Аннотация: Он просто не любил общественный транспорт...
В вагоне метро, утреннем, душном, тесном, невыносимо воняло дешевой вареной колбасой. Запах, казалось, источало все, даже стены и поручни, и Павел, изо всех сил стараясь отодвинуться от людей в угол, изнемогал от ненависти. Помимо воли он представлял, как эти люди встают с постели, зевают, трут помятые заспанные лица, вяло переругиваются с мужьями, женами и детьми, тащат свои тела к холодильникам, достают эту отвратительную, неестественно розовую, едко пахнущую колбасу и жуют ее, шумно запивая чаем. Глядя на мир мутными глазами. Под звуки орущих телевизоров и детское нытье. Они жуют, а их квартиры, вещи, тела и даже мозги пропитываются насквозь колбасной вонью.
Нет, он не то чтобы совсем не любил людей. Совсем не любить нельзя, и была когда-то у него любовь, конечно. Светлая девочка, пробежавшая солнечным вихрем по прошлому, а ныне - гора жира с визгливым голосом и свиными, густо накрашенными глазками. Он не хотел о ней думать, но думалось, потому что по всему выходило - нет на свете никакой любви. Или есть - к образу, к нежному завитку на затылке, к словечкам, к улыбке, искоркам из-под ресниц. Исчезает все это - гибнет и любовь. Не вернешь. Злиться начинаешь, замечать оплошности. Нарочно ищешь зацепку для раздражения. И в итоге - ненавидишь.
Вот, сидит. Почти такая же, как та - двадцать лет назад. Читает. Голубая майка с облачным рисунком, русая челочка, красивые губы. Прядку на палец накручивает. Можно подойти, спросить имя и хобби, подарить мертвую розу в целлофане, провести за руку по проспекту. Можно жениться на ней, забрать из роддома с младенцем, пеленки по квартире развесить. Умиляться. По выходным смотреть футбол по ящику. И сдохнуть в конце концов, так и не узнав, где, в каких зарослях полыни, пряталось все эти годы беглое счастье.
В толпе, стиснутая, как в клетке, другая: очки, часики, костюмчик, застывшая в лаке прическа. Ледяные, презрительные, деловитые глаза.
Третья - в панаме - ушла в музыку. Круглый подбородок, лиловая помада, майка с Бивесом и Батхедом. Ни до кого. Даже глаз не видно за черными очками.
Вон их сколько - целый метрополитен. Выбирай. Но для того, чтобы бросить, наконец, ту, осточертевшую, нужно нечто особенное. Чтобы замирать от прикосновения, дышать бояться, мечтать, просто сидеть рядом и упиваться тем, что она есть.
А уже сорок два года. Ее все нет и, видно, не будет.
* * *
Если закричать от боли на весь вагон, так, чтобы содрогнулась сонная толпа, мелькнет ли хоть у кого-то, что он не сумасшедший?
Человек и люди - вещи разные. Каждый в отдельности - мир, а вместе - тупое стадо. Борются за каждый сантиметр пространства. Едешь в обнимку с чужаками. Утром и вечером. За что эта пытка?
Сумка чья-то с позоночник уперлась, вроде и не больно, но все тело сводит от этого до судорог. Мужик плохо выбритый дышит в лицо выпитой вчера дрянью. Вагон качается, и каждый раз прижимаются на мгновение потные тела, поднимая из глубины души тошноту и злобу.
Ненавижу, подумал Павел. Взорвать бы это метро к черту. Чтобы не было вагонов-душегубок, толпы, не было таких страшных утр.
Помогите, тихонько сказала душа. Помогите, потому что иначе...
* * *
Он помнил нечаянный праздник в прошлом году, когда будильник выдернул его из сладкой сонной страны, и в то же мгновение резанула головная боль. Зазнобило, стоило лишь откинуть одеяло.
- Грипп, - участковый врач стряхнул термометр и ободряюще улыбнулся, - Ну, вы - человек молодой...
Две недели счастья, две недели удивительного покоя, книг, чистого неба за окном, рассветов, одиночества, снов и мечтаний... Он спал, как ребенок, смотрел любимые фильмы по видео, читал, просто лежал, закинув руку за голову и не думая ни о чем. Глубоко внутри жил теплый мираж безлюдного леса и домика на поляне. Воображаемые цветы качались у ног. Добрые звери, в основном, почему-то кошки, приходили и сидели под окнами. Девушка со смутной внешностью любила его, называла "милым" и утонченно-нежно гладила по волосам...
В семь часов вечера приходила с работы супруга, начинала греметь кастрюлями, трепаться по телефону, включала телевизор, но Павел в те дни почти не чувствовал раздражения. Лежа под теплым одеялом, он тихо ждал ночи, за которой придет светлое утро без людей.
Будни после этого были злы. Он вошел в метро и почувствовал, что однажды, в такое же отвратительное утро, он это метро взорвет. Пусть - вместе с собой. Неважно. Зато какая начнется паника, как заорут на разные голоса газеты: террористы, террористы!...
А в тоннеле изуродованный поезд с изуродованными телами будет полыхать на рельсах, и дымом от него наполнится до отказа ненавистное подземное царство.
Магнитофонный голос объявил станцию, и Павел стал проталкиваться к дверям, стараясь ни к кому не прикоснуться. В спину уперлись чьи-то настойчивые руки, он обернулся, мазнул взглядом: тетка не первой свежести, пыхтя, изо всех сил толкала его. И никуда не деться.
В двери уже лезла встречная толпа, когда он, измученный, вывалился на платформу и сразу отошел в сторону, пережидая поток. Рядом кто-то, невидимый сквозь душное марево отвращения, судорожно отряхивался, словно его испачкали. Вздрогнув, Павел узнал свое инстинктивное движение, попытку стряхнуть с себя несуществующую грязь после чужих касаний.
- Ненавижу метро, - встретив его взгляд, женщина перестала отряхиваться и слабо улыбнулась. Ей на вид было под тридцать, но ничего, молоденькая и свежая, в темном шелковом платье. Волосы белыми струйками стекают по плечам. Темные внимательные глаза.
- Да, - сказал Павел, - метро - это ужас.
- Купила бы машину, но столько аварий... - блондинка улыбнулась увереннее и вдруг встревожилась, - А вы что, плохо себя чувствуете? Вы бледный.
Наверное, я бледный, подумал Павел. И она понимает, отчего. А спрашивает просто так, для завязки разговора. Хорошая все-таки девушка.
Переполненный эскалатор вынес их на поверхность, в жаркое летнее утро.
- Вам куда? - спросил Павел. девушка кивнула в сторону автобусной остановки:
- Двести сорок шестой. А вам?
Ему сразу же захотелось поехать с ней. Может быть, потому, что она тоже не любила метро. Бог с ней, с работой.
- Интересно - мне тоже, - он чуть подумал и представился, - Павел.
- Ольга, - кивнула она.
По дороге, отжимая спиной толпу, чтобы дать Ольге хоть немного воздуха, он рассказал о себе. О метро. О людях, которых он ненавидит. О домике в лесу. И даже намекнул на бомбу. Просто намекнул. О том, что она лежит в ящике стола, сказать не посмел.
Ольга слушала. У нее были очень заинтересованные глаза, словно то, что он говорил, значило для нее все.
- Слушайте, да вы же нездоровы, - неожиданно сказала она, - Как я не поняла?
Павел осекся. Еще мгновение назад он был почти счастлив от того, что его хотя бы выслушали.
- Давайте так, - Ольга начала рыться в сумочке, - Я дам вам визитку. Позвоните. Или даже сразу приезжайте. Я вас приму без очереди. Это совсем недорого и...
Когда она подняла глаза, Павла перед ней не было. Провожая взглядом автобус, он бормотал изощренные ругательства.
Потом он сидел в сквере, пытаясь отдышаться и отодвинуть обиду. Вот так. Напоролся на психиатра. И где - в том самом проклятом метро. А сама - отряхивалась же, словно от грязи! Или померещилось, и ее действительно испачкали?...
У ног прыгали суетливые птички. На душе было хуже некуда. Смертельно хотелось принять горячий душ, забиться в дальний угол кровати, завернуться в одеяло и замереть. Тело до сих пор хранило отпечатки чужих рук. Заболел висок.
Он попытался отключиться и подумать о хорошем. Все ведь будет славно. Завтра не придется идти на работу. Он встанет ранним утром, когда еще безлюдно, наденет новую рубашку, побреется и выйдет из дома. Есть уголок, где круглые сутки стоит удивительная тишина, и он поедет туда, чтобы просто никого не видеть.
Недалеко от его панельной башни проходит железная дорога. Он сядет в электричку и будет долго ехать в пустом вагоне, глядя в окно. Купит газированной воды. Свежую газету. Ни с кем не станет разговаривать. Потом сойдет на подмосковной станции и целых два километра будет идти вдоль старого, очень обшарпанного бетонного забора, за которым зарастает травой заброшенный аэродром. Доберется до автобусной остановки и еще полчаса прождет автобус. Тот придет почти пустым. Это будет древний ЛИАЗик, в котором чудесно пахнет бензином и нагретыми кожаными сиденьями. Там добрая кондукторша, которая громко объявляет остановки.
Остановок семь или восемь. Вдоль полей и брошенных свиноферм. Все там заброшено, все старится, но даже старость в тех местах прекрасна и светла...
Сойдет он у покосившегося барака с полинявшим красным флагом. Дальше начинается территория тишины и мира - давно покинутый поселок, где деревья растут на балконах трехэтажных домов, в булочной живут одичавшие коты, рынок превратился в сад, а названия улиц звучат мелодией.
Павел улыбнулся, вспоминая. В поселке прошло его счастливое детство и не менее счастливая юность, пока в погоне за столичной жизнью он не уехал в Москву. А время, брошенное им, внезапно остановилось, будто ожидая, когда он вернется, и понимая, что не вернуться он не может. Нельзя оторвать себя от своего мира - погибнешь.
Иногда ему казалось: можно все вернуть. Счастье близко. Протяни руку и возьми его. Время пойдет вновь, если он возвратится. Что-то неуловимое, тайное, далекое ждет его в домах, которые словно законсервировались до его прихода. Ни один не рухнул, в некоторых даже сохранились стекла и двери. Там, наверное, можно жить, если этого захотеть...
* * *
Мамаша с визгливым ребенком уселась на скамейку рядом, и он ушел. Мираж рассыпался. Нет там ничего, лишь брошенные дома, в которых теперь полно бомжей. Нет сказки. Есть только жуткий город и жуткое метро.
Спускаясь в подземелье, он почувствовал дрожь. Словно навеки уходишь ты вниз, и больше не будет солнца.
Вагон подошел переполненный и душный. Вздохнув, Павел просочился внутрь, сзади полез кто-то еще, и вдруг ему больно, изо всех сил наступили на ногу. Вскрикнув, он поискал обидчика и сразу нашел: подросток с обилием прыщей на лбу и щеках криво улыбался, глядя с таким чувством превосходства, что Павел мгновенно вспотел. Вцепиться в наглую рожу нельзя, начнется драка, в которой ему не победить. Да и прикоснуться - немыслимо.
Я больше не могу, сказало что-то внутри. Это надо прекратить.
* * *
Ему уже хотелось взрыва. Хотелось слепящей боли, краткого обжигающего страха и вечного забытья. Уйти. Но забрать с собой метро. Мощности бомбы должно хватить для того, чтобы эта линия еще очень не скоро была пущена вновь. Если вообще удастся восстановить тоннель. Слишком глубоко.
Он долго и тщательно мылся под душем, выбирал рубашку, причесывался. Жена пила кофе на кухне и пялилась в телевизор.
- Пока, - сказал ей Павел, уходя.
Вот - и от нее свободен. На душе так легко, что хочется плакать. Утро красивое и чистое. Под мышкой, в газетном свертке - освобождение.
* * *
Женщина на экране заламывала руки и кричала что-то о пропавшем ребенке. Неожиданно звук исчез, и вслед за мгновением ватной тишины весь воздух в квартире и на улице содрогнулся, как от удара. Коротко звякнули оконные стекла, и тут же взвыли все сигнализации на окрестных улицах.
* * *
Бомба случайно взорвалась, когда он спускался в подземный переход.