Он снова забился в угол, пытаясь зарыться в ворох перекрученного белья, и затих на время, пытаясь определить, удобно ли ему в такой позе. Кожа ощущала приятную прохладу нижних простыней, касавшихся теперь разгорячённого тела, после того, как верхние сбились. Наверное, сейчас сложно было определить, был ли здесь человек, издали походило на большую груду тряпок, брошенную нерадивой хозяйкой после стирки и так и не разобранную.
Юноша пошевелился и постарался подтянуть к подбородку колени, прижать ноги к животу, стать как можно плотнее, сгруппироваться, заставить тело вспомнить то время, когда именно в этой позе он был эмбрионом, а значит, под защитой матери и её тела. Теперь всё было иначе. Яркой расцветки обои так и пытались прыгнуть в голову, свернуть все мысли и просто стоять перед глазами, красуясь своей пестротой. Прямо над кроватью, где лежал парень, у самого потолка, клей был, наверное, недостаточно крепок, и бумага отслоившись, нависла над лежащим, так и напоминая замершую над дальним полем птицу, высматривающую раненого зверька.
Увидев эту картину со стороны, можно было смело предположить, что молодой мужчина болен. Скорее всего, из-за сырой погоды, у него разболелись суставы и лёгкие наполнились желтоватой слизью, собирающейся там, быть может прямо из влажного воздуха. Оттого задёрнуты широкие, тяжёлые шторы. Плотно задёрнуты, чтобы ни малейший признак дня не проник в комнату и не напомнил парню, что в горе он один. Что природа бушует лютой весной, взрывая землю ростками. Покрывая ветви как язвой, набухшими почками, рассыпая, как лишайники по коре, траву по лугам. Даже в городе, где мостовые замощены широким булыжником, а самым диким встреченным крупным животным была какая-нибудь полумёртвая собака с ввалившимися боками, он ощутил бы себя никому ненужной, никчёмной куклой, которую использовали как образец, а после, получив нужные копии, бросили под окном, забыв.
Каменная плитка, не знавшая тепла солнца, призывно манила прохладой, укрывая собой пол тенистого внутреннего дворика. Но Император готов был мириться с удушающим жаром, накатывающем волнами, смежаясь с полупрохладными, влажными потоками с моря. Седых волос не касался ветер, складки одежды не струились по телу, вся фигура казалась вырезанной из мрамора,
Руки обхватили голову, будто боясь, что без поддержки она расколется, или прямо вот сейчас появиться трещина, в которую выбежит что-то важное, обернувшееся ящеркой и ускользнет. Юноша пытался найти позу, лечь так, чтобы не чувствовать собственного тела, не испытывать боли. Фантомной боли, существующей только в его мыслях, глубоко в голове, в думах, а не в нервах. Но, как и раньше, как и все прошлые года, как только ему казалось, что та самая позиция найдена, внутри щёлкал тумблер, и как бы издеваясь, смеялась механическим хохотом глухая пружинка озноба.
Вдруг в голове с грохотом разорвалась кривая, похожая на застывшую во время весеннего ледохода льдину, столкнувшуюся со своей сестрой. Парень поднял руки и прижал их к ушам, чтобы не слышать ничего, ни снаружи, ни изнутри, чтобы заткнуть этот источник невиданного шума, беспокоивший его усталое, почти что немощное, забывшее прошлое тело. Давно это было, а может, и не было вовсе, когда он был один. Сильный? Вполне, он мог поспорить в этом с самыми лучшими представителями человечества, но себе проигрывал. Обособленный, не имеющий слабостей, предпочтений. Сам создавший кодекс и сам ему же и подчиняющийся. Наказывающий лишь себя, готовый взвалить все ошибки, возникшие вокруг на плечи. Он выпрямился, сгреб ногами простыни, попытался их расправить, но лишь запутался и затих. Потом вздохнул и глубоко выдохнул, замер, пока перед глазами не зарябило и синие вращающиеся круги не начали крутиться прямо перед лицом, заворачивая всё быстрее и резче.
Юноша вздохнул снова и посмотрел на протянутую перед ним руку. Ладонь немного подрагивала, вены взбудоражено пульсировали, надуваясь под тонкой, покрасневшей кожей. Мысли мелькали обезумевшими животными, бросались из угла в угол, словно голова стала невиданной, фантастической ареной для андалузских быков. " Я позволил..." фраза вспыхнула алыми парусами на стене, и от неё нельзя было отгородиться закрытыми глазами.
"Позволил себе подпустить её... стать ближе..." в этот раз мысли начинали приостанавливаться, звучать громче и чётче, словно не сам парень их произносил, а чужой, не любимый никем, но в то же время такой необходимый голос, пробудившись в голове, теперь поднимался.
" Я спрашиваю, - теперь уже слова прозвучали красиво, но в тоже время холодно, пытливо, - как ты позволил этому человеку оказаться так близко?".
Юноша удивлённо приподнял бровь и понял, как сильно себя ненавидит. Чего он достоин? Только жалости, как к последнему ничтожеству, неготовому к жизни. Он осознал, что когда собираются топить ненужных котят, наверное, испытывают то же самое - удивление, от возможности убивать, после отвращения к жизни из- за её хрупкости, а впоследствии ненависть. Сплошная ненависть, которая готова бы хлынуть... но нет, сейчас его голова холодна, только неясно откуда взявшийся голос разрывает сознание, и допытывается терпеливо, как учительница начальных классов у первоклашки: " как ты позволил этому человеку оказаться так близко"?
Рука перестала дрожать и осторожно опустилась на прохладную простынь, вены успокаиваясь, начали уходить вглубь, сбрасывая с себя нервное напряжение. Прохлада ткани, жар тела. Он слышит только этот голос с металлическими нотками, который задаёт один и тот же вопрос. Глаза удивлённо распахнулись, не успевая проследить за движением, и губы открылись, пытаясь поймать как можно больше воздуха, лёгкие загорелись, требуя больше кислорода. Зрачки расширяются, взгляд изумлённо опускается вниз, пока не натыкается на кулак, врезавшийся в ногу. Побелевшие костяшки пробуравили кожу, которая тут же метнула сеть красных жилок во все стороны, словно паук бережно раскинул паутину в последние тёплые осенние дни. Боль пришла поздно, сознание даже не успело среагировать, когда глаза снова заметили руку, взлетевшую около лица и опять стремительно упавшую. Юноша только прикрыл глаза и начал принимать удары, считая их и думая, куда рухнет кулак в следующий раз. Наконец, боль стала монотонной и он начал растворяться в ней, пока не забылся.
Голова опустилась к холодной стене и, дрогнувший было разум вернулся, оборачивая в шершавую пропасть иллюзии и намёки, эмоции. Пожалуй, последние окутать оказалось проще всего. Оказаться в нужный момент рядом и ударить в расслабившееся в сиюминутном угаре сердце. Чтобы увидеть не свои глаза, не нервно трясущиеся руки, а как дёрнется кадык, когда он резко сглотнёт, как струной ударится артерия на шее. Невидящий взгляд шарил по стене, не решаясь остановиться...хотя нет, он не мог замереть и опуститься на что-то одно. Жизнь рвётся внутри, кричит о своей значимости, бросает в отчаянии тело в углы, туда, где тьма, где в паутине давно замерли укутанные тонким коконом мухи, где пауки стали не огромными монстрами, готовыми атаковать, а чуть сероватыми хрупкими мумиями.
Исступлённо коснулся проходящей рядом холодной трубы, внутри взорвались сотнями бьющихся китайских ваз, мысли. Они не стали образами, словами и обрывками картинок из прошлой жизни. Цветущие страницы старинных фолиантов последним порывом неясного внутреннего ветра рвануло в сторону, и замелькали, замелькали словно волки сонной тлеющей плесенью ночью на далёких буграх умирающего леса. Листы переворачивались быстрее, становясь блестящими металлическими спицами колеса, несущегося навстречу смыслу. Сильнее гнать, чтобы оказаться ближе к нему, быстрее, выдавливая из организма все силы, трансформируя свою привычную боль в катализатор для открытия второго дыхания, и полёт вперёд в безвоздушном пространстве, когда тонкие железные иглы растеклись на огромной скорости и исчезли. Юноша вздрогнул, открыл глаза и уставился на стену. Его божественный дар благодушно коснулся плеча, словно хотел успокоить и пояснить, что никогда не оставит своего подопечного. Руки вновь обхватили голову, словно мать больного ребёнка. Заботливо поворчав, способность словно бы улыбнулась парню, склоняя и без того тяжёлую голову к нему на грудь, склоняя для того, чтобы показать своё присутствие. Внутри что-то усмехнулось и последнее, что было перед очередной вспышкой животной боли, свернувшей в раковину, стала блеснувшая во тьме его мыслей ухмылка.
Пальцы дрожью метнулись по прохладным простыням, скользя по еле заметным складкам, таким же зыбким, как и шум идущего рядом с домом трамвая. Он оглянулся невидящим взглядом на слепое окно, наглухо отгораживающее его упрямый, тугой мир от хрупкого творения Создателя. Холодный пот покрыл спину, и юноша понял, как на самом деле ему жутко, как глупо ошибался, как далеко завели его заблуждения. Как нужно было кончить это всё, пока ещё было возможно, пока не вспенились весенними одуванчиками на дальних лугах, эмоции. А теперь бил в голову, как дух полусухих трав в оврагах летним зноем, когда в запах сена вплетается тонкая нотка земляники и летнего жара, крик. "Я всего лишь отпустил, склоняя голову перед порогом, зачем держать то, что никогда не было твоим, да и вряд ли будет принадлежать", мелькнуло в голове перед тем, как вновь опустился на комнату очередной приступ. Он оказался сильнее предыдущих, и юноша, уже перестав осознавать, что это творится с ним, видел, как бьётся в неведомой болезни, схожей с эпилепсией при этом, почти получая удовольствие от своей боли, от осознания того, что хоть и был он никчёмным, глупым, заблуждающимся, то теперь сполна оплатил этот счёт.
А боль словно хотела что-то сказать, что-то такое, для восприятия чего нужно забыть какое сегодня число и день недели, как зовут тебя и где ты находишься, что такое хорошо и что плохо, где всходит солнце и сколько человеку нужно не дышать, чтобы умереть. Однако, парень понимал, что он - как утёс у моря. Волны точат исполина, а он не чует их, пока с треском не провалиться в чёрный морок влажных штолен, где будет только тишина и влага. И он научится не чувствовать эти уколы, не ощущать, а жить ею.
Однако, неясная сила посадила его немощное, казалось бы, тело и подняв потащила в ванную комнату. Неровным шагом оно оказалось около зеркало, незримый кукловод чуть сильнее потянул за нервно натянутые ниточки и руки упёрлись в холодный фаянс раковины. В очередной раз взгляд долго блуждал по тянущим прохладой плиткам кафеля, не в силах подняться к зеркалу, оказавшемуся напротив лица. Как это было знакомо блуждающему в липком тумане сознанию, когда страшно взглянуть на гладь. Там может оказаться знакомое лицо только порядком постаревшее, смотрящее ненавидящими глазами, уставшими и больными, как глаза подыхающей древней собаки, ощенившейся под ржавым покореженным автомобилем. А может статься, что смотреть оттуда, излучая терпение и миролюбие, будет прекрасное создание, освещающее лучистыми глазами холод камня. Все же, гораздо страшнее, не вид рушащегося в зеркале лица, или крови, идущей из глаз или носа, не выпадающие, как сено при косьбе, волосы, а спокойная комнату по ту сторону. Обычная, похожая на тысячи других, отливающая сыростью и весенней прохладой, где огромным серым массивом застыла, вжавшись в стену ванна. Комната без него. Мир без присутствия. Раковина, холодная изначально, постепенно теплела под его ладонями, пока взгляд блуждал по неглубоким промежуткам между плитами, отмечая, что жилки на листе дерева намного больше его радовали. Фаянс готов был потечь, оплыть, будто восковая, когда его руки судорожно впились в край и юноша, наконец, смело поднял глаза, готовый увидеть все что угодно. Однако, из глубины на него смотрело его отражение. Не затравленное, как он предполагал, не угрюмое и уставшее жить, а проницательно смотрящее, с любопытством окунувшееся в созерцание себя настоящего. Наслаждающееся его стойкостью, его терпением к боли, даже любовью к ней. Когда взгляд становиться невидящим, отсутствующим, а перед ним стоит только чёрный квадрат, вспыхивая красными точками, будто помехи в старом телевизоре, и увеличиваются, собой не только пространство, но и мысли. Они трепещут, выстилая перед собой всё, чтобы ступая на них, тело могло чувствовать, как они дрожат, пульсируют летящими в летнюю ночь в звёздном небе, подёрнутой дымкой, самолётами.
Отражение насмешливо посмотрело на него, дёрнув плечами, и улыбнулось, стараясь вложить в улыбку одному ему понятный смысл. Вдруг лицо посерело, и парень, проследив за своим взглядом, оглянулся, чтобы узнать, что так испугало зеркального его. Сзади всё было как прежде. Только дверь казалось, была чуть больше приоткрыта, чем раньше, и он понял. Его боль пришла за ним, накатила серой тоской, которую не остановить не мольбами, не плачем, не самоубийством. Которая скручивала суставы, как давление к дождю, которая дробила его мысли, как волны, бьющиеся о гальку и оставляли только разрозненные осколки, утаскивая их вглубь и выбрасывая, унося и отпуская. Парень рывком сел на пол, откинув голову на край ванны, закрыл глаза и, стараясь не дышать, принял на себя эту животворящую, доказывающую, что жизнь прекрасна, бурю. А в голове пронеслось: "Довериться было глупо. Глупее, чем когда-нибудь, куда уж хуже. Что, последняя падаль может верить кому-то? может? да? и как, повезло напороться на хорошего человека? что от них можно ожидать - низкая масса, гниль, понимаешь, гниль!! нужно уходить. В работу, в смерть, куда угодно, иначе этот месяц не пережить, понимаешь? Серьёзно говорю. Я вернулся, потому что, когда взрослый даёт ребёнку игрушку, он стоит позади и смотрит, и как только он начинает подозревать, что дитё нанесёт себе вред, он приходит и вмешивается. Да, в этом месяце ты пока силён. да, может и порежешься, хотя я не дам. Я сделаю из тебя силу. Не хочу жить в слабаке". Юноша запрокинул голову ещё дальше, и накатившая волна закружила голос и утащила в глубины сознания.
Многоэтажка куталась в тишину, как девушка в меховую шубу, стараясь и сохранить тепло и выглядеть как можно эффектнее. Холодные трубы шли из одной квартиры в другую, меняя комнаты и людей, стремились в подвал, чтобы скорее уйти в землю и спрятаться. В квартире пахло сыростью и лимоном, дольки которого лежали на тарелке на кухне. Юноша тупо уставился на горькие, сочащиеся соком кусочки, и не думая взял один, вымазав руки терпким соком сунул в рот и проглотил. Кадык дёрнулся и он сглотнул подступившую слюну. Голова непроизвольно откинулась и он подошёл к окну, открыл его, высунулся наполовину, ноги оторвались от пола и тело зависло, словно определяясь, куда ему деться, внутрь или наружу. Ветер трепал волосы, как ветви стоявшей под окном берёзы и свистел в ушах, словно предупреждал о чём-то и грозил неминуемыми событиями.
Парень вздохнул глубже, опустил ноги и неплотно прикрыв окно, сел на серый, потёртый табурет. Усталость давила тупым осколком, будто где-то в организме сидела заноза, только никто не знал где, и чтобы достать, приходилось наугад вспарывать кожу. Пока что, вытащить её не удалось. Что-то не так, почему-то внутри так тягуче, словно старый, почти засахарившийся мёд, ещё жидкий, но уже очень густой, будто тоскливо смотрит в тебя ночь, так и спрашивая взглядом, почему ты не с ней, почему ты не в ней? Юноша откинул голову, облокотившись на холодильник и закричал. Впрочем, это был не крик, не вой и не вопль отчаяния или боли. Ему не за что было обижаться на людей или Бога, на себя или жизнь. Однако, в его мечтах царила только одна величественная фигура, предвестник другой, более значимой. Тоска лилась внутри, покалывая внутренности, как будто он вошёл в ледяную воду. Крик продолжался, разбивая этот мир и впуская в него новую, пришедшую только к нему боль и радость от минутного её послабления. Буревестниками метались в голове неясные очертания эмоций, но он не мог их разглядеть, так как слишком затянуло все мысли словно туманом тоской, смертным грехом, название которому Уныние. Он взвыл снова, рассекая этот мир, мешая с миром своего отчаянного неприятия мира и любовной тягой к жизни. Крик мешал всё вокруг, и в один из моментов он сознал, что сейчас не в состоянии различать, где вымысел, а где действительность, потому опустился в эту лоснящуюся слоистую вязкую грязь, окутавшую тело длинным ворсом. Он падал сквозь липкие, тянущие в себя слои, пока не почуял на груди тепло. Через чуть приоткрытые ресницы юноша заметил на падающем вниз теле, прямо на груди свернувшуюся клубком кошку, укрывшую розовый нос дымчатым, пушистым хвостом. Испуганно забилась в укутанных сумраком мыслях странная догадка, и он сжался, напрягая все свои мышцы. В ответ на сосредоточенность, животное повело ушами, и он осознал, что сейчас будет. Кошка открыла глаза и его поглотила боль. В квартире, пробивая стены, повис крик.
Тихо так, что если бы был лайкой, прижал бы уши, укрыл лапами морду и скулил, взывая к свободным, полным дикой злобы и необдуманности предкам. Темноресничный сумрак висел в комнате, вкрадчиво расползаясь по стенам и потолку. Тело снова принадлежало ему, что приносило небывалое наслаждение. Ещё большим достижением явилась полная ясность в мыслях и молчание внутреннего голоса, ранее постоянно твердившего одному ему понятные истины.
- Ни одна капля из вод наводнения не чувствует себя виноватой, - сказал скрипучий голос, лишь какими-то отдалёнными нотами напоминающий его собственный. Юноша удивлённо вскинул бровь, вслушиваясь в чужой мотив, посторонние слова, произнесённые его губами.
- Солнце слишком ярко, чтобы пустить ночь на землю, и слишком тускло, чтобы остановить надвигающуюся тьму, - лицо дёрнулось в невольной ухмылке, а парень продолжал разговор, бросая непонятные фразы в полок.
- Солнце лишь комок света где-то высоко, а всё остальное, - вот тут, - рука опустилась на голову, указывая злополучное место, где раковой опухолью цвели крамольные мысли, а новый голос меж тем продолжал спор, - вырежи их и всё кончится.
-Всё? Это что? Я перестану тосковать и начну жить? Или стану пылать внутри сильнее солнца и заглушу всю дурь этой нелепости?
- Снова сначала, - скрипучий терпеливым тоном, будто повторял вот уже сотый раз ребёнку прописную истину, со вздохом проронил, - я же говорил, и повторюсь вновь. В твоей боли нет ничего сверхъестественного. Плохо другое. Ты знаешь свой диагноз и никак не лечишься.
Тело поднялось, руки осторожно нащупали на стуле куртку и натянули её на помятую футболку, попытались одёрнуть. Ноги сами понесли по аллее, а голоса спорили уже внутри, тихо, чтобы их никто не слышал. Юноша только теперь понял, как горят лёгкие, как ему необходим воздух, щемящий ночными скрипами и визгом ускользающих в асфальт колёс. Ветер, рвущийся под одежду, скрёб шершавыми острыми пальцами по светлой коже. Облизывал ледяным языком руки, трепал ткань, рвал, хотел развеять.... или нет. Хлеставший владыка стелился перед идущим человеком, бросал под ноги листья, поднимал пыль, очищая дорогу для чистых его ступней, выл, стонал на все лады, приветствуя идущего. Тело взрывалось тысячами хлыстов, будто ударяли о кожу, рассекали её и дёргали назад, таща за собой покорёженную плоть. Визг тормозов. Визг. Визг. Удар.
Боль пришла плавно, будто дама, пригласившая его на вальс и ведущая весь танец. Он уже сидел в комнате, с отчаянно пылающим последними минутами преющего заката, потолком.
- Больно, - согласился второй, говоря так жирно, будто окунул в чернила перо и теперь выводил слово на большом белёсом листе.
Горло, словно не зная, кто должен им пользоваться, закашлялось в приступе, издавая только хрипы, пока глаза бешено вращались, в испуге смотря по сторонам.
- Больно, - прокашляло тело, заглушая всё, что было слышно до этого, и рот, открывшись, как у механической куклы, закричал. Крик окатил комнаты, цеплялся за стены, но его волокло дальше, оставляя занозы под ногтями и следы на обоях. Голос перебирал струны, возвысился, запутался в округлых плафонах люстры, пробрался под стекло и быстро провёл острым ногтём по вольфрамовой нити, так, что стал похож на вой подбитого животного, пока не оборвал струну. Сумрак метнулся, будто искусный укол фехтовальщика, и подмял под себя крик, сожрав вместе с ним и половину помещения, дрожь и тело, выставившее наружу, как кости при открытом переломе, нервы. Укутал крик, застлал боль, не позволяя ей больше вырываться на волю, заставляя вспышками взрываться в голове, цвести там пышными бутонами праздничного фейерверка. Визг тормозов. Удар. Визг. Визг. Удар.
Высшая точка боли вовсе не та, когда кажется, что мир переворачивается, что скрипка в голове звучит так громко, словно хочет раздробить своим тоскливым голосом барабанные перепонки. Нет, это не то. И не те блаженные моменты, когда мир становиться ярко алым от ярости, и она пульсирует, разрывает набухающие вены. Суета всё, не более. Желание чувствовать себя живым и имеющим ещё способности быть глубоким, полноценным. А он лежал вновь в комнате, и опять пальцы скребли пол, ища поддержки, но так и не находя её. Тишина глотала последние скрипы, поспешно отправляя внутрь звуки его сдержанных, иногда судорожных вдохов. Странно было и то, что сегодня с парнем не разговаривал даже тот самый внутренний голос, который обычно нещадно лупил, отрезвлял и карал, когда считал нужным. Сухие губы шевелились, но так и не могли выдавить хотя бы один звук. Он открыл глаза, мутные взгляд заметался, пока не замер, так ничего и не видя. Его выжгли, пройдя не мечом и не оставляя позади лужи крови, только нещадно молчащую тишину. Тело скрутило узлом, колени прикоснулись ко лбу, руки обхватили ноги и он сгруппировался. Внутри так и цвела пышным цветом тишина. Ни ярости, ни злости, ни разочарования. Покой и немолчное сердце не разрывается, не кричит, получая удары, не набирает обороты в волнении. Оно замедляет такт, преисполняясь нежностью, обрывками когда-то произнесённых фраз, своими ощущениями и воспоминаниями. Всё сразу начинает разрастаться, теснить друг друга, словно собрались они на карнавал, нарядились в лучшие одежды и ждут своей очереди, жаждут, чтобы вспомнили их. Юноша замер, вслушиваясь в глухую тишину, и наконец, понял, что, вдалеке, раздался шум. Парень вскинул бровь и запоздало осознал, что это шаги, тяжёлые, подбитые железом с толстенными подошвами и шпорами. Стремительно приближаясь, они всё громче стучали, кромсая тишь на клочки, и рвали, рвали время в его голове. Грохот стал невыносим, и оборвался, когда невидимые шпоры грянули у его тела. Показалось, что нечто невидимое остановилось рядом со скорченным в ожидании теле, и рассматривало его, пытаясь понять, что оказалось на пути. Глаза, наконец, немного приоткрылись и он смог увидеть край её сапог, тех самых, которые она так часто быстро сбрасывала в его прихожей. Из-под опущенных ресниц он видел, как размахнувшись, нога с дикой силой вошла в бок, и снова выйдя из него, липко, как из пластилина, ринулась ударом в него. Казалось, глаза лопнут, сердце разорвёт, так всё, хранившееся в нём, ринулось в стороны, пытаясь спастись, сохранить хотя бы частицу прошлого, только вездесущая сила ударяла снова и снова.
Он открыл глаза. Комната смотрела на него угрюмо, с некоторой усмешкой и холодностью, будто не веря, что снова видит его.
- Я здесь, - подтвердили в пустоту сухие губы, и он осмыслил, что ничего не понимает, ничего не чувствует и не ощущает. Былой боли не было. Только тишина и покой. Он замер, всё ещё обнимая колени и так и не понимая, что случилось.