшая и никак им не ощущалась. Двое пацанов стояли рядом с каталкой к нему спиной. Оказалось, ждали дежурного травматолога. Наконец тот вышел уже с мокрым рентгеновским снимком, сказал ребятам и даже показал: 'Перелом большеберцовой кости. Вот хорошо трещину видно. Ну и разрыв коленных связок. Давай его в гипсовую!' - это он уже скомандовал санитару. - 'Жить-то будет, доктор?' - спросили пацаны. - 'Будет, - ответил хирург. - Сейчас гипс положим на ногу. Кстати, нужно будет принести костыли. На глазу только гематома - сам глаз цел, я - думаю, ничего страшного, окулист посмотрит в понедельник. На верхней челюсти трещина и только два зуба сломаны, нижняя челюсть вообще целая, только вывих челюстного сустава. Неделю полежит в больнице - явное сотрясение мозга и посмотрим, как будет с ногой. Пока день-два - в коридоре. В палатах мест пока нет'. (Потом оказалось, что в коридоре отделения вообще нестерпимо воняло мочой, какие-то люди шаркали мимо всю ночь, кашляли, постоянно включали свет, за ширмой у поста медсестры хрипел кто-то умирающий). 'Да ладно, доктор, это же Шмырь - у него и мозгов-то нету никаких!' - хохотнули пацаны, повторив дежурную шутку про Марата. ('А сами-то! Сами!') Узнал Шмырь и хирурга, хотя и видел только одним глазом: как-то обругал его ни за что ни про что из машины на перекрестке и даже плюнул в него из окна. Хирург тоже явно его узнал, хотя и не показал виду. Шмырю стало страшно. 'Точно, - обреченно подумал он, - теперь будет вправлять кости и суставы без заморозки!' Подошел Денис с банкой пива, отхлебнул оттуда, похлопал Шмыря по плечу: 'Очухался? Держись, братан! Тебе ж говорили, не лезь, а ты куда сунулся? Ладно, за одного битого двух небитых дают! А зубы вставишь'.
  В целом Денис, как видно, был очень доволен, что по его вышло. Авторитет бригадира после этого происшествия только окреп. Врачу же пацаны сказали: 'Упал с крыши сарая в парник!' - и дали тому немного денег, чтобы в милицию не сообщал, сказав при этом: 'А то менты обосрутся от смеха!' Напоследок, уходя, Денис еще Шмыря и ободрил: 'Сейчас мать твоя приедет, мы ей позвонили'. ('Вот, блин!')
  Денис действительно был очень собой доволен: как собственной прозорливостью, так и тем, что увидел классный бой и тем еще, что сто баксов теперь можно было и не отдавать, а даже попросить еще 'стошечку' - как бы на лечение Шмыря. Ну, не получилось - всякое бывает. Нарвались на профессионала. Денис все еще находился под глубоким впечатлением от увиденного. Его, бывшего десантника, потрясла скорость и техника, с которой неизвестный ему мужик вырубил Шмыря. Денис, когда это увидел, то отрыл рот, выронив сигарету, и смог только прошептать одно слово: 'Ёбаныйтыв ротблядьнахуй!' Все встало на свои места. Он тут же прекрасно понял, что и как случилось с Маратом. И из неизвестного недруга Павел мгновенно стал для Дениса чуть ли не кумиром. Денис, страстный любитель единоборств, теперь был готов идти за Павлом куда угодно - хоть на край света. Если бы тот, конечно, его позвал.
  Другой присутствующий тут же боец, Санька Смирнов, тоже был очень доволен, что не ввязался в это дело. Уже после истории, рассказанной Денисом об армии, он тут же расхотел участвовать в авантюре. Он очень не любил связываться с армейскими, поскольку имел в этой связи свой личный печальный опыт. Пару лет назад отдыхали они с ребятами на море, вечером шли втроем из ресторана, уже хорошо выпившие, и вдруг увидели на автобусной остановке длинного нескладного новобранца в камуфляже и черном берете, уныло стоявшего с каким-то пакетом в руке. 'Во, гляди, тоже мне - морская пехота!' - загоготал тогда Муран, подходя к пареньку и с силой пихая его в плечо. Парень удивился, но особого страха видно не испытал. Пацанам это не понравилось, и они начали его толкать по кругу, понемногу распаляясь. И тут вдруг из-за остановки вышли, видимо поддававшие там или просто курившие, два здоровенных морпеха - явно старослужащие. Даже бежать от них было бесполезно, да и поздно. 'Вот и все', - промямлил сзади, кажется, тот же Муран. Санька все-таки, было, рванул, но не успел - попал под прямой удар сапогом в лицо, и тут же потерял сознание. Ему тогда выбили четыре передних зуба и сломали ребро, и он вместо отдыха на пляже неделю провалялся в больнице. С тех пор он военную форму не любил, но все же в тот момент, когда свалили Шмыря, вместе с другими закричал мужику:
  - Эй, мужик, ты чего делаешь! Чего тебе от него надо? Щас получишь!
   Эти бурные выкрики и угрозы, к их изумлению, не произвели на Павла никакого эффекта. Он так и стоял, держа руки в карманах, спокойно смотрел на них и не собирался ни убегать, ни просто уходить. У ног его кучей тряпья неподвижно лежал знаменитый 'вырубала' Коля Шмырев. Удивленный этим внезапным нападением Павел смотрел на парней и видел, что они сами вполне готовы бежать при малейшей попытке с его стороны приблизиться к ним и уже находятся на низком старте.
  Павел не просто удивился этому инциденту - он был в полном недоумении. Город словно проявлял к нему какую-то явно направленную агрессию. Он сначала даже подумал, уж не теткин ли сосед по даче наслал на него этих пацанов. 'Пойти, что ли, задницу ему надрать?' Но тот дядька по виду был явно трусоват - вряд ли это он смог это организовать. Значит, здесь было еще что-то другое. Павел подумал уже ближе к истине: может быть, какой-то бывший Дашин друг тут замешан? Дело было еще и в том, что никто никогда к Павлу просто так не привязывался - внешний вид его к этому совершенно не располагал. Павел же в такие ситуации не попадал в принципе, если только сам по каким-либо причинам не ввязывался в конфликты. Как-то он сделал замечание за громкий мат одной разбитной компании, и за ним сразу двинулась целая группа, кто-то даже крикнул: 'Эй, мужик, стой!' - может быть, надеялись, что он побежит от них. Павел же остановился, повернулся и посмотрел на них в упор. Догонявшие, впрочем, тут же дали задний ход: 'Ладно, братан, извини, ошиблись!' Их лидер даже поднял руки вверх, растопырив ладони, и быстро сделал шаг назад. От реанимации его отделял всего лишь один метр и одна секунда, и он это, видимо, почувствовал.
  В некоторых ситуациях один лишь стальной взгляд Павла действовал на людей отрезвляюще - как холодный душ. Иногда это даже мешало в работе. Например, была такая довольно давняя история с захватом банды, которая самым наглым образом ввела налог за проезд по новому мосту через одну из самых больших рек России. Мост только что построили, с большой помпой открыли и эти тут же пристроились: стали брать деньги за проезд с водителей грузовиков. К тому же, там как-то незадолго до этого случилась крупная авария, и одна обгорелая фура так и осталась лежать в канаве прямо при въезде на мост. Как раз на этом-то месте бандиты и останавливали грузовики. Картина сгоревшей машины обычно действовала на водил безотказно. Водители, чертыхаясь, исправно платили. Иногда при разговоре бандиты как бы невзначай даже показывали пистолет. Тоже впечатляло. И еще: кто-то у них там был свой в милиции, прикрывал банду. И дело это тянулось уже довольно долго - почти три месяца, - до тех пор, пока они случайно не остановили 'не ту' машину и не нарвались на упертого водителя, которого избили и даже один раз выстрелили ему по колесам. Через владельца транспортной компании информация об этом инциденте прямиком дошла до представителя Президента в федеральном округе (они оказались чуть ли не школьными друзьями), тот дал указание, и начальство решило провести показательные учения по захвату особо опасной вооруженной группы, заранее не вводя в курс местные органы правопорядка.
  Все спланировали очень быстро. Ехали двумя фурами с номерами соседнего региона. Операцию снимали на видеокамеру из кабины первой машины и параллельно записывали звук на диктофон в кармане у 'водилы'. Фуру, как и ожидалось, остановили у въезда на мост. Сначала начался 'гнилой' разговор, типа 'это наша территория, все должны платить' и прочее с поигрыванием пистолетом. Вообще-то планировали поговорить с бандитами подольше, поартачиться, перед камерой достать и передать деньги, но все мгновенно изменилось, когда вслед за водителем из кабины на дорогу спрыгнул Павел. Он только на миг встретился глазами с ближайшим разбойником, как тот с криком: 'А-а-а!' - и с треском понесся с откоса вниз, прыгнул по пояс в заполненную водой глубокую и широкую канаву (а была уже поздняя осень), чуть ли не проплыл на другой берег и помчался к лесу. Преследовать его не стали - не та ситуация. В другой бы обстановке снайпер несомненно его бы достал. Зато других свалили сразу - мордой в грязь. Тот, у кого был пистолет, в ближайший час вообще так и не очухался. Как и было приказано, это было довольно жесткое силовое задержание. Нужно было показать местным органам, что федеральная власть еще жива и крепка. В тот же день начальник местной милиции полковник Ковба был отстранен от должности, а исполняющим обязанности начальника был назначен его заместитель - подполковник Литвинов.
  В противоположность Павлу был в их команде и такой офицер как Гриша К., с которым, напротив, постоянно происходили какие-то истории и приключения. Например, в новостройках на севере Питера, где он жил, некоторое время успешно орудовала преступная группа, работавшая в сговоре с девушкой, сидевшей в пункте по обмену валюты. Эта девушка, как предполагали, передавала подельникам по мобильному телефону или каким другим путем адрес клиента, обменявшего крупную сумму денег, и когда тот заходил в подъезд или выходил из лифта, его били кастетом, забирали деньги и тут же убегали, пока человек приходил или, что тоже случалось, уже никогда не приходил в себя. Этой банде какое-то время везло, но их везенье закончилось в тот самый день, когда в 'обменник' зашел Гриша, чтобы поменять энную сумму денег на доллары с целью отдачи долга за машину. Когда он возвращался домой, грабители уже ждали его у дверей лифта, и у них действительно был шанс, но только один очень маленький шансик - лишь в том случае, если бы Гриша был сильно пьяный или очень больной, и если бы им повезло попасть с первого удара. Но Гриша был трезвый и здоровый, и первый удар у них прошел мимо. И тогда им всем настал, как говорится в народе, 'полный пиздец'. Того, кто пытался ударить его кастетом, Гриша убил сразу на месте, не разбираясь - чисто рефлекторно: сломал нос. На вскрытии оказалось, что удар был такой силы, что нежная решетчатая кость из носа вошла бандиту прямо в мозг. Все другие разбойники тоже попали в больницу, их лечили, а потом предъявляли другим ранее потерпевшим, и те кого-то из них опознали. В конечном же итоге, еще один бандит умер в реанимации от черепно-мозговой травмы (причиной ее было падение в лестничный проем), а на оставшихся в живых обрадованный уголовный розыск повесил чуть ли не все подобные разбои в этом районе города. Гриша, кстати, потом признался Павлу, что тогда довольно сильно струхнул. Как-то за стопочкой к слову так и сказал: 'Я, знаешь, как обосрался! Где мы только ни были, но такого со мной никогда не случалось! Когда ты готов к схватке и все мы вместе в команде - ничего не страшно. А тут, словно смерть увидел с косой. Миллиметр в сторону уклонился, а если бы нет? Мелькнула страшная мысль: неужели мне, офицеру, суждено умереть в обоссанном лифте?' После этого происшествия некоторое время с ним творилось что-то неладное, он будто что-то хотел доказать самому себе. Несколько раз дрался на улице. Как-то он вызвал тот самый вышеупомянутый 'обоссанный лифт', а там реально какой-то мужик мочится в угол. И тут уже не было никаких интеллигентских разговорчиков, типа: 'Гражданин, да как вам не стыдно!' и прочее, а сразу - в рыло! Им самим, этим самым гражданином, Гриша и вытер его же мочу, а потом пинками вышиб этого ссыкуна из подъезда - тот по ступеням крыльца буквально скатился кубарем. Для того мужика, несомненно, это был серьезный и доходчивый урок. Можно с уверенностью сказать, что он уже больше никогда в лифте писать не будет.
  В другой раз Гриша схлестнулся на вещевом рынке с лохотронщиками, кидавшими пенсионеров, и схлестнулся очень жестоко. Гриша подошел и стал орать: 'Граждане, что же в делаете - это жулики, все они подставные!' Они тут же навались на него всей шоблой, думали отлупить его. Он бил их серьезно. Шесть человек так и остались лежать. Еще в драке свалили прилавок с ботинками. И это в субботу на рынке, где толпа народа, свидетелей, истеричные тетки... А там еще оказалось, что и милиция работала вместе с лохотронщиками в связке. Короче, получился форменный скандал. И это притом, что Гриша всегда отличался необыкновенным хладнокровием и спокойствием и был классным снайпером. У него в пользовании была отличная снайперская винтовка системы AW Купера. Интересно, что при наблюдении из дома он ставил штатив не в самом окне, как иногда показывают, а в глубине комнаты. Снаружи окно было лишь чуть-чуть приоткрыто, из него ничего не торчало, и поэтому снайпер практически не мог быть замечен при простом осмотре. К тому же в комнате лучше глушился звук выстрела. Это была его специализация, где он был самым лучшим, хотя вовсе и неплох в рукопашном бою. Однако самый классный мастер рукопашного боя был Семен, который стрелял хотя тоже очень хорошо, но все-таки хуже Гриши. Зато в рукопашном бою равных Семену не было, что безоговорочно было признано всеми. Конечно, если выпустить его на ринг по боям без правил со спортсменом-профессионалом высокого ранга - неизвестно, кто бы кого победил, поскольку и в боях без правил есть свои правила. В реальной же обстановке, если бы потребовалось захватить чемпиона по боям без правил где-нибудь на улице, то у спортсмена не было бы против Семена никаких шансов. Семен победил бы в любом случае. Был эпизод, когда он попал в довольно щекотливую ситуацию в ресторане одной южной гостиницы. Завязался конфликт - как всегда из-за женщины. Горячие местные парни уже доставали ножи и жаждали крови, а у Семена в это время имелась проблема: одна рука была повреждена на тренировке - растяжение запястья - сильно не ударишь. Так он, выйдя в туалет, сделал там самый простой кистень - завязал в ресторанную салфетку тяжелую хрустальную солонку, и выкрутился без особого ущерба для себя: сразу вмазал троим этим своим доморощенным оружием, а потом уже добил их ногами. Впрочем, если бы не было солонки, он придумал бы чего-нибудь еще. Какое-нибудь оружие непременно можно найти. Например, у Павла всегда был с собой особый брелок для ключей. Мелочь, но в определенной ситуации очень может выручить. И однажды даже уже выручила.
  Конечно, даже при всей хорошей подготовке, многое иногда зависело от удачи. У Павла был случай, когда во время схватки внутри салона автомобиля в него из пистолета стреляли прямо в упор - в грудь, и только удар под руку в самый последний момент увел пулю вбок, хотя она и прошла вскользь по бронежилету. Тому гаду все же удалось выстрелить еще раз. Пуля и тут ушла мимо, а затвор при перезарядке рассадил стрелявшему руку. Тут Павел схватился уже прямо за пистолет и с хрустом вывернул кисть. Тогда пистолет удалось буквально выломать чуть ли не вместе с рукой, а потом, уже в рукопашной, достать бандита прямым в голову - наповал.
  В другой раз он шел во время зачистки вдоль дома, и пуля снайпера впилась совсем рядом с головой в штукатурку - только едва чиркнула по шлему, но все равно удар был очень сильный. Маленькая неточность - может быть, подул ветер, у стреляющего устала рука, чуть сбился прицел, снайпера укусил комар или муха - короче, что-то произошло. Но что бы там ни случилось, ангел прикрыл Павла и отвел от него пулю. Вполне может быть, что до этого происшествия произошла какая-то еще более длинная и сложная цепочка событий, в результате которой Павел тогда остался в живых. И может быть, поэтому осталась жить девочка, которую он месяцем позже спас от рук маньяка. И вот теперь в череде этих якобы случайностей в жизни Павла появилась Даша.
  А вот Игоря, лучшего друга Павла, уже не было навсегда. Что можно было об этом сказать? Тоже, по сути, произошло несчастное стечение обстоятельств. Стихийное бедствие. Война. Игорь тогда вдруг сказал: 'Посмотри, Паша, что там у меня на спине?' В спине его была маленькая дырка, из которой текла и пузырилась кровь. 'Ты ранен?' - похолодев, глупо спросил тогда Павел. Игорь уже не смог ему ничего ответить.
  Размышляя об этом, Павел шагал по родному городу. Когда он дошел до своего временного обиталища, было уже без двадцати семь. Пора было собираться в баню. Он вошел в квартиру, подошел к кровати и погрузил свое лицо в подушку. На подушке, где лежала Даша, еще оставался запах ее волос. Павел с минуту наслаждался им, а потом, сунув в пакет полотенце, вышел из дома.
  Глава 5. В бане.
  С Шаховым они договорились встретиться там же, где и всегда встречались в прошлые годы, - на перекрестке у конца монастырской стены, где ныне прямо в угловой башне вместо монастырской лавки работал ларек, торговавший свежей выпечкой, на котором было написано 'ИЧП Говенко Н.А.'. Павел пришел даже чуть пораньше, и какое-то время стоял и ждал, размышляя, съесть или не съесть пирожок. Пирожки были на вид довольно аппетитные, но есть пока не хотелось. Мимо Павла проходили какие-то странные местные личности и почти все нетрезвые. Судя по всему, в городе завелись какие-то оригинальные типы, которых раньше или вовсе не было или он просто их не замечал. Например, прошел парень с квадратной головой и с глазами в кучу. От него на два метра несло то ли кислой капустой, то ли чесноком, то ли перегаром - то ли всем перечисленным сразу. Потом проплелся унылый прапорщик в мятом камуфляже с лицом цвета сырой говядины, несомненно, что с очень хорошего бодуна. Затем дед какой-то прилип к Павлу с вопросами. Дед этот был в железнодорожной фуражке, с обветренным лицом и с красным носом, и можно было сразу с уверенностью сказать, что он бывший железнодорожник и что водки он выпил за свою жизнь столько, что это исчисляется не менее как именно железнодорожными цистернами. Пробежал куда-то и тот самый знаменитый мальчик Вова Васильков, размахивая пистолетом чрезвычайно похожим на настоящий. Почти не поднимая ног, прошаркал опрятный старичок в коротких брюках и с ваткой в ухе - Павел узнал в нем всеми уважаемого и уже совсем старого доктора Горохова. В свое время Горохов был известен тем, что привязывал бабушкам к пяткам витамины, и тем очень помогало от суставов. Куда-то пробиралась тетка лет пятидесяти с волосами совершенно дикого цвета. Словами определить этот цвет нехудожнику было просто невозможно. У этой тетки к тому же оказался совершенно 'черный' взгляд - как у самой настоящей ведьмы. В средние века только за один такой взгляд ее немедленно бы сожгли на костре, хотя, конечно, не исключено, что это были просто контактные линзы. Но все же, когда она прошла, Павел на всякий случай перекрестился и сплюнул ей вслед. Он, как и все влюбленные, был суеверен.
  Ровно в семь подошел Аркадий Шахов - тоже с пакетом в руке.
  - Как сходил в музей-то? - тут же спросил он Павла.
  - Ты знаешь, очень даже хорошо сходил. Действительно оказался классный музей! - ответил Павел, которому показалось, что этой поход в музей с Дашей был уже очень давно, словно даже и не сегодня.
  - Слушай, тогда, может, и мне надо сходить? - всполошился Шахов.
  - Обязательно сходи! А вот скажи, действительно, что когда прах распятого мученика батюшки Михаила откопали, чтобы перезахоронить, то будто бы обнаружили, что мощи его совершенно не истлели? - спросил он у Шахова.
  - Старухи рассказывали, что так оно и было. Но вот, говорят, у афонских-то старцев по-другому: те считают, что если тело не разложилось за какое-то определенное время, то значит, Бог к себе покойника не принимает. Так однажды раскопали там, на Афоне, могилу одного монаха и увидели, что мощи его совсем не разложились, а просто почернели. Стали узнавать его историю, и оказалось, что он чем-то обидел своего друга, и как раз из-за этого будто бы в монастырь и ушел. А друг так его до сих пор и не простил, и будто бы оттого-то Бог и не принимал к себе душу этого монаха. Тогда будто бы вызвали этого самого друга, и тот сказал прилюдно, что прощает, над останками совершили молебен, и тут же, в этот самый миг тело покойника прямо на глазах стало разлагаться... Мне, вот, только очень интересно было бы узнать, и чем же он так обидел того своего друга? Как ты думаешь?.. Вряд ли речь идет об убийстве. Это уже была бы не обида, а преступление, а значит, совсем другая разборка. Чего-то украл у него или же переспал с его женой? Тоже, вроде как, не такой уж глобальный грех...Или как?
  По дороге решили заглянуть в Пашин родной спортзал бывшего спортивного общества 'Трудовые резервы'.
  - Я же тебе еще не рассказал про Валерия Николаевича - не хотел расстраивать, - затараторил Шахов. - Он однажды около школы отнял наркотики у одного мелкого распространителя и спустил в канализацию, а тому накостылял по шее. А у них там существует целая группа прикрытия. Говорят, потом они схватили Валерия Николаевича, скрутили и при нем разгромили весь школьный спортзал, поломали лыжи - а лыжи все там стояли, поскольку была зима, и занятия по физкультуре проходили на улице. Ножом вспороли 'козла', порезали маты. Никто этого точно не видел, что и как там было, но они его чем-то морально сломали, унизили. Впрочем, могли бы и вовсе убить или искалечить, но видно не решились - все-таки учитель физкультуры. У них там есть такой боксер Толик Бычков, примыкающий к бандитам, якобы сейчас считается очень перспективным, хотя, конечно, и не таким как Марат. У них даже большая фотография в зале на стене висит, где Толик в обнимку с самим Костей Дзю. Сейчас сам увидишь!..
  На входе никто ни о чем их не спросил. Там просто не было никакого вахтера. Гардероб тоже был пуст. На пороге зала их встретила и сразу ударила в нос знакомая спортивная вонь: запах пота и пыли. Все здесь осталось таким, как и прежде, даже и ремонта, вроде, никакого с тех пор не делали. Организованной групповой тренировки не было, однако несколько человек руками и ногами лупили по мешкам, а двое спарринговали на ринге. Самый здоровый на ринге, как тут же и сообщил Шахов, и был Толик Бычков. Действительно, по виду - чистый бычара. Двигался он очень неплохо. Павел снял кроссовки и куртку, оставшись босиком в спортивных брюках и в футболке. Все уставились на него с некоторым напряжением, но он спросил:
  - Михалыч-то еще работает?
  И напряжение тут же спало, это было как пароль, что он 'свой'.
  - Михалыч давно на пенсии, в деревне у себя сидит - где-то в Тверской! - ответило сразу несколько голосов.
  - А-а, понятно. Ладно, дайте ветерану попробовать один раунд! Ну, чего, Толик, давай с тобой, что ли? - сказал Павел.
   Он надел потертые перчатки. Нюхнул - все тот же родной запах! Полраунда просто подвигались по рингу. Павел уклонялся, блокировал, потом под самый конец нанес короткую серию ударов, сказал скороговоркой и с легкой одышкой, обращаясь к Толику:
  - Слушай, парень, очень неплохо, молодец! Спасибо, но извини, больше нет времени - надо идти. Приятно было поработать!
  Вроде как бы была ничья. Однако тут оказалось, что Толика невозможно оторвать от канатов - его вдруг растащило: он не мог самостоятельно ни стоять, ни идти, и Павел с Аркадием, выйдя на улицу, уже не видели, как Толика, наконец, все-таки с трудом отцепили и за руки-за ноги потащили в раздевалку - отливать водой.
  Они уже подходили к бане - шли по плотине через Черную речку недалеко от бумажной фабрики - когда навстречу им попался щуплый паренек с очень бледным лицом и с синей спортивной сумкой через плечо. Он быстро шагал, глядя себе под ноги и будто что-то бормоча.
  - Вон, гляди - точно наркот несется за дозой! Мысль у него одна - где бы добыть ширево! - ткнул Шахов локтем Павла.
  Павлу это показалось забавным.
  - Стоять, наркоконтроль! - вдруг страшным голосом рявкнул он прямо у парня над ухом.
  Реакция молодого человека, которого звали Витя Пичугин, была неожиданной. Сначала замерев на месте как вкопанный, парнишка внезапно повернулся, и, увидев стальные глаза Павла, не говоря ни слова, мгновенно бросил сумку прямо с плотины в реку. Шахов только рот открыл от изумления, да и сам Павел оторопел. Они так были потрясены нелепостью этой сцены, что не нашлись, что и сказать на это, пожали плечами и пошли дальше. Павел вначале даже расстроился:
  - Вот парень попал!
  Однако Шахов на это сказал:
  - Чего ты его жалеешь? Это же наркоман! - И тут же привел историю про своего соседа Алексея Михаловича. Тот возвращался вечером домой с вечерней смены, и его где-то на пустыре подловили, отлупили и ограбили такие же, как этот, отмороженные наркоманы. Разбили все лицо, выбили зубы, забрали все деньги - какую-то мелочь. Сосед с женой обратились в милицию. Там заявление приняли с большим неудовольствием, все время приговаривая: 'Пишите все-таки правду, что это он сам шел пьяный и упал'.
  
  Между тем, парень, кинувший сумку в воду, действительно был и наркоманом и по совместительству местным наркокурьером, имевшим прозвище Гнус. Конкретно работа его состояла в том, что он переносил расфасованный героин с базы на 'точку', откуда его уже продавали в розницу. В момент, когда его окликнули, он как раз шагал с партией товара на эту самую точку, по ходу лихорадочно пересчитывая в уме деньги, которые должен был скоро получить, и крик Павла оказался для него таким неожиданным, что он сделал то, что первым пришло ему в голову - избавился от улики. Между тем, увидев, что задерживать его никто не собирается, а мужчины, которые так внезапно остановили его, уже куда-то ушли, он внезапно с ужасом понял, что кинул сам себя. Первым делом он спустился с плотины и побежал по берегу, высматривая свою сумку и готовый бросится за ней в воду, но ничего не увидел - наверно ее уже унесло или она утонула - течение после плотины было приличное. Больше всего его бесило то, что, а вдруг кто-то найдет сумку и бесплатно обретет это неожиданное богатство, за которое ему, наверняка придется очень дорого заплатить. Он довольно долго бежал по тропинке, вьющейся по берегу небольшой, но быстрой Черной речки, и даже добежал до впадения ее в Чору, но так ничего и не обнаружил. И только тогда он по-настоящему сильно испугался. Прийти сейчас назад и сказать, что его якобы остановили сотрудники наркоконтроля или просто какие-то шутники, было бы немыслимо, потому что никто и не поверит, и в лучшем случае - его просто посадят на очень большие деньги. Сумма (а это был почти весь суточный оборот точки) была немалая, ее пришлось бы отрабатывать очень и очень долго, плюс еще накрутили бы штраф и уж точно хорошо отлупили бы - это было бы почти рабство. В худшем случае его могли серьезно изувечить или просто убить. Цыган Саша - человек с золотыми зубами, который заправлял этим делом, был на вид очень улыбчивый, даже ласковый, однако Пичугин, исходя из некоторого своего опыта, боялся его до судорог. Он лихорадочно думал, что же делать, и внезапно у него появилась идея: надо сжечь точку и тогда все можно будет свалить на свихнувшихся наркотов, которые напали на нее, чтобы хоть как-то получить свою дозу. Другого выхода у него, как казалось Пичугину, не было. И времени тоже оставалось мало - действовать нужно было очень быстро. Он тут же пошел домой и достал со шкафа дедово немецкое охотничье ружье 'Зауэр-три кольца', только чудом не пропитое отцом и не проданное им самим, тут же вставил в стволы патроны с картечью и замотал ружье тряпкой - будто бы это весла надувной лодки. Для маскировки взял с собой и рыболовный сачок.
   Пункт продажи наркотиков находился на втором этаже самой обычной панельной пятиэтажки. Он представлял собой типовую квартиру, в которую вела ничем не украшенная железная дверь с вырезанным в ней маленьким окошком высотой примерно десять и шириной двадцать сантиметров, закрытым изнутри стальной задвижкой. Обычно покупатель, приходивший за товаром, должен был постучать условным стуком. Затем он проходил 'фэйс-контроль', - то есть его какое-то время рассматривали в глазок, только потом окошко открывалось, брались деньги и сразу после пересчета выдавалась доза. Видно было, что иногда этой публике бывало совсем невтерпеж - шприцы здесь валялись повсюду и были буквально напиханы во все щели: и на лестнице и во дворе. Кстати, глазок на двери тоже был кем-то почти раздолбан, то ли в злобе, то ли в ломке.
  Стальная дверь играла роль своеобразного буфера. Продавец был закрыт не только на засов изнутри, но и на ключ снаружи. Его выпускали лишь в присутствии группы охраны при смене. Одновременно в квартиру закрывали следующего продавца, а этого вместе с деньгами отвозили к хозяину для расчета. Если бы в квартиру стала ломиться милиция или наркоконтроль, то наркотики всегда можно было бы за какую-то минуту спустить в унитаз. Саму фасованную партию героина обычно доставляли из расчета продаж не более чем на сутки. Редко, это если был большой спрос, порошок присылали дополнительно по телефонному звонку и произнесенной условной фразе.
  Ночью вокруг этой поганой квартирки жизнь так и кипела. Трудно было понять, как вообще здесь живут другие - обычные люди и чем занят участковый инспектор милиции. Почему он не закроет этот пункт и почему не ловит доставщиков - казалось загадкой, хотя вполне возможно, что он тоже имел с этого какой-то свой доход. С другой стороны, излишняя инициатива могла для него очень плохо кончиться, поскольку он и сам жил в этом же районе, и все его тут хорошо знали, как знали его жену и детей. Поэтому было бы не вполне правильным, не вдаваясь во все детали, судить его слишком строго.
  Дело было организовано так, что доставщики отравы всегда приходили точно в оговоренное время. Это были специальные курьеры, лично известные продавцам в лицо. Таким доставщиком и был внезапно потерявший весь свой товар злосчастный Витя Пичугин. С ружьем, закутанным в тряпку и с рваным сачком для рыбы (другого камуфляжа придумать он не смог) Витя подошел к стальной двери и постучал туда условным стуком. Задвижка немедленно с лязгом открылась, и оттуда послышался хриплый голос: 'Чего надо?' Пичугин наклонился и заглянул в окошко. Там он увидел только нижнюю часть чьего-то лица, покрытую редкой бородкой, и заросший курчавым волосом острый кадык. Пичугин сказал в щель сладеньким голоском: 'Привет, Гуня! Это я. Подожди, сейчас товар достану'. - Приговаривая так, он быстро, не снимая тряпки, приставил ружье к окошку напротив кадыка и нажал курок, выстрелив сразу из обоих стволов. Раздался страшный грохот. Пичугин тут же снова прижался глазом к окошку и увидел Гуню, уже лежащего на полу с разорванным горлом и колотящего голыми пятками по грязному линолеуму. Шум от выстрелов на лестнице был ужасный. Было ясно, что сейчас уж точно кто-нибудь если и не сам высунется, то обязательно вызовет милицию, они приедут самое раннее минут через десять, посмотрят в щель, вызовут пожарных, МЧС, взломают дверь, и что найдут - то и найдут. Однако Пичугин не остановился и на этом, и, чтобы не рисковать, достал пластиковую бутылку с бензином и стал лить его струйкой в щель, а потом кинул туда же целый коробок спичек, зажегши все их разом. Хлопок и толчок теплого воздуха из отверстия показали, что огонь в квартире занялся. Тогда Пичугин понесся вниз по лестнице, выбежал из подъезда и засеменил, пригнувшись, вдоль стены дома - за угол, так, чтобы его невозможно было увидеть из окон первого этажа.
  Отдышавшись некоторое время в своем сарае около дома, он стал думать, что делать дальше. И тут с ужасом он понял, что проблема вовсе не решена и что цыган Саша ни за что ему не поверит в том, что он успел сдать товар Гуне, а не замылил его себе, и Пичугин тут же принял следующее решение: цыгана нужно тоже убить и как можно быстрее - буквально сегодня же... Промедление было, в буквальном смысле этого слова, смерти подобно. Мысль его лихорадочно работала. Он подумал о своих арсеналах. У него было: двустволка, которую он только что использовал и тщательно тут же в сарае запрятал, три немецкие гранаты М39 времен последней войны с длинными деревянными ручками, две мины для миномета и один артиллерийский снаряд с гильзой - все это, кроме ружья, было привезено им из Хрючинска. Гранаты были ненадежны - чтобы одна взорвалась, нужно было кидать сразу три. На гильзе снаряда надо было бы заранее высверлить отверстие и подвести туда какой-нибудь запальный шнур, которого в наличии не было. Может, просто обкрутить вокруг дырки тряпку, намочить ее бензином, поджечь и убежать? Тут можно не успеть. А как подловить цыгана? Зайти в усадьбу еще будет можно, встретиться - тоже. А что же дальше? Кинуть там гранату за угол? Возникнет паника и в этой панике ударить Сашу топором или зарезать? На это Пичугин как-то не решался - ему казалось, что он этого сделать не сможет - оцепенеет. Был бы пистолет, но его-то как раз-то у Пичугина и не было. Засунуть им в костер снаряд? Они часто разжигали во дворе большой костер, и что-то на нем варили. Будут ли сегодня, да и как туда снаряд незаметно засунуть? Или положить весь боезапас в сарай с сеном, а потом поджечь? Пока будут тушить - все и рванет? Сарай стоял отдельно, но при такой силе взрыва огонь запросто мог перекинутся на дом...
  Сложив весь арсенал в большую сумку, Пичугин двинулся к цыганской усадьбе. Перейдя злосчастную плотину, он остановился передохнуть, обернулся, увидел вдали монастырские здания, золотые купола, вдруг встал на колени на влажную от прошедшего дождя землю и перекрестился три раза: 'Господи, помоги мне, прошу Тебя! Клянусь, брошу ширяться! Полгода отработаю трудником в монастыре за одну еду!' - Он даже прослезился. И тут его взгляд привлекла одна деталь: в этот самый момент он увидел свою сумку, которая вовсе не упала в воду, а лежала на какой-то трубе, проходящей прямо под мостом. Все оказалось просто, но для Пичугина это было настоящее чудо, полностью изменившее его жизнь. Он был так этим потрясен, что на какое-то время остался стоять на коленях - не смог подняться.
  Последующие полчаса Витя Пичугин был занят спасением сумки. Слезть на трубу через перила он побоялся - можно было запросто упасть в бурлящую воду. Тогда он начал искать какую-нибудь веревку с крюком, чтобы зацепить сумку за ручку и вытянуть. Сходить за веревкой домой, оставив сумку без присмотра, он не осмелился. Куда-то надо было девать и весь боезапас из трех гранат М39, артиллерийского снаряда, мин и пластиковой бутылки с бензином, которые были в принесенной им торбе. По нынешним временам найти веревку или проволоку было не так-то просто - народ подбирал все. По канавам ничего полезного давно уже не валялось. Пичугин в пределах видимости плотины пошел по краю дороги в сторону гаражей и свалки, надеясь найти хоть что-нибудь. По крайней мере, крючок можно было сделать из развилки толстых веток, а вот с веревкой были проблемы. На съезде к кустарникам Пичугин вдруг увидел черную БМВ с открытыми передними дверями и багажником. Какого-либо движения вокруг нее не наблюдалось. Пичугин тут же подумал, что, верно, привезли девку и теперь в кустах ее приходуют. Даже двери не закрыли, впрочем, обычно их и специально и открывали, чтобы музыку из салона было лучше слышно. Но музыки тоже не было.
  
  Расставшись с ошарашенным Пичугиным, а через минуту и вовсе забыв про него, Павел с Аркадием уже совсем подошли к бане. Даже здесь еще было слышно, как шумит плотина. Над рекой низко летали ласточки. Что-то упало на лицо. Шахову сначала показалось - птичка какнула. Но это была маленькая капелька дождя. Потом первые крупные капли упали на дорогу и, как бывает перед грозой, в воздухе сильно запахло пылью.
  Вдруг Павел достал телефон - видимо, снова поступил вызов.
  - Привет, тетя Лиля!.. Что?!.. Куда?.. Пусть в милицию звонит! Я-то тут причем? Ладно, дай ей самой трубку!.. Да успокойтесь вы!.. Черный 'БМВ'? Когда? Номер запомнили?.. Ага, понял! - Видно было, что он тоже чуть заволновался.
  - Есть проблема! Потом расскажу - давай-ка вернемся к мосту! Дорога тут только одна, - сказал он Шахову, взглянув мельком на часы. - Пять минут у нас есть!
  Они быстро полубегом преодолели метров двести и встали у края дороги которая вела к гаражам и кустарникам. Павел по ходу объяснил Шахову ситуацию:
  - Тетка Лиля позвонила: к ней прибежала жена этого придурка-соседа, якобы к нему приехали двое за долгом, засунули этого козла в багажник и увезли на черной БМВ в сторону города. Номер интересный и много говорящий о владельцах - три 'шестерки'. И парни там с ее слов были очень характерные: один с белыми волосами, другой с черными, оба в костюмах.
  - Слышал о таких. Это профессиональные выколачиватели долгов. Они обычно возят должников вон туда за гаражи в кустарник - у них там специальное пыточное место! - пробормотал сильно испуганный Шахов.
  - Если сейчас не приедут, черт с ним, а появятся - придется соседа выручать, хоть он и сволочь! Вот скажи мне, какое тетке Лиле, казалось бы, дело - увезли и увезли, и нет проблем с соседом, а ведь звонит, волнуется. Жена соседа, та страшная рыжая сука, к ней сразу и прибежала! Нет, мобильник надо все-таки выключать - мылись бы сейчас себе спокойно в бане, - сказал Павел. Он подобрал в канаве булыжник величиной с кулак и завязал его в полотенце, которое достал из своего пакета.
  Впрочем, ждали они недолго. Вскоре на дороге показалась черная машина.
  Шахов похолодел. И дело было вовсе не в том, что он боялся пострадать сам. В большей степени он опасался увидеть что-то действительно страшное.
  Бандиты, как всегда, были не оригинальны и ехали на свое привычное место. Когда с асфальта на проселок, треща по гравию, скатилась черная БМВ с номером 666, Павел, будто бы пьяный, пошатываясь, вышел на дорогу и хлопнул ладонью по капоту, а потом - и по крыше. Машина, проехав еще пару метров, резко остановилась. Двери с двух сторон одновременно распахнулись. Первым с бейсбольной битой вылез сидевший справа беловолосый, которого Павел тут же и уложил, ударив завязанным в полотенце камнем. Другого, черненького, он тоже достал, перегнувшись через капот, вскользь по лицу и с хрустом попав в ключицу. Тот, однако, остался стоять, схватившись за лицо правой рукой, а в левой держа за цевье помповое ружье с коротким прикладом. Павел еще раз треснул чернявого по голове камнем, и тот повалился на землю, выронив из рук оружие. Подойдя к нему, Павел ногой отшвырнул ружье в сторону. Ухватив за рукав, оттащил черноволосого от машины.
  Двери в 'бумере' были распахнуты, ключи - торчали в замке. Павел открыл багажник. Там действительно лежал с классически заклеенным скотчем ртом теткин сосед Калугин и пучил на Павла глаза, полные слез и ужаса.
  - Ой, кто это? Какая неожиданная встреча! Тебя-то, сосед, за что? - спросил Павел. - Тут тетка моя звонила вместе с твоей женой! Спасибо им скажи!
  Калугин только мычал и хлопал глазами. Под глазом у него наливался здоровенный фингал. Павел с трудом удерживался от смеха. Когда он извлек толстяка из багажника и разрезал скотч, стягивавший ему руки, тот только хватал воздух ртом и с минуту ничего не мог сказать.
  - Тебя что - реально убивать везли или просто учить? Долги не отдаешь? А?
   - Ужас!!! - Вид у Калугина был взлохмаченный и взъерошенный как у галчонка. Павел все-таки не удержался - захохотал.
  Оба лежащих бандита, несмотря на теплую погоду, были в классических деловых костюмах и даже с галстуками. Один из них, который беловолосый, открыл глаза и смотрел, ничего не говоря, на стоящих над ним Павла и Калугина, то прищуривая, то расширяя глаза, будто не мог поймать фокус. Павел поднял ружье, посмотрел в затвор и передернул. Калугин вдруг сказал ему: 'Дай-ка!' - выхватил ружье и приставил дуло прямо в правый глаз бандиту:
  - Смотри, как башка расколется! Что, гад, вам от меня надо?
  Левый глаз парня чуть не выкатился от ужаса. Павел отскочил в сторону:
  - Ты чего, сосед, обалдел? Ты мне сейчас все штаны забрызгаешь! - и толкнул ствол сбоку ладонью. Хлопнул выстрел, заряд ударил в землю рядом с головой лежащего. Парень наверно тут же и оглох на одно ухо, из которого обильно потекла кровь, голова его затряслась. Павел, глядя на эту картину, неожиданно продекламировал:
  'Ты не плачь, не кричи - ты не маленький,
  Ты не ранен - ты просто убит!' -
  и, забрав ружье у Калугина, выстрелил в землю уже с другой стороны головы, а затем, передернув затвор, направил дымящийся ствол лежащему прямо в лицо. Тот, наверно, уже ничего и не слышал. Кровь текла из его ушей, из глаз выплескивался ужас, в воздухе явственно запахло дерьмом. Однако Павел поднял ствол и последними тремя патронами выстрелил в воздух. Пустое ружье он протер полотенцем и бросил в машину.
  - Ну, ты даешь! - только и ахнул Шахов. Волосы у него на голове стояли дыбом. Еще он заметил, что черноволосый бандит был, вполне возможно, и мертв - глаза у него были приоткрыты и неподвижны. Но нет - присмотрелся и увидел, что дыхание все-таки есть.
  - Да уж! А номер - 666? - отозвался мрачно Павел. - Эй, ты как? - спросил он все еще трясущегося Калугина. Тот медленно приходил в себя. - Знаешь, сосед, тебе обязательно надо сейчас пропариться в баньке и хорошо выпить.
  Калугин только кивнул и, ссутулясь, побрел прочь под дождем.
  - Ты иди, я тебя догоню, - сказал Павел и Шахову. Шахов пошел, не оборачиваясь.
  - Успеваем? - спросил его Павел, догнав буквально через пару минут.
  Тот только кивнул, и они пошли рядом. Шахов, казалось, как-то сразу вдруг забыл о только что происшедшем, однако долго чувствовал, что волосы у него на затылке все еще стоят дыбом.
  Вова Хомяков уже сидел в вестибюле бани и пил пиво прямо из горлышка. Вид у него был очень довольный. Увидев ребят, сказал:
  - Без бани никак нельзя! У меня дед как-то приехал из деревни, и надо было ему помыться с дороги. А он в жизни никогда в ванной не мылся. Решили его туда-таки заманить, набрали ванну с пеной, чтобы он отмок в горячей воде, посадили туда деда. Потом через полчаса спрашиваем через дверь: 'Хорошо ли тебе?' - и слышим угрюмый ответ: 'Плохо!' Открыли дверь, а он сидит в пустой ванне - оказывается, случайно ногой выдернул пробку. Он же посчитал, что так и было нужно, что в городе именно так и моются...
  Купив билеты, они вошли в предбанник, нашли свободные места, начали раздеваться. Хомяков, расстегивая рубашку, вдруг показал пальцем на пол у самого входа в мыльную:
  - Вот здесь, на этом самом месте убили Ваньку Хамяляйнена!
   Ванька учился в той же школе, только классом младше и тоже, как и Павел, активно занимался спортом, особенно лыжами, и все они хорошо знали друг друга.
  - Ванька тогда только что пришел из армии и здесь с кем-то поссорился в парной из-за веника, а когда выходил в предбанник, его подкараулили и сходу вмазали. Он поскользнулся и со всего маха треснулся затылком о кафельный пол, и, ты знаешь, поначалу вроде как бы отсиделся, даже еще ходил какое-то время. По дороге домой его стало шатать, он нарвался на милицейский патруль, те подумали, что пьяный, потому что от него пахло спиртным, и отвезли его в отделение. Там он, пока сидел на диванчике, впал в кому. Потом Ваньку уже на 'скорой' отправили в больницу, но в сознание он уже не приходил, там и умер. Сказали: перелом основания черепа. Даже не помню: поймали того, кто его ударил или нет, и чем это дело кончилась. Хотя, ведь, по сути - тоже несчастное стечение обстоятельств. Скользкий пол.
  - Череп - он вообще-то очень твердый, его тупым предметом расколоть довольно сложно, а вот ножом пробить - запросто! - сказал Павел. За этим его утверждением стояла совершенно реальная история, которую он никогда и никому не рассказывал.
  Хомяков с ним не согласился:
  - Тут у нас один пьяница на Садовой в белой горячке зарубил топором жену, детей и сам потом решил зарубиться - стал лупить себя по голове и ни фига не пробил! Даже написал записку: 'Не могу себя убить!' В квартире все было забрызгано кровью - и записка эта, и стены и потолок. В конечном итоге он повесился на кухне, лёжа под раковиной на трубе. На вскрытии, когда кожу с черепа сняли, говорят, весь он был в глубоких зарубках от топора, но ни разу не пробит. А тут недавно одному мужику жена дала сковородой по балде - и череп вдребезги! Судьба такая...
  А вот Шахов Павлу очень даже поверил. Одному его питерскому знакомому (тот всегда зимой ходил без шапки) здоровенная сосулька, сорвавшись с крыши пятиэтажного дома, пробила голову и вышла острием под подбородком. Он был убит на месте. Шахова тогда потрясло главным образом то, что у того парня были какие-то уж очень большие и долгосрочные жизненные планы - все у него было расписано едва ли не по дням чуть ли не на годы вперед. Он только-только женился, получил хорошую работу, занимался ремонтом своей новой квартиры, собирался летом ехать куда-то с женой отдыхать за границу, а через год-два завести ребенка. Шахова, имевшего планы самое дальнее разве что на ближайшую пятницу, такая склонность к планированию жизни несколько даже коробила. Сосулька упала как-то невероятно точно - тоже ведь, по сути, несчастное стечение обстоятельств: ведь даже если бы специально захотели повторить - ни за что бы не получилось! И как всегда, далее все происходило очень быстро: всего через три дня того паренька сожгли в крематории, а Шахов с ребятами уже шли пьяные с его поминок. Потом так же быстро отметили сороковины, затем прошел год, и жена его, Катя, нашла себе нового друга, вполне симпатичного и достойного парня, вышла за него замуж и родила от него ребенка. И жили они все как раз в той самой новой квартире, которую купил и отремонтировал погибший от сосульки приятель Шахова. Аркадий хотел все это рассказать тут же в бане ребятам, но горло у него все еще было зажато после виденного страшного происшествия на дороге и он счел за лучшее промолчать. Кроме того, от стресса Шахов непрерывно и неудержимо зевал.
  - Ты чего? - спросил его Павел.
  - Это нервное! - ответил Аркадий, снова широко разевая рот.
  - А-а, у меня, кстати, тоже отсроченная реакция на стресс. Знаешь, моя нервная система устроена таким образом, что я в период самой стрессовой ситуации веду себя очень спокойно, а отходняк наступает значительно позже. Мы как-то однажды реально падали на самолете - была настоящая аварийная посадка, так я помогал стюардессам всех успокаивать, а когда самолет все-таки сел и началась эвакуация, оказалось, что некоторые пассажиры не могут оторвать руки от ручек кресел - приходилось использовать монтировку. И только потом, наверно через час, когда я уже приехал домой, у меня вдруг по затылку и по спине пошли холодные мурашки и навалилась страшная слабость. Пришлось хорошо выпить водки и тогда все прошло. То же самое было однажды в горах, когда наш 'Урал' съехал на обочину и медленно пополз по склону прямо к обрыву. И не выпрыгнешь - в кузове сидят бойцы. Солдат-водитель оцепенел, только дергает ручку двери на себя. Я его хлопаю по морде и приказываю: спусти давление в шинах (там это из кабины управляется), он спустил, и так на полусдутых колесах кое-как потихоньку мы и выползли обратно на дорогу. А потом, уже на базе, у меня был такой же точно отходняк - как будто волосы стали не то, что на затылке дыбом, а и на всей спине и даже и на руках и на ногах. Я тогда выпил залпом, наверно, целую бутылку водки и даже ее не почувствовал - остался трезвый. Зато на утро была такая невыносимая жажда! Вов, ты веники-то привез? А, вот они!
  Вошли в парилку. Натоплено там было просто страшно. Еле-еле потихоньку вскарабкались на полки. Там, в этой безумной жаре, сидел, обмахиваясь веником, старый-престарый человек. Кожа на нем висела складками, как будто он внезапно и сильно похудел. Повсюду на теле у старика были татуировки, кое-где из-за глубоких морщин почти что неразличимые. Шахов наклонился ближе - посмотреть. Прямо в лицо ему оскалилась классическая тюремная наколка: пират с ножом в зубах и с надписью ИРА, что, говорят, будто бы означало 'Иду резать актив'. Шахов тут же засомневался, что старику есть эти предполагаемые им лет восемьдесят, если не больше, как показалось сначала, поскольку уголовники обычно так долго не живут.
  Дед нахлестался до малинового цвета, лег спиной прямо на засыпанные мокрыми березовыми листьями доски пола и даже застонал.
   - Ты, дед, шел бы отсюда, а то вдруг помрешь! - сказали ему.
  - Ну, если и помру! Хер с ним!
  - Да помирай, где хочешь, а только не здесь. А то людям неприятно...
  Напарившись, Аркадий с Павлом вышли в раздевалку отдышаться. Место напротив Аркадия освободилось, и его занял знакомый Шахову молодой парень, которого звали Сережа Егоров. Они поздоровались за руку. Егоров спросил Шахова, хороший ли сегодня пар. Аркадий ответил, что пар хороший, и Егоров с веником ушел в парную.
  Периодически открывалась дверь, и из мыльной в предбанник врывался шум льющейся воды и гремящих тазов. Из открытой форточки тело приятно обдувало прохладой. Было видно, как на березе трепещут листья.
  Пришел из парной застрявший там Хомяк - толстый, потный, красный, сел, отдуваясь. На плече - синяя татуировка: кораблик, советский военно-морской флаг и буквы ДКБФ. У Павла никаких татуировок Шахов не заметил.
  - Говорят, скоро эту баню будут сносить. Может быть, в последний раз вместе здесь и моемся, - сказал Хомяков. - Жаль, но тогда уже будем у меня париться. Паша, а ты знаешь, что у тебя на шее засос? - вдруг без всякого перехода сказал он. Павел и глазом не моргнул.
  
  Именно в это самое время Пичугин уже подходил к БМВ ?666. Он тут же обнаружил и лежащих рядом с машиной парней. Это зрелище его нисколько не ужаснуло - он, как наркоман со стажем, был безжалостен, на то и имел характерное прозвище 'Гнус'. Напротив, он тут же подумал, что имеется реальная возможность хорошо поживиться. По сути, он ничем не рисковал, а кроме того, хорошо знал нравы этого городка, и представлял, что машина тут до утра не простоит - от нее просто ничего не останется. Разве если только милиция не отгонит ее к себе на стоянку, но и там сами менты что-нибудь обязательно с нее да и снимут. Тут же Пичугин взял из багажника буксировочный трос с крюком, чтобы вытащить им из-под плотины сумку с товаром. Из своей торбы ненужную уже взрывчатку он переложил в багажник и захлопнул его - сам не знал, зачем так сделал, но испытал облегчение, что избавился от опасного груза. Потом он, приглядывая за лежащими, один из которых, беловолосый, явно был жив, всунулся в салон. Пошарил в перчаточнике - ничего хорошего там не было, кроме пяти патронов к охотничьему ружью и кучи музыкальных дисков. Все диски и патроны Пичугин засунул себе в сумку. Пошарил под сиденьями - тоже ничего интересного, типа барсетки с деньгами, не нашел, зато обнаружил валявшееся на полу помповое ружье. Достав ружье, он зарядил его найденными патронами, подошел к лежащим, пнул черноволосого ногой в бок: 'Эй!' - Никакого ответа. Достал у лежащего из внутреннего кармана пиджака бумажник, заглянул туда, вынул деньги и сунул бумажник обратно. Забрал деньги и у второго, который был живой, но ничего не соображал, сняв у него с руки еще и явно дорогие часы. Не забыл сунуть в сумку и бейсбольную биту, хотя рукоятка ее и торчала наружу. Очень довольный, Пичугин направился к мосту, переждал, когда пройдут мужики из бани, вытащил крюком сумку, проверил товар, и тут вдруг в голове выскочило: 'Отпечатки пальцев!' На машине внутри и снаружи, на кожаных бумажниках, в багажнике на гильзе снаряда... Проблема состояла в том, что у него однажды в райотделе в Н. уже снимали отпечатки, и они вполне могли храниться в центральной картотеке. Хорошо зная милицию, он тут же представил себе, что отпечатки находят, Пичугина тащат в милицию, бьют, и он, естественно, во всем признается, причем, даже в том, чего никогда и не делал. 'Вот идиот! Идиот! Идио-о-от!' - завопил сам себе Витя, стуча себя по лбу костяшками пальцев. Деваться было некуда. Он бегом вернулся к машине, огляделся. Забрал у лежащего беловолосого бумажник. Другой, брюнет, оказалось, очухался и сидел на земле, держась за голову. Пичугин вытащил из сумки бейсбольную биту и с размаху треснул его по затылку, а потом забрал бумажник и у него. Машина, проезжавшая в этот момент по дороге метрах в пятидесяти, остановилась, постояла, потом снова поехала. Пичугин присел и подождал, пока проехали еще две машины, открыл багажник, достал бутылку с бензином: полил оттуда в багажнике и в салоне, поджег газету, зажег от нее салон, а потом кинул ее в багажник и побежал со всех ног прочь. Он не успел отбежать далеко: пришедший в себя блондин, лежа достал откуда-то пистолет и метров с десяти два раза выстрелил Пичугину в спину. Тот по инерции пробежал еще несколько шагов и зарылся лицом в траву. Через пару минут раздался мощный взрыв (время взрыва 20.13 потом четко было отмечено в милицейских протоколах, поскольку многие посмотрели в этот момент на часы), от которого машину разорвало в клочья, а находившихся рядом с ней людей разбросало далеко в стороны. Ботинок одного из них через пару дней далеко в кустах найдет местный бомж Вася, и будет долго сокрушаться, что такой хороший ботинок и только один.
  От недалекого взрыва содрогнулась вся баня, зазвенели стекла. 'Ни хера себе!' - вздрогнул Хомяков. Вернувшийся из парной Сережа Егоров тоже напрягся и прислушался: не будет ли продолжения. В свою очередь Павел по привычке по часам на стене отметил время. Продолжения не было. Пошли еще париться. Потом Хомяков пошел за пивом, а Шахов с Сережей Егоровым, надев плавки, побежали окунуться в речку. У Павла плавок с собой не было, он остался и слушал разговор стариков в раздевалке. У них в углу раздевалки было что-то вроде клуба со столиком - видно, люди ходили сюда постоянно. Они были знакомы еще с мальчишества и, несмотря на возраст, звали друг друга 'лешка-васька', и у них всегда было с собой немного спиртного и закуска. Полуглухие, они говорили слишком громко, почти кричали. Много было безобидного мата. Традиционно ругали теперешнюю жизнь. Один, правда, сказал: 'Вы все просто позабыли, какая после войны жизнь была - говно! У меня тетка жила в Ленинграде на Лиговке, имела шкаф и считалась среди наших зажиточной. А здесь в колхозах еще несколько лет после войны люди мерли от голода. Просто мы сами тогда были молодые, и все нам казалось нипочем!' С ним спорили, вспоминали, как Сталин снижал цены. И снова деды орали про старую войну.
  - Каждый раз одно и то же долдонят! - сказал подошедший уже с пивом Хомяков. - Не верю, что они вообще что-то помнят: я вот лично не помню, что даже пять лет назад было, а они вспоминают сороковые годы. Тесть мой считает, что мы все войны, в которых только участвовали, просрали - во всяком случае, по потерям и общим результатам. За что воевали? За свободу? Один знакомый дед сидел в немецком лагере, а потом в нашем - так в нашем, говорит, было сидеть гораздо хуже. Он в начале войны попал в плен, бежал, воевал в Югославии, а после войны сидел уже у нас. За какую такую свободу он лично воевал: от кого и от чего? Тесть считает, не надо было воевать с немцами. Даже без войны Гитлер продержался бы у власти от силы еще года три-четыре. Его свои бы и прибили. И все на этом бы кончилось. Шведы вот отсиделись и молодцы. Это нашей России, как и моей теще, обязательно во все надо влезть! Опять же: вот в четырнадцатом году - убили какого-то там эрц-герцога в Сараево? Да и хер с ним!..
  Павел, между тем, внимательно слушал разговор стариков.
  - Мне всегда интересно было узнать, был ли на той большой войне такой же бардак, как и на нынешних, или все-таки было по-другому? - объяснил он Хомякову свой интерес.
  - Я думаю - куда как хуже, - сказал Хомяков. Они оба замолчали и стали слушать.
  В основном говорил один, самый старый. Более молодой собеседник его в основном молчал, только кивал постоянно, пихая в рот кусочки соленого огурца.
  Некоторое время деды вспоминали про какого-то известного им Саню Макарова, который пришел с войны без ног и умер в пятьдесят пятом, и припомнили место, где он всегда сидел и умер, - на паперти Успенского собора:
  - Парадокс жизни: говорят, в тридцатые годы он сам громил монастырь, лично рубил иконы, а потом умер прямо там, на паперти, с тяжелого перепоя.
  Тут вступил другой старший собеседник, уже не вполне трезвый:
  - Да, пьянка она вещь такая. Валя Семенов, помнишь, как страшно пил и на этом деле сгорел дотла, а ведь золотой был человек. И руки у него были золотые. И молодой еще был. Однажды жена решила его заговорить от пьянства, повезла в Н. к специалисту, и как-то его там закодировали, что он действительно пить перестал. Причем, совершенно. Даже пиво не пил! Сказали, нельзя, значит нельзя. И как человек тут же изменился! Стал что-то изобретать, заниматься, ходить в клуб. И, знаешь, этой старой грымзе, его жене, вдруг это очень не понравилось. Вот и пойми ее! Все она раньше его проклинала, какой он есть сволочь и пьянь. А тут человек стал трезвый, самостоятельный - уже не подкаблучник. И ей почему-то это не понравилось. Я так думаю, что еще немного, и он бы мог ее бросить. Она, видно, это почувствовала, и тогда сама стала подначивать его выпивать по праздникам. Он говорит: 'Я же вообще не пью, мне врач запретил'. - 'Нет, сто грамм выпей, как все! Выпей! Выпей!' А ему только начать и все - и он смертельно запил! А эта снова гугнить: 'А мой-то, вот сволочь, пьянь поганая!' - и нет человека. Осталась только могилка. Впрочем, ухоженная - я сам видел. А вообще-то я думаю, что она его отравила. Он бы точно ушел от нее. Поэтому она и убила его, а представлено было так, как будто он отравился фальшивой водкой.
  И действительно, получилось так, что жена Вали Семенова, которая была вроде как примерная правоверная христианка, - то есть посещала храм, причащалась, соблюдала посты, - вдруг взяла да и отравила мужа, который хотел от нее уйти. Внешне это действительно выглядело как отравление левой водкой. 'Меня отравила жена!' - прохрипел Валя перед самой смертью, уже ослепнув. Впрочем, окружающие приписали это одурманенному сознанию. Никто из услышавших не принял эти слова умирающего всерьез, однако, одна медсестра, не удержавшись, кому-то все-таки сболтнула, и по городу прошел слушок. Похоронила жена Валю по всем правилам и за могилкой ухаживала, как полагается. Опять же регулярно ходила в церковь, заказывала молитвы за упокой души раба Божия Валентина. Батюшке на исповеди о своем грехе не сказала, но закричала дурным голосом, когда захотела приложиться к вновь обретенным мощам отца Михаила, и больше к ним уже близко не подходила, держалась в отдалении. Котел для нее в аду был уже готов. Она это поняла еще во время паломничества в Печоры. В знаменитых святых пещерах кто-то будто шепнул ей в ухо: 'А сунь-ка руку в дыру!' (Это туда, где гробы стоят.) Она с ужасом спрятала ладонь за спину и, громко крича: 'Нет, нет!!!', - выскочила на свет, рванула кофту на груди. На миг ей показалось: падает колокольня.
  Старший между тем продолжал рассказывать:
  - Знаешь, многие привычки остались именно с тех пор. Помню, как-то взяли на работу одного пенсионера, он сидел за своим столом и все время оглядывался. Я поначалу думал, что это он оглядывается: или чтобы никто не подкрался или это такая нервная болезнь? А все оказалось проще: он когда-то был военным летчиком-истребителем, а там нужно было постоянно оглядываться, и эта привычка осталась у него на всю жизнь. А я, например, с войны не люблю оттепель. Оттепель на войне - это была просто погибель. Валенки разбухнут - уже не убережешься, даже и если сапоги - тоже вдрызг! До костей пробирало, ноги вынешь - ступня белая, морщинистая - как у утопленника, того и гляди - расползаться начнет, как мокрая булка. Удивительно, именно при этой плюсовой температуре столько народу у нас ноги поморозило - страшное дело. При минус двадцати так не морозили, а вот при плюс один и минус 2-4 - был просто кошмар! Я с тех пор стал мерзлявый и вообще холод не люблю. Помнишь, был на фабрике такой инженер Северцев Николай Иванович? Уже будучи на пенсии, он будто бы изобрел рецепт продления жизни. Как-то я встретил его зимой: он был в одной рубашке, в легких брюках и с совершенно синим носом, и понял его метод. Он состоял в том, что надо организм вымораживать и в любую погоду ходить легко одетым. Кстати, вскоре он умер. Впрочем, я тоже думал, что мне сносу не будет. А сейчас чувствую: скоро конец. С ужасом говорю это тебе, Митя, но это факт... Я не пил, не курил и никогда не занимался спортом - вот поэтому и живу еще. И еще: выжил я только потому, что всегда был средним. На войне я усвоил несколько важнейших жизненных правил, первое из которых: не высовывайся и второе: будь в хороших отношениях с начальством. Что касается второго, бывало нужно, например, кого-то послать в заведомо гиблое, опасное место и если это так - то пусть не тебя. И еще: когда пошла команда 'вперед', не надо сразу из окопа лезть, а так - чуть-чуть позднее - как все. Командир, конечно, бегает, орет, но сам-то не лезет и никто не лезет - все чего-то ждут. Потом как-то все-таки с матом потихоньку народ повылазит, потому что уже бегут первые. Кто-то вот говорил, что первым, наоборот, везет, но, по моим наблюдениям, первых валят сразу. И, кроме того: мне в войну было восемнадцать-двадцать лет - тоже великое преимущество, мужикам постарше - тем, кому к тридцати и сорока, да еще семейным - приходилось куда как тяжелее. И еще: я всегда был человек верующий, и крестик свой нательный всегда носил с собой, хоть и в комсомол меня приняли там же на фронте. А брат мой Михаил погиб, я даже его лицо плохо помню- он был старше меня на три года и его взяли на срочную еще перед войной. Это сейчас в старости три года разницы в возрасте тфу, чепуха - ничего не значат, а тогда в детстве - это была целая пропасть лет! Лица его не помню, а вот отчего-то хорошо запомнилось, как он меня лупил в детстве. Но зато, каким он был для меня авторитетом! От чужих всегда защищал! Потом понял, какое это было счастье: иметь старшего брата! Я помню, у него даже невеста была - Галина. Очень красивая: светлые, почти белые волосы. Красавица, она, конечно, сразу же после войны вышла замуж, родила детей. У женщин короткая память. Сейчас даже не знаю, жива ли она! А после войны иногда встречал в нашем городе - и обычно с детьми. Здоровались как знакомые. Поначалу мне даже казалось, что будто бы ей как-то даже неловко, что ли. Впрочем, мне было тогда, после войны, все равно. Потом я уехал работать сюда на фабрику - в сорок девятом - и больше никогда ее не видел. А ведь могла быть брату женой, и наверняка стала бы, если бы он вернулся. Он ее очень любил, собирался сразу после возращения со службы жениться, да и она была уже как бы член нашей семьи и в войну навещала нашу маму, помогала ей, писала брату на фронт. А потом он был убит. Возможно, нелепо, случайно, как это часто бывает на войне. Мне навсегда запомнился один случай уже в самом конце войны: кто-то чистил оружие и случайно выстрелил сквозь куст и убил нашего командира роты наповал. А тот почти всю войну от начала до конца прошел практически без ранений. У меня было два ранения, из которых одно тяжелое. Именно тогда я понял, что умирать - не страшно. Нет, вру, конечно же, страшно, но - не ужасно. Я ползу и тут - бах! - будто со всего маху доской с гвоздями по спине. Да так больно, что уже вроде и не больно - как замерз. Меня наши тут же трогают, тормошат, что-то спрашивают, я все слышу, а ответить не могу, хотя и вижу и слышу все. Глаза открыты, но не моргают. А они: 'Гришку убили! Гришку убили!' И тут опять мины - так противно - тиу-хлоп, тиу-хлоп, хлоп-хлоп... Чувствую: комья земли падают на лицо, а глаза закрыть не могу. Они забрали документы, вычистили, гады, все карманы, уползли. Бросили. Я хочу крикнуть, но не могу - убит...
  Тут Павел, Вова Хомяков и вернувшийся с купания Аркадий Шахов с Сережей Егоровым - все высунулись посмотреть и действительно увидели на спине старика страшный шрам под правой лопаткой. Дед же продолжал:
  - Позже у мамы, разбирая бумаги, в коробке, где она хранила все свои документы, я нашел похоронку на брата. Она ничего никогда не выбрасывала - и чего там только не было: какие-то займы, которые никто никогда уже не отдаст, квитанции, наши письма с фронта и похоронка на брата. Написано там было что-то стандартное, типа: 'командование воинской части такой-то извещает, что Ваш сын гв. ст. сержант Григорьев Михаил Петрович, 1920 г.р., уроженец г. Г-ова, верный присяге и воинскому долгу пал смертью храбрых в бою при защите СССР' и так далее, и что-де похоронен он 'в братской могиле в 150 метрах к востоку от деревни Павлыкино'. Я после войны был человек ожесточенный, о войне и вспоминать-то не хотел: все медали детям отдал - они в детский сад с ними ходили и многие потеряли. Было ведь как: сначала о войне как бы забыли, а в шестьдесят пятом году мы с мамой (а маме самой было уже за шестьдесят) съездили туда - в это самое Павлыкино. Там на братской могиле открывали памятник, было что-то типа торжественного митинга и все такое - с речами и пионерскими горнами. Было даже странно: двадцать лет официально никто не отмечал - будто и не было войны, а тут вдруг все внезапно стали вспоминать свою героическую юность и все такое. Сестра моя, Нюра, всю войну была зенитчицей, так после войны никому и не говорила, что служила в армии, потому что считалось, что женщина из армии - это оторви и брось. Замуж не выйдешь. Это потом хлынули воспоминания, фильмы и все такое. Кстати, мне до сих пор кажется, что это все о какой-то другой войне, а не о той, на которой я лично был. Может, действительно так оно и есть? Но та война, которую я знал, была просто кошмаром наяву, бредом и рассказывать о ней бессмысленно - это надо там самому побывать. И вот внезапно в этом Павлыкине, стоя в тот весенний день над могилой брата, я вдруг понял что-то очень важное, близко почувствовал сам смысл жизни - понимаешь, до дрожи, а сейчас словами определить ясно не могу - просто склероз все съел нужные слова. И еще: я вдруг понял ту немыслимость потери. Нет моего брата - и целый пласт нашего рода никогда не появился на свет, потому что он не успел жениться, родить детей, а погиб в бою, лег в землю. И таких, как он, было - миллионы! Поля сражений были засыпаны трупами. Помнишь, наверно, что такое 'жуковская трехрядка' подо Ржевом - это когда убитые лежали в три слоя. Огромная часть русского народа была выломана с мясом. Возьмем только наш род. Первая мировая война - погиб мой родной дядя, я его так никогда и не видел, потом в гражданскую - еще убит был один дядя, потом в тридцатые - репрессировали отца, у моей жены родственники попали на Украине в сталинский 'голодомор' - почти все умерли от голода, потом началась эта треклятая война. Только я так до сих пор и не пойму - зачем все это и кому это было нужно? Все после нее пошло прахом! Нет брата - все было зря. Мы проиграли эту войну: по крайней мере, мой брат и я, и вся наша семья. И Любимов проиграл эту войну - больше половины мужиков были убиты, окрестные деревни после войны просто опустели. Хрючинск тоже проиграл эту войну. Я так и не понял - в чем там была заваруха? И с чего это немцы на нас поперли? Очень хотелось бы знать. Не верю этому бреду немцев про неполноценные расы и тысячелетний Третий Рейх, это что-то для них специально было придумано, как тогда для нас светлое коммунистическое будущее - некая абстрактная идея, в которую, уверен, никто из них тогда не верил. В Германии же были Кант, Гегель, другие великие умы, тот же Маркс и Энгельс. Не может быть, чтобы вся нация вдруг разом свихнулась. С молодыми немцами говорить об этом, конечно, бессмысленно, надо с теми, кто воевал. Я как-то беседовал с одним таким - тоже вроде нормальные люди, тоже окопники. Тоже никто тогда не выбирал - его призвали, и он пошел. Зачем шли сюда, и как вообще удалось собрать, организовать такую тучу народу и кинуть драться, умирать, воевать другую страну? Так в чем же была заваруха, чем она закончилась, в чем был ее подлинный смысл? Прошло больше пятидесяти лет - и что? Немцы и другие иноземцы теперь покупают у нас землю, все вокруг продано, опустевшие земли заселяют другие народы. Что это было: война наций за территории? Или война политиков за власть? Так и не пойму, за что мой брат погиб и еще множество народа? Я понял, что после тех трех войн России уже никогда не восстановиться. России уже нет. Нацию просто истребили. Из всего нашего класса в живых после войны осталось только двое: я да еще один парень, остальные все либо погибли, либо пропали без вести, что по сути одно и то же...
  Шахов, слушавший этот монолог, вдруг подумал совсем по-детски: 'А мой-то дед этому бы деду задницу бы надрал!' - но как-то даже и смеха такая неожиданная нелепая мысль у него не вызвала - только кривую ухмылку.
  Павел же, взглянув на сидящего напротив Сережу Егорова, вдруг спросил:
  - Ты, Серега, говорят, тоже на войне был?
   Тот ответил что-то невнятно.
  Хомяков, оторвавшись от бутылки пива, вмешался:
  - Приехал тут один парнишка из Чечни, как выпьет стакан - так сразу нарывается на скандал, а если начнут его увещевать, то сразу вопит: 'А ты в Чечне был? А я был!' - и чуть ли не слезу из себя давит.
  Павел на это сказал безразлично:
  - Видал я таких: один раз на боевые сходит, вытаскиваешь его в соплях и в слезах, а потом он уже - геройский ветеран, пулеметчик разведроты! И начинает скулить. Выжил - живи, радуйся, тебя Бог отметил!
  Тут он пропал не в бровь, а в глаз, хотя Сережа Егоров, впрочем, таким сопливым ветераном вовсе не был.
  Глава 6. Наводчик
  
  Вся действительно реальная, настоящая война, на которой был Сережа Егоров, заняла по сути один день. Впрочем, он считал, что и этого было немало. Дед его воевал в пехоте, в окопах, и продержался там до первого и последнего ранения всего двенадцать дней непрерывных боев и считал, что очень долго. Хотя, конечно, были люди, продержавшиеся на передовой и гораздо дольше. Но много было и таких, что и куда как меньше.
  История Егорова для этой последней войны была самая что ни на есть обыкновенная: колонна, в которой шел и БТР, где наводчиком-оператором был Сережа Егоров, попала в засаду. Народ в основном сидел на броне, а он - за пулеметами в своей башне - на подвесном сиденье. Перед этим рейдом он очень устал - чуть не один перетаскал весь боезапас к пулеметам - особенно тяжелые были коробки к КПВТ (крупнокалиберный пулемет Владимирова танковый), полный комплект которого составлял 500 патронов, немало весил и боезапас к танковому пулемету Калашникова, хотя пулемет, по неизвестной причине, чуть не сразу в самом начале боя заело. Тогда Егоров начал, давя на электроспуск, стрелять из КПВТ. Огненная струя пуль МДЗ (мгновенного действия зажигательные), которыми был укомплектован почти весь боекомплект, снесла дерево и, заодно, голову одного из боевиков, спускающихся к дороге. Потом попал еще в одного - того тоже разорвало в клочья. Дальше Егоров помнил плохо. Он стрелял и стрелял. Потом то ли заело, то ли кончилась коробка. Потом стрелял уже из своего автомата. Никого в 'бэтре' кроме него не было. Все куда-то делись. Было дымно. Ужасное ощущение одиночества все это время сжимало ему сердце.
  Он стрелял до последнего патрона, не высовывая голову, а только выставив руку с автоматом через верхний люк и поливая во все стороны, чтобы 'чехи' не могли подойти, а когда внезапно кончились патроны, его, все еще нажимающего на курок, выволокли оттуда, как щенка за шкирку, лупя ногами; разбили в кровь лицо, и в ухо попало до звона, связали руки за спиной и почти оглушенного погнали куда-то сквозь лес. Какое-то время он ощущал себя неким ритуальным животным, которое ведут резать на жертвенный камень. Возможно, он действительно и был нужен им для какого-то неизвестного ужасного действа. Может быть, кому-то нужно было публично перерезать горло русскому солдату и умыть руки его кровью. Может быть, так здесь было принято. Вот она - реальная война, это тебе не учения, а это когда тебя волокут злые люди в лес - резать. На короткой остановке ему еще сильней - до боли - веревкой стянули руки уже спереди, чтобы он мог сам подниматься с земли, и идущий перед ним боевик взял один конец веревки себе. Мимоходом он больно ударил пленного солдата кулаком в грудь, и нательный крестик, вставший боком и впившись в грудину, вдруг напомнил Егорову о себе. 'Отче наш, иже еси на небесех. Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя яко на земле так и на небе...' - вспомнил и забормотал Егоров. И еще позже: 'Господи! Спаси меня, сохрани и помилуй! Я буду вечный Твой раб, и сделаю все, что Ты мне прикажешь!' Рывок веревки - вперед!
  Шли цепочкой через лиственный лес. Так продолжалось довольно долго - может быть, три или даже четыре часа - длинных, как годы, когда вдруг, то ли запнувшись, то ли от рывка веревки, Егоров рухнул ничком в траву, и в это время словно мгновенный шквал пронесся над его головой, и тут же все смолкло.
  Какое-то время он лежал лицом вниз, наблюдая жука, ползущего по травинке. Затем его рывком повернули лицом к свету, и он увидел над собой потное оскаленное лицо в защитной раскраске, и спецназовец непонятного звания и рода войск, спросил Егорова: 'Ну, чего, брат, живой?' У него были кожаные перчатки без пальцев - как у водителей - и в руке он держал нож с матовым антибликовым покрытием. Веревка, стягивавшая Егорову руки, была мгновенно разрезана, и тут же заболели и закололи онемевшие пальцы.
  Всего спецназовцев было четверо, из них у двоих были автоматы, а у двух других - 'винторезы' - специальные снайперские винтовки. Эти двое снайперов стояли, держа оружие наизготовку, оглядывая в оптику окружающую местность, а другие быстро обыскивали лежащие трупы. Похоже, искали что-то определенное. Забрали документы, а также видеокамеру 'Сони' и даже, вроде, как деньги. Один боец, достав что-то из одежды убитого боевика, как куль лежащего с задранной вверх окровавленной бородой и с вытаращенными глазами, тут же быстро подошел к другому спецназовцу, видимо командиру, и показал ему то ли какой-то документ, то ли карту. Тот удовлетворенно кивнул. У другого бандита вытащили целую пачку военных билетов, стали их перебирать, и делавший это офицер, раскрыв один на миг, бросил его на колени Егорову: 'Смотри, боец, это не твой?' Но это не был военный билет Егорова. Его билет так и лежал у него в нагрудном кармане. Егоров все еще сидел как в ступоре. Ему казалось, что он будто бы только что всплыл из глубины омута и еще не может полностью вдохнуть. Главный спецназовец тронул его за плечо: 'Эй, парень, ты в порядке?' Егоров с некоторой задержкой ответил: 'Да вы чего, товарищ командир, 'в порядке'! Да я испугался до усрачки!' - никто, впрочем, на это не засмеялся. Автомат Егорова тоже нашли: другой лежащий лицом вниз боевик нес целых три захваченных автомата и еще снайперскую винтовку Драгунова. Точнее, Егоров сам увидел свой 'калаш' - на прикладе была характерная, почти родная, потертость. Взяв в руки автомат, он сразу же приободрился, вставил полный магазин и еще набрал с собой три запасных, надев разгрузку, снятую с застреленного прямо в лицо араба. Кроме того, он взял с собой пистолет с двумя запасными обоймами и большой нож-тесак типа мачете. Попытался засунуть в карман еще один пистолет, хотел взять и гранаты, однако спецназовец ему брать гранаты не разрешил: 'Еще случайно всех нас подзорвешь!' Правда одну успел припрятать. После короткой негромкой команды все тронулись дальше.
  Шли довольно быстро, но спокойно, без лишнего напряжения, внимательно глядя под ноги и по сторонам. Сначала шел дождь, он то яростно, то равнодушно шумел по листьям деревьев над головами людей, шедших молча. Потом дождь кончился, и кончился шум дождя по листьям.
  С наступлением темноты сделали привал. И тут Егоров узнал, зачем была нужна видеокамера: оказалось, что бандиты снимали на нее нападение для отчета. Там был записан почти весь бой, и даже то, как Егоров отстреливался, и как его тащили, избивая, из 'бэтра'. Камера дергалась, и картинка на маленьком экранчике тоже. Интересно, конечно, было бы посмотреть это кино в спокойной обстановке. Но не сейчас. Может быть, через годик. Сам Егоров не смотрел, ему, впрочем, и не предлагали, но спецназовцы (двое) посмотрели, потом подошли к нему. Егоров занимался со своим арсеналом. Они ничего не сказали, но Егоров вдруг почувствовал к себе совсем другое отношение - искреннее уважение. Он стал для них 'своим'.
  Ночевали без огня, было довольно холодно. На ночь Егорову дали надувную плащ-палатку 'Дождь'. За полночь тучи разогнало. Егорову после всего пережитого не спалось. И в этот момент что-то в нем вдруг сломалось: внезапно его начали душить рыдания. Он пытался их сдержать, изо всех сил стискивая зубы. Получилось. Он подавил судороги в горле, а потом еще долго не спал - смотрел в небо, и слезы, выступая из глаз, туманили видимые звезды.
  Утром, видимо на условленном месте, километрах в пяти от места ночевки их подобрала машина - обычный фургон-уазик с водителем, по виду местным. На ближайшем блок-посту Егорова сдали своим. Впрочем, 'сдали' - было бы слишком сильно сказано. Высадили, издали показали направление: 'Вон туда иди!' - и уехали. Блок-пост был довольно далеко, даже вне видимости. Главный из спецназовцев вышел из машины, показал по карте: 'Тут близко, минут пятнадцать самым тихим ходом. Сам-то дойдешь?' - 'Конечно, дойду! Спасибо вам большое! Выручили! Я очень вам благодарен!' Офицер внимательно посмотрел Егорову в глаза и сказал: 'Да ты чего, парень! Это честь для меня!' - и приставил свою ладонь к виску. Другие спецназовцы, сидевшие в фургоне и наблюдавшие оттуда, тоже отдали Егорову честь.
  Потом они уехали. Егоров, стиснув зубы, какое-то время смотрел им вслед.
  В той стороне, где должен был находиться блок-пост, в небе висел жаворонок. Егоров попылил туда. Вдруг ему показалось, что кто-то шевельнулся в кустах, и, мгновенно упав на землю, Егоров выпустил туда очередь из автомата. Пули понеслись в чащу, сшибая ветки и листья. Через мгновение вновь наступила тишина. Он поднялся и побрел дальше.
  Блок-пост возник почти неожиданно. Какой-то чумазый боец в каске высунулся из-за мешка с песком, вытаращил на Егорова глаза: 'Ты, бля, кто такой, нахуй?' (Сразу видно: родной человек, 'земеля'!) - 'Не бзди, братуха, открывай ворота - свои!' - ответил ему Сережа Егоров.
  После этого происшествия отношение к Егорову во время всей дальнейшей его службы удивительным и коренным образом переменилось. Никто никогда его больше не трогал и не шпынял. Даже офицер-следователь, снимая показания, хотя и пытался запутывать, но особенно не напирал и в целом относился к солдату уважительно. Существовала какая-то грань между теми, кто реально участвовал в бою, и теми, кто там не бывал.
  С тех самых пор Сережа Егоров считал, что в том лесу его зачем-то отметили. Он должен был однажды что-то сделать и отдать долг. И он всегда помнил об этом и был к этому готов.
  
  В то самое время, когда ребята мылись в бане, в приемном отделении местной больнице происходила большая суета. Дежурный врач Демидов вообще ненавидел дежурить по выходным, поскольку выходные располагали его к расслаблению, а тут приходилось напрягаться, поскольку непременно что-то да случалось. Так и в эту субботу. Днем он отправил сантранспортом в Н. больного Беркоева с тяжелой черепно-мозговой травмой, сейчас плотно поужинал больничной едой и мечтал хотя бы часик отдохнуть. Но из приемного снова позвонили: поступил боксер с сотрясением мозга. Травму якобы получил на тренировке. Очень возможен перелом верхней челюсти. 'Вот идиоты - лупят себя по башке!' - подумал Демидов, который только хотел вытянуть ноги, посмотреть телевизор и может быть даже с полчасика соснуть. Вместо этого он эти заветные полчаса занимался боксером, которого непрерывно тошнило и рвало. Вернувшись в ординаторскую, только он собирался залечь на диванчик, как снова зазвонил телефон. Оказалось, привезли еще двоих и на этот раз довольно тяжелых. Очень вероятно, что с бандитской разборки. Это означало, что может приехать милиция. Оба были без сознания, лежали под капельницами. Спустившись, он осмотрел их прямо в машинах 'Скорой помощи', увидел, что с этими было куда как хуже, чем с боксером. Обоих требовалось срочно переправлять в Н. - в областную нейрохирургию, и там уже решать, как действовать дальше. Демидов так и сделал: отправил, предварительно туда позвонив, чтобы предупредить о 'подарке'. Там раздраженно выругались:
   - Что у вас в городе - война, что ли? Завалить нас хотите в субботу! Правду про вас написали в газете! Вообще обалдели.
  
  Когда друзья выходили из бани, дождь уже давно закончился. На улице было свежо и пахло мокрым тополиным листом. На дороге стояли желтые от пыльцы лужи. Опять шли через плотину, где давеча встретили наркомана с синей сумкой. На перекрестке у той же монастырской башни распрощались. Киоск с выпечкой уже был закрыт. Павел со всеми одноклассниками обнялся, Егорову пожал руку, сказал ребятам:
  - Я постараюсь еще приехать в ближайшее время! Обещаю!
  - Слышали эти сказки! Ладно, бывай! Хоть позвони заранее - мы тогда подготовимся, - сказал ему расстроенный Хомяков.
  Потом разошлись в разные стороны: Павел к себе направо, Хомяков вскоре свернул налево - к своему дому, а Шахов с Сережей Егоровым еще пару кварталов шли рядом прямо. Потом и Егоров свернул, и Шахов пошел к себе домой совсем один. Он подумал, что как было бы здорово, если бы его кто-нибудь ждал дома.
  По тротуару перед ним шел человек, со спины очень похожий на хомяковского дядю Сеню. Вроде не так давно с ним встречались, а вот сзади узнать не мог: он или не он. Шахов не так давно совершенно случайно столкнулся с дядей Сеней в магазине, поздоровался, а тот начал ему что-то говорить, говорить. Говорил он, впрочем, как-то излишне нервно, что-то не договаривал, будто бы после кошмарного видения, когда из могилы высунулся скелет и поманил к себе: 'Скоро увидимся!' Шахов тогда подумал, что дядя Сеня окончательно сломался и спятил. А тут вдруг вспомнил про утрешний разговор про нелюбимого ребенка. Нет, в целом хороший, душевный был дядька у Хомякова, но что касается того чумазого ребенка в Германии, то тут дядя был неправ. Правильный ответ на этот вопрос, пожалуй, знал только один Аркадий Шахов. Все было очень просто: ребенок был такой чумазый и неухоженный потому, что его не любила мать. Солдат наверняка ее изнасиловал, а если и нет, то та любовь была случайна, как отношения СССР со странами Восточной Европы. Вот это наверняка и была подлинная правда, но Шахов об этом тогда говорить не стал, потому что у него самого в детстве с этим были определенные проблемы. А человек, у которого таких проблем никогда не было, тот и не поймет: сытый голодного не разумеет.
  
  Глава 7. Нелюбовь
  Аркаше Шахову не исполнилось и пяти лет, когда мать бросила их с отцом и уехала с каким-то командированным инженером в Москву.
  Отец и сын жили года два одни, пока отец не женился снова на одинокой женщине с ребенком. У той женщины был свой маленький домик, состоящий из двух комнат и кухни, и большой сад на самой окраине Любимова. Маленькую четырехлетнюю дочку ее звали Катей. Сначала они все вместе жили в этом домике. Через год родились девочки-двойняшки, отец весь ушел в новые заботы, зарабатывал деньги, решил перестраивать дом. Аркадий в этот период был постоянным обитателем круглосуточной группы детского сада. Его забирали только на выходные, и то однажды забыли забрать. После окончания начальной школы Аркадия отдали в интернат, где он и окончил восемь классов. Его отселению в интернат в какой-то мере способствовали достаточно напряженные отношения с мачехой, которую Шахов, естественно, не называл мамой, а просто обозначал 'она'. С тех самых пор он всю жизнь болезненно воспринимал сказки, где присутствовали злые мачехи, например, 'Золушку'. Впрочем, добрых мачех ни в сказках, ни в книгах не встречалось, видно их либо не бывает вовсе, либо они очень редки. Никто Аркадия, конечно, не бил, но отношение к нему было более чем прохладное или, скорее, просто равнодушное - как к чужому ребенку, да ведь он и был для нее чужим. 'Есть будешь? Нет? Ну, и как хочешь!' Шахов мог зимой выйти без шапки, без шарфа и рукавиц и в мокрой обуви - 'ей' было все равно. Как он учился, какие отметки получал, делал ли он вообще домашние задания - никому до этого не было дела. Иногда ребята говорили Шахову: 'Счастливый ты, а меня родичи за двойку просто убьют!', а Шахов, напротив, стараясь не показывать виду, страшно им завидовал. 'Она' же с ним вообще не разговаривала, а что-то вкусненькое всегда припрятывала для своих детей. Что она говорила про него отцу - неизвестно, но, в конце концов, Шахов попал в интернат. Может быть, постоянно зудела: 'Это все Аркадий (твой сынок) разбросал (сломал, испортил и т.п.)'. Отец, впрочем, особо на это никак не реагировал: он уже тогда хорошо выпивал.
  Интернат в городе Любимове представлял собой особую территорию, и дети, которые там жили и учились, назывались не иначе как 'интернатские'. Считалось, что там все девочки к выпускному классу уже 'гулящие', а если кто чего и спер в школе или в ближайших домах и садах, то это могут быть только 'интернатские'. Надо признать, что многие из 'интернатских' потом действительно попали в тюрьмы и колонии. Немало из интерната вышло и проституток.
  Шахов как-то вспомнил из тех времен: вечный второгодник Вовка Яковлев, товарищ его по интернату, загремел за кражу в колонию для несовершеннолетних - в 'зверюшник', рассказывал разные ужасы, например, про то, что там какого-то провинившегося неизвестно в чем пацана избили, запихнули в тумбочку и со словами 'хочешь пердеть, летать и какать?' сбросили с крыши колонии, кстати, почему-то тоже располагавшейся в бывшем монастыре, расположенном недалеко от Н.
  После окончания интерната (там было восемь классов) по настоянию деда Аркадий не пошел в ПТУ, а перешел в девятый класс и жил уже практически один в маленькой квартирке, - в той самой, где когда-то жили они всей семьей, - на втором этаже старого деревянного дома, и состоящей из одной комнаты, куда шел проход через кухню. Отец довольно часто, раза два в неделю, навещал Аркадия, оплачивал квартиру, покупал одежду и давал на карманные расходы деньги - пять-семь рублей в неделю. Аркаша всегда эти деньги брать стеснялся и никогда не напоминал отцу о них, даже если денег у него совсем не было или тот забывал дать, и потому он постоянно подрабатывал, где случалось: колол дрова, носил воду, вскапывал огороды, а иногда просто сдавал пустые бутылки, которые в изобилии собирал в парке, враждуя с конкурентами в основном пенсионного возраста.
  На зимних каникулах в десятом классе Шахов вдруг исчез из Любимова. Как потом оказалось, решил съездить в Москву к своей родной матери. Причем, даже не предупредив ее - как это только возможно в шестнадцать лет.
  Почти двое суток он добирался до Москвы (через Н., где ночевал на вокзале и где был даже задержан милицией, но в конечном итоге отпущен, поскольку у него на руках был билет), а потом еще полдня шатался по огромному городу, отыскивая улицу, где жила мать. Все время в нем было какое-то волнение и страх, что мать примет его как незнакомая чужая тетка и постарается его не узнать, а то и вообще прогонит, но очень красивая женщина в шикарном домашнем халате, открывшая дверь, смотрела недоуменно только одно мгновение, а потом ахнула: 'Аркашка!' - и крепко прижала его к себе и расцеловала. От нее пахло и так и как-то не так, как он себе представлял должно было пахнуть от матери, но сильнее был запах такой, как в гостях у чужих, хотя все же и прорывался, если близко к ней встать, тот запах, как в его памяти пахло от нее в его раннем детстве.
  Мать жила с мужем и двумя детьми в очень хорошей большой квартире в сталинском доме рядом с гостиницей 'Украина'. Аркадий вдруг застеснялся, не зная, как себя вести дальше, а мать на него пристально смотрела все время, пока он раздевался в прихожей. Хотя и стояли сильные морозы, на нем была тогда надета только осенняя нейлоновая куртка, куцый шарфик обматывал тощую шею, а на затылке чудом держалась вязаная шапочка. Обмахрившиеся снизу широченные брюки-клеш чуть ли не полностью закрывали носки разбитых зимних ботинок. Руки у Аркадия были совсем красные и замерзшие, пальцы не гнулись, - он еле-еле молнию на куртке расстегнул. И нос у него был красный и замерзший. После мороза сразу зашмыгал, а платка носового у него вовсе не было, и он подумывал, как бы скорее добраться до туалета или до ванной и там всласть отсморкаться. Сняв свои драные ботинки, он порывался идти прямо в носках, но мать заставила его надеть тапки. Аркадий наскоро пригладил пятерней свои длинные волосы и прошел в гостиную.
  Было уже около девяти часов вечера. Двоих детей - мальчика лет шести и девочку лет девяти уже повели укладывать спать. Они прошли мимо в своих цветастых пижамках, с любопытством оглядываясь на Аркадия. Это были прекрасные очень ухоженные дети. Мать прошла к ним в комнату, а Аркадий сел за стол в гостиной, где в углу работал большой цветной телевизор, и стал, было, смотреть хоккейный матч, но хоккей тут же кончился и началась программа 'Время'. В это время в комнату вошел довольно высокий мужчина лет сорока, очень опрятно одетый, в свободных домашних брюках и вязаной курточке. У него было удлиненное лицо, темные негустые волосы, аккуратно зачесанные назад и казавшиеся прилизанными; из-за очков в красивой солидной оправе на Аркадия смотрели пронзительные глаза. Несмотря на вечер, он был очень чисто выбрит. 'Ну-с, молодой человек, - сказал он, улыбаясь, играя лицом радость и протягивая Аркадию сухую властную руку, - ну-с, очень рад, очень рад познакомиться... Меня зовут Антон Степанович... Знаю, знаю, кончается школа, впереди самостоятельная жизнь... Куда же вы думаете стопы свои направить, юноша?..' - и начал говорить, что надо обязательно учиться дальше и непременно приезжать сюда, в Москву поступать, стал расспрашивать, какие у Аркадия есть склонности. Склонностей-то у Аркадия как раз никаких и не было, по крайней мере, Аркадий о них и не подозревал, но ему стало стыдно не иметь никаких склонностей и он начал что-то придумывать и вяло отвечать на вопросы.
  Вдруг в комнату стремительно вошла мать. Она широко улыбалась и была уже в другом, праздничном платье и показалась Аркадию необыкновенно красивой. Оба мужчины сразу замолчали, и уставились на нее с открытыми ртами. Она же, подойдя, взъерошила Аркадию волосы, спросила весело и возбужденно:
  - О чем это вы шепчетесь, мужчины?
  - Да вот, беседуем о том, куда сей отрок после школы собирается путь держать, - как-то даже неестественно живо отозвался Антон Степанович.
  Мать еще о чем-то спросила, может, и сама, не думая и не понимая о чем, постоянно улыбаясь и все время будто вглядываясь в Аркадия с какой-то горечью в глазах. Потом она села за стол, поставила на него локти, закрыла руками рот и стала смотреть почти неотрывно на Аркадия, а тот посматривал на нее мельком и как только натыкался на ее взгляд, сразу отводил глаза и, смущаясь, начал навертывать на палец бахрому скатерти. А мать все смотрела и смотрела на него - даже не пристально, а скорее - 'во все глаза', - будто пытаясь в себя вобрать и запомнить, словно ища в нем какого-то ответа.
  Потом она вдруг спохватилась, быстро куда-то ушла и скоро вернулась, неся Аркадию на подносе ужин. 'А вы?' - спросил Аркадий. 'Мы уже давно отужинали. А ты ешь, ешь', - пробасил Антон Степанович. И тогда Аркадий стал есть, а мужчина смотрел телевизор и изредка о чем-нибудь спрашивал Аркадия. Мать же опять села за стол напротив Аркадия и, снова закрыв рот руками, опять смотрела на него во все глаза, чуть покачивая головой, потом руки убрала, и Аркадий увидел, что ее губы горько улыбаются, и такие же горькие морщинки притаились в углах ее рта.
  Потом Аркадий впервые в своей жизни мылся в ванной (до этого всегда ходил только в баню): напустил туда пены, лег в эту пену по шею, закурил папироску и поблаженствовал, пуская кольцами дым, потом вылез, просмотрел все красивые аэрозольные баллончики у зеркала, пошипел ими в воздух, снова влез в ванну и помылся. Выходя из ванны, он намочил на пол, стал искать, чем вытереть, но так и не нашел и тогда растер воду по полу ногой и не выходил, пока не высохло.
  Положили его спать на диване в гостиной. Он понежился на чистом белье, покрутился, но от возбуждения сразу не заснул и встал поглядеть в окно. С высоты шестого этажа он увидел движение машин, редких прохожих, другие большие дома и другие окна. Потом он подошел к двери, приоткрыл ее, и высунул голову в коридор. На кухне глухо разговаривали. Он приложил к уху ладонь раковиной и разобрал голос матери.
  - Ох! - вздыхала она. - Ты заметил: какая-то в нем сутулость, неуверенность, неухоженный какой! И весь в отца, слабый, не утешай меня, я знаю, что говорю! Это моя вина, что я его оставила, что без меня рос, без женщины в доме, без любви, без ласки, без тепла. Никогда себе этого не прощу!
  - Ну, что ты, что ты, родная, - говорил ей Антон Степанович, - что ты... - Он, вероятно, гладил ее по волосам. - Просто парень впервые приехал в столицу из провинции, мать увидел. Да тут кто хочешь застесняется... А мне он понравился. У него хорошие глаза... Он, наверное, из Любимова своего никогда не выезжал, а тут сразу - Москва - конечно потрясение для души! Я ведь вспомню, где тебя, мое сокровище, нашел - так мне худо делается! Но тоже ведь город как город, самый что ни на есть обычный российский, в общем-то, миллионы людей в таких живут!
  - Да что ты понимаешь про Любимов! - вскричала мать с волнением. - 'Потрясение для души', - передразнила она мужа, - это если из Москвы в Любимов приехать - вот тогда будет потрясение для души! Ты ему: 'Приезжай, мол, в Москву учиться', - опять передразнила она Антона Степановича, но совсем не зло, а с горечью. - Ты бы ему еще на филфак МГУ предложил поступать или в МГИМО! Да он, я уверена, и знать-то не знает, что такое филология! Ты бы имел представление о Любимовской средней школе, родной мой! Ты разве не помнишь Лену, - ну она еще приезжала к нам прошлым летом, моя старая подруга, работает там учителем?.. Помнишь, ты еще смеялся ее рассказам о нравах этой школы, - о том, что если ты хочешь учиться, и если ты отличник, по вечерам дополнительно решаешь задачки и ты еще вдобавок парень, то в Любимовской школе ты становишься чуть ли не врагом человечества номер один, изгоем - таких там презирают, вокруг них возникает отчуждение, их бьют, а ведь выдержать это в подростковом возрасте очень трудно... И эти вечные драки! Там каждый день на заднем дворе дерутся, выясняют отношения. Ты заметил, что у него под глазом желто, зуб передний обломан, руки поцарапаны? Ты учуял, что он в ванной курил? Он ведь может очень плохо кончит: вдруг начнет пить, потому что там все и по любому поводу пьют самым невероятным образом, - да я уверена: он и сейчас уже выпивает! Кто за ним присмотрит?
   - Ну что ты такое говоришь, да еще так зловеще! А где в России не пьют? Где не пьют?! И в Москве школьники тоже пьют, - пробовал отшутиться Антон Степанович. - Вот ты ему и скажи, остереги его, ты же все-таки мать...
   - Да перестань, - оборвала его мама, - какая я мать, и что я ему могу сказать?! Ты ведь понимаешь, что он может мне ответить, да и в праве будет ответить на мои слова - мне это страшно и больно даже представить, - пусть уж лучше курит... Его мало любили в детстве, а это уже искалеченная душа. Я помню лекцию в университете, где нам говорили, какой невосполнимый урон наносит детской психике отсутствие любви в семье; даже говорили, что Отелло потому и стал такой ревнивый, что его мало любили в детстве. Как раз такие люди и вырастают озлобленными, в них внезапно может вспыхнуть ненависть к окружающим людям и они могут совершиться преступление. Они не умеют любить, и от этого возникают серьезные проблемы в их личной жизни. А именно мать учит любить. Не кто иной, а мать! Именно она говорит ребенку, что он самый лучший. Я сразу Аркадия тогда вспомнила на лекции, и чуть не разревелась прямо в аудитории. Еще все тогда подумали, что это беременной девочке худо. Поэтому я очень за него боюсь, просто не знаю как...
  - Ну, родная, - запричитал Антон Степанович, - ты уже совсем какую-то заумную систему построила, а в жизни все бывает не так, вырастают же люди, и замечательные, и даже в детских домах - вот, например, Саша Прокушев...
  - У Саши родители на войне погибли, а Аркаша - в мирное время и не с родителями и не в коллективе - это-то самое и страшное! И еще вот что: в нем есть что-то жуткое от его отца - нескладная и невезучая судьба может быть у него... Дура, конечно, я тогда была, девчонка... Не надо было заводить ребенка!
  История ее первого замужества была такая. После окончания педучилища в Н., Нина Еремина по распределению приехала в Любимов и поступила на работу в школу учителем младших классов. С первого дня пребывания в этом, казалось бы, симпатичном на вид городке, она пребывала в постоянном страхе. Ей выделили в общежитии жуткую комнату, куда к ней буквально каждую ночь ломились пьяные мужики. На работе учителя, главным образом женщины среднего и пожилого возраста, приняли ее очень холодно: слишком уж она была молода и красива. Все коллеги-женщины ее туркали, а все мужики к ней клеились. И тогда она неожиданно даже для самой себя вышла замуж за Михаила Александровича Шахова, которого в городе знали главным образом как сына Александра Михайловича Шахова. Тогда ей казалось, что он был единственным нормальным человеком в этом городе. И буквально в один день все изменилось. От нее тут же отстала вся местная гопота. Тут же к ней начали уважительно относиться на работе. Она сначала не знала почему. Потом поняла - из-за свекра. Старший Шахов был военным пенсионером по ранению и работал на фабрике заместителем директора по кадрам. Его в городе знали абсолютно все, отчего-то опасались и даже откровенно боялись. Теперь ее больше никто не трогал, и они с мужем жили в хорошей отдельной квартирке с окнами в сад и на реку. Кем был раньше свекор, она так никогда и не узнала и за всю свою короткую семейную жизнь не решилась спросить. Впрочем, отношения у нее со свекром с самого начала сложились очень хорошие. Иногда ей даже казалось, что свекор любит ее больше своего собственного сына. Странное это было ощущение. Она как-то кормила грудью новорожденного Аркашу, а Александр Михайлович зашел как раз в это самое время посмотреть на внука. Возникло какое-то необычное чувство смущения. Нет, никогда он к ней даже намеком не приставал, но она всегда чувствовала, что находится под его защитой, и что он по-своему любит ее. Сам же ее скороспелый муж Мишаня Шахов, отец Аркадия, ничего из себя не представлял: пустобрех, к тому же любитель выпить, он болтался по жизни без какой-либо определенной цели.
  На самом деле все был просто: невестка напоминала Александру Михайловичу Шахову его вторую жену, которую он очень любил. После войны он жил с молодой женой в Москве, но постоянно мотался чуть по всей европейской части страны и однажды получил тяжелую контузию: граната взорвалась чуть ли не в метре от него - в руках у его товарища. Ни один осколок Александра Михайловича не задел, но контузия была страшная - он долго не мог двигаться и ничего не слышал и не видел, так как от удара, вероятно, случилось какое-то закрытое повреждение мозга. Довольно долго он лежал в госпитале, а потом дома - в Москве. Никто из врачей не мог тогда сказать определенно, что будет с ним дальше. Именно в это время жена и ушла от него. Впрочем, слово 'ушла' тут не очень подходит. Она, молодая красивая женщина всего-то двадцати лет от роду, любила Сашу Шахова здоровым, сильным и красивым мужчиной, и не могла вынести его неподвижности. Александр Михайлович сам отпустил ее, жестко настояв на этом. Он вовсе не хотел, чтобы любимая женщина жертвовала из-за него своей жизнью и молодостью. Она должна была жить дальше, любить, рожать детей. Он сам оставил жену в московской квартире и уехал, а точнее был перевезен на родину к матери - в город Любимов. Кроме того, в Любимове до сих пор жила его первая жена, вышедшая замуж повторно уже во время войны, и его сын от первого брака - Михаил. Михаил родился уже во время войны - в сентябре 41-го и получил фамилию отца, однако Александр Михайлович, будучи уже в армии, до самого конца войны сына не видел. Причиной распада брака была банальная измена жены во время немецкой оккупации, приведшая к ее беременности от другого человека, причем от немца.
  Тогда, в сорок девятом, никто толком не знал, как долго Александр Михайлович будет лежать - мог и всю жизнь. Такие случаи были. Один такой контуженный лежал двадцать лет, пока не умер, у него даже ногти вросли в ладони. Но что-то там в Александре Михайловиче восстановилось - может быть, сгусток крови рассосался в мозгу, потому что через полгода он встал. А после этого необыкновенно быстро пошел на поправку, чему способствовали постоянные и упорные упражнения.
  Еще через полгода его устроили на работу на должность заместителя директора бумажной фабрики по кадрам. Директором комбината в то время был Алексей Иванович Трофимов. Говорили, что он до войны был крупным партийным руководителем в Карелии, как раз в то время, когда там секретарем комсомола работал Юрий Андропов. Перед самой войной Алексей Иванович был репрессирован, сидел в лагерях, а после освобождения и реабилитации назначен директором бумажной фабрики в Любимове. Алексей Иванович с Александром Михайловичем были в очень хороших отношениях, можно даже сказать, дружили. Алексей Иванович даже после всех своих мытарств сохранил властность, способность принимать решения, однако любил выпить и поддавал хорошо, иногда под это дело даже ругал местную власть за головотяпство и разгильдяйство, стучал кулаком по столу и говорил: 'Вот Юрке Андропову позвоню!'
  Как-то Александр Михайлович на вопрос внука, которому было тогда лет десять: 'Почему мама уехала от нас?' - ответил без всякой лирики и лжи, типа 'твоя мама-летчица погибла во время испытаний нового истребителя':
   - Твоя мама хорошая и она тебя очень любит. Но она должна была уехать. Так сложились обстоятельства.
  И Аркадий эти слова запомнил.
  Сам Александр Михайлович в это время жил с хорошей женщиной, у которой внезапно появились серьезные проблемы со здоровьем. Александр Михайлович занимался ею очень долго, тянул, как мог. Это была очень работящая и добрая женщина, которая всю жизнь заботилась о других, а теперь сама требовала ухода и очень тяготилась этим. Александр Михайлович делал, что мог. Именно в это самое время Аркадий и попал в интернат. На вопросы деда, как ему там живется, всегда отвечал: 'Нормально'. Дед нередко забирал его на выходные к себе, и именно дед раздобыл ему адрес матери. Мать Аркадия, вероятно, как-то связывалась с Александром Михайловичем, чтобы узнавать о сыне. Не исключено, что они даже встречались в Москве. Одно было точно: мама бывшего свекра всегда очень уважала, и Аркадий, подслушивая ее разговор с мужем на кухне, это почувствовал.
  На какое-то время мама и Антон Степанович молчали. Потом они заговорили тише или плотнее прикрыли дверь на кухню. Антон Степанович опять успокаивал маму, спокойно переубеждал.
  - Но ладно, - вдруг совсем другим голосом сказала мама, - надо что-то придумать, чтобы эта поездка в Москву ему запомнилась. Ты бы билеты купил куда-нибудь, что ли? Мы с ним сходим вместе вдвоем. Хорошо?
  - Хорошо, - ответил мужчина, - посмотрю завтра, что идет на Таганке или в 'Современнике'.
  - Здорово! А ты думаешь, он любит театр? Я сомневаюсь, был ли он вообще когда-нибудь в театре. А если не в театр, то тогда - на хоккей или на бокс, или в цирк билеты купи - не знаю, что-нибудь надо придумать, только, пожалуйста, сделай это для меня, Антошечка, я тебя умоляю: купи на что-нибудь очень хорошее, куда просто так не попасть, на какой-нибудь чемпионат мира по хоккею...
  - Да нет сейчас никакого чемпионата мира по хоккею, - засмеялся Антон Степанович, - но я тебя понял, все будет сделано в лучшем виде!..
  Аркадий не стал больше слушать, пошел и лег в постель. Он еще подумал, что зря ругают Любимов: ему там нравилось гораздо больше, чем в Москве - воздух свежий и народу меньше. И потом, что касается всяких хулиганов, так на Ярославском вокзале к нему тут же подвалила местная шпана, чтобы тряхануть, и только большой опыт позволил ему от них свалить. Потом он услышал, как отворилась дверь в комнату, увидел упавшую на стену полосу света и закрыл глаза. По запаху почувствовал, что подошла мама и долго стояла над ним, потом наклонилась - может быть, хотела поцеловать, но не поцеловала, а, тяжело вздохнув, ушла, а он вдруг подумал: 'Она меня совсем не любит - просто делает вид. Она любит тех своих детей и Антона Степановича, а меня - нет!' - задохнулся, заплакал и так и заснул весь в слезах.
  В последующие дни они действительно ходил в театры и музеи, и Аркадия к тому же постоянно кормили. Любопытное было ощущение: идти по городу рядом с мамой, сидеть с ней рядом с театре. Через три дня Аркадий уехал назад, в Любимов - обласканный, в новой одежде и в целом этой поездкой остался очень доволен. И даже курить бросил.
   После окончания школы по настоянию матери и деда (отцу было как всегда все равно) Аркадий поехал поступать в институт в Москву. На подготовительных курсах больше всего он хотел познакомиться с какой-нибудь красивой девчонкой, но ни одна на него даже не смотрела, - может быть, вид у него был слишком уж провинциальный, но зато в метро совершенно случайно сошелся с одной учительницей музыки. Помог ей поднести сумку до дома, там и остался ночевать. Ей было примерно лет тридцать, дочку свою, десяти лет от роду, она как раз в это самое время отправила на каникулы к бабушке в деревню. Эта учительница музыки была явно ненасытная нимфоманка: они с Шаховым, как кролики, постоянно трахались. Аркадий жил у нее, наверно, недели три, и так вымотался от всего этого дела, что вообще ничего не соображал, спал на занятиях, его шатало, и выжил он только тем, что ел ложками белый мед, который с оказией прислал ему из Любимова дед. Экзамены Аркадий, конечно же, завалил, но как-то особенно и не огорчился. Только мать расстроилась: 'Ах, ах! В армию заберут!' - 'Ну и что, - хмыкнул Аркадий, - подумаешь: заберут, так заберут'. - Ему было, в общем-то, все равно - в Любимове практически все ребята после школы шли в армию. Так было принято. Отмазываться от срочной службы считалось делом крайне неприличным. В Любимове даже теперь не было вездесущего общества 'Солдатские матери', занимающегося активной отмазкой от армии, хотя в Н. оно существовало и вполне успешно функционировало. У Инги Львовны (матери Кости Маленького, с которым Шахов имел контакты по компьютерным делам) там работала родная сестра, сама хотя, в общем-то, никакая не солдатская мать, поскольку сын у нее был типичный субтильный студент в очках и с белым билетом. Она чуть не с раннего детства сделала ему инвалидность по якобы неизлечимому кожному заболеванию. Студент понемногу наркоманил, мамаша же его активно работала в обществе, отмазывала от службы пацанов, и была этой работой очень довольна, поскольку условия труда были приличные и платили очень хорошо, так как финансировал их какой-то частный немецкий фонд. Кто-то из непонятливых однажды спросил: зачем немцам-то это? А смысл для немцев, в общем-то, был самый что ни на есть прямой и очень понятный: поскольку не будет российской армии - не с кем будет и воевать в будущем. А это означает, что второго Сталинграда не будет. Уже только в одно это можно было вкладывать деньги.
   Из службы в армии Аркадию запомнилась проходившая через всю службу совершенно необъяснимая вражда их роты с соседней ротой связи. Она передавалась от одного поколения солдат к другому и тянулась неизвестно сколько лет. И еще запомнился постоянный голод. В армии Аркадий почему-то все время хотел есть, хотя вроде и кормили неплохо, хотя и однообразно. На всех оставшихся от армейского периода фотографиях, исключая разве что первую официальную, снятую сразу после присяги, он был с какой-то едой - то с мороженым, то с пирожком, потом еще с чем-то - все чего-то жрет и жрет. Как только удавалось выйти за ворота части - тут же начинался обход магазинов, пельменных и ларьков - булки, пирожки и прочее, если, конечно, были деньги. Однажды ел в какой-то забегаловке жареную камбалу, и кость попала ему в горло. Он потом, после армии, на дух не переносил уличной еды.
  После демобилизации Шахов учился в Ленинградском институте целлюлозно-бумажной промышленности - было такое высшее учебное заведение, которое в народе называли не иначе как 'промокашка', и занимался он там прикладными информационными технологиями, используемыми на производстве бумаги и прочей сопутствующей продукции. Официально это называлось факультетом автоматизированных систем управления технологическими процессами. Понятно, в армии он все, чему учили в школе, забыл начисто и поступил в университет лишь только потому, что председателем приемной комиссии там был один профессор-уроженец Любимова. Этот профессор земляков всегда поддерживал, да и к тому же ему еще и позвонил дед Шахова, Александр Михайлович, который лично знал отца этого председателя. В конечном итоге, Аркадий не только поступил, но и получил там общежитие и стипендию. Естественно, все время учебы приходилось подрабатывать. Никакой постоянной подружки он себе за период учебы так и не нашел, хотя искал постоянно. Две студентки так говорили о нем: 'Он, конечно, хороший парень, но ты же понимаешь - это не вариант!' - 'Да, конечно!' Аркадий это как-то услышал и запомнил, а когда одна студентка однажды сказала ему на вечеринке: 'Я тебя люблю!' - Аркадий подумал, что это у нее такая злая шутка.
  Женщины, как ему тогда казалось, вовсе им не интересовались; он даже предположил, что возможно, у него в организме напрочь отсутствуют феромоны - особые приманочные вещества. Поначалу он предполагал, что это было от армии - там всегда стояла страшная вонь. Кстати, место, где стоит самый ужасный запах - это тюрьма. Далее по степени вони следует психиатрическая больница и уж только потом армия. Аркадий как-то нашел в шкафу свой старый форменный китель и понюхал его - даже после многих лет в нем еще ощущались остатки той армейской вони. Его даже передернуло. Но все же, вероятно, тут он ошибался, поскольку другие ребята, служившие с ним вместе, заводили вполне удачные знакомства и женились на красивых девушках, а значит, очень даже исправно выделяли эти самые феромоны. Тогда Шахов подумал, что он наверно просто изначально родился без феромонов, ведь в детстве его тоже никто не любил. Запомнилось, что как-то в классе, наверное, в пятом, в летнем пионерском лагере он участвовал в конкурсе рисунков на асфальте, и сделал действительно хороший рисунок. Это был один из его скрытых талантов. Он слышал, как буквально изумленные взрослые зрители кричали судьям: 'Вот, посмотрите на этот рисунок!' - но судьи-воспитатели, которые лично знали Шахова и тоже за что-то его не любили, отдали первые призы другим детям за гораздо худшие рисунки. Аркадий же получил утешительный приз - воздушный шарик. Кстати, тогда в лагере был родительский день, но к нему, как обычно, никто не приехал. Одна родительница посмотрела на шатающегося в одиночестве мальчика, подозвала его и угостила пирожком, и он запомнил эту женщину на всю жизнь.
  С самых юных лет Аркадий Шахов, который никогда не был избалован вниманием, чрезвычайно ценил любой интерес к себе. Обычно же никто не обращал на него никакого внимания, исключая разве что мошенников и торговцев с рук, назойливо предлагавших купить ему какую-нибудь дрянь. Иногда он у них даже что-нибудь покупал.
   После окончания университета Шахов работал в небольшой компьютерной фирме, где одновременно был и одним из ее учредителей и основным работником. Дела фирмы поначалу шли ни шатко ни валко.
  Первый опыт Шахова в более или менее реальной семейной жизни случился вскоре после окончания университета, когда, он какое-то время жил (или дружил, или еще как можно сказать) с разведенной (впрочем, как потом оказалось, полуразведенной, то есть еще не разведенной, а только с поданным в суд заявлением) молодой женщиной с ребенком. Звали эту женщину Лиза. Это была какая-то совершенно странная полусемейная жизнь, поскольку Лиза постоянно находилась в беспрестанном, можно даже сказать, 'броуновском' движении: вечно она куда-то бежала, уезжала, приезжала, ребенок ее был то у бабушки, то у нее, то еще где-то. К тому же у нее были какие-то свои, непонятные Шахову проблемы, охватывавшие все сферы ее жизни. Он даже и не пытался в них вникать. Жили и жили. Спали вместе. Потом снова возник, поначалу было окончательно пропавший, муж - отец ребенка, с которым у Лизы сохранялись тоже какие-то очень сложные непонятные отношения и, конечно, самое главное - их связывал общий ребенок. За всем этим стояла какая-то очень длинная история: школьная любовь, ранний брак (в восемнадцать лет), почти сразу же - рождение ребенка, взросление супругов в браке, возникающие при этом проблемы и, как это нередко бывает, традиционный семилетний кризис. Связь бывших супругов и родителей общего ребенка при любом раскладе естественно была куда более прочная, чем у Лизы с Аркадием, которого иначе, чем 'сожителем', в данной ситуации и назвать-то было нельзя. Он даже на звание 'гражданского мужа' не тянул. Они же, Лиза с мужем, несмотря на поданное в суд заявление, постоянно вели друг с другом какие-то переговоры и продолжали выяснять отношения. Роль же Шахова тут была странная: сбоку с припеку, хотя иногда, к его удовольствию, он с успехом утешал Лизу в постели. Но в конечном-то итоге, все это кончилось ничем. Позднее Шахов об этом периоде жизни никогда никому не рассказывал, да и сам старался не вспоминать. Рассказать об этом, например, Павлу было бы просто немыслимо и невозможно. Павел, например, просто таких отношений бы не понял: опять же сытый голодного не разумеет. Шахов в тот период никакого опыта семейной жизни не имел вовсе, а потому и не смог ничего понять, что происходит. Летом, когда Аркадий уехал на заработки, Лиза вдруг забеременела, причем точно от мужа, и их прежние семейные отношения внезапно восстановились. Когда Шахов вернулся, она, открыв ему дверь, как-то сразу даже не смогла понять, кто это такой и чего ему надо. Раздалось как бы 'щелк' и Аркадий снова оказался на улице - выскочив из одной жизни и очутившись в другой, где его опять никто не любил.
  В этот период он случайно познакомился на улице с некой девушкой Надей из Петрозаводска. Они какое-то время даже переписывались и пару раз встречались, хотя и без близких отношений. Шахову было одиноко, девушка была симпатичная, и он предложил ей сразу же и пожениться, но она отказалась и после этого внезапно исчезла уже с концами. И писать перестала. Самое интересное, что через несколько лет она так же внезапно позвонила Аркадию (он насилу и вспомнил, что это за Надя такая) и сходу спросила, не женился ли он. Шахов ответил, что женился - он в то время был уже год как официально женат на Вере. Надя тут же повесила трубку. А чего она звонила, Шахов так и не понял. Он пожал плечами и пошел дальше заниматься своими делами.
  А потом Аркадий полюбил по-настоящему.
  Любовь имела день рождения. Седьмое января. Рождество. Отмечали, выпивали, танцевали. Там он и познакомился с Мариной. Вот оно! Шахов был ослеплен. Его заметила и с ним говорила красивая замечательная девушка. В тот же вечер он пригласил ее к себе, и она пошла и осталась у него. Он тут же решил на ней жениться и в самое ближайшее время сделать предложение. Почти всю последующую неделю он был счастлив, приценивался к обручальным кольцам. Но всего лишь через пять дней произошел крах всех его планов...
  Вскоре, а буквально на Старый Новый год, была намечена традиционная вечеринка, и Шахов собирался на этой вечеринке, сделать Марине предложение. Сначала компанией посидели в кафе, а потом поехали к Шахову домой (тот снимал тогда двухкомнатную квартиру у знакомых, которые уехали на полгода за границу). Сначала посидели, выпили-закусили, послушали музыку, потанцевали. Затем часть народа ушла. Остались Аркадий, Александр, который был партнером Шахова по бизнесу, и Марина с Ольгой. Александр вдруг отозвал Аркадия на кухню и сказал: 'Значит, получается такой расклад: ты спишь с Ольгой, а мы уже договорились с Мариной... Короче, мы ложимся в той комнате, а вы - в этой...' Шахова объял ужас, который потом сидел в нем очень долго - не один день. Александр и Марина после этого разговора уже весь вечер сидели рядом до тех самых пор, пока не разошлись по комнатам. На Аркадия Марина вообще в тот вечер не смотрела. Аркадий же был настолько потрясен сложившейся ситуацией, что не знал, что и делать. И в итоге не сделал ничего. После этой вечеринки полтора года они с Мариной вообще никак не общались. Марину это, впрочем, похоже, совершенно никак не волновало. Самое интересное, что если бы кто-то из подруг спросил бы ее, чего это она изменила Аркадию, Марина бы очень удивилась, поскольку считала, что никаких особых отношений у нее с Шаховым нет, и никогда не было. А уж с кем, извините, ей спать, то это ее сугубо личное дело. Шахов попытался, было, забыть о ней вовсе, и ему сначала даже показалось, что это возможно. Он даже как-то однажды утром проснулся и подумал о ней равнодушно: 'Я ее не люблю'. И тут кстати или некстати подвернулась Вера.
  Познакомились они с ней тоже как-то совершенно случайно: Шахов никогда потом не мог вспомнить, откуда она вообще взялась. Ситуация в какой-то степени повторялась. Вера была художница, в разводе, у нее был ребенок пяти лет, который, точь-в-точь, как и у бывшей подруги Лизы, половину времени жил то у Вериных родителей, то у родителей бывшего мужа, то у самой Веры. Вера работала в каких-то художественных мастерских и вела очень поначалу удивившую Шахова богемную жизнь. И Шахов тоже постепенно погрузился в этот специфический мир художников, режиссеров и прочих людей от искусства, большей частью непризнанных. Люди из этого мира спали до обеда, и потом могли неутомимо пить и болтать всю ночь. В период жизни с Верой они с ней постоянно бывали на различных выставках, вернисажах, тусовках, в мастерских, в мансардах и еще Бог знает где, и везде пили, пили и пили. Запомнилось из того периода жизни типовая картинка: куда ни придешь - всюду стоит дым коромыслом, все курят и пьют. Впрочем, надо отдать им должное, некоторые художники, хоть и пьяные, хоть и со стаканом в руке, но работали, и неплохо, хотя тут же подвизались и какие-то тоже нетрезвые непризнанные художники, ни одной картины которых Шахов никогда не видел, и к которым относился с большим недоверием. Сам он со своим чиновничьим обликом на художника ну никак не походил, выглядел среди них поначалу как белая ворона, и ему по наущению Веры резко поменяли имидж: он стал теперь ходить в каких-то хламидах, а на голове у него был сделан чуть ли не ирокез. Правда, от татуировок, серег и колец Шахов отказался категорически и наотрез - не настолько был пьян. Еще врезалось в память из того начального периода знакомства с Верой как отдельные стоп-кадры: день рождения на даче у какого-то довольно известного художника; Аркадий только что вроде как прочно сидевший за столом, вдруг уже валяется в кустах возле дома; потом он - уже абсолютно голый - в постели с такой же голой Верой на чердаке этого же дома мучительно блюет в подставленный ею тазик, и так далее и тому подобное... Потом была Верина беременность, то ли фиктивная, то ли настоящая - он так и не понял - но в конечном итоге так и не состоявшаяся. Потом они поженились. Шахов хорошо помнил те первые ощущения, когда он съездил за своими вещами и уже ехал жить к Вере: он шел к станции метро, кто-то из знакомых встретил его и о чем-то спросил. Аркадий не смог ему ответить: слезы текли из его глаз, горло его было зажато спазмом.
  С Верой они с полгода жили в коммунальной квартире, где обитали еще шесть семей, поэтому в туалет или в ванную было не так-то просто попасть. Впрочем, Вера с детства обитала в подобных местах и чувствовала себя в них как рыба в воде. Там всегда стояла жуткая вонь, чужие дети орали, ползали под ногами. Еще там была пожилая соседка, которая постоянно варила на кухне что-то вонюче-гадкое. Своим исступленным видом она напоминала чокнутую старуху из рекламы сметаны 'Домик в деревне'. Многодетный сосед-прапорщик часами срал с книжкой, постоянно занимая туалет и расходуя в огромном количестве свою и чужую туалетную бумагу. В ванной было омерзительно грязно, к тому же постоянно кто-то мылся или стирал там белье. Куда ни сунься, всюду висели тазы, велосипеды и лыжи. Это было действительно ужасно, но Аркадий так же быстро забыл об этом, как только съехал оттуда. Этому предшествовала масса событий. Однажды Вера уехала в Америку, в город Нью-Йорк - в гости к своей близкой подруге, тоже художнице, та звала ее будто бы подработать. Действительно, экономическая ситуация в то время была очень тяжелая. Шахов подрабатывал частным извозом, но денег иногда не хватало даже просто на нормальную еду. Вера уехала в Америку по гостевой визе сначала будто бы на месяц или чуть больше, оставив ребенка у своих родителей. Больше ее Шахов никогда не видел: ни через месяц, ни через полгода, ни через год она уже не вернулась. Письмо от нее было только одно - первое: 'Доехала хорошо и т.п.'. Шахов подозревал, что она звонит или пишет родителям, может быть, через кого-то, например, по электронной почте. Родители, однако, в этом не сознавались, но и не особо-то за нее и волновались - значит, что-то знали. Это были пожилые и, в общем-то, тихие, хорошие и безвредные люди. Когда Шахов встречался с ними, он видел в их глазах тоску. Их так же, как и его, тяготила вся эта история, но они по своей родительской сути обязаны были поддерживать дочь. Конечно же, они что-то знали про Веру, но Шахову не говорили - видно, она так наказывала. Просто сообщали, что с ней все в порядке. Наконец Аркадий понял, что она решила там остаться навсегда. Может быть, и даже наверняка, кого-нибудь себе и завела - время прошло уже довольно много. Сказать, что Шахов по ней очень уж грустил, было бы неправдой, он даже обрадовался неожиданной свободе - ведь по сути, это была чужая ему женщина. Однако же в целом ситуация сложилась совершенно бредовая: официально он оставался женат. Его как-то спросили: 'Аркадий, ты женат?' - 'А я и сам не знаю', - ответил Шахов.
  Марина в этот период жила с каким-то мужчиной, но потом они по неизвестным причинам разбежались, и она оказалась одна. Шахов каким-то образом об этом прознал, видно, подсознательно все-таки следил за ней, однажды пришел с цветами и подарками, и они снова стали встречаться. Возможно, это было обоюдной ошибкой, потому что время выбора для них уже прошло. Может быть, поэтому у них никак ничего и не получалось. Они не могли долгое время жить вместе: постоянно ссорились и то сходились, то расходились. Это было как затяжная война, с хитростями, обманами и прочим. Хотя закончить ее, казалось бы, было проще простого - лишь расстаться, но тоже было никак. Ко всему тому их совместной жизни препятствовала масса внешних обстоятельств, начиная с того, что у Марины была ближайшая подруга Лера (вот гадина!), которая постоянно ее подстрекала (Шахов однажды подслушал): 'Зачем тебе этот козел дался! Не можешь, что ли, найти себе кого-нибудь получше? Посмотри на себя и посмотри на него! Вы же абсолютно разные люди!'
  Действительно, Марина с Аркадием были люди абсолютно разные. Она была красива, всегда со вкусом одевалась, и, напротив, Шахов внешне из себя ничего не представлял, а любая одежда на нем или висела, или была ему мала. Поразительно, но даже хорошие вещи, надетые на него, казались дурного качества.
  К тому же, они с Мариной абсолютно различались по характерам. Шахов был 'жаворонок' - мог уснуть и в десять вечера, иногда даже и сидя. Нередко засыпал, ожидая ее, в постели, пока Марина бесконечно долго мылась в ванной. Была такая у нее дурная манера. 'Чего ты там делаешь так долго!' - кричал Шахов, ждал-ждал с нетерпением и вдруг неожиданно засыпал - как терял сознание. И такое случалось. Походы в ночные клубы, которые она очень любила, для него были пыткой. Однажды уже часа в три ночи при всей устрашающе громкой музыке, которая там гремела, он уснул на стуле и упал, треснувшись головой об пол. Зато утром он спать долго не мог, Марина же, бывало, дрыхла и до обеда. Шахов, впрочем, любил поприставать к ней именно по утру: она была такая теплая, сонная, любимая, поддатливая... Аркадий как тогда в Москве бросил, так больше и не курил, Марина же дымила еще со школы - с класса восьмого - по пачке в день. С другой стороны, она совершенно не переносила алкоголь, пила разве что хорошее красное вино, да и то чуть-чуть, пиво же - просто ненавидела, а Шахов мог изредка хорошо выпить да и пиво любил. Еще из мелочей: например, он никогда не мог заставить себя раскачиваться под музыку вместе со всей толпой на концерте, или типа махать там поднятыми руками. Это его раздражало страшно. А Марину - нет. Напротив, она считала, что так значительно веселее.
  Кроме того, Шахов совершенно искренне полагал, что его с детства ненавидят парикмахеры. И его прическа это подтверждала. Его также за что-то не любили цыганки-гадалки, лохотронщики, гипнотизеры и представители религиозных сект. Как-то на улице было сборище сектантов из Кореи (тоже вроде как христиане?), которые после всех речей, приплясываний и песнопений двинулись, было, для обнимания или братания прямо к зрителям, среди которых случайно оказались и Аркадий с Мариной, проходившие мимо. Марина вроде как бы даже побраталась - чего тут такого? - они с кореянкой чуть ли не обнялись. А вот сектантка, которая, протянув руки, направлялась к Шахову, вдруг, встретившись с ним глазами, остолбенела, а потом улизнула куда-то в сторону. Мормоны, встретив Шахова, просто переходили на другую сторону улицы. Что же касается гипнотизеров - тут все было просто: гипноз на Шахова никак не действовал.
  Еще Шахова по каким-то непонятным причинам ненавидели педрилы, шарахавшиеся от него как вампиры от чеснока. Одним своим присутствием он вызвал у них яростное негодование. Он каким-то образом грубо нарушал их непонятные ему эстетические принципы. Причем, сам он об этом вовсе не догадывался, а проявилась такая его особенность во время работы на одну рекламно-издательскую фирмочку, где они монтировали компьютерную сеть. Сотрудники этой компании, в которой не было ни одной женщины, кроме бабки-уборщицы, показались ему какими-то странными, поскольку просто убегали и прятались от него. Шахов недоумевал: 'Может быть, от меня чем-то воняет?' Оказалось, дело совершенно не в этом. В чем истинная причина ему потом попытался объяснить один его знакомый, который, напротив, постоянно жаловался на то, что ему якобы 'педрилы проходу не дают'. Шахов тогда очень этому удивился. Он вообще считал, что подобные проблемы существует только в балете.
  И еще один показательный случай: как-то во время командировки в Москву сотрудники фирмы ночевали в одной гостинице вблизи метро 'Юго-Западная'. Утром за завтраком Александр стал рассказывать, что к нему в номер полночи звонили и настойчиво предлагали взять проститутку. Толстому и лысому Виктору Михайловичу Коровенко, которому было уже за пятьдесят, тоже, оказывается, звонили и предлагали девочку. А вот Аркадию Шахову рассказать было нечего: ему и не звонили и ничего не предлагали. Нет, он точно не выделял феромонов.
  Между тем, Виктор Михайлович тут же и рассказал ребятам, как зимой, будучи в Таиланде, посетил салон тайского эротического массажа: 'Я как человек в возрасте ничего особенного не ожидал - у меня уже давно выше, чем на полседьмого, не встает. Пришли в салон, заплатил я сто долларов, появились две девушки, начали массаж. И потихоньку, потихоньку стали они меня раскочегаривать и, наконец, довели до того, что потом я так кончил, что будто бы весь взорвался изнутри! Никогда ничего подобного не испытывал. Я настолько был этим потрясен, что дал им еще сто долларов - на чай...'
  Абсолютно во всем, разве что кроме кино, вкусы их были совершенно разными. По мнению Шахова, Марина слушала только самую что ни есть тупую музыку, читала самые дебильные женские детективы в мягкой обложке ('Мариша! Что ты читаешь? Это же полный бред!') В музеи, будь то Эрмитаж, Лувр или Прадо она всегда шла как из-под палки. Тем не менее, Аркадий всегда ощущал ее тягу к прекрасному и где-то скрытый, но искренний интерес к подлинному искусству. Еще Шахов любил театр, а Марина не любила. Во-первых, нужно было долго собираться, краситься, далеко ехать. Во-вторых, оперу и балет она вообще не понимала. И другие увлечения Шахова ей тоже не нравились - книги он читал обычно занудные, которые нормальный человек не читает. Исключением являлось разве что кино. Шахов любил только хорошее авторское кино и Марину к этому приучил. Он был членом какого-то клуба киноманов и постоянно приносил оттуда огромное количество отличных фильмов, про которые девчонки на Марининой работе даже и слыхом не слыхивали. Позже она уже не могла смотреть боевики и тупые комедии, которые обожали подруги и ее новый мужчина. И привыкнуть к ним так не смогла, как ни пыталась - вкус ее окончательно был испорчен Шаховым.
  Кстати, художественный вкус у Марины был. Иногда даже случались смешные ситуации. Однажды знакомый художник решил подарить Шахову на день рождения картину на выбор. Они с Мариной пришли к нему домой, чтобы ее выбрать. В комнате висело много разных картин. Художник сказал им: 'Выбирайте любую!' Марина все внимательно осмотрела и вдруг увидела маленькую, очень простую акварель, которая ей чрезвычайно понравилась. Она тут же и сказала: 'А эту можно? Какая замечательная акварель!' Художник насупился, а Шахов ткнул Марину локтем в бок. Это оказалась единственная картина, которая не имела к художнику никакого отношения: качественная репродукция акварели японского художника Хокусая 'Ирисы', о существовании которой до этого момента Марина даже не подозревала. Но надо отдать ей должное, она совершенно безошибочно выделила среди полсотни работ в этой комнате самую лучшую. Кстати, тот же художник вдруг показал ей небольшую картину маслом, пейзаж, которая ей очень понравилась. 'И знаешь, кто ее написал?' - спросил он с хитрой улыбочкой. Марина только пожала плечами. - 'Шахов!' - 'Ну, этого не может быть! Он заливает, кто-то нарисовал, а он выдал за свое!' - тут же возмутилась Марина. - 'Вовсе нет. Он написал ее при мне, мы вместе были на пленере. Я ему предложил попробовать, а он и написал!' Марина не нашлась, что и сказать¸ а потом и забыла об этом.
  Еще очень раздражало Шахова, что рядом с Мариной иногда появлялся какой-то ее прежний, видимо из первых, мужик, по возрасту даже еще и постарше Аркадия, уже плешивый, который то ли был женат, то ли уже разведен, и с которым Марина была как бы в постоянной ссоре, но с которым в то же время у нее были совершенно непонятные Шахову стойкие и длительные отношения, и который периодически появлялся в самое неподходящее время. Потом так же внезапно он мог исчезнуть на полгода и вообще никак не проявляться. Трогать его Марина Шахову категорически запретила. Изредка до Шахова докатывались отголоски ее другой, прежней, неизвестной ему жизни: например, в комоде под бельем случайно обнаружились презервативы, с Марининых слов, якобы купленные бабушкой для собственных нужд (ну, явная же ложь!). У нее словно была своя - другая, отдельная от Шахова, жизнь. Его же место во всем этом было неясное и не исключено, что временное.
  Как-то в компании, один парень, не знавший, что Марина с Шаховым живут вместе, но услышавший краем уха, что она по профессии медсестра, тут же стал утверждать:
  - Знаешь, все медсестры спят с хирургами и реаниматорами! Это у них такое профессиональное - для снятия стресса. Ты сам подумай, что там ночью еще делать, когда выдается свободная минутка? Я это точно знаю. Когда я однажды лежал в госпитале с переломом...
  Шахов хотел ему тут же вмазать, но удержался - ведь парень говорил не со зла и не знал, что Аркадий с Мариной вместе.
  Однако из по-настоящему серьезных соперников за весь период их близкого знакомства был разве что мотоциклист-байкер. С тем парнем у Марины было все очень серьезно. Она действительное, наверно, его любила. Однажды они вдвоем с байкером выселяли Аркадия из Марининой квартиры. Был такой страшный вечер в жизни Шахова. Они, Шахов с Мариной, сидели в комнате за столом. Шахов приехал тогда с бутылкой французского вина и с цветами мириться после очередной ссоры. Даже открыть бутылку не успели. Марина сидела молча, глядя в одну точку, потом вдруг сказала Шахову: 'Я не знаю, как буду теперь жить с тобой после него!' Она еще помолчала, а потом и вдруг вышла на кухню, набрала номер телефона, сказала кому-то несколько слов, быстро оделась и вышла. Через некоторое время они вернулись уже вдвоем с байкером. Байкер, здоровенный длинноволосый детина, весь в коже, зашел в квартиру первым, вежливо поздоровался с Шаховым; Марина же оставалась на лестничной площадке. Парень довольно тактично объяснился, что вот-де они с Мариной любят друг друга и хотят остаться вдвоем, так что извини; Марина же в дверях только кивала, опустив голову и не глядя на Шахова. Шахов сидел за столом недвижно, словно парализованный. Потом он встал, что-то промямлил, стал, путаясь в шнурках, надевать ботинки. Они, обрадованные тем, что дело обошлось без драки и скандала, быстро собрали его вещи (там даже были какие-то рулоны обоев, купленные Шаховым для ремонта, сервировочный столик - короче, полный бред). Он вышел из подъезда, роняя обои, под дождь и сел в машину. Посидел несколько минут, затем трясущимися пальцами ткнул ключ в замок зажигания. Зарычал мотор, защелкали по стеклу дворники. Был час ночи, начало второго. Он снова был один и мчался по пустынному городу в никуда. Был дождь, тьма, страшная грязь и вдруг - как праздник - на обочине возникла ослепительно яркая сияющая огнями заправка Neste. Там тоже никого не было - ни одного человека. Шахов вышел, залил в бак бензин, сел, завел двигатель и не мог тронуться с места. Странное было ощущение: ехать по большому счету ему было некуда. Если бы у него был пистолет, он бы застрелился, не раздумывая.
  А байкер в ту ночь остался у Марины. Шахов тогда даже представил, как они, после его ухода облегченно вздохнули, обнялись, поцеловались, легли в постель и занялись любовью, периодически делая перекуры. Но потом, месяца через три, Марина с байкером тоже расстались - то ли он куда-то уехал из города, то ли вернулся в свою прежнюю семью, где у него был маленький ребенок лет двух. Марина рыдала ночами, уткнувшись лицом в подушку. Шахов в какой-то момент пришел к ней утешать и остался. Так сложилось. Когда однажды она вдруг сказала, что беременна, Шахов несколько дней ходил совершенно счастливый, но потом оказалось, что ничего не получилось - просто была задержка. И все пошло по-старому. Они тут же и поссорились. Впрочем, ребенок тогда мог быть, как от Шахова, так и от байкера. Правду никто не знал. Как потом оказалось, байкер еще к тому же заразил Марину хламидиями, а Марина, в свою очередь - Шахова, и им обоим пришлось принимать антибиотики. Марина утром и вечером молча, не глядя в глаза Аркадию, раздавала капсулы, и они вместе их выпивали. К тому же в период своих отношений с байкером Марина успела сделать на плече татуировку - какой-то восточный знак. Шахову это очень не понравилось, но ничего поделать было уже нельзя - и каждый раз, занимаясь с ней любовью, он был вынужден этот знак наблюдать у себя перед носом.
  Потом по ходу дела промелькнул еще какой-то то ли молодой ученый, то ли научный сотрудник - в свитере и в бороде. Однажды Шахов неожиданно вернулся из командировки на день раньше и уже довольно поздно - часов в десять вечера, а тот тип уже видно давно сидел у Марины на кухне, пил чай. Правда, он тут же быстренько откланялся и свалил. По Марининой версии, он якобы случайно (?) зашел с работы 'на огонек'. Что значит 'случайно'? И что значит, 'зашел на огонек'? Не исключено, не вернись Шахов из командировки, они с ученым в кроватку бы залегли. Тогда Шахов с Мариной снова поссорились. Спали, отвернувшись друг от друга - каждый под своим одеялом.
  Ко всему тому Марина была страшная чистюля и вечно шпыняла Аркадия за каждую упавшую на пол крошку ('Ты все замусорил, от тебя только сплошная грязь! Ты просто свинтус!'), и вообще постоянно гоняла его мыться. Ему же было все равно - грязи вокруг он не замечал, поскольку, наверно, вырос в грязи. Короче, они с Мариной отличались друг от друга как разнозаряженные элементарные частицы, которые всегда отталкиваются, но и в то же время никак не могут оторваться друг от друга.
  Дело осложнялось еще и тем, что со всеми ближними к Марине людьми (ее родственниками, друзьями и коллегами по работе) отношения у Шахова тоже не сложились, так же, как и с ее любимой кошкой Майей, которая Аркадия почему-то возненавидела с первого же знакомства, всячески его избегала, шипела на него и при малейшей возможности гадила ему в тапки. Однажды Шахов подарил Марине на день рождения уникальную авторскую вазу цветного стекла, так эта вредная кошка разбила ее буквально на следующий же день, специально для этого дела залезши на сервант.
  Ко всему тому у них плохо и нестабильно было с жильем - просто как заколдовано. Сам Аркадий тогда снимал на двоих с приятелем комнату в совершенно поганой коммуналке, где жить с Мариной было бы совершенно невозможно. Потом неожиданно в их распоряжении появилась однокомнатная квартира, которую Марине завещала ее родная бабушка. Там они какое-то время блаженствовали, но это продлилось совсем недолго. Вскоре понаехали ее родственники из Вологды, точнее, одна родственница - учиться в институте, которая тут же как бы временно, пока не найдет себе жилье, поселилась у Марины и застряла надолго. Жить и спать вместе оказалось просто негде. К лету они перебрались на дачу, но там были уже другие проблемы: с отоплением (то есть, с дровами), мытьем (не было горячей воды), туалетом (на улице) - и еще масса прочих мелких неудобств. В тот год шли сильные дожди, участок затопило, жили как в Венеции - ходили по досочкам, положенным на кирпичи, а полусгнивший пол в доме на глазах медленно проваливался. Начались конфликты по разным поводам. К тому же у них вообще кончились деньги. Из всех заначек Шахов нашел в книжке 'Сонеты' Шекспира только двадцать долларов (закладка-заначка). Они обменяли двадцатку на рубли и тут же все деньги проели. И больше денег не было. Шахову вот-вот должны были заплатить за работу, но деньги никак не переводили, потому что у той фирмы в связи с кризисом тоже были финансовые трудности. Он звонил туда чуть не каждый день, а ему все отвечали: 'Завтра, завтра!' - у всех в то время были проблемы. Затем, как всегда внезапно, нагрянула ранняя осень, начались дожди, сломалась машина, да так, что было и не починить, - все находилось в напряжении. Вообще жизнь в тот период представлялась Шахову утлой неуправляемой лодкой, с бешеной скоростью несущейся к водопаду.
  В тот год они даже никуда не съездили в отпуск, а ведь Шахов так любил путешествовать вместе с Мариной, и старался делать это как только позволяли финансы и время. Возможно, еще и потому, что в путешествиях у них всегда было жилье, и у Марины не было никого другого, кто бы маячил поблизости. Там они жили одной семьей. Впрочем, даже в Риме у знаменитого фонтана Треви, лишь только Аркадий на минутку отошел, тут же к ней какой-то итальянец и приклеился, якобы художник.
  Впрочем, финансовой стабильности не было все время их совместной жизни. Так внезапно рухнул банк, где у Шахова лежали все его деньги, которые он собирал на квартиру. Для него это был настоящий шок. Причем, никаких предчувствий надвигающегося краха у Шахова не было. Кризис застал их в Коктебеле, где они отдыхали с Мариной, которая, чуть не в первый же день попыталась сбежать к какому-то пляжному красавчику, с коим мгновенно и познакомилась, когда ходила за мороженым. Тем же вечером она предприняла попытку по-тихому от Аркадия улизнуть, собралась будто бы сходить в магазин - купить воды. Видно, она постоянно искала свою любовь и свою судьбу. Многие там, в Коктебеле, искали свою любовь, пусть даже случайную: весь парк был завален использованными презервативами, словно опавшими листьями. Скорее всего, Шахов для Марины являлся чем-то вроде пересадочной станции, или попутного транспорта - одним словом, временным вариантом. Что-то ненастоящее. Нелюбовь.
  Он ощущал эту ее неприязнь к себе, причиной которой, возможно, в какой-то мере служило и то, что Аркадий был своего рода Акакий Акакиевич, и все в нем - старый костюм, постоянно один и тот же галстук, - Марину сильно раздражало. Однажды он все-таки купил себе новую фирменную тройку и надел его дома перед зеркалом, чтобы показать Марине. Она, увидев это зрелище, расхохоталась буквально до слез: это выглядело так, как если бы крестьянина одели во фрак. Возможно, так смотрелись русские люди в начале петровских реформ, когда он их брил и переодевал в голландское платье. По неизвестным причинам у Шахова были вечные проблемы с одеждой: то он покупал слишком длинные брюки, то - слишком короткие. Середины не существовало - всегда приходилось или подшивать или удлинять. В магазине, когда мерили, вроде брюки были нормальные, продавцы хором кричали, что сидит очень хорошо, а когда надевал дома - снова оказывались длинные. В другой раз брюки получались, напротив, короткие - ну, чистый клоун! Рубашки у него были все одинаковые - только с длинными рукавами и большим воротом, в котором болталась шея. Галстуки, если он покупал их сам, никогда не подходили по цвету. Причем, он сам этого не понимал, хотя и видел, чувствовал что что-то не так, но как надо правильно - не знал. Можно было бы, конечно, кого-то нанять, типа стилиста, прочитать литературу по этому вопросу, но на это никогда не было времени. Покупка вещей давно числилась у Шахова как процедура мучительная, поэтому он старался покупать как можно реже и подешевле, и вследствие этого одежда на нем всегда выглядела старой и заношенной, а, как известно, по одежке встречают. Марина ему постоянно пеняла: 'Да купи ты себе, наконец, новые ботинки!' - Аркадию же казалось, что и эти были еще хорошие. 'Слушай, давай, лучше тебе чего-нибудь купим', - говорил он, и они шли в магазин. И еще у него были дурные манеры: когда он забывался, то громко чавкал, с шумом всасывал пиво. И еще другие его привычки Марину просто бесили. Например, коньяк, даже очень дорогой (как-то раз он припер домой огромную бутылку 'Хенесси', которую ему то ли подарили, то ли он ее где-то выиграл), Шахов пил стопками, как водку, перед едой - для аппетита - и заедал соленым огурцом и грибами. Однажды с навестившими его школьными друзьями из Любимова они разлили бутылку настоящего 'Камю' на три стакана, сразу залпом выпили, закусили и тут же пошли в магазин - за водкой. В другой раз откуда-то из командировки с Севера он привез гигантского камчатского краба, которого сам же и слопал с пивом, замусорив всю кухню. Марина, которую страшно раздражала любая грязь, а уж особенно на кухне, устроила Шахову за краба грандиозный скандал, заставила его ползать на карачках и убирать. Аркадий долго возил по полу тряпкой, она пришла, посмотрела, сказала: 'Лучше уходи, я все сделаю сама. Свинью чистоте не научишь!'
  Вообще-то считается, что любовь должна возвышать, но Шахов, как думала Марина, напротив, постоянно опускал ее с неба на землю, приземлял, поскольку начисто был лишен романтизма и галантности. Вот пример: как-то она вернулась в день рождения, который в тот день отмечала на работе, - с цветами, чуть хмельная, кстати, получила в тот день от мужчин массу комплиментов. Вошла, не раздеваясь, в комнату с огромным букетом в руках. Шахов в это время сидел за компьютером, заваленный бумагами, смурной, хлопал глазами:
  - Чего-то ничего не вижу - устал, в глазах - круги и муть, - только и сказал он.
  'Почему я должна с ним жить? Разве это мужчина моей мечты?' - подумала тогда Марина. Ему же бросила с раздражением:
  - Купи себе очки!
  Однако оказалось, подарок для нее был заранее припрятан: симпатичная золотая цепочка-браслет. Шахов тут же был прощен и частично реабилитирован.
  Впрочем, вся его внешность мелкого чиновника и дурные привычки были бы терпимы, если бы он хотя бы был богат. Раздражало Марину также и то, что он вроде как постоянно работал, что-то зарабатывал, а свободных денег у него никогда не было. Приятель Леры (той самой - злобной Марининой подружки) по имени Рафик, с которым Шахов был в постоянных скрытых контрах, чуть ли не открыто называл его 'лохом'. Типичная выдержка из Рафиковой речи: 'Короче, пришли лохи, ну, типа такие, как Аркан. Ну, мы их, конечно, кинули...' 'Кинули лохов...' - была постоянная его фраза. Рафик, впрочем, сам нередко попадал в какие-то неприятные истории: то ему рану зашивали на голове, то он в гипсе ходил. Впрочем, надо отдать ему должное, Рафик никогда не унывал, и деньги у него водились всегда. И деньги немаленькие. Он не только сам дорого и стильно одевался, но и Леру одевал с головы до ног, и отдыхали они исключительно за границей. Летом и зимой они с Лерой всегда куда-нибудь ездили на курорты: в Турцию, в Западную Европу, в Таиланд и непременно - в хорошие отели и всегда по системе 'все включено'. Шахов же с Мариной, хотя и старались выезжать куда-нибудь на недельку, обычно останавливаясь в более дешевых гостиницах. Кроме того, Шахов обычно так организовывал поездку, что там всегда было много экскурсий, посещений музеев и всякой ходьбы, от которой болели ноги. Марину это тоже раздражало. Просто отдохнули и позагорали на море разве что три-четыре раза: в Коктебеле (там она действительно познакомилась с симпатичным мальчиком, а ревнивец Шахов им все дело, конечно, перебил), в Турции (там у нее была особая романтическая история), в Египте (неделя зимой - не считается), да разве еще и в Венеции - на знаменитом острове Лидо, где Марина провалялась на пляже целых четыре дня, игнорируя все дневные экскурсии и выезжая в саму Венецию разве что поздним вечером - посидеть в кафешке. Да, и раз еще слетали в Таиланд. А так, если вспомнить все их совместные поездки, то это были сплошные экскурсии и музеи. В одном только Лувре Марина была целых три раза. Спрашивается, что там было делать три раза? А Шахов и еще туда собирался. Впрочем, Марине очень понравился музей эротики в Копенгагене.
  Значительно позже вспомнился ей, казалось бы, пустой разговор между ними. Они тогда лежали на пляже как раз на острове Лидо, и Марина спросила:
  - Аркадий, вот скажи, есть у тебя хоть какой-нибудь талант?
  Шахов, глядя в небо, какое-то время молчал, потом сказал:
  - Талант? Пожалуй, один есть. Я, например, могу взглядом растворять облака.
  - Врешь!
  - Гляди вон на то облачко, которое похоже на собаку!
  Она посмотрела. Облако действительно растаяло через пару минут.
  Марина не поверила:
  - Вон то тогда раствори!
  - Оно слишком большое - это будет долго и скучно!
  - А что ты еще можешь?
  - Ты же знаешь, если у меня плохое настроение, я могу вызывать дождь и бурю.
  - А вот это не вздумай! - закричала Марина, поскольку в эту способность Шахова она очень даже верила. Но было уже поздно: неожиданно в Венеции пошел сильный дождь, и с пляжа пришлось бежать; затем они еще раз поругались и уже во Флоренции попали под сильнейший ливень. Марина иногда шутила: 'Знаешь что: устройся-ка продавцом дождя! Может быть, с тебя будет хоть какой-то толк!' Кстати, бывало и наоборот: когда он приходил в хорошее расположение духа, дождь тут же прекращался, а на небе проявлялись пятна голубого неба. Марина верила и в это его свойство, потому что сама видела как однажды, лишь только они вышли из аэропорта, дождь мгновенно прекратился и обжигающее солнце упало на пальмы и улицы. Лужи испарялись буквально на глазах. Конечно, это было простое совпадение, но необъяснимая сила в тот день мгновенно изменила погоду в целом регионе, в один миг укротив чудовищный ураган Лиззи, угрожавший снести Индонезию.
  Из необъяснимых талантов Шахова, пожалуй, можно было отметить и то, что он каким-то образом знал несколько европейских языков, хотя и говорил на них с чудовищным акцентом. Один Маринин знакомый студент просто хохотал до икоты над его произношением. Однако парадокс состоял в том, что реально за границей все, с кем Шахов общался, его прекрасно понимали. И никто над ним не смеялся. Скорее всего, объяснялось это тем, что он работал программистом - там тоже свои языки, причем разные. В Париже в номере не оказалось полотенец, - видимо забыли положить,- Марина, стремившаяся после дороги в душ, тут же устроила хай: привез-де в дрянную гостиницу, иди разбирайся. Шахов какое-то время морщил лоб, потом выдавил:
  - Жэ не па сервьет эпонж дан ма шамбр...
  Марина готова была сквозь землю провалиться. Негритянка-горничная выпучила на Шахова глаза, но полотенца тут же выдала.
   Аркадий иногда забывался, путался в языках, мог после волейбольного матча на пляже подойти к возлежавшей на солнце в шезлонге Марине:
  - Черт, снова продули!
  - Конечно же продули! И с каким же счетом?
  - Трэдичи- куиндичи!
  - Что-что? - Марина даже глаз приоткрыла.
  - Ну, тринадцать-пятнадцать! На подачах, зараза, просрались! Итальянцы в команде играть не могут ни хрена.
  Играли тогда до пятнадцати на вылет.
  Летом в оставшееся от отпуска время (обычно неделю или дней десять) они мотались на машине с палаткой уже по России: то по 'Золотому кольцу', то по монастырям и озерам северо-запада. Ежедневные переезды, палатка, комары сильно выматывали Марину, любившую комфорт. 'Слава Богу, больше не надо никуда ехать!' - восклицала она дома, сладко потягиваясь на чистом белье и на мягкой постели.
  Впрочем, и в этих поездках случались отдельные замечательные эпизоды. Как-то ночевали недалеко от Пскова на лесном озере. Палатка стояла на самом берегу, буквально в двух шагах от воды. От тишины заложило уши. Марина проснулась ночью от духоты, пошла купаться голая. Она зашла в воду по колено и увидела отраженные в неподвижной воде луну и звезды, но когда она вошла в воду еще глубже, они растворились в ней. Марина нагнулась к воде, зачерпнула ее горстью и умылась растворенными в ней звездами.
  В одно лето зачем-то поперлись на Соловки. Из Кеми плыли до архипелага на катере в сильный дождь и шторм. Шахов трясся мокрый на палубе, поскольку внизу было душно и его тошнило. Марина же и другие пассажиры дружно блевали в каюте в предусмотрительно оставленные командой катера ведра. Впрочем, и там, на Соловках, были отдельные хорошие моменты: как только приехали - тут же пошли в настоящую беломорскую баню. Парились вместе. Это было действительно здорово: Марина тогда Шахова почти что любила.
  Еще был интересный период увлечения Шахова прыжками с парашютом. Однажды притащились на аэродром. Инструктаж был очень коротким и Марина, неожиданно для себя, вдруг оказалась на борту 'кукурузника' с уже надетым парашютом. Там была еще одна женщина и их выпускали из самолета первыми. Когда открыли дверь, Марина, отшатнувшись от рева воздуха, судорожно схватилась рукой за косяк. Выпускающий инструктор что-то ей крикнул, она не поняла из-за шума и свиста: 'Что?!' Он приблизил к ней лицо и заорал прямо в ухо: 'Отпусти руку!' Она послушно отпустила, и он тут же ее вытолкнул из самолета. Тогда, после приземления, ее еще метров десять протащило по траве за куполом, и она так сильно зазеленила джинсы, что потом пришлось покупать новые.
  И на этом не закончилось. Буквально через две недели она уже прыгала с трех тысяч метров в тандеме с инструктором. Целых сорок секунд свободного падения. Полный кайф. Кстати, тот инструктор ей очень даже понравился. В эти сорок секунд она испытала сильное и острое эротическое чувство. Они потом даже еще разок с инструктором встретились без Шахова. Шахов как-то об этом узнал, и на этом период увлечения его прыжками с парашютом закончился.
  Еще был любопытный момент в их совместной жизни с Шаховым, когда Марина опять вдруг будто бы забеременела. Сказала ему об этом однажды утром. И тут же снова стала за что-то упрекать: типа, это не так, то не так, и, наконец: 'Нам не нужен такой отец...', но Аркадий все равно наслаждался. Он испытал очень любопытное и приятное чувство, будто ребенок уже существует на свете, и что они втроем одна крепкая семья. Потом оказалось, что это опять просто была задержка...
  Надо сказать, что Марина и сама металась, не зная, что ей делать: продолжать искать настоящую любовь или же выйти замуж за Шахова без любви. Один разговор с подружкой Алей заставил ее серьезно над этим задуматься. Та как-то сказала ей: 'Я не люблю своего мужа, и муж не любит меня, но он хороший нормальный муж, и мы с ним как близкие родственники. Мне с ним хорошо, надежно и спокойно. И это меня вполне устраивает'. Так может быть, такие ровные отношения без любви и ненависти и есть главное в браке? Может быть, это как раз и есть, по сути, истинная любовь? А этот безумный Аркадий со своей якобы любовью только постоянно раздражал. К тому же, он не умел любить. Марина и сама не смогла бы четко объяснить, что он делает не так. Например, нередко он говорил разные ненужные слова, нес околесицу, обрекая любовь в сложные формы. А этого совсем не нужно делать: любовь - очень простая штука.
  Однажды сидели в парке на берегу пруда. Шахов опять что-то такое говорил, говорил и не поймешь о чем. Марина молчала. У нее в это время было новое увлечение.
  Шахов вдруг попросил:
  - Ну, хотя бы раз соври, что любишь меня!
  - Нет! - сказала она. Звонким смехом спугнула птичью стаю с уснувших берез.
  Поездки и путешествия за границу, впрочем, тоже не всегда проходили гладко. В Египте, будучи на Красном море, Шахов все-таки уговорил Марину поехать на знаменитую гору Синай - ту самую, где библейский пророк Моисей получил заветные скрижали. Ехали традиционно на ночь, чтобы встретить там рассвет и полюбоваться восходом солнца. Поднимались в темноте с фонариками. Было довольно холодно, неожиданно пошел довольно сильный дождь. Такие дожди, как позже сказал гид, бывают, разве что один или два раза в год, да и то не в каждый. Плащи и зонты они, естественно, не взяли. Марина устала, промокла до нитки, стала ругаться, говорить, что дальше не пойдет и умрет здесь, пришлось посадить ее на верблюда. Поехали на верблюде, который скользил ногами по грязи над самым обрывом. И то доехали не до конца, последний кусок дороги все равно надо было идти пешком. Рядом шли то ли японцы, то ли китайцы - отец с двумя детьми - все в желтых куртках с капюшонами. Они, папаша и дети, помолились на этом последнем этапе и ушли наверх без малейшего писка. Марина же ругалась: 'Куда тебя потащило? Сидели бы в отеле! Если так хочешь, сам иди, а я здесь останусь!' - она действительно промокла насквозь. Закутали ее в какое-то одеяло, взяли чаю. Сидели в хижине-развалюхе, ждали рассвета, чтобы идти уже вниз. Рассвет из-за сплошной облачности получился какой-то совсем тусклый, солнца не было. Молча, не разговаривая друг с другом, Аркадий и Марина спустились вниз, в отеле грелись по отдельности в душе, а потом легли спать, не касаясь друг друга. Да, Марина, пожалуй, иногда была излишне жестка в отношениях с Шаховым, но в то же время - и очень чувствительная натура: в ту же поездку увидела мумию в Каирском музее и потеряла сознание. Впрочем, говорили, что людям нередко становилось дурно от идущей от мумии энергетики. Сам Шахов ничего такого не почувствовал. В Каире тоже шел дождь.
   По погоде еще хуже египетской была разве что их поездка по Скандинавии: дождь как начался еще на границе - в Выборге, так и не прекращался все семь дней их путешествия. В Хельсинки лило как из ведра, да и еще и с сильным, выворачивающим зонты, ветром. Марине из всего города Хельсинки только и запомнилась разве что насквозь промокшая Эспланада, где Шахов ухитрился неудачно сфотографировать ее рядом с какой-то жополицей статуей, да еще магазин недалеко от вокзала, где она прикупила для кухни массу приятных мелочей. Шахов по своему жизненному опыту считал, что лучший способ борьбы с непогодой и сопутствующей хандрой - это много есть и много пить. Рядом с ними в автобусе ехала довольно симпатичная парочка - молодожены. Мужчины тут же сдружились, на пароме из Турку в Стокгольм в магазине 'Duty-free' закупили ящик пива и весь его выпили, ко всему тому на этой же алкогольной почве объединившись еще и с компанией финнов, которые под утро уже просто лежали трупами. Эти же финны заблевали Шахову брюки, в связи с чем в Стокгольме пришлось срочно покупать ему новые. Как всегда Шахову толком ничего не подходило, он начал раздражаться, махать руками, и в конечном итоге из всех неподходящих брюк они выбрали просто наименее неподходящие и самые дешевые. Марина, впрочем, тут же заодно подкупила себе симпатичную блузочку, еще кое-какую одежду и даже нижнее белье. Интересно, что нигде за границей никто никогда не принимал Шахова ни за шведа, ни за немца - только за русского. В Копенгагене у скульптуры 'Русалочка' некий пожилой турист из неизвестной страны, вроде как англичанин, тут же обратился к Шахову: 'Раша?' - и попросил его сфотографировать себя на камне рядом с печальной бронзовой девушкой. Шахов это и сделал. Англичанин сказал: 'О'кей, спасыбо, товарыщ!' Кроме того, там же, в Копенгагене, когда Шахов покупал билеты на круиз по каналам, Марина пошла в туалет, а по выходе из него ухитрилась заблудиться. Еле-еле выплутала. Когда вернулась (а это уже было часа через полтора) Шахов стоял весь бледный на том же самом месте, где она его и оставила. Поссорились: 'Ты сам виноват, не надо было меня отпускать!' Шахов недоумевал: 'Киса, как вообще можно заблудиться в Копенгагене?' Сам он, имея природную склонность к языкам, везде ориентировался без труда. Все то путешествие прошло в обычном духе: стаптывая ноги, шатались по музеям и экскурсиям. В картинной галерее города Осло Марина уже сказала ему: 'Сам иди, смотри, чего хочешь, а я лучше тут посижу на диванчике!' Погода была мрачная, поэтому для поднятия настроения постоянно что-то ели и пили. Вскоре деньги у Шахова закончились, и на обратном пароме он оплатил ужин и завтрак только одной Марине, причем последними металлическими монетами, которые наскреб по всем карманам. Сам же есть категорически отказался, сказав, что не хочет, стоял, стуча зубами, на продуваемой ветром палубе, рассматривая проплывающие мимо поросшие соснами скалистые острова. Кстати, когда приехали домой, оказалось, что и дома совершенно не было никакой еды. И денег тоже совсем не осталось - ни рубля. Поссорились.
  Подруга Лера на все эти Маринины рассказы только хохотала: 'Затем тебе это надо! Все эти музеи, автобусы? Это все для пожилых и пенсионеров! Море, солнце - вот что главное! В Турцию, в Мармарис лучше бы съездили - еще и дешевле вышло бы!'
  Впрочем, съездили и они в Турцию - только не в Мармарис, а в Кемер. Шахов в какой-то день поперся сплавляться по горной реке на надувных плотах, а Марина отказалась категорически - осталась загорать у бассейна. Там она и познакомилась с симпатичным турком-аниматором Мемедом - парень был просто картинка из журнала. И этот Мемед ее в конце концов уболтал. Однако оказалось, что турок этот не имел (или не желал иметь) никакого представления о безопасном сексе, что Марину очень напрягало (она тут же и вспомнила про байкеровские хламидии). К тому же потом обнаружилось, что пока она ходила после этого дела мыться в душ, у нее из сумочки пропало сто долларов. Решила больше с турком не встречаться, но на следующий день Мемед все-таки подкараулил ее в аллее парка и попытался чуть ли не там же и оприходовать. Марина, естественно, с негодованием ему отказала и тут же получила в глаз. Шахову она сказала, что случайно ударилась в бассейне.
  Фирма Шахова работала в основном по северо-западу России, Западной Сибири и Восточной Украине, но однажды, наконец, появился шанс получить заказ для одной западной компании. Аркадий даже съездил на переговоры в Амстердам. Разовый заказ они получили, однако в целом поездка в Голландию Шахова совсем не порадовала. В Амстердаме он остановился, казалось бы, в хорошей гостинице - в 'Новотеле', но там его в первый же день обворовали. В номере стоял электронный кодовый сейф, куда он положил обратные билеты на самолет, паспорт и деньги. Вернувшись вечером после переговоров и товарищеского ужина, он набрал код, но сейф открыть не смог и вызвал сервисную службу. Пришел негр с каким-то прибором и сейф открыл, только денег там не оказалось. Причем сперли все, даже рубли. Появился администратор и сходу стал утверждать, якобы их аппаратура показывает, что в сейф никто не влезал, а значит, отель ни в чем не виноват. Шахов настаивал на своем, поскольку деваться ему было некуда. В то же время на полу номера нашли какую-то изогнутую спицу - что-то типа отмычки. Тогда с большой неохотой вызвали полицию. Тут же оказалось, что обворовали еще и соседей - канадскую семейную пару - и, причем, по-крупному. Вместо запланированного хождения по музеям половину следующего дня Шахов провел в полиции. Там очень долго оформляли протокол: допрашивали по-английски, а записывали по-голландски. Кончилось тем, что деньги в той относительно небольшой сумме, какую и заявил Шахов, ему все-таки вернули, заставив при этом подписать бумагу, что у него нет претензий к отелю. Позднее Рафик, тот самый Лерин дружок, так выразил свое мнение об этой истории: 'Вот, лохидзе! Надо было заявить больше бабок, те все равно бы отдали! Чистый лузер!' А Шахов и тому был рад. Соседям-канадцам же вообще на тот момент ничего не отдали, и чем там кончилось с ними дело - неизвестно. Кстати, та написанная им фраза 'I have no claims' ('Претензий не имею') тут же напомнила Шахову историю с питерским вытрезвителем, куда он однажды случайно загремел, даже будучи даже не слишком-то и пьяным. Просто однажды вечером поскользнулся зимой на улице - тут же подскочили менты, взяли под ручки, засунули в фургон и отвезли на Синопскую набережную. Там его вместе с другими пьяными посадили на диван и начали оформлять в вытрезвитель. Сидевший рядом с Шаховым забулдыга заснул и во сне обмочился. Отпрянувший от него Аркадий видел, как по клеенчатому дивану моча желтым ручейком стекает в кирзовый сапог соседа слева, который плакал пьяными слезами, обхватив руками голову. К одиннадцати часам вечера вытрезвитель был уже забит под завязку и поэтому часть наиболее трезвых и живущих недалеко пьяниц после оплаты штрафа решили отпускать по домам. Тем, кто был в состоянии назвать номер телефона, позвонили домой и вызвали жен - чтобы те их забрали (кстати, не все жены на это и соглашались)... Шахова тоже подозвали к столу и спросили, имеет ли он какие-либо претензии. Шахов сказал, что, естественно, никаких претензий не имеет, но его и еще одного парня заставили написать то же самое письменно, что он и писал потом в Голландии: 'Претензий не имею'. Парень писал первым и чрезвычайно долго, и все спрашивал окружающих, как пишется 'не имею' - вместе или раздельно. Никто из присутствующих, включая миллионеров, точно не знал. Шахов нетерпеливо подсказал сзади: 'Раздельно!', но ему не очень-то поверили. Парнишка тогда написал таким образом, что можно было думать и так и эдак.
  Шахов иногда думал, что отношения, которые сложились между ним и Мариной, были вовсе не любовь. Уже позже, когда он перебирал в памяти различные события их совместной жизни, вспомнилось еще одно ужасное, когда она однажды сделала аборт. Сложно было сказать, почему это случилось. Вдруг прибежала злющая: 'Давай деньги на аборт!' Без всякого обсуждения. И Шахов дал. Он долго потом будет подсознательно считать: вот в этом году ребенку было бы уже два года, а вот уже четыре... Потом она снова вдруг захотела ребенка (сходила в гости к подруге и там поиграла с годовалым малышом), но забеременеть у нее теперь никак не получалось. Сначала она стала обвинять в этом Шахова. Утром собрали в баночку его сперму, и Марина отнесла ее к себе в больницу - в лабораторию на анализ. Вечером пришла с деловым видом, очень бодрая: 'У тебя мало сперматозоидов - нам надо срочно искать донора!' Позже, на приеме врач сказал, что и этих-то сперматозоидов более чем достаточно, а по правилам исследования надо было вообще самое малое три дня копить, не вступая в интимные отношения, и лишь потом сдавать. Одно было для Шахова несомненно, что этот гипотетический донор наверняка уже существовал, и Марина хорошо его знала. В тот период она буквально сыпала соль на кровоточащую рану его ревности. Возможно, Марина просто подсознательно не хотела ребенка именно от Шахова. Может быть, именно поэтому ничего у них и не получалось. Вполне вероятно, она просто хотела родить от другого мужчины, которого любила, и поэтому выискивала разные поводы. А может быть, играла роль некоторая разница в возрасте: Шахов был старше ее на восемь лет, и она считала его представителем совсем другого поколения. Может быть, он отличался от ее друзей и от людей ее круга, и это Марину как-то стесняло? Она часто говорила ему: 'Не лапай меня! Что ты всегда сразу лезешь?', а он, как только ее видел, не мог ничего с собой поделать: руки сразу сами тянулись - обнять.
  И еще была у Шахова одна отвратительная черта. Шахов никогда не болел и поэтому не мог понять заболевшего человека, считал болезнь формой нытья и каприза. Он был изначально лишен культуры боленья, которая воспитывается с раннего детства, когда больной ребенок лежит в постельке, а все родственники во главе с мамой хлопочут вокруг него, тащат ему соки, конфеты и мандарины, а он капризничает и все ему сходит с рук. Ничего такого Аркадий никогда не переживал, хотя с соплями походил вдоволь. Однако, когда еще во время пребывания в интернате ему вырезали аденоиды, он с того момента болеть перестал вообще. А до этого ходил с открытым ртом, как дебил, храпел, мешал спать другим, потому что нос совершенно не дышал. Его направили к врачу, там эти аденоиды увидели и тут же и отчикали без всяких сантиментов и, судя по всему, без анестезии.
  Но все-таки самое главное состояло в том, что Аркадий Шахов, наверно, просто не соответствовал ее представлению, каким должен быть мужчина в семье. А представление это, как обычно бывает, шло от ее отца. Нормальный мужчина, в Маринином представлении, много работает там, где платят хорошую зарплату. Домой приходит поздно, но в одно и то же время. Дома ничего не делает, кроме какого-то действительно серьезного ремонта (естественно, мужчина не готовит еду, никогда не моет посуду и не стирает), курит, любит выпить и даже хорошо выпивает в выходные и в получку, отдает всю зарплату жене, но имеет заначку, ежедневно с друзьями пьет после работы пиво (бутылку или кружку - не больше), любит рыбалку и/или охоту, смотрит по телевизору футбол, хоккей и/или бокс (Маринин отец, например, при жизни был настоящим футбольным фанатом: в назначенный день покупал много пива, зазывал друзей, и они шумно смотрели матч в домашней обстановке - с криками и воплями); выписывает газету 'Спорт-экспресс' и больше вообще ничего не читает; он - в меру бабник, который, чуть выпив, пристает по поводу секса к жене (женское правило: налей ему немножко и секс тебе перед сном обеспечен) или к любой другой женщине, находящейся в этот момент в поле его зрения; в выходной дома не мельтешит: любит сидеть в гараже - ковыряться с машиной, обычно - какой-нибудь старой отечественной развалюхой или такого же возраста иномаркой-лохматкой. Это был в какой-то степени условно отрицательный набор качеств, но в то же время, с точки зрения Марины, обязательный и неизбежный для настоящего мужчины. Такой мужчина в ее представлении является цельным, предсказуемым и надежным. Такого мужа она и предполагала в законные мужья и себе, а вместо этого появился - совсем другой, и это ее тоже раздражало. Шахов вообще не любил смотреть футбол, хотя сам, когда такая возможность представлялась, мяч гонял с удовольствием; он не курил, мог выпить, но выпивал редко - только в компании, рыбу ловил эпизодически под настроение, спортивные газеты не читал вовсе. И Марине стало казаться, что это вовсе не тот человек, который ей нужен. И общение между ними тоже сложилось какое-то странное, какое между любящими людьми вовсе не принято. Когда он ей звонил, ответ мог быть такой: 'Чего тебе надо? Я сейчас занята!' и сразу - короткие гудки: 'ту-ту-ту-ту..', или, когда приходил домой поздно, вполне могла ему сказать: 'Чего приперся?' - и такое тоже бывало. Впрочем, случалось, что какое-то короткое время жили они мирно и дружно.
  Ко всему тому в это самое время начались проблемы с бизнесом. Находясь в душевной тоске и смуте, Шахов продал Александру свою долю в фирме за очень небольшие деньги, а потом узнал, что уже всю компанию у Александра перекупили люди с юга и там сумма была уже совсем другая - на порядок больше. Но и на те полученные деньги они с Мариной какое-то время неплохо жили и даже съездили в отпуск. По возвращении Шахов работал уже в другой компании системным администратором.
  И тут наступил последний день их совместной жизни с Мариной. В тот день Марина просто исчезла. На работе ее не было. Лера, ее подруга, говорила что-то невнятное и как-то слишком гладко про какую-то якобы командировку - то есть явно врала. Тогда Шахов стал думать, где Марина может быть.
  Надо сказать, что на работе его ценили именно за аналитический ум и очень специфический талант быстро находить решения. Он умел анализировать ситуацию и любил решать именно трудные задачи. Откуда-то в нем была уверенность, что решение всегда есть. Так, еще на той давней школьной олимпиаде по математике он с большим трудом, но все-таки решил задачу, которая была дана как заведомо нерешаемая - он просто об этом не знал. С этим его талантом была связана и та история с огромной бутылкой 'Хенесси', которую он получил в подарок за то, что восстановил работу системы в одной крупной фирме всего за час. Его туда заманил Александр, видимо, на спор с директором. Оказалось, что три программиста уже были наняты за большие деньги и собирались работать тут минимум два дня. Шахов, ничего не зная об этом, сделал всю работу ровно за час (Александр, переглянувшись с директором той конторы, куда они зашли с Шаховым как бы случайно выпить кофейку, сказал Шахову словно невзначай: 'Арканя, посмотри, что-то там у них в системе зависло!' - Шахов тут же все и восстановил). Директор фирмы тогда тут же и выкатил Шахову гигантскую бутылку коньяка. Поэтому, когда Марина однажды пропала, по каким-то косвенным признакам Шахов тут же вычислил, что она наверняка на даче в Орехово, и отправился туда на своей машине.
  Дорожка, ведущая к домику заледенела, следов на ней не было видно, но он заметил, что из печной трубы струится теплый воздух. Стал стучать в дверь. Стучал довольно долго. Наконец ему открыл в незастегнутой рубашке какой-то чернявый юноша, смазливый до гадливости. Что он здесь делал? Порочный от слишком раннего начала половой жизни, этот паренек был бы вполне уместен разве что в постели своей еще незамужней учительницы и дулся бы на нее утром, не желая идти в школу, в то самое время, как она мечется по дому, надеясь успеть к началу занятий и замазывая оставленные поганцем (и не без умысла!) засосы на шее; он также, пожалуй, вполне пришелся бы к месту на ложе зрелой богатой нимфоманки, развлекающейся с ним, пока муж на экономическом форуме в Давосе считает чужие деньги как свои. Супруг в поте лица, как ему и полагается, зарабатывает, а этот юный негодяй, лежа на его законном месте в огромной супружеской постели, думает, как бы растрясти старуху на новые кроссовки; та же, напротив, злится на то, что он каждый раз слишком быстро (и, причем, явно намеренно!) кончает... С ним было все ясно, но здесь-то, в Орехово, какого хера он делает? Наверно, случайным ветром задуло. Может быть, негде было ночевать, наткнулся на Марину, та и приголубила. Шахов сначала по наивности даже подумал, что это какой-нибудь Маринин родственник-студент. В Аркадии так и зудело начистить эту смазливую рожу, что он, впрочем, и не преминул сделать несколько позже, и, кстати, тоже неудачно: довольно сильно разбил кулак и поэтому несколько дней ему пришлось натирать его бодягой.
  А тогда в самый первый момент он спросил парня: 'Марина дома?' - 'Ушла в магазин. Давно', - явно солгал парень. Однако в зеркале, висевшем на стене, он увидел отражение разобранной кровати, на ней будто бы скомканное одеяло, а из-под него чуть-чуть торчит ступня. Потом ступня быстро спряталась. Он вошел в дом, подошел к кровати и сдернул одеяло. Марина там лежала совершенно голая. Вот и все. Сцена была простая, банальная и ужасная. Парень в это время куда-то слинял - промелькнул под окнами. Потом Аркадий что-то ей говорил, а Марина что-то отвечала. Наконец крикнула: 'Тебе что, непонятно, что я тебя не люблю! Я! ТЕБЯ! НЕ! ЛЮБЛЮ!' И тут Шахов вдруг все понял - как будто проснулся. При всех проблемах, которые были между ними, она никогда раньше не произносила этой простой фразы, и всегда, как, наверно, любая женщина, инстинктивно избегала ее. 'Люблю', впрочем, тоже никогда не говорила, исключая, может быть, отдельные интимные ситуации, когда это вырывалось у нее непроизвольно. Впрочем, однажды она как-то ему честно сказала: 'Ты знаешь, я, наверно, не смогу тебя полюбить', - но Шахов постарался об этом сразу же и забыть. А тут эта очень простая фраза 'я тебя не люблю' обрушилась на него внезапно как ковш ледяной воды за шиворот. Все было кончено. Все остальное уже не имело значения. Только тут он понял, почему она всегда пыталась ускользнуть от его объятий, говорила, когда он приласкивался к ней в постели: 'Отстань, я спать хочу!', отворачивала губы и, наконец, сделала аборт.
  Надо сказать, что, несмотря на свой довольно богатый жизненный опыт, Шахов оставался человеком во многом крайне наивным и доверчивым. Это казалось как бизнеса, так и частной жизни. Он на слово верил всему, что ему говорили. В связи с этим, он в принципе был очень удобным человеком для семейной жизни, поскольку его можно было долго обманывать без каких-либо проблем. Будучи, как раньше писали в характеристиках, 'работником с мощным потенциалом, способным решать любые самые сложные задачи', он мог это делать даже бесплатно или почти бесплатно, если его об этом просили хорошие знакомые ('Аркадий! Вся надежда на тебя, а за нами не заржавеет!'), но самого себя он почему-то ценил очень невысоко. Это шло, наверно, с детства. Просто у него не было любящей мамы, которая совершенно искренне каждый день говорила бы ему: 'Ты, сынок - самый лучший!' 'Чудак!' - говорили о нем одни и 'мудак, лузер!' - другие. Возможно, Шахов просто не замечал, что его тоже любили. Он очень бы удивился, узнав, что его кто-то любит или что он кому-то хотя бы просто нравится. По большому счету он все это придумал про нелюбовь: он был такой же, как все - кому-то нравился, кому-то - нет, большинство же к нему было просто равнодушно, как, впрочем, и ко всем остальным людям. И это было нормально. Он же хотел, чтобы его любили абсолютно все. Желая забыть Марину, он попытался найти ей замену, но ничего не находил. Любимых женщин на всех не хватало. В мире был постоянный дефицит любимых женщин.
  Как-то они поссорились прямо на улице, шли, не разговаривая. Марина шагала впереди, Шахов чуть сзади. Вдруг рядом с ней остановилась иномарка, опустилось стекло, оттуда высунулся какой-то улыбчивый кавказец. 'Зачем грустишь, красавица?' - спросил он Марину. Марина только неопределенно махнула рукой. - 'Этот тебя обидел? - кивнул кавказец в сторону Шахова, который тоже остановился и молча смотрел на эту сцену. - Хочешь, я убью его прямо сейчас? Ты только скажи, красавица!' Марина ничего не сказала.
  Итак, отношения между ними долго рвались, рвались и, наконец, после Орехова окончательно разорвались. Шахов продолжал жить по инерции. Последующий период времени был обусловлен ненужной тратой времени и денег. Тянулись длинные серые мартовские дни с моросящим дождем - была как бы застывшая ранняя весна. На Неве очень долго стоял покрытый водой лед, в котором отражалось низкое серое небо. На льду в воде лежал многочисленный мусор и ходили вороны - как бы среди отражения неба - черными точками посреди весны. Но Шахов все еще надеялся на что-то - на какой-то последний шанс, однако рука его вместо ручки двери последнего вагона схватила пустоту. Поезд стремительно умчался - красными огнями в ночь. 'Все кончено, она потеряна навсегда!' - говорил ему трезвый голос. Мозг, однако, лихорадочно искал хоть какую-то надежду, какой-то выход. Просто такова была его профессия и натура - находить выходы из тупиковых ситуаций: просчитывать систему, убирать из нее дефекты и делать систему работоспособной.
  Как-то размышляя об этом, он вдруг уставился в сверкающую витрину. В зеркале отражался человек, очень похожий на него, но, в отличие от Шахова совершенно трезвый. 'Ну, все, Аркадий, просрал ты свое счастье!' - сказал ему человек из зеркала. Шахов отвернулся от своего отражения и наткнулся взглядом на продавщицу, стоявшую там же за стеклом и с изумлением смотревшую на него во все глаза.
  Когда он уже подходил к дому, его вдруг накрыло депрессией - как морской волной - до удушья. Он зашел в ближайший магазин и купил бутылку водки. Не снимая ботинок, вошел в комнату, налил полный стакан и залпом выпил. Потом добавил еще стакан и к тому же проглотил какую-то таблетку для сна.
  Шахов после пережитого стресса да еще после таблетки успокоительного и бутылки водки проспал неизвестно какое количество времени и проснулся непонятно когда и в какой день от невыносимых позывов по малой нужде. Перед самым пробуждением ему снились различные углы, кусты и заборы, где можно было бы отлить. Выйдя из туалета, он посмотрел на лежавшие на столе наручные часы - они стояли. Батарея в телефоне села. Включил телевизор - по всем каналам шла реклама, и тоже было непонятно, сколько времени и какой день недели. Он посмотрелся в зеркало: опухшая небритая рожа, волосы дыбом.
   Пришлось выйти на улицу. Выходя из подъезда, ему послышалось, что кто-то, как будто женщина, крикнул ему в спину: 'Отпусти ее!' Он так ясно это услышал, что даже оглянулся, но никого не увидел.
  На улице было сыро, словно после дождя. Шахов осторожно спросил у какой-то тетки, который час (про число и день недели спросить постеснялся). Та сказала, что пять часов. Спросил еще у каких-то ребят. Те ответили, что два. Снова возникла эта странная неопределенность со временем. Времени как будто бы и не было. Спросил у кого-то еще раз. Те сказали, что все-таки два - четверть третьего.
  По дороге Шахов случайно зашел в какой-то магазин типа бутика модной одежды. Продавщица, похожая на фотомодель из журнала 'Вог', явно скучала. Вначале она повернулась: как же - пришел мужчина, но тут же и потеряла к вошедшему всякий интерес. Шахов был для нее никем, пустой тратой времени. Он что-то спросил у нее. Она покачала головой и сказала 'нет', улыбнувшись ему в ответ ослепительной американской улыбкой - холодной, как зимнее солнце. По ее мнению, для Шахова в этом магазине ничего не было. Шахов, помявшись, ушел.
  - Ходит черт знает кто! - сказала красавица другой продавщице. - Так никогда замуж не выйдешь!
  Впрочем, ее недавно разведенная подруга, увлеченно работая маникюрной пилочкой, этого мнения вовсе не разделила:
  - Зря ты так: это - хороший мужик, просто надо это увидеть. Поверь моему опыту. Мне кажется, что после этого скотины Алика я теперь смогу жить с кем угодно! А то, что этот мужик плохо одет, так это зависит только от его жены! Это она должна за ним смотреть! Если мужик плохо одет - это у него жена плохая! Я бы его одела как картинку!..
  На следующий день Шахову неожиданно позвонил дед и настойчиво попросил его приехать. Дед редко настаивал, и Шахов ему обещал.
  Утром он уехал в Любимов. Был самый конец марта, ночью еще морозило дороги, а днем стояла необыкновенно мерзкая погода: морось, на грязном снегу - вода. Машину водило на лужах, она шла рывками. Каждый звонок мобильного пробивал его как электрическим током - вдруг это Марина. Но тщетно. В Любимов Шахов приехал уже глубокой ночью. Несколько дней заняли некоторые дела по наследству. Через неделю ему внезапно позвонили и предложили сделать работу для одной фирмы сразу в трех сибирских городах: в Новом Уренгое, Нижневартовске и Сургуте - командировка примерно всего на две недели.
  Проездом в ту командировку Шахов снова оказался в Петербурге, но Марину не видел. Однако сложилось так, что как бы случайно он встретил на улице ее подругу Настю, с которой Марина когда-то вместе работала, и которая всегда относилась к Аркадию с сочувствием. Аркадий предложил угостить ее кофе. Зашли в кафе. Настя долго рассказывала что-то незначащее про свои личные дела. Шахов же мучился нетерпением: когда же она хоть что-то расскажет о Марине. А Настя ну никак не говорила. Тогда он спросил ее напрямик. Настя будто ждала этого вопроса, и тут же ответила, что точно не знает адреса, но живет она с неким Димой где-то в районе метро 'Проспект Большевиков', а как и что там в деталях - того она не ведает, поскольку уже давно ее не видела. Шахов почувствовал, что не очень-то и хочет говорить.
   Главным итогом этой встречи было то, что он все-таки с большим трудом, используя всякие хитрости, напоив и накормив, но все-таки выманил у Насти номер Марининого домашнего телефона. Впрочем, Насте чисто по-женски было интересно, чем закончится это дело. Она была большая любительница 'мыльных опер'. Сначала Шахов звонить вроде как вовсе и не собирался, но все-таки не удержался и уже в аэропорту трясущимися пальцами набрал полученный от Насти номер. 'Хотя бы попрощаюсь...' - оправдывал он себя. Да хоть бы голос ее услышать! Гудки были длинными, на другом конце долго не поднимали трубку, потом ответил какой-то мужик: 'Алё, говорите!' Еще было слышно фоном работающий в квартире телевизор. Вечерняя семейная идиллия. Шахов, ничего не сказав, положил трубку. Вот и все. Двери захлопнулись, поезд ушел.
  Марина в это время находилась в ванной. Услышав телефонный звонок, она вышла, завернутая в полотенце, с распущенными волосами и, выключив фен, спросила Диму: 'Кто звонил?' - 'Черт его знает: не отозвался и не представился! Может, ошиблись?' - ответил Дима, разбирая диван. Марина вдруг неизвестно почему почувствовала: 'Точно он! Все-таки нашел, гад!' Сердце дало внезапный сбой, и на какое-то время ей стало трудно дышать. Легли, стали смотреть телевизор. Дима взахлеб рассказывал о чем-то неинтересном. Казалось, все было как обычно, но что-то в этот вечер было не так, и Марина не могла понять, что. Это ощущалось как заноза в душе. Что-то во всем происходящем было неправильное. Впрочем, мало ли кто мог звонить, может быть, действительно ошиблись, но напряжение, которое возникло в ней, когда она услышала телефонный звонок из-за двери в ванной, никак не отпускало ее. Затем кино по телевизору закончилось. Потом кошка пришла спать в ноги. Дима зевнул и стал приласкиваться, щекотать языком в ухо, просовывать под ночнушку руку. Марина вздохнула, повернулась на спину, раздвинула ноги и закрыла глаза. Дима какое-то время сопел над ней, обдавая лицо табачным и пивным духом, терзал губы, шею и грудь. Неожиданно она вспомнила Шахова и представила, что это его губы ласкают ее грудь и шею, и внезапно сильная судорога прошла по ее внутренностям так, что она, выгнувшись, застонала.
  Ночью Марина внезапно проснулась от духоты. Или это сон был, какой-то очень длинный, путанный и странный - только она не могла вспомнить о чем. И тут она вдруг окончательно поняла, что Шахов действительно ушел навсегда. Именно во сне почему-то это и поняла. Вроде бы все было хорошо. Она, наконец, жила с нормальным мужчиной, который ей нравился, и никто им больше не мешал. Но все равно оставалось какое-то странное ощущение. Что-то было не так.
  Была глубокая ночь, и неизвестно, сколько было времени. За окошком дул ветер, по занавеске металась тень раскоряченного дерева. Действительно было очень душно. Из-под откинутого одеяла приторно пахло потом и спермой. Марине отчего-то стало страшно: будто ангел-хранитель покинул ее, может быть, только на час - слетать куда-то по своим делам. Она прижалась к лежащему рядом Диме. Тот крепко спал с полуоткрытым ртом. Она с силой до цветных пятен зажмурила глаза, прошептала: 'Все будет хорошо!' Она - молодая красивая женщина. Ее любят. Очень скоро она выйдет замуж. В белом платье, с фатой. У нее обязательно будет ребенок. Все будет хорошо...
  А рейс на Новый Уренгой тогда задержали чуть ли не на целых пять часов, якобы 'по местным метеоусловиям'. Наконец чуть не в три утра вылетели. Шахов смотрел в иллюминатор вниз на тьму, окутавшую город и пронизанную огнями улиц, - где-то там неизвестно с кем спала его Марина и наверняка рядом с ней бродила в ночи зловредная кошка Майя. В жаре салона он скоро уснул, и проснулся уже от дискуссии сидящих сзади пассажиров 'сядем или не сядем'. Прижавшись щекой к прохладному стеклу иллюминатора, он увидел освещенную луной пелену облаков и мерцающие сквозь них рыжие пятна газовых факелов где-то на земле. Потом самолет еще долго кружил, слышались предположения: 'Наверно, посадят в Надыме!' Шахов снова уснул, и когда его растолкали, самолет уже стоял на земле. Он разлепил глаза и увидел красные буквы на здании аэропорта: 'Новый Уренгой'. Было уже светло.
  Оттуда, сделав всю работу за три дня, Шахов вылетел в филиал компании в Нижневартовск, а затем - и в Сургут. Назад домой из Сургута он летел, сидя в кресле рядом с парнем-украинцем лет двадцати пяти, которого звали Андрей. Тот был родом откуда-то из-под Полтавы. Рассказал Шахову свою страшную историю. Поездка на Север вышла для Андрея не слишком удачной. Приехав туда год назад, он сразу полюбил Север. С одной стороны, там была почти вечная зима, нефтекачалки посреди бескрайних болот, вагончики, комары, но с другой стороны там же, в тундре, была и культ-будка с телевизором и сауной, хорошая компания и, главное, очень неплохая зарплата. В Сургуте он познакомился с отличной девчонкой, на которой даже планировал вскоре жениться. Жить, правда, поначалу пришлось в старых бараках начала освоения Севера, но вскоре он переехал в обустроенное общежитие. Все шло очень хорошо, однако в один неудачный день он бил большим молотком по какой-то железяке, пытаясь ее отогнуть. Молоток переломился, отлетел и упал прямехонько в открытую скважину. Там он встал где-то в середине трубы в распорку. Трубы пришлось вынимать. Именно в этот самый момент участь Андрея была решена, и его карьера нефтяника тут же закончилась. Оставшись без работы, он решил уехать домой - на Украину. Он был сломан, как тот злосчастный молоток. Это была не просто неудача, он увидел в этом знак судьбы. Они с Шаховым хорошо выпили в самолете, но и это не развеселило их. 'Съезжу домой ненадолго, - сказал под конец полета украинец, - а потом поеду на Сусуман - мыть золото'. Видно, он все же решил еще раз испытать свою судьбу, начать сначала, и Шахов ему позавидовал. Тут же он вспомнил, что один его знакомый какое-то время работал водителем на золотых приисках на Сусумане. В те годы там было много убийств и разбойных нападений. Например, однажды расстреляли 'Урал' с водителем и охранником и похитили два контейнера, в каждом из которых было по тридцать килограммов намытого золотого песка. Где-то примерно на 800 тысяч долларов. Похищенные контейнеры были очень тяжелые, поэтому бандиты их зарыли в тундре, чтобы забрать позже и уходить от погони налегке.
   Марина еще очень долго подсознательно боялась, что Шахов вдруг да вернется. Так уже бывало и раньше: уходил надолго, но всегда возвращался. А потом она окончательно поняла, что на этот раз он ушел навсегда, и никто уже не будет звонить по телефону в самый неподходящий момент. Как-то раз получилось, что он позвонил, когда они занимались любовью с Александром - тот иногда заглядывал по старой памяти заходил, когда Аркадий был в командировках. Они были в позиции 'девочки сверху', уже вот-вот должна была наступить кульминация, Марина уже часто задышала, все в ней напряглось, вот-вот должно... И тут позвонил телефон. Не взять было нельзя: было полпервого. Шахов спросил подозрительно: что ты так запыхалась? Александр в это время строил уморительные рожицы и не сбавлял темпа и прямо в момент разговора кончил. Только положила трубку и в тот же миг тоже кончила. Рухнула прямо на скользкого от пота Александра, тот даже ойкнул: 'Осторожнее, ты мне чуть член не сломала!' Кстати, тогда Аркадий все-таки что-то почувствовал по голосу или как-то по другому узнал и вскоре ушел из фирмы, потому что уже не мог видеть довольную глумливую рожу Александра и старался его избегать. Совместно работать было уже невыносимо. Как-то Александр сказал такую интересную фразу: 'Если я трахаю женщину какого-то человека, то кто бы он ни был, я уже выше его!' Это касалось и Шахова.
   Итак, Шахов исчез навсегда. Никто уже не будет упорно ломиться в дверь, звонить, стучать, лезть в душу с неприятными разговорами, караулить на улице под окнами. Долгое время, находясь в своей собственной квартире, она не чувствовала себя спокойно - все ей чудилось, что внезапно нагрянет Шахов. Ей всегда казалось, что именно он отравляет ей личную жизнь. Однажды, когда они очередной раз разбежались, Мариша с одним хорошим парнем лежали с постели и специально не открывали, делая вид, что никого в квартире нет, так он наверно с час беспрерывно трезвонил в дверь. Потом куда-то ушел, а затем снова пришел звонить. Перебил тогда все возбуждение. Они и свет-то не включали весь вечер, ночь и утром, даже телевизор не смотрели... В такой нервозной обстановке у парня второй раз ничего не получилось - просто не встал, он очень расстроился, а потом вообще куда-то пропал. Вышло нехорошо так, что один раз кое-как переспали, и с тех пор больше уже и не общались, а парень-то был очень неплохой.
  И вот, наконец, Шахов исчез с концами. 'Ура! Свобода!' Однажды как-то в мае вдруг опять посреди ночи зазвонил телефон, Марина подошла с забившимся сердцем: 'Наверняка он! Совсем обалдел! Ну, сейчас я ему скажу!', но это просто действительно ошиблись номером: незнакомая тетка спрашивала какую-то Аню. Самое странное, что Марина вдруг почувствовала некоторое разочарование. Она потом думала об этом странном ощущении и пришла к выводу, что это просто привычка. Странная это была привычка, которая сидела в ее душе, действительно, как заноза, и получалось так, что она несмотря ни на что постоянно ждала звонка Шахова и его появления.
  Как-то на майские праздники на вечеринке случайно встретила парня с последней Шаховской работы, спросила его просто так - будто пришлось к слову: 'Шахов-то Аркадий еще у вас работает? Что-то его давно не видно'. - 'Уже нет, уехал куда-то, а куда - не знаю! И так уже все задолбали, постоянно звонят: где Аркадий Михайлович, где Аркадий Михайлович. Будто без Аркадия Михайловича и обойтись нельзя, будто без него мир рухнет!' - ответил парень, доставая из коктейля оливку и обсасывая ее. - 'И надолго он уехал?' - не удержавшись, с неожиданно заколотившимся сердцем спросила Марина, одновременно с раздражением наблюдая за Димой, который на другом конце стола неудержимо наливался водкой. - 'Не знаю. Вроде как сказал, что навсегда!' - пожал плечами парень. Марина вздохнула как бы с облегчением, но от этого мимолетного разговора во рту у нее надолго остался неприятный привкус, словно она съела что-то несвежее.
  Слухи об отъезде Шахова вскоре подтвердил и Александр, который как-то заскочил в гости:
  - Сейчас не знаю, где. Может быть, уехал к себе на историческую родину - в Любимов. У него там дед старый и отец. А осенью собирался ехать в Америку. Ему там предложили работу программистом в компьютерной фирме, которой заправляет один из бывших наших. Там вообще много бывших из России. Сейчас оформляет рабочую визу. К работе должен приступить в сентябре. Но, - тут Александр хихикнул, - Шахов есть Шахов: зарплату в контракте оговорили всего в шестьдесят тысяч долларов в год...
  - Скоко-скоко? - Марина даже перестала заправлять кровать. - Ничего себе!
  - Мариша! Для Силиконовой долины это очень мало. Аркадий знает язык си-шарп. Программисты такого уровня получают там больше восьмидесяти штук в год. А он, как всегда не подумав, подписался на шестьдесят!
  Марину это почему-то задело:
  - Почему ты сам не подпишешься на больше?
  - Я бы подписал, только, меня, Мариночка, никто туда не приглашает! - развел руками Александр.
  Со временем она постепенно успокоилась, но все спокойствие однажды испортил совершенно неожиданный разговор с Лерой. Они - Шахов и эта самая Лера - по какой-то непонятной причине друг друга просто на дух не переносили. Спорили и сцеплялись по любому поводу. Причина, скорей всего, была простая - Шахов никак не воспринимал Леру как женщину, и ее, ослепительную блондинку, это страшно бесило. Неприкрытая неприязнь Леры к Шахову одновременно и забавляла и злила Марину. Всем казалось, что они - Лера с Шаховым - по жизни были полные антиподы, но когда уже все было кончено, и Шахов навсегда исчез из Марининой жизни, Лера вдруг сказала ей мельком в болтовне-скороговорке как бы между прочим:
  - И чего это вы расстались с Аркадием? Даже как-то странно... Ведь, нам казалось, вы так любили друг друга! Мы за вас с девчонками всегда очень переживали. Все тебе даже завидовали... Галка так вообще сказала: 'Ах, если меня бы так любили!..' Да, а ты знаешь, Анюта сказала, что как раз из таких мужиков, как твой Аркаша, и получаются самые хорошие отцы... А Дима твой, - ты уж меня извини, - полный придурок! Ну, тебе, конечно, видней! Может, с ним трахаться здорово, может, у него сперма вкуснее... На вкус и цвет товарищей нет. Но ты, надеюсь, помнишь, что нам уже не восемнадцать лет и даже не двадцать, а уже двадцать пять, погуляли, и пора устраивать жизнь нормально. У людей уже дети скоро в школу пойдут... Если ты Аркадию наставляешь рога - это твое личное дело. (Тут Марина слегка покраснела: откуда они про все знают?). Если вы Жилкинской жене наставляете рога (Жилкин - была фамилия Александра) это тоже ваше дело, но пора как-то определяться. Если ты остаешься с Димой, то так и скажи, тогда Шахова возьмут другие - и это будет честно. Между прочим, мать-то у Шахова и отчим его очень богатые люди в Москве. У его матери куплена трехкомнатная квартира в Питере в Лондон-парке. И она, мать, хочет подарить ее Шахову на свадьбу. Просто так он денег от нее, естественно, не берет, а тут получится подарок, от которого нельзя отказаться. И если тебе это не надо - у тебя-то квартира есть, то другие девчонки хотят определенности...
  - Может, и ты тоже? - съязвила Марина.
  И тут же получила неожиданный ответ:
  - Хоть завтра я вышла бы за Шахова замуж!
  - А Рафик?
   - А Рафик тут же бы пошел нахер!
  И еще что-то несла такое, как бред, но эта фраза 'вы так любили друга' неприятно задела Марину, пронзила, как иглой - до боли. Тема разговора, впрочем, тут же перескочила на что-то другое, но эта саднящая боль внутри осталась, а потом так и забубнило в голове, когда Марина шла домой уже одна: 'Вы так любили друг друга... так любили друг друга...' А действительно, ведь все могло быть так хорошо! 'Какая я была дура!' - вдруг сказала она себе.
  Утром, когда Дима ушел на работу, она вдруг, собравшись с духом, набрала номер городского телефона Шахова. (Странно, как сильно билось сердце!) Но тут же неприятный женский голос ответил ей: 'Набранный вами номер не существует!' - будто ведьма какая-то прокаркала! Марина удивилась и повторила набор с тем же результатом. Потом она попробовала дозвониться до Шахова по обычной 'междугородке' уже в сам город Любимов, но и эта ее попытка была оборвана резким женским голосом, который сказал: 'Неправильно набран номер!'
  И тут только она вспомнила, что незадолго до их разрыва Шахов дал ей свой новый номер мобильного, который записал на бумажке. Марина тогда для вида бумажку-то взяла, думая сразу же, как только он уйдет, ее и выбросить, но потом все же сунула клочок в какую-то книжку. Там она его с трудом, но нашла. Позвонила Шахову уже на мобильный. (Почти сердечный приступ! Ослабли ноги.) Но и тут ей сразу же ответил уже другой спокойный голос: 'Аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети'. 'Вне зоны действия сети? Где?' - удивилась Марина. Он ведь сказал тогда: 'Я всегда буду ждать твоего звонка, хотя и прекрасно знаю, что ты никогда мне не позвонишь. Но я все равно буду ждать'. В кои веки она сама решила позвонить, а связи не было вообще никакой. Она не знала, что делать дальше и включила радио, - первую попавшуюся станцию, - и вдруг услышала почти мистическую фразу из прогноза погоды, которую произнес, кажется, все тот же бесстрастный, как в телефоне, голос: 'Ливневые дожди с грозами пройдут сегодня по всей территории Камеруна и Кении...' Что-то в этих словах поразило и ранило ее. Это было словно сообщение из другого мира, куда она могла попасть только вместе с Шаховым, и теперь уже точно не попадет никогда. Тут же вспомнилось однажды увиденное ею на Родосе: гигантский белый круизный лайнер уходит в море, как уплывающий праздник. Тогда казалось, что он уплывает именно от них с Аркадием. Они смотрели ему вслед как завороженные. 'Когда-нибудь и мы так поплывем!' - сказал тогда Шахов, крепко обняв Марину за плечи и прижав ее к себе. В тот момент это представлялось Марине совершенно невероятным, а тут вдруг показалось очень даже возможным - но лишь только в том случае, если бы они оставались вместе. Но вся проблема состояла в том, что их лайнер, на котором они должны и могли бы уплыть, уже ушел. Это выглядело так, как если бы они выбежали на пристань, а сходни уже убрали, швартовы отдали, и постоянно расширяющая полоса воды между бортом и причальной стенкой уже не оставляла им никаких шансов. Провожающие расходятся. Пристань пустеет. Длинный басистый гудок. Уходящая к горизонту белая громада становится все меньше и меньше и, наконец, исчезает, растворяясь в сиреневой дымке. Впрочем, тот замечательный вечер на Родосе закончился очень плохо. Они, как всегда, пошли в ночной клуб при отеле. Марина обожала танцевать и танцевала прекрасно. И там был один итальянец - тоже замечательный танцор. Очень он Марине понравился, а Шахов, сидевший у края танцпола за столиком, неудержимо зевавший и с видимым отвращением потягивавший через соломинку пинаколаду, опять же ее раздражал: не танцуешь - иди спать, не порти другим настроение! Она уже третий вечер танцевала с итальянцем, они даже общались на ломаном английском. Интересный был парень, и звали его Марио. Но в этот вечер Марио был то ли поддатый, то ли обкуренный и вел себя слишком уж разнузданно, лез буквально ко всем, а Марину беспардонно лапал и слишком тесно прижимался к ней, буквально хватал за задницу. И тут случилось страшное: Шахов встал, вышел на танцпол, оттолкнул от Марины итальянца, что-то сказал ему по-итальянски, а потом врезал по роже. Бедный Марио полетел через столики, сметая коктейли. Марина замерла от ужаса. И, что самое поразительное, в наступившей тишине вдруг раздались аплодисменты. Это хлопали англичане, сидевшие неподалеку, и еще другие посетители присоединились к ним, и, кажется, даже сам бармен. Оказалось, что этот придурок Марио всех уже достал и все не знали, как от него избавиться. А что самое удивительное, никаких последствий для Шахова этот скандал не имел. Возвращались они в свой коттедж по улице молча и по разным сторонам аллеи. Разговаривать начали только на следующее утро. Шахов встал рано и начал тормошить Марину, чтобы идти купаться, но она, ничего не ответив, завернулась в одеяло с головой и осталась спать. Он пошел на море один. После обеда они улетели домой. В аэропорту Петербурга было двенадцать градусов тепла, моросил дождь. Машина, оставленная на стоянке, была вся грязи.
  Вспомнив об этих событиях, Марина испытала странную грусть, сходную с любовной тоской, и некоторое время лежала на уже заправленной постели, пытаясь одновременно и уйти от этой грусти, и сохранить ее в себе, поскольку это было истинное чувство. И может быть, в этот самый момент она впервые почувствовала, что такое настоящая любовь. Впрочем, грустила она недолго, прислушалась к чему-то в себе и подумала, что надо бы все-таки зайти в аптеку и купить тест на беременность. Тест беременности показал отрицательный результат.
  Отчего же тогда это странное чувство? И эта тоска никак не проходила. И три дня, и четыре, и неделю. Единственным положительным эффектом этого дела была полная потеря аппетита, отчего Марина похудела на четыре килограмма. Еще с месяц она мучалась, ожидая, что-то вот-вот Шахов появится. А в конце июня решила все же съездить в Любимов. Дима уехал на рыбалку до вторника. Марина отдежурила сутки с пятницы на субботу и выехала в Любимов ночным поездом в Н. Ночь она провела у подруги по медучилищу Нади, было весело. Надя пригласила в гости своего молодого человека с другом. Друг, которого звали Максим, был довольно приятный парень. Хорошо посидели, выпили, потанцевали. Спать легли уже часа в два: Надя со своим парнем у себя в спальне, а Марина с Максимом на раскладном диване в гостиной. Нашлись и презервативы. Максим был нежен, энергичен и Марине понравился. Однако, замедляя дыхание на скомканной простыне, глядя на Максима, который стянув презерватив, завязал его узлом и бросил на пол, она вдруг почувствовала: что-то не так. Отвернулась. Максим лег сзади, обнял за груди, прижался, поцеловал в шею, так и заснул. Перед тем как уснуть Марина, чувствуя дыхания Максима на своей шее, вдруг подумала и сказала про себя: 'Шахов! Клянусь, я изменяю тебе в последний раз! Когда мы поженимся, я буду тебе самая верная жена'. Тут она и уснула. Однако Максим овладел ею утром, развернул на спину и вошел, Марина даже слова не успела сказать, причем без презерватива и кончил прямо в нее.
  Марина всполошилась:
  - Ты что делаешь? Совсем обалдел? Мне сейчас нельзя...
  - Маришка, извини. Не смог сдержаться: святое дело утренний стояк! - заныл Максим, нашаривая на столике сигареты. - Будешь?
  - Ты соображаешь вообще?! - кипятилась Марина.
  - Да придумай чего-нибудь! Ты же медсестра. Не бойся, я не заразный.
  - Слышали такие сказки! - сказала Марина, вскакивая с постели и направляясь в ванную.
  Из соседней комнаты высунулась сонная Надя:
  - Доброе утро! Ну, что, хорошо покувыркались? Судя по звукам очень даже!
  Марина только криво улыбнулась:
  - Надька, у тебя есть мирамистин?
  - Есть. Мужики, согласись Маринка, все-таки гады!
  - Если я залечу, я тебя убью! Приеду и убью!
  Со всеми этими делами она на семичасовой автобус опоздала, и выехала вместо этого в восемь двадцать. Автобус должен был прибыть в Любимов примерно в полдесятого. Сев в автобус, она подумала: 'Если сегодня залечу и буду с Шаховым (тут ее вдруг до низа живота пронизало мгновенное сладкое волнение) то получится неизвестно от кого!' Все повторялось с роковой неизбежностью.
  Кстати, неожиданной новостью тогда для Марины оказалось, что у Шахова богатая мать. Это ее немножко встревожило, поскольку, если выходить замуж, то предстояла неизбежная процедура знакомства с будущей свекровью. Марина по опыту жизни знала, что богатые люди обычно очень проницательны.
  Между тем, Аркадий Шахов и сам по себе был если не очень богатым, то весьма состоятельным человеком, только сам еще не догадывался об этом.
  
  Глава 8. Александр Михайлович Шахов.
  Насчет прошлого своего деда Аркадий знал только то, что тот когда-то служил в армии. Кем и где, Аркадий не ведал - знал только, что он был не только участником, но и инвалидом войны и не забывал всегда поздравлять его с Днем Победы. Из-за своих личных проблем, конфликт деда и предпринимателя Мамаева по поводу земли под пасекой не казался Аркадию серьезным, и он не придавал ему большого значения.
  Как уже говорилось, в процессе перевода музея в новое здание Мамаев неоднократно встречался с Дашей Морозовой. Встречи эти подчеркнуто носили официальный характер. Мамаев избегал прямых заигрываний, разговоры вел все на историческую тематику. Впрочем, и ему и Даше все это было интересно, она ощущала себя настоящей деловой женщиной. Иногда Мамаев звонил ей и говорил: 'Дарья Олеговна, я сегодня не обедал, сейчас я заеду в кафе, у меня будет двадцать минут, там и переговорим'. Это было всегда не поздним вечером и такие встречи не носили интимного характера, к тому же Мамаев при ней никогда не платил наличными, чтобы та не чувствовала себя обязанной, говоря Даше, что это все уже оплачено из представительских расходов его фирмы. Он не говорил ей, что кафе это принадлежит лично ему. Он даже не пил в это время ничего крепкого - только хорошее красное вино да и то один бокал - чтобы лишнего не сболтнуть (напиться можно было и позже).
  Так сложилось, что обычно им удавалось встречаться по четвергам. И Мамаев полюбил эти четверги. Стол был сервирован очень красиво, всегда на нем стояли деликатесы, и каждый раз меню было другим. Как-то даже ели устриц с подробными разъяснениями для Даши, типа лекции, как их вообще положено есть. В другой раз пробовали особым образом приготовленную рыбу. Тут присутствовала и подводная цель: потихоньку привить у Даши вкус к красивой жизни. В одну из таких встреч Альберт Мамаев как-то вдруг проговорился Даше, что он, якобы, и сам историк-любитель и собирает материалы по истории дивизии СС 'Галичина', где якобы служил то ли его дед, то брат деда, то ли еще какой-то родственник. Никакой, конечно, дед у него там не служил, однако вот брякнул к слову даже неизвестно почему. Засела у него в мозгах эта треклятая дивизия. 'Собираю материалы', впрочем, было слишком сильно сказано. Имелась у него пара книжек, да значок этой дивизии, который он лично купил в Киеве на блошином рынке. Потом еще один украинский партнер по поставкам сахара и вафель действительно имел родного дядьку в Канаде, который в юности повоевал в этой самой 'Галичине' и даже кое-что порассказал племяннику, а тот уже и Мамаеву. Кстати, хорошо тогда они однажды погуляли в украинском ресторане 'Шинок' на Пяти Углах в Петербурге.
  Непонятно, чем был обусловлен такой интерес Мамаева именно к 'Галичине'. Из официальной истории войны известно, что дивизия эта в свое время была разгромлена под Бродами, а остатки ее, признанные немцами как небоеспособные, использовались ими в карательных операциях. Мамаев историю не читал, и ему это было неизвестно. Александр Михайлович Шахов, напротив, это знал очень хорошо, так как в свое время не раз сталкивался с людьми из 'Галичины'. Это был конец 45-го года. Двор местного управления НКВД в одном из городов западной Украины был тогда завален трупами, которые свозили из окрестных лесов практически каждый день.
  На Дашу, которая в силу своего юного возраста воспринимала ту войну как 'предания старины глубокой', это откровение Альберта Ивановича никакого впечатления не только не произвело, но даже и не удивило. У одного десятиклассника в их школе был полный комплект немецкой военной формы и вооружения, где-то им частично откопанный, а где-то обмененный у других коллекционеров и 'черных' копателей. Вряд ли форма эта была с убитого - слишком уж хорошо сохранилась, а скорее всего со времен войны лежала у кого-то в доме. Не хватало только оригинальной обуви, да и пряжка на ремне была странная - с припаянной поверх немецкой надписи 'Got mit Unz' красной звездой, снятой с обычной солдатской пилотки. Тяга к этой форме у обычного русского мальчика была тоже необъяснима. Кто-то, впрочем, вдруг высказал следующее предположение: 'А может быть, он немец, и эта форма у него дедушкина?' Идея была интересная: раз немцы здесь стояли почти год, значит, от немцев должны быть и дети. И куда они потом после войны девались? И виноваты ли те дети перед страной? И виноваты ли их матери перед страной - вдруг их изнасиловали, или были другие какие обстоятельства, например голод или любовь? Стали считать по срокам, вроде бы действительно дед мальчика по возрасту подходил под немецкого ребенка, поскольку он был воде бы какого-то военного года рождения. У Даши была даже идея выпросить или же с помощью спонсоров - скажем, того же Мамаева - выкупить этот комплект формы для музея, но раздел этот был не ее, и она этим заниматься не стала. В конечном итоге, раздел 'Любимов в годы войны' не стали делать вовсе. А поначалу идея была интересная: соорудить макет блиндажа с полной обстановкой. Один ветеран даже был готов помочь советом.
  Конфликт между Мамаевым и Александром Михайловичем Шаховым случился по самой банальной причине. Мамаев планировал сделать недалеко от комплекса отдыха пристань, однако ближайшая дорога вела туда через участок с пасекой. Участок этот и пасека принадлежали Александру Михайловичу по праву долгосрочной аренды. Пчелы опыляли большой уже старый яблоневый сад, который Мамаев тоже собирался вырубить, площадку под ним выровнять и построить на этом месте теннисные корты.
  Как уже упоминалось, знакомый чиновник из администрации наотрез отказался обсуждать этот вопрос с ветераном: 'Сам иди к нему. Если договоритесь - тут же все и оформлю. А идти говорить со стариком - уж уволь!' - 'Я тебя действительно уволю!' - уходя, пообещал в сердцах ему, рассерженный Мамаев, которого такая ситуация уже начала раздражать. Он поехал с ребятами на пасеку. Дед ковырялся там с ульями. Мамаев демонстративно закурил, бросил на сухую траву непотушенную спичку, начал разговор.
  - Давай, старик, договоримся - я тебе покупаю участок в любом другом месте, или даю деньгами. Говори, сколько ты хочешь. Хватит до конца жизни. Внуку хорошую машину купишь! Говорят, он ездит на каком-то ржавом ведре!
  Александр Михайлович прошамкал:
  - Я вам ничего продавать не буду, итак уже все вокруг скупили...
  Мамаев, бледный от ярости, выпучив на Александра Михайловича глаза, заорал:
  - Слушай, старик, ты знаешь, что я могу тебя тут же грохнуть и закопать! Это раньше ты был кем-то - а сейчас ты - никто! Но ты сам скоро сдохнешь! И эту землю я себе заберу, а ульи твои - лично сожгу вместе с твоими погаными пчелами. И внука твоего прибью! - Потом обратился он уже к стоящим за ним парням:
  - Эти ветераны хреновы просто реально всех уже задолбали! Небось, по тылам замполитом шастал! Скоро помирать, а все за жизнь хватаются, нормальным людям жить не дают,
  Александр Михайлович ничего не отвечал, а только смотрел Мамаеву прямо в глаза.
  - Чего лупишься, дед! Лучше иди нахер отсюда со своими ульями! - проскрежетал Мамаев.
   'По юности поймать бы этого борова со всей его ватагой!' - вдруг подумал Александр Михайлович. В этом тоже было что-то жалкое, старческое, брюзжащее, что он так ненавидел в других стариках. Что ж, он и был старик. Можно было, конечно, позвонить кое-кому - наверняка нашлась бы ниточка и в теперешнюю Контору; вспомнил, что у давнего приятеля сын работал в управлении как раз в Н. Хотя и не факт, что помогут. Он подумал еще, что наверняка будут жалеть: вот-де старика обидели, он и занудел, и кого-то придется отрывать от дела. А скорее всего, просто ничего делать не будут. А что тут реально можно сделать? Любое отделение милиции полно полоумных старух, которым кажется, что соседи пытаются уморить их смертоносными лучами или отравить. Обычно профессионалы все такие жалобы воспринимают с досадой. Да и времена изменились, кому ты нужен со своими бывшими заслугами? Наверняка отмахнутся, как от надоедливой мухи. Так и представил Александр Михайлович, как молодой генерал стоит и говорит кому-то по телефону: 'Отец сказал, что звонил его старый друг дядя Саша Шахов, что-то там жаловался, кто-то его будто бы обижает - вообще старик выжил из ума. Даже не знаю, что и делать! И отказать вроде как неудобно...'
  - Ну, и что ты на меня смотришь, дед! - крикнул опять Мамаев в раздражении, и отвернулся. Он сам не знал, что делать в этой ситуации, и это ему очень не нравилось. Чуть позже в машине водитель его, Валера, обычно всегда молчавший, вдруг сказал:
  - Вы бы с этим дедом поаккуратней, шеф! Батя мой говорил... - хотел он еще что-то добавить, но этим вдруг снова привел Мамаева в бурную ярость.
  - Что-о-о?! - прервал он водителя. - Что ты тут вякаешь? Тебя спрашивали? Ты подумал, интересует ли твое мнение вообще кого-нибудь? Все, быстро остановил машину, встал и вышел. Чтобы я тебя больше не видел! Ты уволен!
  Парень вжал голову в плечи, но сделал, что велел Мамаев. И, как показали будущие события, вовсе об этом не пожалел.
  У Александра Михайловича после этого разговора долго тряслись руки: 'Вот они, враги! Повезло ребятам, что не дожили до такого позора, не видят этого! За что воевали?' Расстроенный, он вернулся домой. В прихожей у него стоял большой зеркальный шкаф и всегда, уходя и приходя домой, он видел себя в зеркало в полный рост. Александр Михайлович на этот раз долго и пристально смотрел на себя в зеркало. Потом взял стремянку, полез на печку. Колени не гнулись. Ужасное было чувство - неподчинение когда-то гибкого, послушного тела. Забрался, отодвинул кирпич и достал большую жестяную коробку из-под печенья. Спустившись, открыл ее. Там находились предметы, казалось бы, совершенно несовместимые: две боевые пружины от пистолетов, три старинные австрийские золотые монеты номиналом в десять дукатов каждая, немецкий орден 'Железный крест с дубовыми листьями', наша 'Красная звезда' с отколотой на одном лучике эмалью и бордовое удостоверение с уже блеклой выдавленной звездочкой, буквами НКО под ней и надписью еще ниже: 'Главное управление контрразведки СМЕРШ'.
  Еще одна железная коробка была зарыта в углу сарая, под дровами. В ней, завернутые в промасленные тряпки и в полиэтилен, лежали два пистолета: 'Вальтер ПП' калибром девять миллиметров и 'Люгер - Парабеллум', а также по две запасных обоймы к ним - всего тридцать два патрона.
  Пружины, хранившиеся отдельно в доме, были в полном порядке - тугие, патроны же требовали проверки. Ранним утром в лесу - в песчаном карьере - Александр Михайлович отстрелял по три патрона из каждого пистолета. Все было вроде нормально, однако на последнем выстреле из 'Вальтера' произошла осечка. Александр Михайлович достал патрон, осмотрел и подумал, что надо бы достать боезапас посвежее. Взвесив все возможные варианты, он все-таки решился позвонить Гвоздю. Посмотрев в записную книжку, набрал номер телефона в Москве:
  - Можно попросить Гвоздя Ивана Филипповича, - сказал он какой-то бабке, взявшей трубку. После этого прошла где-то минута.
  - Слушаю, - произнес хриплый знакомый голос.
  Александр Михайлович от волнения закашлялся, потом сказал:
  - Ваня, здравствуй, это Саша Шахов...
  - Здорово, Саня! - обрадовался Гвоздь.
  - Я хотел узнать, живой ли ты!
  - А куда я денусь? - весело ответил Гвоздь. - У тебя-то что новенького, что-нибудь случилось?
  - Есть дело. Я сегодня же тебе письмо напишу. Там будет маленькая просьба. Не удивляйся!
  - Ладно, буду ждать.
  Поговорив с Гвоздем еще с минуту, Александр Михайлович положил трубку.
  На следующий же день Александр Михайлович послал Гвоздю письмо. Письмо было, в общем-то, тоже ни о чем, однако в конце была приписка: 'есть не совсем обычная просьба: если можешь, достань хотя бы десяток 9 мм патронов к 'Вальтеру'. Недели через две пришел короткий ответ: 'Саня, приезжай на майские. Я уже буду на даче'. Далее следовала очень подробная инструкция с планом, как туда проехать от Москвы.
  Так Александр Михайлович и сделал. Правда, поехал он уже после майских праздников, которые все провел у себя на дачном участке - опрыскивал деревья. Сам День Победы праздновал дома в городе. Девятого мая с утра ярко светило солнце. В полдень, как обычно, появился дед Коля Борисов - весь в импортной яркой одежде: джинсы, красная куртка с надписью Rally и такая же ярко-красная шапка с козырьком. Его дочка, полная и очень энергичная дама пятьдесят шестого размера, держала в Н. магазин одежды 'секонд-хэнд'. Как-то раз приехала, выкинула все отцовы телогрейки, прочую рвань и оставила только яркую заграничную молодежную одежду - джинсы, кроссовки, шапочки-бейсболки и свитера с эмблемами западных университетов. Дед Коля поначалу одежды этой стеснялся, но постепенно привык, так теперь и ходил. Их дружеские отношения с Александром Михайловичем продолжались уже много лет. Началось с того, что Александр Михайлович случайно узнал, что оба они в сорок втором году воевали где-то рядом, на одном фронте и у них даже оказался один общий знакомый, которого они встречали там, на войне. Это их тут же объединило. В день Победы они всегда вместе выпивали так называемые 'фронтовые сто грамм', а реально - целую бутылку водки на двоих, хотя в последние годы уже не допивали. Традиционно в этот святой день часов в двенадцать дня дед Коля появлялся у Александра Михайловича с поллитрой, причем бутылку всегда покупал он. Это тоже было как своеобразный ритуал. Александр Михайлович в свою очередь организовывал к этому делу хорошую закуску.
  Надо сказать, что Коля Борисов был реальный фронтовик-окопник. Сначала, правда, он воевал в десанте, но при первой же выброске в тыл прямо в воздухе они попали под обстрел, и ему то ли крупнокалиберной пулей, то ли осколком перебило бедренную кость. Он приземлился с ногой, закинутой за голову. Какое-то немалое количество времени его таскали по вражеским тылам в партизанской подводе, пока, наконец, не переправили назад через линию фронта. Самое удивительное заключалось в том, что он благополучно вылечился, вернулся на фронт, но уже в пехоту и еще довольно долго воевал. Да и сейчас, правда, чуть прихрамывая, бегал на этой самой ноге без всякой палки. Еще у него от той войны остался в черепе осколок - где-то за ухом. Осколок этот совершенно случайно обнаружили уже через много лет после войны на рентгеновском снимке. Сам Коля Борисов даже и не помнил, когда получил это ранение. Интересно, что попал он на фронт в семнадцать лет, сбежав вместе с товарищами из детского дома. Несколько раз их ловили, снимали с поезда и отправляли назад, но они снова бежали. Основная причина такого стремления в армию была донельзя банальная - голод. В детдоме в то время кормили очень плохо, есть хотелось постоянно, а в действующей армии, люди говорили, будто бы питание было хорошее. Недаром всюду висели плакаты: 'Все для фронта, все - для Победы!' Коля Борисов как-то говорил, что потом он не один раз пожалел, что сбежал из детского дома.
  Они с Александром Михайловичем были совсем разные люди, но в них, этих двух стариках, было и что-то общее. И этим общим было то, что они оба знали, что такое окоп и что такое артиллерийский обстрел и авианалет, когда ты сидишь в этом окопе.
  Из той своей относительно короткой окопной жизни в памяти Александра Михайловича отчетливо остался лишь один бой у какой-то Богом забытой деревни, называвшейся то ли Клинцы, то ли Калинцы. Сама деревня располагалась на немецкой стороне обороны и имела совершенно осиротевший вид, поскольку по ней бегало как-то необычно много беловолосых детей, а взрослых не было видно вообще. Не обращая внимания на постоянную стрельбу, эти отчаянные белоголовые дети перебегали через немецкие окопы и даже приносили нашим солдатам кое-какую еду. Еще запомнилось, что несколько раз по нашим позициям начинала бить вражеская артиллерия, и также несколько раз, как нарочно начиналась сильная гроза с дождем, и немцы прекращали огонь.
  Почему-то хорошо запечатлелось в памяти одно по началу очень тихое утро. Рядовой Шахов сидел в своем окопе. Чирикали птицы, какая-то серая пичуга тащила веточку прямо перед его лицом, когда тишина вдруг взорвалась, став за миг до этого оглушительной, и впереди окопов встали огромные черные кусты разрывов. Они сначала будто застыли, а потом осели, оставив в воздухе взвесь пыли и земли, которую ветром понесло на позиции, запорошив глаза, а земля бруствера упруго ударила Александра Михайловича в так же вздрогнувшее сердце. И так повторялось снова и снова довольно долго, пока внезапно - когда стало уже совершенно невыносимо это переносить - не наступила жуткая тишина, сквозь которую через какое-то время стало проступать отдаленное урчание моторов - пошли танки. Только через полчала страшное напряжение артобстрела стало медленно отпускать шею...
  Днем позже они попали под авианалет. Это показалось еще хуже, чем артобстрел. Стоял такой грохот, шум и свист, что оставалось только одно - лечь на дно траншеи (их вырыли ночью, соединив окопы) и изо всех сил зажать уши руками. Земля падала сверху, барабанила по спине и по каске. Когда налет закончился, Александр Михайлович насилу откопался, отплевался и наконец осмотрелся. Вся траншея наполовину, а где и полностью была засыпана землей. Казалось, никого в живых уже и не осталось. Потом земля начала шевелиться и из-под нее, как ожившие мертвецы из могилы, начали вылезать солдаты с черными лицами. Кто-то с безумными глазами на карачках пронесся по растрясенной взрывами траншее.
  Это безумие продолжалось еще целых три дня, пока Александр Михайлович не получил осколочное ранение и не был отправлен в госпиталь. После госпиталя он на передовую уже не возвращался, чему был, честно говоря, очень рад.
  В его воспоминаниях из того периода осталось нечто такое, на чем в мозгу словно стоял какой-то предохранитель, и о чем он никогда не мог вспоминать и рассказывать. Других слушал, а сам рассказать не мог. Он себе еще тогда, будучи еще мальчишкой, поклялся: 'Если останусь живой - никогда ничего никому про это не расскажу!'
  С каждым годом реальных участников войны в городе становилось все меньше. В этот День Победы помянули умершего не так давно Володю Комарова. Во время войны Володе Комарову, воевавшему танкистом, обожгло лицо и выбило правый глаз. Вместо выбитого ему вставили стеклянный и какой-то страшный - другого, видимо, просто не было. А Володе Комарову, когда он пришел с войны, было всего двадцать два года. Когда Варя, его невеста, увидела его, в самый первый миг ей стало очень страшно, но потом радость, что он остался живой, затмила тот страх. Она как-то очень быстро привыкла и через какое-то время уже не замечала ни рубцов на лице, ни искусственного глаза. Они поженились, и всю жизнь для нее не было человека роднее, ближе и желаннее, чем Володя. Позже знакомые женщины нередко ей говорили: 'Как тебе, Варя, повезло с мужиком!' Впрочем, мужчин после войны в Любимове вообще было мало. Она даже какое-то время серьезно ревновала его к одной молодой женщине. На похоронах Варя ругала его: 'Ушел без меня!', шептала ему: 'Володечка, жди, я скоро к тебе приду!'
  Сразу после праздников Александр Михайлович воспользовался своим правом ежегодного бесплатного проезда туда и обратно, без проблем добрался до Москвы и там, переехав в метро на другой вокзал, уже оттуда отправился на электричке к Гвоздю на дачу. Оказалось, что ехать было очень близко - всего минут двадцать от города. Он особенно ни на что не рассчитывал, но даже просто увидеться со старым другом тоже было важно. Может быть, в последний раз встречались.
  Не виделись они уже очень давно. Гвоздь показался совсем старым, сидел в очках. Видеть его в очках было и смешно и ужасно. Гвоздь - и в очках! Был он тучный, с одышкой, но все тот же - с характером. Гвоздь тут же похвастался, что ему на День Победы подарили большой холодильник 'Индезит':
  - Теперь каждый год что-нибудь хорошее от бывшей работы дарят: в прошлый раз - телевизор, два года назад - микроволновую печь. Старые мы стали, все нас теперь жалеют. А что нас жалеть? Один поэт-фронтовик, забыл его имя и фамилию... кажется, Семен Гудзенко, написал: 'Нас не надо жалеть - ведь и мы б никого не жалели...'
  Стол у него в комнате был завален какими-то бумагами. Сверху лежала пухлая папка с надписью красным фломастером от руки: 'История заградительных отрядов и оперативных заслонов НКВД'. Оказалось, это прислал свою рукопись довольно известный в определенных кругах полковник в отставке Иван Егорович Федорчук. Человек он был скверного характера и нрава, но заслуженный, войну начинал в специальном подразделении НКВД по борьбе с парашютными десантами немцев. Говорят, этим подразделением тогда командовал чуть ли не сам легендарный Павел Судоплатов. Потом Федорчук до конца войны служил в контрразведке: сначала в управлении особых отделов НКВД СССР, будучи уже к 43-му году в чине майора госбезопасности. Потом это управление было преобразовано в ГУК 'Смерш', и Федорчук продолжил службу уже там. Гвоздь знал его с зимы 43-44-го года, когда они какое-то время служили вместе. В то время Александр Михайлович еще не знал ни того, ни другого - он был курсантом школы 'Смерш'.
  Тяга к писательству в широком понимании этого слова у Федорчука была еще с тех давних пор: он очень любил читать изъятые у военнослужащих военные дневники и записки, не исключено, что кое что и сохранил, и всегда гордился знакомством со знаменитым писателем Федором Абрамовым, который тоже служил в 'Смерше'. Даже уже после смерти Абрамова он ездил в Ленинград на премьеру спектакля по его знаменитому роману 'Братья и сестры'. Будучи на пенсии, Федорчук уже много лет занимался историей заградотрядов и собрал много интересных документов. В своей рукописи он, с полным на то основанием, утверждал, что эти подразделения существовали уже к 20 июля 1941 года, а не, как обычно считали, что со знаменитого приказа ?227 от 28 июля 1942 года, где действительно конкретно говорилось о необходимости: 'сформировать в пределах армии 3-5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (по 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизий выполнить свой долг перед Родиной'.
  Пока Гвоздь занимался по хозяйству, Александр Михайлович эту папку пролистал. Рукопись Федорчука читалась тяжеловато, поскольку изобиловала цифрами и документами. Полностью приводился приказ Сталина от 12 сентября 1941 года о формировании заградотрядов на Юго-Западном направлении. Федорчук где-то нашел данные, что с начала войны до 10.10.41 г. заградотрядами было задержано 657 364 военнослужащих. Только на Западном фронте было арестовано 4013, из них расстреляно 2136, из них перед строем - 556.
  Были там и выписки из донесений о героических делах этих самых заградительных отрядов, например: '13 сентября сего года 112 стр. дивизия под давлением противника отошла с занимаемого рубежа. Заградотряд 62-й армии под руководством начальника отряда (лейтенанта госбезопасности Хлыстова) занял оборону на подступах к важной высоте. В течение 4-х суток бойцы и командиры отряда отражали атаки автоматчиков противника и нанесли им большие потери. Заградотряд удерживал рубеж до подхода воинских частей'.
  Или вот еще:
  '15-16 сентября с.г. заградотряд 62-й армии в течение 2-х суток успешно вел бой с превосходящими силами противника в районе ж.д. вокзала г. Сталинграда. Несмотря на свою малочисленность, заградотряд не только отбивал атаки противника, но и нападал на него, причинив ему значительные потери в живой силе. Свой рубеж отряд оставил только тогда, когда на смену подошли части 10-й стр. дивизии'.
  Впрочем, Александр Михайлович тут же вспомнил, что 10-я дивизия - это была тоже дивизия НКВД. И фамилию командира дивизии вспомнил - полковник Сараев. Стал читать дальше:
  'По 6-й армии Воронежского фронта согласно приказу Военного совета армии 2 заградительных отряда 4-го сентября с.г. были приданы 174 стр. дивизии и введены в бой. В результате заградотряды в бою потеряли до 70% личного состава, оставшиеся бойцы этих заградотрядов были переданы названной дивизии и таким образом расформированы. 3-й отряд этой же армии 10 сентября с.г. был поставлен в оборону'.
  И еще одна сводка:
  'Заградительный отряд 29-й армии Западного фронта, будучи в оперативном подчинении у командира 246 стр. дивизии, использовался как строевая часть. Принимая участие в одной из атак, отряд из 118 человек личного состава потерял убитыми и ранеными 109 человек, в связи с чем заново формировался'.
   Также Федорчук считал, что количество погибших в Гулаге сильно преувеличено, хотя в годы войны 42-43 гг. смертность в лагерях действительно была очень высокой и достигала 25%, но затем она снизилась, а всего, по его данным, в лагерях умерло с 1930 по 1956 год - всего 1 млн.738 тыс. человек. До 1930 года у него документов и каких-либо сведений не было.
  Впрочем, самым интересным в рукописи оказалось заключение, где и проявился весь Федорчук, каким его знал Александр Михайлович - будто вылез из текста. Эта заключительная глава представляла собой рассуждение о роли карательных органов в Великой отечественной войне и вообще в истории России. Федорчук пытался доказать, что без системы тотального террора, которая к тому времени уже сложилась, войну было бы не выиграть.
  Вернулся Гвоздь, поговорили об этой рукописи, о мемуарах, которые ныне пишет каждый, кому не лень. Гвоздь сказал:
  - Что бы я ни читал о событиях, которые знаю лично - все вранье, или в лучшем случае полувранье, по-настоящему было не так. Отсюда делаю вывод, что и все остальное, чему я лично свидетелем не был, тоже переврано. Вся история искажена - она была совершенно не такой, какой ее нам представляют. Получается, что история - это что-то вроде кривого зеркала. Всегда, например, мне было странно, когда я читал про поиски янтарной комнаты, что вдруг вот-вот ее и найдут, хотя я точно знаю, что никакой янтарной комнаты уже нет. Лично видел ее куски... Я сам, грешен, хотел написать мемуары и даже кое-что накропал. ('Вот бы почитать!' - тут же подумал Александр Михайлович.) Когда начинал, то решил писать всю правду, как оно было, но вдруг почувствовал, что всю правду написать просто не могу. Будто бы какой-то невидимый цензор сидит в голове. Вроде пересилил себя, написал, отложил, потом прочитал - все вроде так, как и было, но опять - неправда! Только отдельные частички истины. Я кстати, когда чужие воспоминания читаю, то эти частички истины всегда вижу - когда редко, когда часто - как крупинки золота высверкивают в песке. Но, знаешь, оказалось, это очень полезное дело - писать воспоминания: всплыли некоторые почти забытые эпизоды. Тут эту Федорчукову папку почитал и сам тоже кое-что вспомнил. Самый большой страх на войне, знаешь, когда у меня был? Не помню, рассказывал тебе или нет. Мы в сорок первом осенью при отступлении взрывали мосты, и нас поймал наш же долбанный заградотряд. Все мы были без документов, связи тоже никакой. И тут же, как предполагаемых диверсантов, нас стали готовить расстреливать. Мы могли бы, конечно, пока было оружие, попытаться вырваться, но пришлось бы их всех убить - а ведь это тоже вроде как наши. В таких ситуациях не знаешь, как и поступать. И вот тут-то я и струхнул! Им говоришь одно, а они тебя даже не слушают. Командир у них был какой-то совершенно упертый идиот. Прибил бы его, ей Богу! Надо было бы не полениться потом отыскать ему и морду-то в тихом месте хорошенько начистить... А тогда уже и поставили нас на обочину, и тут - о чудо! - мимо проезжает машина с нашими, и в ней сидит незабвенный Петр Никифорович Круглов (всегда ставлю свечку ему, когда в церкви бываю). И он ведь как-то нас углядел, и все это дело остановил в самый последний момент. Это был самый большой страх, даже не страх - а недоумение, нелепость во всей моей жизни. Ощущение было - словно из могилы вылез. Я после того случая и бояться-то перестал, а ведь, помнишь, всякое бывало. Напишешь о таком, и тут же скажут: очернение священной правды о войне. Я когда начал писать, то стал искать эпиграф, и знаешь, какой подходит лучше всего - из 'Горя от ума': 'Я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи!'
  Позже Гвоздь еще добавил:
  - Интересно бы посмотреть на учебник истории лет так через сто и узнать, как же все это было на самом деле. Но там уже время пройдет, живое все потеряется, а документы многие уже сейчас утрачены навсегда, свидетелей нет, и тоже все переврут, конечно. Сложно понять природу этого исторического вранья, но видно она свойственна человеку вообще. Кстати, сейчас происходит то же самое. Сын мой старший, Лешка, тут как-то приезжал, и так же, как с тобой, сидели мы с ним и смотрели документальный фильм про Афганистан, про то, как штурмовали дворец Амина, а он, Лешка, там тоже как-то был задействован. И тут же об этом зашел разговор. Я его спрашиваю: 'Ну, что, все правда?' - 'В целом, - говорит, - да. Только вот некоторые мелочи: например, они сказали про то, как врача нашего убили, что будто бы он залез в шкаф и застрелили его там случайно, когда очередь пустили из автомата по комнате. Это неправда. Их там было двое врачей в маленькой комнате без всяких шкафов, и когда началась стрельба снаружи, они присели в углах у окна, потому что пулями сразу выбило стекла, а потом пошла стрельба в коридорах, голоса, мат, и вдруг появился силуэт в дверях и действительно, как полагается, веером пускает в комнату очередь. Одного врача сразу убило наповал, а у второго пули прошли над головой, и его просто поцарапало осколками штукатурки. А шкафов никаких там не было вовсе'. Тут уже я возмутился такой придирке и говорю Лешке: 'Это же мелочь!' - но согласились на том, что по таким вот мелочам искажена вообще вся история, и куда ни сунься - всюду найдешь ложь, как собачье дерьмо на газоне. Кстати, знаешь, сколько всего афганских ветеранов? - Он взял со стола листок и, надев очки, зачитал: 'В войне в Афганистане всего участвовало 5 462 555 человек, 13 833 погибли, 49 985 получили ранения, 6 669 стали инвалидами'. А вот по нашей войне у меня таких точных цифр нет. Наверно, устрашающие. У нас в управлении мужик работал в 50-е годы, так он воевал на крошечном километровом плацдарме под Ленинградом и рассказывал, что у них средние потери были восемьсот человек в день только убитыми. Сам он был тяжело ранен, вывезен оттуда и только потому остался жив.
  Вспомнили знакомых по прежним временам, кто еще живой. Оказалось, Леша Филонов, слава Богу, жив-здоров и не так давно даже звонил Гвоздю из Западной Украины, где отдыхал в санатории. Рассказал, как на День Победы пошел, как и полагается, возложить цветы к памятнику павшим, а там какие-то националисты-сволочи привязались к нему, что-де 'гнида ты, сражался против борцов за свободу'. Лешка, конечно, ответил. Завязалась драка. Впрочем, звонил он очень довольный: удалось кому-то хорошо дать в морду. Александр Михайлович помнил Лешку Филонова только очень молодого, а старого никогда и не видел и даже себе не представлял. И тут ясно, будто наяву представил, как молодой Лешка бьется с националистами у обелиска. Порадовался за него. В прежние времена страшно было вообразить того человека, кому бы он попал в рожу: при захвате Лешка валил агентов с одного удара, мог случайно и убить, и такие случаи бывали.
  Поужинали, Гвоздь разлил коньяк по хрустальным рюмкам, сказал:
  - Знаешь, Саня, в чем разница между нами и ими. - Он кивнул куда-то в сторону, имея в виду нынешнее поколение, к которому относил как своих сыновей, так и взрослого внука. - Мы - победители! Это дорогого стоило, но мы - все-таки победители! А они - все просрали - и Афган, и Чечню и вообще всю страну. Победа наша, конечно, стоила очень дорого, даже слишком, но поражение, знаешь, вообще ничего не стоит. Хотя, впрочем, я вовсе не исключаю, что Совет Европы может однажды постановить, что это как раз мы-то войну и проиграли, а немцы выиграли. Сын мне на это, впрочем, ответил так, я даже записал и сейчас прочту: 'Знаешь, батя, никто не может сказать, какая война главная. Может быть, тогда на афганских перевалах, поносимые всем миром, как душители свободы, мы делали и для нашей страны и для будущего всего мира важное и необходимое дело. Потом мы ушли, и оттуда вылезла всем известная дружная парочка: Аль-Кайеда и героин'. Согласись, красиво Лешка сказал. Может быть, он и прав. Он вообще считает, что Европе скоро будут кранты! Они заелись, прикрывают террористов и совершенно не чувствуют опасности. А война уже началась. Израиль давно ввязался и бьется, и с учетом большого опыта - отобьется. Америка тоже отобьется, вокруг нее все-таки океан, закроют границы. А Западной Европе не отбиться - там уже целая пятая колонна живет. Испанцы (а я помню 'Голубую дивизию') - те сразу обосрутся, как только пару поездов или автобусов взорвут; итальянцы - тоже, французы - тоже, там их уже совсем мало осталось во Франции. Лешка в прошлом году был в Марселе и, говорит, что это чисто Ближний Восток. Я тоже думаю, что выстоят только англичане и, конечно же, немцы. Вот немцев им не сломать, это нация сильная, не та, конечно, как была перед войной, но сильная. Я ведь в Чехословакии в 67-м году был и немцев там видел в деле. Интересно, конечно, было бы посмотреть на эту схватку со стороны: немцы против международного терроризма... Так что начинаются настоящие библейские войны. Я тут Библию периодически почитываю. Ты знаешь, кем мы, возможно, были для России? Как те римские воины (Марк и еще там кто-то), которые мучили, вели Христа на Голгофу и стояли под тем крестом, когда он умирал, и там же, под крестом, играли на его одежду в кости. Конечно, они действовали по приказу. Виноваты ли они в чем-то? Какова их личная роль во всем этом? И мы действовали по приказу. И какова наша роль? Получается так, что мы были солдатами последней империи, а Сталин был наш последний великий император! Какой еще правитель имел столько власти? Разве что Петр Первый, да и то вряд ли! Большие города создавались на пустом месте - в тундре! Перемещались целые народы! А людей действительно не жалели. Люди, увы, Саня, как показывает история, это есть единственный возобновляемый ресурс. Ладно, что тут поделаешь, как сказал протопоп Аввакум: 'Увы, времени тому!' Я вот иногда думаю о цене Победы. Может ли она быть слишком высокой? Отними у нас Победу - и у нас ничего не останется! Интересно, что для меня это - вчера, а для младшего внука моего, которому восемь лет - глубокая древность, как для нас война восемьсот двенадцатого года. Он как-то спросил: 'А не тяжело тебе дедушка было воевать такому старенькому?' Потом еще стал спрашивать, много ли я немцев убил. И тут, Саня, я вдруг понял, что я немцев-то почти что и не убивал, - я в основном своих убивал: русских, украинцев, белорусов - короче, славян. Поляков только вроде не убивал. Разве что только двоих-троих. Подумать сейчас, все эти наши герои Гражданской войны тоже били только своих и за это еще получали ордена. Что мне было ответить внуку? Ему даже того времени и не представить! Но ведь скажи, Саня, разве было бы возможно, чтобы в наше время Басаев с бандой ушли живыми из Буденновска? А ты знаешь, что сказал Федорчук, когда мы с ним об этот разговаривали? С его точки зрения, правильным решением было бы уничтожить по дороге всех вместе с автобусами, включая и журналистов и заложников. Он говорит, что если бы была тогда реальная опасность, никто б из журналистов и политиков туда просто-напросто бы не сел. А уж если было сжечь всех - никто бы к террористами в автобусы уже никогда в последующий исторический период ни за что бы не садился. Я согласен, это напоминает классическое большевистское решение продовольственной проблемы - расстреливать едоков. Я сам, когда смотрел по телевизору всю эту вакханалию в Буденновске, - схватился за голову: все, нет России! Хотя старший внук, Женька, мне тут недавно сказал, что сейчас бы точно бандиты живыми не ушли. Я вот по нему и друзьям его смотрю: нет, все-таки Россия еще жива!
  Тут неожиданно оказалось, что у Гвоздя очень хорошие и теплые отношения со старшим внуком - куда лучше, чем с сыновьями. Гвоздь даже рассказал, что внук недавно привозил и показывал ему пистолеты из новых, называется то ли 'Гюрза', то ли 'Вектор' - Александр Михайлович точно не понял. Или, может быть, у них в отделе оба пистолета получили, а внук привозил какой-то один из них, чтобы показать деду. Гвоздь остался пистолетом очень доволен:
  - Хорошо лежит в руке. Восемнадцать патронов. Заявленная прицельная дальность - сто метров. Съездили с Женькой на карьер, я там даже сам отстрелял одну обойму. Вот в наше время такой бы! Впрочем, ты же знаешь, что я даже из ТТ на ста метрах попадал в голову. Да и 'Вальтер' тоже был не плох! - увлеченно говорил Гвоздь. Он словно помолодел. Потом и Александра Михайловича спросил про внука.
  - Аркашке скоро будет уже тридцать три - взрослый мужик. Но никак не женится нормально. Особо ничего не говорит, но понял, что недавно развелся. Живет-то он в Ленинграде, часто мотается в командировки. Сейчас в отпуске в Любимове. Говорит: 'До конца лета здесь поживу, а там посмотрим!' Я ему говорю: 'Оставайся!' Но там у него работа, он же компьютерщик, привез с собой переносной компьютер и работает каждый день помногу. Местные женщины-разведенки как пронюхали, что он свободен, уже ко мне засылали узнать, не хочет ли он с кем-нибудь познакомиться. Оказалось, имеется масса вакансий, и неплохих, но он и слушать об этом не хочет! В себя еще не пришел после развода...
  На улице было очень тепло, сидели за столиком на веранде. Старуха куда-то ушла в огород.
  Гвоздь наслаждался этой чудесной погодой:
  - Я, Саня, знаешь, к старости стал сентиментален, иногда очень люблю жизнь, особенно в некоторые дни в начале мая или в его середине, когда только начинается первая зелень, когда вишни цветут, когда на нашем огромном дубе - вон он! - вылупляются малюсенькие, какие-то даже стыдливенькие, как ноготки у младенца, нежные листочки; когда дует такой вот, как сейчас, теплый ветер, цветочки вылезают из земли. Вот сейчас наступает любимое мое время. И тогда, будто из-за стеклянной стены, жизнь придвигается ко мне, и мне становится радостно и счастливо жить. Жаль, что такие дни бывают очень редко. Вот если была бы такая возможно - ездил бы за весной по всему миру! Говорят, некоторые миллионеры-пенсионеры в Америке так и ездят по свету пока здоровье позволяет. Иногда так и умирают в дороге. Что ж неплохая смерть.
  Коснулись и здоровья:
  - Никогда не думал, Саня, что человеческое тело, как машина, начнет ржаветь, трухляветь, - сказал Гвоздь. - Пузо выпирает, а хер - наоборот втягивается. Почему-то у меня странным образом осталась молодая душа, так и не успела повзрослеть и постареть - настолько быстро прошла жизнь! Смотрю молодыми глазами и вижу вокруг себя одно старье, хлам - и, если честно сказать, гляжу на это с ужасом. Пересадить бы душу в здоровое молодое тело, например в свой клон. У меня жена смотрит такой сериал. Это, пожалуй, было бы решением проблемы. Ух, я бы дал! Тогда по сути ничего не меняется: просто однажды утром ты просыпаешься молодым! Или уж просто хотя бы не давали человеку стареть - вот чем надо заниматься медицине! А то жил себе жил, пил, конечно, курил и вдруг - здра-асьте - геморрой! Словно кол в жопу забили! Ужасная болезнь: как говорится, ни самому посмотреть, ни другому показать! И еще - аденома: минут десять нужно, чтобы просто поссать. И по этому самому делу пошли проблемы. Тут после баньки решил зайти к одной знакомой бабенции. (Александр Михайлович от удивления чуть не упал со стула: 'Во, дает!') И, знаешь, еле-еле оприходовал. Выдавил какую-то каплю, и больше - нету! Все, источник иссяк. Конец. Одним ухом вообще ни хрена не слышу. Если ляжешь на здоровее - то, как в могиле. Ладно, зато засыпать шум уже не мешает. Если уснешь, конечно. Правильно говорят, что все проходит в жизни, кроме старости. Если она наступает, то уже навсегда...
  В этом был весь Гвоздь - он как бы даже и не жаловался, а просто констатировал факт - так на войне говорят о потерях. Стали разговаривать о жизни, о пенсиях. В целом, ни тот, ни другой особо материально не бедствовали. Только как всегда огорчали взрослые дети. Гвоздь рассказал про младшего сына Кирилла, который 'на старости лет' (Александр Михайлович тут только ухмыльнулся.) вдруг ушел из семьи. Женщины (жена самого Ивана Филипповича - та самая старуха в огороде - и его невестка Валентина) считали, что Кирилл просто сошел с ума. Невестка специально приезжала на дачу жаловаться, и свекровь, к удивлению Гвоздя (а ведь никогда не были в особо хороших отношениях), ее поддержала, но Иван Филиппович отмахнулся: 'Решайте сами!'
  Поговорили про поздние браки. Все эти истории были какие-то нерадостные, неприятные. Александр Михайлович что-то вспомнил, а потом Гвоздь рассказал:
  - Один мой знакомый дедок женился на молодой. Как-то ее уболтал, подавил интеллектом. Да и богатство его, конечно, сыграло роль, устроенный быт, общество. Ну, и стал жрать виагру, чтобы в постели хоть как-то соответствовать. Итог: через две недели после свадьбы получил инсульт и ослеп. Так вместе и живут. Она не работает, уход за домом и мужем осуществляет прислуга. Молодая жена увлекается лыжами, периодически ездит без него отдыхать за границу на горнолыжные курорты. Не факт, что она там ему с кем-то изменяет - пожалуй, она слишком брезглива и чистоплотна, хотя, конечно, не исключено и это, но все это в рамках приличия, не на виду. Не знаю, что будет у них насчет детей. Ведь считается, что в жизни женщины главное - это материнство. Иначе у женщины наступает психоз (хотя, впрочем, он так и так наступает). Ему-то, старому мужу, это не очень актуально: у него от первого брака есть двое взрослых и хорошо обеспеченных детей и четыре внука. Нужны ли ей дети прямо сейчас? Кто знает? Ей - всего двадцать шесть. И тут же схожая история. Сосед справа, профессор в университете, рассказывал, что у них один доцент тоже женился на молодой студентке-провинциалке, перед первой брачной ночью для поддержания потенции наелся то ли петрушки, то ли сельдерея - до галлюцинаций. Бегал за бедной девочкой голый с ножом! Уж не помню, чем там дело кончилось.
  Под конец Гвоздь еще сказал то, чего не говорил никогда:
  - Мы с тобой, Саня, прожили длинную жизнь, в течение которой занимались немало как полезным делом, так и самым разным дерьмом. Были на самой страшной войне. И вот скоро уходить. Я иногда вспоминаю такое, что и в этих мемуарах долбанных не напишешь - стыдно. А больше всего в этой жизни жаль мне одной девушки - ты ее даже, кажется, однажды видел - Марты Зеллвегер. (Александр Михайлович смутно помнил: действительно, была какая-то красивая девушка лет, кажется, восемнадцати.) Много в моей жизни было всяких случайных женщин, и она тогда тоже казалась случайной, а вот сейчас я думаю, что Марта - это и было мое настоящее, лучшие дни моей жизни. А все, что было потом - было зря, пустое. К сожалению, невозможно было тогда женится на ней - понятно, почему. И еще: мы были молодые, и казалось, что все еще впереди - еще лучшая любовь, настоящая светлая счастливая жизнь! Вообще после Победы казалось - весь мир наш! Но прошло после войны сколько-то там лет, и я, уже будучи семейным человеком, все ловил себя на такой безумной мысли-желании: а вдруг снова война или что-нибудь такое, - это когда в Чехословакию входили, - тут же эта мысль возникла, - все брошу, найду ее и мы навсегда будем вместе, а ведь двадцать лет уже прошло тогда после войны. Дико это сейчас звучит, а вот так ведь и думал. Так и мой Кирка - пусть сам решает свои частные проблемы, чтобы потом не мучаться. Хе-хе-хе! А я, Саня, ведь всю свою жизнь ждал, помнишь, как у Пушкина: 'И может - и на мой закат печальный - блеснет любовь улыбкою прощальной!' Так ничего и не блеснуло...
  Гвоздь все это говорил опять так же как обычно - без слезы. Он просто констатировал факт. Дунул теплый ветер, вздул пузырем скатерть на столе, уронив вазу с цветами. Зашумели листья в саду.
  Александр Михайлович решил напомнить о своей просьбе.
  - Так тебе нужны патроны к 'Вальтеру'? - тут же снова оживился Гвоздь, будто только впервые и услышал об этом. - Это ведь, помнится, девять на семнадцать миллиметров? Я думал по этому поводу: от 'Макара' легко было бы достать, но не подойдут - там калибр побольше - девять и двадцать пять миллиметра, а у 'Вальтера', если не ошибаюсь, девять ноль два. Правда, говорят, умельцы гильзу как-то переделывают, но тогда ее запросто может заклинить. К твоему 'парабеллуму', помниться, идет патрон семь шестьдесят два на двадцать два миллиметра, - у ТТ калибр такой же, но патрон другой... - Ему доставляло удовольствие говорить об этом - как будто они готовились к новой операции.
  В конечном итоге коробку патронов и даже запасной магазин к 'Вальтеру' он дал. Даже не спрашивая, зачем. Самое интересное, что коробка была уже подготовлена заранее - лежала у него в кармане куртки. И очень интересные были в ней патроны - все заводские обозначения на торцах кто-то аккуратно высверлил фрезой.
  Переночевал Александр Михайлович там же у Гвоздя на даче. На новом месте долго не мог заснуть, слушал соловьев.
  Утром позавтракали, и Гвоздь проводил Александра Михайловича до платформы электрички. Расстались тепло, задержали руки в рукопожатии, обнялись - как в последний раз. Кроме просто мужской дружбы их связывало и что-то еще - не менее прочное - это совместное пребывание в смертельно опасных ситуациях. Александру Михайловичу вспомнилось, как гонялись на машине за диверсантами по лесным дорогам в тылу фронта. Двое оперативников, включая Александра Михайловича, сидели сзади. Гвоздь же, одетый в генеральскую шинель, вызвался ехать спереди - рядом с водителем. Помниться, проездили так несколько ночей впустую. Одно время стало казаться, будто бы и вообще ничего не произойдет, когда вдруг чуть ли не посреди леса их внезапно тормознул якобы патруль. Хорошо, что сразу не попали под огонь из засады, а сами с ходу ударили из автоматов по ногам. Все равно двоих диверсантов убили - одному попали в живот, другому - видимо в крупный сосуд - быстро истек кровью. Одного все же взяли живым, прострелив правую руку. Еще один диверсант, как позднее выяснилось, страховавший в кустах, ушел, не открывая огня, видимо, поняв, что случилась серьезная подстава. Опасность, впрочем, состояла и в том, что обстрелять из кустов могли и вовсе не диверсанты, а просто разная мелкая шушера, типа бандитов и прочего сброда, и погибнуть можно было случайно и бессмысленно. Так позже, уже в 46-м году, одного знакомого - очень опытного офицера, ехавшего в открытой машине, застрелили в Германии с эстакады на автобане - попали прямо в лоб. Конечно, все это было опасно, но с другой стороны, они для этого и ездили. Как тральщики по минному полю. Помнится, в салоне той машины был какой-то особенный очень приятный запах дорогой кожи. Александр Михайлович как-то много лет спустя однажды почувствовал похожий запах в мебельном магазине, и на миг будто снова очутился там - с автоматом в руках на заднем сидении несущегося сквозь ночную мглу 'хорьха'.
  Еще он подумал, что победа победой, но война для них тогда в мае 45-го вовсе не закончилась. Сразу после окончания войны в Европе они гоняли перемещенных лиц, и еще армию Крайову в Польше. Тогда была придумана интересная тактика выманивания бывших бойцов этой армии: создали будто бы запасные полки, их всех туда согнали, а затем захлопнули ловушку.
  Потом еще было много всякого. Люди в этой послевоенной человеческой мешанине попадались самые разные. Александр Михайлович вспомнил, как допрашивал одного типа из бывших белогвардейцев. И в этом воспоминании промелькнуло что-то неприятное - как случайно увиденные на обочине дороги чужие похороны. Симпатичный был мужик, еще не старый, но уже в солидном возрасте - хорошо за сорок, - он еще застал разгром в Крыму, вывод армии Врангеля, помнил Севастополь, легендарную черноморскую эскадру, и вдруг он стал говорить про то время, и все, что он говорил, была истинная и страшная правда. И Александр Михайлович ему полностью поверил, потому что реальность, которую он знал лично, была не менее страшной и безжалостной. Куда там героям Шекспира: король Лир рыдал бы, как ребенок, не переставая, а Макбет просто оторопел бы от ужаса! В то время над всеми ними словно нависала какая-то черная и злая сила, будто бы вовсе и нечеловеческая. Она была как чудовищная роковая машина, которая управляла всем этим окружающим ужасом, и в которой Иван Михайлович был лишь маленьким, но необходимым винтиком. Но без этого винтика она бы не работала так эффективно. И Гвоздь тоже был таким винтиком, и Леша Филонов и многие другие ребята. А потом, когда эти винтики сработались и заменить их стало нечем, машина эта развалилась со страшным грохотом и вонью.
  Как-то довелось допрашивать одного из так называемых 'перемещенных лиц'. Пусть не власовец, но он был явный враг, хотя Александр Михайлович его в общем-то понимал. У того человека в революцию отняли все, сожгли отчий дом, расстреляли родных, кого-то потом сослали в лагеря. Он сам еле-еле избежал этой участи, насмотрелся всякого. Поддерживать большевистский режим для него было бы равнозначно садомазохизму. Он был совершенно убежденный и осознанный враг Советской власти. Впрочем, и сам Александр Михайлович знал массу подобных жутких человеческих историй, о которых уже никто никогда не узнает, потому что никто уже и не расскажет. По одной простой причине - в живых никого не осталось.
  А тот человек запомнился тем, что, в отличие от многих других, вызывал у Александра Михайловича непонятную симпатию. У него была своя идея: глубочайшая ненависть к Сталину и всему советскому. Он не принимал никаких ссылок на теорию про эксплуататоров и освобождение труда от векового угнетения - ни он сам, ни его родные никогда никого не угнетали. Ему удалось еще в двадцатые годы выбраться в Чехию, освоится, но и там его застала война. Мелкая мошка, затертая между двумя тоталитарными режимами, когда только ошметки летели от целых народов, он хотел только одного - уехать от всего этого в Америку. Даже во время войны Америка по сравнению с Россией и разоренной Европой казалась раем. Но в порту французского города Бреста он был пойман союзниками вместе с другими такими же русскими бродягами и в конечном итоге попал в Смерш. После встречи с этим человеком у Александра Михайловича осталось ужасное ощущение, какое, может быть, испытывает истовый борец со злом, вдруг внезапно обнаруживший, что он и есть это самое зло.
   Кроме Гвоздя был у Александра Михайловича еще один близкий друг, с которым, впрочем, они уже не виделись лет пять. Этой весной внезапно он умер. После его смерти Александру Михайловичу пришло письмо от их общей хорошей знакомой Марии Михайловны К.: 'Это большое горе для нас, хорошо, что ты не знаешь всех подробностей его смерти, и не нужно тебе их знать, чтобы не расстраивать себя. Сейчас не могу написать обо всем этом, тяжело, потом если только, но лучше бы, Саша, и не знать тебе вовсе. Это произвело на всех родственников впечатление более, чем ужасное, и похороны в связи с этим всем прошли очень скромно'. Александр Михайлович даже не знал, что и думать. Что же там такое произошло? Что же такое он там выкинул? Или это был скрытый намек на самоубийство?
  Глава 9. Без Даши
  Вернувшись из бани домой, Павел сразу же лег спать. Он тут же провалился в сон, впрочем, подумав, как бы хорошо, чтобы Даша была рядом, именно в тот момент, когда засыпаешь. И когда просыпаешься тоже. В первую свою женитьбу Павел в церкви не венчался. И как-то даже не возникало об этом и разговора. Видно (может, от бывшей тещи это шло) изначально предполагалось, что союз этот временный. А сейчас, вдруг подумал Павел, что с Дашей было бы хорошо и обвенчаться. С этим он и уснул в хорошем настроении. Потом раздался звонок в дверь. Он пошел босиком в одних трусах отпирать, открыл и ахнул: там стояла взволнованная и несколько смущенная Даша с большим пакетом в руках.
  - Ты где был? - строго спросила она. - Я к тебе уже второй раз захожу.
  - В бане, - ответил изумленный Павел. - Что это у тебя в пакете?
  - Мама положила нам еды. А ты уже спишь, что ли? - спросила Даша, с удовольствием разглядывая стоящего в одних трусах Павла. - Есть будешь?
  - Буду, конечно! - ответил Павел, вовсе не собираясь одеваться. Личная жизнь налаживалась.
  Ночью Павел отчего-то проснулся и увидел, что Даша не спит и смотрит на него. 'Ты чего?' - спросил он. 'Ничего, спи', - сказала она, прижалась щекой к его плечу, закрыла глаза и тут же сама крепко уснула. Он еще какое-то время лежал неподвижно в полумраке и в глубокой тишине, боясь потревожить ее, и потом тоже уснул, переполненный нежностью.
  
  Надо сказать, что, как и Аркадий Шахов, Павел уже был один раз женат. Ему было тогда двадцать три года, а его юной жене студентке Алле - всего восемнадцать. Они были очень молодые, глупые и все их отношения строились исключительно на сексе и развлечениях. И по тем временам это было нормально и здорово, и Павел, пожалуй, никогда о том времени не жалел. Возможно, на тот период жизни это был правильный выбор. Шляться по каким-то чужим комнатам, прятаться от родителей, было бы неприятно, да и неудобно. А так они имели легальную возможность любить друг друга столько, сколько влезет. Именно на этом была построена их совместная жизнь, и им было хорошо. Они тогда постоянно вместе ходили по гостям, на какие-то тусовки, да и у них самих почти постоянно толкалась куча народу - сейчас бы Павла от этого уже, может быть, и воротило бы. Впрочем, Павел об этом особо и не задумывался. Такая развеселая жизнь и ей и ему очень даже нравилась. Типичной для молодоженов проблемы с жильем не тоже было, потому что Алла имела личную однокомнатную квартиру к тому же с очень большой кухней, где они обычно и принимали гостей.
  Как и все очень молодые супруги, они пребывали в постоянном возбуждении: бывало, сидят в гостях, смотрят, скажем, какой-нибудь фильм с эротикой, вдруг одновременно посмотрят друг на друга и, ни слова не говоря, - шасть в ванную. О детях речь тогда вообще не шла: Алла аккуратно принимала противозачаточные таблетки, и, как Павел догадывался, начала их использовать еще и до него - лет с шестнадцати, если не раньше. Аллины подружки были в основном незамужем, а кто, если и спрашивал об этом, то она тому отвечала: 'Ну, какая из меня мать, ты на меня посмотри - в голове ветер, в попе дым!' А если из родственников кто и пенял за нежелание иметь детей, - чаще почему-то это был ее дядя Гарик (у него точно пунктик был на это почве), - она отвечала ему вопросом на вопрос: 'А сам-то ты во сколько лет женился? А когда сам-то детей завел?' А тот женился поздно, наверно, лет уже в тридцать пять, а детей никаких еще не завел, хотя, может быть, и пытался, но пока безуспешно. Родители Аллы имели по этому поводу твердую позицию: сначала - учеба, потом - дети. Алла всегда очень модно и дорого одевалась, была девушка спортивная: регулярно занималась фитнесом, ходила в бассейн, гордилась своей фигурой и при возможности обожала загорать без купальника, но не на массовых пляжах. Это был в целом хороший и легкий период в жизни Павла, да и в ее жизни тоже. Но в отличие от той первой любви никогда она потом Павлу почему-то не снилась и даже не вспоминалась.
  Знакомство у них с Аллой было самое что ни на есть банальное: случайно встретились где-то на улице. Павел подошел к симпатичным девушкам, заговорил, сходили в кафе, погуляли, поцеловались, переспали. Еще раз встретились, еще раз переспали. Хотелось еще. Павел предложил: 'Давай поженимся!' - 'Ну, давай!' Пошли знакомиться с ее родителями. Те не стали противоречить. Так он на несколько лет вошел в эту семью. А в этой семье все решала мать Аллы - Маргарита Павловна - необыкновенно умная, сильная и красивая женщина. Павел вначале не мог понять, почему она так спокойно пошла на этот брак, поскольку Маргарита Павловна явно была из тех людей, которые обставляют замужество дочерей чрезвычайно продуманно и выдают их исключительно по расчету за тщательно отобранных женихов из своего круга. Только потом, уже после развода, он понял, что она, видимо, тогда четко просчитала, что возраст у дочери очень опасный, и лучше уж в этот период (два-четыре года) она побудет замужем, под наблюдением и защитой одного мужчины (то есть законного мужа), чем будет менять их постоянно, как нередко бывает, что всегда включает риск заболеть какой-нибудь плохо излечимой болезнью или заделать нежеланную беременность. Перед ее глазами стоял живой пример: дочка подруги, которая случайно переспала с каким-то больным придурком, после чего у нее на половых органах стали неудержимо расти кондиломы - буквально как цветная капуста, от которых они не могли избавиться и по сию пору. Вся личная жизнь этой хорошей девочки из-за одной сиюминутной глупости превратилась в кошмар. Маргарита Павловна лично контролировала прием противозачаточных средств, а до замужества - сама закупала презервативы. Уже потом Павел понял, что она была куда умнее и мудрее многих других матерей, и, надо отдать ей должное, она хорошо воспитала дочь для будущей семейной жизни, в частности, научила, как правильно содержать дом. Когда они жили с Аллой, в квартире у них всегда царил идеальный порядок, всегда была свежая чистая постель, у Аллы - бритые подмышки, тщательно ухоженные руки, ноги, качественная одежда и нижнее белье - никаких тебе там затертых халатиков и рваных колготок. И все всегда аккуратно сложено, все лежало на своих местах - это тоже была мамина школа! И Павла приучили: к общему семейному ужину (это когда с родителями) - прилично одеться, обязательно чтобы была скатерть, салфетки, ножи, вилки. Хотя, впрочем, вдвоем с Аллой они и в кровати голые нередко завтракали и ужинали без всяких ложек-вилок - руками, а иногда в воскресенье так и обедали - тоже в постели.
  В Аллиной семье всегда работал только отец, а мать Маргарита Павловна занималась только домом и детьми (у Аллы был еще старший брат) и всегда жестко контролировала поведение дочери. Но вот наступил день, когда Алла, наконец, окончила школу и поступила в университет, где контролировать ее было уже куда как сложнее: она тут же начала ходить по вечеринкам, клубам, каким-то квартиркам, где, как считала мама, так и снуют ублюдки, которые только и хотят напоить девушку, наколоть какой-нибудь дрянью и трахнуть. Маргарита Павловна прекрасно видела в Алле проснувшийся вкус к сексуальной жизни, поняла, что это остановить уже невозможно, и решила сделать мудрый шаг - отдать замуж как бы на время - до настоящего повзросления - но, главное, чтобы никаких детей до окончания института. И тут как раз появляется такой стабильный и надежный молодой человек, как Павел, который может ее охранять на этих вечеринках и тусовках от вышеупомянутых ублюдков и никому не даст в обиду.
  Всего они прожили вместе с Аллой не так и мало - пять лет. И все было вроде неплохо. Но однажды зимой Павел приехал с войны - из мужской компании, из пьяной рыготы, постоянной грязи и вони временных жилищ. Вошел, еще даже не мылся с дороги - прямо с самолета. Он просто физически чувствовал, какой он грязный, хотя на базе перед вылетом вроде и принял душ. К тому же командировка тогда получилась очень неудачная - потеряли 'двухсотыми' сразу четырех ребят. Когда вошел в квартиру, открыв дверь своим ключом, Алла мылась в ванной, а теща Маргарита Павловна занималась на кухне - помогала подготовиться к его приезду: убрать квартиру, приготовить еду. Увидев Павла, она под его взглядом так и отпрянула в испуге! В тот момент Павлу хотелось всего три вещи: помыться, выпить сто грамм и трахнуться. Идеально было бы все это совместить. И затем, конечно, хорошо выспаться... А затем еще раз трахнуться.
  Потом из ванной вышла Алла с тюрбаном из полотенца на голове, тоже вся какая-то испуганная, и она внезапно показалась ему очень чужой, даже располневшей и ему было странно, что эта чужая женщина является его женой вроде как бы на всю жизнь. Просто тот беззаботный период, скажем так, 'замужнего девичества' у Аллы тянулся-тянулся и внезапно закончился - куколка вылупилась. Жила-была юная девушка-подросток-цветочек и вдруг - на свет появилась зрелая женщина-тетка. Да и к тому же абсолютно незнакомая, и, что самое страшное, совершенно чужая. Это ведь только формально считается, что девушка становится женщиной после первой интимной близости (хотя иногда, наверно, и совпадает), чаще этот переход случается с беременностью и родами, когда появляется реальная ответственность за семью и ребенка, то есть, когда, по сути, семья-то и образуется. Именно в этот период происходит в женщине какое-то резкое изменение - она становится совершенно другой, и когда вспоминаешь ее до свадьбы или в начале женитьбы - там вроде как был совсем непохожий человек. И даже на фотографии люди порой уже кажутся разными. Павел увидел это переход без всякой беременности и без родов - просто, наверно, для Аллы пришел определенный возраст. Впрочем, вполне могло быть, что изменился лишь он сам: он тогда уезжал, казалось, всего на четыре месяца, но ему показалось, что за этот период прошло гораздо больше времени и произошло невероятно много событий. В итоге получилось так, что уезжал он от одной, почти родной, а приехал к другой - вовсе чужой женщине - будто бы даже и не она это была вовсе, а сестра ее или просто похожая на нее, даже жирок какой-то у нее появился под подбородком, которого вроде как раньше и не было или Павел просто его не замечал. Произошла явно какая-то подмена. В них обоих что-то изменилось за это время: они с Павлом даже испугались и застеснялись - будто встретились случайные люди, которым по каким-то неизвестным причинам надо некоторое время пожить вместе, а не просто переспать одну ночь. Именно после того возвращения Павла их семейный союз стал трещать по швам.
  Во время той командировки погиб Игорь, и много месяцев Павел ощущал постоянную тоску, связанную с этим страшным событием. Что-то было задето и в нем самом.
  И еще его покоробил случай с Валентиной, женой Игоря. Павлу почему-то казалось невероятным, что она могла кого-то полюбить после Игоря. Но вот прошло, наверно, всего с полгода. Он заскочил к ней буквально на секунду без предупреждения - просто проезжал мимо - надо было передать собранные ребятами деньги. Потом корил себя, что не позвонил, но ведь когда Игорь был жив, у них были такие отношения, что он мог прийти к ним когда угодно, хоть ночью, и без звонка. Поэтому он даже как-то не подумал предупредить Валентину заранее. Она открыла не сразу и выглядела несколько смущенной. Дверь в комнату оказалась лишь полуприкрыта. Павель все-таки непроизвольно увидел в щель, что на разложенном диване сидит, а точнее сказать, возлежит, то ли коротко стриженый, то ли просто лысоватый толстощекий 'пузан' едва прикрытый одеялом, сосет пиво и, судя по звукам, смотрит футбол. Валентина молча стояла перед Павлом и глядела мимо него. Вид ее был хотя и смущенный, но в целом довольный и независимый. Она была в халатике, надетом явно на голое тело, а в квартире стоял характерный сладкий запах. Павел понял: она буквально только что после секса. Еще даже не мылась. Он что-то такое промямлил, сунул деньги и вылетел оттуда в совершенном смятении, ругая себя, что вообще туда зашел, хотя в принципе какое ему было до этого дело. Жена его, Алла, на его возмущенно-путанный рассказ неожиданно равнодушно сказала: 'Ну и что? Павел, очнись, это - реальная жизнь! Игоря уже нет. И не будет никогда. А она - молодая красивая женщина и как-то должна устраивать свою личную жизнь. И что: она всю жизнь должна по нему плакать? Зачем ей себя хоронить? Ей нужна семья, у нее ребенок, а ребенку нужен отец или хотя бы мужчина в доме!' В этом была железная женская логика и жизненная правда. Все было абсолютно логично и правильно, но что-то все равно казалось не так, наверно, потому что Игорь все еще оставался для Павла живым. Павел постоянно ощущал его присутствие в своей жизни, будто бы Игорь шел рядом с ним и страховал его. Именно тогда Павел стал верить в призраков и в невидимый мир. И еще в тот миг Павел подумал, что если его самого вдруг убьют, то Алла так же забудет его и ничего в этом мире от него не останется, а в его кровати на его подушке вскоре будет лежать такой же закосивший от армии пузан и пить пиво.
  Кстати, тогда он удивился такой взрослой рассудительности Аллы. Видимо безудержная сексуальность юности у нее прошла, и теперь ей уже были необходимы стабильность, дом, уют и дети. А ее томность, жар, любовный бред, безумные мысли и резкие поступки, которые так нравились Павлу - все унесло в один миг - как уносит порывом ветра оставленную на скамейке в парке газету. Кстати потом, после их развода, Алла очень быстро и удачно снова вышла замуж за человека, который был, исходя из требований нынешнего времени, самостоятельным и обеспеченным, и у них уже через год после свадьбы родился ребенок.
  Только значительно позже Павел понял, что там было с женой Игоря не так: видимо Валентина вообще никогда его не любила. Но ведь если не любишь - не иди замуж! Или не так? А ведь очень часто бывает и не так. Случается, что вроде и не любят, а поживут-поживут вместе и полюбят. Или даже вроде и не любят друг друга вовсе, а живут хорошо. Как-то приспосабливаются, притираются друг к другу. Или так не бывает? Он не знал и не мог понять, как надо правильно жить. Итак, получалось, что Игорь ее любил, а она его нет. Как только Павел это понял, все встало на свои места. Любовь была тут вовсе не причем! Валентина не разлюбила Игоря так быстро - она просто не любила его никогда. Он вспомнил некоторые мелочи, на которые раньше не обращал вниманию. Например, как-то они, две семейные пары, поехали за город на выходные, погулять, провести ночь на природе и все такое: палатки, костер, шашлыки. И все было вроде бы замечательно, но Игорь как-то был расстроен, искусственно весел, много пил, и Валентина тоже не очень-то была рада всему. Ей все это было не нужно, она не любила Игоря, и не исключено, что у нее уже кто-то был. В их семье был только один ребенок - Вадик, который часто жил у родителей Игоря. Игорь очень хотел еще одного ребенка, но Валентина тщательно предохранялась. Однажды Игорь спросил ее: 'Когда же?' - и она сорвалась: 'А вдруг тебя убьют?' А вдруг Валентина вообще втайне хотела, чтобы Игоря убили? Подсознательно, но все же хотела? Ведь он ее от себя никогда бы не отпустил, ни за что не дал бы ей развода и не позволил бы ни с кем встречаться, потому что действительно любил ее. Известно, что мысль может вызвать действие, а он в конечном итоге был убит. Это выглядело как колдовство. Может ли такое быть взаправду? Страшно было даже думать об этом. То посещение Валентины многое изменило и в самом Павле, и вскоре они с Аллой развелись. Совершенно спокойно, без особых эмоций. Просто некий, и, в общем-то, неплохой период их жизни закончился.
  Когда мужчина исчезает из жизни женщины, а женщина создает новую любовную связь, то все, что напоминает о прежнем любовнике, нередко безжалостно уничтожается. История с Валентиной кончилась тем, что Вадика она отдала его бабушке с дедушкой - родителям Игоря, причем отдала не просто так, а обменяла ребенка на их большую квартиру, чтобы, как она прямо так им и сказала, 'устроить свою личную жизнь с другим мужчиной'.
  Что касается 'пузана', который стал жить с Валентиной, то предположения Павла насчет того, что он из тех, что 'косит от армии', были не вполне обоснованы. Это был неплохой здоровый парень, срочную служил во внутренних войсках и кичился своим краповым беретом. Ну, и что? Павел и сам однажды сдавал экзамен на краповый берет. Так нужно было для дела. Да и из принципа и из интереса тоже. У ребят из внутренних войск было очень много амбиций, а он должен быть поработать среди них и тоже - в краповом берете. Просто так, без экзамена, одеть его было никак нельзя. Действительно, было тяжело, но помог солидный опыт. Это, по сути, был тест на выносливость, который Павел преодолел без особых мучений, так как был человек некурящий и тренированный. Давно знал он и простые секреты как сделать, чтобы песок в оружие не попал, и чтобы не было отказа при выстреле и т.п. Были тут свои правила и по последнему традиционному испытанию, когда отбиваешься в рукопашном бою от двоих опытных бойцов. Задача была простая - держать удары и не упасть. Его, впрочем, предупредили, что валить никого из 'краповых' нельзя, ну и, естественно, нужно не свалиться и самому. Можно, конечно, было (да и руки чесались!) уложить их обоих рядышком, но Павел выдержал, и хотя, конечно, ему и попало, но вполне терпимо. Впрочем, те тоже откуда-то знали, с кем имеют дело, и держались не слишком открыто, да и особо не напирали. Им, видимо, тоже тихонько сказали, что от этого можно и огрести по полной. Наконец, все закончилось, береты выдали. Павел осмотрелся: почти у всех других молодых ребят, только что прошедших испытание, из носовых ходов торчали набухшие кровью ватные турунды.
  
  Глава 10. Скелеты в шкафу
  Часов в пять утра Даша распихала Павла: она снова захотела любви. Потом, потные, они лежали рядом. Даша долго молчала, кусая губы, потом произнесла: 'Я хотела тебе сказать одну вещь, но не решалась...' И тут Павел непроизвольно испугался: 'Ну, все: из шкафа полезли скелеты!' Но Даша больше ничего не сказала - уснула.
  А Павел стал думать, а что если действительно полезут скелеты и из Дашиного шкафа? Один его приятель цинично говорил: 'Если приближаешь к себе женщину, то всегда жди скелетов из ее шкафа: отчимы-маньяки, отцы-алкоголики, братья-наркоманы, дядья-инвалиды, парализованные бабушки, близкие друзья юности (это кто первый ее перепихнул), бывшие любовники, спрятанные куда-то дети - вдруг так и полезут! Чуть позже обычно приходят бывшие мужья и требуют чего-то своего. Примеров тому уйма!' Вывод его был такой: чтобы свести к минимуму количество скелетов, нужно жениться или на очень молодых девчонках или на сиротах, что, впрочем, тоже не являлось надежной гарантией.
  Надо сказать, Павел попадал в ситуации и вообще непредсказуемые. Дело было в командировке в одном довольно большом городе на юге России, где жила-была такая женщина Ася. Павел потом долго и часто вспоминал эту Асю, пытаясь понять, оттуда вдруг взялась у них эта невероятная и непреодолимая тяга друг к другу. Их соединила какая-то древняя и мощная сила, инстинкт, какие-то невероятно прочные невидимые нити - он не поверил бы, если бы не ощутил их и не испытал лично не себе. При всей его профессиональной памяти, в этой странной истории имели место некоторые выпадения. Ася ему понравилась мгновенно - с первого взгляда. Он только потом вспомнил, что когда они совершенно случайно встретились с Асей в каком-то магазинчике на рынке, в тот самый момент, когда она расплачивалась с продавцом, он заметил у нее на пальце новенькое обручальное кольцо, а потом - словно случился фокус - когда они заговорили, кольца на руке вдруг не стало. И мысль была такая у Павла, что это просто ему показалось, и как хорошо, что нет этой проблемы. И потом еще, когда они пришли к ней домой, она попросила его присесть на минутку в прихожей, а сама пошла в комнату, чтобы якобы прибраться. Но вначале он все-таки заглянул туда буквально на три секунды и сразу же увидел на полке в серванте обложку альбома 'Наша свадьба'. И еще что-то такое в квартире было, что указывало, что мужчина тут либо постоянно проживает или же не так давно обитался: например, в шкафчике в ванной лежала новая бритва 'Жиллетт', гель для бритья и мужской дезодорант, а на полочке стояли две зубные щетки. Но в тот момент это ничего не меняло: когда Ася вернулась из комнаты, там же в прихожей они с Павлом буквально впились друг в друга. Потом лежали рядом, полураздетые, на полу, тяжело дыша, в поту, и тут на Павла внезапно обрушилась нестерпимая чудовищная жажда. И он захотел не просто пить, а немедленно и много холодного пива. Просто до смерти захотел. А пить дома было нечего, разве что пахнущую хлоркой воду из-под крана, и Павлу, хотя ему и было нестерпимо лень, пришлось одеться и идти в магазин. Он прямо в шортах и в домашних шлепанцах на босу ногу поперся не через сквер, где именно в этот день по какой-то причине была раскопана траншея, а мимо гаражей.
   Было еще даже не слишком поздно - часов около десяти, но уже очень по южному темно и ни одного человека вокруг не наблюдалось. Павел проходил мимо какого-то гаражного закоулка, когда услышал будто бы слабый стон или всхлип, и вначале подумал, что наверно молодежь трахается, но что-то его все-таки остановило: уж больно место для этого дела было вонючее, и он все-таки вернулся, подумав, что, может быть, мало ли кому-то плохо, всунулся в тупичок и даже не успел ужаснуться. На него почти мгновенно кинулся какой-то человек, как будто зверь или оборотень, с большим ножом в вытянутой вперед руке. Павлу хорошо запомнилось лезвие - блестящее, широкое, из хорошей стали. Просто замечательный нож! И еще осталось впечатление: огромные от ужаса глаза девочки лет тринадцати, лежащей на земле с заклеенным коричневой упаковочной лентой ртом, и тут же глаза зверя, и мгновенная странная мысль тогда же проскочила в голове: 'В шлепках-то как неудобно и стекла много - можно ногу порезать, если соскочат!' - когда он автоматически развернув корпус, уклонился от удара, предплечьем левой руки отбил руку с ножом, ударил зверя костяшками пальцев правой в горло, добавил коленом в пах, а затем, с хрустом заломил ему руку назад. Вывернув нож, он перехватил теплую потную рукоятку и со всей силы вбил лезвие зверю в темя, как в тыкву - с треском, - аж рука занемела. Тот сразу упал лицом вниз, а ноги его еще секунд с десять мелко тряслись и елозили по земле. У Павла даже страшная мысль возникла: вдруг вскочит, как вампир из фильма ужасов, поэтому он стоял наготове. Потом, на всякий случай, наклонился, пощупал пульс на шее. Не было никакого пульса. Не вынимая ножа, какой-то тряпкой обтер рукоятку, распрямился, шагнул к девочке - получилось, что против света фонаря - как ангел в сиянии, с треском оторвал со рта скотч, освободил ей руки. Девочку колотило, сказать она ничего не могла. Даже не кричала - горло было перехвачено спазмом. Из лица ее только два огромных влажных глаза и запомнил Павел. Сейчас бы, наверно, и не узнал бы ее.
  В схватке на тапке у Павла оторвался ремешок. Освободив девочку и сказав ей пару ободряющих слов, он пошел дальше и все-таки добрел до ларьков, сунул деньги в окошко, как в амбразуру - даже не видно, кто и торгует, взял упаковку пива и еще одну банку отдельно прямо из холодильника, которую тут же с бульканьем всю и выпил. Вот оно наслаждение! Назад пошел уже в обход - через сквер, кое-как перебрался там в рваном тапке через траншею. Все вокруг было тихо, и только тут, в сквере, по его спине пробежал знакомый послестрессовый озноб. В подъезде Павел внимательно осмотрел одежду: нет ли на ней крови, тапки сразу выбросил в мусоропровод, и в квартиру вошел уже босиком. Интересно было то, что она, Ася, когда Павел выходил из дома, начала смотреть по телевизору в половину десятого какой-то сериал или фильм, и там по сюжету влюбленная парочка лежала в кровати. Так вот, когда Павел после всех своих приключений вернулся с пивом, к его удивлению та серия все еще продолжалась, и киношные любовники все еще лежали в той же самой кровати. И Ася сидела на том самом же месте и в той же самой позе, но было заметно, что в комнате прибрано, стол красиво накрыт - со свечами (оставалось только их зажечь) и уже не было на полке альбома 'Наша свадьба'.
  Они с Асей чудесно провели тот вечер и ночь: сначала поужинали, затем легли в постель - уже снова было невтерпеж, потом еще пили холодное пиво с креветками, смотрели какое-то кино и беспрестанно целовались. Было жарко, они валялись на кровати абсолютно голые, без одеяла. Балконная дверь была открыта настежь, и теплый ароматный ветер иногда надувал парусом тюлевую занавеску. Интересно, что Павел как-то сразу про эту историю с маньяком и позабыл. Будто ничего и не было. Уже потом он подумал, что это словно был какой-то ему приказ или знак свыше, и еще подумал о том, какая длинная цепочка была создана самим Господом Богом (или девочкиным ангелом-хранителем), чтобы защитить ее в этом опасном материальном мире. Сам Павел вдруг отчетливо осознал, что в этой истории он был лишь инструментом, и что, может быть, весь его опыт в войнах и конфликтах и все изнуряющие тренировки только и были нужны для того, чтобы спасти этого ребенка. Он был призван, направлен и просто сделал свое дело. Никто бы не исполнил эту работу лучше его. И это была редкая удача - убить такого зверя! И страшно было представить, что случилось бы, если бы нечаянные любовники не встретились в тот день на рынке, или рабочие не раскопали бы сквер. А может быть, именно в награду за это спасение девочки он и встретил, пусть всего на одну ночь, такую прекрасную женщину как Ася, и эта встреча изменила всю его дальнейшую жизнь. Именно тогда Павел, женатый на той, которую, казалось бы, тоже вроде как бы любил, вдруг понял, как ЭТО может быть между мужчиной и женщиной по-настоящему, если люди любят друг друга, то есть испытывают к друг другу особое глубокое чувство. Была колоссальная разница между просто сексом и ЭТИМ. И понять такую разницу было поначалу даже страшновато. То, что случилось между Павлом и Асей, была любовь в ее чистом виде - без прошлого и без будущего, как между Адамом и Евой. Им зачем-то, - то ли действительно в награду, как думал Павел, то ли в назидание, как думала Ася, - было показано, как ЭТО может и должно быть. А зачем? Ведь, не зная этого, они жили себе и жили, как казалось им, спокойно и вполне счастливо. Возможно, Асе было теперь даже тяжелее, ведь Павел все-таки был мужчина. А тут, представьте себе: женщина живет себе с мужем, причем не исключено, что они еще и молодожены. Она, конечно, знает (или догадывается), что по большому счету его не любит, а он не любит ее. Между тем, они добрые друзья, все у них хорошо, и в основе их семьи ровные дружеские отношения. То же самое, по сути, было и у Павла. И вдруг эта неожиданная встреча, невероятная ночь и одна мысль-вспышка в голове у обоих: 'А вот ведь оказывается, как ЭТО может быть!' А это ведь им только фрагмент, кусочек действия показали!
  Той ночью они пытались вообще не спать - это было золотое, волшебное время, которое жалко было тратить на сон. Ася иногда задремывала, потом снова радостно просыпалась. Хотя бы еще один день вместе - казалось, это было бы такое богатство! Но Павлу надо было выйти из дома самое позднее в девять утра, еще заскочить в гостиницу, переодеться, потом забежать в Управление и затем сразу - на самолет.
   Утром Павел уходил уже впритык, тянул время. Когда уже стоял в дверях, Ася оставалась на кухне, что-то терла на плите, низко опустив голову. Павел сбоку видел, как она кусает губы, и как сверкнули слезы на ее ресницах. 'Ну, иди - тебе пора!' - только и смогла сказать она, не глядя на него, срывающимся голосом. Провожать не стала - не обняла и не поцеловала - может быть, просто боялась по-настоящему разрыдаться. Больше они никогда не виделись. Выходя из подъезда, Павел со всех сил сдерживал себя, чтобы не обернуться. Он знал: обернись, вернись - и тут же скелеты выпрыгнули бы из всех шкафов! Павел осознавал, что беспардонно влез в чужую семью. Не будь этого серьезного препятствия, он, может быть, и остался бы с ней или потом забрал бы Асю к себе.
  Во дворе он все-таки остановился, и, борясь с собой, постоял. Хотел вернуться, но что-то мешало. Он физически ощущал, что между ними был натыкан невидимый, но непроходимый частокол, который не позволял им быть вместе даже еще один день. Кроме того, она, как это ни банально, была замужем, а он так же банально был женат. Что там было у нее с мужем, какие отношения, где находился муж - было неизвестно. В ту ночь они даже не пытались об этом говорить. И не было никакой возможности остаться в городе хотя бы еще на день, разве что если приехать потом. Но и в том случае Павел не мог представить, как все развивалось бы дальше. Как они должны были бы себя вести днем - прятаться, что ли? Как, например, представить такую ситуацию: она должна была бы ночью спать с мужем, а днем или вечером забегать на часок в гостиницу к Павлу? При таких отношениях, какими они сразу сложились между ними, это было бы просто невозможно. Таким образом, все было кончено, но еще долгое время он хранил память об Асе, и долго-долго лишь от одного только произнесенного имени 'Ася' его охватывало теплом.
  Впрочем, в частной жизни знакомых ему людей иногда встречались куда более поразительные и необъяснимые вещи. Хороший приятель Павла, бывший офицер, а ныне удачливый бизнесмен Славик Векшинский познакомился с молодой женщиной Галей, которая была замужем, но муж у нее был инвалид первой группы. Когда она выходила за него, это был здоровый красивый мужик, но потом буквально чуть ли не за год-два по какой-то там причине весь развалился - что-то у его было типа редкого суставного псориаза. К тому времени, когда она случайно встретила Славика, Галя ухаживала за лежачим мужем уже не один год. Славик, как и Павел в истории с Асей, увидел свою Галю случайно в продуктовом магазине и тут же влюбился. У них завязался серьезный роман, осложненный тем, что она вечно куда-то спешила: надо было работать и надо было ухаживать за прикованным к постели мужем. Кроме того, из-за такого замкнутого образа жизни муж стал капризным и подозрительным. Заставив Галю приобрести мобильный телефон, он постоянно пытался контролировать все ее перемещения между множеством работ, где она зарабатывала деньги, которые уходили в основном на его лечение. Вряд ли она его уже любила, но и бросить не могла. Славик несколько раз предлагал ей развестись и выйти за него замуж. Просто умолял, но она отвечала: 'Я не могу его бросить!' - а потом дома рыдала, запершись в ванной с включенной водой, чтобы муж не услышал. Тут была какая-то непонятная Славику женская тайна. Возможно, это был ее крест. А может быть, сработал нереализованный, не в ту сторону направленный материнский инстинкт, вместо ребенка нацеленный на супруга-инвалида. К тому же, этот ее муж оказался человеком чрезвычайно сильной воли, действие которой в данной ситуации было направлено исключительно на жену. Детей заводить он не хотел: то ли боялся того, что она переключит свою заботу на ребенка, то ли, скорее, что она может не выдержать и сломаться, поскольку и так работала на износ. Может быть, конечно, влияло и то, что он постоянно принимал сильнодействующие лекарственные препараты, которые вполне могли влиять на его детородную функцию. И это притом, что у него сохранились сексуальные притязания, которые Галя как законная жена должна была регулярно выполнять. Она как-то то ли проговорилась об этом, то ли случайно каким-то образом дала это понять, может быть, даже и неосознанно, но Славик, человек, обученный улавливать всякие мелочи в разговоре, понял. Как это все выглядело на практике - неизвестно, она, естественно, о деталях об этом не распространялась. Славик просто не знал, что и делать в данной ситуации, но и дальше так жить не мог: знать, лежа без сна в одиночестве, что его любимая женщина где-то спит с другим, было невыносимо. 'Включить 35-й канал и дрочить в одиночку? Увольте! А может быть, лучше взять проститутку?' Они и встречались всегда как-то урывками, обычно сидели в полутемных кафе, но и там она всегда очень боялась, что их увидит кто-нибудь из знакомых. 'Ну, и что, - говорил ей Славик, - сразу будут звонить, что ли, твоему мужу? Кому это надо?' Сам он, наверное, даже где-то желал такой ситуации, чтобы все, наконец, выявилось и чтобы хоть как-нибудь да разрешилось. Сколько-то раз они спали вместе, но она всегда была напряжена, и вряд ли это ей доставляло большое удовольствие. У них была разве что одна неделя относительного счастья и свободы, когда мужа забрали в больницу, но и в это время мобильный телефон всегда лежал рядом с ней, и она постоянно ждала звонка. Она даже как-то попеняла Славику, тыкая его кулачком в грудь: 'Ты вон, какой здоровый, тебе все нипочем и тебе не понять, что значит так тяжело болеть!' Славик на это ничего ей не ответил. Павел же знал о Славике то, что не знала эта женщина. Славик был боевым летчиком, однажды был сбит, неудачно катапультировался и сломал позвоночник. Несколько месяцев он лежал в корсете, потом столько же в нем ходил, иногда испытывая очень сильные боли. Потом пришлось все равно делать операцию: ставить на позвонки титановые скобы. Из армии его после всего этого комиссовали, прежняя подруга от него ушла, но он путем чудовищных усилий и тренировок поднялся на ноги, стал заниматься бизнесом и нашел достойное место в новой для него жизни. Но жаловаться ей - это было не в его правилах.
  Из-за постоянного недостатка средств, Галина всегда одевалась очень скромно. Славик был бы счастлив купить ей все, что она пожелает, и постоянно уговаривал ее это сделать, но она всегда отказывалась, говоря: 'Он сразу поймет!' По той же причине она никогда не пила вина, если сразу шла после кафе домой. Слава как-то, не удержавшись, подарил ей на день рождения французские духи, которые купил в аэропорту в Риме в магазине 'Duty-free': 'Скажешь, что тебе подарили на работе!' - 'Ага, это за сто-то евро?' - она только покачала головой. Духи так и остались лежать нераспакованные в ящике стола у нее в офисе.
  Все это тянулось довольно долго и мучительно для них обоих. Наконец, они расстались. Славик надолго уехал работать в Америку - специально устроил себе такую длительную командировку, чтобы уже больше ее не видеть, даже если нетерпимо захочется, хотя и очень переживал разлуку. Когда Павел с друзьями провожали его в аэропорту, и все они хорошо выпили, Славик все сетовал об одном: 'Ну, почему, почему я не встретил ее раньше? Все могло быть так хорошо! Почему мне вечно попадались какие-то шалавы, а такая чудесная женщина прошла мимо меня, вышла замуж за другого и уже не может от него уйти? А еще говорит, что любит. Я этого не пойму!' - и Павел впервые увидел у него на глазах слезы. Ответа на этот вопрос у него тоже не было. Парадокс ситуации заключался в том, что он, Славик, любил именно эту и именно такую женщину, какой она была и которая по внутренней своей сути не могла бы бросить своего беспомощного мужа, как не бросила бы и его, Славика, если бы с ним случилось что-нибудь подобное. Будь она другой, он, может быть, и не полюбил бы ее так сильно. Шарада не имела решения. Самолет улетел, а Павел еще долго стоял и смотрел на взлетное поле - его самого в то время уже не очень-то тянуло домой.
  Что же касается скелетов в шкафу, то тут и Аркадий Шахов, в свою очередь, мог бы вспомнить давнюю историю, как, будучи еще студентом, познакомился в метро с очень красивой девушкой. Оказалось, она ехала куда-то то ли на похороны, то ли с похорон, то ли должна была кого-то хоронить завтра. Внешне она ему очень понравилась, он за ней увязался, и тут-то и посыпались скелеты из всех шкафов. Оказалось, что она постоянно пребывала в этой мрачной кладбищенской атмосфере. В такой же атмосфере пребывали и ее постоянно умирающие многочисленные родственники. Шахов, внедрившись в это семейство на какое-то время, не знал, как и вырваться оттуда. А когда вырвался, мир показался ему куда ярче, а воздух - свежее!
  Павлу приходилось общаться с самими разными женщинами, и он не очень-то доверял внешней красоте. Помниться, они с другом были на какой-то тусовке в ночном клубе и тот, выпив, вдруг раскудахтался: 'Гляди, Паша, какая телка! Ах, какая телка!'. Это была действительно настоящая красавица, однако Павел был знаком с ней раньше и даже очень близко (если не сказать 'слишком') и уже не видел в ней этой внешней красоты, а знал, что это просто-напросто реальная классическая стерва, женщина-вампир - опаснейшее существо в мире. Охотница на мужчин. Сколопендра в сравнении с ней просто отдыхает! Сейчас он уже ни за что не рискнул бы провести с ней ночь. Последствия (не венерические - тут-то как раз было все в порядке) - а с точки психической и социальной сферы могли быть разрушительными. Она была невероятно опасным человеком. В своем масштабе, конечно. Его удивляло, что она вообще делает в России - ведь на Западе охота могла быть куда как более успешной! Например, можно было бы добыть сперму какой-нибудь богатой знаменитости, забеременеть, представить суду анализ ДНК и доить эту знаменитость всю жизнь. У нее бы получилось. В ней была смесь каких-то разных кровей, включая явные африканские корни, она была живуча, как инопланетная особь из фантастического фильма. Он даже в какой-то мере наслаждался, глядя на нее теперь со стороны, будучи в относительной безопасности, как наслаждается посетитель серпентария, надежно защищенный толстым стеклом, красотой королевской кобры. Он давно уже не был желторотым пацаном, бросающимся на все голое женское, и уже давно отошел от ложного кодекса юности 'если женщина хочет, то ты обязан'. Было бы, конечно, неплохо еще раз пару разочков переспать с ней. Почувствовал: начало затягивать. Но потом что-то Павла отрезвило - какая-то мелочь в ее поведении, чуть мутноватый взгляд с поволокой: ведь это еще неизвестно окажется, кто кого трахнул. Она выглядела слишком, нечеловечески, красивой - как приманка. Переспать с ней было бы все равно, что сунуть член в мышеловку. И Павел реально испугался и под утро слинял под видом срочного вызова на работу и отъезда в командировку. Помниться, выйдя тогда из того ночного заведения на набережную, уже часов в пять утра перекрестился на купола ближайшего храма: 'Неужели пронесло?' Потом встретил ее в другой раз, будучи уже более трезвым, и снова тайком перекрестился: 'Слава Богу, вроде пронесло!' Красоты ее он уже не замечал. Своим хищным видом она напоминала ему самку богомола, съедающего своего партнера сразу после спаривания. А ему нужна была просто любимая жена.
  С другой стороны, интересен был и обратный феномен, как например, с женой Андрюши Коваленко. В первую их встречу, по сути, на Андрюхиной свадьбе, она показалась Павлу некрасивой и невзрачной, с какими-то резкими птичьими чертами лица, но чем больше и дольше он ее узнавал, тем с каждым разом красивее она становилась. И с тех пор он, встречая ее, часто думал: 'Вот Андрюхе-то повезло!'
  Но, увы, так везло далеко не всем. Люди влипали капитально. Один знакомый парень, Дима Соколенко, сказал так:
  - Когда мне говорят, что моя жена миловидная, стройная и симпатичная - я этого не вижу - она для меня уже не такая: я вижу сильного и беспощадного врага! Меня уже не обманешь ни ее красотой, ни макияжем, ни одеждой - я знаю, это просто приспособительная окраска - мимикрия. Как у змеи. Не дай Бог наступить на нее!
  Впрочем, он с самого начала подозревал, что его жена сумасшедшая. Через некоторое время совместной жизни он стал ощущать необъяснимый ужас перед входом в свой собственный дом. Даже когда она звонила ему по телефону и что-то просила сделать или купить - опять же испытывал безотчетный страх. Причем, это было не только его ощущение - от них вдруг сбежал кот Кузьминов. Иногда случалось то, что всегда ужасно его пугало в ней: мгновенный переход от безмятежного спокойствия - к вспышке безумной ярости, во время которой она могла бросить в него всем, что попадется под руку, или, например, плеснуть в лицо горячим чаем. Однажды по ее просьбе он купил на рынке большой кусок мяса, она его внимательно осмотрела, видно, что-то ей не понравилось, и сходу, не говоря ни слова, швырнула его Диме прямо в лицо. Еще в большей степени это отмечалось во время их развода, когда безумие ее проявилось в уже полную силу. Женщина-судья, увидев после какого-то своего вопроса ее мгновенно изменившееся лицо, пыталась бежать. Хотя теперь, вспоминая их совместную жизнь, Дима понял, что признаки безумия проявлялись в ней уже давным-давно: например, она отказывалась есть перед дорогой под предлогом, что потом нужно будет ходить в туалет, и маниакально боялась куда-либо опоздать. А если она шла в туалет, то требовала, чтобы ее у дверей караулили. После развода все эти симптомы усилились, и какое-то время доставляли массу хлопот ее родителям. Потом она окончательно сошла с ума и с тех пор уже постоянно лечилась в психиатрической больнице. Впрочем, родственники ее были уверены, что в ее безумии был виноват исключительно злой и неблагодарный муж Дима Соколенко.
  Это-то хоть была давняя сумасшедшая, но от попадании в 'психушку' и от временного помешательства не гарантированы даже люди в принципе здоровые. Совпадение, что в тот же период на почве неудачных семейных отношений туда попала и Марья Ивановна - Дашина преподавательница английского языка в университете. От Марьи Ивановны ушел муж, с которым они прожили двадцать лет. У нее пропал интерес к жизни, она стала высказывать суицидные мысли, с ней случился какой-то истерический приступ с судорогами, выгибанием тела и невнятными криками о том, что жить незачем. Дети заволновались, вызвали 'скорую', та отвезла ее сначала в обычную больницу, а оттуда - после консультации дежурного психиатра - уже в психиатрическую. Что она там наговорила психиатру - так и осталось неизвестным. А было как раз 30-е апреля. Пока суд да дело, наступили майские праздники, и Марья Ивановна провела в 'психушке' четыре полных дня. Потом ее забрали дети, и надо было видеть, как обредшая, казалось бы, навсегда утерянную свободу Марья Ивановна шла по улице тем майским весенним утром совершенно счастливая - ни тебе окон с решетками, ни вонючей беззубой соседки Клавы, вообразившей себя Матерью-природой. Надо сказать, все эти четыре дня Марья Ивановна ни одной ночи не спала - боялась, что Клава загонит ей в глаз или в ухо острый металлический штырь, который она где-то добыла и успешно прятала от санитаров. За эти четыре дня жизненные ценности Марьи Ивановны радикально поменялись (Бог с ним, с этим мужем!), осталась основная и главная цель - просто жить. Довольно скоро она пришла в себя. В этот период ей много помогала соседка - Наталья Михайловна Круглова.
  В свою очередь, у Натальи Михайловны была проблема с сыном Сашей. Это был очень домашний мальчик, как говориться, 'маменькин сынок', в детстве очень болезненный и хрупкий, но к семнадцати годам большой и необыкновенно красивый. В силу природной застенчивости в школе он с девочками тесно не встречался, постоянной подружки у него не было. Когда он поступил в университет, то начались студенческие вечеринки, и в это само время с ним случилась страшная история. Одной девчонке этот скромный паренек очень понравился, и она насовала ему в пиво снотворных таблеток, чтобы потом уложить его с собой в постель. Саша от таблеток впал в кому, из которой его вывели почти чудом. Слава Богу, что она, эта бесстыжая девчонка, еще вовремя позвонила в 'скорую', и та на удивление быстро приехала. После этого случая, Саша стал панически бояться красивых молодых девушек. Впрочем, это была только ничем не доказанная версия матери. Не исключено было, что он просто сам перепился со страху перед первым разом и сам же и наглотался каких-нибудь успокоительных таблеток, а девочка просто его спасла. Может быть, не было и комы, а просто тяжелое алкогольное отравление с последующим глубоким сном. Но что случилось, то случилось. После того случая мать и друзья многократно пытались Сашу с кем-нибудь познакомить, но тщетно. Он долго вообще никак не общался с девушками, и мать его, Наталья Михайловна, всерьез опасалась, что ее обожаемый сынуля может стать гомиком. Еще Наталью Михайловну беспокоило, что он вечно ходит в какой-то прострации и постоянно занимается онанизмом. 'Зайдешь после него в ванную - просто дышать нечем от этого запаха! - жаловалась она подругам на работе. - Знаете, я бы сама его научила этому делу, но все-таки это как-то нехорошо!' И действительно его ориентация, то ли под действием лекарства, то ли от кислородного голодания мозжечка в момент отравления, изменилась - его вдруг потянуло на женщин среднего возраста. Может быть, из-за того, что только от них он не ощущал никакой угрозы. И как раз в это время он совершенно, казалось бы, случайно переспал с подругой матери по работе - Любой, знавшей его чуть ли не с младенчества. А произошло это так. Люба зачем-то пришла к Наталье Михайловне, которой в это время еще не было дома, но она вот-вот должна была подойти, и они с Сашей, ожидая ее, пили чай в большой комнате, о чем-то разговаривали. Люба сидела на низком диване, юбка у нее была короткая, ноги стройные и красивые, а с Сашиного места видно было глубоко под юбку между коленей. Он вдруг замолчал, потом встал, навалился на Любу, начал стаскивать колготки, потом юбку и все остальное. На этом этапе возникли некоторые проблемы: юбка вниз никак не стаскивалась - ее положено было снимать через голову, а Саша по неопытности этого не знал. Бедная Люба от неожиданности оторопела и не знала, что ей делать, только что-то мямлила. Пришла в себя, когда все уже было кончено: одежда измята, под ней на покрывале дивана - пахучая пряная лужа. Впрочем, основная мысль была такая, что, слава Богу, хоть надела хорошее нижнее белье! Была у нее такая привычка с юности - всегда надевать хорошее белье, колготки обязательно без дырок - мало ли что! После всего этого дела она сразу же бросилась открывать окно - чтобы выветрить запах. А еще и пятно осталось на покрывале, с которым она даже не представляла, что и сделать, разве что сказать, что пролили чай. Буквально минут через десять после этого самого дела пришла Наталья Михайловна. Саша тут же слинял в свою комнату и больше не появлялся.
  - Ты давно меня ждешь? - спросила Наталья Михайловна Любу, заглянув в комнату из прихожей.
  - Да только что перед тобой и вошла! - соврала Люба, мечтающая только о том, чтобы быстрее уйти и помыться.
  Наталья Михайловна, войдя в комнату, подозрительно покрутила носом, но ничего не сказала. Люба сидела в колготках на голое тело без белья, (скомканные трусики спрятала в сумочку) и вдруг с ужасом почувствовала, что начинает протекать. С этого момента и дальше - в прихожей, в лифте и всю дорогу домой ее преследовало мучительное желание оглянуться, нет ли сзади пятна на юбке. Ни о чем другом она думать уже не могла.
  По дороге Люба наконец пришла в себя и вполне сообразила, что никому ничего рассказывать о происшедшем категорически нельзя. Объяснить это было бы невозможно - неизбежно начался бы полный дурдом! В этом ее падении сыграло определенную роль и то, что к ней давно уже никто явно не приставал и юбку не задирал. Люба постепенно расслабилась, утратила навык отшивать наглых мужиков, и перед неожиданным натиском не устояла, а после первого раза уже вроде как бы поздно было каяться, поэтому в последующие разы она только и успевала что сказать: 'Ну, Саша, подожди, дай хоть простыню-то застелю! Ай! Ай! А-а-ай!' Встречались они в ее маленькой квартирке, оставшейся Любе в наследство от родителей. Там все сохранилось так, как было еще в ее школьном детстве. Осталась та же мебель и даже запах, а в Любиной комнате никто ничего не трогал с тех самых пор, как она вышла замуж и переехала к мужу. Остались ее книжки, вещи в шкафу, даже куклы и мягкие игрушки, которые она всегда обожала. Квартиру эту она хранила для сына, чтобы у него в будущем, когда женится, было свое отдельное жилье, поскольку знала, как это важно для молодых. Сдавать квартиру она наотрез отказалась, поскольку пускать чужих в свое родное гнездо, где она провела детство, рука не поднималась: да, впрочем, они особенно и не бедствовали, а муж не настаивал. Тут повсюду были старые фотографии, с раннего детства знакомые родительские вещи... Она знала, что сын или будущая невестка наверняка все выкинут. Здесь они с Сашей и встречались. За одну такую встречу он мог приставать к ней раз пять - можно было вообще не одеваться. Она от такого уже отвыкла, да впрочем, никогда и не привыкала. Причем, он требовал от нее не только просто секса. Она почувствовала себя объектом настоящего сексуального исследования, целью которого было детально узнать, как устроена женщина. Он даже пытался к ней в душ влезть и сам ее намылить и вымыть во всех местах. Однажды принялся в сильную лупу рассматривать ее соски - его интересовало, откуда берется молоко. При всем этом они практически вообще не разговаривали. Только общие фразы ни о чем. Никакого, как говориться, духовного общения. Да и о чем им было разговаривать-то? По сути, получается, что у них были чисто постельные отношения, но (вот парадокс!) в то же время Любе казалось, что она ведет очень активную духовную жизнь. Она как-то даже про себя усмехнулась: 'А ведь начальник-то их, Петр Семеныч, старый хрыч, в чем-то был прав, сказав по какому-то там поводу, что у женщины место, чем она в основном думает, находится между ног!' Даже в психологическом плане она стала более спокойной и уравновешенной. С другой стороны, что есть в принципе вся культура, как не восприятие чужого эмоционального опыта? Любовь же - сама по себе есть богатая духовная жизнь в чистом виде. Вот почему столько шуму вокруг нее. Большинство произведений искусства являли собой банальные любовные драмы, и чем больше эмоций дают они зрителю, тем более они ценятся. Человек, имеющий насыщенную приключениями жизнь, никогда не смотрит боевики и фильмы про войну - это ему просто не нужно. Люба заметила и по себе, что ее вдруг перестали интересовать любовные романы и бразильские сериалы, потому что у нее был свой роман и свой сериал, а реальный опыт в любом случае всегда ценнее любого описания. Всегда лучше любить самому, чем смотреть, как любят другие.
  Внешне все, казалось, оставалось по-прежнему. Впрочем, Наталья Михайловна, Сашина мама, как-то сказала ей: 'Что-то в тебе, Любочка, изменилось, а что - я никак не пойму. Ты явно что-то с собой сделала! Ходила к косметичке? Или подстриглась?' Действительно, от такого мощного гормонального и эмоционального удара Люба внезапно помолодела и похорошела лет на десять. А ведь у нее был еще и законный муж - Артем Борисович, хотя и относительно нестарый, но уже наполовину седой. Поначалу у Любы было даже чувство вины, которое разрешилось чисто по женской логике: 'Сам виноват - мало уделял мне внимания!' Как-то после зарплаты она пошла и купила себе в 'Орхидее' давно присмотренный симпатичный гарнитурчик: трусики и бюстгальтер, долго выбирала, а дома сразу стала мерить, вертеться перед зеркалом. Артем Борисович, что она от него ну никак не ожидала, подглядел, внезапно возбудился, тут же потащил в постель - Люба все боялась, что порвет дорогое белье. После этого пришлось снова идти мыться. Лежала в ванной, думала: 'Надо как-то остановиться: это уже начинается просто паноптикум!', но на вопрос, если бы его ей вдруг задал корреспондент какого-нибудь женского журнала: 'Довольны ли вы своей сексуальной жизнью?' - она, пусть несколько помедлив, чуть покраснев и смутившись, ответила бы: 'Пожалуй, да!' От Натальи Михайловны она все в подробностях знала о той ситуации с реальным или мнимым отравлением Саши, о его проблемах с девушками, и прекрасно понимала, что он, войдя во вкус, может скоро переметнуться к ним - к юным. И тогда все встанет на свои места - просто надо подождать. Но тут же она ощутила неожиданную ревность к той, незнакомой девушке, к которой он когда-нибудь непременно от нее уйдет. Утром она посмотрела на себя в большое запотевшее зеркало в ванной, с писком протерла пальцем стекло. Удивительно, что ее возраст чувствовался только по лицу и глазам - лицо почему-то старело у нее гораздо быстрее, чем тело - то ли от плохой экологии, то ли были другие какие-то причины, а на теле кожа была в прекрасном состоянии - бархатистая, чистая, и к тому же она очень жестко следила за весом; и следы давней беременности были на ней почти не заметны - еле видные светлые полоски на боках и разве что чуть отвислая грудь. Иногда в бане она сравнивала себя с молодыми девчонками - у многих сложение было куда как хуже. Оставалось только лицо. Но для лица существовал макияж! А она была в этом большой мастер, и радовалась, когда к ней на улице обращались 'девушка'. Будущего у них с Сашей, понятно, не было, разве что 'завтра' или от силы 'послезавтра'. Каждая встреча была, как в последний раз, и это тоже возбуждало.
  Такая двойная жизнь таила и другие серьезные опасности. У Саши все-таки что-то было не в порядке с головой. Он все продолжал свои исследования женского тела. Однажды прочитал в каком-то мужском журнале статью про эрогенные точки, и тут же стал их изучать на Любе. Потребовал показать ему некую точку 'G', будто бы находившуюся внутри потаенного места. Люба и сама не знала про эту точку, разве что интуитивно предполагала о ее существовании. Стали искать вместе и, кажется, нашли. Доигрались в эти игры до судорог и чуть не до истерики. В конце концов, это повлекло за собой такой чудовищный затяжной оргазм, что Любе даже стало страшно. Она взмолилась: 'Саша, умоляю, не трогай меня больше! Это уже не смешно!' Потом она долго лежала в позе эмбриона, отвернувшись к стене, закрыв глаза, стиснув зубы, и судорожные волны периодически пробегали по ней. 'От оргазма действительно можно умереть', - подумала она тогда.
  - Ты кончила семнадцать раз подряд! - сообщил ей юный исследователь женского тела очень довольный собой.
  - Я тебе говорю, это уже не смешно! У меня внутри все болит! - Она ощущала такое расслабление тела и рассудка, какое до этого, может быть, один раз в жизни только и было после бани на даче, когда перепарились, да еще и угорели и разве что еще после родов. Она еле-еле добрела до дому, села в прихожей и с трудом смогла снять туфли. Артем Борисович даже спросил о самочувствии. 'Голова кружится целый день - может, давление низкое!' - сказала она ему. Выпили по рюмке коньяку. Полегчало. Мечтала только об одном: лечь и заснуть. Еле-еле помылась, легла, закрыла глаза. Так тут Артем навалился, что-то кряхтел, сопел, потом прошептал виновато: 'Чего-то не получается!' Люба про себя чертыхнулась. Хотелось, конечно, ответить ему: 'Тогда спи или пей виагру!' - но роток вовремя себе прихлопнула. Артем Борисович все-таки был свой, родной. Как-то даже подумала, что пройдет какое-то время, Саша исчезнет, сынуля женится, а Артем Борисович останется. Вот они возьмутся за ручки и с палочками пойдут на бульвар посидеть. Эту сценку она, умиляясь сама себе, рассказала на работе коллегам. 'Размечталась! Да на даче вы будете пахать на грядках жопой кверху до самого своего смертного часа!' - ответили на это опытные женщины. Но 'свой, родной Тема', однако, не унимался, стал намекать на оральный секс, буквально сел на грудь. Хотелось ему сказать: 'Спасибо, конечно, но я сегодня уже это ела!' - но деваться было некуда. Через десять минут благодарный Артем Борисович захрапел, а Люба, снова вернувшись из ванной, наконец, легла, вытянулась, только подумала: 'Боже, какой странной жизнью я живу!' - и мгновенно уснула, как умерла.
  Ситуация в личной жизни у Любы была конечно крайне скользкая и нестабильная, но и не хуже той, которая сложилась у ее старинной школьной подруги Маши Петровой. Эта Маша Петрова как-то бесконечно долго собиралась замуж за одного типа, с которым несколько лет жила в гражданском браке, но который никак не хотел на ней официально жениться, причем даже тогда, когда она от него забеременела. В этот самый момент появился другой мужчина, который, напротив, очень хотел на ней жениться, и она тут же вышла за него замуж и родила ребенка будто бы от него, а потом снова появился первый - биологический отец ребенка, и они вновь стали с ним встречаться. Он, этот отец, чувствовал себя виноватым, прав не качал и неотложного развода от нее не требовал. Потом законный муж все-таки как-то узнал, что ребенок не от него, но Маша в этот момент была уже снова беременна и уже точно от законного мужа, и развестись он с ней по закону не мог. Они расстались без официального развода, однако ребенка он как отец записал на себя и помогал за ним ухаживать. Она вовсе была не против, что он приходит к ребенку, а иногда и остается ночевать, естественно, со всеми близкими отношениями. Постепенно сформировался четкий график ее посещений обоими мужчинами. В этих отношениях человеку со стороны трудно было что-то понять. Она так и жила, по сути, на две семьи, среди страсти обоих обманутых ею мужей и даже постоянно будто бы собиралась сделать окончательный выбор, но на самом же деле, такая жизнь ей очень даже нравилась. Они приходили виноватые, сжигаемые желанием, всегда с цветами и подарками. Происходили непременные разборки с пафосными объяснениями в любви, традиционно кончавшиеся постелью и бурным сексом. Ей по большому счету было все равно, от кого из любимых ею мужчин рождались дети - главное, что это были ее дети. И наверно, идеал (хотя и недостижимый из-за проклятого мужского эгоизма) для нее был бы спать в широкой трехместной кровати между ними обоими. Ее возбуждала одна только мысль о том, что можно было бы тихонько заняться любовью с одним из них, пока другой спит. А тот другой мог бы проснуться и присоединиться к ним. В таком состоянии метущейся души она пребывала уже довольно долго, и получалось, что это ее вполне даже устраивало, а обычная спокойная семейная жизнь показалась бы ей, пожалуй, даже скучной.
  Вообще-то таких женщин, как Маша Петрова, многие мужчины и даже некоторые женщины считают вредоносными. Виктор Николаевич Пахомов, друг Коровенко (того самого дядьки, который работал с Аркадием), в возрасте пятидесяти лет, когда начинать снова уже практически невозможно, тоже так вот случайно узнал, что ребенок был не от него. Мысль пронзила ужасная, что вот умрет - и ничегошеньки от него не останется. Случилось так, что он женился на нынешней своей жене уже беременной от другого, не зная этого. Впрочем, ту женщину, Тасю, тоже можно было понять: она решала свои личные задачи и блюла интересы своего ребенка. Тем более что она мужа действительно тогда полюбила. Сказать ему правду с самого начала означало бы разрушить семью. Залетела тогда случайно, аборт сделать она не решалась, так как считала, что это большой грех, да и сама очень хотела ребенка. В тот период ее это не особенно и волновало, кто отец. Биологический отец ребенка, впрочем, тоже был хороший мужчина, только женатый. Она никак не могла выйти замуж, стала встречаться с женатым и забеременела, думала, что делать, а тут как раз и возник Виктор Николаевич - ее теперешний муж. Так сложились обстоятельства. Никто тут ни в чем не был виноват. Для мужа это было тоже в какой-то степени несчастное стечение обстоятельств. Второго ребенка уже от Виктора Николаевича не получилось. Он так бы и жил бы себе в неведении, но однажды Тася в запале во время обычного незначительного бытового скандала неизвестно зачем об этом сболтнула, ну, чтобы ударить побольнее. Сказала и тут же прикусила язык, но было уже поздно. Как говориться: 'Слово - не воробей, вылетит - не поймаешь!' И что: станет ли он его, этого ребенка, которого он нянькал, укачивал, меньше любить? Женщина, становясь матерью, понятное дело, меняется, но и мужчина, когда узнает, что у него родился ребенок, тоже меняется. И перемена эта очень резкая. Он становится другим человеком, меняется его отношение ко всему миру. Когда же Валерий Николаевич узнал, что ребенок-то, оказывается, вовсе не от него, с ним тоже произошло изменение - но совсем в другую сторону. Ему вдруг показалось, что он прожил жизнь зря. И это было вовсе не смешно.
  Потом Тася, эта старая болтливая дура, заливаясь слезами, вспомнила, как когда-то давно одна мудрая замужняя женщина внушала им, молодым девчонкам:
  - Информация о прошлой интимной женщины для любимого мужчины должна быть полностью закрыта, потому что это всегда будет вызывать неприятный осадок - это так как если бы вы садились на какое-то место, а вам бы сказали: 'А тут вчера было наблевано!' Всей правды мужчинам вообще никогда не нужно открывать. Про свое интимное прошлое не следует рассказывать вообще никогда и никому, а тем более любимому человеку. Ну, разве что гинекологу. Ничего хорошего из этого не выйдет. Уж поверьте мне на слово. Мужчина в свою очередь будет пытаться изо всех сил вытащить из вас эту информацию - зачем-то ему это необходимо. Он будет говорить, что все равно вас любит, но что ему надо знать детали, что он уже все заранее простил. Не верьте и ничего не говорите ему. Отвечайте, что ничего не было, и что он самый лучший и единственный.
  Та же опытная женщина, видя, как они, глупые девчонки, опасно флиртуют на вечеринках, говорила им:
  - Это вовсе не ерунда! Между прочим, довольно много человеческих трагедий произошло из-за того, что кто-то с кем-то случайно переспал. Причем, могло произойти даже случайное, вовсе не планируемое стечение обстоятельств: молодой, как у вас, девчата, возраст, танцы, компания, лишняя доля алкоголя, возбуждение, настроение, затмение мозгов, весенние гормоны или просто 'уболтали'. С кем не бывает! И ужас состоит в том, что нередко действительно близкий любящий вас человек именно в этот самый момент и входит в комнату, или уже позже, казалось бы, случайно находит какие-нибудь тому доказательства (типа презерватив в мусорном ведре или под диваном или на люстре, куда его специально закинул ваш случайный приятель). Иногда совершенно не к месту вылезают, казалось бы, навсегда утерянные старые любовные записки, интимные фотографии - и все - личная жизнь рушится. Ведь в таком случае ты теряешь не только любимого человека - ты теряешь целую жизнь! Любить надо обязательно вдвоем. Если любит один, а другой нет - это вызывает только досаду. Когда какой-то совершенно чужой человек тебя трогает, слюнявит, лезет в трусы, пачкает своей слизью - это мерзко и отвратительно! Если хотите любить - ведите себя очень осторожно!
  С этой женщиной трудно было не согласиться. Действительно, существует совершенно закрытая интимная жизнь, которой живут только двое: мужчина и женщина, и в которую нельзя никому другому соваться, - эта жизнь с какими-то своими мелочами, любовными играми и привычками, которые со стороны, или, как говорят нынче, 'из-за стекла', показались бы гадкими и пошлыми, но в целом являются неотъемлемой частью физиологии, включая весь это традиционный постельный вздор типа: 'Пупсик, ты уже кончил? Тебе было хорошо?' - 'Я да, кисуля, а ты?' Согласитесь, любого стороннего наблюдателя от этого диалога просто немедленно стошнит.
  Аркадий Шахов знал одного парня, у которого когда-то была очень любимая им женщина. Они собирались пожениться, но что-то им постоянно помешало. Потом она ему случайно изменила, и он ей в отместку тоже. Шахов ничего не понимал в их отношениях, да и не собирался вникать. У него своих проблем была куча с горкой. Разбежались и разбежались. Однако парень этот через какое-то время, наконец, понял, что любит только эту женщину, и собрался уже окончательно делать предложение. Но оказалось, что уже поздно - она за это время вышла замуж. Он этого понять никак не мог - как это возможно, чтобы его любимая женщина и вдруг вышла за кого-то замуж. В голове его видно что-то закоротило, не укладывалось. Решил поговорить, позвонил ей: 'Ты где?' - 'Я живу у мужа'. Он все-таки приперся туда к ним, правда, дальше прихожей она его не пустила. Говорили полушепотом и ни о чем, и, наверно, в последний раз. Если бы он ушел быстрее, она почувствовала бы большое облегчение, но он никак не мог сказать 'прощай'. Муж, тихо сидевший где-то в глубине квартиры, тоже отчего-то заволновался, высунул голову с доисторической сеточкой на голове - видно заботился о прическе, произнес томно:
  - Пусечка, подстриги мне ногти! - Этой фразой была обозначена зона владения - как кошачья метка на заборе: 'Это моя женщина, что хочу, то с ней и делаю! Захочу, тут же, как только ты уйдешь, сразу ее и трахну!'
  Приятель Шахова почувствовал мгновенный рвотный позыв, который с трудом в себе подавил, так что бросило в холодный пот. У него даже перекосило лицо. Женщина это заметила, тоже заметно напряглась и сильно сжала губы. Прямо-таки чуть не вырывалось у нее: 'Да уходи же ты, наконец, уходи! Ушел один раз, так уходи уже навсегда!' - но не сказала, а просто махнула рукой, буквально вытолкнула на лестницу и захлопнула дверь, уже отвернувшись от него. В любом случае их отношения уже были невосстановимы. Ему не повезло: он застал ее в интимной обстановке. Все равно, что при половом акте. Эти ногти ее мужа будут стоять между ними уже навсегда.
  Тот приятель сказал Шахову замечательные слова:
  - Ты знаешь, в жизни всегда любишь лишь одну женщину, а во всех других женщинах ищешь только ее или подобие ей. При встрече ты всегда ее узнаешь. И когда встречаешь, казалось бы, какую-то незнакомку, которая тебе неизвестно почему нравится, вдруг видишь: ба! - вот же она - знакомая черточка!
  У всех были свои проблемы. Тот самый умница Виктор Михайлович Коровенко в свои пятьдесят с хвостом вдруг взял да и женился на молодой, очень энергичной и темпераментной женщине, которая называла его не иначе как 'папик' и постоянно требовала от него денег и подарков. Коровенко, человек довольно прижимистый, от такой жизни осунулся и заметно сдал. Увидев его, лысого, кругленького, под ручку вместе с молодой женой, которая так и зыркала глазами на молодых мужиков, Шахов подумал: 'Вот тебе и конец, дядя Витя!'
  С другой стороны, проблемы, связанные с разницей в возрасте, возникали и у людей, казалось бы, вовсе и не старых. Один разведенный сорокалетний мужик решил повторно жениться, нашел молодую женщину Лизу, одинокую, без детей, младше себя на целых двенадцать лет. И неплохая получилась пара. Жили в его двухкомнатной квартире. У него от первого брака был восемнадцатилетний сын Леня. Он часто приходил к отцу поесть и взять денег, или, как он обычно выражался, 'перехватить бабла'. Молодой мачехе он сразу понравился - хороший красивый открытый парень. Она любила мимоходом взлохматить ему волосы. Потом постепенно и, пожалуй, подсознательно началась игра прикосновений: то он как бы случайно коснется ее бедра, протискиваясь к столу на кухне, то грудь заденет вскользь. Однажды в такой момент между ними проскочила как будто бы электрическая искра. Оба замерли ошарашенные. Потом как-то, будто случайно, оказались одни в квартире, и тут все произошло. Затем остановиться было уже невозможно. Интересная получилась возрастная 'лестница' мужчина-женщина-мужчина: 18-28-40. Между крайними цифрами разрыв вроде бы большой, а между соседними - вполне даже терпимый. Пикантность ситуации заключалась еще и в том, что молодые могли почти легально заниматься любовью прямо дома и не очень-то бояться, что их застанут - главное было успеть одеться. Утром, когда отец заводил и разогревал во дворе машину, молодой, кусая губы и рискуя вляпаться в говно, в нетерпении топтался за трансформаторной будкой. Потом, лишь только машина отъезжала, и даже выхлоп ее еще не расстаял в воздухе, он несся по лестнице вверх, а там Лиза его уже ждала в халатике на голое тело в еще неостывшей постели. В свои двадцать восемь лет она, никогда толком не любившая, ненаигравшаяся в юности, оставалась, по сути, шаловливой озорной девчонкой. Кроме того, в силу природной стеснительности, она имела очень узкий круг общения. Этому способствовала и ее работа - она была художница и разрисовывала на дому оловянных солдатиков. Это были особые коллекционные солдатики, которые стоили очень дорого и которые продавались в основном за границей. Работа была кропотливая, требовала чрезвычайного усердия и аккуратности, напряжения зрения, использования лупы. В фирме Лизу очень ценили, хорошо платили, но круг общения опять же был крайне узким, и она долго не могла выйти замуж, пока ее, наконец, не познакомили с разведенным солидным мужчиной, на предложение которого Лиза сразу согласилась. Все-таки, ей уже было двадцать восемь, хотя выглядела она максимум на двадцать два. Голос у ней был такой детский, что когда она отвечала по телефону, ей говорили: 'Деточка, позови, пожалуйста, кого-нибудь из взрослых!' Она была с рыжиной в волосах и с веснушками на носу. Не красавица, но, как говорят, 'хорошенькая'. При первом знакомстве будущий муж обратил внимание прежде всего на фигуру - и даже облизнулся - это дело было просто 'супер'. Они поженились. Муж в свои сорок казался ей человеком пожилым, солидным, с которым играть в эротические игры было бы неприлично, а с молодым - вполне даже возможно. У них с пасынком разыгрывались даже целые средневековые спектакли в стиле Декамерона - они ходили по квартире только голыми, шалили. В их отношениях царило бесстыдство эпохи Возрождения. Например, парень устраивал путешествие по ней своего языка, с заходом во все тайные места, находя в некоторых тайничках вкусности. И здесь в полной мере проявлялась ее художественная натура и фантазия: в разгар ласк, она иногда доставала баллончик со сбитыми сливками и делала на его детородном органе белую шапочку, еще и украшенную сверху кусочком клубники, которую к их общему удовольствию сама и съедала. Или еще разрисовывала из его же возбужденного пениса 'стойкого оловянного солдатика' в мундире с погонами и в каске.
  Все бы и ничего, но именно молодой вдруг стал ревновать Лизу к отцу. Как-то сделал ей засос на груди. Она очень рассердилась, испугалась и только тут впервые серьезно задумалась. В нем было что-то такое, что ее очень пугало. По большому счету это был молодой царь Эдип.
  Вся эта история продолжалась вплоть до ее беременности и даже еще во время беременности - в самом начале. Когда живот стал уже большой, близкие отношения пришлось прекратить. Установилась как бы выжидательная пауза. Лиза сама не знала, от кого ребенок, да это и не больно-то ее и волновало. Обычно дети в подобных отношениях, типа адюльтера, все усложняют, но в данном случае беременность (на удивление легко протекавшая), напротив, разрешила всю эту страшную ситуацию. После родов тайные отношения между Лизой и пасынком уже больше не возобновлялись. Когда выходила из роддома, она неосознанно поискала молодого глазами, и одновременно с облегчением и разочарованием не увидела его. Молодой вообще к ним больше не приходил, даже чтобы хотя бы посмотреть, возможно, и на своего же собственного сына. Для Лизиного мужа это мог быть одновременно и сын и внук - но в любом случае это была родная кровь, и никакой генетический анализ не установил бы истины. Теоретически, можно было узнать правду, сравнив гены ребенка с генами первой жены, то есть вероятной бабушки, но это было бы слишком. Даже если бы муж что-то такое заподозрил, он тогда должен был бы пойти к своей первой жене и сказать ей: 'Люся, приди, сдай кровь, кажется, моя молодая жена наставила мне рога с нашим же сыном', - одно это было бы немыслимо. Люся бы хохотала бы дня два без остановки и лопнула бы от смеха, поэтому он бы ни в какой ситуации на это не пошел бы.
  Аркадию Шахову это стало известно, потому что он какое-то время работал с одной теткой, откуда-то знавшей массу таких историй. Ее же собственный жизненный крест был неблагодарные дети. У нее шло какое-то длительное сутяжничество с собственными же детьми - дочкой и сыном - по поводу квартиры. Жила она там вместе с сыном и невесткой. Сын Костик вел очень сложные денежные расчеты, и хотя сам зарабатывал очень много, регулярно предъявлял матери счет на еду и часть оплаты за квартиру, а затем решил ее вообще выгнать из дома. Дочка Нинка была отрезанный ломоть - наркоманка. Пришла как-то в гости, ухитрилась украсть у Костика права. Тот обыскался, а потом ему позвонил какой-то тип, предлагать отдать их за вознаграждение. Костик этого типа поймал и прижал - оказалось, Нинкин приятель. Квартира была центром споров. Костик хотел оставить квартиру себе, а мать выгнать. Нинка хотела содрать с этого свою долю, чтобы тут же спустить на наркотики.
  От всех этих историй у Аркадия оставалось ощущение, что он в чем-то измазался и надо срочно помыться. С другой стороны, его всегда удивляло, как порой причудливо складывалась жизнь у знакомых ему людей.
  Лариса Палеха - была самая первая любовь Аркадия еще в классе третьем, наверно, или в пятом и одна из самых красивых девочек в школе. Ему даже как-то приснилось, что они с ней уже взрослые муж и жена и спят в одной кровати. Его тогда это очень взволновало и вызвало обильную поллюцию. Утром он проснулся и сразу посчитал, сколько еще осталось до восемнадцатилетия, чтобы на Ларисе жениться, и оказалось, что до восемнадцатилетия было еще очень и очень далеко. Потом всегда, когда Ларису упоминали, он вспоминал ее такой, какая она была в пятом классе - очень красивая девочка с косичками. Впрочем, сама она никогда и не догадывалась, что нравилась Аркадию Шахову и вряд ли бы даже узнала его на улице. Она тоже жила в Петербурге. Он как-то даже ее увидел мельком на встречном эскалаторе в метро. Или показалось. Потом от какой-то ее подруги в Любимове, а может быть, и от той самой всеведающей тетки узнал, что Лариса Палеха (теперь Соболева) - работает секретарем-референтом в одной очень крупной компании. Оказалось, что она довольно рано вышла замуж, родила сына и какое-то время жила в коммуналке с мужем-пьяницей. Потом она с ним развелась и осталась в одной маленькой комнате глухой коммунальной квартиры с шестилетним ребенком и к тому же без работы. Алименты от мужа были мизерные, то есть, считай, их и не было вовсе. Родители ее в силу возраста и здоровья помогать ей не могли. Ларисе с ребенком грозила реальная нищета. И в этот самый момент она совершенно случайно встретила своего бывшего друга, который тут же взял ее к себе в фирму на очень хорошо оплачиваемую работу, снял квартиру и стал жить с ней как с женой, хотя сам был женат на другой женщине и имел двух детей. Когда-то давно, он даже предлагал Ларисе выйти за него замуж, но тогда она ему по какой-то причине отказала и сейчас находилась не в той ситуации, чтобы ставить какие-либо условия, типа разведись и женись на мне. Теперь она отвечала не только за себя, но и за ребенка. И надо сказать, она каждый день благодарила Бога, что все так сложилось, с содроганием вспоминая те дни, когда ей было просто не на что купить еды даже ребенку, и когда сама она реально голодала.
  
  Глава 11. Нелады со временем
  На простой вопрос 'Как вы убиваете свое время?' Шахов принципиально никогда не отвечал. У него всегда были нелады со временем. Он стал ощущать его опасность еще с детства, хотя и не очень раннего - еще с тех пор, когда оно ему, казалось, никак не угрожало. Наверно, это было еще в средней школе - в классе четвертом или, может быть, в шестом, - он точно не помнил. Сидя на каком-то уроке, во вторую смену, когда за окнами было уже темно, и в классе включили свет, он вдруг ощутил это вещество под названием 'время', которое начало просачиваться в его, казалось бы, безграничное жизненное пространство сквозь стены и тихонько поплескивать на полу. Оно, как забортная вода, через трещину наполняющая отсеки подводной лодки, медленно, но неуклонно вытесняло так необходимый для дыхания воздух. Даже не воздух - саму жизнь. В то время оно еще не несло явной опасности, но призрак дальней угрозы, как раскаты грома, он почувствовал уже тогда, в детстве. Позже он начал представлять время как некую ядовитую субстанцию, пронизывающую весь мир и каждого конкретного человека. Время могло течь медленно, а потом нестись стремительно и, как огонь, пожирать все, что угодно. Это был вид универсальной и неизлечимой болезни. Когда Шахов еще школьником где-то услышал древнюю египетскую пословицу 'Все боится времени, а время боится пирамид', он только ухмыльнулся: пройдет какое-то время, долгое или относительно короткое, и от пирамид не останется ничего - даже холмика. Это было совершенно ясно и неоспоримо.
  Окружающие Шахова взрослые постоянно сетовали: 'Ах, как быстро летит время!' - и это была сущая правда. Счастливые часы и дни пролетали как один миг. С другой стороны, в разных опасных ситуациях, в тюрьмах, лагерях, на войне, в засадах, караулах время тянулось страшно медленно. Впрочем, оно также замедлялось и в путешествиях, например, в самолетах. В другие же стабильные периоды жизни оно било мощной струей, вытесняя собой жизнь. Придя из армии, где время действительно ползло еле-еле, Аркадий внезапно попал в его стремительный поток. Но с момента, когда он полюбил Марину - все тут же изменилось. Он вдруг стал в ладу со временем. Возможно, любовь является некой формой противоядия - средством против действия времени. Для Шахова любовь к Марине была единственным реальным способом борьбы с этой субстанцией, и когда любовь закончилась, он почувствовал, что это конец - дальше ничего уже нет. Время стало хлестать в его жизненное пространство как ледяная океанская вода в пробоины 'Титаника', и Аркадий ощущал себя уже по горло в этой воде. Молодость закончилась как-то совсем неожиданно. Просто однажды птица юности спорхнула и улетела, и наступило утро, когда Аркадий, открыв глаза, понял это. Было довольно-таки жутко вот так вот проснуться и вдруг осознать, что какое-то время кончилось.
  Да, еще и путешествия спасали и замедляли движение времени, поэтому он много денег тратил на поездки. А с Мариной это было вообще незабываемо. Марина потом долго будет рвать периодические обнаруживаемые ею в самых неожиданных местах фотографии, на которых они были вместе с Шаховым: то на фоне Парфенона, то у пирамид, то на развалинах Колизея или Карфагена. Это вполне могло помешать в ее будущей личной жизни. Она хорошо помнила прошлый опыт.
  В одном из таких путешествий Аркадий с Мариной попали на экскурсию в жерло потухшего вулкана, по дороге гид остановил группу у какой-то ямы странной формы и начал что-то говорить. Шахов сначала не поверил своим ушам, а потом ахнул. Это был окаменевший след динозавра, оставленный миллионы лет тому назад. Шахов смотрел на этот след потрясенный. Он присел на корточки и потрогал нагретый солнцем край вдавления. Потом они пошли дальше и увидели сам вулкан и на его склонах потоки лавы - как водопады в застывшем времени.
  Шахов даже написал про это и другие мучившие его проблемы целую книгу, которая называлась 'Фарисеи и мультипликаторы'. Он отнес ее в одно издательство, потом в указанное время пришел за ответом, хотя заранее уже предполагал отрицательный отзыв. Он вовсе не рассчитывал, что книгу примут, но ему было важно, чтобы ее хоть кто-нибудь прочитал. Он пришел за ответом, как ему и сказали - через месяц. Того сотрудника, кто забирал у него рукопись, не оказалось. Там сидел уже другой человек - видимо, первого время уже сожрало. Впрочем, Шахова попросили пройти в другую комнату - третью по коридору направо.
  Таблички на двери комнаты не было. Когда Шахов, постучав, вошел в эту комнату, кипевшая там работа вдруг остановилась. Наступила какая-то странная и напряженная тишина. Заместитель директора, которую звали Нина Михайловна, узнав Шахова, тут же встала и вышла к нему из-за своего стола. Сидевшая к ним спиной за компьютером сотрудница, набиравшая текст, буквально вывернула шею и, открыв рот, не отрываясь, во все глаза уставилась на Аркадия, и еще какая-то тетка средних лет высунулась из-за шкафа. Еще и из других комнат вдруг народ подошел. Все чего-то ждали. Наконец появился и сам директор Олег Петрович Малкин. Он на ходу поздоровался с Шаховым за руку и, делая вид, что зашел сюда совершенно случайно, не вступая в разговор, сел в кресло у окна, взял в руки какую-то бумагу и уставился в нее. В то же время никто ничего особенного Шахову не сказал, а Нина Михайловна просто сообщила ему, что по заведенному порядку рукопись они послали на рецензию, и нужно будет сходить к рецензенту домой. И сходить обязательно и конкретно в такое-то время. Там он сможет и забрать свою рукопись вместе с рецензией. Шахов из этого понял, что с книгой ничего не получилось, но все-таки решил сходить по указанному адресу, чтобы хотя бы вернуть бумаги.
  Пока он шел к дверям редакции, все так же молча, не отрываясь, смотрели ему вслед. Потом сотрудники начали расходиться; ушел, так ничего не сказав, и директор. Какая-то только что вошедшая дама, которая была не в курсе событий, почувствовала это напряжение и стала с недоумением спрашивать Нину Михайловну, что же произошло.
  - Ой, да ты же ничего не знаешь! - всплеснула руками Нина Михайловна. Она достала из папки, вынутой из ящика стола, несколько листков и протянула ей. - Прочитай-ка вот это место! Прочитай, прочитай!
  Та села за стол, надела очки и с недоуменным видом начала читать. Никто из оставшихся в комнате сотрудников снова уже не работал - все наблюдали за ней. Сначала она нахмурилась, потом брови ее поползли вверх, затем она фыркнула, и, наконец, не удержавшись, захохотала во все горло. И тут же все наблюдатели, видимо, уже читавшие ранее это место, тоже засмеялись.
  - Это кто же такое написал? - отсмеявшись и вытирая слезы платком, спросила дама.
  - Так вот же он - ты же его видела, только что он вышел!
  Дама бросилась к залитому дождем окну:
  - Где, где он? - Но ничего уже не увидела в потоке зонтов на тротуаре, вернулась, снова взяла страницы, потом кивнула на пухлую папку, лежавшую перед ней на столе, спросила недоверчиво: - И это все в том же духе?
  - Лучше! - ответила Нина Михайловна.
  - И вы это действительно напечатаете?
  - Конечно, нет. Впрочем, точно не знаю. Олег думает. Но я - против!
  - Нина, умоляю, дай только до завтрашнего утра! Клянусь, я за ночь ее прочитаю! - сказала дама, схватив и прижав папку к груди.
  - Валечка, не обижайся, не могу - это мой личный экземпляр, я его никому не даю! С оригинала было сделано шесть копий, две забрал шеф, три на руках - и те никак не отдают. Боюсь, ксерят по-тихому - может быть скандал! Завтра если что-то вернут - сразу тебе дам. Приходи к обеду.
  - И что вы собираетесь с этим делать?
  - Олег сам лично этим проектом занимается, проводит консультации, просчитывает. Специально тянет время. Автора сейчас послали к рецензенту. Это у Олега фишка такая - поддерживать ветеранов, дает им подзаработать, да и для солидности неплохо. Тут рецензия такого плана, в общем-то, и не нужна, это мы сразу, еще сами не читая, послали, да и забыли об этом, а тут она звонит, пусть, мол, автор сам приходит...
  Шахов между тем после предварительного звонка по телефону пошел к рецензенту. Рецензент жила в самом центре города - на улице Рубинштейна - в одном из старых петербургских домов. Оказалось, что этим рецензентом была очень старая писательница, и звали ее Анна Ивановна П. Шахов поначалу вообще был удивлен, что она еще жива. Само имя было довольно известное, на слуху, хотя ничего из ее книг Шахов, конечно, никогда не читал и поэтому перед визитом, чтобы не попасть впросак, зашел в библиотеку Маяковского на Фонтанке, заказал самую известную, за которую автору дали премию. Судя по отметке в карточке, книгу брали за все время один раз четыре года назад. В начале книги, на форзаце, была даже помещена фотография - красивая молодая женщина с восточными чертами лица. Однако сейчас ей должно было быть под восемьдесят.
  Судя по всему, Анна Ивановна была очень идеологизированная старушка, книги ее - бойко и грамотно написанные, главным образом, в сороковые-пятидесятые годы рассказывали про совершенно непонятную теперь производственную жизнь трудовых коллективов, партийные организации, про вредителей, которые мешали развивать социалистическое производство и борьбу с ними. То есть она была человеком, который полностью соответствовал своему историческому месту. Судя по всему, она активно работала, и раз в пять лет, в плановом порядке, выходила ее очередная книга. Она отдыхала в домах творчества писателей, обожала Ялту, ездила в творческие командировки в братские и даже небратские страны, что по тем временам считалось уделом избранных. Чтобы получить командировку во Францию, нужно было написать книгу про Ленина, что она и сделала. Судя по всему, она всегда шла на компромисс и посему имела хорошую квартиру и, главное, всю свою жизнь не голодала и занималась любимым делом. Молодость Анны Ивановны пришлась на военные годы, амурные дела ее были неизвестны - она не писала любовных романов, и поэтому трудно было судить, способна ли она вообще была на эти чувства. Потом, когда наступили новые времена - все ее поколение исчезло. Книги ее перестали продаваться, а, значит, и издаваться, и (как Шахов узнал в библиотеке) никто их уже не читал. Судя по всему, время сожрало заживо и ее, хотя она еще оставалась долгожителем той эпохи сороковых-пятидесятых, сохраняя то время в пределах своей квартиры и уже совершенно не воспринимая новых веяний.
  Войдя в грязный подъезд, по широкой лестнице он поднялся на второй этаж и позвонил в шестую квартиру. Ему открыла какая-то пожилая женщина, то ли прислуга, то ли приживалка, и закричала вглубь квартиры: 'Анна Ивановна, к вам пришли!' Сняв куртку, Шахов прошел за этой женщиной по длинному загроможденному вещами коридору и вошел в большую комнату. Там Аркадия встретила Анна Ивановна, сама села на единственный свободный стул у стола с пишущей машинкой - все остальное пространство, включая диван, было завалено бумагами, книгами и опять же какими-то старыми вещами. Шахов все-таки на тот диван как-то втиснулся. Папка с рукописью Шахова лежала на столе. Анна Ивановна положила на нее свою сухонькую руку (может быть, так было принято при разговоре с авторами) и заговорила:
  - Я начала, было, писать рецензию, но потом бросила. Я вдруг поняла, что мне написать нечего, поэтому и я пригласила вас, чтобы просто посмотреть, какой вы есть. - Она говорила все очень отчетливо и медленно, но видно было, что возраст брал свое и что сам процесс мышления давался ей с некоторым трудом. Анну Ивановна ощущала, что мысль постоянно ускользает и требуется прилагать усилия, чтобы ее удержать, и это ее заметно пугало.
  - Мы тут стали читать вашу рукопись вслух (Люба мне читает - у меня плохо с глазами) - и, когда читали главу про мальчика, которому показалось, что все думают, что его подменили в больнице, мы обе плакали...
  Шахов тут про себя удивился: он-то считал, что сюжет про мальчика был один из самых смешных в книжке.
  В квартире тучами летала моль. Приживалка с криками и хлопаньем ладоней бежала ее ловить. Анна Ивановна в очках с необычно толстыми стеклами, отчего и сами глаза и зрачки казались неестественно большими, внимательно за этим следила. Периодически, отвлекаясь от разговора с Аркадием, она кричала: 'Да вот же она, лови!'
  - Люба, Люба! - закричала она тут приживалке. - Иди сюда! Знаешь, а ведь это тот самый Аркадий Шахов, который написал про того бедного мальчика...
  Люба, которой было уже далеко за шестьдесят, тут же подошла и встала напротив, уставившись на Аркадия. Потом она всплеснула руками и побежала на кухню заваривать чай. В течение получаса они пили чай и говорили обо всем, кроме рукописи. Анна Ивановна расспрашивала Аркадия об его работе и семейной жизни. Шахов отвечал уклончиво, поскольку было видно, что ответы на эти вопросы Анну Ивановну не очень-то интересовали. Она явно хотела узнать что-то другое, а что - Шахов понять так и не смог. Эта беседа, казалось, закончилась ничем. И вдруг она рассказала ему абсолютно без эмоций, как сторонний наблюдатель, совершенно потрясающую историю из сорок девятого года, случившуюся непосредственно с ней. У Шахова, слушавшего ее с открытым ртом, мелькнула такая мысль: 'Вот так история! Жаль, если пропадет!' - но вряд ли она смогла ее записать. Интрига состояла в том, что ее тогдашний муж, чувствуя угрозу своей свободе, отдал ее переспать своему покровителю и тем сохранил себе и свободу и, очень вероятно, жизнь. Неплохой выбор: жизнь и свобода в обмен на любовь к женщине. Пять миллилитров чужой спермы в обмен на десятки литров пустой баланды и ледяное утро лесоповала. У него просто не было выбора. Это был вид жертвоприношения. А суть любого жертвоприношения состоит именно в том, что отдаешь именно то, что тебе действительно жалко. Она его поняла только потом, став значительно старше. Кстати, именно тот человек, которому ее отдали, помог ей тогда подняться из неизвестности, просто чуть ли не из постели позвонив в редакцию журнала и приказав, чтобы ее как можно скорее напечатали. После этого она никогда не бедствовала и, что удивительно, никогда не сожалела о том случае. Шахов был этой историей потрясен. На его глазах из того пласта времени, которое, всегда представлялось ему нестерпимо скучным и пустым, лишенным какой-либо живой мысли, вдруг сверкнула страсть. Он понял, что история всегда была наполнена этими страстями мужчин и женщин, любовями и нелюбовями. При царях, императорах и тиранах люди всегда делали одно и то же: любили и ненавидели, добывали хлеб свой насущный, боролись со временем и неизбежно проигрывали эту битву, а их дети начинали все сначала.
  Потом Аркадий, посмотрев на часы, засобирался уходить, обе женщины проводили его до дверей.
  Спустившись по лестнице, Шахов вышел во двор, а затем - на улицу Рубинштейна. После пребывание в этой квартире день показался ему еще более сумрачным, чем был до этого. Под аркой ворот в разбитом фонаре, болтавшемся на ветру, нахохлившись и поджав лапку, сидел больной голубь. Дул ветер, снежной крошкой больно секло в лицо. Прямо напротив, через улицу, на тротуаре у взорванного ночью кафе дворники подметали стеклянную крошку. Шахов ссутулился, поднял воротник, сунул рукопись подмышку, руки - глубоко в карманы и пошел в сторону Невского проспекта.
  Буквально через два месяца Шахов совершенно случайно из газеты, наклеенной на улице, узнал, что Анна Ивановна умерла. Неожиданно для себя он решил сходить на панихиду. Там было довольно много народу. Она лежала в зале районного Дома культуры. Кто-то явно оплачивал это дело. Все было чин чином. Много цветов, дорогой гроб. А в гробу том были еще какие-то рюшечки и кружавчики - будто свадебной фаты отголосок...
  Когда все у них с Мариной закончилось окончательно, и Аркадий снова вернулся в свой родной город один, без любви, он снова почувствовал постоянный ветер и нарастающий поток времени. Любовь осталась позади, детей у него не было, любимого дела тоже. Как-то встретил на улице свою одноклассницу Лиду Смирнову. Когда-то первая красавица школы была уже далеко не та: взъерошенная, под глазом - 'фингал', губы - в простуде, за ней волочился, семеня и спотыкаясь, хнычущий ребятенок лет пяти, и на руках сидел еще один - совсем малыш. Шахова она не узнала. Днем позже он зашел на рынок и увидел там Розку Максакову из параллельного класса. Некогда настоящая девочка-цветочек, теперь она невероятно располнела, торговала на рынке овощами, громко орала на весь зал. Они немного поговорили с Шаховым, оказалось, у нее был уже почти взрослый, четырнадцатилетний сын. Именно вернувшись в Любимов, Шахов вдруг почувствовал, как сам стремительно стареет. Все окружающие тоже старились с огромной скоростью буквально на глазах, масса знакомых людей вокруг уже умерла. Ежедневно кого-то хоронили. Городское кладбище постоянно расширялось, не хватало мест. Злой отекший могильщик хрипло кричал из ямы: 'Если не добавите, могу задеть за соседний гроб - кости посыплются!'
  Развод с Верой Шахов получил только в марте, когда он был как бы не очень-то и нужен и уже не столь актуален. Марина в это время уже жила с другим. Все было зря. Как Аркадий ни вывертывался протянуть время с ней, но и оно кончилось. Ни деньги, ни другие факторы уже ничего не решали. Марина была потеряна навсегда, и Шахов остался совершенно один против нарастающего потока времени. Он и статью-то в газету написал, чтобы выйти из этого состояния - это было маленькое событие, хоть как-то меняющее его жизнь. И теперь он ждал, когда же его убьют. После бани, расставшись с ребятами, он не пошел домой, а направился к реке. Сидя на набережной, Шахов смотрел на отцветающие кусты сирени, на убегающие тучи, рябь на воде и вдруг подумал: 'Боже мой, такое прекрасное лето проходит зря!' и в этот самый момент он почувствовал: что-то случилось. Словно ангел апокалипсиса протрубил: времени больше нет!
  
  Глава 12. Зачистка территории
  Несмотря на свой довольно свободный, со стороны, образ жизни, Альберт Мамаев отличался чрезвычайной пунктуальностью: даже в воскресенье ворота усадьбы распахнулись почти ровно в 9.30. Выехав из усадьбы, черный 'Мерседес' остановился. Водитель вышел, оставив свою дверь в машине открытой, и пошел запирать ворота.
  В это самое время из-за кустов вышел старик. Не было никаких разговоров - вообще ни одного слова не было произнесено. Подойдя вплотную, Александр Михайлович Шахов сходу, почти в упор выстрелил из 'Вальтера' водителю в затылок и в спину, и дальше, уже не глядя на упавшего, стал вести огонь сразу из двух пистолетов по людям, сидевшим в машине: в открытую дверь - в переднего пассажира и сквозь стекла - в задних. Отстрелявшись, в краткой тишине он вставил в 'Вальтер' новую обойму и каждому по очереди, кроме явно мертвого водителя с дыркой в затылке, еще раз выстрелил в голову. Все заняло секунд пятнадцать, не больше. Фактор внезапности, как всегда, сработал блестяще - никто даже не дернулся. Может быть, у кого-то из этих парней даже еще билось сердце, толчками выбрасывая кровь из ран на одежду, кто-то из них все еще летел по сияющему коридору, ведущему в иной мир, но всё равно - все они уже были мертвы. Александра Михайловича это всегда поражало: всего какое-то мгновение, в зрачках немой крик: 'Мама! Я смерти боюсь!' - и вот она, смерть - уже прилетела, и души их уже вышли наружу и витают в смятении - скоро в ад!
  По ощущениям (запах пороха и крови) - был просто сорок пятый год! Когда-то такое или нечто подобное Александр Михайлович уже видел не раз. Дело это, конечно, было неприятное, но в юности у Александра Михайловича случались вещи и похлеще, да и с моральной точки зрения, пожалуй, куда как более мерзкие, хотя, с другой стороны, и сам он был тогда другой - молодой. Впрочем, здесь, среди мирной жизни, все это показалось как-то все-таки пострашнее. Александр Михайлович осмотрелся вокруг, и потом, уже больше не оглядываясь, сошел с дороги и быстро пошел по тропинке среди кустов. Метров через сто он резко свернул в сторону, и на всякий случай перестраховался - сделал 'восьмерку', посыпав на траву на пересечениях следа перцем из надорванного пакетика, хотя и сам боялся закашляться - сразу запершило в горле. На берегу реки он выбросил в воду пистолеты, достал из сумки за спиной неполную бутылку водки, плеснул на ладони, тщательно протер их, сделал глоток, не почувствовав вкуса, сунул под язык капсулку нитроглицерина и, немного отдышавшись, вошел в дачный поселок. Оттуда уже обычным путем Александр Михайлович примерно через полчаса вернулся к себе домой. В квартире было тихо и сумрачно. Он подошел к шкафу в прихожей, оскалился в зеркало железными зубами, и оттуда - из отраженной тьмы за его спиной - в ответ ему белозубо улыбнулась его молодость.
  Надо сказать, что, выбирая место для операции, Иван Михайлович, конечно же, знал, что уйти незаметным всегда очень сложно: по опыту было известно, что куда не сунешься, что ни сделаешь - всюду глаза человеческие. Но знал он и то, что люди не всегда видят предмет, на который смотрят, и все зависит от того, что останется в голове - именно на этом основано большинство фокусов. Поэтому в целом он был спокоен. И оказался прав. В это же самое время на чердаке домика напротив и немного наискосок от усадьбы Мамаева один человек, пытаясь понять, что же ему теперь делать и как жить дальше, решил, как советуют психологи, сформулировать письменно то, о чем нельзя было никому рассказать. Он наблюдал бойню, происходившую прямо перед ним, без всякого интереса и удивления - равнодушно, словно на детскую игру в войну, и писал:
  'Жена моя влюбилась. Я понял это только сегодня, а до этого просто чувствовал, что с ней что-то не так. Поведение ее в последнее время очень изменилось. Когда я прихожу в спальню и ложусь рядом, она отворачивается, сворачивается калачиком и делает вид, что спит. Когда я трогаю ее, она говорит, что сегодня у нее болит голова. У нее горят глаза, она отвечает мне дерзко, тщательно одевается и явно относится к близости со мной с отвращением. А ведь мы когда-то очень любили друг друга. И было-то это всего полгода назад. Когда-то мы были друг с другом откровенны и счастливы, а теперь я даже и не знаю, что будет с нами завтра, чем кончится вся эта история. Я не знаю, что делать, стал раздражителен, и это даже заметили на работе. Тут как-то вспылил, накричал на парня, а тот ответил с обидой: 'Что с тобой? Тебе что, сегодня жена не дала?' У меня все чаще появляется желание напиться, прийти домой и избить ее в кровь. Но я знаю, что это избиение будет для нее сладким, и она наверное его даже где-то хочет, чтобы иметь повод уйти красиво. Кроме того, интересно и то, что она стала подчеркнуто внимательно относиться к нашему ребенку. Раньше могла и затрещину дать, прикрикнуть, сейчас же - нет. Катюха не знает, что происходит, но чувствует, что в семье что-то не так, начинает по поводу и без повода капризничать. Рушится маленький, казавшийся ей таким надежным и стабильным, мир ребенка.
  Я не знаю, кто этот человек, в кого она влюблена. Встречается ли она с ним каждый день или реже - тоже не знаю, может быть, они просто вместе ходят в кафе и целуются, а может, проводят время в его холостяцкой (или какой другой) квартире. Думать об этом просто невыносимо! Говорят, что об измене жены муж узнает самым последним. Я думаю, любящий человек просто не может и не хочет верить в измену. Как я, даже сейчас, когда все уже очевидно, иногда вдруг думаю: 'А может, это ошибка? Может быть, мне это все кажется?' Кто-то из таких вот, как я, страдальцев как-то рассказал, что парадокс любви состоит в том, что вот он однажды пришел домой, где они с любовником лежали голые в кровати, и казалось бы, что уж все предельно ясно, но потом жена его вдруг стала ему говорить, что 'это совсем не то, что ты думаешь, и ничего между нами не было!', и он тут сам стал сомневаться - сознание его просто противилось признать измену. Получалось, он сам пытался не видеть очевидное. Я сам тогда, слушая его рассказ, в душе потешался над ним с чувством собственного превосходства, считая, что меня-то это уж никогда не коснется. Действительно, в мужской среде такие истории обычно вызывают только злорадный смех. Наставить рога другому мужику традиционно считается за доблесть. А заделать ребенка чужой жене - это уже высший класс! Симпатии общества всегда на стороне любовника, и никогда - на стороне рогоносца. И вот теперь почти такая же ситуация произошла со мной. Самые глубинные древние основы этого мира, изначальные принципы человеческого стада, самого мужского естества состоят в том, что ты хоть чего-то значишь в обществе лишь в том случае, когда у тебя есть лично твоя женщина, которая может продолжить твой род и родить от тебя ребенка. Если этого у тебя нет - у тебя нет ничего!
  Итак, что же делать? Искать доказательства? А зачем? Чтобы предъявить ей? Первой мыслью было - выследить, узнать кто, поймать на месте встречи, избить его или хотя бы вступить в драку. И тогда ситуация, пожалуй, так или иначе бы разрешилась. Это, скорее, теоретически. Практически же тут можно попасть в смешное положение - а вдруг мужик окажется не тот! Быть обнаруженным во время такой слежки - все равно, что быть застигнутым при подглядывании в женскую баню. Можно, конечно, использовать какую-нибудь технику - интересно, например, было бы записать их разговор по телефону. Интересно было бы знать кто я для нее, как она говорит обо мне ему или своим подругам. Может быть, она никогда и не любила меня? Типа вышла замуж без любви, по симпатии - потому что надо было за кого-то выходить. Многие так и выходят замуж - ведь любви может и не быть никогда, а так как-нибудь стерпится-слюбится. Опять же появятся дети - а это всегда любовь и основной смысл женской жизни, - куда более важный, чем любовь мужчины. Надо сказать, что при всем своем внешнем романтизме женщины куда более практичны, чем мужчины.
  Итак, как добыть доказательства? Рассказывали, один мужик в Н., подозревая жену в неверности, незаметно установил в обувной коробке на шкафу видеокамеру и заснял жену в постели с другим. Хотя он и был любителем эротики и даже легкого порно, смотреть потом на это дело ему было страшно. Получился сильнейший эротический фильм ужасов для одного человека. Потом он беседовал с женой, ничего не сказав о съемке, и она до того складно лгала, что он, как и тот мужик, заставший любовников голыми в кровати, тут же чуть ли ей не поверил, уже и в видеокамере начал сомневаться: а вдруг это какая-то техническая галлюцинация? И страшная мысль потом: а какова ложь-то, ведь даже не покраснела! И как долго это все длиться - неужели всегда? Неужели еще с дозамужества? Оказалось, тот мужик был ее любовником еще с давних времен, но сам состоял в браке и не разводился. А ей нужно было выйти замуж хотя бы для самоуважения и социального статуса, она и вышла за другого, но отношения их продолжались и после этого, и в этот период она родила неизвестно от кого ребенка. Может быть, они действительно любили друг друга. Может быть, именно между ними и была истинная настоящая любовь? А ведь в народе считается, если люди любят друг друга, то значит они и правы во всех ситуациях. Любовь - это как индульгенция. Раз любишь - значит, все можно. Она, кстати, и на суде все отрицала, выставляя мужа как болезненного ревнивца. Даже судья говорила ему, едва сдерживая слезу: 'Вы, жалкий ревнивец, не верите этой чистой женщине!' Это так его достало, что он просто положил перед судьей кассету. Та, вероятно, ее посмотрела, впрочем, саму кассету не вернув, и в следующий раз, не глядя на него, сказала только ему: 'Это незаконная съемка и она не является для суда доказательством', но развод оформила. Итак, нужно ли знать правду или лучше пребывать в неведении? Ведь правда далеко не всегда дает счастье.
  Третий вариант - откровенно поговорить. Хотя вести такие разговоры - всегда довольно страшно и тяжело, как камни ворочать. Как это сделать? Как начать? Днем - некогда. Ночью в кровати - трудно будет удержаться от попытки ее задушить. Могут быть и неожиданные встречные обвинения. В таких ситуациях выковыривается самое гадкое и нелепое, типа: 'Ты мне цветов не дарил', или: 'У тебя член маленький, ты меня не удовлетворяешь, а я женщина - мне нужно', или: 'От тебя воняет'. Кстати всегда думал: на фига женщинам нужны цветы? Что в них хорошего? Сашка Богданов, впрочем, на это сказал так: 'А ты и не думай, а просто запиши себе в ежедневник: 'купить жене цветы' - сразу на год вперед - в разные дни, естественно в день рождения, годовщину свадьбы, восьмого марта. Я, например, так и делаю. Смысл цветов тебе все равно не понять, а ведь это в принципе деньги-то небольшие и получается совсем другое отношение. Я считаю, что цветы - вещь формальная, ты просто соблюдаешь ритуал отношений между любящими мужчиной и женщиной, и возможно, в этом-то и есть какой-то смысл'. С другой стороны один мужик ответил тогда на Сашкины слова: 'А я вот ее не люблю и не могу себя заставить дарить ей цветы. Даже вид сделать не могу! Ну, разве что восьмого марта - потому что так полагается...' Кстати этим он только подтвердил Сашкины выводы - эти небольшие ритуальные проявления показывают, что хоть как-то еще любишь женщину, или, по крайней мере, тебе хотя бы не все равно.
  Итак, что же должен делать мужчина в этой ситуации? Как пережить измену? Исхода два: или разойтись или остаться вместе, как-то разрешив эту проблему. Возможно, что это любовное чувство у нее скоро пройдет, - случилось просто временное затмение мозгов, - такое бывает, как с мужчинами, так и с женщинами. У одного мужика жена запала на какого-то студента лет двадцати. Причем у них ребенку в тот период было уже двенадцать. Понятно, что это был полный бред. Страдали все. Кончилось тем, что они развелись, а потом сошлись снова, тут же заделав еще одного ребенка. Таким образом они разрешили эту ситуацию. И теперь их семью, кажется, уже не разорвать, потому что они знают, что чего стоит. Вряд ли кто-нибудь из них еще раз решится на подобные шалости.
   Итак, узнавать, кто или нет? Хочу ли я это знать? Начинаешь понимать, какая великая сила - неведение. Человек всегда говорит, что хочет знать правду, а в реальной жизни он нередко не то, что не хочет, но и вовсе не желает ее знать.
  Может быть, просто нужно успокоиться и плыть по течению? Что ж, как сказал древний мудрец: 'Плох тот посох, который не был увенчан рогом!' Говорят, даже великому полководцу Суворову, покорителю Альп, жена наставляла рога.
  Конечно, по Моисееву закону - за такие вещи раньше просто убивали. Кстати, простое и обоснованное решение проблемы, как и многое в древности. Итак, что же все-таки делать?..'
  Пописав еще немного, мужчина закрыл тетрадку, спрятал ее там же на чердаке под стопку журналов 'За рулем', спустился вниз и вышел в огород. Жена его, симпатичная молодая женщина, о чем-то спросила его. Он ничего не ответил ей, взял тяпку и стал окучивать картошку. На вопросы пришедших примерно через час милиционеров, проводящих опрос всех возможных свидетелей, он только пожал плечами: 'Я ничего не видел и не слышал!'
  Глава 13. Любовь нельзя купить.
  Аркадий Шахов зашел к деду в девять часов утра в воскресенье. Того не оказалось дома, и Аркадий открыл дверь своим ключом. Он любил бывать у деда. Тот жил в тихом переулке на втором этаже деревянного дома, так как считал проживание в деревянном доме значительно более благоприятным для здоровья, чем в каменном. Дома у деда было довольно много немецкого фарфора, впрочем, не слишком ценного, да еще на стенах висели какие-то картины массового производства, но традиционно высокого качества с альпийским сюжетом: про оленей в горах у хижины охотника и про пастушку и пастуха. Кстати, сам дом строили тоже немцы, точнее - немецкие военнопленные, и на потолке в одной из комнат еще с тех времен сохранились росписи. Они со временем поблекли и облупились, но обновить их было бы уже невозможно: мастеров тех давно не было, а нынешних найти и нанять - стоило бы слишком дорого. Когда Аркадий в апреле вернулся в Любимов, дед позвал его к себе, снял одну из этих лубочных картинок и достал из нее сзади гравюру, похожую по стилю на Дюрера, к тому же и подписанную характерными буквами AD - очень старую; полез в другую картину - там был уже рисунок на картоне неизвестного художника тоже очень старый и наверняка безумно дорогой. Еще в комнате был письменный стол. Стол был огромный и тяжелый, в двери точно не проходил. Шахов всегда думал: и как это его сюда приперли? Сели за стол, дед внимательно посмотрел на Аркадия.
  - Ты спросишь, почему я тебе все это не показал раньше? Да потому что владение этим требует некоторой зрелости, жизненного опыта. Рисунки никогда не продавай! - сказал он ему. - Они тебе еще пригодятся. Вот этот, я думаю, точно Рембрант. Чем дальше - тем они будут стоить все дороже, но и продать будет легче, потому что богатых людей все больше, а порядка в России все равно никогда не будет!
   Шахов тогда прикинул, что деду в конце войны, когда он все это собрал (или, точнее, прибрал), было двадцать пять лет - человек вполне солидный. И звание у него было по тем временам немаленькое - майор.
  - Ты ничего такого не думай. Это не краденое. Тогда, в войну, они не стоили ничего! Сколько произведений искусства погибло просто так, ты не поверишь! Это вот все - Дед показал на фарфор - под ногами хрустело. Этот картон я вынул из камина - им пытались растопить дрова. Взять что-то тогда - означало просто спасти. Помню, видел, как под госпиталь занимали один замок, так все оттуда выбрасывали в окна - рояли, картины, мебель. Все лежало грудами. Потом все сожгли. Сейчас в это трудно поверить. Рисунки, книги - все жгли, пускали на самокрутки и на подтирку. Считалось, что это все буржуйское и вражеское искусство. Это и теперь не настоящее богатство, поскольку и сейчас продать сходу невозможно. По сути это - это резерв.
  Шахов подумал, что этот картон, набросок этот, действительно, вряд ли можно было бы сходу куда-нибудь продать. Он наверняка стоил баснословно дорого, но вполне мог и оказаться предметом и разыскиваемым, подпадающим под какой-нибудь новый закон о реституции, перемещенных ценностях, и нужно самому быть очень богатым, чтобы иметь связи для такой продажи и при необходимости получить юридическую поддержку и защиту. Поэтому Аркадию Шахову, пожалуй, можно было сказать: 'Вы - миллионер, но деньги получите, только когда вам будет сорок лет'. Конечно, такая фраза для двадцатилетнего пацана - была бы убийственна, но для тридцатитрехлетнего мужика звучала вполне даже ничего.
  Показал дед и шкатулочку с печки. С мелкими предметами - золотыми монетами и орденами - было, конечно, много проще. 'Железный крест с дубовыми листьями' являлся наградой немецкого генералитета. У Шахова сразу из памяти откуда-то всплыло, что вроде как Вадим хвастался, что за такой вот орден ему предлагали в обмен машину - довольно свежую 'ауди'. Сам же он купил крест за пятьсот долларов у черных следопытов и считал, что ему очень повезло.
  Кроме того, Шахов узнал и другую - самую главную тайну, которая тоже сильно теперь возбуждала его. Как показал дед, кирпич с выдавленной надписью 'Смирновъ' в кладовке вынимался и открывал полость, в которой лежала деревянная коробочка.
  И вот Аркадий снова достал ее сейчас, когда был в доме уже один. Когда он поднял крышку, то обнаружил в коробочке маленький замшевый мешочек. Он открыл его и высыпал на ладонь горсточку граненых икрящихся камней, размером с крупный горох. Все это сияло необыкновенным блеском. Он взял один камень и острой вершиной грани провел по стеклу на столе - образовалась заметная царапина. Жизнь его мгновенно изменилась. Было обычное июньское воскресенье 9 часов 21 минута утра. Песня, начавшая звучать по радио еще до того, как он взял в руки мешочек с бриллиантами, еще даже не закончилась, а он будто бы перешел в совсем другое измерение. Он словно в один миг оказался на набережной Французской Ривьеры в кабриолете, мчащемся по шоссе рядом с морем. Картина эта, ранее совершенно фантастическая, внезапно обрела абсолютно реальные очертания. И несмотря ни на что рядом с ним была Марина. Теплый встречный ветер развевал ее волосы. Они снова были вместе, и тени пальм проносились по ним полосами.
  Итак, он держал почти полную горсть искрящихся холодных камней. Это было уже какое-то новое будущее, или, вернее, обещание будущего. Внезапно, ему было дадено богатство. Камни были большие и холодные. Он померил штангенциркулем один из них - самый маленький - оказалось 10,3 миллиметра. По таблице в 'Детской энциклопедии', которую он взял с полки, это соответствовало весу в 4 карата. Показалось как-то мало, и никакого указателя цены в книге не стояло. Аркадий даже и приблизительно не представлял, сколько могут стоить такие камни. Вспомнилось, что у одной женщины, жены знакомого фирмача, было бриллиантовое кольцо с камнем куда как меньшего размера, кажется в два карата, которое, правда, было в золотой оправе, и она хвасталась, что будто бы это кольцо обошлось мужу в 6500 евро. Шахов еще тогда подумал: да за эти деньги можно было машину купить, а тот жене - какую-то безделушку. В той же энциклопедии было сказано, что стоимость камня возрастает пропорционально квадрату его величины в каратах. Таким образом, камень весом в четыре карата должен был стоить в четыре раза больше двухкаратного камня. Так что по самой приблизительной оценке только самый маленький бриллиант из кучки на столе мог стоить примерно тысяч двадцать долларов. Не меньше. Итак, минимум 20-30 тысяч долларов за каждый камень. Всего камней было восемнадцать - целое состояние.
  Шахов держал в ладони эти камни, и думал, а вдруг это и есть тот самый шанс вернуть Марину. Он теперь вполне мог бы купить большую квартиру или даже дом, и им не пришлось бы скитаться по чужим углам. А можно было бы надолго уехать за границу, скажем, снять или купить домик в Финляндии и на какое-то время уединиться от всех. В то же время Аркадий хорошо знал, что деньги и потерять очень просто, и что с камнем в Любимове однозначно ничего не выгорит. Но даже и в Москве и в Питере тоже было бы непросто: покупатель мигнет кому надо - затащат, дадут по башке, сунут в бок нож - вообще исчезнешь без следа. Надо было ехать за границу, да и то раз тридцать подумать, как подойти, заиметь знакомого ювелира, внедриться в элиту, чтобы никто не спросил, откуда камни. Это тоже было нереально и абстрактно. Напряженно думая и просчитывая возможные варианты, Шахов знал, что решение непременно есть, его просто нужно найти. И правильное решение внезапно возникло: следует обратиться к маминому мужу - Антону Степановичу - тот был теперь человеком очень богатым, влиятельным и наверняка имел необходимые связи. Но парадокс состоял в том, что на настоящий момент банкомат не работал и нужно было бы где-нибудь хотя бы рублей пятьсот наличных денег занять на билеты на поезд до Москвы. А лучше - тысячу или две. Причем немедленно.
  Дед, как назло, пропал невесть куда, когда он появится - было неизвестно, и Аркадий решил, что проще всего тут же съездить к отцу в Казанкино и занять у него. Он отцу деньги давал довольно часто, всегда что-то привозил из инструмента, всяких полезных в хозяйстве мелочей, поэтому можно было теперь и попросить, конечно же в долг, с последующей отдачей. Шахов положил камни на место, а один самый маленький, сунул в нагрудный карман джинсовой рубашки, где лежали права, и вышел из дома деда и пошел к себе. Заходить в квартиру Шахов не стал. Машина его - белая 'семерка' - стояла во дворе. Со второго тычка завелась. Аркадий выехал на улицу, повернул на проспект Ленина и там увидел стоящего на автобусной остановке Сережу Егорова с подружкой. У ног их стояла сумка. Просигналить Аркадию не удалось - не работал гудок. Он сначала хотел, было, проехать мимо, но все же остановился, сдал задним ходом, вышел и подошел к ним.
  - Привет, вам куда?
  - В Покровское - к бабке! - ответил ему Егоров, здоровая с Шаховы за руку. - Она не едет, - кивнул он на подружку, - и меня, вредина, не отпускает!
  - Подружка твоя или жена? - спросил Шахов, с восхищением глядя на совсем еще юную девушку, жавшуюся у Егорова подмышкой.
  - Еще пока не жена, у нас свадьба в июле, я может быть, даже еще передумаю, - ответил сияющий Егоров. Девочка счастливо улыбалась, тесно прижавшись к нему. За их спинами и в их глазах стояло звонкое тугое лето.
  У Аркадия Шахова никогда в жизни такого, чтобы вот так вот счастливо стоять с девчонкой, и он с горечью подумал, что и вряд ли уже когда-нибудь будет. Никто его никогда так не любил.
  - Давай, садись! - сказал он Егорову. - Подвезу. Я еду к отцу в Казанкино.
  Егоров, закинув сумку на заднее сиденье, сел спереди, рядом с Шаховым. Скрежетнув первой передачей, тронулись. Отъезжая, Шахов бросил взгляд в зеркало заднего вида: девчонка, подпрыгивая на месте, махала им вслед.
  Проезжая мимо автовокзала Шахову показалось, что он увидел Марину. Он потряс головой: ну этого точно не могло быть, и девушка, на нее похожая осталась позади.
  Управляя автомобилем, Шахов все это время лихорадочно продолжал думать. А ведь действительно: можно ли купить любовь? Может быть, и правда, приехать, предложить много денег, чтобы Марина ушла к нему от человека, которого любит? Но даже если она и уйдет по материальным причинам, она ведь все равно не перестанет любить другого, и не полюбит Шахова только за то, что он богат. Так что все это, скорее всего, бессмысленно. Но, может быть, она все-таки привыкнет, родит детей и полюбит его потом? В силу своей профессии Шахов представлял себе жизнь как некое подобие невероятно сложной компьютерной игры, которой управляет сам Бог. Но, как нередко бывало при работе в Интернете, когда все внезапно упиралось в возникающую на мониторе красную табличку с надписью 'ACCESS DENIED (В ДОСТУПЕ ОТКАЗАНО)', так и тут во всех его планах все они упирались в последние Маринины слова: 'Я тебя не люблю', как в бетонную стену. И ничего тут уже поделать было нельзя.
  В это самое время Марина прошла пешком от автовокзала, вошла во двор его дома и спросила женщину, которая вешала на веревки белье:
  - Извините, Аркадий Шахов здесь живет?
  - Здесь, только буквально три минуты назад как уехал. Вы могли видеть.
  Действительно вроде была какая-то белая машина, мигнула на повороте стоп-сигналами. Буквально в три минуты разошлись. У Марины дрогнуло сердце.
  - А куда уехал, не знаете?
  - Ну, это, девушка, он мне не сказал. Может, к отцу в Казанкино, а может, просто на рынок за картошкой. Вы подождите, вдруг приедет. Хотите, я квартиру открою? У меня есть ключ.
  Женщине было лет тридцать, не больше, она посмотрела на Марину оценивающе. Среди белья, которое она вещала, были детские вещи, но не было мужских.
  Марина села тут же во дворе на скамейку. От предстоящей встречи она испытывала глубокое волнение и радость, ее буквально колотило.
  Женщина это заметила:
  - Вам плохо? Ночь в дороге, не выспались? Может быть, дать цитрамон?
  
  Шахов с Сережей Егоровым в это время уже выезжали из города. Шахов, запястьем левой руки периодически ощупывая камень в нагрудном кармане рубашки, лихорадочно думал. Неужели это его последний шанс? Ведь хотя бы один шанс всегда человеку дается. И если оглянуться и посмотреть на свою жизнь, то такой шанс обязательно был у каждого, просто кто-то им воспользовался, а кто-то и нет - упустил его или просто испугался изменить свою жизнь. Может быть, это нежданное привалившее Шахову богатство и было таким шансом.
  Но тут была та редкая ситуация, где деньги практически ничего не решали. Марина бы и не взяла у Шахова ничего. Парадокс заключался в том, что ее вполне мог бы 'уболтать' какой-нибудь случайно встреченный состоятельный человек, пригласить в ресторан или в казино, и она бы пошла с ним, и даже, возможно, осталась бы на ночь. И это было бы сделано не за деньги - просто из симпатии. Но у Шахова она принципиально не взяла бы и копейки, и спать бы с ним не пошла даже за двадцать тысяч долларов. Пусть он мог купить на эти деньги не одну красивую проститутку, но любовь Марины купить не мог. Она ни за что не пошла бы на это. Банальная истина: любовь нельзя купить за деньги.
  Какая же была в том причина? И вдруг Шахов понял эту страшную истину: его никто никогда не любил, а ведь он всегда хотел только одного - чтобы его любили! Данное ему богатство, о котором он когда-то мечтал, здесь ничего не значило, потому что любовь нельзя было купить ни за какие деньги. И теперь это было просто и наглядно ему показано: 'Вот на тебе деньги и прочь с глаз моих!' Все было кончено! Почему-то он долго считал причиной всего этого разлада с Мариной если не явную бедность, то постоянный недостаток средств, проблемы с жильем. Но, оказалось, и это не было главной причиной, основная же причина сидела где-то глубоко внутри него самого.
  Марина его просто не любила, и все алмазы мира не заставили бы ее полюбить Шахова. Конечно, он бы мог еще попробовать измениться: сделать пластическую операцию, выбелить зубы, накачать на тренажерах мускулатуру, загореть, нанять стилиста, купить модную дорогую одежду, машину - но стал бы он другим? Впрочем, возможно, и стал бы. А почему бы и нет? Ведь нередко внешние изменения ведут к изменениям и внутренним - в душе и мировосприятии. Но Шахов хотел, чтобы она любила его за него самого, как любила она волосатого байкера со всеми его хламидиями и татуировками, и того развращенного смазливого мальчишку, требуя от них тоже только лишь одного - любви к себе. И ему, Шахову, тоже была нужна только лишь любовь. Ему было мало просто любить самому.
  Влюбленные люди - суеверные люди, а надежда - это вера влюбленных. Из мгновенного проблеска надежды они тут же строят воздушные замки счастья, которые рассыпаются от малейшего дуновения реальности. Внутри Шахова все колотилось, пульс колошматил под сто, и он, ощущая этот тремор, с растерянностью подумал: 'Ведь все же кончено, куда же ты спешишь, сердце?' Уже проезжали через Покровку. Из-за деревьев показался купол деревенского храма - словно голова богатыря в шлеме, а рядом с ним - как тощий друг - пустая колокольня.
  Шахов хотел перекреститься, пощупал на груди под рубашкой и похолодел: 'Ё-мое, крест забыл! Ну, все - пиздец!'
  Внезапно он будто бы очнулся и вдруг спросил Егорова:
  - Серега, а ты сам-то веришь, что на Пасху огонь ТАМ сам зажигается?
  Егоров тут же все понял, но ничего на это не ответил.
  - Ну? - спросил Шахов.
  - Я думаю, сам.
  - Ты действительно в это веришь?
  - Конечно, нет веры - нет ничего.
  - А ведь все равно и без веры ты будешь жить! Как червь.
  - Человек - не червь! А вера - не требует доказательств. У тебя есть только один выбор: верить или не верить. Представь себе два мира - то есть один и то же, но только один с Богом, а другой (прости, Господи!) - без Бога. Так во втором случае это мрак и ужас! И это зависит исключительно только от веры. Ты сам тут выбираешь.
  Теперь машина неслась по шоссе через лес.
   - Слышь, Серега? - снова спросил Шахов.
  - Ну?
  - Мне тут стало казаться, что все знают что-то важное, и только я один не знаю. Все знают, но никогда об этом не говорят, не пишут и думают только наедине, - настолько это важная и главная вещь, и что нет человека, который это на вынесет суждение, потому что человек не все может вынести на суждение? - растерянно скороговоркой произнес Шахов.
  - Да, пожалуй, есть такая вещь, - немного подумав, ответил Егоров.
  - Скажи, а? - попросил Шахов, похолодев. Его давшие опасения подтверждались.
  - Извини, но я не могу тебе этого сказать, - запнувшись и даже чуть покраснев, сказал Егоров.
  - Почему же?
  - Да потому, что это тайна! Ты сам поймешь, когда узнаешь. Нельзя проговориться. Все знают, что нельзя проговориться...
  Шахов так и остался в полнейшем недоумении. Ему вдруг вспомнился страшный сон из детства, который он в подробностях помнил и до сих пор. В том сне он покорно залезает в расшитый бархатный мешок с золотыми кистями, его там зашивают и кладут в какой-то склеп под дорогой и там зарывают живьем. Он помнил то странное чувство, когда в последний раз смотрел из того мешка на мир. Так вот сейчас это чувство повторилось.
  Он сказал без улыбки:
   - Есть такой анекдот, когда мужик спрашивает Бога, за что тот его подвергает разным несчастьям и почему ему во всем не везет? А Бог на этот ему отвечает: 'Неужели тебе непонятно? Ну, не нравишься ты мне! Не нравишься!' Я так думаю: есть люди, которых Бог любит, а есть - которых не любит! Уж не знаю, почему. Представляешь, жить себе и вдруг узнать, что Бог тебя за что-то не любит,- сказал он тихо уже сам себе. - Действительно страшно!
  Шахов замолчал. Его ангел-хранитель, услышав такие его слова и мысли, ужаснулся им и покачал головой; в переводе на человеческий язык это могло означать: 'Ну, ни фига себе, заявочки! Этому типу предлагается большое богатство, а ему еще и телку подавай! Она не для тебя, неужели тебе не понятно? Она тебя не любит! Ну, женился бы ты на Марине - какая была бы разница? - она бы все равно тебя не полюбила и изменяла бы тебе, как всегда изменяла. Зачем ей мучится с тобой - она тоже имеет право на счастье. Тут даже я ничего не могу сделать! Тебя вообще никто не любит! Это твой крест. Ты так сделан, таким родился. Тебя даже мать родная не любила, по крайней мере, другого человека она любила куда больше и бросила тебя! Ни Лиза, ни Вера, ни Марина тебя тоже не любили. Любовь не для тебя - и ты должен это понять и смириться. У тебя будет богатство, и все что хочешь, но только не любовь. И даже не спрашивай, почему...'
  Егоров услышал бормотание Шахова, но на этот раз отвернулся, ничего не ответив. Он знал на своем собственном опыте, что лишь одно движение пальца Бога, и тебя уже нет. И знал он это абсолютно точно.
  Шахов вдруг почувствовал, как у него сводит лицо. 'А ведь я ее тоже не люблю', - подумал он. И тут Шахов понял: тот самый его единственный шанс у него был именно тогда давно, на той треклятой вечеринке, и, упустив тогда этот шанс, он уже сделал свой окончательный выбор и изменить это уже было невозможно... И когда Шахов понял это, невидимые нити, державшие его, оборвались, в голове его что-то вспыхнуло, и его ангел-хранитель с горечью оставил его. Шахов, почувствовав эту образовавшуюся вокруг него невероятную пустоту, в какой-то миг даже хотел ударить по тормозам и развернуться, но остановиться не мог и продолжал мчаться по дороге - ему, раз уж он поехал, нужно было хотя бы довезти Сережу Егорова до перекрестка на Ремизу. Еще через триста метров их остановили на посту ДПС-ГАИ для проверки машины и документов в связи с только что введенным в действие планом 'Перехват'.
  
  Глава 14. Лето в ГАИ
  Когда в субботу вечером по рации сообщили о пожаре и стрельбе на Коломенской и вскоре после этого о том, что в районе второго гаражного массива обнаружена взорванная черная машина 'БМВ' госномер 666 и рядом с ней валяются трое, явные бандиты, капитан Сливочников подумал: 'Ну, точно, началось - это зачистка территории', а напарнику своему сказал так:
  - Чувствую, Антоха, начались какие-то внутренние бандитские разборки, поэтому лучше пока сидеть, не высовываясь. Нам там делать нечего. Может быть, и пронесет. Скажем, что мотор заглох. Пусть туда едут Славка Куглеев с Колей Орловым - все равно там ничего не найдут - я думаю, что это приезжие поработали. А завтра мы спокойненько сидим на посту в будке, и пусть тут без нас разбираются. А потом четыре дня выходных!
  Действительно, на следующий день, в воскресенье, была их смена дежурить на стационарном посту ДПС-ГАИ по дороге на Н. Они приехали туда и ровно в девять часов приняли дежурство. Еще с полчаса болтали с предыдущей сменой и пили с ними кофе с булочками. Потом те уехали.
  В это самое время в одном из особняков на окраине города, окруженном высоким кирпичным забором, в сумрачной комнате за зашторенными окнами шло совещание. В основном говорил только один человек - высокий, еще не старый, но заросший седой щетиной кавказец. Перед ним на столе лежала подробная дорожная карта Н.-ской области.
  - Значит так, поступила информация, что вчера в городе заметили человека из 'Альфы'. Причем, говорят, что раньше его видели чуть ли не на Ханкале. С другой стороны, каких-либо других данных, что в городе появились какие-либо спецподразделения, нет. Здешняя милиция, гаишники об этом ничего не знают. На бывший военный аэродром посадок вертолетов не было, как не было и запросов на посадку спецбортов в Н. Нам бы об этом сообщили. Это может быть просто разведка, или же случайность, ошибка наблюдателя. Но в любом случае рисковать мы не можем. Полковника решено вывозить немедленно. Для выезда из города Султан дает нам свой джип с водителем. Его в городе знают, и машину досматривать не будут. Он всегда прикармливает гаишников, кроме того, имеет документы помощника депутата Государственной Думы. Только что сообщили, что в Г-ве уже подготовлено надежное убежище. Выезжаете через десять минут. Рашид едет рядом с водителем. Полковник и ты, Алан, - сзади. Оружие держать наготове, но применять только в крайней ситуации. Поедете по северной дороге на Н. Вот здесь (он показал по карте) пост ГАИ - там обычно или никого нет, или стоят знакомые менты, которые машину Султана знают и останавливать не будут. В целом, возможность проверки крайне маловероятна, хотя полностью и не исключается. Если возникнут какие-то проблемы, типа проверки документов, и если в ней будут участвовать незнакомые люди, - следует немедленно прорываться с боем, и тогда через пять километров вы поворачиваете вот сюда - на эту дорогу через лес, затем проезжаете через деревню Слободу, и вот в этом месте Полковника пересаживаете на моторку, и его переправляют на тот берег реки, где на всякий случай будет ждать машина. С Полковником переправляется только Алан, а джип следует гнать дальше - вот сюда. Здесь его можно бросить и уходить через лес. Если что, Султан скажет, что машину угнали...
   Сообщение об убийстве Мамаева поступило на пост ДПС-ГАИ в 9.53, и капитан Сливочников тут же снова вспомнил человека с площади. Хотя тот на киллера совсем уж никак не походил, да и сам капитан вовсе не считал, что ошибся - точно он был из РОСО, но связь тут представлялась явной. Появился один человек и был убит другой - и суток не прошло - вряд ли это была случайность. Однако влезать со своими подозрениями в такое дело было бы глупо и недальновидно. Тут действительно могла вестись какая-то специальная операция, и капитан, надевая бронежилет, с содроганием представил, а что если вдруг сейчас к посту подъедет та самая серебристая 'ауди' с площади. Все могло бы случиться. Но, слава Богу, никакой 'ауди' в полях зрения видно не было, а к посту приближались лишь старые белые 'Жигули' седьмой модели.
   - Операция 'Перехват'! - крикнул, высунувшись из будки, Сливочников и вышел на лесенку поста.
  - Что там случилось-то? - крикнул лейтенант Антон Лебедев, вытаскивая на дорогу заграждение.
  - Говорят, Мамаева грохнули! А всего - четверо убитых... Ставь знак, бери автомат, надевай 'броник', - сказал Сливочников, не испытывая, впрочем, никаких особых негативных чувств по поводу услышанного и, даже напротив, где-то очень довольный. Он эту публику, типа 'новых русских', не любил.
  Лейтенанту, напротив, эта информация очень не понравилась, поскольку он был человек деловой, и у него в этой мамаевской группировке была хоть и небольшая, но подработка - деньги в обмен за информацию, а иногда и за оказание конкретной помощи в ряде дорожных ситуаций, и он прежде всего подумал, что с этого может потерять. 'Впрочем, - успокаивал он себя, - таких полезных людей, как я, обычно передают по наследству. А мафия, как говориться, бессмертна!'
  Успокоенный Антон подошел к патрульной машине, взял автомат, вставил в него магазин, но бронежилет одеть не успел, увидев приближающуюся к посту белую 'семерку'. Он положил 'бронник' на багажник и подошел к остановившейся у знака 'STOP' машине. В 'семерке' сидели Аркадий Шахов и Сережа Егоров. Аркадий вышел из машины первым, доставая из нагрудного кармана документы. 'Уж не пьяный ли?' - с надеждой подумал лейтенант, поглядев на него, но потом понял, что нет. По крайней мере, запаха спиртного, несмотря на красные глаза и некоторое возбуждение, от водителя не ощущалось. Номера у машины были питерские, но пассажир в машине точно из местных. Егоров тоже вышел и поздоровался с милиционером. Лейтенант Сережу знал в лицо, а Шахова - нет. Антон решил действовать по инструкции.
  - Откройте багажник! - попросил лейтенант, держа в руках документы Шахова. Шахов открыл. Там ничего не было - все оттуда было украдено еще раньше. Лейтенант отдал назад документы, хотел вернуться к будке, но в этот самый момент увидел стремительно подъезжающий к посту черный внедорожник 'Гранд Чероки'. Джип принадлежал известному в городе человеку Султану Абдулгамадову, обычно его не останавливали, и находись лейтенант на посту один, или, конкретно, без капитана Сливочникова, и не будь плана 'Перехват', он и сейчас бы его пропустил без всякого досмотра. Однако план работал, Сливочников сидел в будке, знак 'STOP' и заграждение были уже установлены, и джип с писком тормозов резко остановился. Лейтенант, впрочем, тут же подумал, что, может быть, ему еще и какая-никакая копеечка сейчас обломится. Во всех ситуациях, когда он имел дело с этим внедорожником, - а было это в схожих ситуациях раза два или три (например, однажды нужно было пропустить его через заграждение во время массовых мероприятий в городе) - ему всегда давали какие-нибудь деньги, приговаривая: 'возьми, дорогой, за беспокойство'. Он и сейчас представил, как все произойдет дальше: дружеский диалог типа 'Здравствуй, дорогой, давно не виделись!', формальная проверка документов у пассажиров (или, скорее всего, пассажирок совершенно определенного вида, поскольку Султан с друзьями запросто могли ехать за город поразвлечься с девчонками, хотя для этого дела было, пожалуй, рановато), Антон мельком взглянет в багажник - и они уедут восвояси, и может быть, если повезет, даже сотку-другую дадут 'за хлопоты'. Эти давали, впрочем, обычно долларами - чаще десятку-двадцатку, реже больше - в зависимости от обстоятельств. В этом, возможно, тоже был определенный символ, типа: 'помни, пес, от кого деньги получаешь - это тебе не Российское государство!' У Антона сложилось такое ощущение, что других денег и них и не было - только доллары. Лейтенант как-то заглянул через плечо в такой бумажник - там была целая стопка зеленых 'стошек' и только один российский 'полтинник'.
  Лейтенант не спеша пошел к машине, Сливочников в этот момент что-то записывал в журнал, стоя на площадке лестницы у входа в будку.
  Водителем джипа у Султана работал бритоголовый полный парень славянской национальности по имени Коля. Сам он был из местных, имел удивительно хорошую зрительную память и очень многих жителей Любимова, включая работников милиции, знал в лицо, поэтому ему было приказано внимательно смотреть и определить, кто есть кто, и если человек по виду не местный и представляет хоть какую-то угрозу, то чтобы того валить сразу. Когда подъехали к посту и остановились, он сказал стрелку, сидевшему рядом с ним:
  - Слышь, вон того мужика светлого видишь? Я его не знаю! А рядом с ним наш местный - Сережка Егоров... - Тут он запнулся, хотел, было, добавить, что Егоров воевал в Чечне, но почему-то не сказал.
  Боевик, которого звали Рашид, взвел пистолет и изготовился к стрельбе. Когда гаишник подошел, тонированное стекло медленно опустилось.
  - Лейтенант Лебедев, - представился Антон, к своему удивлению не узнавая сидевшего рядом с водителем пассажира. К тому же на заднем сиденье были еще какие-то незнакомые люди южной наружности, сплошь мужики, а ожидаемого Султана с долларами не было. - Прошу всех выйти из машины, предъявить документы, открыть багажник.
  И тут, совершенно неожиданно для него, сидевший рядом с водителем человек поднял пистолет и выстрелил Антону два раза в грудь. Лейтенант тут же упал навзничь, обронив автомат. Боевик-профессионал Рашид в этот момент видел только двух реальных противников: этого милиционера с автоматом и еще другого - стоявшего на лестнице в будку, у которого тоже могло быть оружие. Хотя стоявший рядом с 'жигулями' молодой парень, которого водитель назвал Егоровым, ему тоже чем-то сильно не понравился - слишком уж был спокоен, но он был явно без оружия. Второй - светловолосый - вообще вдруг куда-то исчез. Рашид один раз выстрелил в Сливочникова, метя ему чуть выше бронежилета, и, как ему показалось, сразу же попал - капитан тут же кувыркнулся на ступени. Потом пистолет повернулся стволом на Егорова. Шахова действительно в этот момент видно не было, потому что он наклонился за упавшими ключами от машины. Когда началась стрельба, он внезапно поднялся из-за своих 'Жигулей', невольно заслонив Егорова, и пуля, предназначенная бывшему наводчику-оператору БТР, попала Аркадию прямо в лоб. Кровь из выходного отверстия в затылке Шахова брызнула Егорову в лицо, но пуля изменила направление и вжикнула мимо. Шахов, не издав ни звука (только что-то мявкнув), рухнул на землю.
   Несостоявшийся муж и любовник, заклинатель дождей и непримиримый борец со временем был убит наповал, и все волшебники мира не смогли бы его оживить.
  Рашид был очень хорошим стрелком и действительно попал в Сливочникова, но не в шею или в голову, куда метил, а в бронежилет. Капитана сбило с ног, он скатился с лестницы и лежа все-таки сумел вытащить пистолет и выстрелить пару раз по Рашиду, хотя и не попал в него. Однако это сыграло свою отвлекающую роль, поскольку нервы у водителя джипа не выдержали, и он резко рванул с места. В это мгновение ствол пистолета по инерции дернулся и две пули, предназначенные лично Сереже Егорову, просвистели мимо его уха и ударили сзади в доски забора. Егоров не уклонялся, а просто стоял. Ангел-хранитель снова прикрыл его своим крылом, и Сережа вновь пережил это восхитительное ощущение высшей защиты. Джип, задев и свалив заграждение, рванул по шоссе.
  Когда Антон падал назад, его короткоствольный автомат соскользнул у него с плеча и отлетел прямо к ногам бывшего наводчика. Егоров посмотрел на лейтенанта. Тот лежал навзничь, стремительно бледнея, с заострившимся лицом; из-под него вдруг густо потекла кровь. И тут будто кто-то невидимый шепнул Егорову прямо в ухо: 'Давай!' (или, может быть, это Сливочников крикнул?). Егоров поднял автомат, мгновенно разложил приклад, снял с предохранителя, передернул затвор, спокойно поймал в прицел стремительно удаляющуюся черную машину и длинной очередью выпустил в нее почти весь магазин. Джип тут же стало мотать из стороны в сторону. Через полсотни метров он на полном ходу съехал в кювет и ударился в дерево. Егоров продолжал стрелять, и даже издали было видно, как пули врезаются в кузов внедорожника и как крошатся стекла задних фонарей.
  Наконец патроны кончились, и наступила тишина.
  Сливочников, кряхтя, приковылял от будки и, посмотрев на обоих лежащих, сказал Сереже Егорову без особых эмоций:
  - Оба 'двухсотые'. Давай сюда автомат! Скажу, что я стрелял. Я-то при исполнении, а тебе в эти дела влезать незачем. Могут быть проблемы. Или, может быть, сказать, что Антоха стрелял? Надо подумать. Посмотри: у тебя синяка нет на плече?
  Егоров, не говоря ни слова, только пожал плечами. Они оба были ветераны реальной войны и понимали друг друга с полуслова.
  Сливочников взял у Егорова автомат, не торопясь, вставил новый магазин и так же не спеша, пошел по обочине дороги к джипу. Егоров с минуту смотрел ему вслед, а потом повернулся и пошел, больше уже не оборачиваясь, по проселку в сторону деревни. Он почему-то знал, что все кончено и уже не чувствовал никакого волнения. Он, наконец, сделал то дело, которое должен был сделать. Это было продолжение и окончание того боя, который он начал тогда один в своем 'бэтре'. Он ожидал этого окончания очень долго, и теперь, наконец, все закончилось. Он испытывал большое облегчение. Те, кто должны были умереть, умерли, а он продолжал жить, и через месяц у него должна состояться свадьба.
  Не доходя до джипа метров двадцать, Сливочников спрыгнул в канаву на противоположной стороне дороги и начать подходить очень медленно, направив ствол автомата на разбитую машину. Подойдя совсем близко, он увидел, что слева двери в машине закрыты, а люди в джипе сидят вроде бы как неподвижно. Мимо по дороге промчалась какая-то задрипанная легковушка, типа 'Москвича', сначала слегка притормозила, но потом, увидев вооруженного милиционера, дала по газам. Сливочников ждал. Действительно, никакого движения внутри 'Чероки' не наблюдалось. Явно слышно было только журчание: пробило бак, и бензин лился на землю.
  Оказалось, что практически все пули попали в джип, высадив заднее стекло и сразу убив в затылок одного из пассажиров, которого называли Полковником, и смертельно ранив в шею водителя, который, умирая, навалился на руль, кинув машину в кювет. Сидевший с ним рядом боевик Рашид потерял сознание от удара и был убит какой-то из последних пуль, разорвавшей ему горло. Его кровь, будто густая черная грязь, еще выдавливалась из раны на шее, как паста из тюбика. Сдутые подушки безопасности лежали на панели приборов белыми окровавленными медузами.
  Капитан обошел машину сзади и справа. Боковые стекла с этой стороны были выбиты. Телохранитель Полковника лежал в машине на заднем сиденье с совершенно изуродованным лицом, хотя явного попадания в голову не было видно. Он тоже был мертв. Одни глаз его был закрыт то ли кровяным сгустком то ли грязью, другой - страшно пронзительно смотрел куда-то вверх - сквозь крышу. Толстая золотая цепь лежала у него поверх окровавленной рубашки.
  Передняя правая дверь джипа была распахнута. Кроме журчания бензина, в оглушительной тишине капитан услышал, как с пальцев убитого боевика на коврик капает кровь, и увидел, как она сворачивается прямо у него на глазах в вишневое желе.
   На полу за передним креслом, прямо в крови лежала довольно объемная спортивная сумка. Капитан, потянув за молнию, раскрыл ее и увидел пачки денег в прозрачных полиэтиленовых пакетах: долларов, 'евриков' и рублей, перетянутых резинками. Денег было явно очень много. Если по долларам, то все в основном были сотки, номинал евро Сливочников как-то не запомнил, потому что в них не понимал, и российские деньги тоже были - в основном красные пятисотки и голубые тысячные купюры. Сливочников сначала похолодел, а потом его бросило в жар. Он тут же вспомнил, как смотрел вчера на купола и как просил денег. 'Что я такого Тебе сделал, и что теперь мне нужно сделать для Тебя?' - вдруг вслух тихо спросил он. Он, как и Сережа Егоров, будто вдруг почувствовал прикосновение Бога или причастных к нему сил. И вопрос брать или не брать деньги был вовсе не таким уж простым. Ситуация была такова: он попросил, и ему дали. Да, таким вот жутким образом. Это не была разбитая инкассаторская машина, или потерянные каким-то растяпой чужие капиталы. Лежавшие перед ним деньги не принадлежали никакой государственной организации - это были в большинстве своем даже не рубли. Это были финансы преступной группировки, может, и вовсе не из этого города. А может быть, это искушение? Сдать их? Капитан прекрасно знал, что все это будет описано и мгновенно куда-то исчезнет. К тому же отказаться от этих денег означало отвернуться от протянутой ладони. Там ведь могут сказать: 'А зачем тогда просил?' и второй раз точно не будет дадено. Ведь так не годится: сегодня хочу, а завтра не хочу. Дают - бери. В то же время Сливочников вовсе не чувствовал себя счастливым. В нем что-то изменилось. 'Я просил сто тысяч долларов' - подумал он. Он взял десять пачек в долларах и евро, остальные деньги оставил в сумке. Вынутые деньги спрятал в найденный тут же старый полиэтиленовый пакет и, отойдя в сторону, закопал в песок у основания телеграфного столба - там было что-то типа ямки. Сверху, отвернув лицо, попрыскал из баллончика 'черемухой' - на всякий случай - от собак.
  Потом Сливочников вернулся к машине. Сильно пахло бензином. Сливочников сам не курил и подумал, где бы найти зажигалку или спички, но тут из-под капота само фыркнуло пламенем и жаром. Потом полыхнуло уже и в салоне и под машиной. 'Вот черт - сейчас бак может рвануть!' - подумал Сливочников, отбегая подальше. Но машина еще довольно долго горела факелом, пока действительно не взорвался топливный бак. Захлопали патроны - у кого-то было оружие на теле или под сиденьями. Между тем Сливочников вернулся на пост. Егорова там уже не было. Двое убитых лежали в тех же позах. У Антона по лицу уже ползали мухи, а кровь, вылившаяся из него, пропитала песок вокруг, образовав что-то вроде нимба. На лицо второго убитого Сливочников старался не смотреть. И тут внимание Сливочникова привлекло необыкновенное сверкание рядом с этим лежащим водителем 'семерки'. Он наклонился и увидел, что это блестит выкатившийся из расстегнутого нагрудного кармана рубашки бриллиант. Сливочников и это оценил как знак, поднял камень, завернул в бумажку от жевательной резинки и засунул в щель между кирпичами на задней стене будки, чтобы забрать позже.
  Минут через пятнадцать подъехали все сразу: две санитарные машины, одна пожарная, два милицейских 'уазика', и отдельно - на черной 'волге' с мигалкой - сам начальник милиции полковник Козлов. Он был в жутком настроении. Получалось, что только за последние сутки, с учетом этого инцидента, в городе было убито не менее пятнадцати человек, еще двое с тяжелыми черепно-мозговыми травмами отправлены в областную больницу, пожарные выезжали на четыре пожара, два - явные поджоги. Он сам уже, оценив ситуацию на месте, позвонил в ФСБ. За рабочую версию была принята простая, а значит наиболее реальная: приезжие бандиты устроили разборки в Любимове, убили бизнесмена, стали уезжать из города, были остановлены на посту, оказали вооруженное сопротивление, застрелив одного сотрудника милиции и ранив другого, и в завязавшейся перестрелке предположительно все были уничтожены. Тут все было абсолютно ясно, даже искать оружие, из которого убили Мамаева, было необязательно - наверняка его сразу же и сбросили. Это была та редкая ситуация, когда план 'Перехват' действительно сработал как надо.
  Кстати, и Сливочников теперь стал думать так же, как и начальство. Сначала капитана отвезли на 'скорой' в больницу, где сделали рентген грудной клетки. Переломов ребер у него не обнаружили, но по сильному ушибу дали больничный на неделю - отек был здоровенный. Врач напугал, что запросто может быть контузия легкого и даже последующее воспаление, рассказал кучу страшных историй, но, сделав обездоливающее, отпустил капитана домой. В больнице Сливочников уже окончательно пришел в себя. Заехав в отделение, чтобы завтра уже туда не ходить, он стал писать рапорт и освободился еще не поздно. Дома уже что-то прослышали, ждали его и встретили с распростертыми объятиями будто вернувшегося с того света. Воскресный вечер он провел окруженный всеобщей любовью и заботой и наслаждался этим. Когда ложились спать, Сливочников, задев место ушиба, застонал. Жена тут же сама его раздела, стала осматривать, заохала, начала лечить народными средствами и поцелуями во все места. Кончилось приятным. Ночью, однако, ушиб сильно болел, капитан никак не мог улечься, метался во сне, просыпался, пил обезболивающее, но утром встал в хорошем самочувствии и настроении, хотя с кровати поднялся все-таки с трудом. После завтрака Сливочников в гражданской одежде пошел в храм. Один нищий уже стоял у входа. Сливочников дал ему десять рублей (кто знал капитана - оценил бы!), остановился перед дверями, перекрестился на икону. Вошел в храм с ожиданием и бьющимся сердцем. Как на беседу к начальнику, когда внезапно вызвали, идешь туда, и точно не знаешь - зачем. Он очень надеялся это понять.
  Сливочников сразу подошел к своей любимой иконе, поставил свечку, закрыл глаза, и вдруг он услышал сзади себя разговор, чрезвычайно удививший и напугавший его. Голос мужской говорил кому-то довольно-таки раздраженно: 'Ты работу сделал? Сделал. Денежки получил? Получил. Чего тебе еще надо от меня?!' Капитана бросило в холодный пот, он хотел, было, обернуться, но не решился этого сделать.
  Сливочников еще больше удивился бы, если бы знал, что за любые сведения, способствующие поимке международного террориста, называемого Полковником, ФСБ обещало заплатить информатору 3 000 000 рублей. Это были, по сути, все те же так искомые им сто тысяч долларов. Кстати, Сливочникову, естественно, так ничего за этот бой и не заплатят - это была его работа, и он получал за это зарплату. Он также еще не знал, что спрятанных им денег окажется чуть больше восьмидесяти тысяч долларов. И также он еще не мог знать, что тремя месяцами позже дальний родственник жены, ювелир, пряча глаза, за найденный Сливочниковым у поста камень предложит ему сразу наличными двадцать тысяч долларов.
  
  Тем же воскресным утром историк, коллекционер и основатель краеведческого музея Иван Сергеевич Махнов вознамерился все-таки сходить к сыну, побранить его за то, что не появляется, и еще он думал, что вроде как пора Сашку женить. Дом, где жил сын, находился не на улице, а во дворике между двумя более высокими строениями. Когда Иван Сергеевич вошел во двор, он увидел там санитарную машину и милицейский фургон, Это на Ивана Сергеевича сразу подействовало неприятно, а тут еще прямо перед ним в подъезд вошел лейтенант милиции с кожаной папкой под мышкой - местный участковый. И тут Иван Сергеевич забеспокоился всерьез. Он поднялся по ступенькам крыльца, вошел в подъезд и попал в коридор первого этажа. Там он увидел обычный для такого дома кошачий бардак, целую череду дверей, шкафчиков, стоптанной обуви и проржавевших корыт. Иван Сергеевич прошел в сам конец коридора и постучал в обитую войлоком дверь с нарисованным мелом ?8. Стук получился глухой. Тут он заметил, что дверь в квартиру была лишь прикрыта, и в цель видно, что там горит свет. Иван Сергеевич вошел, но уже начало странно неровно биться у него сердце. Комната сына была сразу от входа направо. Дверь в нее тоже была открыта, и в ее проеме толпились, заглядывая в комнату, какие-то люди. Среди них Иван Сергеевич увидел соседей сына - мужа с женой: жена эта была в каком-то розовом паршивом халатике, да и муж ее тоже оставлял желать лучшего - он был в одной майке из-под которой вылезало пузо, и имел довольно растерянный вид. Тут же стояли еще трое неизвестных, среди которых выделялась еще не старая женщина лет сорока, но беззубая, со спитым лицом и безумными глазами. Когда они увидели Ивана Сергеевича, то тут же расступились перед ним, - все, кроме женщины с безумными глазами, и Ивану Сергеевичу пришлось протискиваться мимо нее боком.
  В комнате за столом сидел врач и что-то писал. Участковый и еще один лейтенант милиции стояли и разговаривали у стола, и еще сержант с рацией сидел на подоконнике раскрытого настежь окна. Около сержанта на стуле сидел взъерошенный недовольный санитар. У противоположной стены на стуле устроилась грязненькая молодая женщина с туповатым лицом, в странном платье и в платке. На кровати же, которая была вся смята так, что виднелся и замызганный полосатый матрац, неподвижно лежал, как чужой предмет, его, Ивана Сергеевича, сын, Сашка, совершенно голый, раскинув руки, одна из которых свисала до пола, и кисть ее была совершенно лиловая; рот у Сашки был открыт, на теле через живот лежал какой-то провод.
  Сердце у Ивана Сергеевича подпрыгнуло к горлу. Милиционеры глянули на него, как из тумана, а участковый о чем-то спросил. Иван Сергеевич ничего не понимал и стоял, держась за стену, совершенно бледный, и будто чего-то сглатывал. Но все же через минуту он почувствовал себя чуть лучше и обрел возможность слышать.
  Все это время дебильная молодая женщина что-то тихо гундосила: то ли себе под нос бормотала, то ли давала показания. Внезапно, грубо отпихнув Ивана Сергеевича, в комнату вдруг ворвалась та самая полубезумная тетка со спитым лицом и закричала визгливо:
  - Эта стерва его и напоила!
  Тут она страшно матом обругала женщину, сидевшую совершенно безучастно и продолжавшую что-то бормотать, и сделала попытку ее ударить, но милиционер перехватил руку и оттеснил скандалистку.
  - Эта стерва напоила его, чтобы с ним лечь! Я подозревала, что к нему другая ходит! Я ведь жила с Сашей, - торопливо говорила вошедшая милиционеру, - я ухаживала за ним, стирала ему... Полгода с ним живу, как сын уехал в Приморский край... А эта стерва, - она опять сделала попытку вцепиться молодой женщине в лицо, но снова милиционер перехватил ее корявые руки, - она его напоила, а ведь ему нельзя было пить - у него же больная печень. Он так на сына моего похож! И нечто большой: пьяный может описаться, а я приберу. Он ведь, как выпьет, может и убить, и меня бил, и все ему страх какой-то, закрываться надо... Я два дня его искала. Я его жалела, а он бил меня невозможно. А эту суку - я ее не знаю - впервые вижу, он, наверно, втихаря приводил! - в каком-то исступлении причитала явно безумная женщина, брызгая слюной. Ее выпихнули из комнаты.
  В это время врач и санитар подошли к кровати и, взявшись в резиновых перчатках за тяжелое мертвое тело, пододвинули его к краю вместе с простыней. Голова трупа мотнулась и из открытого рта вылилась на постель какая-то желтая жидкость, а в комнате резко запахло испражнениями.
  Иван Сергеевич качнулся, схватившись одной рукой за стену, а другой - за грудь, стараясь удержать затрепыхавшееся, как выкинутая на берег рыбешка, сердце.
  У сержанта на ремне зашумела рация, оттуда что-то сказали, сержант подошел к лейтенанту, передал рацию. Тот сказал туда скороговоркой: 'Лейтенант Голованов', - у него это прозвучало как 'лейте-на-голову-ванну'. Из рации той же хриплой скороговоркой что-то невнятно спросили, лейтенант ответил:
  - Да. Здесь... А Махнова-то - убили... Говорят, 'точка' у них сгорела, не могли достать дозу и вкололи какую-то дрянь, да еще и выпили хорошо ... Да... Есть... Я уже вызвал трупную машину...
  И вдруг до Ивана Сергеевича наконец дошло.
  - Сашка-а-а! - завопил он, кидаясь к кровати сквозь мутные силуэты стоящих людей. На него начали валиться стены и падать потолок, и вдруг будто чья-то невидимая рука ворвалась в его грудь; продрав ее, ухватила за сердце и с силой сжала. Ивана Сергеевича обожгло и оглушило страшной болью, он подумал, что кто-то подкрался, может быть та сумасшедшая, и ударил ножом, у него отнялись ноги.
  - А-а-а!! - закричал Иван Сергеевич. Его схватили за руки, посадили на стул, сунули стакан с водой. Он задыхался, мотал голевой, расплескивал воду, стуча зубами по стеклу, и вдруг начал валиться на пол. С ним что-то делали, что-то ввели шприцом под кожу, потом положили на носилки и понесли в санитарную машину. Еще через десять минут его доставили в приемный покой городской больницы, внесли туда прямо на носилках и поставили их на каталку. И вдруг боль в груди Ивана Сергеевича стала нарастать, невыносимый ужас заполнил все его существо. Он вскочил с носилок и куда-то побежал, его пытались схватить.
  - Больно-о! - орал Иван Сергеевич. - Больно-о-о!! А-а-а! Сделайте что-нибудь! Да сделайте же что-нибудь! Господи! - вопил он, раздирая трясущимися руками рубашку на груди и метаясь по комнате, словно пытался убежать от этой невыносимой боли. Санитар и врач хотели удержать его, повалили на кушетку, но он продолжал вырываться от них, бешено бился, вывертывая свои руки из их рук, а медсестра никак не могла сделать инъекцию и стояла с напряженным лицом, держа шприц наготове; кто-то еще прибежал в белом халате и стал помогать держать Ивана Сергеевича. Наконец он перестал вырываться, лицо его посерело и заострилось.
  - Господи Боже ж ты мой, - уже еле слышно прошептал он, и глаза его наполнились слезами, - да сделайте же что-нибудь, господи ты, Боже мой... - И еще плачущим голосом: - Господи, за что, за что?..
  И вдруг боль в груди прекратилась, и он ощутил необыкновенный покой и необъяснимую блаженную слабость. Он хотел рассказать об этом всем, но не смог, потому что умер.
  Минут через пятнадцать, после безуспешной попытки реанимировать Ивана Сергеевича дежурный врач вышел в коридор и закурил. Он сделал все, что мог, и уже не думал об этом случае, поскольку такое в его работе случалось довольно часто, но когда он зажигал сигарету, у него заметно дрожали пальцы.
  Глава 15. Последняя
  С вечера они договорились так: едем вместе.
  Павел сказал:
  - Надо выехать не поздно - хотя бы часов в десять. Пообедаем в Н. Я знаю там одно очень хорошее место. И потом двинемся напрямую. По дороге в деревне пирогов поедим, чайку попьем. Тогда приедем в Питер даже еще не очень поздно. Хотя надо учитывать, что народ с дач будет возвращаться и могут быть пробки на въезде...
  Таким образом, решение было принято, и Павел начал просчитывать, как все это лучше сделать.
  В семь часов утра запищал будильник. Даша открыла глаза, сладко потянулась, поцеловала Павла в щеку, сказала: 'Спи еще! Я пойду собираться!' Павел тут же снова и уснул.
  Встал он половине девятого, принял холодный душ, завтракать не стал, собрал вещи и вынес сумку к машине. И тут он услышал серию выстрелов - будто петарда рвалась. Павел даже по привычке отметил время - 9.34. Еще раз прошел по квартире, проверил окна, плиту. Зашел к соседке, отдал ключи, пару минут поговорил с ней. Со двора выехал ровно без пятнадцати десять. На тротуаре увидел бредущего куда-то шаркающей походкой Ивана Сергеевича Махнова. Мелькнула мысль подвезти старика, но времени на это уже не оставалось.
  Встретиться с Дашей договорились на перекрестке Свечного переулка и Центрального проспекта. Подъезжая к перекрестку, Павел увидел, как по пересечению улиц промелькнули две милицейские машины с сиренами и мигалками, потом его самого тоже с сиреной обогнала 'Скорая'. Наконец Павел вырулил на Центральный проспект.
  Там уже десять минут стояла совершенно разнесчастная и любимая Даша Морозова, уже готовая расплакаться. Промчавшиеся куда-то милицейские и санитарная машины очень напугали ее. Даша взглянула на часы. Было уже 10.03. Ее вдруг объяла волна ужаса, - да так, что затрясло: она стала думать, что Павел попал в аварию, или еще что-нибудь с ним случилось. Или вообще погиб. А уже в 10.05 она вдруг решила, что он или никогда не приедет, или что она сама спутала место встречи. Даша пребывала почти в панике, когда из-за угла вывернула серебристая 'ауди' и помчалась к ней.
  Павел все-таки не удержался - сначала проскочил мимо метров двадцать, увидев в зеркало заднего вида оторопевший Дашин взгляд. Потом резко затормозил и дал задний ход. Вышел, взял у Даши сумку, поставил в багажник. Даша, сев в машину, ткнула Павла довольно сильно кулачком в плечо, сказала со слезами в голосе:
  - Пашка, ты самый зловредный на свете гад! Я думала, что ты уже никогда не приедешь! - Глаза ее были на мокром месте.
  Павел был совершенно счастлив. Он обнял и прижал ее к себе сильно-сильно. Даша только пискнула.
  - Ты опоздал, ты - опоздал! - твердила она, постепенно приходя в себя от пережитого испуга.
  - Дашечка, милая! Ты чего, киса! Я никогда никуда не опаздываю. У тебя просто спешат часы! - сказал Павел, целуя ее в губы и в мокрую соленую щеку. Он и сам до последнего момента ужасно боялся, что вдруг она не придет. Теперь впереди у них с Дашей была очень длинная дорога. Впрочем, вместе можно было ехать куда угодно и как угодно долго. Павел спокойно смотрел вперед. Больше он уже никуда не спешил.
  
  КОНЕЦ
  
  
  
Оценка: 5.47*5  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"