Аннотация: За днём приходит ночь, за ночью - день, а если что-то взбрело в голову Тени Цезаря, то отвертеться уже не получится.
Глава 4. Калидонская охота.
Заплети этот ливень, как волны холодных локтей
И как лилий атласных и властных бессильем ладоней!
Отбивай ликованье! На волю! Лови их, - ведь в бешенной этой лапте
Голошенье лесов, захлебнувшихся эхом охот в Калидоне.
Б. Пастернак.
Подглава 4.1.
До пира оставалось время. Нагая Лаодика расслаблено вытянулась на спине, на ложе. Освежённая тёплой водой кожа, всеми порами впитывала прохладный воздух комнаты. Это ощущение было столь явственным, что девушка с отвращением выдохнула и задержала дыхание. Только когда лёгкие опять наполнились тяжёлым, нутряным воздухом, она выдавила его и вздохнула. Голова закружилась. Потянувшись всем телом, Лаодика застонала. Мучительно и сладостно. Прикрытые глаза, сведённые судорогой страсти губы... Как хорошо! Она живёт и хочет жить. И ещё - она счастлива. Впервые с того мгновения, когда легионеры переступили порог храма. Лаодика опять потянулась и застонала, словно в объятиях любимого. Как хорошо!
Мысли рабыни расстилались ровно и безмятежно, как поверхность зеркала. Да и что могло её беспокоить? Лепиду дан повод для примирения, и он его не упустит. Авл свободен, и не надо больше играть с мальчиком в любовь. Тогда ей нужна была сплетня, начало которой положила ревнивая вспышка Марка. Тайна, окружившая встречи, разожгла любопытство, и теперь весь Рим может свободно обсуждать подробности скандала. Денька три. Достаточный срок, чтобы придумать что-то новое. И она это "новое" придумает. Сейчас же... или нет, лучше завтра. Пусть поболтают всласть.
Время отдыха и мечтаний кончилось. Блеклая, незаметная Тень тихо выскользнула из своих комнат, бесшумно скользя по переходам дворца.
- Госпожа, госпожа, остановись, выслушай!
Наверно юная матрона* ждала её не один час, трепеща и сжимаясь от осознания собственной дерзости. Влажное от слёз лицо ткнулось в колени рабыни, оплетённые белыми, почти сияющими в полутьме галереи, руками:
- Деспойна, я не переживу, если он хотя бы дотронется до меня! Я закричу! Я убью себя! Госпожа, спаси!.. - Лицо римлянки классически прекрасно: тонкие, одухотворённые черты, брови, как крылья чайки, сияющие синевой глаза, алые губы, но Лаодика не ревнива к чужой красоте.
- Госпожа, я принесла жемчуг. Красивый жемчуг и очень дорогой, - в руках римлянки переливаются белые, плотно нанизанные на длинную льняную нить крупные жемчужные зёрна. Пальцы рабыни подхватывают их, перебирая гладкие, скользящие между пальцами бусины:
- Я слушаю прекрасную матрону. Слушаю внимательно. Чем я могу помочь? От кого я должна защитить?
- От Цезаря. Спаси меня от Цезаря. Я не перенесу, если он коснётся меня. Я заплачу тебе. Сколько пожелаешь. Если этот жемчуг недостаточно дорог, то...
- Он достаточно дорог. Не плачьте, матрона. Мой господин не так уж страшен. Почему ты думаешь, что он захочет тебя?
Оторвав лицо от колен рабыни, римлянка снизу-вверх с надеждой и мольбой смотрит ей в глаза:
- Мой муж... Он говорит... Но я не хочу... Он... - нервные пальцы стягивают с рук два жемчужных же браслета. - Возьми и их, только спаси.
- И что хочет твой муж, - заботливо и доверительно спрашивает Лаодика, любуясь отделкой украшений.
- Он хочет, чтобы я отдалась Цезарю. Он... - в глазах юной женщины ужас, но лицо жрицы Кибелы столь благожелательно, что она договаривает. - Он говорит, что я должна отрабатывать своё содержание.
Рабыня Цезаря качает головой, говорит, словно не веря услышанному:
- Любящий муж никогда не скажет такого своей законной супруге.
- Он не любит меня! - маленькая женщина едва не стонет от тоски и отчаяния. - Не любит и не любил никогда! Ему было нужно моё приданное, а сейчас оно закончилось и он хочет, чтобы мой отец дал ему ещё денег...
- Император не тронет свою гостью, - Лаодика верит и не верит. Во всём этом следует разобраться, но сейчас, так как ей заплачено, она повторяет как клятву. - Цезарь не тронет тебя. Не тронет.
Случай? Да. В некоторой мере. Но, если бы несчастная женщина не знала, чем торгует Тень Цезаря, то она вряд ли караулила бы её за колонной несколько часов, дрожа от холода и страха. Слухи. Слухи! Великая сила.
И опять Тень замирает у подножия ложа господина, исполняющего любое желание служанки. И опять, приветствуя императора, проходят гости, и Отец Отечества опять бесстыдно оглядывает знатных женщин. И юная матрона проходит мимо. Справа её поддерживает муж, пятидесятилетний сенатор, обрюзгший, но скрывающий свою обрюзглость под слоем дорогой косметики. Взгляды, которые бросает он на жену, годящуюся ему во внучки, не имеют ничего общего ни с любовью, ни с ревностью. Он задерживается перед Цезарем и с особым нажимом повторяет слова: "Моя жена". Впрочем, молодая женщина так хороша, что если бы не жемчужное ожерелье, словно бы само по себе скользящее между пальцами рабыни, прицепсу не понадобилась бы такая подсказка.
Уже занимая место за одним из множества столиков для гостей, почтенный сенатор заметил отсутствие на запястьях жены жемчужных браслетов. Немного погодя, он соединил их отсутствие с нитью белого жемчуга в руке у Тени, и уж никак не больше чем через пару часов сообразил, в чём может крыться причина императорской сдержанности. В оправдание ему надо заметить, что не все люди обладают способностями Божественного Юлия*, умудрявшегося делать сразу три дела. Благонравному сенатору приходилось сочетать не три. А четыре занятия: ублажать язык и нёбо кушаньями, наслаждаться танцами мимов, бранить в полголоса жену, стараясь вызнать, куда делись браслеты, и думать. При таком обилии дел, навалившихся на бедного сенатора одновременно, ждать скорой развязки было бы, по меньшей мере, наивно. Так что Лаодику эта маленькая сценка, одна из множества разыгравшихся перед её глазами заинтересовала не слишком сильно. Интересней была та подчёркнутая почтительность, с какой обращался к ней Марк Лепид сегодня.
Разумеется, патриций не демонстрировал всем и каждому свой интерес к какой-то там рабыне, но разве мало способов дать понять о своём почтении, не унизившись при этом в глазах окружающих? Внимательный взгляд, особенный наклон головы при встрече... Лаодику приветствовали в лучшем случае просто кивком, но ведь и кивок кивку рознь. Чуть потесниться, улыбнуться особенно дружески, когда Тень отвечает своему господину, одёрнуть зубоскала, пусть даже тот насмехается над чем-то едва ли связанным с девушкой. На все эти мелкие услуги и знаки внимания Лаодика отвечала лёгким наклоном головы и такой же слабой улыбкой, заметить которую мог разве что тот, кому она предназначалась. Эта осторожная игра ни в коем случае не ослабляла внимания Тени к окружающим. На пиру, особенно на ночном пиру Калигулы, вино сплошь и рядом раскрывало такие тайники души, какие любой мало-мальски нормальный человек стремится скрыть не только от ближних и дальних, но и от самого себя. Кроме этой, общей причины, существовала другая, более конкретная: роман с Авлом оказался удачным, и Лаодики высматривала для себя нового любовника.
Немногие из женщин, прошедших полный курс храмовой "науки" могли впоследствии восстановить способность к любви и состраданию. Лаодика не составляла исключения. Курс она, правда, прошла в усечённом виде, но путь к любви ей накрепко перекрывало чувство к мёртвому теперь учителю, со слов которого она усвоила, в том числе и мысль о том, что невозможно найти наказания более жестокого, нежели навязанная, нежеланная и ненавистная физическая близость.
Иберийка, встретившая Лаодику у входа в комнаты, прямо-таки светилась от удовольствия и девушка поняла, что за ночь ждёт её. Освежившись и ободрившись в прохладной и душистой воде ванной, Тень отдёрнула полог, прикрывающий широкую кровать. Место оказалось занято. Поверх белоснежных простыней, между пестроткаными подушечками вольно раскинулось абсолютно нагое, сияющее, как начищенная бронза мужское тело. Небрежно отброшенное покрывало, говорило скорее, не о том, что спящему жарко, а о расчётливом уме пришельца. Лаодика одним взглядом окинула хорошо ей знакомое тело гостя, нагота которого вызывала одновременно мысль, как о доверчивой беззащитности, так и об абсолютном бесстыдстве пришельца. Положив руку на грудь мужчине, она ощутила прохладную сухость кожи. Памятуя о неприязни служанки к избытку масел, Марк на это раз обошёлся без них. Ощутив ласкающее прикосновение, он открыл глаза и, нежно сжав её пальцы, поднёс их к губам: "Ты прощаешь меня?". Чувственная улыбка и сияющие глаза стали лучшим ответом. Не теряя времени на дельнейшие, никому не нужные извинения, Марк подхватил её, стиснул в объятиях, покрывая поцелуями льнущее к нему, страстно изгибающееся тело. Руки девушки обхватили сильное тело любовника, сжались, как кольца змеи. Острые, набухшие соски, подобно двум кинжалам вонзились в атласно-гладкую кожу груди партнёра, бороздя. Почти царапая её. Жадные поцелуи, вздохи, вскрики, смех... лишь почувствовав, что Марк начинает уставать, Лаодика обмякла, обессилев, позволяя патрицию возвыситься над ней. Верх искусства - заставить мужчину поверить в его мастерство и неутомимость.
Восстанавливая силы багряным вином их фалерно, Лепид самодовольно разглядывал утомлённую рабыню. Если девка после этой ночи предпочтёт ему какого-то щенка, тогда она и в самом деле не знает, что ей нужно. Ну а если желанный мир всё-таки будет заключён, то Цирцея не останется без награды. Хотя, право, не так уж и велика её заслуга. Подумать только! Сколько красноречия понадобилось ему, чтобы заставить рабыню говорить правду, а не врать, льстиво расхваливая его успех в любви и оправдывая недостатки. О, Могучий Олимпиец, будь свидетелем! Сколько надо труда, чтобы обольстить императорскую подстилку! Под конец, уверовав в обещания хозяина, Цирцея позволила себе усомниться в правильности его выбора, спросила: "Зачем господину эта уродина? Я слышала, что люди пугаются одного её вида!". Опасаясь спугнуть нужный ему тогда доверительный тон, Марк соизволил ответить: "Ты ревнива, Цирцея, а ревность плохой советчик. Будь она страшна, её не прозвали бы "Тень". Конечно, красавицей её назвать трудно, но она достаточно хороша, чтобы нравиться императору". "Может быть, я и ревнива, - согласилась девушка, - но господин зря связался с этой ведьмой. Говорят, она овладела умом Цезаря. Не хочет ли господин, чтобы и с ним случилось такое?". Последний довод развеселил Марка. Он расхохотался: "Я благодарен тебе, красотка, за заботу о моём разуме, но оснований для тревоги у тебя нет. Тень не покушалась на разум Цезаря. Она овладела его безумием. Я же ума не лишился". Услышав столь дерзкий ответ, девушка взвизгнула, сжалась, словно от ужаса: "Нет, господин, нет. Не говорите так! Вдруг кто-нибудь из движимых завистью услышит вас? А люди злы и завистливы!". "Ещё как завистливы, девочка, - с усмешкой согласился Марк. - Иной раз, от зависти, они слышат не то что есть, а то, что им хочется услышать. Потому-то и нужна мне милость Тени, владеющей безумием Цезаря и умеющей отвести это безумие от того, кто умеет оказаться приятным ей". "Как я ненавижу её! - Цирцея жалась к нему, страстно закатывая глаза. - У неё есть свой господин, а она отнимает у меня моего господина! О ненасытная!". Марк поморщился, оттолкнул льнущую рабыню. Та опять начинала давно известную ему игру в любовь, поддерживать, которую у Лепида не было ни времени, ни желания. О, Деймон! До чего лживы эти женщины! Даже когда они говорят правду, нельзя отделаться от ощущения присутствия лжи. Пожалуй, иной раз, и откровенное бесстыдство Лаодики может показаться приятным, после общения с ними. "Ступай. Получится как мне надо, - подарок за мной".
И вот он лежит рядом с Тенью Цезаря, слушает её глубокое, ровное дыхание. На столике в изголовье - ваза, полная сушёных фруктов, рядом кувшины с водой и вином, пара чаш, выточенных из полупрозрачного, зеленовато- серого нефрита, а если ему понадобится ещё что-нибудь, - достаточно щёлкнуть пальцами и похожая на ведьму старуха выполнит любую его прихоть. Интересно, почему Тень выбрала в служанки старуху? Не потому ли, что сама не слишком красива? Повернув голову, Марк посмотрел на лежащую рядом любовницу. В общем-то, - не уродина. Ровный овал лица, прямой нос. Рот великоват, а губы - тонковаты, но это не такая уж беда. Краска скрыла бы этот недостаток. Глаза не велики? Волоокой жрице Кибелы назвать никак нельзя, но подчернённые ресницы и подкрашенные веки зрительно увеличили бы их. То же и брови. Разве трудно подвести их погуще? Тёмные волосы красивыми кольцами ложатся на лоб и щёки, оттеняя своей чернотой их белизну и румянец. Коротковатая шея, прямые плечи, упругая грудь девушки. Конечно, талию её не обхватишь одной ладонью, как древко лука, но бёдра её достаточно широки и круты. Да и ноги её, прямые, крепкие, способные пройти не один десяток миль, не оскорбят взгляд знатока. Обычная девушка из деревни. Сколько он видел таких, с той лишь разницей, что все они в её возрасте уже замужем и имеют по двое, а то и по трое детей. Право, она не хуже многих его благородных любовниц, ни одна из которых не смогла бы сделать то же, что и она, - заставить его, патриция, сенатора, любимца прицепса, прийти и ждать её на ложе, подобно купленному для удовольствий рабу. Воспоминание о том, как он унизился сегодня, сдавило грудь. Глаза сами задержались на горле, свернувшейся в клубочек женщины. Ах, как легко сейчас стиснуть это горло пальцами или, накрыв лицо подушкой, придавить её тело своим... Потянувшись, он достал спрятанный под подушкой кожаный футляр, колеблясь, подержал его в руках, открыл. В полутьме, нарушаемой только слабым огоньком лампы, мягко засветились оправленные в тяжёлое золото медово-жёлтые капли янтаря. Дорогой подарок, который он с благодарностью поднесёт ей за ночь любви. Очень дорогой. Подобные замёрзшим комочкам солнца капли лежали на ладони. Осторожно он поднёс их к её телу. Вздохнув, молодая женщина повернулась на спину, улыбнулась, разомкнула веки. Глядя в ясные, полные ласки и дружеского участия глаза любовницы, Марк тоже улыбнулся, заботливо и нежно разложил на её груди капли ожерелья. Лаодика взяла крайнее зёрнышко, приподняла, поднесла к глазам:
- О, Венера, будь свидетельницей! Какая прелесть!
- Я счастлив, если эта безделушка...
- О, Марк! Твой дар бесподобен! Какой янтарь! Какая оправа! Солнце в золоте!
- Твоя любовь подобна солнцу и золоту. Жалкое ожерелье - ничто по сравнению с тем наслаждением, что даруешь ты возлюбленным своим, Лаодика, - приподнявшись, он поцеловал её в глаза. - Прости мне мою ревность, но ты слишком великолепна. Если бы ты ещё была верна...
- Тебе что-то нужно, Марк? Помощь? Услуга? Совет? - ответ не соответствовал вопросу, как и слегка снисходительная улыбка на губах. Снисходительная и коварная. Прикрытые веками глаза следили за ним сквозь узкие, зарешеченные ресницами щели. Дружеская услуга? Да. Помощь? Безусловно. Но верность? Нет, верности этот взгляд не обещал.
- Лаолика, жестокая волчица, - он нежно погладил её по щеке. - А ты, оказывается, тоже ревнива. Если бы тебе хоть немного постоянства! Ты же зыбка, как полуденная тень. Я сходил с ума от тоски по тебе, а ты, наверно, и не подумала обо мне ни разу. Ты же непостоянна, как сама Венера, как сама любовь, Лаодика. Радость моя и наслаждение, горе и мука моя! Ну вот, ты опять прищурила глаза, смеясь над моей наивностью, коварнейшая среди коварных. В любви ты тверда, как сталь и изменчива, как вода в ручье. В крови твоей неразделимо слились прохлада и зной. Нежная и безжалостная, верная и вероломная. Лаодика! Ты неотвратима, как Судьба. Ананка! Неотвратимая! Неодолимая! Что за проклятие связало меня с тобой? С тобой, бросающей под ноги и поднимающей к небесам. Кто ты? Вопрошаю и отвечаю: Женщина. Лаодика, я ищу верности, а мне предлагают плату. Я ищу любви, а мне предлагают игру. Ананка. Сердце моё льёт слёзы, а ты - улыбаешься и тайна улыбки твоей - тайна неверной верности. Тайна Женщины. Ты слушаешь меня, но глаза твои ищут...
- Зеркало, Марк. Только зеркало.
- Да, зеркало, чтобы увидеть себя.
- Твой подарок, Марк. На этот раз - твой подарок.
- Конечно, подарок. Ожерелье, украшающее твою грудь. Ты любишь подарки и равнодушна к ним. Не спорь. Не надо. Ты - противоречие и в этом твоё постоянство.
- А в чём твоё постоянство, Марк? В красивых речах, опутывающих разум подобно паутине? Мягких, нежных, неодолимых? Ты упрекаешь судьбу, а я благодарна ей. Благодарна за то, что она свела нас. Во всём мире нет подобного тебе в ласках и лести, Марк. Речь твоя - река Тантала. Подними голову - она рядом, наклонись - она убегает от губ. Моя ли вина, что я боюсь твоей измены? Только боязнь измены удерживает меня от клятв верности, ибо нельзя нарушить не данную клятву, как нельзя обмануть того, кто не верит. Не упрекай меня в неверности, Марк. Разве хранил верность ты? И, разве вдыхая с твоего тела запах, соперницы своей, упрекнула я тебя хоть раз? Не упрекнула и не упрекну. Знаю одно: нельзя отделить Любовь от Свободы, как нельзя отделить морскую воду от соли. Будем же ценить то, что даруют нам Боги, и не будем думать о том, что ждёт нас завтра. Ведь, возможно, завтра нас ждёт всё начинающее и всё заканчивающее Ничто. Давай же наслаждаться тем, что не дано Бессмертным: краткостью и зыбкостью, и не будем покушаться на принадлежащее Богам: на вечность.
- У какого софиста выучилась неотвратимая и неодолимая коварству речей? Кто учил её обращаться со словом, как учат обращению с клинком? Ананка не верит, потому, что боится неверности? Она непостоянна, потому, что в непостоянстве её опора? Где же ты? В чём?
- Здесь, Марк, рядом с тобой, ждущая объятий твоих...
Когда они во второй раз расцепили объятия, Марк едва отдышался:
- Ты безумна. Безумна и неодолима. Как бы я хотел не расставаться с тобой никогда.
- Так говорят только перед расставанием.
- Время уходит, но не возвращается, - Марк поднялся, жадно осушил чашу вина.
- Это так, - негромко подтвердила его слова Лаодика. Два негромких удара в гонг и смуглая иберийка, бесшумно пройдя между двумя занавесями, предстала перед любовниками.
- Ванна готова? - спросила Лаодика.
- Да, госпожа
- Проводи моего гостя и помоги ему одеться. Потом принесёшь воду с уксусом мне.
- Слушаюсь, госпожа.
Марк вышел из ванной чистый, в чистой же, аккуратно уложенной тоге. Лаодика встретила его. Она тоже была прибрана и одета, как всегда подчеркнуто просто и скромно. Они обменялись прощаниями и разошлись, как расходятся равнодушные друг к другу люди. Мимолётная встреча вновь подняла Марку настроение. Недалеко от комнаты Лаодики он заметил притаившегося в тени колонны Квинта Галлия. Догадка о том, что привело сюда откупщика, приятно польстила самолюбию Лепида.
Галий ждал давно. За пару сестерций Наида без стеснения сообщила, что у хозяйки сейчас любовник, с которым она забавлялась всю ночь, что она, Наида, конечно, может немедленно доложить госпоже о приходе знатного римлянина, но госпожа вряд ли прервёт свои забавы. Будет значительно лучше, если благороднейший среди равных положится на неё, Наиду. Уж она-то сумеет доложить так, чтобы Тень сразу приняла благородного Римлянина. Галию пришлось смириться. Чем ближе к прицепсу, тем меньше обычный римлянин чувствовал себя хозяином и повелителем народов. Неумолимый закон компенсации делал первыми (и наиболее верными) помощниками власти людей наиболее ничтожных и по духу, и по положению. В Риме рабы и отпущенники фактически решали всё. Именно они готовили документы, оформляли решения, составляли списки: на подарки, на казни, на званные обеды. Цезарь мог только внести некий элемент случайности в этот отлаженный конвейер законов и взяток. За ним было последнее слово, но то, чему этим словом выносился приговор, - решали другие. Лаодике, пришелице, ещё предстояло столкнуться с этой организованной, очень опасной силой. Скоро, очень скоро, но не сейчас. Сейчас же ей следовало сыграть роль доброй хозяйки и потому, когда Наида, воспользовавшись уходом Лепида, сообщила ей о просителе, Лаодика нахмурилась:
- Где он?
- Ждёт в галерее. Я не осмелилась беспокоить...
- Ты плохо сделала Наида, - перебила Лаодика служанку. - Ты должна была пригласить этого римлянина в комнату за занавеску, угостить, занять сплетнями. Теми, что заинтересовали его настолько, чтобы он сам не спешил увидеть меня. Он же отец моего любовника. Никогда не поступай так больше.
- Да, госпожа, во взгляде рабыни отразился страх. Если свободный хозяин мог снизойти до непонятливости живой вещи, то хозяин - раб оплошностей не прощал. Почти никогда.
- Марк видел его?
- Видел, кажется, но...
- Если это так, то оплошность твою можно извинить, но больше так не делай! Разумеется, если у меня не будет иных намерений.
- Слушаю мою госпожу, - ответила иберийка ещё не до конца веря в прощение.
- А теперь зови римлянина и как можно почтительнее. Ты брала у него деньги?
- Д...да.
- Правильно сделала. Если тебе дают деньги, - бери всегда, но никогда не вымогай их сама. Ступай.
Подобострастие, сменившее снисходительную вежливость, стало для откупщика добрым знаком. Рабыня гнулась чуть не до земли, заглядывала римлянину в глаза и даже просила не говорить госпоже об её, оплошности. Галлий пообещал. Он тоже знал силу низших и потому понимал, что в будущем, подобная снисходительность с его стороны, может обернуться значительными выгодами.
Тень встретила его стоя, первая поклонилась (не слишком низко, но и не без почтительности) и, выслушав его приветствие, заговорила: "Прошу благородного Галлия простить меня за задержку. Рабыня понесёт наказание за свою оплошность, я же умоляю не винить меня в случившемся. Прошу вас, садитесь". Широкое кресло, столик с вазами полными лакомств, строгое, почти аскетичное лицо женщины. И не скажешь, что менее чем четверть часа назад она пылко предавалась любви.
- Да, тупость слуг, порой бывает, непереносима, - посочувствовал собеседнице Галлий. - В наше время трудно найти хорошего слугу или хорошую служанку. Приходится мириться с тем, что есть. Не знаю, как сказать...
- Благородного Квинта тревожит что-то?
- По правде сказать, да, - принял тот подсказку. - Мой сын... Не обидел ли он чем-нибудь... (как её назвать? госпожой? слишком унизительно) ...жрицу?
- Нет, господин. Сын ваш на редкость благоразумный и благовоспитанный юноша. Иметь такого сына - честь для каждого отца, но... Страсть приходит и уходит. Да и что такое страсть? Пожар! Безумие. Так не лучше ли при первой возможности укротить столь опасную и непостоянную стихию? Тем более что страсть, вспыхнувшая между неравными, ещё никому не принесла счастья.
Взгляд откупщика, кажется, приклеился к её лицу, но в глазах рабыни отражается только внимание и озабоченность. Поняв, что многозначительным молчанием ничего не добьёшься, Галлий спрашивает:
-Неужели жрицы Великой Матери боятся любви?
- Да, это так. Жрицы Великой Матери могут разжечь пламя, но не всегда могут его погасить.
- Честный ответ, - лицо благородного римлянина отразило "искреннюю и неподдельную печаль". - Жрица боится обжечь своё сердце. Она благоразумна. Но что мне делать с сыном? Вернувшись в дом, он не съел и куска хлеба. Сердце его погружено во мрак и отчаяние. Только за три дня огонь, зажжённый жрицей в его сердце, стал подобен пожару.
- Я сочувствую Квинту Галлию, более того, я попытаюсь помочь ему вылечить его благородного сына от безнадёжной, опасной и никому не нужной страсти. Будет ли Квинт Галлий снисходителен? Выслушает ли он меня?
- Как больной слушает речь врача.
- Причину страсти, мучающей сына моего благородного собеседника, я вижу не в желании, а в запрете на желание. Перед тем, как Авл Галлий пришёл ко мне, была разорвана его помолвка с девушкой, вызывающей в нём приязнь и уважение. Этот отказ и явился причиной болезни. Авл Галлий потерял веру в свою судьбу, это, а не любовь ко мне заставляет его отказываться от пищи. Я не могу и не хочу губить будущность вашего сына, господин, возобновляя нашу с ним никому не нужную связь. В этом нет необходимости. Восстановленная помолвка и скорая свадьба станут желанным лекарством и избавят сердце благородного юноши от необоснованных тревог и волнений, то есть, от главной причины болезни.
- Я... я смущен и растерян... (Истинная, правда.)... Жрица Великой Матери... жрица Кибелы-Реи так божественно мудра и проницательна... (Ты даже не представляешь, насколько проницательна.) ... Так здраво рассмотреть обстоятельства дела, так верно определить истинную причину болезни... (Ещё бы! Вместо возможно выгодной, но позорной связи, предложила абсолютно выгодный и приличный брак.) ... - мысли откупщика были настолько просты, что Лаодике казалось, будто она читает их по книге. - Я сегодня же, сейчас же пойду...
- А я, в свою очередь, приложу все усилия, чтобы краткая размолвка, невольной виновницей которой стала я, была предана забвению.
Радостный блеск глаз Квинта означал, что предложение её сочтено наивыгоднейшим. При поддержке Тени второго отказа не будет. За помолвкой сразу последует брак и богатое приданное... Запустив руку в складки тоги, Квинт достал и поставил на стол, обтянутый тесненной кожей футляр:
- Ты вернула мне надежду, ты спасла моего единственного сына!
Кусочки лазури, оправленные в чернёное серебро, составляли сложное ожерелье, серьги и пару браслетов. Подарок был красив и дорог. Щёки Лаодики вспыхнули, в глазах зажглись огоньки восторга:
- Какая великолепная работа! Я, право...
- Ничтожный дар. Ничтожный, если сравнивать его с оказанной услугой. Клянусь Венерой, если жрице Кибелы поможет излечить моего сына от наваждения, в десятки раз более дорогой дар украсит её благоуханное тело...
От такой фривольности брови Тени дрогнули, сошлись неласково. Каждый разговор должен вестись в строго определённом тоне, а Квинт это правило нарушил. Поняв свою оплошность, всадник поспешил исправиться:
- Пусть жрица Великой Матери простит мне мою невольную оговорку. Она вызвана отнюдь не неуважением к жрице. Радость, ни с чем не соизмеримая, родительская радость за сына, на миг помутила мой разум, заставила забыть о приличиях.
Лаодика кивнула, принимая извинения, в искренность которых не верила ни на йоту. Она проводила гостя, аккуратно уложила подаренный набор украшений, как он был, в футляре, в сундучок из полированного дерева, обитый изнутри мягкой тканью. Кроме этого футляра, там уже лежало более дюжины различных шкатулочек, коробочек, футлярчиков, и каждый хранил в себе какое-нибудь драгоценное украшение. А, порой, и не одно. Длинная нитка молочно-белого жемчуга, лежащая поверх, давала представление о ценности скрываемых сокровищ. Золото, серебро, янтарь, жемчуг, резные и гладко шлифованные камни лежали абсолютно ненужные, как жёны и наложницы египетских сановников- евнухов.
- Деспойна так богата...
Лаодика аккуратно закрыла шкатулку, оглянулась. Блеск в глазах Наиды не понравился ей даже больше, нежели то, что нужному ей человеку, пришлось ждать в галерее. Но и на этот раз лицо привычно скрыло чувства девушки. "Подай тёмное покрывало" - велела она.
Пир подходил к концу. С каждой секундой близился тот миг, когда пьяный от вина и объятий Цезарь поднимется и, поддерживаемый под руки рабами, удалится, шатаясь, в свою опочивальню для воссоединения с богиней. Странно, однако, ничему не верящая Лаодика, относилась к этим, чисто воображаемым "схожденьям", абсолютно серьёзно. Способность к внушению, - дар Богини посвящённой. Любое непочтение граничило для неё здесь со святотатством, способным обратить благосклонность Бессмертной в изощрённую месть, так же верно, как стал проклятием дар пророчества, вытребованный обманом дочерью Приама, Кассандрой, у бога Аполлона. Вот и сейчас, чутко воспринимающая всё происходящее Лаодика, оттягивала решающий миг, и когда один из гостей, холёный, красивый юноша из патрицианской фамилии, приходил мимо, увлекая приглянувшуюся ему танцовщицу, жрица подалась к нему, приказала жёстко и безапелляционно: "Ступай ко мне и жди".
Приказ и тон, каким он был произнесён, на миг обескуражили римлянина. Юноша не привык к приказам. Тем более, к приказам какой-то блеклой рабыни. Совсем недавно, он, не беспокоясь о том, что девушка может услышать, обсуждал (так уж зашёл разговор) её сложение, словно стати лошади. Теперь же, не сразу ответил рабыне, - слишком был возмущён. Цезарь зашевелился, пытаясь встать. Рабы бросились к нему на помощь... и, когда юноша справился со своим языком и смог ответить, Лаодики уже не было.
Подогретая вином и без того горячая кровь билась в жилах так, что её удары отдавались в висках. Лаодика не слышала ничего, но в том, что именно и как говорит сейчас о ней благородный сын не менее благородного отца-сенатора, она не сомневалась. Знала также Тень, что если кто и будет ждать её на ложе, то отнюдь не этот красавец, и потому ехидная записка от Марка, гласившая что де "раз жрица Кибелы занята этой ночью", то он, Марк Лепид, "не смеет тревожить её", Лаодику не удивила и не обеспокоила. Увы, холодность ученицы храма уравнивала ночь, проведённую в одиночестве, с ночью самых пылких и дерзких любовный забав. А вот этого-то Лепид понять и не мог. На следующий день найдётся немало желающий посмеяться над ней, но это не стоит раздумий. Так должно быть, и она найдёт, что ответить самым дерзким. Завтра Цезарь устраивает распродажу. Прежде, она держалась в стороне от подобных дел, но завтра Тень последует за своим повелителем. Потому, что так надо.
Глоссарий:
Матрона* (лат) - замужняя римлянка.
Божественный Юлий* -Гай Юлий Цезарь. Первый из Цезарей, захвативший власть над Римом, по преданию, мог делать сразу три дела: смотреть представление, читать письмо и диктовать ответ.
Подглава 4.2.
Император величественно опустился в парадное кресло из окрашенной пурпуром слоновой кости. Лаодика вжалась в тень, но, на этот раз, остаться незаметной для всех ей не удалось. Валерий Катул, сын консуляра* и один из возлюбленных прицепса, устроился рядом с ней у ног Цезаря и, приникнув почти к самому её уху, спросил очень естественно и невинно: "Говорят, но я не могу поверить, что жрица Кибелы провела эту ночь одна?" "Если сын сенатора и консуляра придаёт значение тому, с кем и как делит ложе рабыня Цезаря, то, не смея скрывать истину, я должна буду ответить: да, это так".
Ах, как прав был Марк, сравнивая цветистые восточные обороты с ножнами, прячущими кинжал. Но Катул, в отличие от Лепида, не беседовал с Гессионой и потому не осознавал, в полной мере, со сколь опасным зверем вздумал поиграть.
- Неужели? А разве ты не назначила свидания Юнию Суру? - невинный взгляд консульского отпрыска, казалось, мог пробить любую броню невозмутимости, но Лаодика опять только чуть кивнула, соглашаясь:
- Это так, но сын бывшего квестора Пальфурия Сура не пожелал услышать мой призыв.
Валерий насмешливо и пытливо вглядывался в бесстрастное лицо рабыни. Откровенность её признаний шокировала и, одновременно, провоцировала на оскорбление. Пусть и непрямое.
- Я искренне восхищаюсь скромностью жрицы. Сперва она выбирает прекраснейшего и знатнейшего из гостей, а потом смиренно принимает отказ, проводя ночь одна, в то время как Юний отдыхает в объятиях Левкополы, - прекраснейшей, среди куртизанок Рима.
- За ночью приходит день. За днём, - ночь.
Уверенность, с какой рабыня произнесла эту, казалось бы, всем известную истину, разозлила Катулла. Наглая девка смела утверждать, что если сын сенатора не пришёл к ней прошлой ночью, то на другую ночь он изменит своему упрямству.
- Всем известно, что ночи сменяют дни, а дни - ночи, но рабыня слишком вознеслась. Так вот: если Лепид считает возможным иногда побаловаться с тобой, это не значит, что тоже будет делать каждый, в кого тебе заблагорассудится ткнуть пальцем.
Лаодика кивнула, ответила:
- Я благодарна Валерию Катуллу за совет, но так же неизбежно, как день сменяет ночь, а ночь - день, тот, кого я пожелаю, будет у меня. И я ещё подумаю: расстилать для него ложе или нет.
- Даже за миллион Юний не придёт к тебе, рабыня Цезаря.
- Он будет у меня. Я готова поспорить на любую сумму, что это - так.
При упоминании о споре и деньгах в глазах юноши вспыхнул жадный огонёк. У рабыни были деньги. Он знал это.
- Ловлю на слове и ставлю сто тысяч на то, что Юний Сур не придёт к тебе.
- Согласна. Сто тысяч на то, что не позднее, чем через неделю он будет у меня.
- То есть через семь дней?
- Да, хотя я думаю, что это случится дней через пять. Будь моё желание чуть сильнее, - он был бы у меня ближайшей ночью, но мне лень торопиться. Даже ради ста тысяч.
Уверенность, - вот что бесило Катулла в её манерах. Она была слишком уверена в себе. Даже свободная женщина, даже матрона, не должна так говорить с мужчиной, а эта блеклая, словно в пыли вывалявшаяся девка, смеет изрекать, словно она - прицепс Рима! Сто тысяч! Целое состояние для простого человека, четверть всаднического состояния, двенадцатая часть состояния патриция! Что ж, Юния Сура он, Валерий, знает. Юноша горд, упрям, а денег Валерию, как всегда не хватает. Не будь Катулл возлюбленным самого Калигулы, кредиторы давно бы растерзали его в судах за неуплату долгов...
Именно эта мысль и не дала Катуллу заметить крошечное несоответствие в заключённом пари. Он спорил, что Юний не придёт, а Тень утверждала, что юноша у неё будет. Маленького расхождение, определившее судьбу того, о ком вёлся спор.
Торг между тем начался и шёл своим чередом. Цезарь выставил на продажу всё, что осталось от недавнего празднества: ткани и покрывала, драпировавшие стены, костюмы, актёров-рабов, уцелевших в схватках гладиаторов и зверей, украшения, утварь. Лаодика уже знала от Лепида, как проходят подобные торги, более похожие на грабёж. К покупкам на них Калигула почти принуждал, цены же взвинчивались до тех пор, пока не удовлетворяли аппетитам Цезаря. Зазевавшийся участник аукциона мог в единый миг лишиться всего состояния. Случалось, что незадачливый покупатель тут же в зале вскрывал себе вены. Никого не удивило, когда один из сенаторов заплатил за несколько красивых занавесей полмиллиона сестерций. Всё было бы в порядке вещей, не зовись покупатель Пальфурием Суром.
Следующие два дня, пока недавний квестор судорожно распродавал и закладывал имущество, (увы, из-за спешки чуть не в четверть цены), Лаодика свела достаточно близкое знакомство с Новием Нипром, мужем юной Тертулы Петрейи. Той самой, что, вопреки воле мужа, откупилась от внимания Калигулы. Причиной знакомства стал жемчуг, бывший выкупом. Оскорблённый расточительностью жены, Новий додумался подать Цезарю жалобу на его рабыню. Это было так глупо, что Лаодика даже удивилась. Новий Нипр, несмотря на принадлежность к сенаторскому сословию, в глазах Тени не стоил и приветствия. Только это спасло сенатора от немедленной расправы. Новий жаловался на то, что рабыня, с помощью колдовства и хитрости, выманила у его жены жемчужные украшения общей стоимостью более трёхсот тысяч сестерций. Безумная жена Новия не только отдала украшения, но и всячески скрывала от мужа, куда они исчезли...
Лаодика безучастно сидела у ног повелителя. Цена украшений, названная Нипром, настолько поражала воображение, что любая попытка перевести мысли господина на что-либо иное, была делом заранее обречённым. Поэтому, когда взгляд прицепса упал на его "Тень", она без слов высвободила из складок одежды руку, пытающуюся удержать в горсти длинное ожерелье. "Это оно! Оно!" - закричал обрадованный Нипр. Калигула, казалось ничего не слыша, поднял жемчуг двумя пальцами, вглядываясь в его таинственное, луноподобное мерцание: "Женщина, добровольно расставшаяся с таким сокровищем, поистине безумна. Благородному Нипру следовало бы более осмотрительно подходить к выбору жены. Анистий! Составь разводное письмо и пошли его этой...". "Да, божественный господин мой" - секретарь знал имя, но не посмел подсказать Цезарю. "А Нипра мы женим... мы женим... мы женим... на Левкополе!". Нипр, ошарашенный подобным поворотом дела, даже не заметил, когда и как исчезло ожерелье из рук Прицепса Рима. Таланты Калигулы отличались редкостным разнообразием.
Кто из благородных граждан Рима не знал Левкополы?! За неполный год шестнадцатилетняя куртизанка переспала уже, кажется, со всеми сенаторами и доброй половиной всадников Рима. Доходы её разжигали страсти, не менее чем её красота. Левкопола была необыкновенно красива. Длинные, густые, светлые волосы гречанки, будучи распущенными, легко заменяли красавице плащ. Твёрдая, с острыми сосками грудь, даже скрытая тканью одежды, порождала сладостные грёзы в мужских умах. Гибкий стан, казалось, можно было обхватить одной ладонью, а бёдра напоминали о коринфских амфорах, - так они были круты и тяжелы. Стройные, округлые ягодицы обвораживали знатоков, а пышные и одновременно стройные ноги оканчивались ступнями, способными поместиться на мужской ладони. Лицо девушки казалось простым, до обыденности, но, увидев его раз, уже нельзя было стереть из памяти ни синеву глаз, ни чёрные линии бровей, ни мраморную белизну лба, ни нежных, как кожица персика щёк, ни губ, сравнимых по цвету и мягкости, разве что, с лепестками шиповника. Красоте сопутствовала и образованность. Левкопола была профессиональной гетерой, прошедшей обучение при храме Афродиты Кносской, славившемся не только могуществом и богатством, но и ученицами. Каждая третья знаменитая гетера того времени, получила своё образование именно в нём.
Лаодика не ревновала к чужой красоте. Чужда они была и соперничеству, неизбежно возникающему при встрече двух учениц из соперничающих храмов, но Левкопола оказалась не столь беспристрастна. Бесцветность, "тенеобразность" той, что овладела мыслями первого мужчины государства, казалась изысканной красавице вызовом. На дружеских пирушках-симпосиумах, устраиваемых гетерой для золотой молодёжи, часто, опасно часто упоминалось имя фаворитки. Разговоры эти тут же становились достоянием всего Рима. Надо и пояснять сколь невежливыми эпитетами награждали жрицу Кибелы и сколь мало эпитеты эти укрепляли и без того не слишком доброе мнение жителей Рима о пришелице? Поэтому Левкопола была отмечена. Жрицы Афродиты немало знали о тёмных сторонах души человеческой, но и жрица Кибелы знала об этом не меньше. Слухи донесли до Лаодики самую, казалось бы, невыполнимую мечту куртизанки: стать законной женой римского сенатора, и при первом же удобном случае Тень, со свойственной ей дальновидностью, превратила эфемерную мечту в жёсткую реальность.
На пиру, как только Калигула удалился с приглянувшейся ему женой Долабеллы, Лаодика ответила на вопрос, заданный Мнестром ещё в начале пира: "Зачем Цезарю такая свадьба?"
- Жена Нипра была плоха для него, - требовала, чтобы её содержали. Левкопола же содержит себя сама и сможет содержать мужа.
- Жрица Кибелы ревнует, - во всеуслышанье заявил Катулл. - Сейчас любовник Левкополы - Сур младший, в которого Тень влюбилась настолько, что забыла о своём ничтожном происхождении.
-Я помню всё, - отозвалась Лаодика. - И исполню всё. В должный срок.
К счастью этот, абсолютно пустой и ненужный разговор, был прерван. Раб, от имени Гая Петрейи, умолял не отказывать благородному всаднику в беседе. И Лаодика, ждавшая подобного приглашения, не отказала. Всадник, наверно, основательно потратился, чтобы попасть на ночной пир Гая Юлия Цезаря. Не забыв о главной цели своего прихода, он позаботился также, чтобы рабыня Цезаря, ради встречи с которой, всё и затевалось, не сидела на полу. Устроившись в низеньком и удобном кресле, Лаодика с интересом слушала обыденную до ужаса историю о том, как богатый купец, обвинённый доносчиками в оскорблении божественной сущности Августа, должен был откупиться от, организовавшего процесс, промотавшегося должника-сенатора, дочерью и её приданным. Развод по воле императора стал для юной женщины настоящим спасением, но вот если бы и разведённый муж получил по заслугам... Именно такой просьбы и ждала Лаодика.
- Все мы любим Справедливость, - заговорила она, с подчёркнутым благоговением нажав на последнее слово. - Я приложила немало сил, чтобы восстановить её... - паузу оборвало ещё одно ожерелье.
- Моя фамилия понесла из-за этого брака большие убытки, поэтому я прошу прощения за столь скромный дар и умоляю жрицу не огорчать нас отказом и принять его... для начала. Я заказал эту безделицу у лучшего ювелира Рима специально для жрицы.
Лаодика вертела в руках новое украшение: небольшие, чисто выточенные и отполированные геммы из слоновой кости, соединённые золотыми цепочками. Калидонская охота. Именно она нашла отражение в крошечных рисунках. Вот Артемида и рядом с ней огромный кабан. Вот охотники. Вот кабан и Нестор, спасающийся от его клыков. Вот кабан волочит тело Анкея, и лежит секира героя. Были на геммах Мелагр, Аталанта. Не забыл художник спор Мелагра с Плексиптром, не забыл процессию с жертвоприношениями для Артемис. Как ни дороги были собранные Лаодикой украшения, но подобную редкость она видела впервые. Приятно также было сознавать, что красота эта не вынута из фамильного сундука, не сорвана с чьей-то шеи, а создана считанные дни назад, и только для неё. Наблюдая за тем, с каким интересом рассматривает рабыня подарок, всадник счёл нужным добавить:
- Через месяц у меня будут свободные деньги, и я смогу преподнести жрице более достойный дар. Ради торжества Справедливости я не поскуплюсь.
Оторвав взгляд от бляшки с изображением распри, Лаодика ответила:
- Стоит ли так заботиться о Справедливости? Она сама умеет позаботиться о себе. Тот, кто ищет зла другим, сам, в конце концов, обрушивает его на свою голову. Новий же зол, жаден, завистлив, расточителен и сварлив.
Приятные подарки ни в коем случае не значили, что Лаодика забыла о споре. На следующий день она отсчитала десять тысяч сестерций золотом и поспешила на рынок. Плебея Цезетия Флава, не смотря на его скромное состояние, знали, кажется, все. Цезетий был ланистой. Он покупал на рынке крепких, хорошо сложенных, красивых юношей, обучал их владению оружием, а потом - продавал. Амфитеатры Рима постоянно требовали человеческих жертвоприношений. Покупали рабов-телохранителей сенаторы и всадники, да и приезжие купцы-иноземцы нуждались в них для охраны своих товаров и грузов. К этому-то человеку и торопилась Лаодика.
Цезетий Флав слушал рабыню, чувствуя что-то вроде смятения. Рабыня не требовала от него нарушить закон. Напротив, закон соблюдался до последней запятой, и плата за ожидаемую услугу была достаточно высокой. За те десять тысяч, что сулила ему рабыня, Флав, при его умении торговаться смог бы купить не менее шести- семи рабов для обучения, и всё-таки... Только угроза найти другого, менее щепетильного посредника решила дело.
Следующий, к кому она обратилась за помощью, стал Полиид - один из отпущенников Цезаря, в обязанности которого входила и покупка рабов для нужд господина. Полиид предложению Лаодики не удивился. Он даже согласился, что план её прямо-таки превосходен, но... поломавшись для порядка, что-де у него так много забот и так мало времени, он согласился оказать услугу Тени Цезаря всего за... двадцать тысяч сестерций. Лаодика не споря, отсчитала деньги.
Третьим стал Брени - германец из-за Рейна. Комнаты Лаодики соединялись с покоями Цезаря, и у входной двери всегда стоял кто-то из германской охраны. А так как рабыня проявляла к телохранителям прямо-таки царскую щедрость, награждая за каждую, самую пустячную услугу целыми горстями монет, то Брени даже не счёл нужным спросить о цене.
Пальфурий Сур, кляня день, когда Цезарь пожелал видеть его в числе друзей, срочно распродавал драгоценности, утварь, имения. Чующие запах поживы, не хуже, чем акулы - кровь, менялы и торговцы из всаднического сословия всячески умаляли стоимость того, что продавалось, при этом, безжалостно накручивая проценты за кредиты. Рабы, литые серебряные кувшины и подсвечники, два имения - растаяли, как туман под солнцем. Даже дом, и тот пришлось заложить за десятую часть цены, и хотя деньги в казну были внесены в срок, фамилию ждала не менее страшная, чем гнев прицепса, нищета. Вот в это-то время и вошёл в дом бывшего сенатора (разорившись, Пальфурий Сур потерял право на это звание) Цезетий Флав. Предложение его было ужасно. Ланиста предложил Пальфурию Суру продать сына. Определив цену юноши в десять тысяч сестерций, Цезетий клялся, что покупает юношу исключительно как учителя фехтования, и что, в противном случае, никогда бы не предложил столь высокую цену. Время от времени подобные сделки в Риме заключались. То тот, то другой промотавшийся хлыщ вынужден был продавать себя. Сыновья всадников и сенаторов в совершенстве владели оружием и потому платили за них ланисты много дороже, нежели за привозных рабов. Однако десять тысяч сестерций - была высокая цена, даже для свободнорождённого. Она же гарантировала искренность ланисты. Главное же - эти деньги позволили бы разом погасить две закладные и сохранить дом. Сделка была заключена. Теперь настала очередь Полиида.
Он пришёл к ланисте якобы в поисках хороших гладиаторов для очередных императорских игр и Юний ему приглянулся. Юноша из сенаторского сословия? Тем лучше. Цезарь любит пышность и щедро платит за неё. Три тысячи сестерций - по истине цена достойная Цезаря! Поупиравшись для порядка в присутствии Юния, Цезетий уступил, как впрочем вынужден был уступать всегда. Ну не мог же он противиться воле Цезаря! Сделку оформили в долг. Цезарь никому, никогда и ни за что не платил сразу. Чуть позднее, уже без свидетелей, Полиид отсчитал Флаву обещанные Тенью десять тысяч, добавив сверху ещё две, никак не оговоренные, за быстроту.
Когда на пятое утро после заключения пари Лаодика открыла глаза, Наида сообщила ей, что Брени привёл какого-то раба и что ванна готова. "Шкатулку! - приказала Лаодика и, получив её, велела, - Пусть войдут".
В глазах у Юния застыло упрямство, искусанные губы кровоточили, но Брени знал только одного господина и разницы между рабом и патрицием не видел. Вид открытой шкатулки доставил германцу удовольствие. Чуть побренчав золотом, Лаодика знаком велела телохранителю подойти и, высыпав ему в подставленные ладони несколько горстей полновесных монет, спросила: "Это хорошо?" Латынь Берени знал слабо, а Лаодика так же слабо владела варварским языком германца, поэтому разговор их ограничивался короткими, простыми фразами. Прикинув цену перепавшего ему золота, телохранитель подтвердил:
- Хорошо. Клянусь вороном, это хорошо.
- Я рада. Ступай.
- Доброй забавы тебе, Тень, - с усмешкой пожелал воин, причём для того, чтобы выйти в дверь, ему пришлось склониться в поклоне.
Проводив германца взглядом, Лаодика щёлкнула пальцами, призывая Наиду, отдала её шкатулку: "Поставь на место, - и вторым щелчком призвала к себе Юния, а, так как юноша не поспешил на её зов, нахмурилась, велела, - Подойди". Падение с вершины жизни к её подножию стёрло с лица юноши холёный лоск, но красоту стереть не смогло, как не смогло одним махом стереть и его сословной спеси. Не дождавшись ответа и на этот раз, Лаодика повторила:
- Подойди. Сядь рядом. На пол, - а так как юноша и теперь не шевельнулся, спросила. - Мне попросить помощи у Берени или велеть выпороть тебя?
-Ты не имеешь права...
- Имею. Разве ты не давал клятвы гладиатора? Не клялся, что позволяешь пороть себя и истязать? Или ты думаешь, что у меня не найдётся десятка сестерций, чтобы заплатить тому же Берени за такую услугу?
Не найдя что возразить, юноша подошёл, сел. Пощупав грубую ткань его туники, Лаодика приказала: "Сними".
Юноша сидел так близко, что чувствовал запах молодой женщины. Куцая эпоксомида, не снятая на ночь, сбилась и, скорее открывала, нежели прикрывала интимные места. Приподняв римлянину голову за подбородок, Тень поинтересовалась: "Почему ты не пришёл, когда я звала тебя?" Чисто риторический вопрос. Юний опять кусал кровоточащие губы, и отвечать не хотел.
Щёлкнув пальцами, Лаодика позвала Наиду, спросила: "Сын консуляра здесь?". "Нет, госпожа". "Так пошли к нему, и передай: пусть готовит деньги. Пари я выиграла. Юний Сур у меня. Если не поверит на слово, - пусть придёт и увидит сам, - и, склонившись к юноше, сказала. - Что мне сделать с тобой, - ума не приложу. Оставить гладиатором? Жаль. Всё-таки благодаря тебе, пусть и вопреки твоему желанию, я выиграла сто тысяч. Не завидую Катуллу, если он откажется платить. Может перевести тебя в когорту телохранителей-германцев? Или...".
Глаза Юния вспыхнули. Он вскинул голову, разомкнул до того плотно сжатые губы. В первое мгновение из горла его вырвался лишь невнятный хрип. Справившись с собой, юноша заговорил, почти зашипел: "Ты... ты... ты... подстилка императора! Палантийская шлюха! Ты смеешь равнять меня... меня... с этими?! Да пусть Эреб поглотит тебя с твоими "милостями"! Волчица! Ты разорила всю нашу фамилию, обрекла на нищету и прозябание... Хищная гарпия! Да разверзнется под твоими ногами земля! Да поразит тебя молния Юпитера! Ты! Храмовая проститутка! Ты сделала меня... Да грызи тебя Цербер! Да сожжёт тебя пламя! Ты...". Не дослушав брани, Лаодика несильно ударила в медный диск гонга, велела вошедшему в комнату Берени: "Возьми его. Пусть его накажут, но, не портя кожу. Потом, когда голова его остынет, а живот подведёт от голода, приведёшь ко мне. Если не поймёт с первого раза, - повторишь. Так будет до тех пор, пока он не поумнеет". Окинув насмешливым взглядом онемевшего от возмущения и ужаса юношу, германец спросил: "Он здорово глянулся тебе, Тень?" "Да, Берени. Лицо красивое. Тело красивое. Горячий. И ума мало. Любиться с ним будет хорошо. Бери его".
Не в силах противиться варвару, поднявшему его за шкирку, как щенка, Юний поплёлся из комнаты, но у двери он вдруг резко обернулся, выкрикнул: "Нет!". Лаодика улыбнулась. Снисходительно, с долей жалости, но выдержать паузу ей не удалось. Брени толчком выкинул юношу из комнаты.
Дверь закрылась. Лаодика встала. На лице её и следа не осталось от недавней улыбки. Юношу она больше не увидит. Слишком силён, нанесённый ему удар, чтобы римлянин остался жить. Впрочем, это уже неважно. То, что, случилось, - малый эпизод в её самоутверждении. Закономерный и неизбежный. И не надо больше думать об этом. Вода с душистым уксусом, гребень, ленты, скромные одежда и обувь. Цезарь ещё спит, и она должна быть рядом при его пробуждении. Так надо.
Пока Лаодика выигрывала пари, Цезетий Флав вынужден был защищаться от обвинений Пальфурия Сура, что он и делал весьма небезуспешно. Пальфурий Сур кричал на всю улицу, обвиняя ланисту в нарушении клятвы, в обмане, грозил судом и прочими страшными карами. Суда Цезетий не боялся, более того, он легко мог бы вызвать пару гладиаторов и велеть им выкинуть кричавшего, но, заботясь о собственной репутации, ланиста позволил несчастному отцу до конца выговорится, и только после этого достал долговую расписку: "Здесь подпись и печать Цезаря. Три тысячи сестерций. После того, как я заплатил десять. Семь тысяч - мой убыток. А теперь суди сам: хотел я продавать твоего сына или нет? Да, не забудь, это только расписка, по которой неизвестно когда заплатят. Так в чём моя вина? В том, что я не мог противиться воле Цезаря? А знаешь, сколько у меня таких расписок? Что ни игры - у нас отбирают лучших гладиаторов. За расписки! В прошлый раз у меня забрали Линка. Я берёг его. Лучшего учителя фехтования у меня никогда не было, но его забрали и он мёртв. Где я возьму учителя? У меня пятнадцать учеников и ни одного учителя! Я разорен! Всё моё имущество - расписки Цезаря! Так в чём моя вина? Я понимаю, ты потерял имущество, потерял сына, но... он ведь жив ещё? Может быть, стоит обратиться за помощью к кому-нибудь из фаворитов?"
Пальфурий, выплеснув гнев, обмяк, обессилел и, кажется, не понимал то, что ему говорят. К кому обращаться? Как? Он же нищий?! Цезетий, искренне сочувствуя попавшему в беду соотечественнику, втолковывал, что всё случилось, скорее всего, из-за Тени Цезаря. Все знают, что она звала Юния к себе, но тот не только не пришёл, но и публично высмеял рабыню, а потом хвалился своим отказом на всех перекрёстках. Вот женщина, наверно, и решила отомстить. Пальфурий утешениям не внимал. Всё бессмысленно. Тень берёт за свои услуги очень и очень дорого и, к тому же, она крайне спесива. Цезетий не отставал. "Пойми, - напирал он, желая от всего сердца, помочь и тем, хотя бы частично загладить свою вину, - Твой сын много раз оскорблял женщину и она обиделась. С Галиями она тоже была в ссоре, но младший пришёл к ней сам, и она всё простила, да ещё помогла восстановить состояние. Авл же был с ней всего три ночи. Ты сам говоришь, что она спесива, ну так окажи ей уважение, и она сделает всё, что ты у неё попросишь, и даже про деньги не спросит".
Этот совет до Пальфурия дошёл. Сур вдруг понял, что рано отчаялся. И как он сразу не догадался?! Конечно! Надо идти к Тени! Он забудет о гордости! Придёт к ней! Будет ползать в ногах, обнимет колени... Она снизойдёт. Она обязательно снизойдёт к его мольбам. Она смилостивится и вернёт сына... Пусть состояние погибло, но сын вернётся и...
Цезетий был столь любезен, что предложил даже помочь найти Тень, и все соседи видели, как хозяин и гость вышли из дома и как Сур опирается на руку ланисты.
После пробуждения Цезарь ещё некоторое время оставался под воздействием сна, который из-за яркости принимал за явь. Вот и теперь, расставшись с желаннейшей из женщин, с возлюбленной сестрой своей, Божественной Друзиллой, после смерти поднявшейся на Олимп и слившейся с великой Пантеей, прицепс милостиво взирал на суетящихся вокруг него друзей и рабов. Ничтожества, не способные постичь хотя бы часть его божественной сущности, они заслуживали лишь великодушного снисхождения.
Суетясь и ловя счастливый миг, дружки-фавориты спешили поделиться своими замыслами и некоторые из этих замыслов обещали обернуться неплохой забавой. Тень примостилась рядом у ног. Молчаливая и незаметная. Служанка Богов. Только перед сном, перед ночной встречей с бессмертными, Калигула соизволял заметить её присутствие. Днём для него достаточно было знать, что его тень следует за ним, следя восторженными, влюблёнными глазами за каждым его движением. Впрочем, ничтожества тоже нужны. Особенно такие: услужливые, знающие своё место, не раздражающие стремлением казаться равными тем, кого вознесла над ними воля Судьбы. Надёжные, как ступеньки лестницы... Вчера Валерий что-то говорил про неё. О, Юпитер, как скучно было слушать его! Глупец, он уверен, что если иногда способен быть милым и забавным, доставляя некоторое удовольствие в постели, то также может рассуждать обо всём и вся, давая глупые советы мудрейшему и божественнейшему господину своему! А может Катулл просто ревнует? Конечно, ревнует. Все думают, что Тень - его любовница. Увы, эти жалкие распутники не способны постигнуть божественного назначение служанки. Опять Валерий лебезит и заглядывает в глаза. Тут же и Марк Лепид ловит малейший взгляд Бессмертного бога, снизошедшего до жизни с этим тупым сбродом. А Мнестр опять валяется в постели. До чего слабы эти людишки! Нет у них ни сил, ни способности выносить его Божественную Любовь! А может откликнуться на призывную улыбку Цезонии? Или... Движением пальца Калигула подозвал пышнотелую кормилицу-вавилонянку, осторожно взял у неё с рук, завёрнутый в тонкие ткани живой комочек. Юлия. Его дочь Юлия Друзилла. Когда она подрастёт, она, конечно же, будет вылитой Друзиллой, только юной, не знающей ни бед, ни горя, ни разочарований.
Но вот церемония одевания окончена. Волосы выровнены и распределены так, чтобы незаметна была ранняя лысина. Увы, этот бич мудрецов! Застёгнуты ремни сандалий, уложены складки тоги. Цезарь и сопровождающая его свита направляются к столам для утреннего пира.
Человек появился вдруг. Из-за колонны. Из всех мыслей у Пальфурия Сура осталась только одна: спасти сына. Увидев приближающуюся толпу, а в ней - Цезаря, он, ничего более не замечая, бросился к человеку, воплотившему для него в себе Власть и Силу. Люди свиты, испуганные его внезапным появлением и диким взглядом, шарахнулись в стороны. Ещё шаг, - и он упадёт к ногам Цезаря, обнимет его колени... Удар меча отбросил Пальфурия в сторону, красная пелена задёрнулась, наступила чернота...
Телохранитель-германец аккуратно вытер лезвие, носком сапога перевернул тело на полу: "Готов". Лицо убитого выражало безмерное удивление. Казалось, что он вот-вот спросит: "Как же так? Почему?".
- Покушение!!! На Божественного! Счастливого!!....
- У него и ножа не было, - негромко пробормотала Лаодика, вроде бы для самой себя, но достаточно внятно, чтобы услышали окружающие.
- Кто это?! - Калигула с разгорающейся яростью оглядывал свиту. - Кто? Как он здесь оказался?
- Пальфурий Сур, - отозвались сразу несколько голосов.
- Он просить хотел, - так же негромко и внятно произнесла Лаодика. Она могла себе это позволить. Общее замешательство не давало окружающим разобраться, кто именно бросает реплики.
Всё идёт так, как должно идти. Через час - полтора люди во всём разберутся, что-то поймут, о многом догадаются, и тогда она снова скажет своё слово. Пока же пусть галдят, пусть мечутся. Пусть.
Глоссарий:
Консуляр (лат.) - бывший консул. Почётное звание, сохранявшееся за его
обладателем на всю жизнь.
Консул (лат.) - самая высокая должность в сенате. Два консула считались официальными правителями Рима. Избирались из числа сенаторов сроком на один год.
Подглава 4.3.
Только через два с половиной часа, когда Валерий неосторожно приблизился к ней, Лаодика прошептала, на этот раз только для него:
- Валерий Катулл, сегодня, после ночного пира я жду тебя, чтобы получить выигранные деньги.
- Какие деньги?! - возмутился юноша. Он уже знал все перипетии трагедии, концовку которой видел: и то, как Сур вынужден был продать сына, и то, как юношу забрали слуги Цезаря, и про то, что после разговора с Тенью, Юний перегрыз себе вены. События были связаны в жёсткую, неразрывную, наводящую почти потусторонний ужас цепь. Но у Валерия не было денег. У него были только долги и нежелание платить по ним. Последнее казалось вполне осуществимым. Редко кто осмеливался требовать возвращения долга у любимчика Калигулы. А если и осмеливался, - Катулл знал достаточно способов утихомирить навязчивого заимодавца. Он и пари заключил исключительно в расчете на выигрыш, так как Юний Сур просто не мог прийти по приказу какой-то безродной потаскушки.
- Сто тысяч сестерций, - Лаодике, в отличие от Валерия, деньги были не нужны, но уступить она не могла, так как сейчас такая уступка полностью зачёркивала все её предыдущие победы.
- И почему я должен их давать тебе? - нахальство не раз выручало сына консуляра, но Лаодика не могла позволить себе уступку, а, так как Валерий повысил голос, она заговорила ещё тише:
- Не кричи. Или ты хочешь, чтобы Цезарь услышал наш спор?
- А ты не хочешь этого?
- Цезарь заставит тебя платить.
- Тогда чего же боишься ты?
- Он заберёт эти сто тысяч себе. Впрочем, если ты предпочитаешь отдать проигрыш Цезарю...
- Я тебе ничего не должен, - упрямо, но тихо огрызнулся Валерий.
- Ты должен мне сто тысяч. И ты отдашь их мне сегодня, после ночного пира. Я сказала.
- Ты в своём уме, крошка? Какие деньги?
Лаодика отвернулась от него и теперь поспешно догоняла ушедшего вперёд господина. Лепид, не выпускавший девушку из виду с того самого момента, как услышал имя убитого германцем римлянина, задержал её, спросил:
Марк Лепид давно отвык волноваться из-за таких пустяков, как чья-то опала или казнь, но сейчас он почувствовал, что если ещё минуту задержится рядом с Тенью, - гневной вспышки ему не избежать. Прикусив губу, он попятился, спрятался в толпе. Жалости у Тени Цезаря было не больше, чем у её хозяина. Вид, попавшегося ему на глаза соперника, подтвердил худшие предположения Марка. Катулл выглядел как затравленный зверь.
Впрочем, в таком состоянии Валерий пребывал недолго. Идея о том, как избежать неприятной расплаты возникла не на пустом месте и, возникнув, внесла в душу римлянина успокоение. Разум, а точнее изворотливость, поспешили обнаруженную лазейку расширить, разрабатывая тактику поведения, варианты ответов и вопросов. Если бы Валерий знал, чем обернётся его замысел! Право, он предпочёл бы сразу занять где-нибудь нужную сумму. В основе его плана лежала мысль, старательно вбиваемая Лаодикой всему Риму: "Тень развратна. Она любит смазливых юношей и щедро платит за их красоту". Очень удобная для Лаодики мысль. Ну, кто принимает всерьёз развратников? Злодей, уступающий любовной похоти, не страшен, а смешон. Распутная женщина вызывает лишь брезгливое презрение. Не шутили ли в аттелантах* над грозным Тиберием: "Старый козёл облизывает козочек?" Не отпускал ли Калигула подозреваемых, если они умели доказать, что являются самыми обыкновенными развратниками? Но маска никогда не равна лицу. Этого-то и не смог постигнуть Катулл.
В комнаты Лаодики он пришёл не сразу. Как и у каждого фаворита, в Палатии у него были свои, лично ему отведённые апартаменты с прислугой. Когда Калигула отпустил гостей и уединился с Тенью, Катулл поспешил к себе. Там юношу ждала душистая ванна, массажисты, парикмахер и чистое одеяние. Час спустя, Катулл толкнул дверь, разбудив спящую под ней Наиду. Весь он, буквально, насквозь был пропитан ароматными маслами. Рабы массажисты натёрли его тело, не жалея душистых смесей. Одежда и наново причёсанные волосы благоухали. Другие рабы искусно подвели ему глаза, начернили брови и ресницы, нанесли на щёки слой белил и слой румян. Без преувеличения, к визиту к служанке, Валерий подготовился столь же тщательно, как и к объятиям Калигулы. Однако иберийка отчего-то презрительно хмыкнула ему в спину, хотя перед этим раскланялась перед ним самым почтительным образом, с предельной же почтительностью провела гостя в первую комнату и попросила немного подождать.
"Немного" это порядком затянулось, а Лаодика появилась совсем не оттуда, откуда он ждал её. Выглядела молодая женщина очень уставшей: осунувшееся лицо, глубокие тени вокруг покрасневших глаз. Равнодушно взглянув на Валерия, она протянула: "А-а-а... деньги принёс? - и, отвернувшись, закончила совсем вяло. - Мог бы и не ждать столько. Оставил бы на столике".
Как она и хотела, Валерий обиделся, но сумел обиду скрыть. Придав лицу заботливое выражение, он спросил: "Ты очень устала?". Лаодика скосила на него глаза, хмыкнула, ответила фразой, которая мола означать всё, что угодно: "Ты сказал".
Она очень устала, но усталость эта не раздавила её. Скорее наоборот. Усталость раскалила кровь и остудила голову. Опасное сочетание. Катулл, к досаде своей, почувствовал, что смущён. Ну, что за женщины делили до этого с ним ложе? Покорные, безвольные рабыни, скучающие матроны, да торгующие собой гетеры. Лаодика же, хоть и была рабыней, но рабыней чужой, она не скучала от безделья, не искала любых развлечений, стремясь заполнить пустоту никому не нужного бытия, как не искала и денег, так как была сыта и одета, а в большем она и не нуждалась.
- Почему ты не предложишь мне хотя бы сесть? - попытался перейти в наступление Катулл, но Лаодика отбила удар:
- Потому, что не хочу, чтобы ты сидел. Ты видишь, что я устала, но ты не торопишься уйти и дать мне отдых.
- О, да! Сейчас ты ненавидишь всех и вся... - неоконченная фраза была подобна мягкой, затягивающейся петле. Лаодика повернулась к гостю, спросила, разглядывая его так, словно увидела впервые:
- Ты не нашёл денег и хочешь просить об отсрочке?
- Зачем ты пытаешься обмануть себя?! Ты же знаешь, что проиграла спор. Да, Юний был у тебя, но он не был с ТОБОЙ! Он не желал быть с тобой и потому умер. Ты сама убила его, а теперь возненавидела всех и вся! Бранью и угрозами ты пытаешься прогнать чувство вины и горечи. Напрасно. Никогда ненависть не излечит рану, которую ты же сама себе и нанесла своими самоуверенностью и упрямством. Или ты думаешь в царстве Морфея укрыться от упрёков совести?
- Сколько времени тебе нужно, чтобы собрать сто тысяч? День? Два? Три? Неделя? Больше недели я ждать не собираюсь.
- Милочка, ну за что я должен платить? Ответь мне, - он подошёл к ней, положил её руки на плечи. Движения римлянина были столь мягки и вкрадчивы, что Лаодика поняла: пора. Прищурившись, она некоторое время оценивающе разглядывала юношу, а когда заговорила, в голосе её зазвучали снисходительные нотки:
- Валерий Катулл, мне жаль тебя, потому, что ты видишь не то, что есть на самом деле, а то, что тебе хочется видеть. Я ненавидела Юния. Ненавидела за насмешки, за брань, за презрение. Неужели иначе я отдала бы ему такой приказ, да ещё и прилюдно?! Ты решил, что я хотела его любви? А я хотела его смерти. Единственное, что могло помешать мне - его красота, потому, что приди он ко мне сам, - я бы не смогла нанести смертельного удара. Именно поэтому, Валерий Катулл, я напросилась на спор. Ты должен был внушить юноше непокорные мысли, должен был закрыть для него единственную дверь, ведущую к спасению. Ты сделал это. Но для меня это не причина, чтобы отказываться от выигрыша. Я ведь знаю, что и ты бранишь меня в каждой компании, где хотя бы упоминается моё имя. Ты наговариваешь на меня Цезарю. Да и сейчас... зачем ты пришёл сейчас? Разве затем, чтобы отдать проигранное? Нет, ты пришёл соблазнить меня, а, соблазнив, попытаться погубить. Только мне отчего-то кажется, что терпение моё кончилось и что скоро тебе придётся платить за всё уже не деньгами, а своими кожей мясом и костями! - Прищуренные глаза, оскалившийся рот, белая полоска по звериному острых зубов... Валерий вдруг почувствовал, как холодеет его спина, и как холодные капли пота прибиваются сквозь поры лба и висков. А глаза рабыни разгорались от бешенства. С мягкостью крадущейся пантеры она вдруг спросила. - Ты ведь для меня надушился и накрасился сейчас? Не так ли? Ты хотел соблазнить меня красотой твоего тела? Мягкостью твоей кожи? Изысканностью твоих ласк? Почему же ты остановился на пол пути? Почему не исполняешь задуманного до конца? Тебе следовало бы снять тогу, потом тунику, потом повязку с бёдер. Ты ведь пришёл, чтобы продать свою красоту? Ну, так покажи товар!
Странно, но даже жрецы храма не смогли разрушить её трепетное отношение к творениям человеческих рук. Слишком хорошо помнила девочка из деревни, сколько труда стоил ей каждый локоть тонкой шерстяной ткани, почти такой же, как та, из которой была сделана одежда сынка консуляра. Поэтому она не разорвала, имитируя бешенство, его намасленную тогу, а только приказала. Грубо, зло, яростно: "Раздевайся!".
Завороженный бешеным блеском карих глаз, Валерий, путаясь в складках, поспешно освобождал своё тело от одежд. Руки его дрожали, глаза заливало холодным потом. Тога неровным комом брошена на пол, туника с пурпурной отделкой, набедренная повязка... Лаодика помяла мышцы у него на груди: "Намаслился, как раб перед продажей!" "Позволь, я уйду, - взмолился окончательно взмокший юноша. - Клянусь Ларами*, у меня скорее язык отсохнет, нежели я ещё раз осмелюсь непочтительно помянуть благороднейшее из имён, славнейшей из жён, чья нога ступала на плиты..."
- Скотина! Подлая, трусливая скотина!
Валерий прижал руку к заалевшей от пощёчины щеке, всхлипнул:
- Не надо! Не бей! - он пятился, отступая, как отступает большой, трусливый пёс, перед маленькой, полной ярости сучкой.
- Ах ты, подлая скотина!..
- Какая изысканность слов и жестов!
Увидев в дверях Марка, Валерий зажмурился от стыда, опустился на пол, прикрыл лицо и голову руками. Стараясь не замечать любовницу, Лепид обошёл её, наклонился над соперником, взял его за ухо, как напроказившего мальчишку:
- Не знал, что тебе так любы пощёчины, - выворачивая ухо, он заставил сгорающего от стыда Катулла подняться, довёл его до двери и, к великой радости последнего, вытолкнул прочь. - Пошёл вон! - после чего, обернувшись к Лаодике, заметил. - Если всех моих соперников ты угощала подобными ласками, то, клянусь Юпитером Капитолийским, я согласен сам приводить их к тебе хоть штуками, хоть десятками.
Выдержав паузу, достаточную, чтобы любовник почувствовал себя неуютно, Лаодика выдавила не слишком довольным тоном:
- Ладно, будем считать, что ты появился вовремя, - и, усмехнувшись, добавила. - И не будем уточнять, для кого.
- Надеюсь, - столь же невесело усмехнулся Марк, - что я моей преданностью заслужил подобное снисхождение.
- Довольно об этом, - досадливо махнула рукой Лаодика. - Проходи, садись, - она подошла к столу, четырежды несильно ударила в бронзовый диск-гонг, указала вошедшей рабыне на одежду на полу, велела. - Отдай. Скажи, что я даю ему недельную отсрочку в уплате долга.
Марк уже сидел в кресле, аккуратно расправляя складки тоги. Больше, чем, что бы то ни было, ему сейчас хотелось сохранить достойный вид. Не желая состязаться со жрицей Кибелы в длине пауз, он заговорил, не дождавшись даже когда она повернётся в его сторону: "Иногда мне кажется, что ты - самая непостижимая из моих любовниц, но чаще я думаю, что ты просто бесстыдная потаскуха. Клянусь Венерой Лабитиной, не ведаю, за какую вину привязан я к столь жестокой, хитрой и бессердечной твари. Ты просто женщина, чей ум не отличим от глупости и наоборот. Ты топчешь римское достоинство с таким расчётливым спокойствием, что многие принимают его за проявление силы, но однажды ты всё-таки свернёшь себе шею. Я, конечно, знаю, что Калигула полностью подчиняется тебе, что если не прямо, то в обход, ты всегда добьёшься того, что взбредёт тебе в башку. Слышал я и про айву, пропитанную ядом, которую ты сгрызла, даже не заметив того, что она отравлена. Но не забывай, милочка, что однажды тело твоё, безо всякого твоего участия, может оказаться в одной из помойных ям или в Тибре!.."
Хлопнув в ладоши, Лаодика прервала Марка, велела иберийке: "Принеси вина со льдом, - швырком она поставила кресло рядом с креслом Марка, села, попросила неожиданно мягко, - "Не надо так горячиться, Марк, право, - её рука мягко легла на его руку, подчеркнув миролюбивость речи. - Не надо принимать всерьёз болтовню захмелевших юнцов". Марк дёрнул щекой, стряхнул её руку: "Юнцов?". "Конечно. Благородные мальчики выпили лишнее и пустились в заумные рассуждения. Это было сегодня. На симпосиуме* в доме Грации. Я знаю, Марк, я всё знаю. Этот "заговор" - тут Лаодика позволила себе усмехнуться оттого, что произнесла столь громкое слово. - Это не страшно, Марк. Ты во многом прав. Настолько прав, что скажи ты мне это при посторонних, - я бы возненавидела тебя, но... Успокойся. Марк. Я, конечно, предвижу последствия своих поступков. Я осторожна. Я всегда нахожусь под охраной... Не хмыкай и не хмурься, Марк. Я знаю, что преторианцы ненавидят меня, но им же никто не доверяет, потому, что без них не обходится ни одно покушение. Цезари не напрасно держат при себе когорту германских телохранителей. Ты опять сморщился, Марк. Потому, что они - варвары, не знающие толком ни латыни, ни римской жизни? Но в этом-то и заключена их ценность... Впрочем, прости, я перебила тебя".
Что ж, монолог достиг цели и остудил Марка. По крайней мере, обличать её пороки патриций больше не будет. Теперь можно и послушать, что именно скажет римлянин. Некоторое время Лепид разглядывал её так, словно увидел впервые.
- Почему ты погубила Суров? Неужели только из-за того, что Юний отказался спать с тобой?
- Только из-за этого. Если не считать, конечно, что этот Юний слишком часто поминал моё имя, и, как ты должен знать, всегда сопровождал его нелестными дополнениями.
- Разве только он один?
- Когда нельзя собрать плату со всей компании, её стараются получить с кого-то одного. С того, кто больше всех шумит. Юний шумел больше всех.
- А ты не подумала о том, что у Суров есть друзья, родственники?
- Я проверила силу их дружбы и родственных чувств. Если бы чувства эти хоть что-то значили, - Суру не пришлось бы продавать сына. Сейчас все, конечно, пошумят, погрозят мне страшными карами, и на этом всё кончится.
Теперь римлянин разглядывал её так, словно перед ним сидел диковинный зверь, что нимало не смущало жрицу Кибелы.
- Ну а Валерия Катулл? Он тоже ничего не значит?
- Ничего. Поскольку всё свелось к деньгам, - он их выплатит. Конечно, было бы лучше, если бы я довела дело до конца и заставила его поработать в постели, но это уже дело прошлое.
- Валерий злопамятен.
- Я знаю. Но он - трус. Он уже понял, что наговорами погубить меня не сумеет, а на что-либо иное у него не хватит смелости. Я слишком нужна Калигуле.
- Что ж... может быть ты и права, а я зря погорячился...
-Ты ревновал, Марк. Но тебе или придётся привыкнуть к моим похождениям, или отказаться от меня.
- А третий путь?
- Его нет, Марк. Мне хорошо с тобой, Марк, но я люблю золото, люблю украшения и, самое главное, я люблю власть. А что может быть притягательнее для безродной девчонки, нежели власть над красивейшими и знатнейшими мужчинами Рима?