Могилевская Инга Александровна : другие произведения.

Наблюдатель

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

ЧАСТЬ 1

ЖЕРТВА

   Ему было пять лет, когда он ушел из дома. Куда пойти, Саша знал - на вокзал. Там много поездов, которые едут в разные города и страны. Он сможет уехать в Москву или даже в Швейцарию...Он, правда, не знал, где это, но знал точно - такая страна есть. Он прочитал это. Да, он уже умел читать. И прочитал это на обертке шоколада, которым его один раз угостила какая-то тетя. Там, наверное, много вкусного шоколада... А раз есть Швейцария, то есть и поезд, который туда отвозит людей. Но он пока его не нашел. А один дядя, у которого он все-таки отважился спросить, почему-то начал расспрашивать его про родителей, про дом, и он еле убежал. Убежал и спрятался...
   Он очень долго сидел за газетным ларьком на вокзале. Все сидел и теребил в маленьких ручонках грязную голую куклу, которую нашел сегодня утром возле помойки. У куклы не было одной руки, а ее липкие рыжие волосы клочьями торчали во все стороны, как перья полу-ощипаной курицы. Он теребил куклу, изредка ойкая от боли, когда нечаянно задевал, ожег на руке. Тогда он опускал игрушку на колени, и начинал сосредоточенно изучать свою "бяку". Вздувшиеся волдыри казались ему водянистыми глазами, только без зрачков. Но они следили, наблюдали за ним и больно жгли всякий раз, когда он начинал о них забывать. Один из этих волдырей он проткнул валявшимся рядом ржавым гвоздем, думая, что таким образом сможет избавиться от жжения. Но боль не прошла, и он побоялся трогать остальные. Они так и остались сидеть кучками на раскрасневшейся, как печеное мясо, коже от запястья до локтя и продолжали безжалостно мучить мальчика.
   Саша знал, она сделала это специально. Она хотела, чтобы на нем появились эти маленькие глазки, чтобы они всегда мучили его...
   Он вспомнил, как когда-то давно, когда они шли в церковь, какая-то маленькая девочка, подбежала к нему и, глядя на сине-желтые пятна на его руках и ногах, доверчиво спросила "Что это?". А он, сам не зная зачем, ответил: "Собака укусила". "Тебе надо было...надо было ее вот так...вот так стукнуть"... Девочка подняла с земли ветку и, размахнувшись, хлестнула невидимую собаку. Потом ее позвали, и она смеясь убежала ко взрослым. Саша взял в руки ветку. Дура она была, и ничего не понимала. Он попробовал хлестнуть себя этой веткой по ладони, и только лишний раз убедился в том, что она ему не могла помочь...
   Он замерз и хотел есть. Пальчики уже с трудом шевелились, а ступни ломило от холода. Тогда он подумал про еще одну счастливую находку - коробок с тремя спичками. Он лежал в кармане курточки уже несколько дней, а Саша так и не решился чиркнуть коричневой головкой по коробку. Это было нельзя. Но почему нельзя...Мать это делала часто. Всякий раз, когда курила. Но курить ему тоже было нельзя. Ему много чего было нельзя. Может потому, что он был выродком...
   Мальчик задумался. Матери теперь не будет рядом. И деда тоже. Значит единственный, кто накажет его за непослушание, будет Господь Бог. Но это будет потом. Бог не наказывает сразу. Он в этом уже убедился. Да и наказывает он за какие-то странные вещи... Вот дед говорит, что Бог наказывает за грехи. А он носит в себе грех порочного зачатия... Непонятно это все. И чем больше спрашиваешь у деда, тем непонятнее становится. Нет, Бог не накажет его, если он зажжет спичку. А еще дед говорил, что Бог прощает. Значит, можно будет объяснить ему, что просто...замерз.
   Мальчик достал одну спичку и нерешительно провел головкой по коричневой полоске на коробке. Ничего не случилось. Тогда он провел посильнее. Опять ничего. Наверное, спичка была испорчена. Он достал другую и уже быстрее и сильнее чиркнул ей о коробок. Спичка поломалась пополам, но так и не загорелась. Саша с досадой выбросил ее, и, уже не сильно надеясь на успех, достал последнюю, взялся почти у самой головки, резко чиркнул...
   Вспыхнувший огонек обжег кончики его пальцев. Мальчик вскрикнул, уронил спичку прямо на лежавшую на коленях куклу. К счастью, загоревшаяся игрушка покатилась на тротуар прежде, чем языки пламени добрались до ног мальчика, и он, отскочив в сторону, стал испуганно наблюдать за съеживающейся и плавящейся пластмассой. Кукла-урод корчила в огне нечеловеческие рожи, источая тошнотворный запах. Саша зажал нос и наблюдал, не решаясь ни подойти ближе, ни убежать прочь.
   Огонь привлек внимание какого-то человека.
   - Что это ты тут устроил! - воскликнул он, подходя к догорающей кукле, - Сам-то хоть не обжегся?
   Он внимательно посмотрел на мальчика, и, заметив волдыри на его запястье, негромко запричитал.
   - Ах ты, бедняжка. Обжегся! Ну ничего...Дай гляну...
   Он присел на корточки рядом с Сашей и осторожно взял его ручонку за необожженное место. Мальчик вздрогнул, попытался вырваться.
   - Да не бойся, я только посмотрю...А ведь похоже, ты это не сейчас обжегся...
   Он помедлил, посмотрел Саше в глаза и каким-то особенно серьезным тоном спросил:
   - Сколько тебе лет, мальчик?
   -...Пять...
   - А где же твои родители?
   -...
   - Где твоя мама?
   -...
   - Ты потерялся? Где твой дом?
   Саша знал, где его дом - недалеко, прямо по дороге, у площади, но он никогда туда больше не вернется. Он сядет на поезд и уедет в Швейцарию.
   - В Швейцарию? - удивился подошедший человек, - отсюда не ходят поезда в Швейцарию.
   - ...не ходят?...
   - Ты вот что, сынок...Посиди-ка здесь, не уходи, а я кое-куда позвоню и тебя отвезут.
   Человек ушел.
   Минут через десять за ним действительно приехали, посадили в машину и отвезли. Правда, не в Швейцарию, а в милицию.
   Там ему задавали много разных вопросов, но он почти не отвечал, и человек, который с ним говорил, начал сердиться. А одна женщина вдруг сказала " Не смей на него кричать!", и потом подала Саше теплый, сладкий чай и булочку...
   Он уснул там же, в кресле, а когда приоткрыл глаза, увидел нависшее над собой огромное брюхо деда, и где-то высоко--высоко его злое лицо.
   - Дрыхнешь, значит! Я тут весь город оббежал, его ищу, а он дрыхнет себе! Ну, я тебе дома покажу!
   - Не кричите так на ребенка, - вмешалась та женщина, которая дала ему чай с булочкой, - Разве вы не видите, что мальчик итак напуган.
   - А ты не вмешивайся! Своих детей воспитывай, как хочешь, а другим не указывай! Ты его не знаешь...Да у этого мальчишки сплошная дурь в голове!
   Женщина угрюмо замолчала. Что это ей, в самом деле, приспичило встревать? Пусть теперь сами разбираются. Ребенок нашелся, и это главное. Остальное ее не касалось.
   Дед схватил Сашу за руку и поволок к двери.
   - Мне больно! - вскрикнул мальчик, когда они вышли на улицу.
   - И должно быть больно. Или ты думаешь, мне нравилось по всему городу тебя разыскивать?! Погоди у меня...Дома еще не так больно будет! Ишь чё учинил!
   Дед выпустил его только, когда они стали залазить в машину. Саша поспешно задрал рукав курточки и подул на невыносимо горящее запястье. Дед удивленно посмотрел на искалеченную ручонку с уже полопавшимися волдырями, которые как паутина свисали белыми ошметками с красной кожи.
   - Откуда это у тебя?
   Мальчик не ответил.
   - Ладно, дома разберемся.
  
   Домашние разборки не заставили себя долго ждать. Мать вышла навстречу в халате, с сигаретой в зубах и задранным вверх подбородком. Она обычно всегда задирала подбородок вверх, когда курила и была пьяна, а поскольку курила и была пьяна она почти всегда, Саше редко удавалось увидеть что-либо кроме ее острых выпирающих скул. Впрочем, сейчас она была несильно пьяна и даже сумела скрыть свое разочарование, когда Саша зашел в квартиру.
   - Откуда у мальчика ожег? - грозным тоном спросил дед, и кивком указал на снимающего ботинки Сашу.
   - Какой ожег? - равнодушно спросила женщина.
   - Этот! - дед опять схватил мальчика за руку и, больно вывернув запястье, сунул ей под нос.
   - Он утром опрокинул на себя тарелку с супом, - проговорила она, выпуская дым из тонких бесцветных губ.
   Саша вдруг начал тяжело дышать...Боль провоцировала, подстегивала его, надламывала что-то в его хрупком детском сознании...
   - Она врет, - проговорил он сначала тихо, а потом громче, переходя на истеричный крик:
   - Она врет! Врет! Врет!
   Мать подошла к нему близко-близко и задрала подбородок еще выше:
   - Ты сам врешь, - процедила она сквозь зубы.
   Дед отпустил руку Саши, и тот, все еще тяжело дыша, отбежал подальше, в угол комнаты.
   - Анна, затуши сигарету, - строго приказал дед.
   Женщина и не подумала. Только дерзко посмотрела на своего отца. Она боялась его. Боялась, и поэтому всячески старалась доказать обратное. Последовавшая пощечина выбила окурок из ее рта
   - Ты хоть понимаешь, Анна, что ты делаешь? Это же твой ребенок. Твой ребенок, - он говорил шепотом. Это было самое страшное - страшнее криков, страшнее ударов и пощечин - он говорил шепотом, как источавшая проклятия змея, гнул свою сухую, жилистую шею и шипел эти проклятия... - Или ты думаешь, Бог не видит, что ты творишь? Не знает, что ты врешь и обманываешь? Врешь и обманываешь... Ты должна полюбить его - вот твоя обязанность матери и христианки. Вот твой крест и твое спасение. Или ты хочешь гореть в аду? А ты будешь гореть в аду, если не покаешься и не примешь это дитя.
   Она молча слушала, потом достала из кармана халата новую сигарету и, засунув в рот , стала поджигать. Снова оплеуха и снова злобное шипение:
   - Нет, я не могу допустить, чтобы моя дочь...моя дочь...
   - Чего ты НЕ МОЖЕШЬ допустить?! Чтобы твоя дочь ненавидела этого выродка? Чтобы твоя дочь горела в аду?! Я итак уже 5 лет горю в аду!
   Молчание.
   - Ты не можешь допустить...Ха!...Конечно...Это ведь не тебя поймали в этом подъезде... Это не тебе зажимали вонючей рукой рот, не на тебе разрывали одежду и впихивали меж ног...
   - Анна! Прекрати! Я все это понимаю и...
   - Что ты понимаешь?! Что?! Разве ты валялся на кушетке, часами выдавливая из себя на свет это отродье?! Нет, ты просто сказал, "никакого детоубийства - будешь рожать". Это ты мог допустить! Ты мог не дать мне сделать аборт, но ты не можешь - НЕ МОЖЕШЬ запретить мне ненавидеть этого ублюдка!
   - Анна, это говоришь не ты...Не ты а...
   - От него даже воняет также! А ты посмотри на эти глаза, на эти губы...Он же ухмыляется! Ухмыляется как тот...И вот смотри! СМОТРИ...!
   - Саша, иди к себе в комнату, - странным голосом произнес дед, хотя сам не отрывал взгляда от забившейся в истерике женщины. Мальчик не пошевелился.
   - Иди к себе немедленно! - он схватил мальчика и насильно вытолкнул его в коридор, захлопнув за ним дверь. Саша сделал робкий шаг в сторону, осторожно наклонился и приложил ухо к закрытой двери. Но, так и не успев уловить и слова, он вдруг отскочил и бросился к себе в комнату, на диван, головой под подушку, уткнулся носом в пропахшую пылью простыню...
   Он мало что понял из услышанного, но он узнал - узнал прежде чем смог понять...Он был отродье, выродок и ублюдок, и все дело было именно в этом. Если бы он не был отродьем, выродком и ублюдком, мать бы не била его и не обливала бы горячим супом и, быть может, даже разговаривала бы с ним, как это делают другие. Но теперь это было невозможно, потому что он не знал, как не быть отродьем, выродком и ублюдком...
  

***

   Спустя 9 лет он понял многое из того, что уже знал. А главное, он понял то, что не быть отродьем, выродком и ублюдком невозможно. Это было для него не столько внезапным открытием, сколько ежедневным подтверждением его догадки. Хотя была во всем этом и доля откровения. Например, когда он случайно узнал, что мать (разумеется, в тайне деда) работает по вечерам в баре вовсе не уборщицей, как она говорила. Унижения, которые она терпела каждую ночь, не позволяли ей ни на секунду забывать о том своем первом унижении, плод которого был извергнут на свет из ее тела.
   Но в целом в жизни мальчика за эти 9 лет так ничего и не изменилось. Мать продолжала пить, курить и ненавидеть его. Дед продолжал кричать, шипеть и молиться за спасение их грешных душ. Он сам продолжал жить...
   Но что-то должно было измениться, произойти, оборваться или начаться. Сашка предчувствовал это, знал...
  
   Человек стоял возле забора его дома и, каким-то образом Сашка еще издали догадался, что этот человек поджидал именно его. И, тем не менее, мальчик решил проигнорировать это предчувствие и этого незнакомца, как он уже давно игнорировал всех и все в этом мире. Надо было просто пройти мимо, в подъезд, на 7 этаж, в квартиру...
   Тяжелая рука опустилась ему на плечо.
   - Не спеши, парень. Хочу с тобой поговорить.
   Сашка остановился, но даже не взглянул на него. Он вообще редко смотрел людям в глаза, потому что их это, как правило, раздражало.
   - Ты в этом подъезде живешь? На 7 этаже? - прохрипел мужик.
   Мальчик неохотно кивнул.
   - Ну, надо же, какая встреча! А я то думал, кого ты мне напоминаешь...
   Толстые пальцы вдруг обхватили скулы мальчика, и его лицо было насильно обращено к лицу незнакомца. Ничуть не испугавшись и не смутившись этого, Сашка с жадностью принялся изучать предложенное ему лицо, хищно шаря взглядом по рыхлым щекам, плоскому, похожему на распятую лягушку носу, из под которого торчали вздутые выпяченные вперед жабьи губы, искривленные уродливым шрамом в ухмылке, потом словно отыскав желаемое, вгрызся в огромные злые глаза с расползшимися зрачками.
   - Ох, ты какой! Ничего...ничего...Похож на мать...Такой же смугленький, чернявенький... Слишком тощий, правда, а так, вылитая мать. Ан нет, глазки-то не мамины - мои, - человек тихо засмеялся.
   В этот момент открылось окно на втором этаже и, высунувшаяся из нее, голова соседа прокричала:
   - Эй, отпустите немедленно ребенка! А то милицию вызову.
   - Мы просто говорим! - прокричал в ответ незнакомец, но поспешно отпустил Сашку и отступил в сторону.
   - Ладно, беги к мамке. Завтра еще потолкуем. Передавай привет, - Он еще раз скрипуче посмеялся, резко развернулся и быстрым шагом направился прочь.
   Какое-то время Сашка удивленно смотрел ему вслед. Такая встреча заинтересовала, и даже взволновала его ...Не достаточно сильно, что бы напугать, но достаточно глубоко, чтобы разом упорядочить и изменить ход его праздно блуждающих мыслей. Не спеша, Сашка зашел в подъезд, поднялся к себе на этаж и постучал в дверь.
   Послышалось тяжелое шарканье шагов, дверь приоткрылась, полоска света прочертила в темноте лестничной площадки лицо мальчика, но тут же была заслонена грузной фигурой деда.
   - И где ты только шляешься по ночам?! Нет, тебе явно не хватает хорошей взбучки!
   Не обращая на него внимания, мальчик протиснулся в квартиру и стал разуваться. Руки дрожали, шнурки на ботинках вместо того, чтобы развязаться, затягивались еще туже. "Сейчас...сейчас...", - повторял он про себя и пытался стащить ботинки, не развязывая шнурков. Ничего не получалось. Чертовы ботинки, словно намертво прилипли к ногам! И как глупо было тратить время на это сейчас, когда все должно случиться ... В конце концов, устав бороться со шнурками, Сашка выпрямился и громко прошагал в обуви мимо удивленного деда в комнату, оставляя за собой ошметки липкой грязи. Ненадолго замер, ловя на себе ненавидящий взгляд матери. Он встречал этот взгляд открыто, впервые за много лет он почти наслаждался им, гордо дегустировал его, как настоящий ценитель ненависти...Приблизился к ней.
   "Что все это значит...?" - начал было дед, но что-то заставило его замолчать. Казалось, ему не хватало воздуха, чтобы продолжить. И действительно, никогда еще за все эти годы атмосфера ненависти в квартире не становилась настолько удушающе- плотной. Сашка чувствовал это.
   - Я встретил одного человека, - тихо, но внятно проговорил мальчик, - своего отца.
   "Отца..."- он вдруг почувствовал, как при этом слове кончик его языка резко вытянулся и стал таким холодным острым и длинным, как спица, и эта спица так неожиданно вонзилась в мать, что та даже вздрогнула и побелела. Какое-то время царила тишина.
   - У тебя нет отца! - вдруг слишком громко заорал дед.
   - У меня есть отец, - В этом было что-то неописуемо приятное - знать, что теперь его язык - спица и самому решать, как вонзать - медленно вдавливая, или вот так - быстро и неожиданно, - "Есть отец".
   - У тебя нет... отца... - сбивчивым голосом повторила бледная мать.
   Сашка не долго продумывал, как вонзить следующие слова - как-то само собой получилось...
   - Что же это тогда - непорочное зачатие?
   Мать затряслась, будто все ее мышцы внезапно свела судорога, встала с кресла и дрожащее-шаткой походкой вышла из комнаты.
   Дед уставился на него.
   - Да ты...Да ты...щенок...как ты смеешь?! - задыхаясь, пыхтел он. Ему не хватало слов, и Сашка знал, что эта нехватка будет компенсироваться побоями. Один удар, второй...
   Сашка поднялся с пола, и, даже не пытаясь загородиться, принял на себя новые удары. Во рту почувствовался знакомый металлический привкус.
   "Убить" - подумал Сашка, и, словно обменивая его робкую безличную мысль на наличное чувство, голос матери из соседней комнаты проревел "Ненавижу!". Последовали всхлипы, стоны, ругань. Как и все алкоголички, она не умела контролировать свои эмоции. Как и все шлюхи, она не привыкла быть сдержанной в словах.
   - Ненавижу...- шепотом попробовал проговорить Сашка. Он впервые пробовал это слово, чувствовал, как оно рождается от легкого прикосновения языка к небу, выходит из приоткрытых губ.
   Слово ему не понравилось. Оно было безвкусным, лишь чуть-чуть отдавало кровью. Но ведь кровь была на разбитой губе, а не в слове. Само по себе слово было пустым и никчемным. Сашка попытался вытереть губу тыльной стороной ладони, но вместо этого лишь сильнее размазал кровь от уголка рта к уху. Не подозревая о намалеванной на своем лице кровавой ухмылке, Сашка уставился на деда. Этот взгляд, эта ухмылка, это высокомерное смирение привели деда в бешенство. Одной рукой он ухватил мальчика за шиворот, другой за волосы, поволок куда-то...в угол...к стене - к висящей на стене иконе.
   - А теперь, слушай меня, щенок, - захлебываясь снова запыхтел он, резким рывком задрал его голову, и чуть ли не носом ткнул в изображение Христа, - Вот - твой единственный отец. Благодаря его милости ты родился и живешь. И ты сейчас же встанешь на колени и покаешься перед ним за всю ту дурь в своей башке!
   Сашка хотел вырваться. Не мог. Не мог пошевелиться. Вцепившиеся в волосы пальцы стягивали кожу с его головы, и он представил, как сейчас его лицо лопнет красными дырами, обнажая череп прямо перед этим святым иконным ликом, который будет также спокойно и безучастно наблюдать за происходящим со своих неведомых высот. Отвращение овладело им, заполнило его...Его рот заполнило кровавой слюной, которой он едва не поперхнулся. Но не поперхнулся - выплюнул. Со всей силой своего отвращения выплюнул скопившуюся слизь на святой образ...
  
   Когда Сашка очнулся, была уже ночь. С трудом приоткрыл оплывшие глаза и долго неподвижно лежал, пытаясь понять, что с ним. Он ощущал свое тело, но как-то странно, не так как раньше - словно со стороны. Всю эту нелепую продолговатую конструкцию из костей, мышц и сухожилий, обтянутых кожей с прилипшей к ней материей от заплывшего под коркой крови лица до скованных тяжелыми ботинками ступней. Он заставил это тело пошевелиться, приподняться, и заработавшие мышцы тут же вздулись, едва не лопнув от переполнившей их боли. Вырвался слабый непроизвольный стон. Но, будто не обращая на это внимания, Сашка встал, медленно, пошатываясь, проковылял к двери. Прислушался.
   Из соседней комнаты доносился сухой храп деда, тяжелое неровное дыхание матери - слабые звуки двух дряхлых жизней.
   Еще не зная, что же он все-таки собирается делать, Сашка вошел к ним в комнату.
   В тусклом свете ночника мальчик ясно различал развалившуюся на диване мать, а в глубине комнаты черной хрипящей грудой в кресле громоздилось тело деда. Оба, судя по стоявшим на полу бутылкам и резкому запаху алкоголя, были пьяны до беспамятства. Хотя мать дышала как-то слишком неровно, слишком беспокойно...
   Сашка приблизился к дивану и слегка коснулся ее лица. Оно было невыносимо горячим, казалось, вот-вот вспыхнет.
   Женщина недовольно заелозила, и резко махнула рукой, сгоняя, как ей показалось, со своего лица огромную муху. Но вместо мухи ее ладонь ударилась о такую же ладонь, и она, с трудом приподняв веки, испуганным злым взглядом уставилась на Сашку.
   - Че надо...! - проревела она.
   Мальчик молча отступил на пару шагов назад... Ему было интересно наблюдать за ней, за ее страхом - без ненависти, без злости, без презрения - просто интересно.
   Женщина свесила трясущуюся руку с дивана; ладонь, как отлаженный механизм незамысловатого прибора, обхватила горлышко стоящей на полу бутылки. В ней еще оставалось грамм триста водки, но механизм заправки дал сбой и опрокинул бутылку женщине на грудь, так и не доставив содержимое до приоткрытого рта. Она невнятно выругалась, приподнялась, видно чтобы вытереться, но тут же снова упала на спину.
   Бормотание и ругань стала громче, но еще неразборчивей. Из всех булькающих и хриплых звуков Сашка уловил только что-то на счет сигарет, покрытых матом, и себя самого, полностью замещенного матом. Но этого было вполне достаточно. Он достал из кармана куртки пачку сигарет и спички, спокойно вложил их в полураскрытую ладонь матери, отошел в сторону наблюдать. На сей раз механизм сработал лучше, и даже смог осуществить ряд сложных операций: извлечь сигарету из пачки и водрузить ее в ротовое отверстие, извлечь спичку из коробка, зажечь...Лишь на последнем этапе механизм опять дал сбой - горящая спичка упала на грудь...
   Дикий, нечеловеческий крик заставил Сашку вздрогнуть. Но он не пошевелился и не закрыл глаза. Как завороженный он стал алчно наблюдать за вопящим, неуклюже свалившимся с дивана и теперь барахтающимся на полу огненным существом - существом, которое по какому-то нелепому стечению обстоятельств было ему матерью.
   "Это моя мать", - подумал он.
   Мать...Он знал, что люди придают этому слову какое-то особое значение. Вот только какое? Какое значение может быть у этого слова или у существа, скрытого под ним? Ведь даже не ненависть, не злость, и не жалость. Оно просто ничего не значит. Ничто ничего не значит. Сгорит - не сгорит...
   На долю секунды в его голове промелькнула мысль, что еще можно попытаться растрясти деда...
   Он не сдвинулся с места.
   Огненное существо еще не перестало дергаться, а не насытившееся пламя уже поползло дальше по комнате в поисках новой жертвы, облизывая все попадавшиеся на пути предметы своими жгучими длинными языками.
   Сашку обдало жаром. Стало трудно и горячо дышать. Он закашлялся, и это вывело его из оцепенения. В последний раз окинул взглядом комнату: полыхающие шторы, ковер, диван, огромное еще живое тело в кресле и другое, валявшееся на полу горящей уродливой куклой; и вышел, прикрыв за собой дверь.
  
  
   Ему было 14 лет, и он ушел из дому. Куда пойти, он знал - к отцу. Он, правда, не знал кто это такой, зато знал точно - отец у него есть.
  
  
  

ЧАСТЬ 2

ПРОВОКАТОР

   Она все время ревела. Надрывный плач доносился еще из коридора, и сейчас, когда ее швырнули к остальным в подвал, она продолжала, не унимаясь, реветь. Четверо подростков обступили ее полукругом и с любопытством уставились на новенькую.
   - Кончай выть! - раздраженно прикрикнула Кукла, - Чё выть то? И без тебя башка трещит.
   Она только что отошла от кайфа, и, как всегда в такие моменты, пребывала не в духе.
   - Держу пари, на ней уже хорошенько покатались, - скрипучим голосом заявил Смычок
   - Не, ее приберегут до вечера, - возразил Леший.
   - А что вечером?
   - Балбес! Сегодня хозяин придет. Вот ему и готовят подарок
   - Да хозяин как всегда возьмет Психа, - перекрикивая усиливающийся рев, отозвалась Малявка.
   - Одно другому не мешает. Но я тебе говорю, эта еще чиста как ангелочек.
   - А воет как резанная свинья, - буркнула Кукла, отходя в сторону.
   - Хочешь сказать, она еще не объезженная? С чего ты взял? - недоверчиво проскрипел Смычок
   - Я это чувствую. Носом
   - Да ну?
   Принюхался.
   -Чувствуешь? - продолжал Леший. - Чиста и непорочна.
   Смычок еще раз громко шмыгнул носом.
   - Ни хрена не чувствую. Воняет, как и от тебя.
   - Ты мне не веришь? Может, хочешь проверить?
   Леший дотронулся до влажной от слез щеки девочки.
   - Ну, посмотри на нее, разве не прелесть? Не какая-нибудь Малявка, а уже вполне...,
   - Подумаешь! - Малявка обиженно удалилась восвояси.
   Леший опустил ладони на груди новенькой девочки и стал с силой сжимать пальцы.
   - Отпустите меня! - захлебываясь от слез, пролепетала та.
   - Ничего, милая, привыкнешь, - тихо ухмыльнулся Леший, и снова обращаясь к Смычку проговорил, - Ей богу, девственница. А если не веришь, можешь сам посмотреть, я ее подержу.
   - Валяй.
   Леший ловко повалил девочку на пол и, зажимая одной рукой ее руки, попытался задрать юбку. Девочка отчаянно вырывалась, не переставая голосить, и, в конце концов. Лешему пришлось задействовать обе руки на то, чтобы усмирить ее.
   - Чертова сука! Брыкается! Все, все... кажется, держу. Остальное сам, - скомандовал он Смычку, но как только тот приблизился, девочка с невообразимой силой и проворностью вырвалась из рук Лешего и бросилась в сторону. В мрачном углу подвала она заметила еще кого-то и, повинуясь охватившему ее отчаянью, она подбежала к этому человеку, упала на колени и умоляюще потянула к нему дрожащие руки, - Помогите, прошу.
   Человек оказался всего лишь еще одним подростком, еще более бледным и тощим, чем остальные. Он сидел, нахохлившись, на полу и обтачивал резаком какую-то деревяшку. Заметив рядом девочку, он медленно поднял на нее безжалостный пронзительный взгляд и стал внимательно изучать ее распухшее от слез лицо так, будто это было вовсе и не лицо, а какой-то необычный, заинтересовавший его предмет.
   - Ха, нашла у кого помощи просить, - усмехнулся Леший. - Он тебе не поможет, милая. Он псих...в самом что ни на есть прямом смысле. Долбанутый на всю голову. Только и может, что деревяшки обтачивать да эдак зыркать на всех.
   Несмотря на это замечание, девочка продолжала все тише и тише шептать "помогите. помогите..." пока жалобный призыв не слился воедино с ее учащенным дыханием, еле слышным стоном.
   Она больше не сопротивлялась. Даже когда Леший снова накинулся на нее и зажал за спиной ее руки, а Смычок все-таки стащил одежду и, удостоверившись, во всеуслышание объявил о ее девственности, она не пошевелилась, продолжала всматриваться в холодные глаза ненормального и дышать свое безголосое "Помогите"...
   Издевательства длились недолго.
   - Все, хватит, - внезапно сказал Леший, поднимаясь на ноги и отпуская девочку, - Теперь оставь ее.
   - Ты чё? Не каждый день новенькие прибывают, - не унимался возбужденный открытием Смычок.
   - Попробуй ее трахнуть, и тебе хозяин все отрежет.
   - Так ведь можно...
   - Я сказал, оставь ее! Хочешь, иди к Кукле или Малявке, а ее не смей трогать.
   То, что у Лешего часто и быстро менялось настроение, знали все. И в такие минуты с ним лучше было не спорить. Смычок уныло поплелся к себе на полку, поскрипывая на ходу невнятные ругательства.
   Леший собрал раскиданную одежду, подошел к распростертой на полу обнаженной девочке. Смерив ее высокомерным взглядом, он швырнул все тряпье ей на живот.
   - Одевайся, - приказал он. Девочка не пошевелилась.
   Тогда Леший сам присел рядом, приподнял ее и стал надевать рубашку.
   - Ты чё, ухаживать за ней решил, - раздался насмешливый голос Малявки.
   - Отвянь, - огрызнулся он в ответ, застегивая пуговицы. Девочка немного очнулась и стала дрожащими руками натягивать на себя юбку.
   Потом она снова рухнула на пол лицом вниз, и, может, снова заревела бы, останься у нее на это силы.
   - Да ладно тебе выть. Еще ни раз повод будет. А пока глазки побереги, - он приподнял ее безвольное тело и усадил, облокотив спиной о стенку. Сам присел рядом.
   - На вот дыхни, - извлек из кармана брюк спичечный коробок с порошком и небольшую трубку, - Ни бог весть что, но немного успокоит.
   - Откуда у тебя порошок? - раздался пронзительный голос Куклы.
   - От верблюда.
   - Дай мне.
   - Тебе уже сегодня давали.
   - Да та дрянь ни хрена не действует.
   - Твои проблемы.
   - Дай порошок, - капризно настаивала Кукла.
   - Дать могу только по рылу, - отрезал Леший, - Своих клиентов лучше тряси! - он снова повернулся к новенькой.
   - Давай, зажимаешь одну ноздрю и вот через это вдыхаешь.
   Девочка не пошевелилась.
   - Ну не хочешь, как хочешь.
   Он поднес трубку к своему носу и втянул порошок.
   Какое-то время он молчал. Все молчали, и по подвалу проносился только легкий шелест дыхания, изредка прерываемый судорожными всхлипами.
   - Сволочь, - вдруг изрек Леший, - Опять какую-то дрянь подсунул. По типу той, которой травят тараканов.
   Кукла злорадно захихикала со своей полки.
   - Да заткнись ты! - прикрикнул на нее Леший, - Заткнись!
   Он легонько подтолкнул локтем новенькую.
   - А ты не думай, что сможешь продержаться без порошка. Тут без наркоты никто не обходится. Разве что Псих. Но на то он и Псих. У него свой кайф. Сидит себе, чет-то там вырезает, сам, небось, не понимает чё. И не понимает, чё с ним делают...Наверное это несложно и забавно проделывать такие штуки с идиотом. Не знаю...на любителя...Эй, Псих!, - повышая голос, позвал Леший, - Слышь, я тебе завидую! Завидую тому, что ты ни хрена не понимаешь. И тебе не нужен порошок, чтобы ни хрена не понимать. А вот она понимает. И я понимаю.
   Он помолчал.
   - Хотя, знаешь, приятель... Иногда мне кажется, что ты просто валяешь дурака и ведешь себя, как идиот. А на самом деле так же тошно от всего, как и мне. Только тебе дольше мучиться. Мне то уже недолго осталось...
   - Это почему? - подал голос Смычок.
   - Староват я стал. А им взрослые не нужны. Мне 17 исполнилось. До меня одного в 16 в расход пустили.
   - Как так?
   - Как? Хочешь, чтобы я рассказал как? Что с ним сделали, прежде чем убить...Девчонкам лучше. Их переправят... Хотя тоже ничего хорошего...Вот тебе сколько лет, - обратился он к новенькой, и не дождавшись ответа продолжил, - Лет 15? Сюда бывало и в 9 лет попадали и, говорят даже в 6. Правда, такие долго не проживали...Вон, Малявке 11, и ничего - работает. Я сюда попал в 15. Из детдома забрали. А ты, я вижу, не детдомовская. Шмотки у тебя больно хорошие. Небось, от родичей сбежала. Думала, лучше будет?... Я, когда сюда попал, тоже подумал... черт с ним...всяко разно лучше, чем, если бы меня к мясникам на органы пустили. А вот сейчас думаю, черта-с два - лучше бы на органы. Уже бы отмучался.
   - Так что сделали с тем парнем? - вспомнил Смычок.
   - Сам узнаешь года через 3. Или посмотришь, что сделают со мной.
   - Расскажи.
   - Что? Как его еще живого расчленяли? Как он орал? Спроси у Психа - он видел.
   - Но он же всегда молчит.
   - И правильно делает.
   Леший снова повернулся к новенькой. Она сидела рядом, закинув голову, уставившись ничего не видящими глазами в пустоту перед собой, и если бы не мелкая дрожь, сотрясавшая ее хрупкое девичье тело, ее можно было принять за мертвую.
   - Ты сильно не злись, что мы так на тебя набросились. Это, так сказать, подготовка. Боевое крещение. И небольшая отдушина - унизить кого-то самим, причем того, кто еще толком не знал унижения...Ты поймешь...когда-нибудь. Вечером тебе худо придется. Тут новичкам поблажек не делают.
   - Бежать, - тихо прошептала девочка.
   - А вот это вряд ли. У них пушки. И не надейся, что они просто выстрелят тебе в сердце или в голову. Нет, куда помягче метят. А когда поймают, мало не покажется...Я в свое время пробовал... Как друг предупреждаю, даже не пробуй бежать.
   За дверью послышались шаги, поворот ключа в дверной скважине. Секунда и в дверях возникла огромная фигура, практически неразличимая из-за яркого света снаружи. Но в руке вошедшего вполне отчетливо можно было разглядеть пистолет.
   Все замерли в напряженном ожидании.
   - Кукла, на выход, - проревел грубый голос.
   Та встала со своей полки.
   - Так ведь рано еще, - надломанным голосом проговорила она.
   - Иди работай. Особый клиент пришел. Тебя хочет. Хватит валяться.
   Кукла понуро прошагала к двери. Ее крошечная фигурка слилась с черной фигурой громилы, и дверь захлопнулась. Ключ в замке, удаляющиеся шаги.
   - Видишь, как у нас тут все просто, - удрученно пробормотал Леший, не сводя взгляда с двери, - Знаем мы этих особых клиентов...Часа через 4 ее вернут, избитую, истерзанную, выжатую до последней капли...Если вообще вернут...Бывало ведь, что и не возвращали.
   Он снова пихнул новенькую в бок.
   - Ты привыкнешь. Ко всему привыкнешь... Сегодня ты для хозяина. Подарок, так сказать. Хозяин...хуже клиентов, хотя он, скорее всего, не убьет. Ну полупасит немного, ну трахнет пару раз. Вот и все...Если повезет, конечно...Хотя фантазии у него о-го-го какие - может и что покруче учинить...А ты главное не сопротивляйся. И не плачь. При нас можешь плакать, а при нем не смей. Иначе это его еще больше возбудит.
   - Ты чё-то разболтался, - вякнула Малявка, - Или эта порошковая дрянь на тебя так подействовала?
   - Дрянно подействовало, - откликнулся Леший. - Мозги как в парашу окунули. Лучше бы это на самом деле был яд. Только не тараканий, а человечий... - он опустил голову на колени, вытянув вперед свои длинные сплошь покрытые синяками руки. Так он просидел с минуту, и вдруг почувствовал, как что-то ледяное и тонкое вползает в его ладонь. Он вздрогнул, отдернул руку и тут же закричал от внезапной боли. Не понимая, что явилось ее причиной, Леший быстро вскочил и с изумлением, быстро переходящим в злость, уставился на стоящего рядом Психа, в руке которого поблескивал длинный резак. Леший перевел взгляд на свою ладонь - так и есть - кровь...
   - Ты зачем это сделал, ублюдок! - заорал он и, не надеясь на какой-либо, ответ нанес обидчику хороший апперкот здоровой рукой.
   Псих молча поднялся с пола, поднял свой резак и снова уплелся в угол.
   - Да он тебя не хотел резать, - скрипнул наблюдавший за этой сценой Смычок, - Просто сунул в руку, думал, ты возьмешь...Ну знаешь же, как он иногда всякие вещи сует...
   Отходя от испуга, Леший даже нервно хихикнул:
   - Да , знаю...Помнишь, как он в прошлый раз подсунул хозяину в руку деревянный член в натур величину. Тот так опешил, что даже забыл за кем и зачем пришел.
   - А эта штука до сих пор у него в комнате на стене висит, - поделилась знаниями Малявка.
   - По-моему, после этого случая хозяин особенно полюбил Психа.
   - Да уж, полюбил...- горько ухмыльнулся Леший, - Прямо, отцовская любовь проснулась...
   - Так ты думаешь, ЭТО правда?
   - Черт его знает...
   - Откуда вообще этот слух пополз? - поинтересовался Смычок.
   - Не помню...Кажется Кукла говорила.
   - А она откуда знает?
   Леший взбесился:
   - Чё ты ко мне то прикопался! Откуда мне знать, откуда она знает?! Сам у нее спроси, когда ее вернут! Если вернут...Или у Психа выпытывай! Удачи!
   Все подозрительно посмотрели на Психа. Тот преспокойно сидел в углу, стругал резаком свою деревяшку и ни на кого не обращал внимания. Судя по всему, он даже не подозревал, что его только что обсуждали.
   - Мне кажется, он совсем ничего не соображает. Даже то, что вырезает. Просто - что получится, то получится.
   - Думаешь? - усомнился Леший, с недоверием переводя взгляд на валявшиеся в углу деревянные предметы. Некоторые из них совершенно определенно походили на фигурки каких-то человекоподобных уродцев. Другие были просто уменьшенными фрагментами человеческого тела - самыми разными: часть предплечья, фрагмент шеи, колено, рот... Действительно, казалось, во всем этом не было никакой системы, смысла и замысла. Хотя скрупулезность, с которой Псих вытачивал эти фрагменты, ни раз поражала Лешего.
   Он снова посмотрел на порезанную ладонь. Кровь остановилась, но шевелить пальцами было чертовски больно.
   - Говоришь, просто хотел дать мне резак...- задумчиво протянул Леший. - ...Может он еще кое-что соображает...
   Он подошел к Психу. Наклонился к нему и, зачем-то четко проговаривая слова, сказал:
   - Дай мне резак.
   Псих даже не посмотрел на него.
   - А потом дашь? Когда за мной придут?
   Опять никакой реакции.
   - Ладно, все ясно. Сам возьму, - удрученно заключил Леший, возвращаясь к своему прежнему месту возле новенькой.
   - Зачем тебе резак? - удивился Смычок.
   - Чтоб зарезаться, - ответил Леший равнодушным тоном.
   Наступило долгое молчание. Оно продлилось час, а может и два. В мире без часов и без солнца время не воспринималось таким, какое оно есть на самом деле. Оно просто шло где-то поодаль, в стороне, и периодически громко объявляло через открывавшуюся дверь "пора работать!".
   - Работать! - проорала появившаяся в дверном проеме фигура, - "Новенькая и Псих - на выход. Хозяин за вами приехал".
   Девочка вздрогнула и замерла. Ее взгляд в панике заметался по комнате в поисках иного выхода, или убежища.
   Леший подтолкнул ее:
   - Иди, иди...А то только хуже будет.
   Помог ей встать.
   - Нет...- замотала она головой, но поднялась и, спотыкаясь на каждом шагу, поковыляла к выходу. За ней последовал и Псих, лишь на мгновение задержавшись возле Лешего, чтобы сунуть тому в руку какой-то деревянный шарик. Это оказался человеческий глаз.
   Леший пристально посмотрел на ненормального:
   - А это так и не дашь? - он кивком указал на резак, который Псих все еще держал в руке,- Что ли с собой забираешь?
   Тот быстро дернул головой, будто кивнул, и хотел уходить, но парень вдруг резко схватил его за запястье.
   В это застывшее для всего мира мгновение они уставились друг на друга каким-то немыслимым, диким взглядом, в котором, как зверь в клетке, метался их общий ужас. Ощущая это каждой клеткой своего тела, Леший крепче сжал пальцы, прошептал:
   - Давай закроем глаза и закричим...
   Губы Психа чуть дрогнули, приоткрылись, немного вытянулись вперед, а потом снова плотно сжались. Голова решительно отвернулась и, стряхнув с себя внезапно онемевшую руку Лешего, Псих поспешил к выходу.
  
  

***

  
   Он видел свет, пока его вели обратно. Странный ярко-кровавый, просвечивал даже сквозь плотную ткань мешка, который ему надели на голову. Леший с трудом осознал, что это был свет зари.
   "Значит, уже утро", - подумал он.
   Свет исчез. Его ввели в дом, протащили по ступенькам. Где-то рядом знакомо щелкнул ключ в замке и скрипнула дверь. После этого последовал сильный толчок в поясницу, и он со всего маху рухнул на ледяной цементный пол подвала, заскреб связанными руками, попытался стащить с головы мешок.
   - Не ерзай, - раздался рядом голос Смычка, - сейчас развяжу. Подросток развязал веревки на запястьях Лешего. Тот быстро стянул с головы мешок и, дико взвыв, сорвал с губ пластырь.
   - Сволочи! Прохрипел он, снова опускаясь и выплевывая на пол мерзкий сгусток крови, - Педики сраные! Уроды...- он бормотал еще какие-то невнятные ругательства, приправляя их стекавшей изо рта липкой кровью.
   - Да чего ты? - перепугался Смычок - Кости то хоть целы? Все на месте? Ничё не отрезали? Радуйся.
   Он посмотрел на заплывшее от побоев лицо Лешего.
   - Все кончено, приятель, - снова прохрипел тот, - Завтра меня укокошат...Сколько по-твоему может стоить запись с моим расчленением? Или билет на такое представление? Место в первом ряду?! Заходите, любуйтесь, участвуйте!!!
   Он закашлялся, с трудом заставил себя встать на ноги, пошатываясь поплелся к своей полке, но на полпути остановился возле дрыхнущей Куклы.
   - А вернулась...- прошептал он.
   - Похоже, ее чем-то накачали, - отозвался Смычок, - она так и не просыпалась.
   Леший злобно посмотрел на измалеванное косметикой, грязью и кровью лицо девочки.
   - Везет суке, - снова прошептал он. Потом повернул обмякшее тело Куклы на спину и принялся шарить по карманам ее брюк и куртки.
   - Черт, пусто...
   В последнем кармане его пальцы нащупали сигаретку. Он ловко изъял ее, добрался до своей полки, сел, закурил, закрыл глаза. Сейчас он хотел только одного - отключиться так, чтобы больше ничего не чувствовать и ни о чем не думать. Он даже решил не отвечать на глупый вопрос Смычка, гулко прозвучавший в его трещавшей голове: "Ты точно уверен, что тебя завтра грохнут?".
   Точно ли он уверен? Идиот.
   Зачем было отвечать? Зачем теперь вообще нужно было говорить, двигаться, дышать? Ему показалось странным, что он все еще дышал. И еще более странным показалось ему то, что в такой момент он вдруг вспомнил про новенькую....
   - Она так и не возвращалась? - спросил он у Смычка.
   - Кто? Эта новенькая? Нет. Слышишь же, никто не воет.
   - А Псих?
   - Да не было их еще.
   - Странно..., - он помолчал, но, не сумев сдержаться, процедил сквозь зубы, - Ублюдок поганый...
   -Думаешь их того...- начал было Смычок, но поймав на себе яростный взгляд Лешего замолчал.
   Леший выбросил догоревшую сигарету и рухнул на полку, зарыв лицо в грязное тряпье.
   Какого черта ему было теперь до всего этого?! Да плевать ему на то, что этот педик сделал с ними! Плевать на то, что сделают завтра с ним! На все - плевать! И если сейчас ему хочется по-собачьи впиться в свое запястье, чтобы зубами разорвать вены...какого черта он должен сдерживаться?! Плевать на все!
   На глаза навернулись слезы ярости. Не на них - на себя, за то, что он не может...просто не может перегрызть себе эти чертовы вены. И хотя эта немощность и эти слезы были унизительны, он больше не счел нужным их сдерживать.
   Так он пролежал достаточно долго, и, видно, ему все-таки удалось на какое-то время отключиться.
   А потом...То что случилось потом казалось настолько сумасбродным, что он вообще не мог понять, происходит ли это наяву. Леший готов был поклясться, что он не принимал в это утро наркотиков, но мелькавшие перед его взглядом картинки уж очень походили на отборный наркотический бред...
   Сначала к ним в подвал ворвались какие-то люди с пистолетами в форме. Они что-то громко орали, где-то в коридоре прозвучал выстрел, стоны... Потом кто-то подхватил его под руки и поволок из дома на невыносимо яркий белый свет, от которого его чуть не стошнило... Впихнули в машину. С трудом он разглядел, как в соседнюю машину запихивают Смычка и Малявку, а еще один человек в форме выносит из дома на руках Куклу. Машина истошно взревела, завелась, и они куда-то поехали. Свет все еще безжалостно резал ему глаза, даже через веки. Он накрыл лицо ладонями - все равно просвечивало. Шум двигателя казался невыносимо громким, запах бензина - отвратительно резким. Он слышал оглушительные голоса, судя по интонации, обращались к нему, но он не мог различить слов, а потому молчал.
   Через какое-то время машина остановилась, его выпихнули наружу... Внезапно он очутился в толпе людей с камерами, которые что-то вопили, лезли, перегораживали дорогу, стреляли в его и без того слепнущие от света глаза яркими вспышками. А сзади его настойчиво и больно толкали в спину и поторапливали.
   Сколько длилась вся эта белиберда он даже примерно не мог предположить, и только оказавшись наконец один в какой-то тошнотворно белой комнате, он понемногу стал понимать происходящее.
   Леший изумленно провел по своей перебинтованной голове, посмотрел на надетую на него светлую одежду и вдруг подумал: "Я спасен". А потом он увидел решетки на окнах и засмеялся.....
  
   К вечеру за ним пришли, повели на допрос к следователю.
   Кабинет следователя понравился ему своей мрачностью. Глаза успокоились, и вместе с этим стало легче соображать. Хотя он по-прежнему толком ничего не понимал.
   Невысокий лысый человечек в белоснежной рубашечке, галстучке и очках осторожно посмотрел на него:
   - Молодой человек, нам надо, чтобы ты ответил на наши вопросы.
   - Я арестован? - полюбопытствовал Леший.
   - Временно задержан. По моему делу ты пока проходишь как свидетель. А дальше все будет зависеть от твоих честных ответов и хода расследования.
   Леший пожал плечами.
   - Свидетель чего?
   - Давай я буду задавать вопросы. Твое имя Стомин Алексей Петрович?
   Леший уставился на него. Имя вроде как звучало знакомо, но как-то...забыто. Так его никто не называл, и он не мог вспомнить, звали ли его так на самом деле. Потом в памяти всплыли какие-то эпизоды его детдомовской жизни... Какой-то мальчишка махал ему рукой и кричал: "Алешка, иди сюда!"
   - Да...- неуверенно пробормотал Леший, - Кажется, это мое имя.
   Следователь нахмурился, что-то чиркнул в лежащем перед ним блокнотике.
   - Хорошо...Расскажи что случилось.
   - А что случилось?
   - Для начала, зачем вас держали в этом доме в подвале.
   - Для работы.
   Следователь тяжело вздохнул, встал, налил себе из автомата кофе, не спеша насыпал сахар, помешал ложечкой и, снова усевшись на место, сонным взглядом уставился на Лешего поверх оправы очков.
   - Не тяни резину, Алексей. Здесь все взрослые люди, все всё понимают, так что отвечай. Для какого рода работы вас держали?
   - Ну раз все всё понимают, зачем говорить?
   - Ты что, боишься или стесняешься?
   - Нет.
   - Так для чего вас держали?
   - Чтобы хуй нам в зад совать и снимать.
   - Сексуальное насилие над несовершеннолетними? Съемка детской порнографии?
   - Все...что только в голову взбредет, - он чувствовал, как в нем все сильнее закипает ненависть...к этой рафинированной чистоте вокруг, к этому чистенькому человечку, подбирающему нужные слова к тому, что...не возможно выразить словами.
   - А может, Вам нужны подробности? Как это все происходило...По одному, по двое, по трое...с девочками, с мальчиками? Это интересно. Хотите послушать?!
   - Нет, - спокойно отозвался следователь, прихлебнув кофе, - Истории с подробностями прибереги на потом. К данному делу это имеет лишь косвенное отношение.
   - Да? И что же это у Вас за дело, что...что такие смачные подробности не имеют к нему отношения?!
   - О, в этом деле полно своих "смачных подробностей", - сонно протянул следователь, - Речь идет об убийстве - немыслимом по своей жестокости, совершенно бесчеловечном убийстве.
   Леший почувствовал, как по его позвонку пробежал холод, а сердце вдруг замерло.
   - Девчонка... - дрожащим голосом проговорил он.
   - Карамова Мария?
   - Я не знаю, как ее звали...Что...что с ней сделали?
   - Она помещена в психиатрическую лечебницу. У нее нервный срыв. Что совсем неудивительно после всего того, что она видела.
   - Нервный срыв? - Леший не верил своим ушам. Он облегченно вздохнул, провел ладонью по лицу и, на секунду поддавшись какой-то странной легкости, чуть не рассмеялся. Но тут же спохватился:
   - Ну а тот ...другой?
   - Кто другой?
   - Вы, кажется, говорили что-то насчет бесчеловечного убийства?
   Следователь как-то странно посмотрел на него, не произнося ни слова, достал из ящика стола фотографии и протянул Лешему, наблюдая за тем, как лицо парня вытягивается в странной гримасе, а потом морщится, как сухофрукт.
   - Что это?
   - "Смачные подробности". Кому-то понадобился его череп. Лицо не понадобилось, вот его и срезали. Полностью. Да, глаза тоже не понадобились.
   Следователь протянул Лешему еще один снимок от, которого у того неприятно сжался желудок.
   - Черт... - пробормотал он, возвращая следователю фотографии, - Но Вы правы. Убийство бесчеловечное - убили не человека.
   - Не человека?
   - Он был главным. Он держал нас в этом доме в подвале, чтобы продавать на ночь клиентам и пользоваться самому.
   - Понимаю. Не человек. Но я сейчас о другом спрашиваю. Вот скажи, по-твоему, тот, кто убил так его, может называться человеком?
   Леший промолчал.
   - В кармане твоей куртки нашли это, - показал ему мешочек с деревянным шариком, который при ближайшем рассмотрении оказывался человеческим глазом, - В подвале тоже было много интересных... предметов. Откуда?
   - Это не мое, - тихо сказал Леший.
   - Ясно, что не твое. На большинстве из них даже нет твоих отпечатков. Зато есть другие отпечатки и на этом...и на месте преступления. Я не спрашиваю, твое ли это, я спрашиваю, откуда это в принципе взялось.
   Леший молчал.
   - Кого из ваших еще забирали в тот вечер вместе с девчонкой?
   - Ну был там один...Псих... - нехотя промямлил он.
   - Псих?
   - Черт...ну не знаю я, как его звали! Мы его звали Психом...Хотя ...После того, как Вы мне показали эти фотографии, я понимаю, что Психом он не был...
   - Что ты имеешь в виду?
   Леший долго и злобно смотрел на следователя, а потом ледяным тоном произнес:
   - А то, что, окажись я вчера на его месте, я сделал бы то же самое.
  
  
  
  

ЧАСТЬ 3

ЭКСГУМАТОР

   Какой это был день?...Не помню...четверг, кажется... А может, и среда...Помню только, утро все никак не наступало. Дождь монотонно стучал по окну в такт секундной стрелке, пульсируя, пробегал по вене - от запястья к сердцу, к вискам, ударялся о барабанные перепонки ушей и спешил обратно...Вместе с ним по телу переливалась невнятная ленивая боль, и я сосредоточилась на этом омерзительном ощущении, тупо считая не то свой пульс, не то бесконечные циклы этой физической омерзительности...
   Семьсот шестьдесят с чем-то...Я сбилась...
   Вставать не хотелось, но я подошла к окну
   Начало светать. Медленно, едва заметно. Словно кто-то неторопливо размешивал белила с гуталином...В черные лужицы на карнизе со стен посыпалась известка, и вниз потекла тонкая струйка молочной грязи ...Еще одна. Еще... Как грязные слезы сочились из стеклянного глаза окна.
   Сонное солнце выползло из-за горизонта и потащилось по бледному небу, волоча за собой отрепья туч, и, то и дело, кутаясь в них, как бездомный больной калека кутается в свои лохмотья и бесцельно ковыляет по пустой улице, в надежде встретить кого-то и получить от него подаяние...Или уже без надежды. Ему никто не подал. Пустая улица. Грязные лужи. Мертвенно-бледный туман. Тишина...Только стук капель, и секундной стрелки, и сердца...где-то в запястье...
   Я вернулась в кровать. Не нужно было вставать. Слишком устала, чтобы обращать внимание на еще один новый день. Слишком устала, чтобы вновь пытаться заснуть. Легла. Взгляд уперся в многотонную белизну потолка, запутавшись в сети серых шрамов на вздувшейся пузырями побелке.
   Руки болели и немели. Особенно пальцы.
   Все получилось как-то глупо, непонятно, наигранно и проиграно... Нелепо и бессмысленно. Именно бессмысленно - потому-то и не хотелось повторять. Да и вставать не хотелось.
   Встала я только через два часа. Выкурила сигарету. Снова уставилась в окно.
   Потом внезапно вернулось это чувство - чувство, что за мной кто-то наблюдает. Дома, в комнатах, на улице, в толпе...Был какой-то праздник...или демонстрация. Много людей. Пустые лица. Смотрели. Но не так, как Наблюдатель. Его взгляд пронизывал изнутри и проходил дрожью по телу. А эти, в толпе просто смотрели. Один и тот же равнодушный раздражительный встречный взгляд "Чего она тут выискивает?" - не его взгляд. Он успевал скрыться, прежде чем я развернусь, и продолжал наблюдать за мной. Бежать от него было бесполезно. Но просто не обращать внимания я не могла. Может потому, что он именно этого и хотел - чтобы я просто не обращала на него внимания.
   В тесном переулке - за спиной чавканье жидкой грязи под его тяжелыми шагами, и, если я ускоряю шаг, то чавканье становится громче и ближе, словно мое сопротивление только возбуждает аппетит преследующего меня чудовища. Кажется странным, что оно еще не напало, не схватило когтями, клыками, не вгрызлось обезумевшим от голода хищником в мою шею.
   Следит, наблюдает и ждет...
   Оглядываюсь - но снова никого. Длинное пустое пространство, замкнутое меж воспаленным небом и черной грязью на тротуаре, тесно сжатое облупившимися стенами домов. Но я слышу и чувствую...предчувствую...Знаю. Снова иду, и снова он за мной.
   Из-под моих ног - что-то испуганное маленькое серое несуразное...Клокоча, кубарем закатилось за мусорный бочок, и я отскочив от неожиданности в сторону, прижалась к стене...
   Это просто голубь. Крыло, видимо, сломанное - волочилось по земле роковым грузом, пока одуревшая от боли и страха птица бежала на беспомощно коротких лапках в укрытие. Но ее страх, как и мой, тоже был условен. Да и не страх вовсе, а просто реакция искалеченного, но еще живого тела на близость конца. Инстинкт. Тупой инстинкт самосохранения. Зачем?
   Голубь обречен. День, максимум два - вот его срок. А ведь он это осознает. Любое живое существо осознает близость смерти. Даже человек. Но человек может выбирать. Нет - выбирать не между жизнью и смертью, а между принятием и отчаянием.
   Он у меня за спиной. Теперь уже наверняка. Теперь я его знаю.
   Могла бы попытаться снова уйти, убежать. Заставить себя поверить, что от него можно скрыться.
   Я обернулась.
   - Что тебе от меня надо?
   Я едва различаю его лицо. Бледный овал, прорезь рта...словно в своем воображении я специально надрезаю ножом, зная, что где-то здесь должен быть рот... Нос, скулы...Нет, не понимаю. Хочу разглядеть, но не могу. Только глаза - взгляд... Я не вижу его лицо, но каким-то образом соприкасаюсь с его взглядом.
   Он стоит дальше, чем я ожидала - шагах в десяти. Стоит и смотрит...
   Сознание играет с нами злую шутку - заставляет искать логические связи между тем, что мы знаем, и отвергать неузнанное. Обоснованность. Поступки должны быть обоснованными. Взгляд должен быть обоснованным. На каком основании он смеет так смотреть на меня?!
   - Что тебе от меня надо?
   Молчит.
   Подавив нарастающую тревогу, я делаю шаг на встречу. Еще один. Приблизилась на расстояние вытянутой руки и уловила его напряжение, щемящее желание отступить. Но он, как и я, изо всех сил пересиливает его.
   На долю секунды отвел в сторону глаза, переступил с ноги на ногу. Снова смотрит прямо и пронзительно.
   - Иди со мной.
   Странный голос, звучит как-то хрупко даже надломано...Или мне только так показалось? В любом случае, мне не нужно обращать на это внимание.
   - С какой стати я должна идти с тобой?
   Почему я не спросила - "Куда"?...- Но об этом я подумала уже после. А он бы ответил "В ад"... Я не спросила, а его призыв истолковала совсем иначе.
   - Я хочу тебе кое-что показать.
   - Ха! И ты думаешь, я...? Боже!
   - Идем.
   Я усмехалась не над ним - над собой. Если бы мне было, что терять. Если бы во мне остался хоть отзвук самоуважения...
   - Пятьсот рублей за час.
   - У меня нет денег.
   Это было нелепо - наивно с его стороны...Но чем я, в конце концов, торговала? Голубем со сломанным крылом?
   - Ну, хорошо.
   Пошла следом.
   Поразительная царила вокруг тишина. Только наши поспешные шаги, которые не нарушали, а лишь усиливали ее. Ни ветра, ни шороха листьев. Даже дождь вдруг замолчал. Узкие улочки, по которым мы шли, были пусты и безжизненны, и, казалось, в этом мире больше никто ни то, что не говорит - не дышит.
   Думаю, как странно, что эта бездыханная тишина стала тревожить меня. Тревожить, но не пугать. Страх теперь мне чужд - в этом я почти уверена...Это как ночной кошмар - страшно лишь оттого, что ты не знаешь - это сон. Если я больше не живу, то чего мне бояться?
   Вот дом, дряхлый, грязный на окраине города. С виду заброшенный, но он уверенно подходит к крыльцу.
   Щелчок ключа в замочной скважине и дверь со скрипом проваливается в темноту помещения. Настойчиво шепчет у меня за спиной "Заходи!", холодные пальцы настаивают, подталкивают. Повинуясь им, я переступаю порог и попадаю туда - в ад...
   Ад...
   Ад это полное бессилие - бессилие пошевелиться, вырваться, убежать. Ад- это неизбежное отвращение, от которого нельзя отвратиться. Ад - это не место - это состояние.
   Но были и соответствующие декорации. Вдоль стен стояли мертвецы. Смерть в десятках обличий, подглядывала за нами стеклянными глазами сквозь черные дыры обтянутых лицами черепов, беззвучно говорила с помощью десятков приоткрытых ртов, давным-давно выпустивших последний стон, дыхание и душу. Парализованные навеки руки...кажется, кости скелета рвутся наружу, силясь порвать одубевшую кожу, а вздутые вены вот-вот полопаются. - Десятки мертвецов обреченные на вечную неподвижную и немую агонию. И я стою среди них такая же неподвижная и онемевшая. Смотрю на них., смотрю на смерть...Смотрю и понимаю, что все это реально. Я одна из этих мертвецов: я не могу пошевелиться, не могу закричать. Я даже не могу закрыть глаза. И в то же время я все осознаю, понимаю.
   Меня потрясли не эти привалившиеся к стенам уродцы и не их поразительная схожесть с настоящими мертвецам, а то, что я верила - они настоящие. Не материя определяет подлинность. То, что они были из глины, а не из плоти и крови не имело значения. То есть имело, но лишь по одной причине - плоть живет и умирает, а эти глиняные изваяния жили мертвыми. Они вышли мертвыми из рук творца. Они были созданы для смерти. Но почему?
   Среди десяток глаз одни смотрят прямо, терпеливо ожидая, следят за мной, наблюдают. Они не из стекла, зрачки отрывисто двигаются, но это не делает их живыми...
   И ничего не происходит. Долго. Очень долго.
   В состоянии шока время воспринимается совсем иначе. Наверное, прошла вечность, прежде чем мое бессилие и обездвиженность трансформировались из физического состояния в метафизическое, абсолютное, когда ад стал моим естеством, когда я вжилась в него.
   И эти декорации стали всего лишь фоном, потому что на сцену вышли настоящие актеры...
   Я сделала медленный глубокий вздох, будто только сейчас осознав, что могу дышать. Мой "Харон" продолжал терпеливо наблюдать за мной, а я ждала, когда он что-то сделает, что-то скажет.
   Неподвижен и безмолвен. Только два черных зрачка беззастенчиво изучают меня.
   Что мне делать дальше. Что он от меня хочет, чего ждет? То есть, я думаю, что как раз это я знаю ...
   Отчаянное желание - прямо сейчас - броситься к двери, вырваться на улицу и бежать, бежать не оглядываясь...Но я представляю, как он быстро догоняет меня, накидывается сзади, хватает за волосы и вжимая мое лицо в жидкую чавкающую грязь, наваливается сверху.
   Нет, это не выход. Выхода нет. Надо было сразу думать. Сразу решать, хочу ли я еще жить... А теперь уже поздно.
   Самое страшное - это бездействие. Его бездействие, мое ...Оно угнетает. Возможно, он ждет, когда я первая заговорю. Но я оттягиваю этот момент, как только могу. Стараясь справиться с волнением, осматриваю его обитель.
   Трудно на чем-либо сосредоточиться - куда бы я не повернула голову, мой взгляд всегда попадает в ловушку стеклянных глаз очередного глиняного мертвеца. Да и помимо мертвецов в комнате почти ничего и нет... Темные грязные занавесы на небольшом заляпанном окне. Даже не занавесы, а просто огромные куски серой драной материи. Стул в углу комнаты, покрытый толстым слоем пыли, в соседнем углу некое подобие стола едва заметного из-за нагроможденного на нем и под ним хлама, а на углу стола - глиняная глыба, которая местами уже приобрела формы и очертания женского торса. Диван - такой же уродливый грязный и драный, как все в этой комнате. Из вспоротого вздутого брюха вываливается наружу крошащееся поролоновое нутро. С одного края валяется скомканное пропылившееся одеяло, или, во всяком случае, очередной кусок грубой ткани. А рядом на голом деревянном полу, пьяно прислонившись одним боком к стенке дивана - пустая стеклянная бутылка.
   Под его пристальным взглядом я с трудом заставляю себя пройти до этого дивана, сесть. Напустила на себя вид надменной шлюхи, которой уже давно и глубоко на все плевать и неудачно переигранным тоном говорю:
   - Вижу, у тебя тут очень интересно. Но если это все, что ты хотел мне показать, я ухожу.
   Это глупо. Хотя бы потому, что я никуда не ухожу, а сижу и жду..
   Ждет и он. Ждет, молчит. Смотрит. Невыносимо, безжалостно смотрит.
   Нервы подвели. Я соскакиваю с дивана, рвусь к двери. Он ловит меня за руку. Силой удерживает, останавливает.
   -Не уходи.
   На моем запястье - его ладонь, холодная костлявая, с длинными тонкими пальцами. Капкан, в который я добровольно угодила...
  

***

  
   Мне трудно понять, что я чувствую к нему. Когда я сама пытаюсь как-то осмыслить наши отношения....
   Мне больно...Неприятно. Есть и другие слова - гадко, омерзительно, отвратительно. Они звучат резко и пугают меня своей категоричностью. Но ведь так оно и есть...
  
   Все время мучает один и тот же сон.
   Изуродованный человек... Я вытаскиваю из огня обгоревшего человека... Ошметки кожи, свисающие с лица, слепые запекшиеся глаза, местами оголенные кости... Я молюсь, чтобы он оказался мертв. Но вдруг эта обесформленная масса обгоревшей плоти подымает на меня свои невидящие глаза и сползающими как расплавленный пластик губами шепчет "Помоги"...И как хочется убежать прочь, спрятаться, забыть...Но это "помоги" звучит в ушах, невыносимо пульсирует где-то в воспаленном сознании, а слепые запекшиеся глаза все смотрят и смотрят на меня: "Помоги...помоги"...
   Боже! С каким чувством я подхожу к нему? С каким чувством пытаюсь помочь? А ведь я все понимаю. Понимаю, больше никто не поможет. Только комок подкатывает к горлу и сжимает, и пульсирует...
   Во сне все проще и понятнее. Но с ним...Это не физическое отвращение, нет. Ведь то, что искалечено - не тело. И даже не психика. А комок в горле - это просто мои рыдания.
  
   ...Тогда мы занимались сексом...
   Закрываю глаза и до сих пор чувствую: он прикасается ко мне, и в этом прикосновении что-то чуждое, неестественное - не ласка, и не грубость. Он словно изучает меня, как изучает слепой очертания предмета. Меня пробирает озноб - его ладони, с жадностью поглощающие мое тело.... Касались ли эти ладони когда-нибудь живого? Живого...От этого слова становится еще хуже... Нелепо...
   ...лежу на полу, лопатки больно прижимаются к шершавым доскам, но между полом и моим телом - его пальцы крадутся вдоль позвонка к пояснице, меж ягодиц... И я пытаюсь обнять его, прижать к себе, но эти проворные ладони предупреждают мое движение... Хватают запястья руки, разводят мои руки в стороны...Тихий шепот у моего уха поделенный с теплым дыханием, но от него только холод: "Не смей ко мне прикасаться! Слышишь?! Никогда".
   Не спрашиваю "почему" - табу. Чувствую. Он боится моих рук, боится того, что и мои руки тоже могут двигаться, прикасаться. Или все дело не в моих руках, а в нем, в его теле, в его рассудке, которому отвратительно любое прикосновение...?
   От страха перед моим живым телом он вдруг теряет над собой контроль, швыряет меня на живот, наваливается сверху, заламывает руки, придавливает...Проникает в меня...Рывок. Снова рывок... Нестерпимо быстро и резко доводит свое тело до оргазма, мое - до боли. И опускается, с силой вжимая в меня острые пальцы... "Только ты никогда не смей ко мне прикасаться! Никогда!". Отпускает...
   И вот мне становится его жаль...
   ...Чертова жалость...Лицемерная, двуличная. Как она любит несчастных жертв, униженных, сломленных и искалеченных. Как она сама унижает и, чуть что, учтиво уступает место отвращению. Ничтожная жалость! Она хуже, она гораздо хуже... Это даже не жалость к нему...
  
   ... Я вытаскиваю из огня обгоревшего человека. Он еще жив. Он еще дышит. Ошметки кожи, свисающие с лица, слепые запекшиеся глаза, местами оголенные кости. И вдруг эта обесформленная масса обгоревшей плоти подымает на меня свои невидящие глаза, сползающими как расплавленный пластик губами молит о помощи. Но он слишком уродлив, слишком непохож на человека...
   А я? Я ведь тоже была в огне, я тоже горела. Что со мной? Я подношу руки к своему лицу, дотрагиваюсь и...оно липнет к пальцам, сползает с черепа словно расплавленный пластик, оставаясь вязким слизким месивом на моих ладонях...
  

***

   Мой ход...Месяц ежедневных встреч - его искусной изощренной игры в унижение. Месяц боли, жалости и страха. Физических и моральных пыток. И вот наконец-то мой ход. Ход козырем. Но совершенно в слепую - я так и не вычислила, какие у него на руках карты. Все равно ликую - теперь и у меня хотя бы есть шанс. Удачное, но вполне естественное стечение обстоятельств. Новая карта в игре, и она моя.
   Провокация - вот что это такое. Мне страшно, предугадать его реакцию я не могу. А что, если он просто не отреагирует? Даже не услышит? Он часто не слышит то, что я говорю. Или только притворяется? Как выудить из него слова, мысли, чувства? Именно - выудить... Дать ему попробовать наживку с крючка и ловко подсечь...
   - Я беременна.
   Он перевел на меня взгляд полный удивления и неподдельного ужаса, будто эта новость равнозначна концу света. Да и сам конец света не потряс бы его так, как скорое рождение одного крохотного человечка.
   Но я недооценила силу его страха....И своего.
   Страх...Он был чем-то внешним - не нашим. Он как пыль лежал повсюду и на всем, скрывая краски реальности, но, оставляя при этом формы, по которым мы еще могли смутно ориентироваться. Теперь же, когда прозвучало это мое слишком громкое, слишком опрометчивое признание, поднялась пыльная буря. Страх заполнил собой все пространство, проник в легкие, делая сухими и резкими наши голоса, залепил нам глаза, так, что мы сами, как новорожденные слепые щенки, стали неловко ползти каждый в своем направлении в поисках выхода. И при всем при этом, я еще неуклюже пыталась натянуть маску самообладания.
   - Не смотри так... Чего ты еще ждал?
   - Нет, - испуганно-резко отвечает он. Он не желает притворяться.
   - Что нет? Через 8 месяцев, даже немного меньше, ты станешь отцом.
   - Нет, нет, нет...- встал, нервно заходил по комнате...Внезапно остановился, как-то по-акульи хищно уставился на меня. - Ты сделаешь аборт.
   Я молчу. Поправляю свою маску, которая оказалась безнадежно мала и стала сползать с моего вытянутого от напряжения лица.
   - Нет. Ребенок родится.
   - Я сказал, прекрати это...Избавься от беременности!... Или я сделаю тебе все своими руками! - кричит он.
   Он СЛИШКОМ не похож на человека. Он способен на все, и я это понимаю.
   - Ладно, - снова комок в горле. Судорожно сглатываю, - Но почему?
   - Ты должна. Должна это сделать...Иди прямо сейчас. Слышишь!
   Он то срывается с шепота на крик, то снова переходит на шепот.
   - А если я хочу этого ребенка?
   - Ребенок не нужен. Тебе тем более.
   - Да какое право ты имеешь решать, кто мне нужен, а кто нет!
   - Я тебя вижу, знаю.
   Видит...Временами, мне приходилось это признавать. Но теперь я не должна была даже в мыслях допускать, что он меня видит. Нет. Он тоже не видит во мне человека. Видит только себя. И узнает. И боится. Страх, повсюду страх - пыльная буря. Все обман.
   - По-твоему, я не могу быть хорошей матерью?
   - Не можешь.
   - Ты ошибаешься. Да и вообще, неужели тебе есть дело до меня и моего ребенка? -усмехнулась.
   Лучше бы этого не делала. Ответ - презрительный взгляд и молчание, отвращение, которому больше не находится подходящее словесное обличье.
   Потом он отворачивается, отходит. Еле слышно все-таки произносит:
   -Да мне плевать на тебя. Но ребенок не должен родиться. Обещай мне, что он не родится. Иначе я...
   - Не смей мне угрожать, - прерываю я, - Я сделаю, как ты хочешь - завтра пойду в больницу и избавлюсь от ребенка.
   Страх не только ослепляет, он учит ослеплять, учит притворству и лжи. Впрочем, мне кажется, это давным-давно усвоенные уроки...
  

***

  
   ...с порога:
   - Ты избавилась от него?
   - Аспирация матки - ребенок не родится.
   Все, что нужно - убедительный и спокойный тон, медицинский термин для пущей убедительности, и он поверит. Если не захочет убедиться. Он захотел.
   Молча подходит ко мне и какое-то время сверлит взглядом. Это он может делать сколь угодно - я уверена в своей лжи, которую еще можно растянуть месяца на три.
   - Проверим, - говорит он и начинает расстегивать мою рубашку.
   - Ты все равно ничего не увидишь, - говорю непозволительно взволнованным голосом, но смиренно позволяю раздеть себя.
   Тощие ладони ползут по моей талии. Опустились на живот, мягко, почти нежно ощупывая его...
   Вдруг...В глазах темнеет, немыслимая боль пронзает мое тело, ломает, перегибает пополам...Я тяжело падаю, корчась в судорогах и стонах, но то ли эта боль, то ли инстинкт самосохранения подсказывает мне нужную позу... Ботинок, который явно метил мне в живот, ударяется о запястье...Вторая попытка попасть, и снова я успеваю подставить руку, свернувшись улиткой на грязном, ледяном полу. Третий удар проходит вскользь по лицу, разбивая мне губу. Рот быстро наполняется тошнотворной солоноватой жижей.
   -Сволочь! - ору я сквозь стон, - Мразь!
   Мой крик, кажется, отрезвляет его. Или он просто считает профилактическую проверку достаточной?
   Новых ударов не последовало.
   Я почти не контролирую ни свое тело, ни свои мысли. Лишь смутно осознаю, что он доволок меня до дивана. "Мразь, ублюдок чертов...", - выплевываю из себя вместе с кровавой слюной пока не захлебываюсь в нахлынувших слезах.
   Сколько я пролежала так, уткнувшись лицом в жесткое старое, воняющее мокрой пылью одеяло? Не знаю. Время измерялось не секундами, минутами и часами, а порывистыми вдохами - хлебками воздуха, каждый из которых приходилось отвоевывать у боли и слез. Думала ли я в это время о наверняка убитом ребенке? О том, что ненавижу его? О том, зачем он это сделал? И о том, почему он вдруг так робко и осторожно дотронулся до моего вздрагивающего плеча, а потом также робко и осторожно потряс его? Нет. Может, я и думала об этом, но уже потом, после того как иссякли слезы, и насквозь мокрое, грязно-липкое одеяло мерзко облепило мое лицо. Я повернула голову набок и еще долго изучала его тощую, обращенную ко мне спиной фигуру. Лицом ко мне стоял только мертвец, измученно выглядывавший из-за его плеча своими стеклянными закатанными в предсмертных судорогах глазами. Потом из-за плеч вынырнули кисти его рук, и когда эти руки, эти длинные пальцы и бледные ладони начали лобзать лицо уродца-мертвеца, придавая тем самым скульптуре еще более измученный и страждущий вид, я впервые подумала о том, как сильно я ненавижу его. Потом привязала свою ненависть к убитому во мне ребенку, и, наконец, невольно вспомнила то робкое, будто бы извиняющееся прикосновение, которое я все-таки почувствовала... Вспомнила и сразу же усомнилась.
   Как это все было глупо, нелепо... И унизительно...А ведь в пяти шагах от меня дверь - можно просто встать, одеться и уйти. Двигаться больно. Но еще больнее оставаться здесь, и терпеть, и думать, и ненавидеть, и пытаться оправдать...когда дверь всего в 5 шагах. Нет, я должна встать, одеться и уйти. И пошел он... !
   Но я продолжала лежать и смотреть. И знала, я останусь.
   Наверное, он тоже умел чувствовать взгляд, потому что каким-то образом понял, что я пришла в себя. Его голос прозвучал в тишине неожиданно и громко:
   - Ты думаешь, я псих и насильник?
   Я хочу промолчать. В конце концов, молчание значит согласие. Но все-таки хриплю в ответ:
   - А должна думать иначе?
   Делает вид, что не услышал.
   Судорожно заводил пальцами по белой шее своей куклы, вылепливая набухшие жилы...
   Потом внезапно остановился и чуть-чуть повернул в мою сторону голову, так, что я различаю в полумраке его острый профиль.
   - Почему ты не уходишь?
   - Мне больно.
   - Но не настолько, чтобы ты не могла ходить.
   - ...Я пытаюсь понять.
   - Зачем? Ты же ненавидишь меня.
   - Ненавижу.
   - Ненавидеть проще того, кого не понимаешь
   - Тебе просто меня ненавидеть?
   - А я тебя понимаю.
   - Тогда зачем ты убил нашего ребенка?
   -...
   - Почему ты боишься детей? Почему ты принимаешь смерть, но не желаешь рождения? Почему...
   - Я не должен был родиться.
   -...Что ты имеешь в виду?
   - Просто не должен был родиться. Все.
   -...Ну допустим. А причем тут мой ребенок?
   - Он мой. Надо прекратить...это все...
   Я помолчала. Кажется, начинала догадываться, в чем все дело...
   - Расскажи мне.
   - Что?
   - Про себя.
   - Тебе любопытно? Когда-нибудь твое любопытство будет удовлетворено.
   - Почему не сейчас?
   Он опять отвернулся.
   Мне хочется верить, что он стоит с потуплено-виноватым взором и придумывает оправдание или, на худой конец, объяснение своему поступку.
   На самом деле он просто осматривает возвышающееся перед ним уродливое творение, ищет в этом бледно-сером омерзительном лице "изъяны". Похоже, приоткрытый рот скульптуры кажется ему неподходяще-живым, и, засунув внутрь четыре пальца, он начинает отлаживать глиняные губы.
   Когда я почти утрачиваю надежду вытащить из него хоть какое-нибудь признание, он снова произносит.
   - Мою мать поймал и изнасиловал в подъезде один человек. Дед запретил ей делать аборт... из религиозных соображений. Так родился я.
   До меня быстро доходит смысл сказанного - суть происходящего.
   Но он так спокойно и сухо произнес это. Будто просто зачитал ничего не значащий отрывок из газеты. Только за этими тремя предложениями стоят долгие годы страдания и ненависти... Даже больше - за ними скрыта сломанная, искалеченная и убитая жизнь. И как-то несправедливо то, что он уложил это все в три коротких предложения.
   - Мать тебя не любила? - спрашиваю наивным тоном, только чтобы он не замолкал.
   - Она ничего от меня не скрывала. О том кто мой отец и кто я сам такой, я узнал задолго до того, как смог понять, что это значит...И в чем моя вина.
   - А что твой дед?
   - Он...- снова повернулся ко мне профилем и тупо уставился куда-то в угол комнаты.
   -...он обращался со мной с предписанной строгостью и навязанной любовью. Мне претило его лицемерие. Больше чем откровения матери.
   - Ты их ненавидел.
   Слегка помотал головой.
   - Если я и ненавидел, то уже давно простил. Я не виню мать.
   - Где она сейчас?
   - Погибла.
   Он вдруг резко поворачивается и, поймав мой взгляд, смотрит, не отпускает.
   - У нас в квартире ночью случился пожар. Все сгорели.
   Его глаза говорят больше, чем его губы. Я верю им и понимаю, но отказываюсь принять. Не я лично - некий лживый судия во мне, проснувшийся от ноющей боли в избитом теле, предает и его доверие, и наше молчаливое понимание, язвительно вопрошает:
   - А ты, значит, уцелел?
   Взгляд делается острее, пронзительнее...Надломанная улыбка промелькнула скорее именно в этом взгляде, чем на губах.
   Выдерживает паузу, и, вторя тону моего "судии", проговаривает:
   - А меня в доме не было.
   ...
  

***

   ... какой-то провал...Не сон, не дремота, а именно провал. Будто мысли, кишащие в моем бессонном сознании, вдруг сорвались и с бешенной скоростью понеслись вниз. Куда? Не знаю...Но это что-то мрачное и далекое. Где-то глубоко внутри, на дне, откуда доносится лишь гулкое эхо невыносимого крика.
   Ребенок. Я тяну ему руку, чтобы вытащить, но вместо этого он с немыслимой силой тянет мою. И я проваливаюсь, снова падаю. Это мучительно...Будто мысли сводит странная судорога, похожая на предсмертную конвульсию, и они бьются в словах: "Что значит разбиться? Что значит разбиться? Что это значит?...Значит для меня?" Бьются и не могут вырваться за пределы этих слов. Отчаянные спазматические попытки ПОНЯТЬ это, но только ДО того как это произойдет. А время истекает, и через секунду я узнаю, что это значит. Но почему у меня так мало времени, чтобы узнать это ДО...Я должна знать заранее. Я не хочу, чтобы этот случалось до того как я узнаю, что это значит - "разбиться". Почему мы узнаем что-то, когда уже поздно, когда все уже произошло. Почему у нас всегда мало времени и в последнюю долю секунды нельзя узнать то, на что потратил всю жизнь - узнать то, что произойдет через эту последнюю долю секунды?
   Я открыла глаза и снова лежу спокойно и неподвижно. От моего провала лишь странное ощущение чего-то неотвратимого...Необратимого...Что, если я уже разбилась и так и не поняла, что это значит. Откуда мне знать, что череда провалов моей жизни, жизни вообще - не есть одно и тоже падение, повторяющееся каждый раз заново. Ведь время не течет - это только иллюзия, что оно течет, а на самом деле оно ходит по кругу. По кругу, как ходят заключенные. Бежит испуганно и отчаянно секундная стрелка, обреченно и смиренно отмеряет свои шаги минутная, медленно и устало, словно через силу ползет по циферблату стрелка, измеряющая часы. И все это - вечное хождение по мукам. Нет - не вечное. Ничто не вечно, и плененное время лишь ждет, как ждал Самсон того момента, когда к нему вернутся его силы, чтобы разом положить конец всему. В том числе и себе. Я глупый филистимлянин, не знающий о том, что времени у меня нет, а есть только срок, который мне отведен и от меня не зависит. Счастливец тот, кто обладает временем, как обладает царь своей наложницей. Самоубийца, просовывающий голову в петлю, который подождет, поиграет со временем, подразнит его, зная, что оно есть, и оно теперь в его руках. Как опытный любовник оттягивает момент оргазма для полноты ощущений... Когда время само прильнет к нему и прошепчет "я принадлежу тебе, только тебе", а он, осознав свою безграничную власть над этим округлым, повторяющимся...раз - и одним движением переломит ему хребет. Или вскроет вены и будет смотреть, как медленно и мучительно время вытекает.
   Почему я не знала этого тогда? Почему я никогда не обладала временем?
   Или это скорее исключение, и гораздо чаще не мы обладаем временем, а оно нами. Имеет нас, как хочет...Рождает нас, чтобы самому стать сущим, убивает нас, чтобы обрести свежее тело для своего продолжения. А мы все верим в какую-то нелепую биологию, психологию, логику...
   К черту все...От этого с ума можно сойти.
   Я встала, налила себе из крана ледяной воды, залпом выпила, чтобы отрезвить себя от подобных никчемных рассуждений. Разве я не знала, что меня бесит? Знала, и без этих философствований.
   Я не должна к нему возвращаться. Вот и все. Он думал, что если мне плевать на мою жизнь, то он может вот так взять ее для собственных утех? Он же забирает жизни... Забирает их для своего кукольного шоу мертвецов и уродцев. Нет. Я не стану его куклой. И я не прощу....
   Не прощу что? Ведь это опять напыщенная, абстрактная до безОбразности мысль - "я не прощу ему то, что он завладел моей жизнью или даже ее остатками". Это обман. Есть что-то конкретное, что я не готова простить ему. Эти побои? Моего ребенка? А может, свое утерянное прошлое и осточертелое настоящее? Конкретней. То, что произошло и происходит. Но я не знаю и не понимаю этого.
   По спине пробежал холодок.
   Если я не успею понять это, я буду мстить.
  

***

   - А я не помню свое детство, - говорить о себе - не лучший способ начать разговор. Тем более с ним. Я и не надеюсь, что исповедь, которую я готова выложить, вообще будет услышана. Но не могу ничего с собой поделать - я хочу рассказать, я должна...
   - Помню только больницу: людей в белых халатах, свою палату, шприцы, таблетки, капельницы...И как в тумане. Как будто я все время находилась под наркозом. Да, наверное, так оно и было. А все что происходило со мной, что со мной делали... Все это была одна длинная, тяжелая операция...Знаешь, что они делали? Только сейчас я это поняла - они ампутировали мою память...Они лишали меня детства.
   Я поднимаю на него глаза, и с удивлением обнаруживаю, что он внимательно меня слушает. На лице странное выражение голодного пса, который с надеждой смотрит на позвавшего его человека. Разница лишь в том, что псы своим взглядом просят, а не требуют...
   - А если такая операция необходима? Если память отравлена, ее надо вырезать, чтобы больше не отравляла.
   - Отравлена?
   - Гнилое прошлое.
   - Думаешь?...Может, что-то пошло не так... Может, моя память была злокачественной опухолью? Они вырезали ее, но гной уже просочился, отравил всю меня. Иначе откуда этот горький привкус? Хотя, скорее всего, это привкус таблеток
   - Не думаю, - тихо говорит он, - В любом случае, это хорошо, когда не помнишь, - опускает глаза и как-то сдавлено добавляет, - Очень хорошо.
   - Не знаю...Мне не хорошо. Что вообще можно знать, если не знаешь кто ты?
   - Незнание- блаженство. А нехорошо тебе как раз из-за того, что ты знаешь себя и его.
   - Его?
   Молчит.
   - Я не знаю...Ничего и никого не знаю. Ты судишь со своей колокольни. А у меня были любящие родители - это я немного помню. Кто-то помог мне выбраться из больницы... Кто-то меня любил...И чудовища в моем детстве не было.
   - Разве? Тогда откуда вдруг появилось чудовище?
   На какую-то долю секунды, вспомнив про свою ненависть и отвращение, бросаю ему в лицо:
   - Это ты стал для меня первым и единственным чудовищем.
   Он недоверчиво хмурится.
   - Дай мне свою руку.
   - Зачем?
   Больше не уговаривает - просто хватает и грубым резким движением выворачивает мне запястье.
   - Это было у тебя еще до того, как ты меня увидела.
   Я неохотно смотрю на свою руку, на бороздку, пересекающую вены. Также резко и грубо выдергиваю руку.
   - Это ничего не доказывает. Ничего бы не случилось, если бы я знала... знала с кем борюсь, а не просто отбивалась вслепую. Ты понимаешь, о чем я? Мне некого винить в том, что я сделала...в том, кто я есть и кем не могу быть... Мне некого винить в том, что я не могу... начать жить.
   - Я видел, как это произошло.
   - Это ничего не доказывает... Постой...Что ты видел? - В моей голове промелькнула внезапная догадка.
   - Все.
   - Откуда?...Разве...разве это ты меня спас?
   - Нет, не я. Но я видел, как тебя вытащили.
   - Ты позвал на помощь?
   - Нет.
   - Врешь! Все врешь! Ничего ты не видел!
   - Ты не выключила кран. Вода перелилась через край. Пришли люди.
   Я не верю, что он говорит это...Что я на самом деле это слышу. В голове не укладывается. Но, если это правда...
   - Так ты что ли наблюдал?
   - Да.
   - Все это время просто наблюдал, как стервятник, пока я сдохну?!
   Смотрит. Молчит.
   Я закрываю глаза. Сердце бьется так, что вот-вот расколет грудную клетку. Я пытаюсь успокоиться, взять себя в руки, но мой ужас лишь усиливается по мере того, как я начинаю осознавать всю суть его признания. Как такое возможно? Каким образом...? Зачем? Почему именно я?... -Десятки вопросов, среди которых, пожалуй только один, только один имеет значение.
   - Как давно ты за мной наблюдаешь?
   Он не отвечает.
  

***

   ...опустился на меня своим изнеможенным обмякшим телом, словно неведомая сила истязала и его самого, словно не он только что насиловал меня, а неведомое нечто насиловало его....
   Повинуясь вновь воскресшему чувству лицемерной жалости, я нарушила табу и обняла его одной рукой, крепко прижала ладонь к его влажной и ледяной спине.
   Только что орала "Не смей меня трогать! Убью!", и вот - обнимаю, жалею, унижаю... Он больше не противится этому. Он дрожит.
   - Господи, вот ты и проиграл, - шепчу я.
   Его лицо прижимается к моей груди, обжигая горячим и отрывистым дыханием кожу. Кажется, будто он беззвучно рыдает.
   - Нет, ты и не мог выиграть. Оно сильнее тебя, оно жаждет родиться через тебя....вопреки тебе...Оно диктует тебе свои правила. Оно хочет рождаться, и сколько бы ты его не убивал, ты вынужден будешь снова давать ему жизнь.
   Он приподнимается, ложится рядом, отворачивая лицо в сторону.
   - Оно хочет рождаться и жить...жить... Ему все безразлично Оно рвется, создает себе все новые и новые тела, насилуя их, порабощая их, чтобы снова рождаться...У него одна цель и одна сущность...
   - Я не хотел... Надо прекратить...
   - Ты не сможешь. Ты слаб. Не сопротивляйся, подчинись его воле, и тебе не придется так страдать.
   - Его воле? - он бросает на меня отчаянны взгляд, - Ты не понимаешь...Не я это начал. И даже не тот, кто зачал меня.
   - Конечно. Это начал тот, кто впервые пошел против жизни, стал ей сопротивляться.
   С моей стороны было ошибкой произносить это. Он слишком хорошо вычислил мою ахиллесову пяту. Он зло оскаливается:
   - Почему у тебя не хватило смелости второй раз вскрыть себе вены? Или отравиться? Бросится с моста? Ты же этого до сих пор хочешь!
   Стараясь взять себя в руки, я украдкой вздыхаю и, понизив задрожавший голос, шепчу:
   - Ошибаешься. Я многое поняла с тех пор. Это все в прошлом.
   - В каком еще прошлом? Ты же его не знаешь.
   - В том прошлом, которое я знаю.
   - А как же другое?
   - А то прошлое я не помню. Того прошлого для меня не существует.
   - Но оно есть.
   Я замолкаю. Мне не нравится, когда он переводит разговор на меня. Он упражняет свою власть надо мной, намекая на то, чего я не помню. В такие моменты, хочется заткнуть уши и отрицать, и доказывать свое, обратное. В такие моменты хочется бежать прочь. Или еще хуже - в такие моменты хочется признаться... Но, обуздав свои желания, я четко и, как мне кажется, уверенно произношу:
   - Я жить хочу.
   Губы едва дрожат в попытке ухмыльнутся, зрачки глаз фокусируются на моих, и я вынуждена отвести взгляд в сторону.
   - В таком случае, я хочу справедливости, - тихо говорит он и выходит из комнаты.
   Тишина. Снаружи потянуло табаком. Он долго курит, покашливая и тяжело дыша. Потом раздаются шаги. Гулко шуршит вода, наполняя ванную. Теплая вода...
   Сначала она кажется теплой, даже горячей. А потом начинаешь замерзать...Дрожишь... Руки немеют...И начинают лопаться глаза...от красного...Все кружится, ускользает...
   Вода грохочет все громче и громче, сотрясая своим грохотом сознание - невыносимо громко...
   Ну и пусть...Черт с ним...Пусть... Мне все равно.
   Уговариваю себя и не могу уговорить.
   Встала. Прошла. Закрыла кран. Вытащила пробку. Выпустила воду.
   - Это ничего не меняет, - тихо говорит он, - Если бы твоя жизнь была правдой, ты бы просто ушла.
  
  

***

  
   ...мой взгляд приковал какой-то предмет, закатившийся за стул в дальнем самом пыльном углу комнаты. Что-то маленькое желтовато-розовое, с жирными складочками. Бессознательно я уже, черт знает сколько, таращилась на этот странный уродливый предмет, а когда, наконец, мое сознание, вычленив его из общего мрака и грязи помещения, отреагировало должным выплеском отвращения и ужаса, я попыталась понять, что же это было.
   Нет - не могу разглядеть... Слишком темно, далеко и пыльно. Только это - желтовато-розовое, морщинистое в полутьме... мне кажется, оно шевелится. Конечно, это всего лишь мое воображение, не больше. Предмет может быть чем угодно, но это что-то наверняка не живое. И все-таки...
   Я не могу совладать ни с отвращением, ни с ужасом. Что бы убедиться в их безосновательности я должна просто подойти и посмотреть, что это за предмет. Но я не могу пошевелиться. Все во мне противится этому крошечному предмету в углу, и только взгляд остается прикованным. Я чувствую, как дрожит тело, мелкой такой дрожью, точно от холода. К горлу снова подкатывает, и я думаю, что меня сейчас стошнит...от этого, желтовато-розового...шевелящегося...
   Он замечает это. Тихо говорит:
   - Подойди и посмотри. Я выкинул его, потому что он не получился. Но ты можешь посмотреть.
   Голос выводит меня из оцепенения.
   Просто подойти и посмотреть... Это лишь кусок глины, часть его неудавшегося творения.
   Я закрываю глаза и вслепую шагаю по направлению к стулу. Прежде чем посмотреть, еще раз повторяю про себя, что чем бы ни был этот предмет - это все равно только глина. Открываю глаза.
   И опять не сразу понимаю, что это. Приходится нагнуться, перевернуть, взять в руки...Но вот я уже опять стою и сжимаю себе рот ладонью, сдерживая рвотный позыв.
   То, что я подняла...то что выпало из моих рук и опять закатилось в пыльный угол...Оно еще мало чем напоминает человека: морщинистое тельце, загнутое как огромная жирная личинка насекомого с большой слепоглазой головой и почти беспалыми руками-плавиками. И все это - желтовато-розовое, только еще с синюшным отливом, почему-то липкое немного мягкое на ощупь...но холодное...слава богу, холодное...и влажное...Нет, влажные мои ладони, от пота. И от этого глиняный зародыш в моих руках тоже сделался влажным...
   Мне действительно, дурно. Очень дурно... Кружится голова, закладывает уши, перед глазами все плывет. И запах... Откуда, к черту, вдруг взялся этот тошнотворный запах внутренностей и мертвечины?!
   Спотыкаясь, с трудом добираюсь до дивана, падаю на мятое одеяло.
   Понемногу приступ начинает отпускать.
   Он высокомерно наблюдает за мной. Наблюдал все это время - с того момента, как я заметила фигурку, и до того, как я плюхнулась в этом полуобморочном состоянии на диван, он ни на секунду не отвел от меня своих холодных глаз. Почему-то мне стыдно, что он все это видел: мое отвращение, мой ужас, мою слабость.
   И словно удар кнутом - я вдруг понимаю причину этого стыда...
   - И что ты на меня пялишься? - не помня себя от гнева ору я, - Прекрати! Прекрати немедленно! Тебе мало того, что ты трахаешь меня, что ты убил моего ребенка, что ты истязаешь меня каждый день своими...утехами?! Чего ты от меня хочешь?! Хочешь, чтобы я пополнила твою коллекцию игрушек? Ты ведь их всегда лепишь с тех, кого убиваешь!
   Мои крики не производят на него никакого впечатления. Холодные глаза продолжают наблюдать за мной с непристойной, неприемлемой проницательностью. Губы приоткрылись, но только на одну секунду, чтобы выпустить из себя равнодушное и четкое "Нет".
   Что это значит? Ответ на мои обвинения? Ложь? Ложь...Это ложь. И мне нечего стыдится - это ложь. Он лгал мне. С самого начала, чтобы заполучить власть надо мной. И теперь продолжает лгать. Но, осознавая это, я перестаю противиться. Я подчиняюсь. Меняю интонацию, прошу, умоляю.
   - Пожалуйста, прекрати мучить меня. Скажи, умоляю, скажи, наконец, зачем я здесь! Что со мной?
   - Нет, - также холодно и бескомпромиссно. Помедлив, добавляет: - Ты сама скоро поймешь.
  

***

  
   ...у мертвеца изуродован рот - шрам от уголка губ к уху. Как ухмылка - невыносимая, гротескная ухмылка размалеванного шута. И на дряхлом белом теле - сотни кровавых ухмылок, растягивают кожу, скалятся оголенными костями. Но ужаснее всего глаза. Стеклянные глаза - смотрят, видят, смеются...- "Ну давай же, иди ко мне. Иди к папочке"...
   Я вдавливаю пальцы в глазницы, нащупываю скользкие стеклянные шары, выскребаю их, проламывая глиняную корку. Она осыпается мне под ноги, и теперь вместо уродливого лица передо мной торчит ухмыляющийся череп. Он настоящий. Кожу соскабливали резаком. Я это знаю. Я могу представить, как это происходило. Я вижу это и...Внезапно я понимаю, что мне доставляет удовлетворение видеть это - тонкие слабые руки с острым лезвием, соскабливающим мерзкое лицо...
   Но, боже! Что это? Почему я чувствую это? Я не должна... чувствовать это ...
   Отвращение к себе заставляет меня отвернуться и от вмурованного в куклу черепа, бежать от него...от себя...выскочить в дверь.
  
   - Ты видела его? - он дожидается меня снаружи, у двери этой комнатки, в которую только что втолкнул меня. Что-то вроде подвального помещения. Я поначалу испугалась, думала запрет меня там. Но дверь осталась немного приоткрытой. А потом я увидела этого мертвеца...
   - Кто он?
   - Мой отец.
   - Я думала, ты не знал своего отца.
   - Знал. И очень хорошо знал. Я у него жил какое-то время.
   - Как ты мог жить с тем из-за кого...С тем, кто изнасиловал твою мать и...
   - И не только ее, - вдруг впивается в меня взглядом, от которого леденеет нутро.
   - Боже!
   Смотрим друг на друга. Понимаем друг друга. Без слов - нужных слов для этого все равно не существует. Но без сочувствия. Да, теперь я его понимаю. Все понимаю. Но понять - не значит простить. Я его не прощаю. Я тоже хочу власти. Я тоже хочу мстить. И, как и в прошлый раз, я предаю его доверие:
   - Тебе не стоило показывать его мне. Я понимаю, почему ты это сделал, но...Теперь я точно могу тебя сдать.
   Продолжает пристально и не моргая смотреть на меня. Губы расползаются в ухмылке, похожей на одну из тех кровавых ран.
   - Сделал ЧТО?
   Отворачиваюсь. Пользуясь его же методом, не даю очевидный ответ на ненужный вопрос.
   А сдать я его, действительно, могу за что угодно - за то, что он унижал меня, бил, насиловал...Могу сдать его за ребенка. Но только не за то, что он зарезал и раскромсал этого урода-педофила. Жаль, только нет достаточно жестокой смерти.
   Он делает вид, что разговор окончен, что он вернулся к работе. Но я вижу, на сей раз его занимает вовсе не кусок глины в его руках. Он в смятении. Внезапно произносит:
   - Я прожил под его присмотром примерно год. Работал на него. А потом ушел.
   - Просто ушел?
   - Просто ушел.
   Неужели, он и впрямь боится, что я его сдам? Как бы там ни было, его слова - абсолютно бесполезная ложь.
   - Нет. Ты его убил. Я видела череп. Он настоящий.... Я случайно проломила глину...
   - Вот как? - вскидывает бровь, косится на меня. Задумывается. Дрожит. Нервно и злобно мнет глину, которая под его ладонями уже начал быстро трансформироваться в детский кулачок. Со всей силы швыряет в стену.
   - Ну и черт с тобой!

***

   ...он затеял очередную странную игру, о смысле которой я могла лишь догадываться. Каждый день, не произнося ни слова, он отводил меня в тот подвал и оставлял наедине с восстановленной фигурой своего отца. Каждый день с упрямым постоянством я проделывала одно и то же: вытаскивала стеклянные глаза и сдирала ухмыляющееся глиняное лицо с черепа. Не спрашивая о правилах игры, я, тем не менее, продолжала им следовать, снова и снова проходя через знакомые ярость, удовлетворение и отвращение.
   Насколько я могла судить, восстановление лица было единственное, чем он занимался в мое отсутствие. Его коллекция кукол-мертвецов не пополнялась новыми экземплярами, только лицо покойного уродца-папаши восстанавливалось с поразительной точностью и аккуратностью.
   Это была игра на терпение, и ни я, ни он не собирались сдаваться. Молчаливый диалог взглядов, следовавший сразу после того, как я выходила из комнаты венчала его ухмылка, которая с каждым днем становилась все больше и больше похожа на кровавые раны на теле куклы. Я строила различные гипотезы, интерпретируя значение игры, пыталась догадаться, что он хочет сказать мне. Но что бы это ни было, мой ответ был всегда один - выцарапанные глаза и содранное лицо.
   Мы больше не пользовались словами, мы больше не занимались сексом. Все наши встречи свелись к этим рутинным действиям...рутинным чувствам - ярость, удовлетворение, отвращение, ярость, удовлетворение, отвращение. И вместе с тем росло ощущение конца, скорой развязки...
   Сколько времени нужно человеку, чтобы впасть в зависимость? Ярость, удовлетворение, отвращение, ярость, удовлетворение, отвращение, ярость...А дальше все в соответствии с природой человека - росла ярость, росло отвращение, а удовлетворение я испытывала все реже и меньше, пока оно постепенно не приобрело отрицательное значение, не перешло в нарастающее неудовлетворение...
   Может он и был психом, но он точно знал, когда наступит предел...
  
   Я вошла в дом.
   Он не двигается с места: не встает, не провожает меня в подвал с чудовищем, не оставляет там...Нет. Он просто сидит и наблюдет.
   Дверь в коридоре...Я сама подхожу к ней и с ужасом смотрю на висящий на ней замок. Заперта...
   Ярость-отвращение, ярость-отвращение - пульсирует в груди, в горле, в животе, в пальцах, рвется, жаждет выхода...
   - Нет, - первое слово, произнесенное мною за много дней. Я не узнаю свой голос, - Нет!
   Бросилась к двери.
   - Ты не можешь так со мной поступить!
   Ярость-отвращение, ярость-отвращение...
   Я бьюсь о стену, скребу по ней ногтями, пытаюсь сорвать замок...
   - Впусти! Впусти!
   Ярость-отвращение, ярость-отвращение...
   Он не впускает. Подходит ко мне. Удар по щеке со всей силы. Падаю. Он делает шаг. Хватает меня за волосы. Выворачивает лицом к себе. Снова удар...
   Я быстро откатываюсь на спину, хочу встать, отбиваться, бежать, но он уже навалился на меня всем телом. Очередной удар я почти не чувствую - только оглушительный хлопок и голову швыряет набок, влепляя горящей щекой в ледяной пол.
   Он на мне. Одной рукой придерживает мои, другой все вдавливает мою голову в пол, не давая повернуться. Шепчет:
   - Помнишь? Помнишь?...
   Предупреждая рывок, сильнее вжимает мое лицо в грязные доски пола, наклоняется еще ближе:
   - Ты не имела права забывать. Я ведь видел...тогда видел...как ТЫ убивала...Ты не имела права забывать, кто ты...Кто МЫ такие...
   Я не понимаю, о чем он шепчет. Различаю слова, но не осознаю их, не могу связать воедино. Они для меня не имеют значения.
   Горящее лицо, сдавленное тело, боль, удушье и страх - вот что я понимаю, что имеет значение.
   - Помнишь, как это было? - отпускает мою голову, мои руки, но прежде, чем я успеваю среагировать, хватает за рубашку. Рвет.
   Холодные ладони ползут по моему телу меж ног. Хриплое дыханье обжигает грудь. И боль...Все сильнее, где-то внутри меня...где-то глубоко...в памяти...Хрипит: "Иди ко мне. Иди ...к папочке..."
   Я смотрю.
   Я думаю:...как он выбрался, когда дверь закрыта... я думаю: он убьет меня...изнасилует и убьет...Боль...Я думаю: его глаза ухмыляются...и мерзкий рот со шрамом в ухмылке смеется надо мной над моей болью, слабостью, над моим унижением и...я думаю: убью...я думаю ... думаю...
   Его губы дрожат на моей груди, тело судорожно трясется, ладонь скользит вдоль запястья... Нашла мою ладонь, переплела пальцы и...что-то между ними...Знакомое. Осязание холодного тонкого, острого, скользнувшего в мою ладонь...
   Я чувствую его внутри себя...мучительно, холодно, скользко... как острый резак, вложенный в мою руку...Сжал мое горло, мою грудь, заполнил промежность...Темнеет в глазах...Сжимаю крепко холодное и острое...Я не могу дышать. Мне страшно и больно...Воздух...Ударяю. Ярость-отвращение, ярость-отвращение...Пульсирует внутри. Холодным острым - ударяю, ударяю, ударяю...
   Его ухмылка похожа на кровавую рану, с уголка губ до уха...Он смеется надо мной.
   Сбрасываю с себя обмякшее, источающее липкую кровь, тело. Оно еще дышит...
   Эта ухмылка делает его лицо невыносимым. Бледный овал с кровавой ухмылкой. Я должна содрать его с черепа но сначала...
   Глаза.
   Знаю, ужаснее всего были глаза, которые тоже ухмылялись...Они должны были ухмыляться, так, чтобы я могла вырезать их... Как тогда. Все уже было. Как это могло уже быть? Почему это было снова и снова?! Зачем? Глаза должны были ухмыляться - должны! Почему?
   Но эти глаза НЕ ухмыляются, они молчат. Они дико и странно смотрят на меня. Наблюдают. С ужасом, с отчаянием наблюдают. Кровавая рана губ под ними дрожит, приоткрывается, слегка вытягивается, выпуская еле слышный голос. Надломанный, хриплый, щемящий голос.
   - Я рад... что ты все... вспомнила...-
   знакомый и страшный шепот, - а теперь...
   ...давай закроем глаза... и закричим.
   И я закрываю глаза и кричу...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Я не ищу себе оправдания. Я виновна в том, что произошло. Я виновна в том, кто я есть, и кем не могу стать, в том, что я сделала и в том, что я не могу сделать...
   Может, когда-нибудь Каин простит Авеля и обнимет его как брата своего...Может, когда-нибудь Иуда простит Иисуса и обнимет его как брата своего...
   Но никогда, никогда я не смогу простить тебя за то, что ты только наблюдал. За то, что ты терпел это все. За то, что ты бездействовал. За то, что ты предпочел остаться лишь жертвой.
   Это все, что я могу сказать...
   Остается добавить только одно:
   Ребенок. Ребенок, которого Саша так и не сумел убить
   родился...
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"