Молодых Вадим Александрович : другие произведения.

Безденежье

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Синопсис повести Вадима Молодых ЈБезденежье" Главный герой, просто Гога или, если дело серьёзное, Георгий Георгиевич, утром обычного выходного дня, отправившись за покупками, с изумлением обнаруживает, что никто с него не берёт оплату. Даже не то что не спрашивает, а и не думает никто о деньгах. Нет больше денег как всеобщего эквивалента. Отменены! Но жить-то как теперь?! Зачем?.. Ради чего? Гога Последышев пытается поначалу разобраться в накрывших его волной эмоциях, дать быструю оценку сюрпризу - приятный он для него или наоборот. Это оказывается трудным сделать не только сразу, но и в процессе последующих событий, невероятно ускоривших свою сменяющуюся калейдоскопичность, ставшую неожиданней, ярче и опасней. Мало того... Довольно скоро ему в ощущениях становится ясно, что деньги как философская категория сохранились! В другом, самом неожиданном виде, в самых непредсказуемых местах, с участием самых разных людей... Пусть не явно, пусть завуалированно, пусть опосредованно, но за всё в жизни надо продолжать платить... В этом никогда не сомневался (и продолжает не сомневаться!) знакомый Последышева, Леонид Коробов, он же иногда Le Corob, он же чаще Коробкин. Успешный до сих пор деляга, считающий (и привыкший к этому!), что платить должен не он, а ему. И форма оплаты не имеет для него особого значения - она просто должна быть! Однако и Коробову трудно бывает подыскать адекватную замену денежному выражению в числах, ведь надо же ещё убедить и других людей в том, что они все ему обязаны. Хоть чем-то!.. Пусть даже распределённым уже кому-то по введённому в действие новому Принципу Справедливости. Да и сам этот принцип тоже ведь не на небесах писан... Обыкновенные люди его писали в соответствии с их личными представлениями о справедливости. Достаточно сказать, что имя лидера революционных преобразований, с которым Последышеву и Коробову невольно приходится познакомиться, тоже Георгий Георгиевич. Вполне естественно, что её - одной справедливости - на всех не хватило. Выходит, что не в деньгах дело? А что?.. Очень может быть, раз всё заканчивается не так, как представлялось в начале. Антиутопия, всё-таки... Хоть и сатиричная, но местами страшная, как документальный фильм ужасов.
  Вадим Молодых
  БЕЗДЕНЕЖЬЕ
  Повесть
  
  Человек с тонкой шеей забрался в сундук, закрыл за собой крышку и начал задыхаться.
  Даниил Хармс "Сундук"
  
  Пролог
  Закончив трудовую неделю менеджера... Не будем вдаваться в подробности, какого менеджера или, вернее, менеджера чего - теперь все называются менеджерами... Гога По-следышев раздумывал, куда податься отмечать вечер пятницы. Денег особых на гулянку не было, не было и особого желания на экстремизм в гулянке, хотелось просто бухнуть, расслабиться и побеседовать о том о сём с кем-нибудь неглупым и приятным.
  Читатель, наверное, обратил внимание на имя главного героя - Гога. А иной чита-тель даже скривился от неблагозвучной мягкости произношения в южном диалекте, когда барьерного звука "г" вообще нет, и от неласковой звучности твердого "г", принятого в прохладных районах обитания. Оправдываюсь: Гога - это, как раз, потому, что - "главный герой". Ну не Георгием Георгиевичем же его сразу называть! Длинно и сложно прочитать по буквам и выговорить в уме. Да и писать нудно. Поэтому просто Гога. А когда надо будет усложнить - он ведь уже взрослый человек - тогда, конечно, Георгий Георгиевич, уж не обессудьте. Придется терпеть...
  Итак, Гога раздумывал, где спокойно провести вечер. А чего думать-то? В ближай-шем "Капкане", благо это вертеп в чистом виде, без претензий, там всё по-простому. Вы-ключая компьютер, укладывая бумаги в ящики стола, сдувая невидимую пыль, словно отдуваясь от рабочей суеты, ожидаемо и радостно почувствовал, как нутро наполняется предалкогольной волной, напитанной оптимизмом и энтузиазмом. Лихо, по-мужски под-нялся на гребень этой волны, хлынувшей уже вниз по ступенькам лестницы, и выплеснулся из дверей парадного на улицу. Люди. Машины. Звуки. Суета. Хорошо!
  Пьяниц в "Капкане" было уже много, как обычно в пятницу после работы. Аншлаг. Гога сразу же наметил в прицеле столик, за который он сядет. Ему обязательно нужен был собеседник. Ему понравился человек при галстуке, что было диковинной редкостью здесь. Причем галстук, костюм при здешней их нелепости были их обладателю привычны до полной естественности, они "жили" на нем весьма органично - это всегда бывает видно. Стало быть, человек интеллигентный. Впрочем, лица его он не разглядел - лицо как лицо. Но Гоге нравились люди, которые умели разговаривать без "бычняка", ясно и спокойно даже по пьяни. А человек за столом был ещё и не пьян... Во всяком случае, Гоге так показалось или, может, хотелось думать. К тому же он курил - в пепельнице был раздавленный полностью выкуренный (это показательно!) "бычок".
  - Вы позволите?
  Человек поднял глаза - не сказать, что они были приветливы, но и недовольства вмешательством они тоже не выражали. Скорее, в них, как на болотной карей тине под ветерком, колыхалось безразличие. Но - вежливое! Кивнул человек. Гога расселся и заку-рил. Подошла официантка... Впрочем, здесь уместнее сказать - подавальщица. Последы-шев невольно глянул на то, чем пробавлялся его сосед. Тот это заметил и оценил.
  - Сто пятьдесят коньячку, - взгляд в лицо соседа, тот кивнул. - Салатик овощной летний, - снова согласие. Гога опять демонстративно взглянул в соседскую тарелку. От-бивную... - скривившийся в неприятии рот соседа. - Отставить! Бифштекс рубленый, - кивок одобрения. - Лимончик... - сосед глазами показал недоумение, а рукой на своё блюдце с нарезанным лимоном. - Не надо лимон. Сок апельсиновый...
  - Грейпфрутовый, - уверенно встрял сосед и добавил, - и чистую пепельницу, пожалуйста.
  Он протянул руку опять же с видом совершенно безразличным, но в то же время симпатичным своей искренностью.
  - Будем знакомы? Жора. Если угодно, Георгий. Но это слишком длинно и сложно... А Георгий Георгиевич нудно даже в уме выговаривать.
  - Так я тоже Георгий... И даже Георгиевич...
  Слава богу, что подавальщица отвлекла. Расцепили руки. Наполнили рюмки - каж-дый сам свою своим. Выпили. Теперь серые глаза Жоры - Георгия Георгиевича-два - вы-ражали настоящий интерес...
  У него вообще-то лицо было не то чтобы неприметным, а каким-то привычным, что ли?.. Знакомым даже как будто. Никаких особых, новых и заметных черт лица выделить было невозможно. Гога даже подумал, что если бы им сейчас расстаться, то через минуту он его лица и не вспомнит... А когда снова увидит, то и не узнает, словно не видел раньше никогда. Абсолютно не за что было зацепиться - никаких особенностей во внешности. Как у шпиона. Впрочем, глаза теперь загорелись - хоть это слава богу. А то, как нежить какая-то.
  - Это, однако, прикольно! - с легким воодушевлением заговорил аристократично жующий Жора.
  - Что прикольно? - дежурно спросил прекрасно понимавший о чем речь Гога.
  - Бросьте придуриваться. Вы понимаете, о чем я.
  - О совпадении имён?
  - Я, признаться, не верю в совпадения. - И добавил игривым тоном. - Может мы родственники?
  Гоге в голову пришла совершенно трезвая мысль-недоумение: почему-то этого Жору совпадение их имён удивляет заметно меньше, чем Гогу. Может он врет, что его так зовут? Но он же первым представился. Не мог же он для такого вранья знать, как зовут Последышева. Тогда почему он так неестественно спокоен? Актёр он, что ли?
  - Простите, а вы кто?
  - Когда-то я был математиком, - с готовностью ответил Жора. - Теперь - на пенсии по инвалидности.
  - В аварии побывали? - Последышев спрашивал автоматически, только после озву-ченного вопроса понимая его правильность, ведь если человек умственным трудом занят (математик - суть ум и есть!), то он не может иметь производственных травм.
  - Отнюдь. У меня инвалидность, как раз профессиональная. Грубо говоря, "крыша поехала"...
  Гога закурил. Ему показалось, что спокойно.
  - Не волнуйтесь, - улыбнулся в ответ на это Жора. - Я не псих... В обычном пони-мании. Я псих только с математической точки зрения.
  - Это как?
  - Я сумел доказать, что экономика - это не наука. Она не имеет никакого отношения к математике. Она только имитирует математические вычисления и расчёты, причём, в отличие от заблуждения, без которого научных исследований не бывает, экономика призвана делать это с сугубо порочной целью. С тем, чтобы представляться объективной. Вы меня понимаете? Экономика хочет выглядеть лучше, чем она есть на самом деле. Вернее, она выполняет задачу казаться лучше. Больше скажу... Её на самом деле вообще нет!
  - Как это?
  - Да очень просто... Но я боюсь, что очень просто это для меня... А для вас, прости-те великодушно, может оказаться не так... Вы не математик?
  - Не-ет... Но я знаю, что такое объективность.
  И Гога после этих своих слов даже зауважал себя.
  - Отлично! - воскликнул математик. - Не станете же вы приравнивать объектив-ность... м-м-м, допустим, физических теорий, подтверждаемых практикой ежесекундно, к объективности, в кавычках, экономических теорий...
  - Я не понимаю...
  - Ну смотрите! Ясно же, что любой предмет, лишенный опоры непременно упадет вниз. Так? Это определяет Закон всемирного тяготения. Он объективен. То есть, хотим мы этого или нет, никакой предмет не упадёт вверх. Так? А в экономике такой безупречности нет. Там многое зависит от желания человека. Давайте еще выпьем... За науку!
  Псих-математик расцвел. Он перестал быть серым и неприметным. У него даже щё-ки загорелись. И было ясно, что это от мыслей, а не от коньяка. Впрочем, сами такие мыс-ли, по мнению Гоги, могли от коньяка возникнуть. Но с другой стороны, этот-то высказывает их не прямо сейчас. Теперь-то он их уже повторяет. Это было очевидно. Его за это ещё раньше психом и объявили.
  - Н-но есть же какие-то очевидные вещи... Ну-у, например... Ясно ведь, что если товара или услуги меньше, чем есть на них спрос, то цена будет выше.
  - Совершенно верно! - радостно воскликнул Жора. - Но давно уже никто не знает, чего в реальности меньше, а чего больше. Нефтью, например, торгуют в долг. И не по оплате долг, что всегда считалось нормальным. Нет! Нефть в долг! Платишь сейчас, а её ещё только будут выкачивать. И не только с нефтью эдак-то... Это ненормально. Это по-купка даже не кота в мешке. Это покупка ничего... Или ещё... Одна и та же вещь может стоить совершенно по-разному в одном и том же месте в одно и то же время!
  Гога ничего не понял и искренне недоуменно таращился. Жора это отметил.
  - Да-да, дорогой мой. Цены двух абсолютно одинаковых вещей могут на порядок различаться. Просто у одной вещи есть официальный бренд, а у другой - такой же! - нет. Пиратской ее прозвали, словно она чужую функциональность силой отобрала. Своя у неё функциональность. Штаны - они и есть штаны от рождения и до смерти. Они греют и прикрывают срам, как бы ни назывались... Но люди согласны платить за бренд втридоро-га. Почему? Да развели их торгаши на бабки мнимым суперкачеством и химерой пре-стижа... Торговля не есть экономика! Торговля давно уже психология...
  - Скажите, а вы знакомы с психоло... психиатрией?
  - Вас интересует, был ли я в дурдоме?
  - Да, - смело подтвердил Последышев.
  - А как же?! Не пугайтесь... Поймите, объявить меня сумасшедшим - это един-ственный способ уберечь существующее положение вещей. Вы только представьте себе, что бы было, если бы мне... и не только ведь мне - таких, как я, много! - дали не то что Нобелевскую премию, а даже бы просто высказаться во всеуслышание. Тоже ведь наукой считалось, что плоская Земля покоится на спинах трёх китов. И жрецы и вельможи эту идею всячески культивировали. На ней были построены не только религиозные, но и светские общественные отношения. Их пришлось перестраивать, когда идея уже явно умерла. Просто я раньше времени рождён. Вернее не так... У меня почетная и благодар-ная только в будущем миссия быть в пионерах науки об истинном мироустройстве.
  Гога шёл сюда, конечно же, с желанием поговорить о чём угодно отвлечённом, но он не предполагал, что беседа предстоит с психом - полным его тёзкой к тому же. Этот непризнанный гений начал уже раздражать своим самомнением, которое, правда, совсем даже не выпирало в его словах, а звучало вполне естественно. И это тоже раздражало. Он же псих, но вроде как и не псих совсем.
  - Но экономические модели же работают? - возразил Гога.
  - Да как вам сказать... Работают, вроде как... Это похоже на астрологию. Тоже ведь совпадения случаются, и тогда о них начинают трезвонить на весь мир в тональности "Вот видите! А мы вас предупреждали!".
  - Но вы же не верите в совпадения...
  - Вот именно! Это и есть несовпадения.
  - Как это? - снова дурацкий вопрос, который уже начинал злить самого Гогу.
  Но он, вопрос, был закономерным, потому что Последышев для понимания собесед-ника должен был думать на его уровне и его категориями. Но как это можно, если он, со-беседник, - псих?.. Или гений, что одно и то же для обычного человека. Вот Гога и тупил, чем, кстати, совершенно Жору не раздражал. Тот, похоже, привык к непониманию и терпеливо разжёвывал свои идеи.
  - А вы попробуйте представить жизнь без денег.
  - Это как?
  - Ну представьте. Нет денег... Их, кстати, совершенно лукаво назвали "эквивален-том". Они давно - изначально! - совсем даже не вспомогательное средство. Они - кате-гория основная! Чего лженаука экономика и добивалась. Это идеология. Это мощнее всех предшествующих религий. Это дьявольски гениально придумано...
  На последних словах, сказанных необыкновенно горячо, Гога понял, что запомнил это лицо.
  
  1
  
  В субботу утром Гога Последышев вышел из дома, сел в машину и поехал в магазин и на рынок за продуктами... Загрузившись на базаре пакетом с картошкой и уже отойдя от рыночного прилавка, он вспомнил, что не заплатил. Крестьянско-кулачного вида тётка молчала. Она улыбнулась на прощание своими крепкими и редкими зубами, словно про-чёсанными не зубной щеткой , а грабельками, и - забыла про деньги. Гога сначала осто-рожно и не глядя отошел назад, потом ускорился и скрылся с тёткиных глаз за угол. "Ме-лочь, а приятно", - подумалось ему само собой. Не сказать, что он был жадный. Но всё равно - было приятно. Тетка не обеднеет, и он не разбогатеет, однако же... приятно.
  В супермаркете Гога удачно подсуетился и первым подрулил со своей тележкой к включившейся в работу по случаю ажиотажа резервной кассе. Пока пикал сканер, Гога с беспокойством шарил по карманам и понимал уже, что ни наличных, ни карточек нет. "Забыл! Но где? Чёрт! Придётся ехать обратно. Просить кассиршу "запарковать" тележку, пока обернусь... Идиот!" А кассирша тем временем смотрела на него с лёгким раздраже-нием типа: "Чего встал-то? Проходи быстрее, малахольный".
  - Извините, - забормотал Георгий Георгиевич (как раз тот случай!), стараясь казать-ся твёрдым и уверенным в этой нелепице. - Можно я покупки пока здесь у вас оставлю. Домой съезжу... Здесь рядом! Деньги забыл...
  - Не надо ничего тут оставлять, - сморщилась в растущем раздражении кассирша. - Проходите, гражданин, не задерживайте очередь.
  Очередь пока не нервничала. Ближние к месту происшествия интересовались собы-тием нейтрально.
  - Но денег нет с собой! Что, выгружать всё обратно?!
  - Не надо ничего выгружать! Гражданин, проезжайте, чес-слово!..
  Шеренга очередников, начиная сзади, забродила - задние-то не в курсе происходя-щего, а задержка по неизвестной причине раздражает куда как сильнее.
  - Иностранец, что ли? - спросила активная и заинтересованная домохозяйка из сере-дины очереди. - Кто-нибудь языки знает? Кассиру помочь...
  - Так он по-русски разговаривает, - возразил стоящий через одного от Последышева пенсионер.
  - Ну в чём там дело?! - раздался громкий голос пузатого, хорошо одетого мужчины из конца очереди, который своим тоном показывал, как ему это всё неинтересно, а време-ни жалко.
  - Давай, дядя, двигай! - без злобы шевельнул Гогу спортивный парень, стоявший следом за ним. Он буквально приподнял его руками и вынес из прохода на волю. Следом прикатилась тележка с наваленными в неё обратно продуктами.
  Про Последышева сразу же забыли, будто не было его вовсе. А он ничего не пони-мал и тупо смотрел то на безразличную к нему кассиршу, то на корзину с едой. Жратва - вот она! Он - вот он! А деньги?! Халява второй раз подряд - многовато. Так не бывает. Гога стоял и видел, как тот самый парень за ним прошёл, не заплатив и панибратски ему при выходе подмигнув. Затем прошёл пенсионер. Затем ещё люди - явная домохозяйка, озабоченная языкознанием. Все проходили свободно и спокойно. Впрочем, не совсем сво-бодно. Кассирша сканером всё-таки считывала штрих-коды. Но ни один из покупателей не подавал ей ни наличные купюры, ни карточки. Да и кассовый аппарат был какой-то непривычно маленький. Впрочем, это могла быть просто новая модель. Но кассирша ведь тоже руками не ныряла вниз аппарата за сдачей.
  Последышев проморгался. Отвернулся - повернулся. Стал смотреть на другие кассы, даже поближе подъехал. Та же история: сканер считывает информацию, и покупатель отходит от кассы. Никакого очевидного движения денег не видно. "Но сканер-то пикает! - думал Гога. - Может это новая какая-то форма оплаты уже действует, когда вообще ничего не надо предъявлять? Может они у меня по роговице глаза бабки с карточки сняли?.. Или по запаху?.. Так я образцы вроде не сдавал..."
  Размышляя таким образом, Гога обнаружил себя уже возле машины загружающим пакеты и кульки в багажник. Езда не смогла отвлечь его от недоумения, и он специально для проверки-провокации заехал на "свою" заправку. К нему привычно подошёл знако-мый - "свой" - заправщик, и, не глядя на Гогу, спокойно услышал число литров и марку бензина. Последышев вылез и, подойдя к знакомому зданию АТС, увидел, что чертовщи-на продолжается. Привычного окна кассы не было... Не было так, как будто не было ни-когда. Он в прострации по очереди зашёл во все открытые двери заправки, заглянул даже в туалет и посмотрел на очко - нет кассы. "Ну и что? - заставил он родиться спасатель-ную мысль-надежду. - Может заправщику платить надо". Вернулся к машине.
  - А платить кому? Вам? - истерично ожидая, что сейчас непонятное наваждение за-кончится, спросил Гога.
  Заправщик словно бы не слышал вопроса. Показательно закрыл бак, захлопнул крышку и улыбнулся - порядок, мол, отъезжай, не задерживай. Но Гога уже не мог сдер-жаться.
  - А деньги?! Платить кому?! Куда?!
  Сзади, как обычно после секундной задержки, начали нервно сигналить. Сначала первый в очереди, потом все.
  - Да пошли вы!..
  Пронзительные звуки превратили растерянность и слабость в гнев и решительность. Последышев близко подошёл к заправщику и увидел, что тот, привычно и хорошо знако-мый в лицо, внешне как бы переменился. До того неуловимо, что это невозможно было бы описать словами. Всё то же самое, но... Не то! Будто это близнец того - знакомого - заправщика его подменяет. У близнеца своя, совершенно отличная от брата жизнь, свои интересы, свои мысли и эмоции, которые и отражались в его глазах и во всём внешнем облике.
  - Послушай!.. - заговорил прямо в лицо заправщику Последышев. - Я должен заплатить за бензин... Куда?! Почему вы не говорите, сколько и куда?!
  Ещё немного, и он взял бы заправщика за грудки комбинезона. Но тот снова улыб-нулся, довольно искусственно впрочем, и сделал шаг к следующей машине, демонстра-тивно забывая о Гоге с его неврастенией и жестом показывая новому клиенту, что преды-дущий, мол, мозгами повернулся. С уже весёлым, а не гневным энтузиазмом, загудели машины. Открылись некоторые боковые стекла, и из них в Гогу полетели смешные без-злобные проклятия, чуть ли не улюлюканье. Следующая за Последышевым машина даже дёрнулась вперёд, как бы подпинывая Гогину. Пришлось отъезжать в ещё больших, обострённых уже, непонятках.
  По недлинной дороге домой расстроенный Последышев едва не влип в самосвал с раствором, шлёпавший говноподобные кучи на дорогу, принял самосваленную на него брань и увидел в зеркало окурок, вылетевший в его сторону из бранного водительского рта, когда он того в спешке обогнал-таки.
  Как только Гога оказался дома и свалил на кухонный стол продукты, то первым де-лом он решил выпить для успокоения. Он уже даже открыл бар своего серванта, как раз-дался призыв домофона. Последышев аж вздрогнул и пожалел свои нервы.
  - Кто?!
  - Мебель для господина По-сле-ды-шева, - по слогам прочитал наряд-заказ грузчик.
  - Какая, к чёрту, мебель?..
  - Ваша, если вы Последышев... Вы Последышев?
  - Да.
  - Ну так открывайте.
  Больше всего Гогу сбивала с панталыку не сказочная доставка какой-то мебели как таковая, а совершенно весёлая и спокойная безапелляционность грузчика. Гога, вошедший уже в ритм неожиданных и необъяснимых переживаний, рефлекторно нажал кнопку на домофоне. Через несколько минут в дверь позвонили. Человек в комбинезоне, по виду не принимающий никаких возражений и не понимающий, с чего бы им вдруг взяться в этой жизни, после дежурного "здрасьте" и взгляда в паспорт заказчика рукой бесцеремонно, но аккуратно отодвинул хозяина с прохода и в квартиру вплыл фундаментального вида шкаф-пенал старинной работы. Гога узнал давно случайно виденную и вслух понравившуюся ему антикварную вещь из дорогого комиссионного магазина.
  - Хозяин, куда этот "гроб" ставить? - на ходу, пыхтя, спросил мастеровитый "бу-гор".
  На слове "гроб" Последышев словно проснулся. Его даже не покоробило - его пере-дернуло от этого слова! Он снова наполнился живым недоумением.
  - Так куда ставить-то? Тяжелый же...
  - Несите сюда. Ставьте здесь. Спасибо.
  Сделав дело и не обратив внимания на благодарность и вопрос во взгляде хозяина (вслух он уже опасался спрашивать), грузчики свернули ремни и вышли из квартиры.
  - Распишитесь, - бугор подсунул бумажку. - До свидания.
  Дверь захлопнулась. Гога выдохнул в голос и пошел выпивать. Думать он собирался потом.
  
  2
  
  А о чём думать? Ведь он не понимал причину происходящего. Очевидно только, что это всё уже следствие чего-то. Но чего?! Чтобы понимать, надо знать! А Гога ничего не знал. Пытаясь привести к спокойствию рой пустых, разрозненных и жужжащих в башке, как в улье, мыслей, он водил глазами по комнате. Взгляд сам собой остановился на новом незнакомом объекте - шкафу. В привычной и обыкновенной, каких много, комнате-гостиной вновь прибывший шкаф был инородным телом. Он был не отсюда. Как бы вре-менно сюда помещённым. Теперь уже, вспомнив про "гроб", Гога не передёрнулся, а только лишь отметил неприятно пощекотавшие мурашки на спине. Подошел и открыл единственную дверцу шкафа. В длинном - ростовом - зеркале увидел настолько расте-рянное лицо, что... не испугался, нет - острота пугливости была, наверное, уже притуплена - Гога удивился непривычному выражению своего обычно уверенного лица. Глаза, привычно бывавшие с весёлой искрой и лукавым прищуром, были теперь широко распахнуты. Они не смотрели - они недоуменно таращились: "Что происходит?!" Трёх вертикальных морщинок-раздумий между бровями не было, но со лба не сходили горизонтальные складки-беспокойства. Нос оставался прежним - широким, но словно бы заострился. Рот был приоткрыт и, казалось даже, шевелился в такт дыханию, как у рыбы. Губы влажные... Хотя... Не хотелось видеть их слюнявыми, но... слюнявые - так точнее. Покрытый привычно брутальной щетиной подбородок с ямочкой теперь смотрелся неухоженным, даже запущенным. Волосы на башке взъерошены то ли ветром в машине, то ли рукой - везде, где нервничал. Клетчатая, повседневная рубашка, хоть и была заправлена в джинсы, но настолько уже из них выбилась, что нависала не небрежно-аристократично, а совершенно по-плебейски. Да и джинсы... Старые, давно не стиранные. Чего он, вообще, в них опять влез?! Каждая мелочь - чепуха - раздражала. Всё было не так! Только рваных носков и грязи под ногтями не хватало, но и так смотреть на себя было неприятно, и Гога, заглянув в пространство шкафа - ожидающе пусто и чисто, "как в гробу... тьфу ты, чёрт, что за наваждение!", закрыл его.
  Налил еще рюмку. Теперь не коньяка, а водки. С необыкновенным удовольствием проглотил, взял сигарету крепкого, красного "Честерфильда" и посмотрел на телефон.
  - Кому звонить-то? - вслух спросил он сам себя. И выпуская дым кольцами, вдруг остро понял, что боится рассказывать о сегодняшней чертовщине кому бы то ни было. В смысле того, что нет у него сокровенного, как раньше говорили, закадычного, друга, ко-торому не то что без опасений, но даже без стеснений можно было бы рассказать о том, что он - Гога - сегодня с утра ни черта не понимает в простых обыденных вещах. Да что там! Попросту сходит с ума, ибо простые вещи перестали быть для него таковыми, и лю-ди, кто вынужденно с ним сегодня контачил, даже рукой у головы с улыбочкой вертели, намекая на его помешательство. Но если он всё понимает про свою "съехавшую крышу", значит он не сумасшедший. Ведь если дурак знает, что он дурак, то он уже не дурак.
  - Фу ты, чер-рт! - прошептал Гога. - Бред... Кому звонить-то?
  Его привлек забытый уже номер в телефонной базе, которую он давно так детально не прокручивал - незачем было в каждодневной однообразной суете. Его случайная... как назвать-то?.. не любовница, нет - слишком короткой была их связь. Но Гога хорошо пом-нил всю душевность этого романчика, потому и приключением - интрижкой - его назы-вать не хотелось. Похоже было, что Ольга действительно любила, потому что когда она ему надоела, то не доставала, не ныла, не скандалила, не театральничала, чтобы не до-ставлять ему беспокойства. Берегла его как любимого, а себя как гордячку. Именно так она ему вспоминалась.
  - Что я ей скажу? "Привет, Оля, это я. Поздравь, у меня съехала крыша"? Она спро-сит: "Ты так шутишь, потому что мне звонишь?". А я что скажу? Что соскучился? Что всегда о ней думал? Не поверит - она не дура! Ну и хорошо! Мне сейчас как раз "не дура" и нужна. Или "не дурак" - все равно. Пусть будет она. Так и скажу: на хрен, мол, ни наличные, ни кредитки не понадобились нигде... Так! - Гога даже подскочил. - Бабки... Карточки...
  Он еще раз "пробил" свой "лопатник". Документы - на месте. Денег, карточек нет. Обшарил все карманы одежды, в которой вчера был. Нет! Но не терял ведь. Ничего не происходило. Мало того, возвращаясь, в магазинчике рядом с домом сигареты покупал и сунул их в карман вместе с портмоне, в которое уложил сдачу с крупной купюры. Он это точно вспомнил. Портмоне - вот оно! Где деньги?! Карточки?!
  Ещё раз в это утро вздрогнуть - даже вскрикнуть от испуга: так и до инфаркта неда-леко! - Гогу заставил телефон в руке. Шёл вызов. Трясучий и, как казалось, требовательно громкий, словно военная строевая команда или, скорее, властное требование сотрудника при исполнении: "Стой, стрелять буду!" или даже уже "Руки вверх!". Гога глянул и обомлел: звонила та самая Ольга. В голове даже мелькнуло: "Ясновидец".
  - Здравствуй...
  Голос дрожал. Подумать от чего - от любви ли? - Гога был не в состоянии. Его уже трясло.
  - Пг-ри-вет...
  У него получилось еще хуже, чем у неё. Затем, как обычно: "Как дела?", "Давно не виделись", здоровье, погода. Сумели разговориться до внятности звуков. Он успокоился, умно и терпеливо ждал главного. Соблюли приличия, преодолели условности, и время главного настало...
  - Ты не поверишь... Со мной сегодня такие странности происходят...
  Гога ждал другого, но как только она заговорила о странностях, он интуитивно по-нял, что сейчас речь пойдет о том, от чего его уже трясти стало - от сегодняшней чертов-щины. Он даже обрадовался - не до любви сейчас, девушка!
  - ... С меня в магазине сегодня денег не взяли. Представляешь? - мягко продолжила Ольга, и Гога представил ее легкую улыбку так отчетливо, словно увидел её перед собой. А может, это он её вспомнил. Но в его голове снова сработала сигнализация: "О лирике - потом!", и он захотел подробностей.
  - Как это - не взяли?
  Ольга словно обрадовалась вопросу, как будто она, как и он, боялась своего сума-сшествия. Чужая заинтересованность, пусть даже бы фальшивая (а у Гоги она была самая что ни на есть искренняя, и Ольга это по-женски почувствовала), давала ей надежду, что с наваждением можно будет покончить. За точно такой же надеждой Гога и сам собирался уже ей позвонить, но она была первой.
  - Так. Не взяли и всё. Я набрала кучу всяких разных тряпок к осени, а у кассы вдруг обнаружила, что деньги дома забыла, - Ольга уже начала чисто по-женски суетливо ку-дахтать. - Ну, думаю, сейчас такой неудобняк будет. Начала уже "заднюю включать", а шмотки такие хорошие - я их давно себе присмотрела, получки ждала - бутик классный, хоть и дорогой немного. А они, смотрю, уже упаковали все так красиво в пакетики, коро-бочки... - Гога уже начинал злиться от этого порожняка. - ...ну, думаю, придётся призна-ваться, что денег с собой нет. Представляешь?! А в бутике люди - сегодня же выходной - все такие солидные и на меня смотрят. А бабы - стервы - смотрят, естественно, чего это я набрала. И на сколько, разумеется! Всем же интересно, ты же знаешь...
  Она ему уже надоела. "Ох, бабы! Давай ты по делу, дура", - мысленно гаркнул Гога, но вслух сдержался:
  - Оль, ты извини... Я занят немного.
  Она осеклась и заглохла. Вспомнила, что он - чужой для нее. Продолжила снова ре-флекторно хитрым, разведывательно-извиняющимся тоном:
  - Я начала им про деньги лопотать, а они меня не понимают... Даже не то, чтобы не понимают. Они вообще этого - про деньги - как будто не слышат. Словно звуки выборочно не улавливают.
  Гоге очень понравилась ее последняя фраза. Нет, Ольга всё-таки не дура. Она слова-ми определила то, что он тоже видел и слышал, но никак не мог зафиксировать в мозгу точной формулировкой.
  - Так может они забыли? - глупейший вопрос, но что ещё он мог сказать, выигрывая паузу для раздумий.
  - Как это забыли?! Ты не понял! Я одна стояла возле кассы - кассы, понимаешь?! Они только со мной разговаривали. Они мне в глаза смотрели! А денег не взяли! Мало того, там и ценников не было. Вещь есть, а ценника на ней нет! Бирка есть, а цена на ней не проставлена!!! Чё тут непонятного?!
  Ольга разнервничалась так, что аж засопела. Очевидно, она думала: "Какие же му-жики тупые!" Гога молчал. Ему стало ещё хуже - непонятнее, чем было до её звонка. Правда, было и небольшое облегчение - осознание того, что он не один в своем недоуме-нии.
  Ольга успокоилась очень быстро и легко, когда Гога, сработав как опытный соблаз-нитель, отвлёк её от денежных переживаний предложением встретиться. Ольга словно бы сразу же и забыла (скорее всего так оно и было!) о своих необъяснимых приключениях, весьма прибыльных с материальной точки зрения, надо сказать, но потому и мистически опасных, ибо Ольга была уже взрослой девочкой и по опыту знала, что безнаказанной ха-лявы не бывает. "О-ох, бабы..." - снова подумал Гога, когда услышал мгновенно сме-нившийся с истеричного на игривый тон своей бывшей. Она сразу же ввела в реализацию заложенную природой в женщин игру в недоступность типа "А ну-ка, отними!" или "... догони". На самом деле, конечно же, Гоге она как была "до фонаря" с момента их расставания, так и оставалась, но она стала его невольной союзницей - товарищем по несчастью непонимания происходящего. А он в этом происходящем не хотел - боялся! - быть один. Вот и прицепил ее к себе любовной якобы романтикой. Цинично? Конечно! Негодяй Гога, скажете? Можно возразить: не хотела бы она сама прицепиться - не прицепил бы. А так... Даже о деньгах, и в категории "минус", и в категории "плюс" забыла. Старая любовь не ржавеет. Договорили очень тепло и договорились "не теряться" до встречи.
  
  3
  
  Гога ещё выпил - теперь опять коньяку, потому что беспокойство не проходило. По-следышев, конечно, стал понемногу к нему привыкать, так как его было много, оно было всеобъемлющим и никуда было от него не деться. Но... Голова понемногу остывала. Не-рвы понемногу успокаивались. Хотя и не без коньяка и водки. Он снова закурил. Опять крепкую сигарету, но теперь "Парламент". Включил телевизор, настроенный обычно на спортивный канал - единственный, который был минимально забит официозным - раз-дражительным - агитпропом. Шёл какой-то теннисный турнир. Мужской финал. Первый номер мирового рейтинга играл со вторым. Трибуны забиты до отказа. "Большой шлем". Принципиальный матч: один спортсмен хочет престиж сохранить и укрепить, другой хо-чет его отнять и присвоить. "Интересно, какие "бабки" на кону? - подумал Гога. - Оп-па... Ну-ка... Ну-ка". Он сделал звук погромче и стал вслушиваться. Но комментатор - хороший, по мнению Последышева, что уже было само по себе редкостью - не говорил о деньгах выигрышного фонда. Пресловутый "большой шлем" звучал постоянно. Но его финансового выражения как будто не было. Словно бы победитель этого турнира в каче-стве главной награды некую каску и получит. Или, вернее, его - большой шлем - водрузят на чью-то голову, и он - шлем - сразу повиснет на ушах, потому что - "большой". Пьянеющий Гога даже рассмеялся своей идее награждения, но осознавая, что природа этого веселья отдает истерическим душком запоздалой реакции. Про деньги-то комментатор молчал.
  "Стоп, мужчина! - Гога сам охладил свой нарастающий психоз. - Интернет!"
  Не стал мудрствовать и набрал в поисковике название теннисного турнира. Английским владел не свободно, но символы доллара и фунта знал хорошо. Стал внимательно вчитываться - без толку: участники, достижения, история, победители... Всякая ерунда! Про деньги где?! В лихорадочном кружении сознания сама собой сфокусировалась идея позвонить знакомому любителю тенниса - и игроку, и болельщику. "Он, конечно, удивится, чего это я, мол, такими подробностями заинтересовался... Что сказать? Что заключил по пьяни пари на победителя. А цена пари - процентная доля от их суммы. Точно! Так стоп... У них там призовые миллионные... Ну и хорошо! Один процент - серьёзные бабки для пьяного спора. Потому и интересуюсь! Отличный повод для звонка".
  Знакомый теннисист проходил по телефонной базе как "Коробкин", что неудиви-тельно, так как его настоящая фамилия была Коробов. Леонид Коробов, имевший в своих кругах еще одно прозвище - Le Corob - с аристократично, по-французски грассирующим звуком "г-р".
  - Ал-ле, - ответил Коробкин, произнося не "ё", а именно "е" в конце... Впрочем, нет - так мог ответить только Le Corob.
  - Привет, Леонид. Это Георгий... Помнишь? Мы встречались... Да-да... Ха-ха-ха... Это я. Как дела? Да ты что?! Везёт тебе... Ты знаешь... Мы ведь на "ты"? А-ха-ха, помню, помню... Ты знаешь, я как-то так к теннису приобщаюсь... Нет-нет, только как болель-щик. Пока, во всяком случае. Но я теперь тоже не прочь побывать на Уимблдоне. Замолви там словечко за меня по поводу билетов на следующий год... Не проблема? А почём?..
  Гога разозлился сам на себя за своё последнее "почём". Ему даже представилось, как от этого простецкого словечка сморщилась гладкая физиономия Коробкина, пребывавше-го аккурат на зрительской трибуне теннисного турнира. "Однако... Аристократ! Шампу-сик... Клубника со сливками... Или это не там? Какая, к чёрту, разница?!"
  - Значит это я тебя в Англии застал? Ну извини, дружище! Хрен с ней, с Англией... Тут дело в другом... - раздёрганный Гога теперь уже злился из-за дороговизны роуминга и ещё более простецкий "хрен" даже не заметил. - Ты меня слышишь? Лёня, скажи... Алё... Слышно меня? Я тут поспорил с одним х-х... мужиком, кто победит. Алё! Сумма пари - процент от призового фонда... Алё! Лёня! Лёня! Ты слышишь меня? Алё! А-а, чёрт!!!
  В трубке раздавался гул - помехи, как будто сам теннисный стадион гудел и шипел и был слышен прямо из Англии. В Гогину голову сами собой пришли мысли о мистике. Он сбросил вызов. Ввинтил окурок в пепельницу и собирался было уже усугубиться в алкогольном опьянении, но пришла СМС. "Абонент Љ... снова в сети". Последышев выругался, принялся удалять СМС, но пока жал кнопки, завибрировал вызов - Коробкин. "Аристократ!.. Вежливый, сука!"
  - Да! Лёня! Ты куда-то пропал!...
  - Это не я пропал. Сам-то понимаешь, что говоришь? Я - в Англии. Поэтому если кто и пропал, так это ты. Ладно, сейчас не об этом... Ты вроде как про призовой фонд спрашивал...
  - Да! - Гога уже боялся верить своим ушам.
  - А тебя общий размер интересует или только победный?
  Гога после этого вопроса чуть было уже радостно не крикнул "Спасибо!", потому что узнал всё, что хотел, но сдержался и продолжил уже спокойно плести про пари и про-центные ставки. Он услышал сумму и в долларах, и в фунтах, и общую, и для победителя. И он благополучно забыл эти цифры, как только закончился разговор.
  
  
  
  
  4
  
  На радостях Гога щедро залпом врезал коньяку. Смачно закусил-пообедал. Покурил. Куда? С кем? Или к кому? Так Ольга же! Сама звонила - скучает... Прямо сейчас и надо... Чего тянуть-то? Оделся поприветливей для дамы и взбодрённый хорошо заеден-ным алкоголем вышел на улицу.
  И вдруг сработал резкий тормоз: "Деньги!" Последышев так резко остановился, что в него сзади врезалась своей коляской молодая мамаша. "Господ-з-я, чес-слово!" - при-свистывала она, выруливая вокруг него.
  - Скажите, у вас деньги есть? - огорошил её вопросом слегка нетрезвый, но прилич-ный с виду человек-препятствие.
  Приличный вид сразу перестал быть безопасным.
  - Господ-з-я! - мамаша натурально испугалась, но, получше увидев не дегенератив-ное лицо "препятствия", сразу же успокоилась и даже заинтересовалась. - Простите?..
  - Деньги у вас есть? Рубли... или доллары - всё равно.
  Гога сам почувствовал растущую неестественность улыбки, но молодая мама смот-рела на него дружелюбно и одновременно то ли не слыша его вопроса, то ли не понимая его. Последышев выключил улыбальник. Перестал быть обаятельным. В глазах притормо-зившей коляску мамаши мгновенно вспыхнуло беспокойство. Алкоголь продолжал бес-контрольно разогревать Гогу, и он, уже даже не пытаясь показывать дружелюбие, снова спросил про деньги. Градус всосанного спирта в пропорциональности определил градус злобы на лице, и мамаша рванула с места коляску, как гоночный болид на дистанцию.
  - Псих! - бросила она напоследок.
  Гога так успел разгорячиться тупостью "молодой наседки", что чуть было не засви-стел ей вслед, но сдержался и только ругательство прошипел. Дальше двинул спокойнее. Выбрал размеренный, соответствующий настрою и состоянию шаг, достал телефон. "Абонент временно недоступен". Ну и ладно - Гога никуда не торопился, а Ольга жила неблизко, был выходной день, и можно было под настроение прогуляться, не торопясь. Он и пошел хоть и в заданном направлении, но отнюдь не короткой дорогой, а через центр.
  Ранняя осень не спеша охлаждала разгорячённый летней жарой город. Гога с удо-вольствием замечал женские ножки в чулках и колготках, скрывавших - слава богу! - все изъяны на коже и стройнивших - ура! - ножки больше их природы. Надоела за лето голая естественность, да ещё, прости господи, и в шлёпках этих дурацких. Да здравствует полу-прикрытая загадка! Нет, бывают, конечно, безупречные образцы женского тела - модели, можно сказать, но не для всякого подражания, ибо многие потуги оказываются просто нелепыми. Вкус нужен, а это товар дефицитный и не зависимый от денег. Тьфу ты! Опять деньги... Размышляя таким образом, Гога проходил мимо автосалона, в котором происхо-дило какое-то беспокойство. Любопытство сначала остановило Последышева у призывно затонированного (как колготки!) витража, через который просматривался очевидный скандал внутри с тревожной мимикой, жестикуляцией и даже толкатней на фоне блестя-щих дорогих автомобилей. Затем любопытство и праздность завели его внутрь.
  Возле ярко-жёлтого Порше 911 группа людей выясняла отношения уже на уровне "Кто ты такой?!". В центре стоял растерянного вида менеджер (опять менеджер - как по-ложено!), а может продавец автомобилей здесь назывался мерчендайзером (это бывает реже, потому что уже слишком даже по звучанию) - не важно... Он стоял и хлопал глаза-ми то в одну сторону - на хорошо одетых людей с раскрасневшимися от недоумения ли-цами, то в другую - на бомжеватого вида нахальных забулдыг с весьма циничным, одина-ковым выражением рож. Через минуту Последышев понял, что две компании не поделили машину. Поршей на всех желающих не хватило...
  Но вдруг спокойно стоявшего и "зевавшего" на бесплатное представление зеваку Гогу не то что осенила, а пронзила, словно копье, мысль, что Поршей именно и только теперь перестало хватать всем желающим, потому что маргиналы... вернее даже, люмпены оказались в числе желающих. Их никто не ждал, а они припёрлись. "Вот они мы. Здрасьте!" И рожи понаглее... Вот такие, как у них сейчас здесь. Хочу, типа, и всё! Подать сюда, чего хочу! Развиваясь сама собой в Гогиной голове, тема пришла к логическому выводу, что и тут, в автосалоне, без свежего и острого вопроса денег не обходится.
  - Да с какой стати я должен уступать кому-то... непонятно кому!.. свою машину?! - возмущался основной мужчина из первой группы.
  - Я раньше сюда пришел! - кривил злобно щербатый рот основной мужик из второй.
  - Ну и что?! - повышал голос первый. - Я машину именно такого цвета ещё три ме-сяца назад заказал. Она для меня и приехала! А вы берите серую или чёрную... Все равно ведь, в какой вы своё... говно повезете до первого столба.
  - Ах ты, сука! - скорее для демонстрации, чем для действия рванулся в его сторону оскорбленный. Его показательно сдержали товарищи. Он продолжил качать права:
  - Если бы я хотел чёрную, я бы взял чёрную. Но я хочу жёлтую, - и демонстративно обращаясь к салонному служке, - тебе понятно, продавец. Давай, шевели поршнями, ав-тодилер, заворачивай машину в кулёк, как подарок.
  Совершенно очевидно было, что первый прав, и именно жёлтая машина второму понадобилась только из вредности. Но чем каприз второго отличался от каприза первого? Только временем рождения. А так... Те же понты, только без галстука. Впрочем, как раз галстук, костюм и дорогие штиблеты привычно и служили первому доказательством его приоритета. Однако в ходе жизненных процессов произошел сбой. Ясно было также, что первый соискатель никак не мог понять природу этого сбоя. И это обстоятельство больше всего и заинтересовало Последышева.
  Менеджер-мерчендайзер... продавец, короче... ну пусть ещё будет "консультант" для солидности... заявил, что сейчас позовёт старшего менеджера. По его лицу было вид-но, что он хочет просто свалить из скандала, спрятаться, исчезнуть, пересидеть где-нибудь в сортире, пока тут всё само собой не рассосется - типа, может второй жёлтый Порш с неба упадет... вернее, в ворота закатится.
  Пришёл не один мужчина постарше продавца, а ещё двое с ним в охранной унифор-ме как группа поддержки... или, скорее, быстрого реагирования.
  - В чём дело? - основательно, грудным глубоким голосом спросил мужчина и неожиданно для всех добавил обращение. - Товарищи.
  Орать начали не только двое основных - заорали обе группы "товарищей" целиком и одновременно. Постепенно, но скоро они начали махать руками. Почти сразу жестику-ляция превратилась в удары. Стали раздаваться приглушенные сухие звуки - по одежде, и мокрошлёпающие - по мордам, значит. Начиналась свалка, в которой - к своему удивле-нию! - Гога стал невольным и пассивным пока участником. Он оказался между двух про-тивоборствующих сторон. Причем члены как элегант-группы, так и люмпен-группы (назовем их так для ясности) одновременно воспринимали его как врага. До тех он не до-тягивал и от него, к тому же, воняло спиртным - моветон, а этих - превосходил и пахнул отнюдь не портвейном. Попал, одним словом. И сразу это почувствовал, когда с элегант-стороны получил пощёчину, а с люмпен - поджопник. Надо было как-то определяться...
  Примечательно повели себя сотрудники автосалона - они не успокаивали дерущих-ся, не разнимали сцепившихся уже в смертельной классовой схватке, охранники не били как положено - профессионально - распоясавшихся хулиганов. Никто не орал благим ма-том, не звал истерично на помощь. Они все - и продавцы, и группа поддержки - тихо и умеючи, бочком и пригнувшись, свалили из гущи разгорячённых людей, словно имели опыт такого свала в многочисленных разборках их как будто не автомобильного магазина, а базарного вертепа, где все страждущие перепились уже с утра, их выяснение "Кто ты такой?!" вошло в логическую кульминацию, и работникам вертепа нечего уже с ними делать, а надо бы обратить внимание на новых страждущих.
  И тут в голове Последышева родилась мысль-доказательство давешней теории его тёзки Жоры, что экономика не имеет отношения к математике...
  Ведь получалось, что двое автосалонных охранников совершеннейшие паразиты... Они ведь даже не предприняли никакой попытки наведения порядка на своей территории. А стали звонить в полицию. Но это может делать кто угодно и без отдельной единицы в штатном расписании с окладом и премиальными! Ну, в крайнем случае выходило, что они охраняют главного менеджера... Вернее, типа охраняют - присутствуют при нём. Служат для психологического воздействия на зрителя. Как атрибуты и подтверждения социального статуса босса... Но! Утверждать высокий статус принято только породистыми тварями. А эти?! У них же рожи глупые и некрасивые! Какая уж тут порода?..
  И в этот момент отвлекшемуся на раздумья Гоге прилетела смачная плюха. Вопрос рентабельности торговли вмиг забылся. Снова встал вопрос классовой принадлежности. Думать над тем, что и этот вопрос - тоже из экономических категорий, которые так без-жалостно - чохом - отвергал его тёзка Жора, было некогда. Приходилось строго по наитию, без политэкономического анализа, определяться в пристрастиях. Получив по морде от породистого представителя элегант-группы, Гога, само собой, проникся симпа-тией к дворнягам. Он даже спиной к ним встал в боевой стойке, согнув руки в локтях. Напрасно, как оказалось...
  Последышев, получив мощный удар в спину, опережая собственные ноги, полетел в объятия ворвавшихся в салон полисменов. Гога врезался лицом в твердь бронежилета, сразу же получил дубинкой по тому месту спины, куда его за секунду до этого ударил или даже пнул злой и сильный люмпен. Гога упал. Сразу для профилактики сопротивления получил армейским ботинком под ребра, услышал внутри себя хруст и провалился... Вернее, вплыл в темноту.
  
  5
  
  Когда он открыл глаза, то обнаружил себя лежащим... валяющимся на деревянном помосте зарешёченной комнаты. "Обезьянник!" - понял Гога. Об этих вещах в жизни По-следышев знал только по слухам, рассказам, новостям. Ему никогда еще не приходилось бывать в таких местах, так как жизнь его проходила до сих пор без особых приключений, и Последышев вынужден был отметить, что происходящее с ним ему не нравится всё больше и больше. И не столько экстремизмом переживаний - испугов! - сколько непред-сказуемостью. Может каким-то сорви-головам и интересно так жить, но Гога... то есть, Георгий Георгиевич совершенно не кайфовал от такой новизны ощущений.
  За решёткой шныряли менты. Никому до него не было дела. Закрытый уже человек не вызывает беспокойства по службе.
  Гога приподнялся на локте и охнул от боли в груди. На него обратили внимание другие невольники:
  - О-пач-ки! - скривил стандартную, как в кино про уголовников, гримасу на щерба-той морде самый активный, очевидно претендовавший на роль "пахана в хате". - Окле-мался, болезный...
  Последышев пришёл в себя и тоже присмотрелся к сокамерникам - это была давеш-няя люмпен-команда из автосалона. Верховодил ею, разумеется, тот самый - основной у них, который в магазине на Порш губу раскатывал.
  - Не состоялась, значит... - мучительно громко прошептал Гога.
  - Чё не состоялось, фраер? Чё ты несёшь? Мозги тебе мусора отшибли, что ли? Они ж тебе - ха-ха - только рёбра покорёжили...
  - Покупка не состоялась! - уверенно перебил Гога. - Машина-то в магазине оста-лась?!
  Он помнил, кто виноват в его падении к полицейским ногам. Это был предательский удар... или даже пинок!.. в спину... ну-у, в нижнюю часть спины, если точнее. Причем уже после того, как он, Последышев, встал на их - уродов! - сторону и согнул руки в локтях, демонстрируя боеготовность. И что теперь они тут?! Дешёвыми понтами его заваливать будут? "Да пошёл ты, босота!.." Напоминание о несостоявшейся машине "босоту" тоже разозлило:
  - Ах ты, козё-ол!..
  - Да пошёл ты, босота! - нахально глядя в глаза "босоте", уже в голос спровоциро-вал того Гога и приготовился к обороне... Морально приготовился. Физически не успел.
  Полицейские не дали бойцам раздухариться.
  - Последышев! С вещами на выход!
  Люмпен скривил показательную гримасу для своей "братвы" - не везёт, мол. Злове-щим шипом, глядя и сплевывая в пол у Гогиных ног, нарочито негромко обозначился:
  - Не прощаемся, фраерок, еще встретимся!
   - Не дай тебе бог одному меня встретить! - не уступил концовки Гога и порадовал-ся за себя, выходя в распахнутую полицейским дверь-решётку.
  Стремительность смены планов и пейзажей, лиц и событий не позволяла Последы-шеву хоть на секунду приостановить верчение калейдоскопа впечатлений, чтобы даже не одуматься - куда там?! - а хотя бы возопить мысленно: "Что происходит?! И - главное! - почему?"
  Мало того, забывшись с устатку от эмоций, сидя у стола оформлявшего какие-то бу-маги полисмена, Гога сначала намёками, потом всё больше и больше в открытую, нако-нец, совсем прямым текстом стал предлагать тому договориться без протокола и несколь-ко раз спросил "Сколько?". Но полицейский смотрел, словно сквозь него, и явно не то что не понимал - вообще не слышал Последышева. Гога говорил в матрас - в вату. Он - мент-матрас - и не загорался глазами на взятку, и не возмущался нахальству взяткодателя... вернее, "предлагателя" - ноль полицейских эмоций. На Гогу эта реакция, в смысле, её отсутствие начало уже так действовать психологически, что он уже сам себя не слышал и реально начал сомневаться, что он вообще что-то такое говорит.
  Через несколько минут Гога предстал перед судьёй. Трон, мантия - всё, что положе-но для торжественности обряда правосудия. Только в глазах вместо радости и энтузиазма от отправления вселенской справедливости - бесконечная усталость и скука от рутины бытия. И от тупости "клиентуры", вероятно! Потому что во взгляде отчетливо читалось: "Как же вы меня достали своим убожеством!.."
  Подсудимый Последышев даже как подсудимого себя не мог ощутить поначалу. Слово бы всё не с ним происходило - как в кино. Но постепенно речь обвинителя (если этот коротенький спич можно назвать речью?) всё-таки дошла своим смыслом до его по-нимания, и Гога искренне в голос возопил:
  - Так я-то тут при чём?! Не я ведь бил - меня били!..
  И дальше с полнотой свежести пережитых событий и со всей горячностью усугубля-емых здесь (разумеется, по ошибке!) отрицательных эмоций. На что судья с совершен-нейшим привычным спокойствием ответил:
  - Подсудимый, то ли вы били, то ли вас - это уже неважно. Раз вы здесь, то приго-товьтесь отвечать по заслугам... И по закону...
  - По какому?! - снова вскричал Гога, чем заставил сморщиться судейское лицо.
  - По административному! Пока... А если будете вести себя неуважительно к суду, то и до уголовного ваше дело дойти может. Вам ясно, подсудимый?
  Подсудимый Последышев, будучи от возмущения не в силах вымолвить слово, за-мотал головой в таком яростном отрицании, что даже напугал дремавшего стоя с откры-тыми глазами охранника-пристава. Тот дёрнулся в пробуждении и схватил голову подсу-димого, как арбуз, который пробуют на спелость. Гога стал не только обезмолвлен, но те-перь ещё и обездвижен - самое подходящее состояние для ожидаемого судьёй ответа:
  - Да...
  Сухой деревянный удар отпечатал виновность и наказание - полторы декады принудительных работ "По санитарной очистке души и разума осуждённого, а также, попутно, среды обитания его самого и других его сограждан".
  Процесс, в котором Гога принял самое непосредственное участие в качестве обвиня-емого, оставил в его душе и сознании двойственное ощущение. При всей впечатляющей внешней торжественной атрибутике и обстановке суть процесса была банальна и рутин-на... Да собственно, это и не процесс был вовсе. Не обряд и не ритуал - так, некое подо-бие общественного конвейерного производства заключенных... вернее, в нашем случае, невольников-рабов, буквально привязанных-пристёгнутых к мусоросортировочному кон-вейеру мусороперерабатывающего завода...
  Неплохо было бы добавить в строку официальность вердикта и вписать одноимён-ную отрасль экономики, к которой принадлежал сей завод, но... Авторского хулиганства ради и добиваясь сатиричности изложения (некоторые назовут ее дешёвой - ну и пускай!), промышленность назову "Второсортной"... лучше даже - "Вмусороперерабатывающей", имея в виду потребительский абсурд, когда производство существует ради производства, то есть не результат становится целью, а процесс. Произведённый продукт должен продаваться - идёт стимуляция спроса, который стимулирует новое производство товара, который должен продаваться. И так по кругу. Когда конвейеры гонят и гонят товар, то он по логике должен становится всё менее и менее долговечным, чтобы быть всё время востребованным. Тогда в чём смысл? Нет его! Закономерный итог такого развития производства - это товар-мусор, выходящий из цеха прямиком на свалку... То есть, на мусороперерабатывающий завод, свалка - это было раньше. Теперь прогресс и из мусора сделал товар. И опять всё заново - по кругу. И не важно, что за продукт на выходе - ширпотреб, не претендующий на глубокий смысл, оружие, которое никогда не будет использовано, или товар, в принципе не имеющий спроса. Один чёрт - мусор!
  На "процессе" Последышева не только не выслушали - на него даже не посмотрели ни разу. Влепили за пять минут, потраченных на чтение убогой по стилю канцелярщины из протокола, 15 суток за хулиганство, вывели из зала, посадили в автозак и привезли на завод. Причём степень приближения к заводу в отсутствие окон Гога мог сначала опреде-лять по ментам, надевшим на лица респираторы, а вскоре - и по запаху... Впрочем, запах - это другое! Нельзя то, что приятно, и то, что противно, называть одним словом. Запах - это когда приятно. На заводе и много вокруг него стояла вонь. А как же?! Мусор ведь! Отход жизнедеятельности. Вернее, много отходов. Разных. Вот их-то Гога и должен те-перь руками сортировать: стекло - туда, бумагу - сюда, объедки - направо, законченное уже дерьмо - налево.
  
  6
  
  Последышева встретил некий младший, судя по униформе, заводской руководитель. Гоге подумалось в этот момент, что не его ущербный статус явился причиной отсутствия главных официальных лиц и ковровой дорожки при встрече пассажира автозака. У завода несомненно есть хозяин, как бы он ни назывался. Но даже если этот завод и живёт как присоска к бюджету (а скорее всего так и есть, ибо это только "там" из дерьма умеют прибыль извлекать, у нас же дерьмо по определению убыточное, словно бы по качеству ниже, чем "там"), наёмный директор тоже не стал бы всё время торчать на своем пред-приятии. Буквально - атмосфера тому причиной! Да еще антураж... Да и персонал... В смысле, коллектив.
  В сопровождении младшего "мусорного" сотрудника и полицейского Гога просле-довал (слово правоохранителей - они всегда спрашивают "Куда следуете?", а не "Куда идёте/едете?") к рабочему месту у конвейера, возле которого ему мастер "вдоха в мусор второй жизни" выдал рабочие рукавицы. Оказалось, что это вся спецодежда. Но Гога сильно не переживал - его слегка праздничный (для свидания с вошедшей... вернее, уже даже вышедшей из привычки дамой) после магазинно-полицейских приключений был, что называется, в самую мусорную тему. Георгий Георгиевич Последышев даже распи-сался в получении рукавиц, чему немало был удивлен, так как отсутствие денег не пред-полагает, как ему казалось, материальной ответственности. Чего ж тогда за рукавицы рас-писываться-то?! "Да ладно, нате!" - и он завернул на бумажке такую загогулину, какой у него никогда ещё не получалось - ни к чему раньше было.
  Гогу пристегнули мало-мальски длинной цепью к какому-то "уху" на каркасе кон-вейера. Он подумал ещё по привычке, что это "ухо" было там неспроста и совсем не для кандалов, но у нас самую благую и передовую технологию умудряются приспособить только для убийства людей и для их неволи, так что удивляться нечему.
  Невольник Последышев включился в работу... Проезжавший мимо него продукт че-ловеческой жизнедеятельности был ужасен в любых его формах и состояниях. Невольно рождались мысли о бессмысленности всего и вся. Примечательным для самого Гоги стало то, что с этими мыслями брать в руки всю эту мерзость было легче... В смысле, менее брезгливей... не так противно, что ли!
  Затем пришли мысли об Ольге... "Интересно, куда она пропала со связи - "абонент временно недоступен"? Может в туалете засиделась?.. Стоп! А телефон-то зачем выклю-чать? Так затем и выключать, что засидеться собралась! И засиделась - он же не смог её услышать!.. Чё, грандиозная срачка на неё напала?! Дерьмо поднакопилось? Тьфу ты, чёрт!!! Воистину, бытие определяет сознание..."
  Гога, думая так об Ольге, действительно в этот момент разгребал руками какую-то зловонную гущу, непонятно из чего состоявшую. "И слава богу, что непонятно! - успел подумать он. - Хуже, если знать. Тогда точно сблевал бы..."
  Но тут сразу за откровенной гадостью, или, может быть точнее, в одном с нею ряду по конвейеру поехали деньги. Из головы Ольга исчезла так мгновенно, как будто взорва-лась вместе с извилинами Гогиного мозга, где она жила всё это время. У Гоги от увиден-ного и от связанных с ним переживаний последних часов действительно резко заболела... точнее сказать, взболела голова. Гога даже промычал в голос. Деньги ехали всякие - бу-мажные рубли, доллары, евро, фунты, кроны, иены и еще черт знает что диковинное. Деньги ехали и в пачках, и в банковских целлофановых блоках, и врассыпную. Ехали бу-мажные банковские чеки, сертификаты, векселя и гарантийные обязательства на гербовых бланках. Ехали пластиковые карточки всех видов, включая платиновые. Ехало всё, что называлось деньгами. Если бы виртуальные - электронные - деньги имели своё материальное воплощение, то ехали бы по мусорному конвейеру и они. Но деньги ехали не одни - их вереница по-прежнему перемежалась привычным мусором и обычной грязью, то есть тем, к чему Гога уже начал привыкать. Но за деньги, пусть даже грязные, он не мог браться, как за дерьмо, - без почтения...
  Георгий Георгиевич Последышев совершенно невольно так бережно и не торопясь вынимал из зловонных куч пачки и купюры, так бережно очищал их от налипшей посто-ронней дряни, так любовно разглаживал в ладонях целые ещё бумажки, что эта его медлительность стала отражаться на качестве работы - лента главного конвейера мусорного завода стала приходить к финишу нечистой. Через некоторое время под сводами длинного цеха взвыла сирена наподобие воздушной тревоги, до боли оглушившая всех работников конвейера. Они все аж присели, одномоментно, словно по команде, зажав уши ладонями. Конвейер остановился. Вдоль него уверенным шагом, в ногу шла группа людей в шинельного покроя блестящих чёрных кожаных пальто, блестящих чёрных скрипучих сапогах, чёрных респираторах на лицах и шумозащитных наушниках на головах, естественно - чёрных. Проходя мимо сидящего на корточках Гоги, чья согбенная фигура ритмично вспыхивала в свете красного тревожного маячка, какие были возле каждого рабочего места, группа остановилась. Повернулась. Главный в ней небрежным жестом отдал команду, и двое из свиты рассуетились на выключение маячка и сирены. Мгновенно стало так тихо, что согнувшимся работникам стало больно теперь от звона в их головах.
   Они все продолжали прятаться под лентой конвейера. Только Последышева те же двое из свиты подняли и поставили на ноги, которые, впрочем, снова подкосились. Его ещё раз подняли и поставили - опять ноги не удержали тело. В третий раз его не только поставили, но и отняли руки от ушей, разогнули их с усилием по швам, подняли за подбородок голову и повернули её глазами на главного. Тот после короткой паузы, сняв наушники, но прямо через респиратор спросил:
  - Почему допускаете брак в работе?
  И повернувшись к своим спутникам:
  - Это кто у нас - арестант или наёмник?
  Зашуршали бумаги в папках. Стал слышен судорожный шепот. Через пару секунд чёткий громкий ответ:
  - Арестант. Вновь прибывший. По-сле-ды-шев... Георгий Георгиевич.
  - Ну-с... Милейший Георгий Георгиевич, почему брак в работе? - главный загово-рил зло и весело. - Вам что, порядки не нравятся? Это что, протест против решения суда? Или вы чистоплюй и вам противно здесь работать? - Широкий жест рукой. - А другие как же? А-а?
  Гога тем временем мучительно приходил в себя и начинал узнавать этот голос. Наконец, он открыл глаза и всмотрелся в лицо издевавшегося над ним властного человека. Интуитивно стал представлять его без респиратора. Узнал.
  - Это вы... - радостно проговорил очухивающийся Гога и даже засмеялся. - Это вы!
  Главный растерялся и даже суетливо замешкался под взглядами своих подчинённых, которые пока не знали, как реагировать на восклицание нарушителя. Они ждали реакции Самого, которого узнал невольник. Значит ли это, что они знакомы? А при каких обстоятельствах они познакомились? При благоприятных, надо думать, ведь невольник улыбается. Но если так, то почему Сам не узнаёт невольника? Может не хочет? Или не может?
  - Да... Это я... - утратив и злобу, и веселье, неуверенно проговорил начальник. - А вы кто?
  - Так... Гога я! Мы с Вами давеча в кабаке сидели... Выпивали... Разговоры разго-варивали...
  Главный смутился поначалу, но видя расплывающиеся в дружелюбных улыбках ли-ца своих спутников, которые, знать, тоже были не дураки посидеть-побухать-поговорить, тоже невольно улыбнулся весьма приветливо, но мгновенно взял себя в руки и доиграл мизансцену в соответствии со статусом:
  - Ну-с... Изволите нарушать! - и безлично обращаясь ко всей своей свите. - По-ставьте замену на это место. А этого ко мне в кабинет... После душа, разумеется, и дезин-фекции.
  
  7
  
  Ольга, конечно же, не могла встретиться со своим бывшим парнем как и в чём по-пало! Боясь себе признаться, но, тем не менее, прекрасно это понимая, она взволновалась предстоящей встречей. Инстинктивно по-женски она хотела ему опять понравиться, даже если ничего не получится снова - пусть посмотрит и пожалеет, что они расста-лись. По его, кстати, вине! Или желанию?.. Неважно! Вернее, тем более! Пусть сам себя костерит... А вдруг он женился? А если жена - красавица? Но зачем тогда встретиться предложил? Не-ет! Нету жены... Не может... Не должно быть!
  И Ольга позвонила своей парикмахерше, работавшей на дому:
  - Валя, привет. Мне нужна твоя помощь... Нет! Ты не поняла. Мне срочно, прямо сейчас надо: укладку, маникюр, кожу почистить... По полной программе, в общем... Да как, Валя?! Ты что, не понимаешь?! Дело всей жизни... Какая, к чёрту, очередь?! Я вдвойне заплачу... Втройне!.. Ну выгони её, пусть в другое время придёт! Да ты что?! С ума сошла?! Мне сейчас надо... Да пошла ты! Сука!!!
  Ольга в сердцах с размаху запустила телефон в стенку. От стенки отлетели уже неаккуратные запчасти. Она снова выругалась и, забыв поднять сим-карту, засобиралась в ближайшую свободную парикмахерскую.
  
  * * *
  Давно сложившееся в этот день у Гоги ощущение, что он сам себе не принадлежит, укрепилось теперь с другой стороны, подобной приятному сюрпризу. Его не просто от-стегнули от мусорной линии - с него вообще сняли кандалы. Буквально под ручки, как особо важную персону, его препроводили в заводской СОК - санитарно-освежительный комплекс, после которого в раздевалке его встретила идеально выстиранная, прожаренная, отстерилизованная, высушенная и аккуратно уложенная его одежда. Георгий Георгиевич когда одевался, подумал, что ни разу после обычной стирки у него не было еще такой чистой одежды. Он даже проникся всей важностью момента. Последышев стал не мягок и расслаблен от привычной чистоты - он стал строг и внимателен от наступившего понимания жизненных контрастов. Ему по ощущениям очень не хватало дисциплинирующей удавки галстука. Он даже попросил, "если есть такая возможность, то дать ему, пожалуйста". На что получил ответ, что "это лишнее в его положении, к тому же здесь не благотворительная организация, чтобы галстуки каждому каторжнику на шею наматывать". Причём прозвучало это в пренебрежительной тональности из категории "Пошёл вон!", но Гога не обиделся, вернее (он же строг теперь стал!), не возмутился, потому что этаким образом его просьбу о галстуке отвергла второстепенная фигура - то ли банщица, то ли кладовщица, ну в крайнем случае, завскладом. Пехота, в общем, на которую и внимания-то тратить жалко.
  И вот Гогу в автомобиле - не лимузине, правда, а в обычном автозаке, но уже только одного - вывезли за территорию и доставили в офис мусорного завода, в приёмную, где профессионально, хотя и чересчур, накрашенная секретарша предложила ему не только сесть, но и чай-кофе на выбор. Георгий Георгиевич (теперь конечно же!) подумал даже, что кофе он попьёт в кабинете начальника секретарши, да еще пожалуй, и с коньячком! Да, наверное, судя по ней, и с неплохим! Захотелось даже руки потереть в предвкушении, но сдержался.
  Бесшумно и медленно - торжественно! - сами собой распахнулись двойные двери в ключевой кабинет. Секретарша не по-солдатски, но всё же быстро и строго встала и вытя-нулась, выпятив свою итак немаленькую грудь. Затем умело изобразила улыбку и отрабо-танным мягким жестом указала Георгию Георгиевичу Последышеву на вход в главный здесь кабинет (а может уже и не только здесь, как готов был подумать менеджер Гога!).
  К его удивлению кабинет не оказался роскошным. Кабинет был рабочим, в букваль-ном смысле слова: большой старинный письменный стол на первом плане был завален книгами и папками, древними готовальнями, современными ноутбуками и планшетника-ми, дисковыми телефонами и сенсорными смартфонами, причем все они одновременно и какофонично сигналили, хотя и негромко. Кроме того из невидимых колонок разливалось торжественностью громкое и качественное звучание шестой серенады Моцарта. За столом сидел кабацкий Жора... то есть, Георгий Георгиевич, одетый в мантию наподобие судейской, только не чёрную, а алую. Но самым примечательным для Гоги стало то, что рукава у мантии были небрежно закатаны и обнажали гладкие, без волос, тонкие белые руки . Обе они лежали на небольшом свободном от рабочего беспорядка пространстве стола. В одной руке Жора держал дымящуюся сигару, в другой вертел пальцами старый облезлый циркуль. Присесть он не приглашал - некуда было, и Гога остался стоять перед столом, как нашкодивший двоечник в кабинете директора школы.
  Директор школы... в смысле, завода поднял глаза, и в кабинете мгновенно стало ти-хо. Ещё через секунду откуда-то сзади Гоги зазвучала торопливая, разгорячённая, ино-странная речь на фоне естественного шума, потом раздались громкие выстрелы и пред-смертные крики. Следом раздалось торжественное провозглашение чего-то непонятного (по-иностранному опять же), удар деревянного молотка, аплодисменты, рыдания и сдав-ленные, натужные крики. Гога отчётливо видел, что Директор поднял глаза без фокуса, как будто бы он смотрел сквозь Гогу. И Последышев повернулся за взглядом хозяина ка-бинета. На экране во всю противоположную стену транслировался видеоколлаж телере-портажей из судов, выносящих приговоры, и с мест приведения приговоров в исполнение. Жуткие в своей естественности и правде зрелища. Гога опять повернулся к Директору - лицо того не выражало никаких эмоций. Гога снова стал смотреть на экран.
  Всё происходящее давно расписано в литературе и выглядело в точности, как психологический и последующий литературный штамп. Гога Последышев тоже подумал было о принятых и расписанных в книгах типовых стандартах воздействия на личность и подавления в оной способности к сопротивлению. Он, по идее древних ещё опричников, должен был бы, глядя на транслируемую неизбежность, деморализоваться до скотского состояния, выраженного в истерических покаяниях и мольбах о жизни. Поэтому его, Гогу, никто ни о чем пока не спрашивал и вообще не тревожил. Он, Гога, как сам это понял, должен был напитаться ужасом изображения, метафорично выражавшего его дальнейшую судьбу, и сам припасть к ногам вершителя его судьбы. Но Гога отнюдь не к удивлению своему, а к гордости собственным "суперменством", не чувствовал никакого страха перед хозяином кабинета и его властью. Он его помнил и воспринимал как собутыльника Жору.
   - Ну что? - вопрос и одновременно с первым звуком за спиной погасший экран за-ставили Гогу вздрогнуть. Но лишь от неожиданности!
  - Что что?
  - Вы, Гога, наверное, думаете, что вы первый, кто впадает в ступор при виде боль-ших сумм... точнее сказать, масс денег сразу? От больших масс... в смысле, сумм денег любой человек должен по замыслу впасть в ступор, в транс - изменить сознание. Причем даже если деньги всего-навсего выражены в числах на бумаге...
  - Ничего я не думаю. - Гога бубнил точь-в-точь как двоечник, призванный к ответу.
  - И напрасно! - Директор подскочил в своем восклицании. - Очень плохо, что вы, Георгий Георгиевич - так, кажется? - ничего, как вы говорите, не думаете. Надо думать! Милейший, надо!
  Последышев от неожиданного в своей искренности и живости возмущения Директора снова вздрогнул и последующие его нравоучительные слова слушал уже испуганный.
  - Что вы на меня таращитесь, как идиот? - атака на Гогины мозги продолжалась. - С тех самых пор, как деньги вообще появились на свете... Вернее сказать - в жизни, потому что они явно не на свете, а во тьме, куда и нас всех тянут... тянули до сих пор. Так вот... О чём я? Ах да! Так вот... С тех самых пор они, деньги, на всех слабых и бездарных лю-дей такое действие оказывают. Мало того, они даже многих талантливых людей в бездар-ность вводили своей химерой. Призрачным счастьем обладания собой. Ей-богу, как роко-вая женщина какая-то, напрочь истребляющая любые другие мысли в неокрепшей голове, кроме мыслей о самой себе. Так там хоть естество, а здесь что?! Это аномалия, милый мой Гога! Это лечить надо! Я и лечу. А вы оказываетесь трудным пациентом. Увидели непри-бранные и разбросанные материальные ценности, выраженные в цветных бумажках и пластиковых пластинках... Вернее, якобы выраженных! Как может нулевая стоимость выражать реальную плюсовую стоимость, расположенную, к тому же, где-то далеко?! Так вот увидели эту дрянь на мусорном конвейере и сразу про работу забыли. А наш завод... Не морщитесь - наш завод, наш - наш с вами общий!.. стремится стать лучшим в своём деле. И переработка так называемых денег этому поможет! Во-первых, денег много. Во-вторых, они больше никуда, кроме как в печь, не годятся, так что трудозатраты на их ути-лизацию минимальны, а выход прибавочного продукта - тепла - максимальный. Деньги хорошо и долго горят.
  - Но вы, Георгий Георгиевич, сами рассуждаете экономическими категориями. Вот прибавочный продукт упомянули.
  - Вот именно что "продукт", а не химеру какую-то! Тепло можно ощутить. А день-ги? Как вы их ощутите? Пошуршите ими в ладонях разве что.
  - Но на деньги можно купить тепло! Не сжигая их вовсе!
  - Вот именно, что их не сжигая. Значит, сжигая что-то другое - хорошо, если мусор. А если нет?! Вот и давайте сжигать деньги - прямая польза, которую можно ощутить. По-вторяю: ударно сжигать - это самая подходящая для этого мусора переработка.
  Гога ещё больше стал напоминать двоечника в директорском кабинете: он смотрел в окно, молчал и слушал, имея при этом вид, вроде как покорный, но только потому, что от него требуют покорности, а он не может этому сопротивляться открыто и делает вид, что согласен.
  - Деньги - это ложь! Если и не сами по себе, то стимулятор лжи, - продолжал вос-питательную работу Директор... уже даже не завода, а по ощущениям Гоги, самой его жизни. - Вот вы, Гога, и сейчас лжёте! Делаете вид, что согласны со мной, а на самом де-ле за дурака меня принимаете. А даже подумать не хотите о простом...
  - О чем это? - ехидно, точно как школьный хулиган, встрял в монолог директора Последышев.
  - А о том, что это государство вас в мусорную жизнь определило за ваши же деньги.
  - Как это?
  - Очень просто: вы государство содержите своими налогами, выраженными в день-гах. А не будь денег, то и государства бы не было.
  - Так вы анархист?! - почему-то радостно, вероятно, от наступившей четкой ясности воскликнул Гога.
  - Не знаю... Может быть... Хотя вряд ли... Я не люблю давать устаревшие опреде-ления новым явлениям жизни. К тому же государство перестаёт иметь всякий смысл в его сегодняшнем виде. Оно же паразит, неужели вы этого не видите! Любое сегодняшнее гос-ударство - паразит. И деньги - это инструмент этого паразитизма. Оно собирает со всех дань уже просто за жизнь как таковую, дань в форме денег - всеобщего якобы эквивален-та. И этих денег у него, у государства, по определению и должно быть, и есть больше, чем у кого-либо. Оно, государство, устанавливает такие правила, когда оно может не только иметь свои, но и контролировать чужие деньги, реализуя тем самым свою власть. А потом делает с деньгами - и своими, и чужими - всё, что захочет. Вот, в чем суть денег.
  - Так, не будь меня, осужденного государством, и денег как зарплаты, кто бы на ва-шем... нашем заводе работал?
  - Ну-у, милейший, это вы напрасно... Всегда есть те, кто только для мусорных работ и пригоден...
  - А кто определять будет... хотя бы, способен определить, кого куда работать от-правлять? - Гога в ходе разговора вконец осмелел до позволения самому себе перебивать Директора.
  Но тот при всем своем отрицании государства в его сегодняшнем виде, не согласен был еще на отрицание иерархии, и ему горячность Гогиных возражений не понравилась. Директор моментально перестал быть Жорой, переменился в лице до ледяной невозмути-мости и ответил:
  - Сейчас я буду определять! - с акцентом на "я". - Вы, я вижу, не можете отрешить-ся от прошлого в силу своего естественного страха перед переменами... Тем более, таки-ми глобальными. Шутка ли попробовать без денег жить? А о чём думать-то тогда?! Так, Георгий? А-ха-ха... Смысл-то в чём будет теперь? Да?! Ах вы, убогие! Но впрочем, похо-же, что я недостаточно убедительно агитирую вас за новую реальность... Реальность - обращаю ваше внимание! - уже реальность... Вы ведь сегодня не обнаружили денег у се-бя в карманах? Так? Это и есть реальность - она уже наступила. Придется смириться...
  - А если не смиряться?
  Директор после такого вопроса - зачатка бунта на удивление успокоился и стал рас-судителен, как матерый революционер.
  - Ну хорошо... В принципе, вы не одиноки в своем скептицизме... Сейчас вас отве-зут на место отбытия наказания за ваше, заметьте, несовершённое административное пра-вонарушение... Так ведь, дело было? Попали просто в переплет, а вас за шкирку и на цу-гундер? Государство, милейший Гога, - ничего не поделаешь... Пока! Так вот... О чём я? Ах да! Переночуете в компании таких же бедолаг... Впрочем, там не все бедолаги - есть и несомненные злодеи, бесенята, можно сказать. Так вот... Завтра в компании таких же как вы скептиков поучаствуете в ритуале, посвященном торжеству новой реальности. Всё!
  Он нажал под крышкой стола невидимую кнопку, и в кабинете мгновенно возникли два охранника. Они взяли не сопротивлявшегося Гогу под руки и, повинуясь директор-скому указующему жесту, повели того в распахнутые двери. Вышли они все под послед-нюю команду Директора:
  - Подведите и подержите его до конца смены в месте концентрации ритуального дерьма. Пусть посмотрит, как его много было в прошлой жизни.
  
  8
  
  По возвращении на мусороперерабатывающий завод Гоге, как почётному, вернее, пока только непростому каторжнику, даже выдали марлевую повязку на лицо. Его поса-дили возле места выхода грязи с одного из конвейеров. Грязь была прошлыми деньгами. Последышев поймал свое сознание на том, что его гораздо меньше волнуют банковские блоки и брикеты упакованной в целлофан наличности, чем рассыпанные и замызганные, но всё ещё хранящие художественность и красоту исполнения купюры. Невыносимо хо-телось встать, подбежать к вываливаемой в очередной грузовик куче и выхватить цветные бумажки из этой грядущей погибели. Разгладить их в руках, сложить в стопки, перетянуть хоть чем - хоть резинкой от трусов, лишь бы они, бумажки, не были в таком беспорядке, в таком небрежении. Плакать ведь хотелось, глядя на их, бумажек, мучения. Как по-варварски обходятся здесь с их достоинством, с их жизнеспособностью. Их не просто хотят уничтожить - их унизить хотят! Сколько же трагизма в этой драме! Как их возвышают тем самым эти недоумки! Георгий Георгиевич с гордостью осознавал, что он не карманы хочет деньгами набить - он спасти их хочет.
  Постепенно он начал привыкать к однообразию варварской картины свала бывших денег в кузова самосвалов. В памяти Последыщева стали проплывать наиболее яркие его встречи с деньгами... Первая его самостоятельная зарплата ещё в несовершеннолетнем возрасте. Когда магия денег была недоступна, и они нужны были только как эквивалент, для того только, чтобы у папы с мамой их не просить для покупки... А чего, кстати? За-был... Ерунды какой-то: то ли плейера, то ли телефона. Папаша, помнится, ещё с важной гордостью стал посматривать на взрослеющего ребёнка. А мать как смотрела? Мать - с испугом. Точно! Она боялась за него в предстоящей его встрече с деньгами. Хлопотала мысленно. Чтобы те вышли на встречу в подобающем количестве. Чтобы не разбежались по чужим карманам. Чтобы не требовали от него каторжного труда за свою благосклон-ность, будто труд уличного промоутера может быть тяжёлым, даже если он участвует в заведомо глупых костюмированных и унизительных акциях или пытается всучить флаер каждому прохожему, через одного нарываясь на грубость. Тогда-то Гога впервые научил-ся унижаться ради денег. Тогда-то они неуклонно стали менять свой статус с начального - эквивалентного всему в этом мире, на доминирующий в его мыслях, чувствах и желаниях. Очень скоро самым большим... вернее, главным кайфом в жизни молодого человека стала зарплата, то есть момент передачи ему наличных купюр как компенсации за его терпение в неинтересных или даже противных занятиях. К слову, Гога никогда ничем с интересом-то и не занимался. Он и не знал, есть ли у него этот интерес к чему-либо, кроме самих денег, которые он искренне, но, по его мнению, безответно, полюбил. Они - деньги - со временем вытеснили естественную в жизненных соблазнах тягу к развлечениям, к модным тряпкам, к присущим молодежи "фишкам и фенечкам" типа гаджетов и цацек, даже моменты желанной близости с юными красавицами. Деньги, которых Гоге всегда не хватало, сколько бы их ни было, вытеснили из его головы всё.
  Со временем Гога становился Георгием Георгиевичем, матерел и укреплялся в своей абстрактной жадности и практической жёсткости . Он продвигался по служебной лестни-це не столько честолюбия ради, сколько зарплаты для. Менеджер, как он теперь называл-ся, это было так неопределенно, что можно было представляться кем и как угодно. Гога понемногу остепенялся в этой жизни, с удовольствием терял глупую молодецкую горяч-ность и подумывал уже даже о женитьбе. Но отвлечённо! Он не мог долго думать о незна-комых ему вещах. А примеров перед глазами он не имел, так как не имел женатых и се-мейных друзей. У него вообще друзей не было! А зачем?.. Гога ведь, в принципе, вполне современный парень... Вернее, мужчина уже. Вот не повезло ему - сидеть тут приходит-ся, на мусор смотреть. В непонятных средах и обстоятельствах находиться. А так ведь хо-рошо всё шло. Жизнь совсем уже налаживалась - даже понравившийся шкаф домой уже принесли как по заказу! Чего б не жить-то?! И н-на тебе - мусоросборник!
  И вот теперь он как... хотя почему как?! Именно - в прострации сидел и тупо смот-рел на растущие в свете прожекторов кучи бывших денег...
  Гога раскрыл глаза и очнулся от резкого падения и удара о землю. Он, было дело, уснул. Поднялся, осмотрелся. Увидел, что невдалеке на него с усмешкой смотрит завод-ской ИТР или полицейский надзиратель - было не разобрать. Гога снова сел и с винова-тым видом дождался, когда тот к нему подойдет.
  - Иди спать!
  Рекс (это был надзиратель) махнул дубинкой в направлении барака. Он в брезгливо-сти и хозяйской уверенности не стал даже сопровождать Гогу:
  - Умойся хотя бы, чмо...
  
  9
  
  Утренний рейс из Лондона должен был догонять вращение Земли и сокращать бес-смысленную трату времени в тупом сидении в салоне самолета. Впрочем, сидение было не таким уж и бессмысленным - завтрак всё-таки. В бизнес-классе, которым после Уим-блдонского турнира летел Леонид Коробов, он попросил черную икру, масло, багет, креп-кий черный кофе и йогурт с ореховым круассаном. Шампанского не могло быть с утра в принципе. Есть особенно не хотелось, но подкрепиться стоило - до ланча на родине мог-ло быть много суеты после недельного отсутствия.
  Коробов отбыл представительский, имиджевый номер под рабочим названием (са-мым что ни на есть рабочим, ведь отдых при его теперешнем способе существования - это самая что ни на есть работа!) "Полет в Лондон на промежуточный отдых" и уже понимал, что он не просто следует принятым в его круге нормам с целью престижа и поддержания реноме - ему нравится такой образ жизни. Приятно соответствовать новому погонялу - Le Corob...
  Впрочем после посадки он сразу вспомнил и свое старое, родное, погоняло - Короб-кин. При прохождении таможенного контроля Леонид... sorry, Лёнька, Лёха Коробкин не обнаружил в своем лопатнике ни наличных, ни карточек. Первая мысль: "Надо было не Аэрофлотом, а British Airways лететь". Вторая: "Хрен с ними... Наличных было мало, а карточки успею заблокировать... Мать вашу!"
  
  * * *
  Утром после подъёма, туалета, по-армейски глупой зарядки, умывания и завтрака для каторжных, состоявшего из перловой каши с черным липким хлебом и ржавой горя-чей водой, называемой чаем, всех работников завода - и вольных в том числе - построили для посадки в автобусы. Куда, зачем - никто ничего не объяснял. Расселись и поехали колонной. Когда посадочная суета утихла, Последышев увидел впереди через два ряда сидений давешнего элегант-мажора из автомагазина, который оспаривал там первенство на Порш.
  Впрочем, элегантом он теперь совсем не выглядел, несмотря на ту же, что и в мага-зине, одежду (его тоже осудили и сразу сюда привезли, понял Гога). Она, одежда, была изрядно помята и замызгана, но выглядела по-прежнему дорого. Только в плюс к этому еще и эклектично, потому что абсолютно не вязалась с новой сгорбленной осанкой быв-шего элеганта, словно бы он вообще забыл про гордыню и не знал, что можно распрям-ляться и расправлять плечи. Ещё больше пристально смотревшего Гогу поразило недо-умённо-зашуганное выражение глаз бывшего мажора, когда тот, спиной почувствовав внимание к себе, повернулся. Он тоже узнал Последышева и, как будто, обрадовался. За-суетился, пересаживаясь, чем обратил внимание ехавшего с ними надзирателя:
  - Что такое?! Кто разрешал вставать?! Ну-ка сядь!
  И как точка в приказе, смачный и звучный в тишине салона шлепок резиновой ду-бинкой по ладони. Мажор снова сел, жестами успев показать Гоге, чтобы тот не терялся. Последышев понял, что бывшему элеганту ещё хуже, чем ему - тот за все время пути больше ни разу не осмелился даже повернуться. Сидел, как будто лом проглотил.
  Ехали недолго и недалеко - на центральную площадь города, где уже столпился окружённый полицейским оцеплением народ, оставляя, впрочем, пустоту в середине на лобном пятаке. Кроме того, ехавший впереди Гогиной автобусной колонны полицейский "бобик" своим матюгальником на крыше, соответствующей ему лексикой, вырывающейся из него приказным - привычным людям! - тоном, проложил дорогу в толпе к центру площади. Матюгальник на замыкающем колонну "бобике" приказал толпе не смыкаться, и та послушно устоялась, где и как было велено.
  Автобусы разгрузились рабочей силой, которая тут же была построена и расслаблена командой "вольно". Через головы и спины впереди стоящих Гога видел в центре площади подобно срубу невысоко, в полметра, сложенные бревна. Бревенчатый квадрат был большой, и внутри него была навалена солома.
  Невдалеке на возвышении, в окружении полицейских в парадной форме, стояла фундаментальная трибуна с важными людьми, и рядом с ней - сверкающий медью духо-вой оркестр.
  Он настолько пронзительно грянул фанфарный призыв, что все вздрогнули, и толпа ожила и завибрировала, загудела. По образованному Гогиной колонной проезду задним ходом к центру двигался первый самосвал. Из приоткрытой дверцы кабины с папиросой в зубах, с тревогой и матерщиной в глазах выглядывал назад водитель - он боялся пере-ехать кого-нибудь из шмыгающих туда-сюда по проезду зевак. Наконец, он неуверенно, но аккуратно подъехал к срубу и начал поднимать кузов. Внутрь бревенчатого квадрата стали вываливаться деньги. Некоторые отдельные купюры, подхваченные ветром, залета-ли над свалкой. А некоторые - осмеливались даже до толпы долетать! Чем вызывали в народе ещё большее оживление. Впрочем, очаги такого беспокойства быстро гасились полицейскими дубинами. И тогда к работе вновь поступившей командой подключались Гога и все его новые коллеги - мусорщики, собиравшие разлетевшиеся купюры и водружавшие их на положенное место - в ритуальную кучу в середине бревенчатого квадрата.
  Чтобы не задерживать поступательное движение в развитии революции, первый са-мосвал после разгрузки был отправлен по новому пути, для которого пришлось снова раз-двигать толпу в другом месте. Народ всё больше уплотнялся, но запретные рамки не нарушал.
  Самосвалы пошли чередой. Оркестр беспрерывно играл марши. Безумие нарастало. Всё чаще отвлекающиеся на само событие полисмены (им же тоже интересно!) упускали нарушения дисциплины на вверенных им участках сборища, и народ всё больше разбал-тывался. Стали отчетливо и часто видны даже улыбки на лицах. Монотонность процедуры разгрузки стала надоедать, и важные люди на трибуне это интуитивно... а может, рефлекторно поняли и решили не затягивать с кульминацией, тем более, что куча в центре сруба уже была большой и вполне достаточной для ритуала. Переборщили с количеством заказанного на праздник мусора - бывает. Переусердствовали в служебном рвении. Надо остановить выгрузку и отправить остальные машины на разгрузку уже к промышленным топкам. Решили на ходу, что потом разберутся, кто такой недальновидный организатор оказался. Пора, одним словом...
  Пока специальные люди в специальной пожарной одежде поливали кучу керосином и поджигали её - ритуально, с четырех углов, Георгий Георгиевич Последышев, снова стоя в строю, подумал (в середине строя всегда хорошо и спокойно думается), что раз многие люди пытаются схватить разлетающиеся деньги, значит они знают, что это - день-ги. Значит он не один в своем недоумении о происходящем. Значит они все помнят, что такое деньги! Почему же его слова о деньгах никто не слышит? Или они все делают вид - по команде?! - что не слышат?!
  Занявшийся огонь, закруглявший своё горючее дело клубящимся черным и вонючим дымом, вызвал оживление не только в толпе, но и на трибуне. К микрофону подошел Директор мусороперерабатывающего завода. Даже на расстоянии был хорошо виден блеск его глаз... И трудно было уверенно сказать: огонь в них отражается, или они сами по себе сверкают. В любом случае магия этого взгляда заворожила публику, и она стала внимать оратору.
  - Как прикажете к вам обращаться? - с ходу интригуя, зычно, с усмешкой вопросил Директор. - Кто вы все? Господа?! - Не похоже. Товарищи?! - Неправда, потому что лю-бой из вас готов другого порешить, если это будет выгодно. А что есть выгода в вашем понимании?
  Огонь разгорался. Его топливо - деньги - было под стать толпе. В пламени разроз-ненные купюры корчились в муках; банковские карты, оплывая, сворачивались в тщетной надежде уберечь магнитную полоску с записью цифр, подтверждающих чью-то индивидуальную материальную состоятельность; стопки ценных бумаг, меняя цвет, ритуально и не спеша тлели и обугливались с четырёх углов. Все слушатели тоже вели себя по-разному, но все были под влиянием огня - оратора, языками пламени которого были его руки.
  - Выгода давно уже стала синонимом денег. Деньги - синонимом власти. Мало это-го, деньги давно уже были технологическим способом превращения людей в программи-руемых роботов. Получение денег любой ценой - это дьявольская программа, внедряемая в мозг каждого, кто имеет этот мозг. Роботами, работающими по одной программе, с настроенным на единый лад общим на всех соображением, управлять значительно легче - они все предсказуемы и понятны, как бараны на пастбище. Пастбище - это был потреби-тельский рай, в который нас всех ввергли без нашего согласия, и в котором наша жизнь стала бессмысленной, как бессмысленно стремление к деньгам ради денег. Она, програм-ма, этот мозг - все мозги! - и разрушала в конечном итоге, лишая разума и заставляя нас всех думать только о деньгах, о способах их достижения. Но способы добычи денег теперь ведь не всегда - уже чаще всего! - бывали праведными! Значит деньги, то есть власть в такой системе находилась и у преступников тоже! Или у бездарей, получивших её в наследство так же, как и сумму капитала, к созданию которого наследник не приложил никаких усилий и стараний, никаких талантов и мало-мальских способностей. Разве это было справедливо?! А-а?! Что молчите?! Справедливо это?!
  Толпа нестройно и тягуче:
  - Н-не-е-е-е...
  - Чего мычите, как скоты? А-а, понимаю... Не верите. Вам просто страшно! Вас по этому страху и собирали... По единственному вашему главному страху - страху перед новизной и чистотой. Другие-то, смелые нормальные люди и не вспоминают... да что там? - и не знают, что такая зараза была... могла быть в человеческой жизни. А вы привыкли к тому, что вас постоянно кто-то совал мордой в грязь, заставлял разгребать дерьмо голыми руками. Для вас это - нормально. Вы живёте... то есть жили до сего дня с одной только надеждой, что когда-нибудь и вы станете окунать другого несчастного в дерьмо. Сейчас - вас, а потом - вы. Ничего себе счастье! Еще раз спрашиваю: справедливо это?!
  - Не-ет! - гораздо стройнее и жёстче.
  - Разве так можно?!
  - НЕ-ЕТ!!!
  Директор удовлетворенно откачнулся от микрофона, сбросил обороты и вошёл в по-вествовательный ритм. Он спокойным и уверенным жестом показал пальцем на костёр.
  - Здесь и сейчас я... вы... мы все сжигаем власть тех, кто не имеет на нее права! Нет у них власти больше. Нет больше денег! Теперь смысл надо искать в другом...
  Толпа сжигателей денег, как и всякая другая толпа... к примеру, толпа сжигателей людей... или толпа первомайских демонстрантов... или толпа футбольных болельщи-ков... Толпа сжигателей денег напряглась в своих многочисленных ушах в ожидании формулировки нового, одного на всех, принимаемого всеми смысла жизни. Огонь пере-стал облизывать небо и стал тише - устойчивее, надёжнее. Дым перестал быть густым и черным. Отчётливо слышался треск костра сжигавшего многовековую химеру человече-ства. Все смотрели в сторону трибуны, в темный рот Директора.
  Смотрел туда же и Гога... Или Георгий Георгиевич?.. Не-ет! Гога! Георгий Георгие-вич теперь был только там - на трибуне. В толпе внимавших мог стоять всего лишь Гога. И он стоял! Он переставал отдавать себе отчет о происходящем. Он целиком влился в толпу, растворился в ней. Без неё его вообще сейчас не было. Не могло быть. Один за всех... Вернее, как все!
   Ну же, Директор! Скажи то, чего все ждут. Теперь наше время... Задуматься бы, чье это - наше? Кто такие - наши? Нет возможности думать. Незачем. Есть же тот, кто знает! Он сейчас и скажет то, что всем и так понятно. Ну же!..
  - Дай закурить...
  Гога вернулся в себя после того, как его тихонько подтолкнули и прозаично, утили-тарно даже, стрельнули сигарету. Последышев в отрешённом недоумении повернулся на тихий призыв и словно бы проснулся. Перед ним стоял совершенно не проникнутый об-щей идеей элегант-мажор из автомагазина. Тревожный взгляд его был не здесь. Он, ли-шенный неизвестной и потому заманчивой перспективы, беспокойно бегал в прошлой жизни, добывая себе бывшую радость в виде обыкновенного курева. Впрочем, проснув-шийся и вернувшийся в бытие Гога сразу понял, что курево - это даже не повод, это вер-сия для окружающих. Он мгновенно успел поразиться тому, как резко сам выскочил из общего настроя, как толпа сразу стала для него посторонней - просто толпой других - чу-жих! - людей.
  
  10
  
  Леонида Коробова курящим в обычном понимании назвать было трудно. Он курил только в охотку. В удовольствие. Это было ритуальным действом строго по какому-нибудь случаю. Например, по случаю успешно проведённого дня. Или просто неожидан-ной, как сюрприз, удачи. По случаю хорошего обеда или, чаще, ужина. Сейчас Леонид хо-тел перекурить совершенно обратный случай - потерю... или, говоря казенным, прото-кольным языком, утрату денег. Конечно, хрен с ней, с мелочью! Но неприятность как таковая требовала отметки в памяти неким ритуалом. Каким? Чего тут думать! Не бухать же с утра! Закурить - самое то! Да... Только сначала надо заявление в полицию подать. Не волнует, где пропали деньги - здесь или там. Пусть правоохранители разби-раются. Пусть хоть Интерпол подключают - это их обязанность. Коробов исправно налоги платит. Ну-у... Во всяком случае ему никто ничего по налоговым статьям еще не предъявлял! Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
  Выйдя после паспортного контроля в простор аэровокзала Коробов сразу же обра-тился к первому попавшемуся полисмену... то есть, это, как его... полицейскому - полис-мены остались в Лондоне.
  - Где я могу подать заявление о краже? - вот так без "здрасьте" (слишком много чести для летёхи!) сразу спросил Леонид и чуть ли не за пуговицу взял молоденького и свеженького полицейского.
  Тот, напротив, оказался совсем ещё не оборзевшим по мусорскому обыкновению, и мизансцена получилась с обратным распределением ролей. Лейтенант не просто обра-тил внимание на Коробова - он еще и виновато улыбнулся:
  - О чём, простите?
  - О преступлении! Против меня совершено преступление!
  Лейтенант улыбнулся еще трагичнее в своей вине непонимания с первого раза.
  - А-а, преступление! Сочувствую вам... Идите в ту сторону. Там ближайший опор-ный пункт. Вам обязательно помогут...
  Войдя, "куда следует", Коробов взял листок бумаги и, не растекаясь мыслью, изло-жил пропажу именно так, как её и обнаружил. Подал заявление дежурному и остался стоять у того над душой, ожидая регистрации документа, чтобы сообщить входные реквизиты своему адвокату. Дежурный принял заявление и стал в него смотреть, одно-временно слушая телефонную трубку. Затем сказал в неё "Есть!" и сразу же вернул бу-магу Коробову со словами:
   - Вы что, издеваетесь?
  Положил трубку на аппарат. Укоризненно посмотрел на Коробова тем взглядом, под которым тот стал чувствовать себя Коробкиным - бумага была чистой. Он повер-тел её и так и этак - ничего. На лице само собой - как положено! - сделалось виноватое выражение. Он снова сел и снова написал, теперь - быстрее и неряшливее. Сунул доку-мент в амбразуру. Всё еще терпеливый полицейский снова вернул чистый лист.
  - Что такое? Я же писал...
  - Ручка пишет? Пишет... Пробуйте так... - начиная уже подозревать потерпев-шего ещё не понятно в чем, дежурный с изменившимся от державной строгости лицом дал тому простой карандаш, кивнул головой, "всё нормально", дескать, "пойдет и каран-даш для документа", приподнялся и стал выглядывать из-за бронестекла. Удовлетворил-ся тем, как потерпевший начал водить рукой с карандашом по бумаге, уселся на посто-вой стул и стал ждать.
  Коробкин снова написал. Подал заявление. Дежурный, недавно заступивший на сме-ну, ещё не успел разогреться в своей ненависти к людям, не живущим спокойно и не даю-щим покоя другим, сделал вид, что читает опять пустой лист и, догадываясь о состоя-нии "потерпевшего", незаметно нажал тревожную кнопку. В дежурку молниеносно вле-тело отделение спецназа и взяло психа нежно, но твердо под руки.
  - Присядьте. Всё хорошо. Всё в порядке. Сейчас приедет врач, и вам станет легче...
  Прострация усаживаемого на лавку Коробкина не дала ему шанса на возмущение. Но как только приехала скорая психиатрическая помощь, неожиданный - подлый в своей заботе отнюдь не о его здоровье, а об общественном спокойствии! - укол он всё же по-лучил. Для профилактики, которая очень быстро проявилась в угасании даже желания закурить...
  
  11
  
  - Надо сваливать! - безапелляционно, что не вязалось с его растерянным поначалу видом, заявил мажор после знакомства. Звали его Рома... Только не Роман, а Ромуальд, чему Гога даже улыбнулся. Рома к такой реакции на своё полное имя уже привык и усугубил аристократизм, назвав свое отчество - Энгельгардович. Гога поначалу в митинговом гуле даже не расслыщал и начал переспрашивать, на что Рома махнул рукой. Он становился всё более решительным:
  - Валить надо!!!
  - Куда?.. То есть... Как?
  - Пока толпа... Пока не до нас... Пробираемся... Там поговорим...
  И Рома решительно взял Гогу за рукав, пригнул его голову, пригнулся сам и двинулся сквозь плотную биомассу в направлении, обратном тому, в которое были направлены митинговые эмоции.
  Двигались трудно и долго. Так долго, что Гога даже успел правильно подумать о се-бе как о случайном попутчике - никакого другого знакомого у Ромуальда здесь просто не было. Деваться мажору было некуда, вот он и взял с собой Гогу. Значит одному ему страшно. И было от чего - Гоге тоже становилось, мягко говоря, всё более беспокойно от невозможности контролировать ход своей жизни. Однако то состояние, в которое его Ро-ма ввёл, стрельнув сигарету, не проходило под натиском общественного настроя, и Гога тоже проникался решительностью, раздвигал чужие плечи, руки и торсы, наступал кому-то на ноги, слушал мат, матерился сам, но двигался теперь уже даже без сцепки с Ромой, а просто не теряя того из виду. Дошли до края толпы. Увидели оцепление. Насторожились и стали выжидать. Слава богу - недолго. Младшему полицейскому составу тоже было интересно посмотреть на трибуну, послушать связные огненные речи, и они службу несли неаккуратно. Улучив момент всеобщего восторга, вызвавшего радость на лицах и полицейских тоже, жадно ловивших идущие с трибуны флюиды единения, беглецы проскочили сквозь неровный строй и спрятались в палисаднике. Слегка отдышавшись, Рома нервно зашептал:
  - Георгий! Вы понимаете, что происходит?
  - Н-нет, - честно и не менее страстно шепнул Гога.
  - Они отменили деньги...
  - Как это?
  - Не тупите, Георгий! И не делайте вид, что вы всё ещё не сталкивались с проблемой отсутствия денег.
  - Я с ней сталкивался часто. Правда, в последнее время не с отсутствием, а с нехват-кой, - Гога смог даже пошутить, чем вызвал одобрение - контакт налаживался.
  - Забудьте! Теперь их нет... Вернее, их хотят отменить... Эти вот! - Рома небрежно кивнул в сторону толпы. - Вы этого хотите? Не задумывайтесь - я сам знаю, что нет. Иначе вся ваша предыдущая жизнь станет бессмысленной. Вы станете просто животным. Или даже растением. Без денег человек - растение! Ладно... Потом продолжим... Надо уходить отсюда. Вы со мной? Или, может, вернётесь?..
  Последний вопрос был явной провокацией, вынуждавшей Гогу определиться. Он сразу вспомнил давешний скандал в автомагазине. Он снова явственно увидел недоумен-ное лицо мажора, который не мог не то что смириться, а даже просто понять, как это мо-жет быть, что некий оборванец претендует на заказанную им дорогую машину. И претен-дует совершенно оправданно - между ними ведь теперь не было никакой разницы. Де-нежные границы их статусов исчезли. Значит и Гога... в смысле, Георгий Георгиевич мог бы запросто получить такую же машину, о которой он до сих пор даже и мечтать не про-бовал. Впрочем, запросто бы не вышло - вона как дело-то повернулось, скандал получил-ся. Поэтому хрен редьки не слаще, и безденежье всей жизни пугало своей новизной всё-таки больше. И он решился:
  - Я с вами.
  - Отлично. Тогда уходим отсюда...
  
  * * *
  Ольга в туфлях со сломанными в дьявольской беготне каблуками мчалась по улице, преследуемая группой взбешенных женщин. Все они имели странноватый для улицы вид, словно бы полуфабрикатный в ходе процесса по приготовлению привычных глазу красавиц - за ней гнались сорванные из кресел клиентки парикмахерской. Все они, было дело, обла-гораживали свою внешность: кто маникюрился, кто причесывался, кто лицо освежал... Так и бежали: недораздетые, с распаренными руками, с взъерошенными и недострижен-ными волосами, с масками на лицах. Жуть! Они еще и орали что-то несвязное, но уловимо злое. Встречные прохожие в ужасе шарахались и прижимались к стенам зданий. Никто не смел вмешаться. А может и просто не успевал. Ольга тоже была вне себя от злости, но по женской природе выживания интуитивно понимала бессмысленность и даже гибельность сопротивления, а потому - убегала. Она специально мчалась по проспекту в надежде, что погоня обратит на себя внимание своим нестандартным видом, и их остановит милиционер... В смысле, полицейский. Так и случилось.
  Рядом с шустрой процессией поравнялась патрульная машина, некоторое время прокатилась параллельно, затем ультразвуком сирены и резким манёвром на тротуаре перекрыла дорогу и заставила Ольгу врезаться, распластаться и скатиться с капота, а преследовательниц - просто остановиться. Ольга, даже не заметив падения, сразу встала за спиной жирного полисмена, ища в его объемном теле и полномочиях защиты.
  - Ну?! - гаркнуло тело в сторону погони и взялось за висящую на поясе дубину.
   Потом повернулось к Ольге и снова:
   - Ну?! Чё-о?!
  - Она сумасшедшая! - визгливый крик из середины сбившейся и тяжело дышащей кучи.
  И сразу разноголосица:
  - Она на салон красоты напала!
  - Она дебош устроила!
  - Она там всё разнесла!
   - Она парикмахершу избила!
  Полицейское тело снова провернулось к полуфабрикатным красавицам:
  - Спокойно, дамы. Разберёмся... Где парикмахерша? Кто?
   - Она там... Лежит...
  Опять повернулся к Ольге:
  - В салоне красоты была?
  Та кивнула.
   - В машину!
  И снова обращаясь к женской группе:
   - Какой салон? Где?
  Те хором повернулись и руками показали. И в этот момент вконец испуганная Оль-га, инстинктивно почувствовав глубину опасности дальнейших разборок - теперь с уча-стием полиции! - снова сорвалась с места и помчалась по проспекту. Через несколько мгновений она услышала за спиной крики, топот и коротко взвывшую сирену. Но она уже не оборачивалась - страшно. Она бежала, и в голове бежали трезвые и остывшие от встречного ветра мысли, которые ясно рисовали воспоминания её злостного хулиганства и перспективу административного - а то и уголовного! - наказания.
  Ольга стала (опять же инстинктивно) петлять сначала по проспекту, затем за-ныривая в переулки и дворы. Она выскочила из одного и ломанулась прямо через дорогу, не успев посмотреть по сторонам. Визг тормозов. Возникновение большой и удивленной от возникшей помехи автомобильной морды. Удар. Падение. Провал...
   Ольга обнаружила себя в раскачиваемом горизонтальном положении. Машина. По-лицейская? Но почему тогда лёжа? А это кто? Врач, что ли? "Скорая помощь"? Точно! Ольга попыталась встать. Но доктор, сидящий над ней, ласково и строго прижал её плечи к лежаку.
  - Лежите, лежите! Мадам, у вас шок...
  И сразу с отработанной (или искренней?) улыбкой, тихо уговаривая и успокаивая, запричитал:
  - ...Но ничего страшного. Не беспокойтесь. Всего лишь сотрясение мозга. Обычное дело. Хотя и неслабое сотрясение. Вам очень повезло, мадам. Некоторые в таких случаях с жизнью расстаются. А у вас - ерунда! Сейчас приедем в больницу. Полежите там. Отдохнёте от суеты. Подлечитесь. Поправитесь. Станете как новая...
  Ольга закрыла глаза. Больница - это всё-таки не тюрьма.
  
  
  12
  
  Кустами уходили беглецы подальше от митинговой охраняемой массовки. Они соб-ственно и не уходили - они уползали, по крайней мере, поначалу. Но наконец, наступило облегчение свободным от полиции пространством. Рома с Гогой смогли выпрямиться, хоть и продолжая прятаться за деревьями. Отчаянная радость свободы улетучивалась по мере роста в головах вопроса "Что делать?". Причём этот основополагающий вопрос всё больше становился фоном, на котором яснел яркостью и сиюминутной остротой вопрос "Куда идти-то?". Осмотрели себя, и возник новый вопрос: "Как?!". Они оба здорово вы-возились, ползая по пересеченной местности. Отряхивание не помогло - грязь это вам не пыль. Гога тут в тему подумал, что последние революционные события пока только в грязь его ввергают, независимо от организационной природы этих событий. Ему нестер-пимо захотелось принять ванну дома, освежиться, переодеться, отдохнуть в любимом кресле, посмотреть глупости по телевизору, потом лечь спать, проснуться утром и занять-ся той же милой дешёвой бессмыслицей, в которой так было хорошо до сих пор. Его меч-тательный кайф сломал Ромуальд:
  - Не так всё плохо... Вперёд, в магазин одежды!
  И впрямь - нет худа без добра... Деньги-то для приобретения одежды не нужны те-перь. Нет их, денег-то! Беглецы проскользнули, словно тени, в тяжёлые двери первого же бутика. Их никто не встречал искусственной улыбкой, не приставал с предложением по-мощи, бутик, вообще, мало был похож на себя прежнего - пафосного, отчего Рома замет-но растерялся. Зато Гога - наоборот - решительно взялся за руководство:
  - Эй! Продавец! Э-гей!.. Кто-нибудь...
  - Чего надо? - из-за кучи наваленных тряпок высунулась морда... хотелось бы веж-ливо сказать "лицо", но морда лицом не бывает!.. бесполого и вневозрастного говорящего существа. - Чё орешь?
  - Нам бы переодеться поприличнее... Почище.
  К собственному удивлению Гога злостью развеселился от встретившего их хамства.
  - Надо, так переодевайтесь...
  Магазинное существо, наоборот, подобрело и сбросило к их ногам перевязанный пеньковой бечёвкой тюк тряпок. Только после этого парни посмотрели по сторонам: ни-чего не то что "от кутюр", но и даже "прет-а-порте" на вешалках не висело.
  - А куда всё нормальное подевалось-то?
  - Чего-о? - скривилась морда. - Чё те не нравится? Вот - нормальное! Нормальнее не бывает...
  И существо скинуло с прилавка еще один такой же тюк тряпок.
  Выйдя на улицу переодетые каторжане обнаружили, что они полностью в новом модном тренде: в надетых на тельняшки ватниках, своей стеганой сутью смотревшихся не хуже прошлых пуховиков, разве что цветом не таких веселых (а что веселиться-то? Дело делать надо!), в обутых поверх кед, блестящих, как лаковые штиблеты, галошах, на кото-рые водопадом художественно-небрежно спадали синтетические штаны сине-буро-зелёного цвета. Фланирующие по проспекту свободные от денег граждане были наряжены примерно так же и выглядели при этом совершенно органично - если не со спокойствием, то с явным пофигизмом в глазах. Первоначальный дискомфорт, связанный с переодеванием, и жалость к своей прошлой одежде, принесённой в жертву политической целесообразности, быстро улетучились. Новые товарищи по борьбе двинулись вдоль улицы, не переставая по привычке - свежей, но уже прочной! - озираться по сторонам.
  - Успокойся! - заявил Рома. - У тебя вид, как у объявленного в розыск...
  Но взглянув повнимательнее в Гогины глаза, он осёкся, увидев, что тот на него смотрит так же - с беспокойным осуждением. Добавил, уже сам себя уговаривая:
  - Надо успокоиться...
  - Надо выпить! - объявил трезвую мысль Гога.
  Стали озираться по другому поводу - искать забегаловку. Нашли - "Капкан", конеч-но же. В него и попали.
  Там стоял ядовитый дым и пьяный гул, которые по ощущениям не могли существо-вать один без другого. Присесть за столик было невозможно. Получалось только при-встать - столы теперь были в рост, очевидно, для "оптимизации" полезной площади, ко-гда возле шестиугольной столешницы шестеро алкашей стоя и размещались со своими кружками, стаканами и закусками. Некоторые парами стояли вдоль стены, разместив вы-пивку на узком парапете, протянутом по периметру помещения с малыми промежутками на двери и окна. Аншлаг был в "Капкане". Рома и Гога, работая всеми корпусами, про-тиснулись внутрь к раздаче. За прилавком... Ну не барной же стойкой называть здесь ку-старное сооружение, на которое выставляют, словно вываливают, разлитый алкоголь! За прилавком стояла буфетчица... Вернее Буфетчица - с большой буквы! Бывалая крупная и бесформенная тётка со старым шиньоном и уверенным взглядом, в котором одновременно сквозило пренебрежение и тосковала жалость к "этим уродам непутёвым, пропивающим жизнь в этом шалмане". Два свежих урода в растерянности смотрели в прейскурант. Сверкнув фиксатым ртом, Буфетчица споро объявила:
  - Чего там смотреть... Так скажите: портвейна или водки?
  Рома растерялся гораздо раньше этого вопроса, поэтому ещё на подходе-подлазе к раздаче он уже не думал о джин-тонике, коньяке и прочих нелепостях, он думал просто об алкоголе, и вопрос заставил его только вникнуть в преимущества одной разновидности пойла перед другой. Портвейн можно пить без закуски, а водку надо хотя бы запить. Он спросил у Гоги утвердительным тоном:
  - Портвейна?
  И подтвердил Буфетчице, готовой к любому из двух решений:
  - Портвейна!
  И только они прямо тут же с отвращением проглотили содержимое двух граненых и не слишком чистых стаканов, как со звоном, громом и скрежетом разверзлась подсобка за спиной Буфетчицы, которая, ничуть не испугавшись, привыкшая и готовая ко всяким происшествиям, сразу же ринулась в свои запретные для других владения. Через секунду раздался ее громкий мат, сухие тяжёлые хлопки - такие, как по спине с размаху, и в дверь из подсобки, согнувшись и убегая от разъярённой тётки, выскочил некий растерянный мужичонка. Он заметался в замкнутом пространстве, упёрся в прилавок и, пряча голову от тумаков Буфетчицы, стал проворно и неуклюже от неё отмахиваться:
  - Да пошла ты, ведьма!..
  Гога сразу его узнал и невольно взглянул на Рому. Тот тоже узнал - мужичонкой был основной люмпен из автомагазина. Он, как это принято писать в протоколах, "не справился с управлением автомобилем "Порше" и совершил наезд на внешнюю стену предприятия общепита "Капкан", пробил данную стену и совершил последующий въезд в подсобное помещение данного предприятия общепита". Надо бы радоваться в их положении вражеской неприятности, но неожиданность и скандальный звук происшествия притупили все прошлые переживания - не до них. Тем более что ближайшие пьяницы тоже замолчали в своих разговорах и даже забыли о напитках. Всем стало интересно. Горе-водитель меж тем словно бы просочился сквозь объем Буфетчицы, и та доставала его снова уже в разгромленной подсобке. Самые любопытные посетители в жажде развлечения ринулись туда, неуважительно, ногами преодолевая прилавок и увлекая в толпу не выдохнувших ещё как следует после портвейна беглых каторжников.
  Жёлтый до аварии Порш разноцветием опрокинутых на себя, разбитых и разлитых бутылок и банок, смрадом выпущенной из них маринованной и спиртной отравы напоминал карнавальный экипаж. Буфетчица, теснившая люмпена, стала загребать с капота и крыши жидкие ошмётки и шлёпать в него. Через несколько секунд тот стал клоуном. Злым и жалким. Когда в него полетела всякая дрянь уже ото всех собравшихся, он увидел знакомые лица, и глаза его вспыхнули надеждой.
  - Братцы, спасайте!
  Расходившаяся в безобразии и свинстве публика обратила внимание на Гогу с Ромой по типу "Ах! Так он не один! Ату и этих тоже!.." В товарищей по несчастью полетели кулаки, брызги расквашенных помидоров и вонючей жижи. Люмпен сумел влезть в открытую дверцу машины и запустить мотор. Он резко газанул, и взрёв движка заставил атакующих отпрянуть. Друзья воспользовались и чуть ли не вместе сразу влетели в другую дверцу. Порш задней передачей сорвался с места.
  Развернувшись прямо на тротуаре "карнавальная" машина с визгливой пробуксов-кой, облагороженной басовитым рыком мотора, вырвалась на проспект. От неожиданно выскочившей из кустов пестроты мирно и мерно ехавшие по дороге машины начали резко тормозить, выруливать друг от друга, сталкиваться с консервно-стеклянным звуком, бешено сигналить и даже материться... Матерились, конечно, водители пострадавших машин, но со стороны казалось, что от боли и ужаса аварий матерились сами машины. Впрочем, беглецам было уже до фонаря... вернее, до фары. Освещала дорогу всего одна - та, которая не пострадала от неаккуратного въезда в кабак.
  Понемногу начали успокаиваться. Стали переглядываться. Пассажиры обратили внимание, что Порш хоть и летит, но дергается и виляет, распугивая окружающих. Сидя-щий рядом с водителем Рома со злобой заметил:
  - Что, права купил, а ездить не купил? Урод! Ты потому и в "Капкан" попал... Зачем тебе такая машина? Ты уже её угробил...
  Люмпен, всё-таки, на урода не походил - он, скорее, был неряхой и грязнулей, но внимание обратил на другое:
  - Что значит купил?
  - А то... Права у тебя есть?
  - А как же?! У меня теперь много прав...
  - Вот-ий-вот! - дёрнулся в портвейной икоте Рома. - Что у тебя права, заслуженные что ли?!
  - А какие же?! - возопил люмпен и одновременно резко повернулся в сторону пас-сажира. - Я чё, ничего не заслужил?! Ты чё, гнида?! Я, в натуре, заслуженный человек - столько лет терпеть!
  И начинающий водила в ярости вывернулся, чтобы руками добраться до Роминой морды, схватился за грязные волосы, тот тоже проявил бойцовскую активность и вцепил-ся в шею противника. Начали пыхтеть в усилии. Люмпен изгибался всем телом - ему ме-шал руль. Наконец, он выпрямился, словно гимнаст, упираясь ногами в пол - в педали... Вернее, в одну - ту, на которой стояла нога - в газ. Машина рванула, мгновенно прибав-ляя скорость, и без того немаленькую.
  Начавший уже страдать сзади в тесноте Гога гаркнул призыв к успокоению и вниманию водителя на дорогу, но от его окрика оба спорщика с гневным недоумением на грязных лицах повернулись назад к нему. Гога, словно отмахиваясь, вернул взгляд люмпена куда надо, но было уже поздно... Снова консервно-стеклянный звук, только теперь умягченный изнутри отличной герметизацией салона и больно осязаемый телесно.
  Врезались. Куда? Вернее, во что? Кто бы мог подумать - в огромный грузовик. А если точнее, то въехали под самосвал, который от удара осыпал разбитый Порш старыми купюрами, предназначенными в топку.
  Любая спортивная машина похожа на утюг, но Порш, потерявший линии капота, лобовухи и крыши, стал теперь напоминать клин, загнанный в задницу большой машине.
  Тишина стояла недолго. Очень скоро Гога сквозь вату беспамятства стал слышать голоса и скрежет. Затем почувствовал хватку и полёт. Он на руках спасателей медленно вылетал через развёрнутый ими зад машины. Приземлился.
  - Живой... И даже в сознании...
  Гога снова полетел. Теперь уже на носилках. Приземлился в салоне "Скорой помо-щи".
  - А те двое? - снова голоса, но уже четче.
  - Фарш...
  Гогу, получившего обезболивающий укол, наркотик в отсутствие серьезной боли растащил на философский лад. "Как символично... - думал он. - Насмерть разбились о деньги..." И действительно - оба погибли в той машине, которая заставила их познако-миться и стала для них роковой. И если раньше, когда их пути не пересекались, они друг друга вроде как не ненавидели, то теперь в этой ненависти они вместе и погибли: один, босяк, наконец-то обрёл перед смертью кучу денег, а второго целая куча привычных, но теперь бесполезных денег проводила в последний путь.
  
  13
  
  Больница - это безделье, это вынужденная любовь к своей болячке, это вход в курс дела во многих, если не во всех телесериалах, это вынужденные разговоры обо всём с соседями по палате, а если палата одноместная - то пусть только с соседями по отделению на выбор и нечасто, но всё равно обязательные во время общих процедур. И главное - то, что больница - это скука... Даже тоска! Если скука затянется. А бывает, что тоска насту-пает сразу. Это когда человек... в смысле пациент, больной, не подготовился к больнич-ной лёжке.
  Последышев был не готов. Но он даже не затосковал, он сразу стал бояться. Он же беглец! Гога был уверен, что его ищут, и очень скоро найдут. Найдут - посадят. Надолго уже! А что делать беглецу? Бежать снова! Бежать дальше... Куда?! Домой нельзя - там засада. Впрочем, почему засада? Он же не уголовник... А вдруг уже уголовник?! Чёрт знает, ведь, что происходит! Или произошло уже? Не-ет, происходит ещё, не закончилось, началось только. Деньги они отменили!.. А вместо них что?! А без них как?! Законы ме-нять надо... И не только юридические - человеческие законы!.. Да что там! Традиции, об-раз жизни менять придется... А как? Это же тысячелетия псу по хвост. Ребята неадекват-ны, это ясно... А вдруг у них теория какая-то есть бронебойная? Они же должны были как-то ПОсчитать и ПРОсчитать всё... И, кстати, не факт, что ему, Гоге Последышеву, от этого хуже будет. У него-то денег в том понимании, в каком деньги можно называть деньгами, никогда не было. Мало того, и не предвиделось! Он всегда страдал от их недостатка для покупки того, дорогого, пусть даже ненужного, но важного для самооценки, что покупали другие, более счастливые люди. Гога таким всегда завидовал. Причем всем - и тем, кто был рядом, и тем, кого он совсем не знал лично, но знал о том, что они - суки такие! - есть, и Гога им как бедняк (в их представлениях) ничуть не интересен. А теперь... Вона, люмпен-то хоть и погиб, но как! На Порше разбился... Доступен ему стал Порш потому что... Значит надо как-то это новое устройство жизни приспосабливать... В смысле, к нему приспосабливаться... А если эти ребята-революционеры только власти хотят? Возьмут... Взяли уже?! И опять всё по-старому... Тем более, надо к ним приспосабливаться...
  Размышляя таким образом, получивший в аварии сотрясение мозга Гога, глядя себе под ноги, прогуливался по больничной территории. Присаживался на скамейки, вставал и опять прогуливался.
  - Гога! - зов заставил его очнуться от мыслей.
  Он начал озираться туда-сюда и даже вниз-вверх. Увидел: в окне женской половины его отделения на него смотрела Ольга.
  - Гога! - ещё раз крикнула она, словно подтверждая саму себя, и сразу же с болез-ненной гримасой приложила руку ко лбу.
  У Последышева задранная голова тоже напомнила о своем сотрясении, он опустил её и тоже взялся ладонью за лоб.
  - Я сейчас спущусь, - услышал он через секунду.
  Ольга выглядела отвратительно. Слава богу, Гога вспомнил, что он тоже - не пода-рок, и поэтому отреагировал без брезгливости. Они оба были жалки в старых больничных даже не пижамах, а халатах, застиранных, выцветших и словно простреленных в разных, слава богу, приличных местах. Чтобы не созерцать это обоюдное убожество во всей его длине, сразу без предисловий присели на лавочку. И прежде, чем кто-то из них первым заговорил, Последышев обратил внимание на других больных, фланировавших по дорож-кам больничного парка. Они все были такими же убогими в своих одеждах, как и Гога с Ольгой. Вроде бы не инфекционное отделение было ближайшим, а неврологическое, но никого из больных в приличной домашней одежде не было - ни в спортивных костюмах, ни в свитерах с джинсами, ни даже в трико. Все ходили в таких же старых махровых халатах невзрачных от рождения цветов, и создавалось впечатление, что болезненные взгляды на лицах людей были не только от где-то расшатанных нервов, но и от расшатываемых здешней типовой больничной одеждой тоже. А ещё сам собой вставал вопрос, где они в больничном хозяйстве столько старых халатов-то взяли? Откуда?! Будто бы на швейной фабрике, сшив, специально их потом для больницы готовили, приводя в полную негодность.
  - Ты чего здесь? - Ольга спросила первой.
  - В аварию попал... Сотрясение мозга.
  - И я... И у меня! - Ольга голосом изумилась так, что Гога невольно посмотрел ей в лицо.
  Ольга с распахнутым глазами продолжала:
  - Я уже два дня здесь... Представляешь?! А ты, наверное, приходил... искал меня, звонил? А я здесь... И позвонить не могу... М-м-м... Телефон где-то забыла... Или поте-ряла... Наверное, когда под машину попала... Представляешь?.. Я же не помнила ниче-го... Даже как меня сбили... На перекрёстке... Я шла по переходу, а он... Представля-ешь?..
  Ольга начала привычно по-женски щебетать-тарахтеть, и Гога поймал себя на том, что слушает её треп с удовольствием. И не в любви дело, нет... Просто любая словесная бессмыслица в это момент была самой лучшей терапией для его разболтанных за послед-ние дни нервов, когда любые сказанные слова всегда имели жестокий в своей мощи смысл, трудный для усвоения - никаких нервов сразу не хватало. Всё время приходилось смысл догонять. Теперь в словах смысла не было вообще никакого. Отдых... Хорошо... Хоть ненадолго.
  - Гога, что происходит?
  Этот неожиданно родившийся из словесной жижи вопрос первым делом заставил Последышева подумать, что действительно ненадолго. И опять:
  - Гога! Я ничего не понимаю...
  Он снова посмотрел прямо в глаза Ольги. Те были всё так же распахнуты, но теперь полные слёз.
  - Гога! Я боюсь...
  Гога и сам боялся, но не станет же он в этом признаваться. И это простое житейское обстоятельство в отношениях между мужчиной и женщиной сыграло свою обычную - простую опять же! - роль и словно разбудило его. Он резко подумал, что может у Ольги спрятаться и обдумать... Впрочем, боясь честно самому себе признаться, про "обдумать" - это только для собственных мысленных приличий, когда стыдно считать себя трусом. "Спрятаться"... Схорониться даже - вот главное, что пришло ему в голову. Но вести себя надо было аккуратно, чтобы Ольга сразу не догадалась о его малодушии в страхе, о его неспособности справиться со своим страхом. А там, глядишь, она ещё как-нибудь приго-дится - в магазин сходить, то да сё... И Гога со смыслом в нервной дрожи (невралгия - куда денешься?) взял её руку.
  - Давай сбежим отсюда! К тебе...
  Он чуть было не ляпнул "ко мне нельзя", но вовремя в своем надрыве остановился. Даже сухо сглотнул, что было как нельзя кстати - Ольга расценила его невроз как любов-ное волнение. Забыла мгновенно о страхе и недоумении, но помнила - по-женски! - о своем внешнем виде.
  - Давай... Но у меня одежды нет... И у тебя... Как быть?
  Она уже шептала, тянулась к нему и даже прикрывала призывно глаза, ожидая поце-луя. Гога ответил на призыв. Цинично ответил. Он не думал о ней - он думал о себе. О своём спасении. О тишине и покое. С ней, так с ней... Других-то вариантов не было.
  
  14
  
  Леонид Коробов разлепил глаза и увидел над собой незнакомое приветливое лицо.
   - Просыпайтесь, Леонид. Как вы себя чувствуете? Хорошо? Вот и славно. Ну вы и поспа-ать, батенька...
  Человек подал руку и помог Леониду подняться и сесть на кровати.
   - Ну-у, - протянул человек, излучая позитив. - Давайте знакомиться. Я ваш леча-щий врач. Зовите меня "господин доктор".
  Коробов только теперь разглядел белый халат на человеке. На нагрудном кармане халата так и было вышито черной ниткой: "Господин доктор". Из кармана торчала шариковая ручка, какую Леонид помнил из детства - в школе такой писал, и очки, какие надевают на переносицу, когда пишут или читают. Доктор был моложав, гладко вы-брит, ненавязчиво - чуть-чуть - демонстрировал изо рта хорошую металлокерамику, а со щёк - искусственный загар из солярия. Присмотревшись ещё внимательнее, Коробов даже уловил запах не самого дорогого, но вполне приличного одеколона. Рядом с сидящим на приставленном стуле доктором стояла девушка. Тоже в белом халате, на котором было написано...
  - Да, батенька, познакомьтесь - это ваша госпожа медсестра...
  Это и было написано. Коробов вгляделся - девушка была бесстрастна и пахла де-журной шанелью. Она держала в скрещенных руках белые листы бумаги, прижатые ни-келированной скобой к пластине формата А4.
  Начиная смутно понимать, что произошло что-то неожиданно ужасное, Коробов снова перевел взгляд на доктора и попытался всмотреться в его глаза. Очень быстро ему пришлось взгляд... даже не отвести - уронить в пол. Глаза у доктора были не просто хо-лодные, а - ледяные, они не просто смотрели, не мигая, они - пронизывали. Коробов вспомнил и понял, что он на непредсказуемой родине. Что он - Коробкин, и он - в короб-ке, называемой психиатрической больницей. Психушкой... Дуркой, если точнее.
  - Доктор...
  - Господин доктор!
  - Простите... Господин доктор, что происходит?
  - С вами?
  - Да. С-с н-нами...
  - Ну-у... - снова протянул док... господин доктор. - С нами-то всё нормально. Со всеми всё нормально. А вот у вас, батенька, есть ма-аленькая проблемка. Поэтому вы здесь. Мы вам поможем её решить...
  - А мы - это кто, док... господин доктор?
  - Ну-у, это все мы: я, госпожа медсестра, всё наше здравоохранение, вся наша страна, в конце концов! Вы поймите, Леонид... Вам свой психоз в одиночку не преодо-леть.
  - А какой психоз?
  Господин доктор сразу же словно завёлся. Как двигатель - он даже заурчал от удо-вольствия. Видно было, что он свое дело любит. Он - исследователь... Творец даже.
  - Скажите, Леонид, зачем вы были в полиции?
  Коробкин вспомнил всё, что с ним произошло. Он даже вскинулся так, что психи-атру пришлось немного успокоить руками его порыв.
  - Понимаете, доктор...
  - Госпо...
  Коробкин махнул рукой и отверг замечание как несущественное.
  - Я пишу заявление. Я вижу, что я пишу. Подаю заявление, а когда он... полицейский его берет, то там ничего нет.
  - А о чём заявление?
  - О краже! У меня деньги украли... То ли в аэропорту... в каком-то... или при взлё-те, или при посадке? А то ли в самолёте? Доктор! Это какое-то наваждение...
  - Да что ж вы так разволновались-то, батенька? - уловив свой психиатрический "конёк", оживился доктор и подал знак медсестре, которая сразу же быстрой модель-ной походкой вышла из палаты и почти сразу вернулась, передала что-то психиатру, и тот сразу уверенно в профессиональном спокойствии сделался мягче, - Успокойтесь, Леонид.
  Психиатр плавными движениями рук и холодной улыбкой на лице усадил пациента обратно на кровать, с видом дарителя вручил ему одну бусинку драже аминазина, пока-зал рукой - под язык, мол, покивал головой - витаминка, дескать, и ласково затем спро-сил:
  - А что такое деньги, которые у вас украли?
  Коробкин в искреннем немом недоумении резко заткнулся и прекратил трясти ру-ками. Он даже сказал "У-ф-ф" и посмотрел в потолок. Ответил издевательским тоном, мол, нечего меня здесь дураком представлять:
  - Это всеобщий эквивалент, если вас определение интересует...
   Доктор:
  - Эквивалент чего?
  - Жизни! Мать вашу!
  И как только Коробкин, снова вскочив, это со злостью произнес, то сразу же по-чувствовал и осознал трезвым умом полную нелепицу своей нервной суеты, захотел быть - и стал! - добрым и мягким не только душевно, но и физически в буквальном смысле - Леонид растёкся по больничной постели, как кисель.
  
  15
  
  Гога совершенно справедливо рассудил, что тянуть с побегом нельзя, ведь если ещё не появились надзиратели у дверей палаты, то должны появиться не то что скоро, а с ми-нуты на минуту! Палаты, палаты ... какой, к чертям, палаты?! - палат - обеих! - у Ольги-то после подробного рассказа дела оказались такие же - беглые. Но, как сказано выше, вариантов не было - она, по крайней мере, хоть не осуждена ещё. А в революционной суматохе она нигде и не числится как беглянка, так что... Да что там оправдываться и аргументы сочинять?.. Гоге было ещё и страшно! Одному... А тут, какой-никакой, а вариант... В любом случае сваливать надо, и это понятно безо всяких оправданий. От мусорщиков-то бежал с их отъявленным врагом - Ромуальдом Энгельгардовичем! За одно такое имя расстреливать можно... Ромуальда, конечно! Если бы жив был... А Гогу сажать! Как пособника и приспешника... А вдруг тоже стрелять?! Короче, валить надо! С Ольгой.
  Так и сделали, пока не призвали к медицинской обязаловке и не хватились обоих, благо режим не тюремный (пока?! - тьфу-тьфу-тьфу).
  - А одежда как? - опять спросила Ольга, чем сразу ввела Последышева в раздраже-ние - ему до сих пор хорошо было, когда кто-то говорил ему что и как надо делать. На работе - старший менеджер, в побеге - Рома... Но теперь ни менеджеров никаких, ни ром нет, и он за главного. Становилось ещё страшнее. Думать с непривычки всегда страшно. А вдруг придумать не получится?! Или придумаешь да неправильно?! Почувствовать себя виноватым в собственной несостоятельности - это пугало больше, чем губительность для себя чьего-то чужого решения, словно бы от чужой глупости пропадать легче. А тут выйдет, что не просто труп, а труп, потому что дурак. Но Гога же не дурак, он же - Георгий Георгиевич. И он взял себя в руки, суровым и твердым голосом ответил:
  - В ближайшем магазине возьмём... За мной!
  Они к удивлению не обнаружили забора, какой должен быть (и был всегда!) у каж-дого обособленного учреждения в этой стране. Просто шли-шли лесопарком и вдруг вы-шли на проспект. Ближайшим встреченным магазином оказался... Ну конечно же, тот са-мый, в котором Гога уже переодевался с Ромой.
  Существо в шиньоне ничуть не удивилось рваным больничным халатам на посети-телях. Вероятно предлагая людям всякое тряпьё, привыкаешь к нему на ком-то и переста-ёшь замечать любое другое тряпьё. А может и наоборот - когда все в тряпье, то уже всё равно, что за тряпьё ты им предлагаешь. Как бы то ни было, но существо Гогу не узнало. Скинуло очередной тюк молча. Могло бы и не скидывать - кругом валялись уже тряпки для всех сезонов, весьма однообразные, только одни набитые ватой, а другие - нет. Надо думать, что от посетителей в магазине отбоя не было - рылись - на халяву ведь, бутик опять же. В самом углу (уж не затем ли, чтоб не мешать?) возилось в куче некто, повёрну-тое к центру задом. Оно периодически, матерясь, разгибалось, отчего в канаву на заднице влезала юбка. Оно поочерёдно поднимало то одну руку с тряпкой, то другую, поворачивало голову то в одну сторону, то в другую, сухо плевало от досады, бросало тряпки обратно в кучу и снова наклонялось к ней - выбирало, в общем.
  Ольга от ассортимента пришла в ужас. Но он сразу прошел, когда она увидела себя в зеркале (были, были зеркала-то - магазин одежды всё-таки). В боевом больничном халате она смотрелась в любом случае хуже, чем предполагал здешний ассортимент. Через се-кунду Ольга так же, как и Оно, встала в позу капризной модницы. Гога по-мужски был непритязателен.
  Переодетые беглецы под ручку вышли на улицу - Гога думал о конспирации, Ольга - наоборот - как только он взял её под руку, думать вообще перестала. Зацепилась за мужчину - пусть тащит. Направляй только. Она и направила так, что они почему-то дви-нулись прямо по проспекту, не торопясь, словно прогуливаясь. Последышев задёргался было, но резко подумал и уже не возражал - парочка на променаде.
  Через сотню метров они вышли на обособленно замощённый пятак перед входом в ювелирный магазин. Вернее, бывший ювелирный магазин. Теперь вывеска у входа, вы-полненная в традициях аскетизма, утверждала, что здесь находится "Государственное учреждение по распределению изделий из редких металлов и камней". На кустарно вкле-енной в вывеску бумажке ручкой было выведено замечание, что распределение "справед-ливое". Из дверей вышла пара - мужчина и женщина, лицо мужчины было удовлетворён-ным, лицо женщины - счастливым. Пути двух пар пересеклись, и счастливая женщина, остановившись и пропуская Гогу с Ольгой (и не глядя на них!), в нетерпении стала цеп-лять в уши простенькие серёжки. Она скороговоркой бормотала:
  - Наконец-то... Я так хотела... А потом выпиши кулончик... Тот... Помнишь... Ко-гда твой график снова?..
  - Через полгода. Я же говорил, - удовлетворённый мужчина попробовал сделать не-довольное женской суетой лицо. У него не получилось. Он был доволен тем, что угодил ей и не особенно старался показывать брутальное безразличие.
  Беглецы остановились и с невольным интересом смотрели на пару. Те двое обратили внимание на них только после внезапных (что поделаешь - женщина есть женщина!) слов Ольги:
  - Вы извините меня, но вам бы больше подошли не кольца, а висюльки...
  - Что значит больше подошли?
  Опередивший спутницу вопросом мужчина выглядел и спрашивал солидно. Он по-сле удовлетворённой расслабухи словно бы подобрался, напрягся, выпрямился и стал вы-ше ростом. Весь новый вид сразу выдавал в нём ответственного человека, который по долгу службы не понимает абстрактных вещей. Он как бы говорил своим выражением ответственного лица: "Не усложняйте, гражданка!"
  - Ну-у... У вашей ж-же... спутницы лицо округлое, и ей что-то вытянутое надо в ушах.
  - С чего это вы взяли? - максимальная строгость, как на совещании.
  - Ш-што я взяла? - от растерянности, а больше - от сурового вида ответственного мужчины, Ольга уже пожалела, что влезла (в такой-то момент - побег, ведь!).
  - С чего вы взяли, что мы можем взять что-то не по регламенту?
  - Кто взя-взял?.. Что взя-взять?..
  - Извините мою жену, - от остроты испуга встрял теперь Гога. - Она ещё не при-выкла.
  - К чему не привыкла? - продолжал допрос искренний и вельможный, а потому до-тошный, важный человек.
  Гога мгновенно сообразил и сопоставил - понял, что тот думает не так, как они с Ольгой. Теперь все думают не так! Ни его, ни, тем более, Ольгино замечание непонятны этим людям. Те действительно уже посматривали на них с подозрением, но не с разобла-чительным, а, ввиду искренности недоумения, с сочувственным. И тут снова горячо заго-ворила Ольга, очевидно пытаясь теперь помочь Гоге, как он ей только что:
  - Понимаете! Драгоценный металл не может быть красив сам по себе. Некоторым людям вообще кроме серебра ничего подходит. Вот ваша ж-ж... спутница - как раз такой случай. Ей белый металл нужен... Ну если не серебро, то платина.
  - Что значит драгоценный? - опять недоумение. - Может, редкий? Вы это хотите сказать?
  Мужчина, окончательно созревший в подозрениях, нырнул рукой во внутренний карман своего полувоенного френча, вынул свисток и, воткнув его в рот, резко и пронзи-тельно засвистел. Гога с Ольгой даже сморщились от боли в ушах. Гоге сразу вспомни-лась сирена на мусорозаводе.
  
  16
  
  Прийти в себя Последышев смог, услышав марш духового оркестра, который снача-ла плохо, а потом, когда пронзительная трель тревожного свистка всё же стихла, отчётли-во стал слышен. Гога, распрямляясь, коснулся плеча Ольги, сидящей на корточках в кара-ульной позе с зажатыми ладонями ушами. Он мгновенно ощутил в сердце невероятную жалость к ней и ненависть к самому себе за то, что он - мужчина - не может обеспечить ей покой и счастье, а она поэтому вынуждена сидеть, сморщившись от душевной и физи-ческой боли. Ещё большая ненависть прошерстила его нутро - ненависть к этому основ-ному деятелю новой реальности, который запросто может их в чём угодно заподозрить и обвинить, а потом сразу же по своему усмотрению призвать на помощь приданные ему (точнее, присвоенные им!) силы правопорядка. Нового правопорядка, к которому Гога с Ольгой не то что не привыкли - они его ещё не поняли даже. А эти силы, тем временем, по свистку уже стояли над душами нарушителей. У них - у сил - на правых рукавах даже синие повязки были с отбитыми нитрокраской через трафарет буквами: ЛДП. Но крупные буквы аббревиатуры были не одни - они располагались на повязке лесенкой, и, всмотревшись, Гога увидел их расшифровку мелким шрифтом: Лучший Друг Полиции.
  Звуки нового, незнакомого, красивого марша привлекли внимание всех: и элдэпеш-ников, и основного в группе лиц мужчину, и его женщину, и Гогу с распрямившейся в интересе к новым звукам Ольгой.
  По проспекту, по его проезжей части, освободившейся от машин и всё больше за-полнявшейся - откуда только взялись и где до этого были?! - тракторами и танками, па-радным строем двигалась колонна людей с торжественными и строгими лицами. Перед оркестром красивым ровным шагом шел дирижёр, наряженный в сверкающую медалька-ми и значками форму, и ритмично - вверх-вниз - отмахивал ритм и темп жезлом с ки-сточками. Следом за оркестром, в первой колонне, в её центре вышагивал одетый в стро-гую чёрную кожу Георгий Георгиевич. Гога успел подумать перед испугом, что тот опять ритуально водит заблуждающихся по разным идеологическим мероприятиям. Впрочем, успел ещё он подумать, стройность рядов и одухотворённые лица марширующих принад-лежат, скорее всего, уже единомышленникам Георгия Георгиевича. После этих мыслей Гога испугался, что вождь его увидит. Гога засуетился, начал топтаться и отворачиваться, благо никто в их сложившейся группе на него уже внимания не обращал. А основной че-ловек невероятно просиял лицом и даже прослезился от звуков маршевой музыки, испол-няемой - надо отдать должное - превосходно и по слаженности, и по звучанию отлично настроенных инструментов.
  Он даже трубно высморкался в подобный простыне белый платок, который неиз-вестно как умещался в кармане его брюк... Да-да - брюк! Штаны - это на Гоге были... Да, ещё на элдэпэшниках - тоже не бог весть какой важности публика. Протрубив и отдышавшись, важняк стал со слезой в срывающемся голосе, всхлипывая, как раненый в душу, призывать к себе внимание колонн:
  - Э-эй! Братцы-ы! Э-эй...
  Его услышали или, скорее, узрели... Обратили внимание... Стали заученно улыбаться и подталкивать друг друга. Наконец, когда первая шеренга поравнялась с группой лиц у точки распределения редких металлов и камней, сигнал дошел до Георгия Георгиевича, и он, дав команду сомкнуть ряд плечо к плечу, вытрусил из шеренги-колонны в сторону призыва соратника по борьбе с денежными знаками.
  Гога понял, что всё пропало... Опять!
  - Батюшки светы! - воскликнул подошедший лидер.
  Важняк продолжал слезиться и даже внимания не обратил, что восклицание отно-сится не к нему. Он стоял и молитвенно впитывал образ живой иконы - Георгия Георгие-вича, снизошедшего до его бренности и никчёмности - святой человек, воистину вождь, всех соратников помнит и по именам знает! Но вождь вернул на землю - дело делать:
  - Как же вы это, уважаемый, этого проходимца-отщепенца-лишенца поймали?! Вот уж спасибо, так спасибо... Услужил, так услужил...
  Основной до этого момента мужчина стал приходить в себя после первобытного идеологического восторга:
  - Так это... Георгий Георгиевич... Заговаривается он... И она...
  - Кто она?
  - Ну вот же... С ним она... Чушь какую-то про дра-го-ценные металлы плела... Что это? Непонятно... Нормальным людям.
  - Вот то-то и оно, что нормальным непонятно. А потому что эти ненормальные! Так ведь, Последышев? Разве ты нормальный, если от безденежного счастья бегаешь?
  - Без... чего? - совершенно искренне не понимая, спросил бывший важняк.
  - А вот он знает, без чего! И баба его тоже, наверное? Разве у психа может быть баба - не псих? Элдэпешники, внимание! Этих двоих на обследование... Принудительное! В психушку! Немедленно! А вам, уважаемый, огромное спасибо за бдительность, растороп-ность, смелость... и-и... многие другие качества, присущие только истинным борцам за справедливое мироустройство...
  Георгий Георгиевич начал пропагандистскую тираду, и слушатели наладились тер-пеливо внимать. Через несколько минут женщина присмиревшего важняка начала давить зевоту, таращить глаза и переминаться с ноги на ногу. Вождь это заметил и не стал тянуть с главным для баб решением:
  - Вы, уважаемый, будете поощрены... Можете прямо сейчас вернуться в пункт рас-пределения изделий из редких металлов и камней и выбрать себе... своей даме любую понравившуюся ей вещь. Приказ я издам сразу по прибытии на... базу.
  Дама мгновенно проснулась и даже успела пожалеть, что её мужчине удалось повя-зать всего двух нарушителей. Ну да ладно - и это неплохо, кулончик-то там и заждаться не успел... Какой удачный день!
  
  17
  
  Итак, беглая влюблённая парочка снова была отдана на милость и профессионализм эскулапов. Профессионализм - это в буквальном смысле, ведь они - врачи - должны были поставить убедительный диагноз здоровым людям и потом от найденной ими болячки этих двух якобы психов ещё и вылечить. Значит из "якобы" надо для начала сделать самых что ни на есть настоящих психов. А уж в этом у медицины есть давние традиции, ведь каждому гражданину страны известно, что так же, как и абсолютно честных, так же и абсолютно здоровых людей не бывает. Важно только вовремя найти болезнь... Как и вину.
  Гога, разведённый с Ольгой по разным палатам принудительно-экспертного отделе-ния, снова был облачен в больничный халат, тоже старый, но не такой ветхий, как давеш-ний - травматологический. И псих Последышев понял, что этот факт имеет сугубо прак-тическое значение - очень ветхим халатом проще, к примеру, удавиться, так как его легче вручную располосовать на ленты-веревки. Или с их помощью сбежать с запертого любо-го, выше первого - в решётках, этажа корпуса дурдома. А так - халат прочный, фланель такая, что только ножом или ножницами резать! Но режуще-колющих предметов у паци-ентов, понятное дело, нет. Отобрали при поступлении. Один факт Гога особенно отметил - это то, что привезли их в дурку элдэпэшники и сдавали в приёмном покое не врачам, а даже ещё более тупорылым элдэпэшникам (мудрость "С кем поведёшься - того и набе-рёшься" в действии), даже в белые халаты не одетым. И даже с неприкрытыми повязками "ЛДП" на руках. Последышев, обдумывая этот факт, почувствовал себя Георгием Георги-евичем, когда понял, что дело по излечению психозов поставлено на поток, и уже не обя-зательно (или даже противопоказано!) медикам дежурить в приёмном покое и принимать "больных".
  Жёсткий график пребывания не оставлял обследуемым особого времени на безделье. Даже когда было официальное свободное время, оно не оставалось бесконтрольным со стороны мед... впрочем, какого, к чёрту "мед"! - полицейского персонала, пусть даже и не штатного - элдэпэшного. Телефон у Гоги отобрали. Он подумал было писать письма, не решил ещё только кому, но его и от этого отговорили психи, сославшись на то, что зав. отделением имеет право на цензуру. "Обложили", - с отчаянием и даже обречённостью понял обследуемый Последышев. Его начали тестировать некие психиатры, ему уже даже что-то прописали из лекарств, успокоительных, для придания ему рассудительности, как сказал один из медиков... Наверное, медиков - он, по крайней мере, был в подогнанном по размеру белом халате. "Впрочем, - последовательно размышлял Последышев, - учитывая любовь служивых к извращённому понятию моды, шика и красоты, они - служивые - обязательно бы даже халаты подогнали по себе, чтобы лучше выглядеть даже в простой белой тряпке".
  Хорошо хоть прогулки были, хоть и на строго ограниченной территории. В одну та-кую свежую минуту Гога увидел Леонида Коробова... Хотя... Выглядел тот, как Короб-кин. Сидел на лавочке, имел отрешённый от действительности вид, смотрел в одну точку пустыми глазами, безразлично - никак! - реагировал на смявшийся и одновременно рас-пахнутый больничный халат, открывавший линялые синие сатиновые семейные трусы, перебирал голыми, без носков, пальцами ног, выставленных на задники стариковских дешёвых тапок. Гога понял, что тот как раз и смотрит на свои игривые пальцы, а ещё, что слишком уж безразличный вид у Коробова... то есть Коробкина - словно бы нарочито отрешённый.
  Не спеша, прогуливаясь, случайно Гога оказался рядом с ним и стал по обыкнове-нию (как ему представлялось) психа тоже рассматривать коробкинские шевелящиеся пальцы на ногах. На мгновение те замерли. "Узнал, стало быть!" Гога сделал идиотское лицо и повернулся. Леонидовы глаза были так живы и умны, что даже испугали Гогу. Он в мгновение перестал быть идиотом. Глаза показали присесть рядом. Сел. Пальцами руки на голой коленке Коробов (он, он - точно теперь он!) показал, приказал даже, встать и прогуливаться. Встал. Следом тот. Пошли, не спеша, рядом, озираясь на часовых эл-дэпэшников. Те были спокойны. Одновременно, как по команде, оба приняли опять отре-шённый идиотский вид, и Гога даже стал подхихикивать, как полный кретин. Коробов командующими глазами приказал убрать излишнее усердие. Гога показательно малость поумнел. Приготовился слушать. Ему даже полегчало на душе, так как появился новый очевидный лидер в ходе связанных с ним, Гогой, событий. Решительность Коробова и его безупречная конспирация так обрадовали слабенького Гогу, что он снова невольно, только теперь искренне радостно заулыбался. Сейчас ему расскажут, что и как надо делать. Хорошо!
  - Ты как здесь оказался? - глядя в землю и почти не открывая рта, спросил Коробов.
  - Так ведь... Это... Как его... - запричитал обескураженный Гога, наконец, нашёлся. - Деньги отменили... Они... Это... Вот я и попал.
  - Про деньги подробнее... Кто? Как? Зачем?
  Леонид успел моментально пожалеть, что задал последний вопрос. Кому он его за-даёт?! Психу, который и в нормальной-то жизни был неполноценным. А здесь-то уж!.. Он даже взглянул на Последышева, стараясь придать своему выражению лица как можно бо-лее глупое выражение, рассчитанное на наблюдателей, но Гога увидел настолько искрен-нее и вразумительное недоумение, настолько неидиотский испуг от неясности происхо-дящего, что тут же сам снова стал бояться. Даже затрясся и заблеял:
  - Вообще деньги отменили! Нет их теперь! Теперь справедливость всё определяет...
  - А кто определяет саму справедливость?! - перебил его Коробов.
  - Так это... Как кто? Они и определяют...
  - Кто они-то?! - Коробов явственно переходил из категории спокойных пациентов в беспокойные, даже шаг убыстрил.
  - Ну как кто? Кто деньги отменил, те и справедливость определяют. Затем и отменя-ли деньги, чтоб всем владеть...
  Коробов остановился и снова посмотрел на Последышева - теперь с уважением.
  - Та-ак, а ты-то что же? Против отмены, что ли?
  Гога поплыл. Он и сам не знал, за деньги он или против. Быть "за" бессмысленно - денег-то у него никогда не было... Ну по крайней мере, по понятию денег у Коробова... А "против" - тоже благополучие как-то не вырисовывается.
  - Хрен знает, - ответил он честно.
  - Та-ак. Теперь яснее становится. А я-то думаю, что такое? Ни в ментовке, ни в больничке никто меня не понимает. Да что там - не слышит даже!
  Коробов начал сильно горячиться, даже раскраснелся. Забыл про конспирацию. Начал вышагивать туда-сюда поперёк дорожки в парке, как в собственном кабинете, про-водя совещание с подчиненными. Гога резко и пронзительно понял, что добром эта горяч-ность не кончится, и интуитивно спросил, какая у Коробова палата. Тот успел ответить до того, как к ним подбежали охранники-санитары и скрутили беспокойного психа, вкололи ему прямо через трусы что-то в зад и увели под руки - по-полицейски! - обратно в здание. Но ещё чуть раньше Гога услышал, что сопротивлявшийся (как положено психу) Коробов, когда его, как эпилептика, держали и зажимали служивые "медики", успел громко шепнуть ему: "Не глотай никаких таблеток!"
  
  18
  Главврач дурдома был морально готов к авралу, связанному с наплывом пациентов, которые в отличие от привычного "подавляющего большинства граждан" осознавали роковые для них нововведения в экономическом устройстве общества и помешались рас-судком от них. Поэтому к переработке по этому поводу относился спокойно, и старую профессиональную привычку лично знакомиться с историями болезней вновь поступив-ших психов не бросал. Вот и теперь его привлёк случай с успешным в прошлой жизни че-ловеком. Интуитивно, по жизненному и психиатрическому опыту он понимал, что такие люди - это и есть его главный теперешний контингент. Самый трудный для излечения, вернее, выправления... если ещё точнее - выпрямления мозгов в нужном направлении! Он нажал кнопку вызова - в кабинет беззвучно, но заметно, чтобы не дай бог не напугать шефа, вошел адъютант-ординатор.
  - Меня интересует личность... Если она у него ещё, конечно, осталась... Леонида Коробова. Я хочу на него посмотреть и побеседовать с ним. Подготовьте всё, что нуж-но: промыв желудка пациенту от принятых транквилизаторов, если уже всосались в кровь и мозг, то допингом его расшевелите, чтоб в адеквате был... Кроме того, презен-тационную группу санитаров приведите в готовность для сопровождения, пусть они обаянием светятся... И побыстрее! Да! Ещё... Халаты для всех сопровождающих с кре-мовым оттенком, а не белоснежные, чтобы больного не раздражать. Я жду...
  - Как прикажете...
  Адъютант-ординатор беззвучно и теперь уже незаметно вышел. Сразу отдал рас-поряжения в нужное отделение, чтобы помыли-побрили-причесали-одели нужного психа, дабы при виде его главврач в своей утончённости не дай бог не сблевал.
  Коробов... Коробкин сидел на мягком полу в смирительной рубашке в комнате с мягкими стенами - внутри эдакого, вывернутого наизнанку объёмного, обтянутого светло-коричневым дерматином матраса, в котором затруднительно разбить себе го-лову, как ни старайся. Даже шляпки вбитых в стену гвоздей были смягчены ватой и по-крыты тем же дерматином. От одного вида этих стен, пола и потолка, напоминавших детский надувной аттракцион, любая душа - даже буйно-психическая - становилась мягче и податливей.
  - Освободите его! - приказал главврач.
  Коробкина поставили и размотали.
  - Ну-с, милейший... Как вы себя чувствуете?
  При всей приветливости обращения Коробкин, заставляя себя соображать, понял, что это - суть профессиональный приём, а потому в искренность впадать не собирался. Просто кивнул головой с виноватым видом, больше не буду, дескать.
  - Вы понимаете меня? Вы можете отвечать?
  Коробкин напрягся ещё больше, выжимая из себя остатки психиатрической успо-коительной дури:
  - Да, я вас понимаю и могу отвечать, доктор.
  - Называйте меня "господин главврач", - указующий перст на бейджик.
  - Да, господин главврач... А по имени-отчеству нельзя?
  - Ни к чему менять регламент. Итак... Вы, как я понимаю, не можете понять... Ха-ха, понимаю - понять...
  Доктор вполне квалифицированно расслаблял напряжённого пациента своим отра-ботанным дружелюбием в лёгкой для восприятия болтовне.
  - Что-то вас заставляет тревожиться... Что же?
  Коробкин, становясь Коробовым, усмехнулся... Пока беззлобно, скорее, смиренно:
  - Как же мне не беспокоиться, док... господин главврач, если меня в дурку...в псих-больницу заперли?!
  - Ну-у, это следствие... А причина-то вашего беспокойства в чём? С чего всё нача-лось?
  Из сознания Коробова сразу вытеснил Le Corob:
  - У меня деньги пропали, когда я из Лондона летел.
  Главврач качнул головой от досады:
  - Деньги, деньги... Скоро вся больница будет с одними признаками сумасшествия. С одним диагнозом! Присядем...
  Он показал ладонью команду "Сесть!" и тут же сам, успокаиваясь, уселся на мат по-турецки.
  - Поймите, милейший, постоянные мысли о деньгах, переживания от их потери, от их якобы нехватки - это болезнь, поразившая всю цивилизацию. Её - больную цивилизацию - надо лечить! И я её лечу.
  - Бросьте! - неожиданно твёрдо, как при ведении своих прошлых, весьма успешных дел, сказал Le Corob. - Не унижайте себя ерундой, госп... Да что там!.. доктор. Деньги - это власть. Так всегда было! В конце концов, все власти и добиваются, пусть даже не-осознанно...
  Главврач даже не обратил внимания на подчёркнутую неофициальность обращения и тоже разгорячился, не замечая и напрягшуюся свиту:
  - Да?! А у меня - безденежного! - полная власть над вами - денежным! Значит, что-то в вашей сентенции не работает...
  - Деньги не работают! - в сердцах воскликнул Le Corob. - Их же нет! Их потому и отменили, чтобы власть удержать. Нашли, так сказать, иной способ её реализации. Но пользуясь властью, вы... или не вы?.. Да и вы тоже!.. будете вести себя так, как и ваши предшественники во власти - вы будете... Да что там!.. вы уже заставляете людей де-лать то, что вам выгодно. То есть денег нет, а выгода как таковая никуда не делась.
  - Но выгода теперь - это справедливость. Стремление к ней, по крайней мере. И тот, кто ближе к ней в своих мыслях и действиях, тот, у кого её больше, тот и будет успешен. Деньги же искажали справедливость! Не было её. У вора, укравшего много де-нег, прав было больше, чем у честного человека. Это ли была справедливость?! А теперь она есть...
  - А кто её определяет?! Справедливость-то?! Вы?! И, главное, как?! У вас что, есть какие-то критерии справедливости, с которыми все могут согласиться?
  - Все не могут быть одновременно согласны, люди же разные!
  - Да-а?! - Le Corob осмелел - обнаглел даже, и в пылу поиска истины в мироздании стал скатываться к базарной стилистике - он всё больше возвращался к себе как Коро-бову... Пока как Коробову, но всё явственнее просматривался уже и Коробкин. - И как же быть с несогласными? Какой у вас план?
  Главврач после этих вопросов заметно, может быть даже показательно - психи-атр ведь! - успокоился и слегка задумался. Надел на лицо маску философской мудрости и, глядя на небо в зарешёченном окне, произнёс:
  - Несогласные - это наша боль! Они ведь и не согласны-то только потому, что не до конца понимают всю полноту и мощь людского стремления к справедливости. И ведь если они не понимают, значит это мы плохо им объяснили... Но я не собираюсь посыпать голову пеплом! Безусловно, есть и злонамеренные враги, которые теряют свою выгоду в новом устройстве общества и государства. Выявить врагов, отделить их от заблудших граждан - вот наша задача минимум...
  - А максимум? - съехидничал уже Коробкин с соответствующим выражением ли-ца.
  - Максимум - это справедливость для всех!
  - Вы кто - господь бог?!
  В этом вопросе, несмотря на накал страсти в произнесении и даже хлопок ладо-нью по мягкому полу, снова стал виден и слышен Коробов.
  Спорщики уже до предела горячности выпрямили свои спины, устремляя лица друг к другу. Главврач в ответ на почти крик пациента тоже почти заорал:
  - Тогда чего ж до сегодняшнего дня ваш господь бог во всякой своей справедливости путался? Вконец ведь запутался... И запутал! Это же очевидно было до сих пор. Надо бы ему помочь распутаться.
  - Ага... Вы, значит помогать будете, - остывая от накала страстей по мере скольжения вниз с горячего пика спора, пробурчал Коробов, впрочем - теперь уже снова Le Corob. - Как будто он вас выбрал как распутывальщиков... Не распутывальщики вы - распутники!..
  Главврач поднялся и, переступив с ноги на ногу, поворачиваясь, искоса посмотрел на нахально продолжавшего сидеть Коробова, тихо и твёрдо скомандовал:
  - Пациента ко мне в кабинет. Одного без санитаров. Он неопасен.
  На самом деле главврач понял всю опасность, исходящую от этого пациента, и не-допустимость того, чтобы его высказывания слышали другие, еще не окрепшие в своей убеждённости, чаще - безразличии, люди. Он, конечно, знал, что большинству плевать на все эти разговоры, на все эти споры и искания. Большинство людей о таких вещах и не думают вовсе. Им главное - это спокойствие и комфорт, максимально возможный в лю-бых данных условиях. А что касается создания самих таких условий, борьбу за них, то большинству это не по зубам. Но... Мало ли. Сегодня некто - простой и глупый санитар, не задумываясь исполняющий чужие распоряжения. А наслушается такого вот!.. И за-думываться начнёт! Мнение своё вырабатывать. Оно надо?
  И так же тихо, обращаясь уже к Коробову:
  - Жду вас к себе на рюмку чая...
  И, уже выходя в услужливо открытую дверь, услышал:
  - Как вас, всё-таки, зовут, господин главврач?
  - Георгий Георгиевич. До встречи.
  
  
  
  19
  
  Последышев хорошо запомнил рычащий шёпот Леонида, когда того заламывали са-нитары, и решил не глотать пилюли в первый же раз, когда это надо было делать по меди-цинским (или по элдэпэшным?) показаниям. Он придумал прятать их под язык, а прогла-тывать только воду. Даже развеселился от этой идеи, когда стоял в очереди у поста мед-сестры, на котором был выставлен поднос с пластиковыми именными стаканчиками, в которых сухо брякали таблетки, когда каждый пациент опрокидывал стаканчик себе в рот. Гога тоже высыпал и сразу же прижал пилюли во рту предусмотрительно поднятым заранее языком. Потом запил водой и, глотая, для убедительности даже резко запрокинул голову. Стоящий в военной выправке рядом с "госпожой медсестрой" санитар поверил было, но неопытный новичок психушки Последышев сразу после глотка стал так явно шевелить во рту языком, укладывая там таблетки поудобнее для последующего конспиративного плевка, что служивый "медик" заподозрил неладное и, остановив пациента, приказал открыть рот.
  "Всё пропало!" - Гога так испугался и запаниковал, что чуть не заплакал. Он затряс-ся и, начиная заранее оправдываться, замычал - не только страх, но и пилюли под языком не позволяли ему произнести что-то внятно. В медсестре проснулось медсострадание. Она так решительно и осуждающе посмотрела на садиста-санитара - явно случайного человека в деле врачевания людских душ, что тот не стал препятствовать отходящему от поста по велению сестринской руки Последышева.
  "Пронесло!" - теперь уже не веря своей удаче, подумал Гога и ощутил острое жела-ние опорожниться. Его действительно пронесло на нервной почве. Он не пошёл даже, а затрусил в туалет, где с удовольствием и характерным фыркающим звуком и облегчился. Стоя над раковиной и задумчиво полоская после склизкого, сопливого мыла руки, он увидел в окне, как целая делегация элдэпэшных санитаров, возглавляемая завотделением и старшей медсестрой, сопровождает Леонида на пути в отдельно стоящий и тщательно охраняемый и запретный не только к посещению, но даже к проходу к нему, коттедж.
  "Влип Коробкин!" - подумал Гога и сразу же устыдился своей паскудно-ехидной радости, что Лёня влип. "А может и не влип... А как раз наоборот..." Теперь Гога уловил в своей душе некую зависть - ту самую, привычную и устоявшуюся уже - к Коробову, который, по Гогиному мнению, был вообще везунчик в этой жизни. Вот и опять! Идёт он, понимаете ли, в обитель самого главврача, то есть в место, куда не то что больных, а и врачей-то охрана пускает только по вызову. А вот он сам, к примеру, Георгий Последы-шев, настолько мелок и незначителен в своей персоне и своём влиянии, что ему там, в резиденции главврача, не бывать ни в каком качестве - ни из-за того, что "влип", ни из-за "наоборот". Он - Гога - никто! А этот - Коробкин-сука - вечно вылазит!
  Последышев пропитался такой ненавистью, что только от громкого хруста пережё-вываемых таблеток очнулся и вспомнил, что в своём страхе и поносе забыл выплюнуть пилюли, как того ему ненавистный Коробов рекомендовал. Он даже хотел было из вред-ности или, как он сам это хотел понимать, - из чувства протеста и собственного достоин-ства, сожрать-таки эти чёртовы таблетки, но вспомнил, что его никто не видит, и не перед кем тут значимость корчить и некому характер показывать. А самому себе понравиться - это бессмысленно. И потом... Не мог же Коробкин в ту минуту насилия над собой советовать Гоге что-то заведомо плохое. Не такой он коварный... Да и... Зачем?! В общем, убедив себя таким образом, Гога таблетки выплюнул в раковину и тщательно её ополоснул.
  Вроде бы успокоился... Но зуд в душе оставался. Зудило любопытство: зачем Коро-бов препровождён к главному? Ведь целая делегация в свите. И такое ощущение от про-цессии, что в его - Коробова! - свите. Словно они его почтительно сопровождают. Вон какой он был нарядный и причёсанный, важный и гладкий! Не-ет, надо узнать!
  И Последышев в нарушение режима, игнорируя положенный после приёма лекарств отдых, лучше - сон (для расшатанных и непонятливых нервов-мозгов полезно), крадучись высквозил на улицу. Пригнувшись, короткими перебежками на одних носочках, что чертовски трудно в больничных тапках, но не замечая трудностей и возможных опасностей и помех, Гога, прячась в парковых кустах и палисадниковых зарослях, подобрался к заветному особняку. У входа стоял дюжий охранник, одетый даже не в белый халат медика, а в униформу самого настоящего охранника, вероятно, чтоб страшнее, в смысле, строже для посторонних было. Кроме того его пояс был увешан всякими охранными приспособлениями, фенечками и цацками - там были многочисленные кожаные кобуры, чёрт знает в деталях для чего. Но одна из них - для электрошокера-то точно! Самой примечательной и, вероятно, главной вещью в экипировке была чёрная то ли резиновая, а может и железная, палка. Лицо... Нет - рожа, всё-таки!.. была квадратная с показательной свирепостью, усугубляемой чёрными очками в положенной в таких случаях каплевидной оправе.
  "И как его проходить? - задал лазутчик себе резонный вопрос. - Может обезвре-дить? Часового, типа, снять..." Но эту мысль Последышев, ставший думать к собственной радости вполне здраво и резонно, отмёл сразу, ибо техники этого дела не знал, имел голые руки и противника, раза в два больше его самого.
  "Хитрость! Смекалка!" И Гога бросил в отдалённый куст, находящийся, вроде как, в зоне внимания конкретно этого фасадного "рекса", комок подобранного сырого чернозё-ма. Куст издал нужное шевеление своих веток с нужным звуком, и охранник устремился туда, разве что не гавкнул, как настоящий рекс, в начале своего служебного броска. По-следышев, улучив момент, всё так же на полусогнутых рванул к двери особняка.
  
  20
  
  Le Corob, в блаженстве сидевший в глубоком кожаном кресле, в одной руке держал блюдечко с чашкой кофе, в другой - сигару, на горячем конце которой серый пепел и ее смуглое тело жгучими красными пятнышками разделяла тонкая живописно неровная граница, из которой струилась раздвоенная ниточка ароматного дыма. Из невидимых динамиков неспешно текла и обволакивала Маленькая ночная серенада Моцарта. Избав-ленная от синтетического вонючего тапка, босая левая нога утопала пальцами в шер-стяном персидском ковре и не могла не шевелить ими в такт музыке в ворсистом удо-вольствии ручной работы. Вторая, правая нога, лежала согнутая на левой и тоже обо-значала симфонический такт движением ступни вверх-вниз.
   Но привычный и ценимый в прошлой жизни кайф не мог - не имел права! - рассла-бить Коробова до полностью кефирного состояния. Он ни на секунду не забывал, что не он здесь хозяин положения. А хозяин уютной гостиной ни на секунду не может назы-ваться его другом или хотя бы партнёром в делах, завязанным с ним общими интересами и зависимым от него, и потому - безопасным.
   И всё еще ощущая во рту послевкусие дорогого коньяка, оттенённого хорошим чёр-ным кофе и гаванской сигарой, Коробов, выгоняя из себя остатки Le Corob(а), провока-ционно (как ему казалось) спросил:
  - А по какому уровню вашего "Уложения о справедливости" проходит такого рода отдых?
  Выпустивший ноги из плена дорогого атласного халата, который он надел, конечно же, неспроста, а для контраста с больничным халатом гостя, сидящий в другом кресле главврач поднял откинутую голову и с улыбкой, вполне дружелюбной, глянул на пациента.
  - Не пытайтесь меня уязвить, Леонид. Я, естественно, не помню пункта - уровня, как вы говорите, - действующего теперь Кодекса - уложения, по-вашему, - справедливо-сти. Но это и не важно. Поверьте, тут всё абсолютно по заслугам. Да и что особенно-го-то?
  - Особенного ничего, но и так понятно, что не каждый гражданин в этой стране может так встречать малознакомого гостя...
  - Ну-у, дак это!.. - оживился словам малознакомого гостя хозяин. - Всегда было так! Кто-то под Моцарта с коньяком, кто-то под водку с попсой... А некоторые - даже под портвейн с гармошкой.
   - Мне почему-то кажется, - Коробов говорил теперь очень осторожно, - что раньше, до перемен, именно вы - не под портвейн, конечно, а под водку с попсой. Теперь же... Понятное дело - есть что терять... Только-только получив.
  - Бросьте, Леонид. Подумайте лучше о себе.
  - В каком смысле?!
  Коробов испугался и уже начал превращаться в Коробкина, даже конечности его замерли, но главврач, удовлетворённый этим новым подтверждением своего доминиро-вания, улыбнулся снова:
  - Вы же умный человек, Леонид. Везучий к тому же... Мы, заметьте, совсем ме-тафизику со счетов не сбрасываем и согласны, что есть люди везучие и невезучие... Так вот... О чём я? Ах да! Вы - человек везучий. Даже в том, что сидите сейчас здесь. Нам такие нужны. Нам нужен успех. Вы дружите... дружили с успехом в прошлой жизни, так подружитесь с ним и сейчас. И нас подружите. Мы и так подружимся, без вас, но вам-то почему бы не поучаствовать в нашем общем деле? Обратите внимание: простой главный врач обычной психушки запросто угощает пациента дорогим коньяком, хорошим кофе и сигарой. И пусть это для вас было обыденностью, и ничего удивительного для вас тут нет. Но... Надо уже в вашем случае говорить в прошедшем времени: не было. Рань-ше! Теперь этого может не быть - уже нет у вас! Это-то вы поняли, наконец? Идите к нам, Леонид. Мы берём не только тех, кто - за совесть, но и тех, кто - за страх. Вы ведь боитесь потерять то, что у вас было? А вы уже потеряли! При том, что ваш опыт, ваши умения остались при вас и могут - и будут! - весьма полезны.
  - Но я всё время имел дело с деньгами... Теперь их нет.
  - Да. Вы имели дело с деньгами. Но целью-то вашей, пусть неосознанной, была власть! Уж поверьте мне как психиатру. Кстати, предметно о власти... У меня - про-стого врача из дурки, пусть даже главного, теперь её столько, что никакими деньгами её не смоделируешь. Вот и вы здесь - в моей власти. И я могу вас полностью вылечить! То есть так, что вы выйдете отсюда совершенно счастливым человеком. Как всякий идиот - совершенно счастливым. Вы же не хотите такого счастья?
  Осознание всей серьёзности ситуации привычно заставило работать мозг с макси-мальной мощностью. В результате чего была достигнута максимальная эффективность - Le Corob пронзительно почувствовал всю пользу своих заграничных счетов, о которых ни прежняя власть не знала, ни теперешняя не знает. Коробов своим закалённым в период первоначального накопления капитала мозгом отчетливо понял, что согласившись с новым бизнес-предложением он сможет увеличить свою капитализацию там, куда он уже давно собирался перебраться. Да всё никак не мог остановиться в своей охоте за синей птицей. Всё пожирнее её хотелось. И вот теперь возможен последний - фанфар-ный - аккорд личного присутствия во власти. Это ж сколько можно будет теперь от-сюда выкачать! Бесплатно! При полном отсутствии денег как таковых!!! Это ли не есть теперь главное здесь условие для бизнеса, когда фактическое - числовое - денежное выражение имеет значение только там. Здесь деньги теперь уже никакого значения не имеют. Власть в чистом виде! Безо всяких подсознательных штучек - самая что ни на есть осознанная и понятная другим. Главное будет в этом бизнесе - вовремя свалить с места охоты, пока другие, кто появятся потом - а они появятся! - не успеют его за холку взять. И здесь есть смысл положиться на своё чутьё, оно ведь ещё не подводило - даже этот вот отметил...
  - Я не хочу идиотского счастья... Я, пожалуй, соглашусь на сотрудничество, - по старой бизнес-привычке без восторгов, кокетливо и сдержанно, как бы в раздумьях и не-уверенности, чтобы конрагент выше ценил, даже не сказал, а почти что прошептал Леонид Коробов.
  
  21
  
  Последышев, хоть и был конспиративно согнут, однако сумел разогнаться на корот-кой дистанции так, что с громким костяным стуком врезался во входную дверь, оказав-шуюся запертой. "Ничего удивительного", - успела мелькнуть в его голове мысль-молния перед тем, как включилась звуковая и световая сирена. Гога ещё раз по инерции отшатнулся и ухнул дверь плечом, потом сразу присел в ожидании болезненных последствий своего рейда. Успел про себя отметить, что рад такому результату - сирене, которая, понятное дело, не даст - уже не даёт! - спокойной жизни "этой скотине" - Коробкину. Чем бы он там с главврачом ни занимался. Гоге очень хотелось увидеть сейчас его лицо - полное беспокойства и недоумения. А может быть даже - страха! Последышеву к его мгновенной радости даже успело представиться это испуганное выражение лица... морды! коробкинской, перед тем, как к нему, Гоге. "были применены меры силового воздействия" вернувшимся глупым охранником.
  Тот, будучи хоть крупным и тренированным, в силу неопытности забыл про спец-средства и начал использовать только свою дурную силу и просто крутить нарушителя. Гога сразу не сдавался и, проявляя самому себе чудеса гибкости, головой всё время вы-скальзывал из рук блюстителя и упрямо смотрел на дверь. Он должен был увидеть выра-жение лица... рожи! "этой сволочи".
  "Ага! Вот и она!" Коробкин стоял за спиной главврача, распахнувшего дверь толч-ком, вырубившего сирену, видя, что охранник при исполнении, и вставшего "руки-в-боки" в дверном проёме. Лица главврача Гога не видел - так одно яркое (халат!), вытяну-тое на высоту роста, пятно с белой (лицо!) кляксой вверху. Но лицо... озабоченную (хоте-лось, чтобы испуганную, но - увы!) рожу Коробкина он видел предельно чётко. Соб-ственно она одна и была в фокусе его взгляда, остальная картинка была размыта.
  "Не испугался, значит, сука!" И Гога, испытывая пронзительную неудовлетворён-ность, начал натужно выкрикивать:
  - Лёнька! Лёнька! Меня накрыли! Всё пропало! Прости, Лёнька! Я всё испортил!..
  Сработало! Главврач заинтересовался и подозрительно посмотрел на своего гостя. Потом опять на Гогу. Которого охранник уже заломал, но, догадливый, рот которого за-тыкать не спешил.
  Теперь в Гогином фокусе проступило лицо главврача, сузившего в неприятной до-гадке глаза.
  - А-а-а... Так вот как! Ах ты!..
  Главврач даже замахнулся в сердцах на Коробкина, который по своей всё той же привычке хищного ведения дел быстро подавил в себе растерянность и стал пытаться что-то сказать. Однако пришлось пригнуться от замаха и опять испугаться. Страх сковал все-го Коробкина вместе с его лицевыми мышцами, которые при испуганном выражении глаз, кричавших, что "всё не так!", в спазме растянули его рот в идиотскую улыбку, да так и оставили.
  - Кретин! - с искренней злостью рыкнул хозяин особняка и сделал знак рукой при-бежавшим дежурным охранникам, похожим на санитаров, и санитарам, похожим на охранников.
  - Гео-ргий Гео-ргиевич! - тональностью умоляя, справился, наконец, с параличом Коробкин.
  Но не полностью, поэтому, хоть и срывающимся, но всё-таки слышимым голосом удалось произнести только начальные звуки слов, остальные выходили шёпотом. Однако Последышев своим обострённым восприятием разобрал прозвучавшее имя-отчество и так искренне удивился, полностью прекращая усилия по сопротивлению рексу, что тот тоже обмяк и переключил внимание на главврача, как зовут которого он до этого не знал и не спрашивал - не положено.
  - Так ведь я тоже Георгий Георгиевич! - прямо в раскрасневшееся от усилий лицо... Да, теперь больше похоже на лицо! ...сказал Гога перед тем, как другие заботливые слу-живые руки приняли его от постового "рекса" всё в том же согнутом и скрученном состо-янии.
  - Я ещё одного Георгия Георгиевича знаю, - кричал эстафетно... скорее - этапно передаваемый пациент Последышев. - Очень важный человек... Я с ним лично знаком! Могу и вас познакомить... Вас обоих! Слышите, вы! Э-э-эй! Суки...
  Коробкин очухался и от телесного паралича тоже, судя по тому, как резво он вы-толкнул главврача из дверного проёма, выбегая на свободу. Он снова стал, по крайней мере, Коробовым - до того шустро, оправданно и понятно он рванул прочь от дома и охранников. Поймали и повалили на землю его, конечно, быстро. Поставили на ноги и под руки подвели к главврачу.
  - В карцер обоих! Раздельно!
  - В жёсткий? - спросил старший, самый мощный из санитаров.
  - В мягкий... Пока... А то они в горячке ещё головы себе поразбивают.
  
  22
  
  Когда скрученных в жгут, согнутых в пополам нарушителей куда-то приволокли, то они услышали, что у служивых возникли оргвопросы... Даже проблемы!
  - Примите обоих! - знакомый голос, интересовавшийся давеча у главврача режимом содержания.
  - Куда?! - другой, уверенный, даже нахальный незнакомый голос.
  - В карцер! Мягкий пока. По отдельности.
  - Где я тебе отдельных карцеров найду?! - снова незнакомый голос, теперь ещё бо-лее наглый в своём неподчинении указанию. - Всё забито уже! Прут их и прут! Началь-ство что, думает, у нас площадЯ резиновые, что ли?!
  - Но у меня распоряжение...
  - А у меня мест нет!!!
  И Последышеву, и Коробову после этих слов, сказанных со специфической интона-цией, без которой они теряли свой смысл отрицания и мощь пренебрежения, одновремен-но обоим представился коротконогий лысый человек с замызганной папкой подмышкой, в стоптанных запылённых башмаках, бесцветных штанах - то ли джинсах, то ли трико, и в синем халате кладовщика. Человек таким и был! С той лишь разницей, что халат был не синим, а белым... Когда-то белым - заведующему буйным отделением слишком чистый халат носить не полагается. Специфика работы не очень чистая.
  - Что же делать? - с искренним отчаянием - почти со слезой! - в голосе спросил громила-охранник-санитар.
  - Ладно... - смягчился тоном и приёмщик. - Есть у меня один закуток... Как знал - велел подготовить! Только что ремонт закончили. Своими силами, энтузиасты, блин! Туда их давай... Но только обоих вместе! Больше некуда.
  И застучал своими стоптанными башмаками по деревянному полу. Двинулись за ним. Остановились. Звук отпираемого замка. Скрип открываемой двери.
  - Да-а! - это сопровождающий "рекс" с недоумённым восхищением.
  - А чё? Классно сделали, правда? - это самодовольный хозяин.
  И перед тем, как Гогу и Лёню выпрямили, им обоим одновременно успела предста-виться победная ухмылка на круглой морде завотделением. Когда выпрямились оба, как по команде, одновременно взглянули первым делом на хозяина - точно: рожа, как луна, ухмылка злая. Лысая башка хозяина кивком дала команду, и их грубо закинули в помеще-ние. Снова резко скрипнула дверь. Стало темно. Загремел - глухо теперь с той стороны - замок. Зажёгся свет из забранного на военный манер в решётку фонаря с плафоном из толстого стекла и обычной лампочкой внутри.
  Гога, потирая затёкшие руки, стал осматриваться. "Мягкий карцер" явно был в про-шлом маленьким подсобным помещением. Упомянутый наплыв "посетителей" сделал его карцером. Мягким! Щадящим, можно сказать: стены и пол были покрыты старыми, в пят-нах от явной мочи и блевотины, полосато-выцветшими матрасами-тюфяками. Они были запросто так, вероятно в спешке, насквозь через сбившуюся в комки вату приколочены обычными плотницкими гвоздями. Где-то под шляпкой была шайба, чтобы матрас не рвался, а где-то и не было, не завод же шайбовый - больница! На потолке матрасов не бы-ло. Не хватило, может? А скорее всего, некогда было, да и неохота - потолок был высо-ким и, вроде как, неопасным - не допрыгнуть. Оттуда и свет лился. То ли лениво, то ли экономно...
  Гога открыл было рот, разворачиваясь к напарнику для обмена мнениями, но не успел произнести внятно оконченного звука, а только будто бы тявкнул горлом и клацнул резко захлопнутым ртом - ему снизу шлепком ладони досталось под подбородок. Гога даже вытянулся во весь рост и, не успев удивиться, мгновенно сложился в поясе на согнувшихся ногах от сбитого дыхания - вторая рука напарника кулаком резко и точно въехала ему в солнечное сплетение. Этот двуручный приём - зацеп под бороду и удар в вытянутый живот - Леонид любил больше всего, так как он уже однажды выручил его в лихой разборке с пьяным хулиганом.
  Он с презрением... Впрочем, нет... Пока ещё просто с удовлетворением от свер-шившегося наказания не известно почему подставившего его лоха (когда расскажет, то-гда, возможно, и презрение будет), смотрел на согнутое в позе эмбриона, лежащее на боку тело. Оно не дышало - не могло, слишком качественный удар получился. Оно краснело лицом, таращило полные ужаса глаза и спазматически пыталось глотнуть воздух, который сбился в комок то ли в легких, то ли ещё где в бронхах и сам себе мешал входить-выходить.
  Босяцкий больничный халат, разбросанные по загаженному тюфяку пластмассовые шлёпки, хилые молочно-белые ноги, напряжённые судорожным сгибом в костлявых ко-ленках, тельняшка, потерявшая чёрно-белый контраст и становящаяся с каждым днём всё больше однотонной, иссиня-красная рожа над ней с жалостливым вопросам в выпученных от удушья глазах, нечесаная башка, из которой ртом выходит натужный хрип - всё это довело Коробова до высшей степени омерзения. Он схватил мерзавца за грудки и рывком поднял-поставил на ноги.
  - Почему? - прошипел Леонид в Гогину харю. - Зачем?! А-а-а!
  И не в силах долго сдерживаться, разворачиваясь телом, метнул Последышева в сте-ну, как увесистый, полный куль дерьма с камнями. Спиной и боком, не успевая переби-рать ногами, Последышев влетел в смягченную матрасом стену, которая с приглушенным треском провалилась, осыпалась и открыла за собой проход в большое пустое простран-ство. Это был обеденный зал столовой отделения. А новый "мягкий карцер" - это было помещение раздачи, которая по мере наплыва неадекватных пациентов стала менее нуж-ной, чем изолятор для нарушителей нового психического порядка. Свободно и грузно ле-тящее тело Последышева открыло заколоченное фанерой (что медики смогли найти!) и замаскированное матрасами бывшее раздаточное окно. А сам Гога, упав в новом месте, смог даже от неожиданности вдохнуть. И пока он заново учился дышать и жить, Коробов успел сообразить, что это шанс и двинул в дыру так уверенно, что даже на Гогу наступил. Тот не заметил хамства - испугался, что снова останется один, сам-на-сам без начальства, и потрусил следом, не обращая внимания на одышку.
  Но не совсем пустым оказался зал. Озираясь в горячке побега, Коробкин налетел на стоявшее в проходе между столами ведро и перевернул его. Сначала раздался в тесноту втягивающий звук, а следом сразу - текучий, просторный, разливной. Из ведра на свободу широкой площади выпустили зажатую стенками ведра и своей массой воду, которой мыли пол обеденного зала. Закончился саунд-этюд протяжным сопровождением катящейся цинковой жестянки под ударный аккомпанемент брякающей дужки. Леонид встал и замер. Гога даже присел за его спиной.
  - Вы шо, психи, ошалели! - шип, а не голос, но такой громкости, словно змея - ана-конда. - Шо, шары не видят, куды прёшь-ш-ш?!
  Пришлось не только слышать, но и видеть - держа швабру наперевес, как штык, на них наступала гренадерского вида тётка. Косынка, потное лицо, чёрный сатиновый халат и галоши - всё у неё было в классическом стиле. Санитарка!
  - А почему вы не в белом халате? - неожиданно для себя спросил от пугливой рас-терянности Последышев.
  Атака гренадёрской тётки мгновенно захлебнулась так, что полковое знамя-тряпка, широко и торжественно распущенное на штандарте-швабре, мокро шлёпнулось на пол. Коробов уважительно глянул на Последышева и показал ему большой палец, одобряя психический манёвр. Санитарка в показном безразличии сняла со стола, перевернула-поставила, с шумом развернула стул и, охнув-отдуваясь, села.
  - Ты, сынок, тока представь, шо будет с белым халатом, если я його надену... Вот и старшая медсестра тоже вечно попрекаить, шо я не по форме... А иде я возьму халатов-то?! Он у меня один-одинёшенек! Белый-то. Колы начальство всякое разное с инспекцией у нашем дурдоме бываить, так надо ж, шоб ён - халат-то - белый был! Так рази ж он бу-дет, ежли в ём говно-то по полу возить? Вот так-то... И выговоры дають, а халатов - шиш. Нету, говорят...
  Под рассказ задетой за живое санитарки беглецы тихонько, со всей возможной осто-рожностью, удивляясь тому, что им больше хотелось не побеспокоить санитарку в её мо-нологе о слабой организации дела в психушке, чем попасться на глаза персоналу, проск-возили на выход из столовой.
  
  23
  
  Ощущение свободы, как неподдающийся контролю допинг, подгоняло по лестнице ноги сами собой, и к выходу осторожная трусца превратилась в самый настоящий галоп. Но Гога, тем не менее, держался вторым номером и в пинком выбитую и распахнутую, закрытую на ключ до этого, входную дверь второго подъезда здания первым выскочил Коробкин. Последышев даже чуть не врезался в неё, закрывшуюся таким же резким об-ратным поворотом. Хорошо, что притормозил. Даже успел заметить в секунду открытого уличного пространства, что там имело место некое скопление людей. Может поэтому и затормозил рефлекторно. Снова - уже тихонько - приоткрыл дверь и увидел, что Короб-кин мгновенно оказался в гуще каких-то возбужденных женщин, судя по одежде, - паци-енток. Они все усиленно требовали к себе внимания от Коробкина. "Что тут?" - неволь-ный, немой вопрос. Приоткрыл дверь пошире, но она, неконтролируемая, уже сама снова распахнулась и схватившие Гогу женские руки выдернули его из укрытия. И в этот мо-мент заиграла музыка. Вальс Штрауса, шипящий в частотах от плохого качества записи и гудящий в колонках от их древнего возраста.
  - Белый танец, граждане! Повторяю... Внимание! Граждане, белый танец!
  Это был тот голос, который по правилам гражданской обороны должен объявлять воздушную тревогу. Во всяком случае, Гога так это ещё с детского возраста из кино пом-нил. Нудящий, обязанный проникнуть в те уголки душ, которые у душевнобольных ещё способны адекватно реагировать на призыв. И снова он на фоне слегка приглушённой для акцентирования музыки:
  - Граждане! Белый танец... Внимание, белый танец!
  Гогу женщины растаскивали с таким искренним мучением на лицах, с таким ката-строфическим предощущением отказа, что их всех невозможно было не пожалеть даже при полном непонимании происходящего. Коробкин же - наоборот, уже стал слышен вдалеке в своей искренней злобной брани, которая тем самым выдавала весь переживаемый им ужас недоумения. Между тем, на площадке вальсировали пары. И некоторые были вполне полноценны: мужчина и женщина. А некоторые и вальсировали неплохо! Жизнь очевидно продолжалась... Непонятно было Гоге, что это за жизнь тут. Одновременно он успевал с удовольствием замечать, что его беглец-компаньон при всей своей горячности не смог освободиться от женского психического внимания и удостоился ещё и внимания надзирающего медбрата, строго и вежливо пока пытавшегося утихомирить разволновавшегося кавалера.
  Размышляя таким образом и безостановочно вертя головой, Последышев обнаружил себя уже в паре, и уже даже делающим некие движения, подобные зачаточно-танцевальным. Он уже, было дело, придал вопросительное выражение своему лицу и по-вернул-опустил его глазами на партнёршу, но та сама сказала:
  - Это данс-терапия, Гога. Они таким образом вводят "съехавшие" мозги обратно в социум...
  Это была Ольга, и Гога сначала обрадовался и тут же сразу - испугался. Испугался интуитивно, что она станет обузой или даже помехой для него, вынужденного теперь сле-довать за Коробкиным. В побег - так в побег, в карцер - так в карцер. Хоть под расстрел, что уже казалось совсем даже не невероятным. Так вот даже под расстрел идти она могла бы помешать. А впрочем... Глядя в её радостные от встречи глаза, Гога даже расчувство-вался: представил себя трагическим героем, которого - руки за спину! - ведут на эшафот, где его уже ждёт палаческая расстрельная команда с масками (это обязательно!) на лицах. Она, Ольга, его последняя и самая верная любовь, простоволосая в неком подобии платья Марии-Магдалены убивается, глядя в его уводимую спину. Она - на коленях, руки сжаты в кулаки, которые она то и дело в сердцах прижимает к мокрому от слёз лицу. Вернее, прячет в них заплаканное... даже выплаканное за много дней лицо. Периодически она вздевает руки к небу в мольбе за героя-любимого, которого через минуту не станет. Он - в белой (белоснежной!) исподней шёлковой рубашке с широкими рукавами и узкими манжетами, на которых контрастируют яркие пятна алой крови. Его крутили и ему заламывали руки. Кровь видна также на расстёгнутом... разорванном (конечно же!) вороте. И на груди - его пытали... Нет - просто били. У него красиво разбита губа и рассечена бровь. Пытки не понадобились, потому что он и не скрывал своего презрения к мучителям. Это даже не вражда - это было мерзостное с его стороны ощущение прикосновения к чему-то гнусному, что ниже его геройского достоинства. И обозлённые, но бессильные враги смогли только избить его, испугавшись его геройского взгляда, устремлённого прямо в их гнилые приспособленческие душонки. Его горящие глаза выражают торжество момента праведной гибели.
  Гога даже всхлипнул от патетической жалости к самому себе - герою, как вдруг...
  - Го-га! - Ольга по слогам вернула его в прозу танцующей психбольницы. - Ты на ноги хотя бы не наступай! А ещё лучше ритм слушай: раз-два-три, раз-два-три... Танцы же, Гога! Ты чего расплакался-то? Таблеток обожрался? С ума сошёл...
  - Мы сваливаем, Оля. Мы в побеге. Хорошо, что тут такое столпотворение... Нас уже, наверное, ищут...
  Последышев окончательно вернулся к жизни и стал искать глазами шефа-компаньона. Тот тоже типа вальсировал одновременно с несколькими партнёршами - так и не отбился.
  - А я? Возьми меня с собой!
  - Нельзя, Оля.
  Гога даже состроил приличествующую гримасу по типу "Спецзадание, ты же пони-маешь!".
  - Если ты меня с собой не возьмёшь, я вас прямо сейчас сдам охране...
  Это она говорила, проследив за Гогиными глазами, увидев обвешанного психичками партнёра, и только потом взглянув в глаза самого Гоги. Он сразу мгновенно и пронзительно понял, что она не блефует - так и сделает. Но испуга у Последышева не последовало - скорее наоборот, он обрадовался и стал уверенно, как заправский танцевальный соблазнитель, вести партнёршу в нужном направлении - поближе к Коробкину.
  Тот не танцевал - тот топтался, обвешанный женским полом, который уже и сам пе-рестал бороться в соперничестве за кавалера.
  - Лёня! - громким шёпотом заговорщика позвал Последышев.
  Коробкин повернулся, его взгляд выражал призыв о помощи. Но сразу же возбуж-дённая женская рука жёстко вернула его лицо обратно... Хотелось бы написать "на себя", но на кого конкретно - понять было невозможно. Так же как и понять, чья рука из трёх его одновременных партнёрш его поворачивала. Одновременно с этим на Коробкина хищно устремились ещё два глаза - Ольги, которая по чисто инстинктивному чувству заинтересовалась таким популярным самцом. А может гренадёрского вида медбратом? Не-ет... Гренадёрский вид тут ни при чём. Раз на этом мужчине сразу три бабы висят, значит неспроста. Ольга откровенно отвернулась от партнёра - секунду назад ещё любимого! - и даже перестала двигаться. Гоге стало обидно - опять, понимаешь, этот Коробкин. На пустом месте! Вот уж воистину не знаешь, откуда ждать подвоха.
  - Ты чё? - громко уже не шёпотом со злостью спросил Последышев свою визави.
  Он встряхнул её за плечи, отчего та даже ойкнула.
  - Ой, Гога, твоему товарищу помочь надо... Он не вырвется от этих дур... Как его зовут?
  - Лёня... Лёнька!
  Тот снова услышал и, отряхиваясь лицом от чужих рук, снова повернулся в мольбе. Но на этот раз не один. Повернулся и медбрат. Остановил кучу шевелящихся вокруг Ко-робкина пациенток, жесткими движениями избавил их от забытья, умудрился профессио-нально встать одновременно между всеми и строго спросил:
  - В чём дело, граждане психи?
  Стал с нарочитым подозрением во взгляде переводить его с Гоги на Лёньку и обрат-но. Медленно - туда-сюда.
  - А дело в том, что непонятно, - снова машинально и спасительно, неожиданно для самого себя нашёлся с ответом-вопросом Гога. - Почему это у вас танцы днём? Вечером же обычно...
  Он хотел было распространиться насчёт знакомства в танце, возникновению симпа-тий, возможного продолжения знакомства, которому сопутствует романтика ночи... Но медбрат - скорее санитар - порушил всю его поэзию ответом сугубо лечебного свойства:
  - Эти танцы не для знакомства, а для терапии, призванной помочь избавиться паци-ентам от дурных мыслей, которые во множестве могут заполнять любую голову, будь она в одиночестве. А упомянутая вами романтика способствует отвлечению от этих мыслей и настройке сознания на позитивный лад. А то что днём - так это какая разница? Если сильно дурные будут, то можно вообще по три раза в день такие массовки устраивать. Вам нравится? Лучше, чем в палате сидеть?
  - Безусловно!
  - Ну так и танцуйте... Танцуйте, я сказал! Нечего тут думать...
  Набравшись строгости от собственного ответа санитар помог даже избавиться Ко-робкину от чрезмерной популярности, силой оторвал руки двух женщин от его одежды и увёл их подальше, махнув напоследок рукой обеим парам, танцуйте, мол.
  Лучшего момента было не придумать. Пока они, смешанные с толпой непонятно ка-кого отделения, находились в гуще народа, они было в безопасности. Но их наверняка уже хватились и ищут, значит с минуты на минуту начнут прочёсывать весь танцующий пятак. А может уже начали!
  В общем, обе пары, не сговариваясь, повинуясь одновременному рефлекторному импульсу стали двигаться в сторону от скопления надзирателей - к лесопарку. При этом партнёрша Коробкина, пережив ажитацию охоты за самцом и утратив соперниц, откро-венно перестала им интересоваться. Топталась чисто механически, как с манекеном. Лёнька не стал предпринимать никаких действий для возврата внимания к себе, хотя и почувствовал некоторую досаду от столь унизительного конфуза. Однако деловой человек снова - как обычно, когда надо! - взял в нём верх над кобелирующим повесой, и в маскировочные кусты он шмыганул уже в одиночестве. Того же самого он ждал и от Гоги, роль которого в дальнейшей игре за успех, он обдумал и взвесил - без компаньона трудно. Пусть будет. Даже лучше, что такой. Но эта-то!.. И он возмущенно-вопросительно кивнул головой в сторону Ольги, затаившейся в укрытии вместе с ними.
  - Это моя девушка! - заявил Последышев, стараясь придать тону безапелляционное звучание.
  - Ты с ума сошёл! - зашипел в ответ Коробов. - Нам сейчас только идиоток не хва-тает!
  - Она не идиотка! - Гога вскинулся в возмущении, даже привстал.
  И тут ему в помощь совершенно спокойно заговорила сама Ольга.
  - Леонид, я знаю, что вы убегаете. Возьмите меня с собой. В противном случае, я сразу подниму такой хай, что вам далеко не уйти...
  И словно бы оставила многоточие во фразе для того, чтобы закончить её визуальной точкой - змеиной улыбкой. Коробов мгновенно перестал злиться. Он в секунду перепол-нился уважением к Ольге, к её деловому подходу. У него даже промелькнула мысль, что в его новой затее лучшего компаньона не сыскать. Пусть Гога "шестерит", а на эту бабу можно в серьёзных вещах положиться... Да и не только в серьёзных - она совсем даже ничего... Переодеть... Причесать... И вполне можно положиться... И не раз!
  
  24
  
  Главврач недоумевал: вместе ли были беглецы, которых не оказалось в карцере?.. Приспособленном, кустарно слепленном из фанеры карцере - завотделением урод... Да! Но он же не прораб! Он же не виноват, что психов с каждым днём всё больше и больше. Он выходил из положения по мере своих сил и возможностей. А они не велики. Очевидно же, что дурдомовских койко-мест хватать перестало. Народ как по команде сбрендил - целиком и сразу. Однако, ладно... Не о глобальном надо думать, а о частном. Так вместе эти придурки или нет? Возле коттеджа эта безобразная сцена... Причем один - тот, что попроще - всячески показывал, что они вместе, а второй явно возненавидел его за это. За это ли? За это, за это! Слишком очевидно изменилось его лицо - такое не сыгра-ешь, если, конечно, не народный артист... А он не народный артист! Он всего-навсего купец... Скорей всего было так: эти двое, вместе оказавшись в едином замкнутом про-странстве, начали выяснять отношения, дошло дело до драки, вот стену и выломали... Да, но такое ощущение, будто стену выламывали, точно зная, где и как - в других-то ме-стах комнаты никаких повреждений нет. А может завотделением с ними заодно?! Чем чёрт не шутит! Не-ет, это вряд ли. Какой ему резон? Перебежчиками становятся, как правило, в трагические дни поражений, чтобы отыграть свою прошлую враждебность и основать себе будущий базис благополучия и спокойствия. Но благополучие и спокой-ствие сейчас в людских сознаниях целиком и полностью связаны с новой властью и с но-вой реальностью, которую эта власть приводит в жизнь. Не стал бы такой опытный человек, как завотделением психбольницы с многолетним стажем работы при разных режимах определения идиотизма, заниматься вредительством и вредить тем самым себе самому. Он же не дурак! А может... Не-ет, не может быть! Ну, а вдруг! Сидел себе человек всю жизнь среди психов - реальных и мнимых - да и чокнулся сам, потерял адек-ватность восприятия. Или вдруг кто-то из его персонала стал врагом? А что?! Очень может быть! Не досмотрел, стало быть. В любом случае он виноват! Засиделся... За-жрался... Глаз замылился... Очевидного не видит... Не хочет видеть...
  - Заведующего буйным отделением ко мне... Быстро! - главврач начал действовать с внутренних распоряжений, затем перешел на внешний уровень. - Соедините меня с главным полицмейстером... С этим... Как его?..
  - С Георгием Георгиевичем, - подсказал исполнительный голос из динамика.
  - Да. С ним.
  
  * * *
  Беглецы из кустов палисадника (Гога уже привык видеть мир из укрытий) наблюда-ли, как из подъезда Последышева бригада грузчиков (Гога их узнал по "бугру"-бригадиру) вытаскивала его одностворчатый шкаф-пенал.
  - Хорошая вещь, зачем она у тебя была? - проговорил в голос бесстрашный Леонид. Впрочем, может он забыл о страхе, увидев редкую вещь и по опыту сумев издалека разо-брать её антикварность. Le Corob, как и всякий человек, претендующий на вкус и имею-щий свободные деньги, был неравнодушен к любому проявлению редкости. А от эксклю-зивности у него даже дыхание сбивалось.
  Последышев, видя как по-хозяйски в его отсутствие обращаются с его домом, думал не столько о пенале, сколько о собственном бесправии, в котором он оказался. Ему опять захотелось повиниться перед главными теперь людьми. Захотелось, чтобы они его про-стили. Чтобы отпустили домой. Вернули всё на свои места в его доме. Отдали ключи. Взяли под охрану закона... Пусть нового - любого, только бы под охрану. Захотелось ему закрыться в своей квартире. Спрятаться от всех и всего...
  - Ну, к тебе нельзя - это ясно, - Le Corob, вмиг ставший Коробовым, перебил пе-чальный последышевские раздумья. - А вещь хорошая... Только она у тебя в квартире была лишней... Разве нет? Я представляю твой дом, когда в него занесли эту вещь... Надо было следом, сразу все твои дрова вынести и выбросить...
  - Какие дрова? - шёпот Последышева.
  - Мебель твою предыдущую! Её нельзя рядом с этим держать - страшно. А если вы-бросить, то спать на чём? Да? Разве что в пенале... Вечным сном...
  Гога даже почувствовал, что от его лица ушла кровь. Ещё он мгновенно успел по-нять, что кровь отлила не от страха перед воспоминаниями о магии пенала, а от возмуще-ния: пенал-то его! Он уже у него дома стоял и не важно, каким образом он у него в квар-тире оказался. Оказался и всё!!! Вещь принадлежала ему! А теперь что же? Какие-то лю-ди... Какие-то, какие-то!.. Не имеет теперь значения, что Гога их раньше узнал при вы-полнении ими совершенно обратной функции... Какие-то люди без его ведома хозяйни-чают в его доме. Грабят, по сути, среди бела дня! Последышев резко вскочил в полный рост над кустами палисадника:
  - Эй, вы! - громким криком он заставлял всю округу (и грузчиков, разумеется) обра-тить на себя внимание. - Э-эй!
  И не давая возможности своему доминирующему спутнику что-то из предосторож-ности предпринять, Гога прямо через колючие кусты двинул к своему подъезду.
  - А ну неси обратно! - он сам себя своей уверенностью в голосе подбадривал.
  Безликие грузчики, не опуская хоть и узкий, но тяжёлый - из цельного массива де-рева - щкаф, обратили взоры к харизматичному бригадиру-"бугру", которого Гогин окрик отвлёк от вчитывания в ордера на погрузку-разгрузку:
  - Чего неси?! Куда неси?! Ты кто такой?!
  Ласковый, но страстный порыв ветра навстречу Гоге распахнул полы его больничного, словно госпитально-фронтового, халата, вскинул вверх и назад волосы на голове, сузил и размочил до жёсткого блеска глаза. Тельняшка на его теле тоже как будто бы посвежела в своём чёрно-белом контрасте и решительно добавила геройства в облике. Шаг под порывом ветра невольно стал твёрже, и даже вынужденная согбенность на ветер выглядела, как психическая атака. Строй обороны стушевался и двинулся обратно к подъезду. Но командир остановил беспорядочное отступление, повторив вопрос атаке:
  - Ты кто такой?
  - Я хозяин! А вы как в мой дом попали?!
  - Так... Это... У меня наряд... Ордер, - "бугор" откровенно растерялся и даже не пытался этого скрывать. - На вынос и погрузку шкафа-пенала... И остальной мебели, если в машине место будет... И бензин...
  - Какой, на хер, наряд-ордер? - Гога уже не играл решительность, он уже реально возмущался. - Это мой шкаф! Понимаешь? Мой! Кто, кроме меня, может им распоря-жаться? А-а? Кто?!
  - Так ить... Сказали, что хозяин осужден, дескать... И теперь ничего егойного уже нет... Иди, говорят, грузи и вези... Я ж не знал... Мне сказали, что ты сидишь уже.
  Очевидно было, что бригадир грузчиков тоже вспомнил Последышева и потому до-кументов не спрашивал - видел их уже, когда шкаф вносил. "Бугру" было очевидно так-же, что гр. Последышев никакой не зэк, а пациент - роба-то больничная - старый байко-вый халат. И снова было очевидно, что в суете последних дней диспетчеры стали то и де-ло путаться и подставлять его с ребятами. И надо им это дело высказать... Даже компен-сации потребовать в виде... А в каком виде-то?
  Но "бугор" не смог додумать мысль до конца, потому что хозяин квартиры жестами и криками погнал его нагруженных "орлов" обратно на этаж. Причем так энергично раз-махивал руками, и так смачно матерился, что бригадир счёл за благо укрыться в кабине грузовика. Не от страха, как мог бы кто-нибудь подумать... Нет, конечно же... От стыда!
  Но Гогины яростные глаза ему увидеть всё же пришлось ещё раз - тот прошёл мимо и, остановившись у кабины и глядя через лобовое стекло, повертел кистью руки так, как поворачивают ключ в двери. Пришлось отдать, когда "орлы" вернулись сверху, и ещё раз увидеть злые и решительные глаза, которые, не мигая, смотрели, пока хозяин шкафа не прошёл мимо кабины и не исчез за спиной и в зеркале заднего вида.
  Гога не стал заходить домой, а благоразумно (стал уже проявляться опыт) вернулся к своим товарищам по бегству из дурдома.
  - Мальчики, давайте ко мне двинем, - это Ольга. - Мне почему-то кажется, что у меня чисто. Только у меня там вся одежда женская. Мужская как-то не приживалась...
  На последних словах Ольга сначала посмотрела на Гогу с упрёком, потом на Коро-бова - с надеждой.
  - Двигаем туда, - скомандовал не склонный к лирике Коробов. - Если там чисто и тихо, то как раз об антиквариате и поговорим. Есть идея...
  
  25
  Без приключений "огородами" (благо их много в центре любого города) преодолев опасное пространство, беглецы укрылись-заперлись в Ольгиной квартире. Холодильник оказался беспомощным... Вернее, в нём, даже работающем, из оставшихся съедобными за эти дни продуктов были только перепелиные яйца и дешёвые рыбные консервы, которые потому и продолжали лежать в холодильнике, что Ольга и сама их не ела. Их срубали сра-зу и быстро! И Ольга тоже! В морозилке была только женская радость: пакет овощного рагу, бывшая зелень и брусника. С мужской радостью - мясом - морозилка вообще, по-хоже, была незнакома.
  Первым вопросом повестки дня "делового обеда" с рыбными консервами (по две трети банки на нос... вернее, на рот) встала проблема покупки... в смысле, приобретения еды. В виде мяса, желательно. Кто пойдёт? Большинством смелых мужских голосов была выбрана Ольга - переодеться-то в цивильное может только она. Куда идти? Здравые муж-ские головы рассудительно присоветовали пройтись по старым адресам магазинов - толь-ко она ведь их знает.
  Ольга, собираясь в командировку на спецзадание, истосковавшись по уважению к себе - стильной, вкусной и красивой, оделась настолько ярко, что выглядела бы вызыва-юще даже в прежнее время. Она ещё и краситься собиралась, показавшись на секунду из спальни в своём наряде и забирая из ванной какие-то косметические цацки.
  - Ты что? С ума сошла?!
  Женские мозги понимали, о чём речь, и сразу обиженно надули женские губки.
  - Ты что, не видела, в чем теперь люди ходят?!
  Увлажнились в обиде женские глазки.
  - А ну быстро переодеться! И тряпки брать не из шкафа в спальне, а с вешалки в кладовке... Еще лучше бы - из гаража! И никакой краски на мор... лице!
  - Ну чего вы, мальчики, - захныкала неадекватная обстановке красавица. - Я же вам понравиться хочу...
  Зацепило. Даже проняло. Смягчились суровые мужские сердца, и мужские рты стали ласково объяснять и без них понятные женской голове вещи. При этом в мозгах Гоги родилась было зацепка к этому её множественному числу: "мальчики", а не к его - единственному. Но зацепка - не крючок, сгладилась моментально, стёрлась сиюминутной суетой: желанием ополоснуться, заставить себя максимально расслабиться и отдохнуть от переживаний. Поэтому он, забыв обиду, вместе с Коробкиным тараторил то, что женщина хотела услышать. Отыграв спектакль с уговорами и согласием, Ольга снова переоделась - теперь в бедную старуху - и отправилась добывать "мясо, хлеб и чего-нибудь выпить".
  Как оказалось, на улицу одну Ольгу Коробкин отправлял не из трусости. Точнее наверное, не только и не столько из трусости, одолевшей бесстрашных мужиков, как только за ними захлопнулась входная дверь в безопасную (удача пока!) и мгновенно ли-шившую их доблести Ольгину квартиру.
  Коробкин хотел наедине по-мужски поговорить с Последышевым. Гога даже мо-рально приготовился к выяснению отношений по поводу прав на Ольгину любовную благосклонность, но суть предмета оказалась намного значительней...
  - У тебя, вообще, какие планы на дальнейшую жизнь, - тоном наставника заговорил Коробов, значительно - фундаментально! - усаживаясь на кухонную табуретку.
  Гога ответить не мог, не потому что не знал, а потому что даже задумываться об этом боялся и вообще был рад любой простецкой суете, не связанной со стратегической умственной деятельностью. Но эту природу своего мало-мальски равновесного душевного состояния он понял только сейчас, когда оно уходом Ольги вынужденно было поставлено в режим "stand by". Последышев почувствовал мгновенный и резкий дискомфорт: после приятных суетливых мыслей о еде, ванне, отдыхе и даже после хлопотливых беспокойных мыслей о перемене Ольгиных чувств куда более значительная забота, бесцеремонно навязываемая теперь Коробовым, отвергалась его психикой напрочь, как нечто губительное для общего душевного здоровья.
  - Может сначала пожрём? Отдохнём малость? - замямлил Гога. - Потом серьёзные разговоры разговаривать будем...
  - Потом баба придёт! - Коробов перебил его спокойно, но резко. - Потом вообще не до таких разговоров будет! Потом другие разговоры пойдут, потому что придут другие мысли. Итак, чё ты делать собираешься?
  Коробов чуть было не добавил в свой приказ обращение "клоун", логически про-сившееся из приказного тона, но сдержался - не время. Испугает. А то этот клоун дрожит и без обозначения его места под солнцем. Не надо усугублять. Быстро рассуждая таким образом, Леонид и сам себя успокоил, дабы выйти на привычный ему в любом деле кон-структивный лад.
  - Ну! Чего молчишь-то?
  Гога, уже севший на краешек табуретки напротив шефа, полными молитвенных слёз глазами смотрел на того и молчал. Коробов тоже уставился в него немигающим взглядом и дождался, когда Гогина нижняя губа начала явственно подрагивать. Удовлетворился и заговорил снова:
  - Здесь жизни не будет. Я имею в виду страну, а не квартиру... Впрочем, ха-ха, квартира-то тоже в этой стране, значит и в квартире жизни не будет... При всём уважении к хозяйке. Квартиры, а не страны, я имею в виду, ха-ха...
  Последышев попробовал растянуть лицо в ответной улыбке. Получилось не очень. Но и это уже был хороший признак его адекватности, хотя и предыстеричной.
  - Короче... Георгий... Валить надо! Я готов взять тебя с собою.
  Умница опытный Коробов... Именно Коробов пока, а не Le Corob, хоть речь и зашла о побеге за границу. Но при здешних византийских традициях вести себя на территории надо было соответствующе - он ведь и сам поверил было в своё европейство, на теннисный турнир привык летать. А однажды - теперь вот! - вернулся куда? То-то. Потому опытный в средневековых интригах Коробов... даже Коробкин сразу назначил Последышева подчиненным в деле, о котором, к слову, подчиненный и не задумывался до сих пор. Мало того, подчиненный после слов шефа, принимал позицию того по отношению к себе как благосклонность. Шутка ли: с собой готов взять в таком рискованном предприятии! В действительности же Коробкину одному было не справиться с тем, что он задумал. А что он задумал? Послушаем...
  - Или, может, ты хочешь остаться?! Строем походить? Даже не солдатским, заметь, тут теперь солдатским строем только благонадёжные ходят, а ты... Ты - тюремным хо-дить будешь! Это в лучшем случае, заметь... Мы ж ещё ихних новых законов не знаем... Вдруг у тебя статья подрасстрельная? Побег! И... Чё ты там ещё натворить успел? Точно могут грохнуть...
  - Так и тебя тоже! - борясь с нагнетаемым страхом, ехидно заметил Гога.
  Точно заметил, поэтому Коробов благоразумно смолчал и как бы не услышал, а про-должил:
  - Но не с пустыми же руками отсюда дёргать! Правильно? При теперешнем-то бар-даке! А взять особо нечего. Рыжьё, вон, сам рассказывал уже под жёстким контролем. Да и остальное... Уже всё взяли, я думаю... Но всё - да не всё! Слишком мало времени про-шло - они бы физически не успели всё подмять... В общем, в музей пойдём. Больше не-куда.
  - В как-какой музей? - Гога совершенно искренне распахнул удивлённые глаза. - Зачем?!
  Лицо Коробова приобрело рабочее, повседневное выражение - тоже совершенно ис-креннее. Тон речи стал рассудительным и почти советующимся.
  - Понимаешь, у меня, конечно, есть активы в заграничных и банках, и фондах... Счета, акции, инвестиции... Можно было бы и так свалить! Подальше от этой казармы... В смысле, зоны! Ха-ха, для нас с тобой это теперь актуальней! Так ведь? Ха-ха-ха-ха... Но меня жаба задушит, если я... мы ничего отсюда не возьмём в виде компенсации за мо-ральный ущерб! Ни хрена себе - в дурку упрятали! Нашли дурака... дураков! Ха-ха-ха...
  Он так развеселился собственной отчаянной шутке, что в Последышева тоже всели-лась некая лихость типа "А вот хренушки вам, ребятки!". И Гога вполне по-мужски рас-смеялся, а не захихикал. Он даже стал догадываться, причём тут музей, но захотел-таки подтверждения догадке:
  - Ты что, думаешь, там ещё есть что взять? Ты думаешь, что даже можно будет взять?
  - А вот и посмотрим... Чёрт! Переодеться надо, а то меня воротит от здешних но-вых... старых, тюремно-колхозных модных течений!
  Гога с удовлетворением поймал себя на острой злорадной мыслишке "Так тебе и надо, козлу! Отвыкай от своих парижев, гнида!" и даже ухмыльнулся. Но Коробов эту усмешку вопринял как согласие:
  - Ладно, это мелочи. Придётся потерпеть быдлячьего восторга...
  В двери послышалось движение ключа - Ольга! Или нет?.. Партнёры напряглись.
  - Мальчики! - она, слава богу, и сразу с кудахтаньем. - Меня щас какой-то мужик на лестничной клетке так разглядывал, когда дверь открывала. Ужас! Замков-то уже в дверях нет ни у кого. Не нужны, наверное. Чё прятать-то? А прятаться нельзя, наверное. А я клю-чом... Но я ему такую мину состроила, мол чего с бабы взять, она ж, в смысле, я - дура, мол... Всё никак от замка не избавлюсь... Всё некогда... А мужика в доме нет... Он, при-дурок, наверное мой взгляд даже за намёк принял! Ха! Вот смеху-то, если сидит там сей-час, грёзами себя тешит про соседку. Урод!.. Вот ей-богу...
  - Ну что там? - удивительно, но перебил её Гога.
  - Ой! А мяса-то нет... Там вообще мало что осталось от прошлой жизни... В мясном отделе только засохшие потёки на лотках остались... Такие застаревшие... Бывшая кровь, типа... Противные... Чем нас кормят?.. Вернее, кормили... Ужас...
   При этом уже не кудахтаньи, а щебетаньи она выложила на стол каменные пачки с пельменями, слипшимися еще на заводском конвейере и так и замороженными, пластико-вые упаковки горчицы и хрена, которым просроченность хранения не то что не страшна, а даже в помощь, несвежий хлеб и две простых, с "бескозыркой", зелёных бутылки простой водки. Полуфабрикатный натюрморт - да ещё и с алкоголем! - внушил оптимизм и посеял энтузиазм: Коробкин схватился за пельмени и стал дубасить камнем-пачкой по столу, раскалывая их на единицы, а Последышев, не спрашивая хозяйку, сам нашёл большую кастрюлю, наполнил её водой ("Слава богу, течёт!") и поставил на газовую плиту ("Слава богу, горит!").
  
  26
  
  Беглецов не только в больнице хватились. Гораздо раньше их официально начали разыскивать правоохранители, которые в условиях отмены старого права и неопреде-лённости хоть какого-то нового всё больше и больше становились приказными карате-лями. Но как бы там ни было концептуально, побег из-под стражи во все времена вызы-вал тревогу, ибо являл собой дерзость по отношению к власти. Поэтому полиция поиск наглецов считала делом своей чести и не забывала о нём в суетливой повседневности. Вопрос о всяких беглецах стоял в повестке каждого оперативного совещания.
  Наши герои и не знали, что возможность жить не по чужой указке-разрешению у них пока есть тоже в результате обрушения старой бюрократической системы и несо-здания ещё пока новой, которая, в конце концов, повторит старую же. Оно всегда так! Какой бы революция ни была - пусть даже строго антибюрократической - она в итоге породит новую бюрократию. И та совершенно искренне станет считать, что выполня-ет обязанности по борьбе с бюрократией, то есть борется сама с собой.
  Но пока этого ещё не было, и разрозненность полицейских и психиатрических структур нового режима не позволяла им плодотворно объединиться в поимке беглецов - не только наших троих, а многих - всех, кто от кого-то или чего-то бегал, то есть без контроля государства перемещался в пространстве и времени. Одно слово - хаос. "Бар-дак"! И любое движение, ведущее к его упорядочению, даже если это будет внешнее, по-стороннее движение, любым бюрократом вопринимается как спасательный круг, бро-шенный свыше...
  Поэтому когда после самостоятельных поисков по больнице, расспросов завотделе-нием, поломойки, танцевальных инструкторов - медбратьев и сестёр, охранников и са-нитаров, главврач повзонил в полицию, там с тревожной скоростью сорвалась с места оперативно-следственная группа во главе с самим начальником полиции. Небольшая за-минка в стремительности произошла, когда совместными полицейско-психиатрическими рассуждениями решали, где "трясти" подозреваемых. Мент настаивал на кабинете главврача: строгое место, мол, пусть сразу ответственность чувствуют. Главврач уклонялся: незачем, дескать, людей раньше времени в волнение вводить - замкнуться в ступоре могут. Его доводы, окрашенные медицинской терминологией, звучали убеди-тельно и вполне скрывали простое нежелание пускать "этих ментов-дуболомов" в свои владения. Расселись в ординаторской терапевтического отделения.
  - Санитарку сюда! - скомандовал мент.
  Ввели гренадерского вида тётку, одевшую по такому торжественному случаю свой единственный белый халат, малый по размеру и потому застегнутый не на все положен-ные в общении с начальством пуговицы, а в местах, где это всё-таки удалось, растяну-тое межпуговичное пространство неэстетично показывало фрагменты мрачного ис-поднего белья. Впрочем, халат от этого казался белее, чем был на самом деле. На лице санитарки обострилось привычное в жизни беспокойство.
  - Как дело было? - допрос свидетеля начался без предисловий.
  - Так ить... Рассказала уже... Вот йому... Главврачу, то есть... Георгию Георгие-вичу нашему. Такой же вопрос и был...
  - Теперь мне расскажи, женщина!
  - А вы кто? Как звать-то вас?
  - Не важно, кто! Звать пока Георгием Георгиевичем... А будешь буксовать, то гражданином начальником стану. Ясно?
  - Так ить... Вот же Георгий Георгиевич... Тож такой же, что ли? От ведь...
  Расстерянность на лице тётки перешла в страх непонимания. И неверия, что для этой интеллектуальной категории людей гораздо губительнее. Санитарка вошла-таки в тот самый ступор, о котором предупреждал главврач, правда в другом контексте. Она стала именно буксовать ещё при полном отсутствии последующих вопросов. Создалось впечатление, что она и первый-то забыла и перестала слышать его повторения, а толь-ко переводила взгляд с одного Георгия Георгиевича на другого и так и бормотала "От ведь...". Её пришлось вывести проветриться, попить водички - лучше чайку.
  - Заведующего отделением!
  Вкатился прорабного вида шустрый лысый толстячок в стоптанных запылённых башмаках и сразу начал вытирать вспотевшую голову платочком.
  - Как они стену выломали?
  - Кто?
  Главврач вскинул голову в недоумении:
  - Да эти трое! Беглецы! Которых я к вам в отделение, в карцер направил!
  - Так их двое было.
  - Ну двое, - мент профессиональным тоном мгновенно успокоил начавшие было расходиться психиатрические нервы. - Третья потом появилась. Без вашего участия. Вроде бы...
  Заведующий буйным отделением разволновался ещё больше - теперь только пани-чески, и стал ещё более усиленно тереть лысину и лицо платочком.
  - Двое, да... Двое мужчин... Один по направлению в истории болезни Коробов, как сейчас помню, а второй... Второй - Последышев Георгий Георгиевич... Ей-богу!
  И виноватый взгляд на своего шефа - главврача. Снова елозящий по лысине плато-чек.
  - Успокойтесь. Не надо нервничать. Я, например, тоже Георгий Георгиевич...
  Глаза прорабного доктора забыли как моргать и уставились на полицейского. Из открытого в прострации рта вытекла и растянулась струнка слюны. Этого тоже при-шлось вывести на время.
  - Давайте следующего... Кто у вас там? - полицейский начальник по привычке сыскаря не нервничал.
  А вот психиатрический главврач уже профессионально отмечал последствия ужа-са, переживаемого допрашиваемыми, усугубленного высоким чином и важностью поли-цейского, который к тому же ещё и представляется Георгием Георгиевичем. Точь-в-точь как главврач. Неспроста же! Мало того, они ещё и спрашивают в два голоса про третьего Георгия Георгиевича. Этакую психологическую коллизию не всякий здоровый-то и спокойный разум переварит, а уж ввергнутый в стресс - тем более.
  - Надо их вместе поспрашивать. Одновременно обоих, а то поодиночке вы их... им очень страшно.
  Мент посмотрел на доктора - тот говорил совершенно серьёзно.
  - Ну что ж... Вы доктор... Психиатр... Вам виднее, что там у них в головах проис-ходит. Так может, всех сразу соберём?
  - Может и придётся... Но начнём с этих двоих.
  - Давайте этих обоих сюда.
  Через минуту двоих свидетелей, уже чувствовавших себя подозреваемыми, снова втолкнули в ординаторскую. Главврач, увидев на обоих лицах яркое беспокойство одной природы, сделал жест ладонью в сторону полицейского: не спеши, мол. Тот кивнул со-гласно: ладно, дескать, начинай сам.
  - Коллеги, - проникновенно, как с больными, заговорил главврач. - Мы собрались здесь не для того, чтобы в чем-то вас уличить и наказать. (Мент на этих словах поже-вал челюстями). Мы здесь для того, чтобы выяснить правду. И без вашего участия нам это трудно, потому что вы знаете то, чего не знаем мы...
  - Пока, - злобно таки вставил-встрял мент.
  - ...и никак не можете нам толком рассказать обстоятельства дела, - продолжал доктор, успев с укоризной глянуть на мента. - А вопросы-то те же самые, что и я вам задавал. Ха-ха. Только теперь другой человек спрашивает. И тоже Георгий Георгиевич...
  В этот момент распахнулась дверь.
  - Господа офицеры, смир-р-рна! - проорала вломившаяся в кабинет квадратная красная от усердия-усилия рожа, размазанная по половине головы, коротко и прочно насаженной на запечатанный в черную кожу торс.
  Начальник полиции и главврач (тоже офицер, естественно) подскочили со своих мест и невольно, инстинктивно - на уровне генной памяти - вытянулись "во фрунт". Полицмейстер даже попытался устройниться - пузо втянуть.
  В кабинет не спеша, без суеты - солидно! - вошел Самый Главный Георгий Георгие-вич - лидер всех прочих Георгиев Георгиевичей и вождь других разноименных граждан.
  - Ну-с, друзья мои, что поделываете? Везут меня, понимаете ли, смотрю - броне-вик полицмейстера тут стоит. Да... Так вот... Уж не заговор ли плетёте? Ха-ха, - не-мигающие глаза, улыбка одним ртом.
  Последняя фраза хоть и была шуткой по стилю, но прозвучала в высшей степени зловеще для мента и медика. Они ведь чувствовали свой грех в глубине души, что без раз-решения, без уведомления даже, собрались в одно время в одном месте. И это при полном отсутствии положенных в таких случаях секретарей, референтов, стенографистов, по-варов, виночерпиев, садовников и псарей - словом, всех тех, без кого атрибутика время-провождения власти неполна и которые и за страх и за совесть работают "на хозяина".
  Полицейская и медицинская спины мгновенно взмокли и похолодели. Снова с сочным потрескиванием ремня вылезло полицейское пузо. Но расслабление это возникло отнюдь не от благодушия при виде всеми любимого вождя, а от страха огорчить его и сопут-ствующего страху мышечного паралича. По той же причине подчинённые высокопо-ставленные лица были растянуты в положенных по стилю улыбках радости и восхище-ния.
  - Итак, почему вы здесь? Что случилось? - персональный вопрос полицмейстеру.
  - Побег, Георгий Георгиевич...
  Никто из VIP-персон не обратил в разговоре внимания, как на последней фразе-обращении изменились лица свидетелей-подозреваемых. Они стали ещё испуганнее! Они теперь пытались смотреть уже даже не на двоих Георгиев Георгиевичей оновременно, а на троих! Но глаз-то у всех всего по два! Вот вам и проблема уже ярко выраженного психиатрического свойства.
  - Да и хрен бы с ними! - усмехнулся, между тем, вождь. - Мало их теперь бегает, что ли? Жрать захотят - сами придут... Или беглецы такие опасные? Настоящие пси-хи? Что?! Маньяки-убийцы?
  - Хуже...
  - Докладывайте.
  - Это организованная группа, психически-преступно сдвинутая на неподчинении и отрицании, - начал главврач.
  - Экстремисты! - зарапортовал полицейский. - Очень опасные! Этот побег у них не первый. Вернее, у двоих из них. Причем совершенно очевидно, что попадая до сих пор в поле нашего внимания и контроля, они медленно, но неуклонно сближались, используя столь хитроумный... Я бы даже сказал, изощрённый способ установления прямого кон-такта...
  - Мудрёно как-то... Попроще - вы о чём?
  - Специально попадая то на одну больничную койку, то через побег на другую, двое из них искали связи со своим главарём, прибывшим из-за границы и доставленным сюда из аэропорта. Хитры, су... собаки! Очевиден зреющий шпионский заговор против нашей лю-бимой Р-родины!
  - Так это значит, что они за границу будут уходить... Но когда?! Вернее, после че-го? Сделали-то они что?
  При этом Главный смотрел то на одного, то на другого. Главврач с удовольствием кивнул на полицмейстера - его дело, мол.
  - Так это... Не успели ещё... Точнее, не смогли пока... Вернее, мы не даём!
  - А их планы вам известны?
  - Так это... За тем и ищем... В смысле, объединяем усилия!
  - Ясно! - лёгкий убедительно-показательный хлопок по столу, и сразу же указа-тельный палец вверх. - Дело переходит под мой личный контроль. Докладывать постоян-но. Лица мерзавцев, личные дела, личные вещи, личные связи - всё сюда.
  Главврач выложил истории болезней с фотографиями в фас и в профиль.
  - Так я этого знаю! - совершенно искренне воскликнул Самый Главный Георгий Ге-оргиевич. - Да , помню... А мне он показался совсем даже не потерянным для общества, просто слегка заблудшим в социальных исканиях гражданином. Маскировался, стало быть... Под дурачка косил... Талантливо, ничего не скажешь. Как его зовут, говорите?
  - Последышев Георгий Георгиевич!
  - Что? - вождь переспросил невольно, рефлекторно отреагировав на обращение, когда услышал своё имя, сказанное по-служебному браво. - А-а, это вы о нём...
  Затем Самый Главный сделал показательно строгое лицо и веско заговорил:
  - Еще раз повторяю: докладывать постоянно! Я хочу быть в курсе каждого шага, вздоха и глотка в банде Георгия Георгиевича.
  И глядя в лицо полицмейстера:
  - Вам ясно, Георгий Георгиевич?
  И сразу же без паузы - главврачу:
  - Вам ясно, Георгий Георгиевич?
  Проникшись важностью задания, двое подчиненных без подготовки и команды су-мели единодушным хором слаженно прогорланить:
  - Так точно, Георгий Георгиевич!
  Не успел стихнуть последний звук службистского гавканья, как раздался совсем другой природы крик со стороны:
  - А-а-а! Все едины! А-а-а...
  Это заведующий буйным отделением - скорей всего, судя по очевидному диагнозу, уже бывший - не выдержал воздействия калейдоскопом одноименных лиц и в полном со-ответствии со своей психиатрической практикой - уже прошлой - взбесился. Он с кри-ком вскочил со стула, воздел руки к небу... нет, пожалуй, только к потолку и рванул к двери, где с твёрдым стуком врезался в стену-охранника, который с удивлённым видом механически выполнил свою служебную обязанность. Тут же открылась дверь, вошли два абсолютно неудивлённых санитара, приняли буйно помешанного под руки и вывели из ор-динаторской. Сразу стало тихо - неожиданность привела в лёгкую растерянность всех. Но в тишине стало слышно неотчётливое бормотание. Взгляды устремились на тётку санитарку, по правилам очной ставки, сидящую на стуле напротив бывшего места со-шедшего с ума завотделением. Та переводила взгляд с одного Георгия Георгиевича на дру-гого, потом на третьего, снова на первого и причитала:
  - От ведь... От ведь... От ведь...
  Психика у бывалой тётки оказалась поустойчивее докторской, и она помешалась тихо.
  Когда её ласково под ручки увели, и столь же стремительно, как и прибыл, отбыл Самый Главный Георгий Георгиевич, полицмейстер после небольшой паузы повернул голо-ву на тёзку-психиатра:
  - А что он там про заговор брякнул?
  Поворачиваясь, лицо главврача приобретало выражение испуганного и безусловного отрицания:
  - Ты с ума сошёл!!!
  Но после этого впервые неосознанно высказанного диагноза, в его глазах всё же вспыхнул... нет, не вспыхнул, а отразился огонёк ответного интереса.
  - Нам самим, конечно, на первый план выходить даже пытаться нечего - у этого козла реальный рейтинг, - скрытным шёпотом, озираясь по углам, но открытым уже текстом выложил полицмейстер свой свежий идефикс психиатру.
  - А если больным его объявить?
  - Было уже... Контрмеры отработаны... При повторе мы сами точно заболеем... Ненадолго... С летальным исходом...
  Лицо психиатра снова вытянулось. Рот от страха открылся.
  - Ладно... Не ссы, доктор... Придумаем что-нибудь... Подождём удобного случая...
  
  27
  
  А "экстремистские" планы преступной антигосударственной деятельности, между тем, только ещё разрабатывались. Планировать не хотелось. Во всяком случае, развалив-шемуся с полным животом на диване Гоге. Он с усилием заставлял не закрываться в дрё-ме свои глаза и не открываться в зевоте рот. Получалось не очень - через раз. Особенно со ртом. Не взбодрил даже приход в комнату помывшей посуду и убравшейся на кухне Оль-ги. Она, было дело, уселась в кресло, но сидящий в другом Коробов начальственным и строгим жестом указал на стоящий напротив него диван. Ольга повиновалась, поймав себя на чувстве кайфа от подчинения и даже ощутив, что у неё есть низ живота. Гога тоже хотел сосредоточиться пусть даже не на повестке дня планёрки, а на близости дамы, но его отвлекал от греховных мыслей посвящавший в общую схему дальнейшей жизнедеятельности Леонид Коробов:
  - Для начала мы должны привести себя в порядок. Вода, слава богу, ещё течёт, и по-этому первым делом - в ванную. Я начну. Мыться-бриться... А чёрт! Бриться-то как? Чем?!
  Он совершенно искренне осёкся, затем мгновенно подумал о другом и спросил с надеждой:
  - Мадам, а нет ли у вас каких-нибудь бритвенных принадлежностей? Или... Пардон, вы одна живёте?
  Причем надежда выражалась не в случайном наличии бритвы или станка, а как раз наоборот - в их отсутствии по причине хозяйкиной свободы от постоянных отношений с неким соперником. Но ситуация оказалась благополучной вдвойне: Ольга, взметнув ра-достно брови и обозначив губами слово "Да!", выбежала из комнаты, сразу же вернулась со своей сумочкой и достала из неё один одноразовый станок:
  - Вот! - она сияла, даже светилась счастьем.
  Но Гога обрушил её восторг услужения своим лениво-жлобским вопросом:
  - А чё один-то?
  Ольга растерялась. Лицо мгновенно сквасилось. Она не ожидала такого хамства по отношению к её сюрпризу и плаксиво запричитала:
  - Так ведь больше не дали в одни руки... Я говорю им - двое мужчин-то... А они в ответ, мол, лезвие двойное на одном станке - вот как раз на двоих, дескать... Каждому по новому лезвию... Такие правила у них... Теперь...
  - У кого, у них?
  - Ну в пункте распределения... Так теперь магазины называются.
  - А пена? Или помазок хотя бы?.. - Последышев, захмелевший и насытившийся ва-рёным фаршем в тесте, продолжал по-барски хамить.
  - Ну довольно! - жёстко оборвал Коробов и с ещё одной надеждой глянул на несчастную и наполовину опровергнутую в ожиданиях Ольгу, та смотрела на него не просто с благодарностью - с восхищением уже.
  - А после бритья?! - по инерции пронудил Гога, но всё-таки подобрался и сел ровно.
  - Руками рожу намылишь, - с воодушевлением командира-победителя продолжал Леонид. - А после бритья - ха-ха, водка. Там как раз для тебя на донышках осталось. Ха-ха-ха-ха.
  Бывшие слёзы огорчения радостно обрисовывали смеющееся Ольгино лицо. Она, не отрываясь, смотрела на Леонида. Он, не отрываясь, смотрел на неё. Осаженный злой По-следышев смотрел на обоих и всё понимал про них двоих и про себя - одного.
  - А теперь к делу! - Коробов нарочитой строгостью пытался снять с себя наважде-ние Ольгиной симпатией, выходило не сатирично, но и не серьёзно. - Первым в душ иду я... И н-не потому что... А потому... Что... В общем... Нам надо будет ещё выйти сего-дня с Гогой.
  - Куда? - вопрос женщины, покорённой мужским благородством, важен всегда не в содержании, а в форме - интонации - она была обезоруживающей.
  - Так это... дела же у нас...
  - Какие? - распахнутые немигающие глаза позволяли думать, что Ольга спрашивает механически, не думая сама.
  - Н-ну-у...
  Ольгин нежный взгляд, влажный от любви, отвлекал от дела и рождал в его душе неуместную двойственность: он в эту минуту очень хотел любви и боялся спугнуть её яв-ный романтизм своей деловитостью, но цинично не хотел брать её потом с собой, разумно предполагая её как обузу: то устала, то страшно, то месячные, то ещё, чёрт знает что у баб случается в приключениях. Да и!.. Зная себя, Коробов-Коробкин-Le Corob хорошо понимал, что она ему на фиг не нужна в принципе: там на свободе таких Оль... Н-да. Но сейчас-то она нужна точно! Вон как смотрит - грех ведь бабу обижать. "После меня пусть в душ идет она, а этот потом... Пока он там будет скоблиться мы с ней! С чистой и свежей..."
  - В разведку мы пойдём, - неожиданно заявил Последышев и прервал мысли Коро-бова и мечты Ольги.
  - Так я же была уже!
  - Ты была здесь... На близлежащей территории, - обрадовался Коробов находчиво-сти партнёра. - А мы сходим подальше.
  - Бросаешь?
  Этот извечный женский вопрос заставил Коробова укрепиться в мысли, что ситуа-ция с ней ещё более дремучая, чем с любым с ним - даже с Гогой Последышевым. Еще и не было между ними ничего (как ему, цинику и материалисту, казалось - Ольга-то в меч-тах уже всецело принадлежала ему!), а она уже начала свои бабьи штучки.
  - Не бросаем! - подчеркнуто во множественном числе, чтоб отделить любовь от де-ла. - Не бросаем!
  - Тогда с собой меня возьми.
  - Нет, это опасно.
  - Ну скажи хоть, куда вы собрались?
  - Э-э-э, посмотрим, что и как в городе. А ты будешь здесь обеспечивать наш тыл. На войне как на войне.
  - Какой, к чертям, тыл?! - Ольгины слёзы теперь стали злыми. - Я с вами!
  - Нет!
  - Тогда говори, куда вы?
  Гога не выдержал этой нудной семейной сцены, в которой, к тому же участвовала его бывшая (что уже ясно!) мадам, и гаркнул:
  - В музей!!!
  Ольга переменила выражение лица на презрительное:
  - А-а-а... Ясно... По культурным ценностям соскучились... А я, значит, мешать бу-ду! Лишний рот, типа! Под раздачу меня! Так?!
  Коробов после её возмущения оторвал-таки ненавидящий взгляд от несдержанного Последышева, который посвятил в тайну ещё одну совершенно ненадёжную голову, и посмотрел на проницательную (как оказалось!) Ольгу:
  - Ну что ты?! Ну что ты? Как ты могла так подумать? Нам... Мне просто хотелось быть уверенным, что нам будет куда вернуться.
  - Ага! Как же! Под раздачу ты меня оставлял, потому и говорить не хотел. Чтоб, ко-гда полиция меня здесь накроет - а она накроет, она, наверное, уже сюда идёт - я ей при всём моём желании от страха и боли ничего сказать бы не смогла. Ну и гад же ты, Лёня! Я иду с вами! Мне деваться некуда. И тебе теперь тоже - придётся меня с собой брать! Или убивать... Но я орать буду... Я соседа того позову! И в ванную я пойду первой! Потому что я женщина!
  И отвернув голову шёпотом добавила:
  - Коз-зёл!
  Она резко встала, качнув Гогу поролоновой волной, и уверенно вышла, зажурчав через мгновение водой и прекратив тем самым совещание. Коробов как смотрел ей, уходящей, в спину, так и остался с повёрнутой к выходу головой, только глаза сузил в жуткой злобе. Гога тоже замер в страхе пошевелиться от понимания, что расстроил планы шефа. Впрочем, глаза того расширялись по мере проступавшего в них рассуждения. "Ну и хорошо! - думал Коробов. - Чем раньше, тем яснее и лучше! А то потом ещё труднее было бы: любовь, слезы, сопли... Точно! А если бы я сдуру ещё и влюбился бы? Нет, нет и нет! Какая, к чертям, может быть любовь?! Здесь и сейчас? И с кем?! Не нужна она..." Он по-вернулся, наконец, к Последышеву:
  - С ней всё... Из-за тебя, козла! Болтаешь языком, как метлой машешь.
  - Что всё? - не желая понимать и бояться, спросил Последышев.
  - Пойдешь сейчас в ванную и там всё сделаешь...
  - Что всё?! - в борьбе с остро подступающим страхом Гога проигрывал.
  - Отправишь её в подводное плавание! - зловеще прошипел главный эктремист.
  - Я?! Ольгу?! Как эт-то? Да ты что?! Поч-чему я? Я не смогу!
  Он снова увидел сужающиеся в злобе глаза, перекошенный в брезгливости рот и за-дергался на диване - даже ноги на него подобрал точь-в-точь по-женски.
  - У-у, гнида! - сказал раздельно вполголоса Коробкин. - Толку от тебя... Сиди и об-серайся здесь, а то на горшке по соседству с ванной ещё страшнее будет... Чмо!
  Коробкин медленно подошёл, смял-сгрёб ладонями на груди тельняшку Последы-шева, отчего тому стало тесно дышать, притянул безвольное тело к себе и оттолкнул об-ратно на спружинившую спинку дивана:
  - Молчать, сука, бояться!
  И спокойно вышел из комнаты. Через секунду Гога услышал треск и звон сорванно-го шпингалета, затем плюханье, захлёбывающиеся визгливые крики, прерываемые бурля-щими звуками, мат Коробкина. Последышев почувствовал, как у него от лица отхлынула кровь. Он на деревянных ногах стал эвакуироваться на кухню - подальше от стремительно набиравшего полноту ужаса, хорошо слышимого из-за незапертой и приоткрытой двери в ванную комнату. Когда он проходил через прихожую, то вскрикнул и рухнул на пол от острой неожиданности, резанувшей всё его нутро - в дверь постучали. По совпадению почти сразу раскрылась от толчка дверь в ванную и Коробкин крикнул:
  - Гога, помоги!
  Еще через мгновение раздался истеричный крик освободивщейся на секунду Ольги:
  - Гога! Помоги-и-а-а...
  И сразу же новое бурление-плюханье и тяжелые удары кулаками во входную дверь, приглушенный крик оттуда:
  - Откройте! Что там у вас происходит?!
  Переживаемая Гогой кульминация событий оставила его совершенно без сил. Он так и сидел, даже почти лежал на полу, когда от сильного удара с треском слабого замка отлетела от запоров входная дверь, и какой-то мужчина, мгновенно оценив обстановку, швырнул ему в лицо букет цветов и пробежал прямо по его животу в направлении ванной. Начались возня и сопение. Борцы из тесноты выдавились в прихожую, и освободившаяся, наглотавшаяся воды, еле живая Ольга узнала в своём заступнике того самого соседа, который с интересом её давеча разглядывал на лестничной клетке. Она сидела, поджав ноги, поперёк ванны, держалась за бортик и невольно коротко думала о божьем промысле и собственной бабьей глупости, которая так опрометчиво и несправедливо оценивала героя при первой встрече.
  А он, между тем, начинал брать верх над утомившимся в ванной Коробкиным, кото-рый снова начал вскрикивать по другому теперь поводу:
  - Гога! Помоги!
  Герой-сосед ничего не просил, только пыхтел в усилиях единоборства, словно бы понимая, что у спасаемой им дамы его сердца совсем нет сил даже для дыхания, не говоря уже о помощи ему в праведной борьбе со злодеями.
  Гога, приведённый в действительность повторным криком Коробкина, наконец, встал и двинулся к сцепившимся борцам. Сосед, выждав, попытался лягнуть его ногой. Гога к собственному удивлению вполне ловко поймал и перехватил его ногу, рванул её вверх и от себя. Влюблённый сосед повалился набок, увлекая Коробкина. Борьба продол-жилась в партере. Но теперь стало двое секундантов-помощников - Ольга, видя неравен-ство мужских сил, напрягла последние свои и совершенно голая и мокрая, как ведьма-русалка, и злая, как Валькирия, тоже вышла из вспененного омута ванны. Гога, увидев её глаза, снова испугался до прежнего состояния оцепенения и замер. Коробкин, пользуясь тем, что был сверху, вырвался-таки из цепких рук, подскочил, пнул лежащего противника, впрочем, несильно, схватил за шкирку Последышева и рванул его, устремляясь к выходу из квартиры. Последнее, что услышали Ольга с тяжело дышавшим соседом, - это был топот ног по лестнице.
  - Кто э-это та-кие?
  - Теперь никто, - Ольга со смертельно усталой нежностью смотрела на спасителя.
  - Они же ва-ас уби... уф-ф... убить хотели... Поч-чему?
  - Не знаю... - она, обессиленная, снова не могла думать так же, как чуть раньше с Коробовым.
  - Где у вас телефон? Надо звонить в полицию...
  
  28
  
   - Слава богу, что ты, придурок, не сказал этой стерве, в какой именно музей мы со-бираемся. Не сказал, потому что не зна-ал! - мокрый Коробкин лукавил, восстанавливая свое пошатнувшееся в проигранной схватке реноме вожака - он и сам не знал, вернее, не придумал ещё, куда они пойдут.
  Стремительный стартовый галоп сменился уже на трусцу, которую лёгкой можно было назвать только по темпу и скорости передвижения. На самом деле трусца в исполне-нии двух морально и физически утомлённых скакунов была тяжёлой и волнистой. В конце концов, сил совсем не осталось даже на то, чтобы бояться погони. Присели. Огляделись. Отдышались.
  - Это даже хорошо, - продолжил поднимать моральный дух (прежде всего, свой!) Коробкин. - Что мы не побрились. Какая-никакая, а конспирация, причём вполне есте-ственная - значит хлопот меньше.
  - Да уж... Конспирация... - издевательски заметил Последышев. - Ты на себя по-смотри - мокрый весь...
  Не замечаемая в горячке особая примета хоть и носила временный характер, но надо было от неё избавляться, вернее, принимать её во внимание и двигаться тайными тропами, пока одежда не высохнет. Впрочем, и в сухой одежде выход беглецов на широкую дорогу жизни даже не предполагался.
  - Это ничего... Они всё равно не успеют...
  Но это подбадривание, как катализатор, срабатывало всё хуже. Время в своём тече-нии ускорилось. Теперь всё надо было делать быстрее. Зайти, чтобы отсидеться, некуда и не к кому. И тем не менее, Коробов от своей отчаянной идеи ограбить музей (или просто взять там что-то ценное - смотря как пойдёт) не отказался. Теперь это для него было де-лом принципиальным. Хоть что-то, желательно подороже, но взять! Сейчас выбрать и проследить за режимом охраны, а ночью - взять. И он вспоминал, где тут ближайшее за-ведение культуры, в котором, к слову, ни он, ни Гога ни разу-то и не были в своей преж-ней, спокойной жизни, смысл которой составлялся исключительно денежными интереса-ми. И он вспомнил, как недалеко от места их теперешней конспиративной дислокации часто проезжал мимо красивого старинного здания, на котором невольно, стоя в заторе, читал бессмысленную тогда и так нужную сейчас вывеску "Галерея". Вперёд! Но тихонько. Окольными путями, желательно по солнечным сторонам улиц и дворов, чтобы высохнуть. И они без приключений добрались и вошли в открытые приветливые, как казалось, двери.
  Смутная тревога неизвестности жила, конечно, в душе Коробова, но увиденное хоть и не испугало его, но всё-таки до ужаса поразило: в рамах картин не было! Вместо них в центре рам были прилеплены обыкновенные репродукции на обыкновенных листах бумаги, вырванных, в лучшем случае, из подарочных альбомов, а в худшем - даже из газет. Причём процесс подмены был в самом разгаре. Бабуля, божий одуванчик - по виду, смотрительница, которая сама ровесница любой самой старой картине, аккуратно и открыто, в полной музейной тишине лепила туфту в зияющие пустоты. Причем, если бывшая картина в своих действительных размерах была небольшой - близкой к формату А4, то получалось вполне неплохо и почти незаметно.
  Опешивший главный экстремист остановился в недоумении. Плетущийся сзади По-следышев ткнулся лицом в мокрую всё ещё спину. В этот момент к бабуле из другого зала подошла смотрительница помоложе и что-то сказала. Та повернулась, увидела беглецов и радостно воскликнула:
  - О-о, да у нас посетители! Сами! Безо всякой экскурсии. Это, знаете ли, редкостью было даже в прежние времена. А уж теперь-то!
  Она снова обратилась к коллеге, и та вышла. Вернула взгляд:
  - Вы что, с пляжа? Как это правильно: сначала освежить тело, а следом душу. Про-ходите, господа. Впитайте духовного здоровья, ведь его так не хватает обезумевшему че-ловечеству.
  - А г-где вс-сё? - прерывисто просвистел обманутый в своих ожиданиях Коробов, которому в отсутствие оргинальной красоты не суждено стать Le Corob(ом).
  - Вы о чём, милейший? Ах, об этом! - бабуля сделала пренебрежительный жест в сторону только что вывешенной репродукции. - Это, дорогой друг, символ парадоксаль-ности нашей жизни: когда деньги её определяли, то висели оригиналы, причём главный вопрос, терзавший тогда не только простых неискушённых зрителей, но и так называемых искусствоведов был "Сколько она - картина - стОит?". Теперь денег нет. Но и картин не стало. Их смысл, знаете ли, потерялся. Никому теперь неинтересно смотреть на плоды вдохновенного, а порой и мучительного творчества гениев, не зная денежного выражения этих плодов.
  Пока Леонид пытался усвоить сказанное старухой, Гога сообразил, что бабка ориен-тируется в деньгах. Это было несвойственно, как он уже привык, обычному человеку это-го нового времени. Значит бабка-то непростая! И он, конечно же, заинтересованно спро-сил:
  - А вы помните про деньги?
  - Во-от! - протянула она, удовлетворённо раскрыв щербатый рот. - И вы о том же! Трудно воспринимать новую закономерность, правда?
  - А сами картины-то где? - очухался Коробов.
  Но тут к ней снова подошла коллега помоложе, что-то шепнула, отошла к окну и выложила на подоконник чистый лист, линейку, треугольник, ручку и плакатное перо с флаконом туши. Бабуля жестом позвала за собой двоих нежданных гостей и у них на глазах начертила в середине листа квадрат. Затем аккуратно, под линеечку, плакатным пером сделала его черным и оставила сохнуть на солнышке.
  - Репродукцию, говорят, найти не могут. Ха! Ох уж мне эта беспомощность нашей молодёжи. Чего тут репродуцировать-то? Вжик, вжик - и готово. Какая, с позволения ска-зать, картина, такая и репродукция. Так ведь?
  - Это гениально!
  Коробов преобразился: у него заблестели глаза, разрумянилось лицо, он вытянулся в рост, словно избавился от усталости и потрясений, и даже как будто окончательно просох.
  - Символичная вещь, господа, - не заметив разбуженной живописью метаморфозы посетителя, продолжала старушка. - Знаете второе название этой, с позволения сказать, картины? "Конец искусства". Служила иконой в своё время... И теперь послужит...
  Она взяла самодеятельность двумя пальчиками, отошла в угол зала и там, намазав листок клеевым карандашом, согнула пополам и прилепила репродукцию. Прямо в угол - углом же!
  - Это гениально! - повторил теперь уже Le Corob.
  Смотрительница, не поворачиваясь и, наклоняя голову, любуясь своей работой, про-должала монолог:
  - В любом, даже самом губительном, на первый взгляд, обновлении всегда бывают положительные моменты... Вот ей-богу, раньше вместо картин для некоторых ценителей, в кавычках, можно было не картины как таковые вывешивать, а кассовые чеки с пробитой ценой оплаты. Честное слово, в них вглядывались бы внимательнее. Вот, в частности, сюда, вместо этой сиюсекундной уменьшенной копии, которая ничуть не хуже оригинала.
  - А я с вами несогласен!
  Это прозвучало, как гром, за спинами беглецов. Они и бабуля-смотрительница, по-вернулись на голос и увидели ещё одну, теперь экскурсионную, группу людей в чёрной коже, во главе которой Последышев узнал Главного Георгия Георгиевича.
  
  29
  
  Le Corob хоть и не знал в лицо Самого Главного, но по свите смог мгновенно сооб-разить, что их с Гогой накрыли.
  - Быстро сдала, сука!
  Он встал плечом к плечу с Последышевым и, крепко смяв рукав того в своём креп-ком кулаке, начал снова становиться Коробовым, напитанным отечественным свободолюбивым героизмом.
  - Сдала-то ладно... Быстро нашли! - Гога возразил ему тоже героическим шёпотом.
  - Я с вами несогласен, - еще раз, уже тише, так как внимание к себе привлёк, сказал вновь прибывший.
  Он не спеша, сделав останавливающий для свиты жест, двинул к бабуле. Следя за ним, экстремисты, в конце концов, увидели и повернувшуюся на свежий уверенный голос смотрительницу галереи. Она сияла. Она цвела не только лицом - она всем телом струилась лучами торжества! Гордо приподнятое слегка повернутое лицо, отставленная нога в простой туфле, дешевизна которой служила подмогой бабкиному вызову всякой возможной бездуховности, и осанка, выдававшая в ней несломленную, а только слегка погнутую временем аристократку.
  - Вы несогласны с моим взглядом на обновление? - не спрашивая, кто он такой, очевидно, угадывая, что непростой, уточнила бабка.
  - О-о-о, мада-ам... - как кот, протянул её оппонент. - С этим я, как раз, всецело со-гласен! Больше скажу: в обновлении не просто бывают положительные моменты. Обнов-ление... Настоящее, полное обновление!.. из них и состоит!
  Он, наконец, приблизился, к ней на расстояние вытянутой руки, протянул пригласительно руку, взял сухую старушечью ладошку, поднес к губам, слегка чмокнул, погладил ладошку своей свободной ладонью и не выпускал из рук ровно столько, сколько надо для убеждения в полной симпатии и доверии.
  - Шар-ман-н! - прогундосила очарованная бабка.
  Соблазнитель продолжил:
  - Но... Мне, конечно, понравилась ваша метафора про кассовые чеки в этих рамах... Однако же трудно принимать от вас - хранительницы духовного и прекрасного - такое злое разочарование в человеческой природе. Как вы можете, мада-ам-м?
  - О, шар-ман-н! - у бабули от кайфа промелькнувших воспоминаний о молодости аж глаза закатились, но она мгновенно вернулась из прошлого. - Бросьте, молодой человек. Именно здесь-то и напитываются снобизмом не только по отношению к другим, но даже и по отношению к себе. Поэтому моя критика оправдывается абсолютно равной самокритикой. Я вам совершенно откровенно скажу, что на вопрос о каталожной или аукционной цене вывешенной здесь картины мне всегда нравилось отвечать. И я отвечала с гордостью! И чем больше было число, тем больше было гордости. Хи-хи-хи...
  Она смущённо засмеялась, слегка отворачивая лицо от собеседника. Ей бы в руку веер - была бы полная законченность стереотипного образа. Заодно и щербины бы во рту прикрыла. Но оппонент и так был доволен и разевал рот вполне себе по-офицерски:
  - Ха-ха-ха!
  Взял мадам-бабулю под руку и, слегка показательно склонив к ней голову, медленно повёл её комментировать осматриваемую экспозицию. Свита дёрнулась было, но увидев указательный палец, сразу же замерла и уставилась на беглецов.
  Те стояли и переминались, не зная, что делать. Впрочем, делать-то и действительно нечего было - стой себе и жди, когда пнут сапожищем под ребра или в пах и поволокут за волосы в полицейский "бобик". Сразу же после разговоров о прекрасном и духовном здо-ровье нации.
  Сделав круг по залу, высокие стороны подошли.
  - Господа! - воскликнула расчувствовавшаяся старуха. - Теперь милости прошу вас всех в гости ко мне в мою фамильную усадьбу за городом. Особого застолья и празднен-ства не обещаю - не готова была! Но чай из настоящего кузнецовского сервиза, пиано-музыцирование и танцы - это всенепременно! Да-да-да! И не думайте отказываться - смертельно обидите!
  Последнее обращение было адресовано экстремистам, словно бы те и впрямь могли отказаться. Впрочем, бабуля была чиста в своих помыслах - она ведь не знала, что проис-ходит на самом деле.
  - Мадам! Сервиз от фарфор-завода Кузнецова делает любой чай стократ вкуснее! - Георгий Георгиевич снова склонился в поцелуе руки хозяйки будущего бала. Потом гля-нул на неё снизу вверх лукавым глазом и добавил: - Раритет... Редкость даже для богатых музеев...
  Бабуля морщинисто покраснела. Кавалер хитро улыбнулся и снова поцеловал ей ру-ку.
  Когда на улице рассаживались в спецтранспорт, то бабуля, с почётом препровож-дённая на сиденье рядом с водителем, недоумённо спросила:
  - А почему вы молодых людей в тельняшках в будку сажаете? В кабине же есть ме-сто...
  Георгий Георгиевич отшутился в полном соответствии с выбранным вначале стилем общения:
  - Мадам, не стоит волноваться... Они же в тельняшках! Согласитесь, что концепту-альная законченность мизансцены настанет, когда люди в полосатой одежде, закроются в салоне, окно которого тоже забрано в полоску.
  И дежурный чмок старушечьей ладошки, от которого бабка снова улыбнулась, те-перь, впрочем, тоже лишь дежурно.
  Через полчаса беспробочной езды под сирену и проблесковый маячок въехали в баб-кино садово-огородное товарищество и под шум давно некошеной травы под днищем остановились. Прибыли.
  Это была старинная дворянская усадьба с колоннами на фасаде дома, между кото-рыми ровным деревом тяжело темнела дубовая дверь, запертая на большой висячий за-мок, покрытый, словно старческими пигментными, рыжими пятнами ржавчины.
  Музейная бабка, не прерывая прогулочной беседы "ни о чём" со своим постоянным теперь кавалером, мило улыбнулась ему, вынула руку из его галантного локтевого плена, достала из своей сумки - весьма объёмной, чтобы быть ридикюлем, и маловатой, чтобы таскать впрок картошку - связку ключей (буквально - на верёвке!) и повернулась к замку. Заскрипело старое железо - заворчала старая хозяйка. Невнятность шёпота быстро пере-шла в отчётливый мат - она не могла провернуть ключ. Состроила на лице болезненную скорбь. Георгий Георгиевич щелкнул пальцами и направил один - указательный - на дверь. Люди из его чернокожей свиты мгновенно подскочили по указке, вежливо, чуть ли не приподняв, отставили бабку в сторонку, капнули в замок из откуда-то взявшейся мас-лёнки, провернули ставший ласковым механизм, распахнули глубоко вздохнувшую дверь и встали по бокам её в показательно заметном полупоклоне, приобретя тем самым совер-шенно услужливый вид, несмотря на брутальность полувоенного обличия.
   - Всё верно... - задумчиво проговорила старуха, возвращая руку в учтивый плен перед торжественным восшествием в дом. - Зачем тут деньги?..
  Но где же звуки мазурки или вальса из окон верхнего зала, льющиеся через откры-тые балконные витражи? Где гуляющие по саду группы обофраченных господ и обвечер-ненных дам? Почему нет аромата диких и садовых цветов, сдобренного сигарным дымком и запахом дорогих коньяков, ликёров и шампанского, плавающих между гостей на плотах-подносах в волнах-руках обливреенных слуг? Не было этого...
  А что было? Квадратнорожие лакие, по виду способные только убивать? Но нет! Это обман. Выражения лиц... в смысле, теперь рож осталось прежним - кайфующим от своей покорности. Всё та же старая традиция в новом времени и с новыми действующими лицами. Подумаешь, нет полотенца через руку! Именно они - эти! - и траву скосят, и двор выметут, и цветы рассадят если что, а те, в свою очередь, распустятся и вспахнут, когда им укажут.
  Музыкантов, конечно, не хватало. Напрашивалось звучание некоего аристократиче-ского марша в исполнении не военной флейты и барабана, а целого скрипичного ансам-бля. Впрочем, это ощущалось только поначалу...
  Когда по ступенькам поднимались Коробов и Последышев, державшие (скорей все-го, самостоятельно - без команды!) руки за спинами, то марш был бы неуместен - нелеп даже. Для них по стилю вообще музыку было не подобрать. Разве что "Мурку"... Точно! "Мурку", но без слов, а только тему! Чисто скрипочкой... Одной! В натуре...
  Но зато внутри дома!.. Музей! Не иначе... Эклектичное собрание всевозможных ан-тикварных вещей и вещиц - от мебели до рюмок. Их разнообразие и несоответствие друг другу придавало всему дому свой собственный неповторимый стиль - стиль отрицания всякого стиля. По типу: садись и бери, где и что больше нравится, хоть на модерновую табуретку с кружкой пива, хоть в средневековое кресло с угловато резной хрустальной рюмкой коньяка. Георгий Георгиевич, войдя, даже зааплодировал:
  - Нигилизм проповедуете, мадам? Ха-ха. Так вы наш человек!
  Глаза его, впрочем, не смеялись - они оценивали. И это не ускользнуло от бабкиного внимания:
  - Ах, оставьте, Георгий, ваши шуточки. Я не коллекционер. Я музейный работник...
  - Это видно, - вставил кавалер.
  - ...И мне дорога каждая вещь сама по себе. Здесь есть даже булавки и зубочистки из слоновой кости, причём, работы совершенно разных мастеров. Знаете, как это бывает? Идёшь так по залам на службе, идёшь и вдруг - раз! - вещица на полу лежит. Сразу-то и не поймёшь, что именно... А наклоняться-то уже трудно - возраст, знаете ли... Но пере-силиваешь себя, сгибаешься для истории, подбираешь, глядь - а это и не вещица вовсе, а вещь! Какой-то мерзавец ухватил ненароком или по злому умыслу, цены и ценности её не зная, да и обронил тут же, не заметив. Невежды! Как трудно с ними, вы себе не представ-ляете...
  Георгий Георгиевич сидел в троноподобном кресле, смахнув с него предварительно запылённый холщовый чехол, и поддакивал, хитро улыбаясь в прищуре. Светски беседуя таким образом, он, между тем, отдавал распоряжения своей чернокожей свите: порубить дрова, развести огонь в печи, приготовить углей для самовара, протереть посуду из буфе-та, сервировать стол... Ну и так далее. Гога с Леонидом были приданы в помощь на хозработы.
  
  30
  
  Расселись на чаепитие в гостиной показательно: Георгий Георгиевич с хозяйкой за главным столом по всей его длине напротив друг друга, при этом все лишние стулья чис-лом 10 штук были убраны не просто из-за обеденного стола, а вообще вынесены "из за-лы". Удивлённо-вопросительный взгляд старухи на повелителя судеб сразу приобрёл тень отчётливой злобы, лишь только стало ясно, что двое в тельняшках будут сидеть унизительно отдельно, а свита повелителя - вообще стоять или суетиться вокруг главных действующих лиц. То, что она сама принадлежит к их немногочисленному числу, самолюбие бабки не грело - много всякого в ее жизни уже было, чтобы эдакой банальной ерундой обманываться - она здесь просто хозяйка дома, но не положения.
   - Простите, Георгий, великодушно, но я ясно вижу, что двое "матросиков" у вас яв-но в нарушителях ходят... Под конвоем! Позвольте мне на правах хозяйки узнать, почему они несвободны?
  - О-о-о, мадам... - опять то же обращение, начинавшее уже раздражать своим пока-зательно прикрытым и тем самым выставленным напоказ высокомерием. - Свобода, как и её антипод, несвобода, суть так диалектичны, и в такой зависимости от эмоционального восприятия в каждую конкретную секунду каждым конкретным индивидуумом, что их трудно определить кем-то посторонним для этого индивидуума. Скажу только... Как по-сторонний, заметьте!.. Что сейчас, в эту секунду, эти, как вы выразились, "матросики" свободнее, чем были ещё пару дней назад. Так ведь, матросики?
  Те молча кивнули.
  - И тем не менее, Георгий, - старуха демонстративно добавила менторской строго-сти. - Почему их "пасут" ваши "вертухаи"?
  - Да всё потому же!
  - То есть...
  - Они неверно понимают свободу, если рассуждать о ней применительно к большим массам людей, а не к отдельным субъектам. Они и выступают в своих мыслях о ней, как сугубые субъекты-единоличники. Так нельзя! Это заблуждение! Нельзя упрямствовать в своей денежной несвободе. И ладно, если бы сами по себе блудили по закоулкам своей рабской рефлексии. Но они заражают... пытаются заразить ею уже действительно осво-бождённых, передовых, прогрессивных граждан...
  - Можно подумать, что эти передовые, в кавычках, граждане сами в своём сознании и осознании себя дошли до такого понимания свободы. Это вы их туда втолкнули. Без спроса! Это вы пытаетесь внушить им, что освободили их, что они теперь и только теперь по-настоящему свободны. Многие верят... Так всегда поначалу... Но это быстро прохо-дит, поверьте моему опыту...
  - А у вас, мадам, не проходит совсем!..
  - Давно живу - больше века - мне незачем новые веры. Я ещё первое обобществле-ние собственности помню... Хотя! Пар-дон, - старухино лицо просветлело от вспыхнув-шей догадки-молнии. - Вы-то как раз никакого обобществления частной собственности и не затевали! Вы просто её отменили как категорию, чтобы можно было её попросту отби-рать и присваивать, утверждая, что её не существует. Говоря словами вашей новой веры, вы присвоили - незаконно, заметьте! - себе право распоряжаться всеми метариальными ценностями на подконтрольной вам территории. Ф-фу-у!.. Как банально-то!
  Старуха театрально сморщилась в показном разочаровании. С фырканьем отхлебну-ла из чашки кузнецовского фарфора. Трясущейся от волнения рукой... волнения, насту-пившего не от разочарования в кавалере, а от собственной смелости в демонстрации это-го... поставила чашку на блюдце и повернула лицо прочь от объекта волнения. Ручки сложила на коленках.
  - Не отменяли мы никакой собственности, - сморщившись в свою очередь совер-шенно искренне от слов-разоблачений, будто от лимонной кислятины, сказал, как отрыг-нул, Георгий Георгиевич. - Владейте, чем хотите! Заводами, газетами, пароходами... Но перестаньте оценивать пользу всего этого суммой денег, которая может быть совершенно несоответственна. Мы не собственность отменили, а деньги, которые в неокрепших голо-вах недалёких граждан есть уже даже не олицетворение, а сама собственность как таковая. Понимаете?! Не вещами они владеют, а их олицетворением. Но это нонсенс! Олицетворение не может приносить никакой конкретной пользы. В конце концов, оно перестаёт её и олицетворять! Когда деньги становятся объектом накопления. В банках коммерческих или банках трёхлитровых - не так и важно. Ибо коммерческие банки давно выделились в так называемую финансовую сферу экономики, когда деньги, то есть олицетворение собственности не производит ничего, кроме ещё большего олицетворения. Но ничего - оно и есть ничего! Пусть даже в олицетворённом виде, что по сути есть великий обман.
  Это всё звучало уже как лекция. Но звучание она имела лёгкое и даже непритяза-тельное - то самое, которое возникает, когда человек знает, о чём говорит, любит своё знание и с искренностью делится им с теми, кто ещё пока не в курсе этих очевидных и простых вещей. Однако и академичное высокомерие в интонации произносимых слов тоже сквозило, что заставляло слушателей думать о себе плохо. Им хотелось непременно возражать.
  - Вот вы, мадам, - продолжал Георгий Георгиевич. - Всю жизнь имеете дело с оли-цетворением творчества, с искусством. Но даже эта сугубо духовная категория имеет своё материальное воплощение - картину, написанную красками на холсте. А при владении деньгами нет никакого, подчёркиваю - никакого материального воплощения собственно-сти. Собственность, по сути, только предполагается. И заметьте, завивисит... зависела от совершенно абстрактных вещей, таких как, к примеру, валютный курс. То есть ваш особ-няк мог сегодня стоить, условно говоря, сто рублей, а завтра - полста, оставаясь при этом совершенно без изменений как особняк. Это что?! Это почему?! В нём что, за ночь стало жить на пяьдесят процентов хуже?! Нет! Тогда что? Курс! Ликвидность, так называемая. Количество денег в обороте. Количество олицетворения собственности стало определять состоятельность этой самой собственности... Дичь какая-то!
  Лектор однако же понемногу разгорячился в своём искреннем недоумении, перехо-дившем в возмущение, и резким кавалерийским броском поставил на стол опустошённый в праведной жажде стакан в серебряном подстаканнике с литым изображением лихого и поэтичного буденновского всадника-знаменосца.
  - Да и в искусстве - живописи, архитектуре - не всё однозначно даже в желаниях, доложу я вам, - снова держа в одной руке блюдце, в другой с оттопыренным мизинчиком - чашку, заметила в раздумье смотрительница музея. - Картины - это ведь тоже деньги. Заметьте последовательность цепи: не деньги - картины, а картины - деньги! Ценные бу-маги - полотна, стоимость которых часто вообще необъяснима. С чего вдруг издеватель-ская мазня оценивается дороже художественной красоты как плода многолетнего труда настоящего художника, умеющего... чаще - умевшего писать живыми красками лицо главного героя так, чтобы вызвать у зрителя чувства и эмоции, не используя абстракт-ных... в смысле, абсурдных образов.
  - Браво, мадам, вашей убеждённости, - сказал Георгий Георгиевич. - Но, по-моему, искусство нельзя рассматривать, руководствуясь теми же принципами, что и науку. Мета-физика - это вам не физика. Есть же вообще необъяснимое понятие гениальности.
  - Да, но так же, как лженаука, есть и понятие лжеискусства!
  - Вкусовщина...
  - Но каким же тогда должен быть вкус, чтобы считать "Чёрный квадрат" живопи-сью?!
  Старуха так разгорячилась то ли от собственных слов, то ли от чая, что со стуком поставила на стол блюдце и со звоном на него - чашку.
  - Вкус тут не при чём, мадам. Тут - маркетинг!
  - Но автор же дал название своей картине... в смысле, полотну - "Конец искусства", - осторожно влез в разговор Коробов, неудобно сидящий на детском резном готическом стульчике за маленьким в хохломской росписи столиком. - То есть он и сам не относил свой квадрат к искусству...
  - Это кокетство, молодой человек, - улыбнулся повелитель. - Оправдание, в лучшем случае - озорства, в худшем - лицемерия.
  - Но с какой стати это оправдание стОит теперь таких денег?! - вскричала хозяйка дома и даже подскочила, как молоденькая.
  Но сразу же осеклась в испуге, пригнулась и со скрипом присела. Вождь взгядом успокоил её - ничего страшного, мол:
  - Теперь это ничего не стОит. По крайней мере, здесь...
  - Вот именно, что здесь, - прошептал, глядя на плавно узорчатую, Хохломскую, крышку стола, Коробов и, повернувшись к соседу Последышеву, взялся за готическую спинку стула. - А там?!
  Затем с провокацией в тоне спросил в голос:
  - Скажите, Георгий Георгиевич, а как обстоит дело с международными расчётами? Там-то, за границей, денег не отменяли. Там вообще резких революционных движений не принято делать.
  Георгий Георгиевич улыбнулся и с удовлетворённым чаем и беседой видом закинул ногу на ногу и закурил сигару:
  - Как вы точно и в то же время метафорично про резкие революционные движения выразились. Браво! С вами приятно говорить - интересно... Я и не буду оспаривать по-стулат первичности экономики, то есть преимущества материального над духовным, и... О чём я? Ах да! Так вот... Внешние расчёты в деньгах останутся, ясное дело. Там, за гра-ницей, в силу традиций свободы и её продолжения - благополучия, люди гораздо спокой-нее в отношении денег. Им незачем наши резкие движения, а потому придётся с этим считаться, иначе нам будет просто нечего жрать. Но деньги-то при таких делах давно уже стали виртуальными. Никто никому давно их в чемоданах, грузовиках и вагонах с пароходами не перевозит. Если и случалось такое, то только в случаях совершенной отсталости одного из участников сделки. Наше государство теперь просто монополизировало все расчёты с использованием этих электронных денег, как в своё время ввело монополию на водку. Согласитесь, есть что-то общее в этих двух событиях для нашего человека! Деньгами ведь стало измеряться всё, и это сродни повальному пьянству и алкоголизму в последней стадии! Это дошло уже до такой степени, что это самое "всё" стало не измеряться деньгами, а измерять сами деньги, как таковые. Обладание некой собственностью вызывало в умах невольное произведение расчёта, сколько это стОит в деньгах. Картина ли это, дом на берегу моря, спортивная команда - не важно уже. И это привычное положение дел, заметьте, позволяет... позволяло неким тёмным субъектам, биржевым и финансовым спекулянтам - сугубым паразитам, по сути! - не производящим... производившим ничегошеньки, владеть огромных числом денег,за которые они становились реальными владельцами реальной собственности. Заметьте, подчёркиваю: собственниками становились не олицетворения, а реальности! При этом настоящий производитель, далёкий от всех этих размышлений в силу своей рабочей занятости, владел зачастую именно олицетворением, даже неосязаемым, рискуя потерять его в любой момент от бесовских биржевых и банковских игрищ упомянутых паразитов. Производитель, будучи обманутым традициями и воспитанием, часто деньги и предполагал как результат своих усилий, совсем не задумываясь, что он был не реальным, а всего лишь потенциальным собственником. И страшно, что большинство этим и удовлетворялось. Но это же ненормально! Было! Это уже имело форму болезни - психоза... То есть дело до сумасшествия дошло... Всеобщего культивируемого сумасшествия!
  - Но это уже устоявшийся принцип управления капиталом! Другие-то способы ещё хуже...
  Это опять Коробов, сидевший в сторонке рядом с таким же уничижённым Последы-шевым - оба с маленькими, в весёлую расцветку из мультиков, чашечками в руках, с тру-дом державших сервизную невесомость.
  - Вы, молодой человек, как вас там? Э-э-э... - обращение лица к наиболее интелли-гентному, в очёчках без оправы, человеку из свиты, получение мгновенного ответа. - Да! Коробов! Вы, надо думать, неспроста Черчилля цитируете... Нравится вам Англия, я ви-жу... Она всем, кто вроде вас, нравится. Так вот... О чем я ? Ах да! Так вот... Вы о день-гах говорите, прямо как Черчилль о демократии: остальные методы, типа, ещё хуже...
  Георгий Георгиевич снизил планку высокомерия, дав понять тем самым, что готов выслушать возражения - сам бог велел, дескать, раз уж демократию упомянули, и ограни-чив так свою свиту в проявлениях излишнего верноподданного рвения по урезониванию зарвавшегося отщепенца. Повелитель даже головой кивнул Коробову (имея в виду и своих рексов, разумеется): ну-ну, мол, продолжай. И тот продолжил:
  - Но ведь если вы в своём радикализме будете последовательны, то в конце концов придётся и государство как институт власти...Р-р-р...
  - Ну-ну! Что замолчали? Реформировать?
  - Разрушать!
  - Во как! А вы молодец, Коробов! Смелый. Но спор, так спор! Почему разрушать, потрудитесь объяснить.
  Вдохновлённый Коробов даже встал, отодвигая ногой стульчик и задевая столик. Последышев поперхнулся. Чашечка, выпадая из его руки, брякнула, остатки чая разлились из неё. Свита напряглась ввиду нештатности ситуации, но сразу же сообразила и всем составом одновременно вперилась глазами в бабку, пребывавшую в полнейшей эйфории от дискуссии, вернувшей её в молодые годы времён дворянских собраний. Она одним лишь аристократичным жестом показала новой прислуге, где взять тряпку, чтобы убрать возникшее свинство. Последышев растерянно переводил взгляд с лужи на неё, на Георгия Георгиевича, даже на незамечавшего конфуз Коробова и виновато улыбался, всем своим видом показывая, что озадачен он не столько своей неловкостью, сколько нахальством товарища. А тот, между тем, с горячностью заговорил:
  - Вот вы упомянули паразитизм финансистов... Но главный паразит, главный тор-моз прогресса - это государство, олицетворяемое людьми, которые всячески тормозят развитие, желая оставить существующее положение дел. Им ведь и так хорошо. Вот вы... Первым делом нарастили мускулы своего нового государства, увеличив полицию, создав целую государственную... государственную, государственную, не спорьте, она - не доб-ровольная!.. структуру Лучших Друзей Полиции. Ещё много чего сделаете... сделаете, сделаете - никуда не денетесь!.. в истории полно примеров. А для чего? Чтобы дань соби-рать! И не важно, в каком виде. Захватив власть, вы стараетесь её удержать. И первое, что пришло вам на ум... как и всем вашим предшественникам!.. это усиление своего - теперь уже вашего собственного репрессивного аппарата. О каком прогрессе тогда речь?
  Было странно видеть уверенного до сего момента Георгия Георгиевича в раздумье. Наконец он заговорил:
  - Шаг назад, видите ли, неизбежен именно потому, что надо удержать власть. Но не только поэтому... Предшествующая система управления дошла до такой степени лицеме-рия, что воровство стало её истинной концепцией. И тут простой люстрацией уже не обойтись было, ибо даже дворники на закупке мётел откат имели. По сути, в прежнем государстве существовала двойная система податей. Одна - официальная, другая, ставшая в конце концов основной - тайная. Вернее, якобы тайная, про которую не то что знали, в которой участвовали все без исключения. Не подвергать же люстрации всех - это невоз-можно так же, как борьба с коррупцией самими коррупционерами. Вот и закономерный шаг - отмена денег, приобретших уже не финансовый, а идеологический... даже психоло-гический смысл. Но идеология - это всегда бессмыслица, которой люди во власти удер-живают в смирении и покорности безвластных людей - рабов. Да вы садитесь... Не напрягайте мою охрану.
  - Хорошо... Я сяду... Но дальше-то что?
  - Вы сейчас о ком? О себе или о государстве?
  - О государстве, разумеется, и, стало быть, о себе тоже!
  Последнюю фразу Коробов произнёс с таким залихватским пафосом, что бабка не могла не зааплодировать. Ей вспомнилась искренняя лихость пьяных революционных матросов её молодости, которая подкупала и очаровывала пансионных девушек, уставших раньше времени от скучных и скучающих кавалеров из собственного сословия.
  - Да отомрёт государство, - чуть ли не зевая от очевидности высказываемой мысли, лениво произнёс повелитель. - О-то-мрёт! Никуда не денется. В нормальных странах уже отмирает.
  - И как же люди будут самоорганизовываться? - недоумённо от неожиданности спросил Коробов.
  - Да как угодно! - воскликнул Георгий Георгиевич так, как будто это-то совершенно второстепенная вещь уже. - Через корпоративную общность, например. Эдакое маленькое государство под флагом компании. Со своей структурой, со своей службой безопасности, со своими нарушителями правил, в которых подписались все сотрудники-граждане этой корпорации. Это, заметьте, уже существует. Зачем же его ещё дублировать неким общетерриториальным образованием, совершенно, как вы правильно говорите, паразитическим.
  - Н-ну, допустим, что внутри компаний так и будет...
  - Не будет, а уже, пожалуй, есть!
  - Допустим, - снова повторил Коробов, вызвав тем самым на себя уничтожающий взгляд Георгия Георгиевича, раздражённого небезусловным согласием с его пониманием происходящего, которое, к тому же, по идее звучит полным диссонансом тому, что от него в его положении должно было бы звучать в привычной для других безапелляционной форме приказов.
  Коробов продолжал:
  - Но вот вышли они все с работы... И как теперь их, разношёрстных, не связанных корпоративными интересами, организовывать в общество-то?
  - Да сами пусть организовываются! Люди они или нет, в конце-то концов?! Они и организовываются очень быстро посредством Всемирной Сети, например, когда все прежние принципы идейного объединения людей, по партийной принадлежности, например, тоже вполне логично становятся бессмысленными. Ибо человек сегодня возмущён чем-то конкретным - пойдёт и пошумит, а завтра благодушен - дома успокоится безо всякой политической активности. У нас же как только любой вчерашний холоп в боярское кресло усаживается, так сразу начинает думать, что все другие холопы к самостоятельности неспособны. И никто ему не задаст вопроса, как он сам-то до боярских почестей и привилегий добрался? Не позволяет он теперь таких вопросов задавать - не любит таких вопросов! Вот вы и упоминаете "мускулы государства"... Для чего они? Чтобы сохранять нерушимость многочисленных "нельзя". Запрет первичен в любом государстве! Запрет, а не конструктивная идея. Запрет любой передовой идеи, потому что она, любая идея не только в области общественной организации людей, но и в области уже обыкновенного технического прогресса - прежде всего, информационного - становится опасной для самого государства как такового. А почему? Да изжило оно себя! Ну, или изживает... Не успевает государство за жизнью и не успеет уже никогда. Любое сегодняшнее государство - это вчерашний день. Но ведь он - вчершаний день - так сладок и упоителен для государственных людей! Хочется его тянуть по возможности. Вот и тянем... И будем тянуть! Но прогресс в любом случае остановить невозможно - это и служит залогом развития. Пусть и не всегда стремительного, как хотелось бы. Однако же территориально-племенное деление землян все больше уходит в прошлое. Так ведь?
  Тишина стояла полнейшая. Таких слов от повелителя, спокойно и рассудительно предвещавшего собственную бессмысленность, не ждал никто. И разогретая в душе Коро-бова отчаянная смелость в возможных возражениях своим невостребованным кипением вынужденно приводила к параличу перегретого и неостуженного мозга.
  Однако он же и первый смог выбраться из оцепенения:
  - Простите, уважаемый, - со всей возможной обличительной небрежностью в обра-щении "уважаемый". - Но самый верный способ обеспечения развития - это конкуренция. Вы же предлагаетет "заморозить" развитие в минигосударствах-корпорациях. А тогда если внешняя конкуренция теоретически возможна, то организационную конкуренцию внутри самих компаний... их внутриполитическую конкуренцию, если угодно, вы предлагаете отменить...
  - Ничего я не предлагаю, а предполагаю и только. И потом, при наличии конкретного полноправного хозяина - главного акционера, о какой внутренней конкуренции может идти речь? Всё равно всё далется так, как он - хозяин - считает нужным. Оно ведь и в большом сегодняшнем государстве так обстоит. Поэтому не о бутафорской конкуренции надо говорить, а о реальном контроле, чтобы хозяин в безудержности своих желаний не перебарщивал.
  - И как же вы предлагаете... предполагаете ограничивать размах власти хозяина?
  - Да профсоюзом, например, чего выдумывать-то! - широко раскрыв глаза и рот, выплеснул из них очевидность Георгий Георгиевич. - Только нормальным, а не сего-дняшним - бутафорским, опять же, профсоюзом.
  Начавшая было вздрёмывать на по-возрастному нежадный сытый желудок бабуля уверенно и живенько проснулась. Заёрзала. Плеснула себе свеженького чайку, кипяточку из самовара и, начав загадочно и игриво улыбаться в возникшей новой молчаливой паузе, погрузила в чашку сдобный сухарик. Присаживаясь, соснула его и с влажным хрустом надломила дёснами.
  - Ох, помню я эти профшоюжи, - зашамкала полным ртом, захихикала. - Как при-дёт, бывало, по профшоюжной линии органижованная группа... Да в швой выходной день! А откажаться-то, пошлать подальше, не могут - боятшя, што путёвку потом в ка-кую-нибудь Питшунду не получат. Вот и ходят, интереш ижображают... Уф-фр-р-р...
  Бабка со вкусом и фырканьем втянула жидкость из блюдца, которое стояло в её руке на кончиках вытянутых пальцев. Следом отправила в рот шоколадную конфету. Зажмурилась в удовольствии. Затем снова - уф-фр-р-р... Да так всё - сыто и смачно, когда еда уже не ради еды, а ради наслаждения вкусом, что никто не решался ломать её искренний кайф и торопить с продолжением рассказа о прежней "профшоюжной жижни".
  Можно было даже подумать, что это была не вежливость, а отсутствие интереса, но погружённая в воспоминания бабка кайфовала не столько от чаепития, сколько от своей молодости, а потому подозрениями в невежестве остальных не страдала. Дожевала, фырк-нула ещё раз и продолжила:
  - Им же, дуракам, прости господи, развлечений хотелось в свой выходной день-то! А музей с его живописью - разве ж это развлечение? Это ж пища для ума! Её перевари-вать нужно... Усилия нужны... Для многих это хуже работы... Если работа нелюбимая... И если думать даже на ней не привыкли.
  - Что, прямо все картины - пища для ума? - тоном возражая, провокационно спро-сил Георгий Георгиевич.
  Смотрительница удивилась вопросу:
  - Все.
  - И "Чёрный квадрат"?
  - Понимаю вашу иронию, Георгий. Допускаю, что это сложно назвать картиной. Но то, что это пища для ума - однозначно.
  - Да уж! Вы прямо так долго думали, так озадачивались, когда копию за пять минут разлиновали и тушью замазали...
  - Это частный случай, и он не может служить общим примером! К тому же я, как вы понимаете, и сама не отношу "Чёрный квадрат" к живописи!
  - К живописи - да! А к чему, вернее, куда вы его относите, точнее, уже отнесли? - и неожиданно переставшим быть ласковым тоном. - Где оригинал, бабуся?!
  - А вам какой из четырёх? - съехидничала вновь разочарованная "бабуся".
  - Мне - все! В смысле, всё! - и ладонью по столу хлоп, чего испугались и жалобно звякнули чашки и ложки.
  - Не знаю, гражданин начальничек, - смотрительница в своём старческом опыте уже разучилась бояться.
  - Зато я знаю!
  Повелитель встал, с протяжным шумом отодвигая ногой тяжёлый старинный стул, приподнял свой край стола и переставил его, поворачивая, отчего испуганные чашки окончательно попадали в кучу к трясущимся уже под блюдцами ложкам, сорвал с пола и захлестнул, подняв пыль, угол ковра и открыл пол с гладко, заподлицо, вмонтированным в него люком.
  
  31
  
  - Есть ли у вас в доме незаконно хранящиеся материальные... и художественные ценности, которые вы добровольно хотели бы выдать представителям закона?
  Дежурная монотонность казённого вопроса заставила сидевших за столиком Коро-бова и Последышева склонить головы... Пусть и не виновные "здесь и сейчас", не имею-щие отношения к этому вновь возбуждаемому делу, однако в принципе-то, в другом месте и в другое время - виноватые! Значит, виноватые вообще перед новым правопорядком, и не в номере статьи дело! И даже не в содержании! Какая разница, если чувство вины есть у самих преступников - они знают, что виноваты! Они раскаиваются... В чём? А им объявят позже... В суде... Поэтому правильнее было бы сказать, что их головы, услышав формальную нудятину юридического свойства, виновато склонились сами собой.
  Чернокожие спутники Георгия Георгиевича мгновенно перестали составлять его свиту и стали оперативно-следственной бригадой и конвоем. Они с подобающим непро-биваемым выражением рож заняли места согласно полицейскому уставу - возле подозре-ваемой. Мятая, тёртая и гнутая долгой жизнью старуха в отличие от слабовольных "мат-росиков" наоборот раззадорилась и раскраснелась в азарте, отчего даже морщины на её лице разгладились:
  - Ха-ха! Вы сами-то себя слышите, граждане узурпаторы? "Незаконно хранящие-ся...", "представители закона..."! Ваш закон - незаконен!!! Ваш закон даже не воровской! Он - беспредельный!..
  Старухин крикливый протест был прерван резко придвинутым ей под колени сту-лом. Падая на него заницей, она даже остатками зубов щёлкнула, чему сама удивилась, выпучив глаза - она уже, было дело, совсем забыла про свои зубы, родные или искус-ственные - не так и важно, ибо и те и другие слились во времени в один момент давниш-ней жизни.
  Последышева с Коробовым, наоборот, подняли к их ужасу, но сразу же к их успоко-ению объявили понятыми при обыске.
  - Пока понятыми! - заметил Самый главный, покивав в их сторону указательным пальцем. - С вами потом...
  Снова обратился к хозяйке, вытянув руку:
  - Ключ!
  Та механически дёрнулась встать, но упавшие ей на плечи конвойные лапы приле-пили её к сидению. Бабка кивнула головой:
  - В сумке...
  На свет опять появилась верёвочная связка. Очкастый опер присел на корточки и начал перебирать железки и медяшки. Очень скоро от неудобства и усердия, от бессмыс-ленности теперь своей тщедушной учёной интеллигентности начал нервно потеть. Под-нялся, расстегнул, скинул кожанку. Снова присел, завозился, забормотал, зашипел, при-щемив палец. Прижатая к стулу бабка торжествовала в злости.
  Наконец замок люка приятно проклацал, отодвигая язык-засов, и очкарик выдохнул в облегчении и предвкушении своей любимой искусствоведческой экспертной работы. Поднялся в рост и, качнувшись, косо ступил невольно одной уставшей в присяди ногой на люк. Тот мгновенно и легко, но с лязгом, отъехал в сторону, заставив, кроме бабки, всех других - даже Георгия Георгиевича! - вздрогнуть, а очкарика провалиться, утешая раздраженный металлом слух наблюдателей сухими и мягкими теперь - почти ласковыми - ударами тела о ступени.
  - А чёрт! - искренне сердечно выругался повелитель и подошёл к дыре в полу.
  Осторожно подошёл - не близко, словно ко входу в преисподнюю. Позвал:
  - Э-эй! Ты там живой?
  Тишина. Снова выругался:
  - А чёрт!
  И скомандовал:
  - Все вниз! Один останься.
  Скоро из люка стали доноситься голоса:
  - Осторожнее ты, морда!..
  - Сам ты!.. А-а-а! На ноги не наступай!..
  - Темно. Двигайся быстрее...
  - Ух ты! На что-то мягкое наступил...
  - Это очкарик... Ха-ха... Да стой ты! На голову лезешь...
  - Свет тут есть?
  - Спичку зажги...
  Услышав последний возглас, к люку подскочил вождь:
  - Не вздумайте! Отставить спички!
  И со сведённым волнительной судорогой лицом обратился к хозяйке:
  - Где включается свет? Быстро, старая...
  Та кивнула на стену.
  Подошёл в нетерпении к выключателю. Щелкнул одной клавишей - зажегся свет в зале, где они были. Щелкнул второй... И аж присел, схватив голову руками, затыкая уши.
  Мощный трескучий взрыв, сполох огня, выскочивший из люка и закончившийся об-лачком дыма, поверг гостей в испуг и лёгкую контузию, а бабку-хозяйку - в весёлый, мо-жет быть, последний для неё в своей непосредственности, а потому искренне, по-детски радостный хохот, словно только что состоялся, наконец, давно приготовленный ею для гостей шаловливый розыгрыш с хлопушкой за дверью. Старуха, оставленная чужими спрятавшимися руками на полной свободе движений, ворочалась в хохоте на стуле.
  Вид, словно телевизионное изображение, сумасшедшей старухи, хохочущей в немо-те по причине отсутствия звукового сопровождения в оглохших ушах, сделал взгляд повелителя растерянно испуганным от невозможности мгновенного усвоения происходящего, моментального анализа и сиюсекундной выдачи алгоритма ответных действий. Одно слово - контузия. Пусть даже лёгкая...
  Бабка же, надо думать, была итак глуховата. Мало этого, она сама и задумала "розыгрыш", поэтому веселилась смело и искренне.
  Наконец фон извне стал преобладать над звоном внутри повелительной головы, и немая картинка открытого старческого рта с землистого цвета языком получила звук, словно бы кто-то громкости прибавил. Повелительные глаза становились понимающими и от этого бесстрашными и гневными. Бабка по мере наполнения их влажной и узкой яростью затихала. В конце концов, пару раз кашлянула, села ровно и положила руки на колени. Сразу же на её плечи легли давешние чужие ладони, а из-за её головы поднялась виновато-жалкая рожа.
  - Сейчас лезь вниз... Да не ссы! Взорвалось уже... И поднимай всё, что там есть. Что как?! На ощупь!..
  Последний дееспособный (а может и последний живой!) опер начал переставлять ватные ноги по ступеням. Из-за струившегося вверх дыма его движение вниз выглядело постановочно инфернальным. Дополнял мизансцену ужас в глазах, которые он даже опу-стить боялся - таращил, поднимая по мере спуска, и ступени преодолевал приставными шажками, натоптывая их ногой.
  А дым всё шёл и шёл. Более того, он сгущался.
  - Здесь тряпки какие-то тлеют... Кхе-кхе-кха-кха, - раздался сдавленный кашель снизу.
  - Какие ещё тряпки? - крикнул вопрос Георгий Георгиеич и строго посмотрел на бабку.
  - Не знаю, - ответила дыра в полу. - Тут ничего не видно. Гха-гха-гха-х-хр-р...
  Кашель стал грудным.
  - Они, кажется, в рулонах...
  Хозяин положения побледнел, бросил взгляд на хозяйку дома и увидел, что та тоже сошла с лица. Предаваться дискуссии, наподобие давешней, о природе и благородстве обеих бледностей - от переживаний за гибнущие полотна как художественные ценности или же олицетворение стоимости - было некогда. Ужас происходящего заставил только хором панически заорать:
  - А-а-а!
  Бабка первой проворно подпрыгнула к люку. Георгий Георгиевич истерил уже ей в спину, вернее, сверху на уходящую вниз голову:
  - Это не тряпки, кретин! Это холсты!
  А следом - бабка... Голосом, в котором звучали все её адресованные самой себе проклятия за то, что она, старая и опытная, минируя тайник, не задумалась о безопасности картин, не важно даже, в каком их качестве - как культурных экспонатов или воплощения капитала:
  - Всё погибло! Сейчас краски на полотнах пламенем возьмутся!.. Пожаротушение включится...
  Через пару секунд из дыры вылетел весь в дыму первый свиток.
  Поймал его, конечно же, Георгий Георгиевич - двое "матросиков" страхом были прилеплены к полу на расстоянии.
  Снизу слышались возня, разнополый и разновозрастной кашель, такая же ругань... Повелитель хлопками ладони затушил и развернул полотно - так и есть: "Чёрный квад-рат"! Обрадоваться или огорчиться он не успевал. Нагнулся и заорал вниз абстрактное:
  - Шедевры дава-а-а-й!
  Закончился крик резким "й" уже внизу, куда Георгий Георгевич нырнул "рыбкой" - его пинком под зад отправил туда тихо и стремительно подкравшийся Коробов. Сразу же задвинул крышку и повернул так и торчавший в ней ключ.
  - Ф-фу-у-ух-х!
  - Они ж-же погибнут, - не понятно, про кого - людей или про что - экспонаты, прожужжал, словно неясное насекомое, Гога, задутый скоростью происходящих событий.
  Коробов посмотрел на него приблатнёнными глазами Коробкина. Однако к соб-ственному удивлению примирительно дал успокоительного:
  - Не ссы... Щас от дыма пожаротушение включится... Бабка же сказала...
  Ещё раз вздохнул в облегчении и добавил утешительного вранья:
  - Потом вентиляция... Откачка воды... И те и эти уцелеют...
  
  32
  
  Коробкин не только сам резко поднялся, но и рванул вверх за грудки Последышева, стряхивая с него тем самым прострацию:
  - А теперь быстро... Бегом! Чёрную краску сюда!
  - Как-кую? Зач-чем? Г-где? От-куда?
  Гога залепетал обычный для непонятливого труса набор вопросительных слов, тем не менее, всё более наполняясь осознанием... Не осознаванием, что делать и как, а осо-знанием себя как ведомого, как подручного, как "шестёрки" Коробкина.
  И стоило этому осознанию дойти до степени привычки, стать полным, то не только в голове комфорт появился, но и по телу разлился чувственный кайф буквально до покалывания изнутри в непредсказуемых точках различных частей тела. Гогу даже передёрнуло от удовольствия.
  - Бфр-р-р-р... - встряхнулся он, как собака.
  - Не знаю, где и откуда! - продолжал массировать Гогину психику Коробкин. - Са-рай видел во дворе? Кладовку у входа? Там посмотри... Не может быть, чтобы не было! Краски, лака, туши... Иди! Прошмонай там всё... Только быстро! И только чёрную...
  Гога Последышев даже пинка под зад получил, впрочем, вполне беззлобного - дру-жеского даже, ободряющего.
  Снова пошло дело...
  Коробкин же без эмоций расстелил на полу давешний холщовый чехол с тронопо-добного кресла, логарифмической линейкой и транспортиром, найденными в ящике антикварного письменного стола и имевшими (слава богу!) метрическое деление, наметил на холсте примерный квадрат 80х80 см и стал шарить ножницы. Нашёл! Тоже старинные и невероятно тупые. Взялся резать. Больше получалось рвать... И это безумно вдохновляло Коробкина. Разве что долго пришлось возиться.
  Ближе к концу возник Последышев с жестяной банкой, торчащим в ней прутком от веника и со склянкой:
  - Вот! Синяя нитроэмаль! Пойдёт... А для черноты туши плеснём...
  Лёнька заинтересованно и с сомнением отвлёкся от холста, посмотрел на банку-склянку, затем на Гогу.
  Тот торжествовал! Глаза горели. Рот шевелился в дыхании так же, как в речи. Снова горячо заговорил:
  - У него во всех оргиналах, Лёня, всё равно квадрат не чисто чёрный... И не чисто квадрат... Это он зрительно квадратный и чёрный... Так что забодяжим, намажем по хол-сту - будет не отличить... Небось не "Джоконда"...
  Коробкин аж задохнулся от восхищения и уважения.
  - ...Надо только поля у холста забелить. В сарае нет белой... Но это мелочь... Сейчас холст об стены потрём - побелеет... Ха-ха-ха...
  Энтузиазм переполнял. Гога так вдохновенно и умело делал туфту, словно бы к себе на работу снова попал и на душевном подъёме выполнял привычные бессмысленные обя-занности как раз в день получки.
  Через полчаса творческих мук "картина"-копия была готова - сам чёрт бы не отли-чил, если бы не нитровонь от краски.
  Энтузиазм, подхваченный летучими химическими молекулами, испарился.
  - Скажи, Лёня, а зачем нам ещё и поддельный квадрат? Есть же настоящий...
  - Да... Но нас-то двое! По квдарату на нос...
  Гога с сомнительным подозрением глянул на компаньона. Тот заметил недоверчи-вый взгляд и залепетал, показательно суетясь у нового полотна:
  - Согласись, две картины - это лучше, чем одна. Дороже!
  - Ага... Себе ты, надо думать, настоящий квадрат определил, а мне - туфту. Чё-то как-то...
  - Ну что ты?! - горячо возразил расцвеченный порядочностью в красный цвет Le Corob. - Весь гонорар - поровну.
  - Так хватило бы и за один... Меньше, зато без риска. Ведь экспертизу-то не обма-нешь... - сфилософствовал Гога, демонстрируя успокоенность, но затаив обиду и подо-зрение.
  - А не надо даже пытаться экспертизу обманывать.
  - Как это?! - Последышев совершенно по-ребячьи вылупил искренне удивлённые глаза. - А как же тогда?
  - Экспертиза как работа оплачивается... Верно?
  Гога, как маленький, надув губки в обиде своего непонимания, молча кивнул.
  - Во-от... СтОит немного приподнять оплату экспертизы как работы, и экспертиза как результат, как заключение, станет гибче, скажем так... А если добавить премиальных в авансе, то экспертиза даже как работа станет искать не отличия... Помнишь две картин-ки "Найдите десять отличий". Ха-ха... а сходства как доказательства уже не подделки, а подлинности любой мазни - тем более такой, как эта.
  Коробкин так мастерски нагнетал позитив, что растворённый в запахе энтузиазм снова концентрировался и в Гогиной, и в его собственной мошеннической душе.
  - Ну какое, скажите, зрителю дело, когда - сто лет назад или теперь, и чем - маслом, нитрокраской или, вообще, кузбаслаком замазано равностороннее пятно на тряпке, если результат во всех случаях один и тот же - повторюсь, ровное чёрное пятно? А-а? Зачем же совестливой экспертизе чего-то там якобы разоблачать? Или, точнее, кого-то? Нас?! В чём?! В том, что это не он, а мы пятно поставили?! А какая, хрен, разница, скажите на ми-лость?! Типа, с именем художника гадить на холст - это совсем не то же самое, что гадить без имени... Извините, гадить - это, в любом случае, гадить. Но тогда зачем же экспертизе как работе самоутверждаться на сфальсифицированном разоблачении? Говно - оно и есть говно. Тем более, когда выглядит одинаково...
  Коробкин задумался на мгновение и принюхался.
  - Впрочем, воняют-то они действительно по-разному... Ха-ха-ха.
  Но вот взгляд его потеплел в благодарности Последышеву - свежая мазня отчётливо подсыхала.
  - Опалить надо...
  - Зачем? - Гога снова искренне удивился.
  Ему, как простому мастеровому мошеннику, был неведом тонкий мир психологиче-ского влияния. А Коробкину... Коробову, как купцу, эти материи были не только извест-ны - они были в его деле обязательны к применению.
  Он подпалил зажигалкой с двух сторон смотанное в рулон полотно. Одну сторону затушил быстро. А другой дал погореть, пропуская дым через холщовую трубку. Наконец, затушил-захлопал и кинул "картину" Гоге:
  - Сверни. Краской вверх... Как родную.
  Гога опять смотал.
  - Рвём когти!
  - Куда?
  - На вокзал.
  - А ещё два квадрата?
  - Сгорели они при пожаре! Ясно? Только эти два мы и успели спасти... Даже людей так не спасали, как эти шедевры! Но всего два уцелели... Это теперь основная легенда... Смотри! Не ляпни лишнего...
  И перед носом у Гоги возник измазанный синим и чёрным, невероятно вонючий ацетоном, кулак. Гога даже нос сморщил.
  Коробкин удовлетворился гримасой как знаком понимания и дёрнул головой в сто-рону двери, "За мной!", дескать.
  
  33*
  
  Беглецы тщетно пытались пройти на перрон. Пробрались туда через багажную и вы-нырнули из подземелья аккурат у двери вагона, возле которой, сдерживая густую толпу, стоял распаренный службой элдэпэшник и повторял в сотый раз:
  - Говорю вам, вагон переполнен, а на буфера и крышу, согласно приказу, никого не пустим.
  На него напирали взбешённые люди, тыча в нос билетами посадкома, выданными на этот номер вагона. Злобная ругань, крики, толкотня по всему перрону. Коробкин видел, что сесть обычным порядком на поезд не удастся, но ехать-то надо, иначе... Страшно подумать! Теперь страшо не только от того, что будет, а даже от того, что уже было.
  Отозвав Гогу в сторону, посвятил его в свой план действий: надо одному пробраться в вагон, открыть окно и втащить второго.
  - Ты в кожанке... Давай... Понаглее! Рожу сделай властную...
  - Как это?
  - Кирпичом!
  Последышеву и впрямь хорошо подошла кожаная куртка, скинутая очкариком в до-ме смотрительницы, и если бы не выражение глаз, то он вполне бы сошёл за представите-ля новой власти. Отрепетировали взгляд. Как только что-то сакрально-тупорылое намети-лось - вперёд! На штурм! Гога пошёл к вагону. Бесцеремонно растолкав пассажиров, взялся рукой за поручень.
  - Эй, куда?
  Последышев оглянулся на коренастого элдэпэшника.
  - Я из Особого отдела округа. Вот сейчас проверим, все ли у вас погружены с биле-тами посадкома, - сказал он тоном, не допускавшим сомнения в его полномочиях.
  Настоящий службист осмотрел его, вытер рукавом пот со лба и сказал безразличным тоном:
  - Что ж, проверяй, если влезешь.
  Работая руками, плечами и кое-где кулаками, взбираясь на чужие плечи, подтягива-ясь на руках, хватаясь за верхние полки, осыпаемый градом ругани, Гога в азарте всё же пробрался в середину вагона.
  - Куда тебя чёрт несёт, зараза?! - орала на него жирная тётка, когда он, спускаясь сверху, наступил на её колено. Она втиснулась своей семипудовой махиной на край ниж-ней полки, держа между ног традиционный, набитый под расползание "молнии", клетча-тый баул. Такие же стояли на всех полках. Народ тащил с собой всё - всю дрянь и не дрянь под видом дряни. В вагоне нельзя было продохнуть.
  На ругань тётки Гога ответил вопросом:
  - Ваш посадочный билет, гражданка?
  - Чиво? - скривилась та на незваного контролёра.
  С самой верхней полки свесилась чья-то "блатная" башка и загудела контрабасом:
  - Васька, что это за хрен явился сюда? Дай ему путёвку на "евбаз".
  Прямо над головой Последышева появилось то, что было Васькой. Здоровенный па-рень с волосатой грудью уставился на него бычьими глазищами:
  - Ты чё к даме пристал? Какой тебе билет?
  С боковой полки свешивались четыре пары ног. Хозяева этих ног сидели в обнимку, энергично щёлкая семечки. По всему видно было, что эта компания железнодорожных мародёров чувствовала себя абсолютно в своей тарелке. Однако надо было втаскивать в вагон Коробкина.
  - Чей это баул под окном? - спросил Последышев старика в картузе с кривой ж/д-кокардой.
  - Да вон той кобылы, - показал тот на толстые ноги в растянутых перекрученных коричневых хэбэшных чулках.
  Освобождая место, встал вплотную к окну. Рывком открыл и, упёршись коленом в кобылий баул, за руки втянул в окно Коробкина. Не успел элдэпэшник заметить это нарушение и воспрепятствовать ему, как было уже поздно - даже окно снова закрылось, став одним из многих однообразно грязных.
  - Во гнида, сам влез и ещё одного тащит!
  Со всех сторон неслась ругань. А кто-то невидимый сверху пискнул:
  - Мотян, рубани его, козла!
  Но дело оборачивалось совсем по-другому. Коробкин, рефлекторно став в форс-мажоре Коробовым, мгновенно оценил обстановку, прыжком подскочил на верхнюю полку и с силой ударил кулаком по наглой роже, призывавшей Мотяна к произволу. Ударил с такой силой, что пискля свалился в проход на чьи-то головы.
  - А ну брысь отсюда, босота, а то перестреляю, как собак! - бешено заорал Коробов, переполненный классовой ненавистью.
  Подействовало. А и то - вдруг и впрямь перестреляет... Судя по нахальству - смо-жет! Верхняя полка быстро была очищена. "Блатная" башка поспешно эвакуировалась в соседнее купе, и скоро скандал начался там. Но до него уже не было дела.
  Сидя в узком пространстве, отгороженные клетчатыми тюками от соседей, Короб-кин и Последышев, расслаблялись, мысленно завершая очередной этап спасения.
  Медленно полз поезд. Перегруженные, расхлябанные вагоны, скрипя и потрескивая сухими кузовами, вздрагивали на стыках. Вечер глянул в окно пустой синевой. За ним ночь затянула вагон черным пологом. Скорость медленно, но росла, перестук стал неуло-вимо ритмичным и убаюкивающим. Тряска стала покачиванием. Вагон затих и уснул.
  
  *Глава 33 является почти точным цитированием Главы первой Части второй романа Николая Островского "Как закалялась сталь".
  34
  
  Поезд начал явно притормаживать, и звук движения переходил от барабанной дроби к сперва трудно, а потом и легко различимому по фрагментам стуку колёс. Синхронно звуку замедлялось и течение заоконного пейзажа.
  - Внимание! Поезд вошёл в санитарную зону. Поезд вошёл в санитарную зону, - за-гундосил проводник.
  Причём к удивлению бывалых в прошлом путешественников, туалеты оставались открытыми, и санитария имелась в виду совсем другого характера.
  - Щас шмон будет, - поведал диссидентам знаток новых правил, пролежавший мол-ча, как багаж, всю дорогу на третьей полке.
  - Как шмон? Какой шмон? Почему? - Коробов изумился.
  - К границе приближаемся - вот и шмон...
  - Ни хрена себе приближаемся - до границы еще сотня вёрст!
  - А таперича с каждым разом шмон всё раньше и раньше... Санитарную зону рас-ширяют... Даже людей унутрь поглубже переселяют... Штоб значит никакая зараза отте-дова не проникла... А ежели проникнет, так штоб в санитарной зоне и сгинула...
  - Так мы же не оттуда, мы - туда!
  - А это, стало быть, штоб унутреннее здоровье нации не разбазаривать, здеся его охранить.
  И действительно - за окном проплывало немалое число людей в погонах: строгих пограничных со звёздами и игривых таможенных со стёклышками. Зона... Пограничная, она же санитарная.
  - С вещами на выход! - скомандовал Коробкин, спрыгнул вниз и сдёрнул кунявшего Последышева.
  - Ку-да? Зач-чем?
  Но вопросы спросонья он задавал, привычно уже двигаясь на автомате после посту-пившей команды.
  - Я же сказал - на выход!
  Однако "охранение здоровья нации" уже было в действии. Пометавшись по тамбуру и подёргав ручки забранных в решётки и запертых входных дверей, главный экстремист выругался так грязно и громко, что Гоге стало стыдно.
  - В сортир, - услышал он горячий конспиративный шёпот Коробкина.
  Заперлись. Стараясь по возможности больше тереться друг о друга, а не о стены и поручни, намотали сложенные вдвое "картины" на свои тела под задранными тельняшка-ми. Попыхтели, отдуваясь от санитарного ж/д-комфорта, подёргали кран, поматерились отсутствию воды и вышли.
  Как оказалось, шмон пограничный теперь стал куда как основательней... Первое, что приказано было сделать это:
  - С вещами на выход!
  Всех пассажиров с багажом вывели... даже вытолкали прикладами для быстроты из вагона, построили на перроне в шеренгу, и каждый выложил перед собою всю свою по-клажу.
  Наши беглецы стояли порожняком - выложить было нечего. Ни сумок, ни чемода-нов, ни вещмешков, ни узелков. Налегке ребята ехали к границе. Это вполне логично вы-звало подозрения.
  Мало этого, собака-ищейка, подведённая для обнюхивания (прощального или при-ветственного - смотря что нанюхает), стала злобно облаивать одного подозрительного. Его глаза при этом тревожно забегали, и подозрительный гражданин начал их прятать, опуская и отводя лицо от команды проверяющих, чем лишний раз убедил её старшОго в необходимости личного досмотра.
  И не важно, что, умей собака говорить, она бы рассказала про своё плохое настрое-ние, про ломоту в старых костях на погоду, про невкусный обед, про давно уже нелюби-мое занятие обгладывать сырые кости при больных зубах-то, про... Много про что, а тут ещё этот! И зачем только люди эту гадость - ацетон! - придумали? Совсем уже нюх поте-ряли? Дышать же невозможно!!!
  Дураки-люди этих собачьих размышлений правильно понять никогда не могли и любое собачье поведение трактовали на свой людской лад. Вот и теперь...
  Чего это ты тряпкой обмотался? Ах, утеплился... Н-на тебе для сугреву!.. Что тут, на тряпке-то? Что?! Тебя спрашивают! Почему она так странно покрашена? Ах, не знаешь... Н-на тебе, для познания!.. Так почему ты её прятал? Ах, не пря-атал... Н-на тебе, для от-кровения!.. Ну что? Ага, вспомнить решил... Значит знал и просто забыл? Н-на тебе для прояснения!..
  Стимулируя таким образом память Последышева, пограничники и таможенники много ещё раз выдохнули в голос "Н-на!", оставляя не только в памяти, но и на лице и теле контрабандиста отчётливые следы попытки пересечения рубежей родины.
  Когда Гога уже подвергался риску забыться раньше, чем начнёт рассказывать правду о крашенной тряпке, в "обезьянник" для профилактики упрямства втолкнули второго - Коробкина. Он ещё не успел остановить пробежку после толчка в спину, как ему сразу же подняли руки "в гору", и погранглаварь тяжёлой ладонью от души хлопнул его по живо-ту. Получился именно хлопок, характерный в своей звучной сухости. Рывком была задра-на вверх тельняшка:
  - А-а, и этот "заряжен"... Что тут у тебя?
  - Вы не имеете права... - неуверенно начал было Коробов, стремительно становя-щийся Коробкиным.
  В ответ прозвучал традиционный вопрос "Што-ё?!", когда надетое на лицо высоко-мерное пренебрежение настолько кривит губы, что нормальный звук "о" становится не-возможен и приближается к "ё". И снова:
  - Што-ё?
  И сразу же продолжение в показном патриотическом возмущении:
  - Ты такая же тупая мразь, как и твой напарник! Вам волю дай - вы всю страну вы-везете за тридцать серебренников...
  Затем последовал еще один рывок - немилосердно сорвано прилипшее к потному телу полотно. Сорвано опасно для целости и полотна, и тела. Сорвано так резко, что Ко-робкин снова невольно протрусил - теперь вдогонку за холстом в сторону еле живого Го-ги.
  Ужасный вид первого контрабандиста, не способного уже внятно говорить, должен был сподвигнуть второго к сговорчивости в показаниях о целях-явках-паролях.
  - Да вы что?! - зашептал пересохший от испуга рот Коробкина.
  Он, закалённый в деловых битвах, включавших в себя и насилие, и даже изуверство по отношению к соперникам по прошлым денежным вопросам, оказался не готов к встре-че с изуверством лицом к лицу. Он ведь раньше считал насилие чем-то само собой разу-меющимся в обойме бизнес-приёмов по достижению поставленной цели, но никогда сам лично не участвовал в "разборках", а только отдавал приказ и получал "отчёт о выпол-ненной работе" от нанятых им костоломов. А тут! Вот она - жертва! Вот они - костоло-мы! И самое страшное было то, что Коробкин не мог понять, зачем, почему они так же-стоки по отношению к другим людям, которые им ничего не должны и ничем не обязаны. Бессмысленность жертвы приводила не то что в недоумение - в исступление даже.
  Ему стало так искренне и нестерпимо жаль бедолагу Последышева, что у него сама собой вытекла и покатилась по щеке слеза, солёный вкус которой он через секунду ощу-тил на губах, спазматически сглотнул и переполнился желанием просить прощения за то, что втянул бедного Гогу в свои стяжательские игры.
  - Георгий... - прошептал он, невольно подчёркивая этой официальносью всю ис-кренность переполнивших его чувств, и, боясь дотронуться до разбитого лица, погладил его по руке. - Боже, Георгий... Как же так?
  Затем поднялся и по начинаемой уже забываться, но всё ещё живой привычке брать даже самую безнадёжную ситуацию под контроль, брезгливо после Гогиных кровавых соплей потирая руки, объявил:
  - Это вам так просто не сойдёт... Пригласите врача... Я хочу, чтобы он снял и за-фиксировал побои на лице и теле Георгия Георгиевича...
  Произнесённое вслух имя-отчество контрабандиста заставило вытянуться служеб-ные тела и шеи, а рожи принять служебное выражение: полуоткрытый влажный рот и глупый немигающий взгляд.
  - К-как вы с-сказали? К-как вы его н-назвали? - дрожа слюнявым трясущимся ртом, верноподданно пробормотал главный пограничный начальник.
  Имя повелителя знал каждый! Произносить его всуе ещё (или уже) не боялись, но только в уважительном контексте. А тут такое! Возможно ли?..
  И закалённый в деловых битвах Коробов мгновенно сообразил, что это шанс. Шанс повернуть очередную безнадёжную ситуацию в свою пользу и сделать её выигрышной. Кроме того его вдохновила пограничная метафора про "тридцать серебренников" - хоте-лось думать, что тут, поближе к загранице, люди всё ещё нормальные. То есть знают про деньги... Или хотя бы помнят.
  И он драматически продолжил:
   - Вы - психи? Вы - садисты? Вы кого изуродовали?! Это же... Это же...
  И вдруг, заставляя втянуться в плечи встревоженные шёпотом погранично-таможенные головы, заорал:
  - Это же Георгий Георгиевич! Сам!!! Лично! Идиоты! Н-ну!..
  Коробкин даже замах на всех в развороте корпуса наметил. И сейчас же не только головы втянулись, но и тела пригнулись, и ноги присели.
  Так ведь Георгий Георгиевич известный выдумщик... Креативщик не только в своём руководящем деле, но креатор и в любом другом - подчинённом... Запросто мог вот так, без предупреждения и подготовки, без сопровождения и охраны, с гусарской лихостью и бесстрашием, с общенародной любовью и доверием нагрянуть в их санитарно-пограничный рай... в смысле, край для проверки их таможенно-фискальных дел. Что ж теперь будет-то?!
  - А ты... вы кто такой? - спосил главный садист, чтобы хоть что-то сказать, услы-шать свой голос и как-то этим сбросить оцепенение.
  - Я... Я... Какая теперь разница, кто я?! При ваших-то делах! Ну референт... В смысле, ревизор...
  Пограничный начальник смотрел на его голое теперь пузо, открыв рот.
  - А-а... документы у вас есть?
  - Разумеется, нет! Кто ж в разведку... в смысле, ревизию документы берёт?
  - У меня ешть... - прошипел, как мог, с присвистом, с хрипом и бульканьем ды-шавший Последышев.
  Коробов обмер: "Господи, пронеси!" Он опять не контролировал ситуацию...
  Документом оказалась сорванная с планшета на больничной койке справка с инфор-мацией о пациенте, которую Гога схватил в трудную минуту желудочно-кишечного кри-зиса, справедливо опасаясь отсутствия бумаги в туалете отделения. Но бумага тогда в туа-лете была - бумага-газета с портретом первого лица (как положено), причём такого каче-ства, когда первое лицо похоже на любое гражданское лицо в стране и, по Гогиному то-гдашнему испуганно-озабоченному впечатлению, на него самого больше всех остальных.
  Больничная ксерокопия титульного листа истории болезни, таким образом, сохрани-лась, так как потом Гога то ли забывал её выбросить, то ли опасался быть уличённым в преступлении по отношению к государственной ксиве. Бумажка кочевала из кармана в карман, становясь всё более ветхой до невозможности прочитать весь текст. Хорошо со-хранялся только портрет пациента, который, и будучи новым, как и газетный, подошёл бы любому лицу, особенно если оно - негр. Кроме того отлично посматриваемая оригинальная печать синими чернилами придавала сложенному вшестеро (для таинства ревизии, конечно же!) листку сакральной солидности, особенно учитывая безупречность и чёткость сохранившегося имени рядом с фото: Георгий Георгиевич. Плюс ещё диагональная красная полоса через весь лист. Строго! И страшно!!! Даже вчитываться...
  Документ, вернее, жирно вписанное в него и многократно обведённое шариковой ручкой имя-отчество подействовало на служивых вполне благоприятно - оно их парали-зовало. Le Corob даже мысленно перекрестился по-европейски - слева направо, совсем, впрочем, об этом не задумываясь, а строго ритуально, как будто через левое плечо три ра-за сплюнул, и снова подивился спасительной находчивости Последышева. Находчивости, которую трудно - невозможно! - предугадать, отчего она, как сюрприз, радует вдвойне.
  - Ну?! Убедились?! - предельно нахально, утвердительным тоном, спросил Коробов. - Что делать думаете?
  Однако при всей напускной наглости обращения Последышев, как посвящённый в таинство "ревизии", всё же уловил прозвучавшее в голосе беспокойство. А вот погран-старшОй вернулся в реальный мир только после акцентированного толчка. "Ревизор" справился с наружным проявлением беспокойства и ещё более нахально, практически по-блатному, протянул:
  - А-а-а! Что, спрашиваю, делать думаешь?
  - А-а-а? - с придыханием протянул в ответ пограничник с интонацией, обратной коробкинской. - А-а что надо делать?..
  Коробкин чуть было не шикнул "Вешаться!", но вовремя притормозил и вновь отдал инициативу:
  - Ну-ну... Приди в себя... Представь, что ты на шлагбауме... Что вы обычно делаете в нештатной ситуации? Ситуация-то нештатная! Согласен?
  И добавил, зловеще усмехаясь:
  - Георгий Георгиевич, вообще, человек нестандартный! - с таким членораздельным и неторопливым звучанием имени-отчества, что погранец от страха окончательно очнулся и вернулся в жуткую реальность.
  - Начальству по команде надо бы доложить... Оно бы... И не докладывали бы... Ес-ли мелочь какая... Подумаешь - контрабанда!.. Но тут... Но сейчас...
  Коробкин глянул на разбитую и опухшую Гогину рожу, удовлетворился его неузна-ваемостью и закусил удила "Была - не была!", иначе не вырваться.
  - Ну так докладывай! Всё, как есть... Да очнись ты!
  И, совсем уж распаляясь в собственной отчаянной лихости, небрежно добавил:
  - И сюда своё начальство вызывай... Скажи, мой приказ.
  Он ещё раз посмотрел на Последышева, державшего уже у глаза заботливо подан-ную примочку с бодягой, позволил себе полуулыбку и задорно так, искусственным бод-рячком затараторил:
  - Вы ведь молодцы! Вы же не знали о проверке... Двое контрабандистов пытались переправить через границу материальные ценности...
  Оценивающий реакцию взгляд на аудиторию, мгновенная поправка на всякий слу-чай:
  - ...художественные экспонаты. Но у нас... в смысле, у них... ничего не вышло. Благодаря вам! Ну, перестарались немного... Но в пылу державного рвения, ведь! И по-этому Георгий Георгиевич на вас зла не держит.
  После замечания о переусердствовании Гогин одноглазый взор на компаньона снова налился кровью, но теперь уже от обиды, которая подобно одной большой - главной! - гематоме выплывала наружу откуда-то из глубины души.
  - Так это материальные ценности... в смысле, художественные экспонаты? Стран-ные они какие-то...
  Все повернулись на голос, а наткнулись на обескураженный и внимательный взгляд одного из лучших постовых у пограничного столба на автодороге.
  - Это, молодой человек... Господин офицер... Высокохудожественные супершедев-ры! Они странностью своей и знамениты.
  - А почему они одинаковые?
  - О-о! Это на ваш неискушённый поверхностный взгляд. В них огромная концепту-альная разница. И это ещё не все - их четыре должно быть, но два экземпляра погибли при пожаре...
  - Так, а в чём их разница? - любознательный постовой переформулировал свой во-прос - теперь "от противного".
  - Замыслом, - заумничал было Коробов, но сразу вспомнил суть дела и исправился. - Вернее, исполнением...
  Гога невольно хмыкнул в усмешке и скривился от боли в лице. Взгляд постового поумнел после этих слов до ясности, не приличной для подчинённого.
  
  35
  
  Разгорячённый главврач ходил взад-вперёд по полицмейстерскому кабинету.
  - Он отыгрывает свои детские комплексы, - твердил он устные основы своей бу-дущей работы на соискание Нобелевской премии. - Это же очевидно! У него солдатиков в детстве не было - отсюда эта страсть к парадным шествиям, к танкам и броне-транспортёрам... Он ведь даже меня - медика! - в броневик из скорой помощи пересадил! Зачем?! Людей пугать?! Только и разрешил, что красный крест на нём нарисовать... А его отношения с бабами? Ненормально, когда человек в шестьдесят лет ведёт себя так же, как в тридцать. Были бы ещё у него фаворитки стоящие, я уж не говорю о до-стойных! А эти! Дворняжки беспородные... Никакого аристократизма в красоте - пле-бейки смазливые. Его в молодости девушки не любили - он свой юношеский комплекс и отыгрывает с кем попало. С теми, каких молодым человеком ещё хотел... Да не имел. А если теперь дело доходит до... как в анекдоте, "а поговорить?"... тогда что? Они же у него глупые! Выходит, что ему с ними и поговрить не о чем? Не-ет! Он с ними глупые разговоры и разговаривает, потому что сам дурак!
  Доктор так резко и громко поставил заключительный диагноз, что сам испугался собственной решительности и осёкся, сказав последнее слово. Даже голова в плечи вжа-лась, словно бы кто-то сверху на неё, как на прикуриватель, надавил. Шёпотом продол-жил:
  - Он псих... У него симптомы не психологического, а уже психиатрического свой-ства. Точно вам говорю. Его лечить надо!
  - Да, - согласился полицмейстер, удовлетворённый такой убеждённой горячностью напарника-заговорщика, который вполне профессионально обосновывал необходимость отлучения повелителя от власти. Ну-у... И от жизни, разумеется - по-другому ведь ни-как. Болезнь-то смертельно опасная!
  Но торопиться нельзя - всё надо делать наверняка. В самый подходящий момент. Поэтому горячка - горячкой, она трогательна... Даже романтична, но заговор - это, как и месть, блюдо холодное.
  - Пусть ваша версия, доктор, всё же будет запасной...
  И сразу же, предупреждая с показной убеждённостью очередную врачебную вспышку:
  - Пока!.. Пока запасной. Она ещё не развита, чтобы называться планом, не говоря о проекте. Пусть вызревает с вашей помощью...
  Желание доктора возразить разбилось со звоном телефонного аппарата. Полиц-мейстер взял трубку:
  - Да... Да? Вот это да! Ну да?! Да нет... Ах да-а!!!
  Затем с минуту молчаливая пауза с мимическими метаморфозами и наконец:
  - Да. Есть! Слушаюсь!!!
  Полицмейстер повернул искажённое злобной брезгливостью лицо на доктора:
  - Нашёлся пропащий, чтоб его... На границе эксперименты свои проводил... Реви-зию, типа... Боеготовность инспектировал... Всё за свою безопасность переживает...
  Главврач ёрзал в нетерпении:
  - Ну и?..
  Полицмейстер усмехнулся абсолютно без злорадства, а, скорее, с усталой озабо-ченностью:
  - Ну и... Повязали его мои орлы. Ответили достойно на провокацию. Они ж не зна-ли, кто это... Загримирован он под контрабандиста... Лицедей, чтоб ему... Придётся лететь... Надо у военачальника истребитель взять, чтоб быстрее... Да и наш это лю-бит... Когда на истребителе-то... Только вот...
  - Что? - доктор не скрывал волнения от предчувствия важных событий.
  - Какой-то непонятный хрен - то ли референт, то ли ревизор - хрен знает! - уже приказы мне отдаёт. Вместе с ним был задержан. Чё происходит?!
  Пролицмейстер с такой искренностью недоумевал, что доктор тоже сумел почув-ствовать себя ничего не значащим ничтожеством. Но полицмейстер при этом униже-нии разозлился, а доктор - испугался.
  - Полечу... Приказ как никак... Там и увижу этого нового "приказчика".
  - Приказчик - это тот, кто приказы выполняет, а не отдаёт.
  - Вот-вот... И я о том же... Вернее, мы! - и строгий пронизывающий взгляд не то что на главврача, а даже внутрь его. - Сколько можно чужие глупые приказы выпол-нять? Пора отдавать свои - умные...
  И задорно так, даже браво, подмигнул, пропуская доктора первым на выходе из ка-бинета:
  - Мы же с вами умные, коллега, если можем дураков распознавать? Ха-ха... Ждите меня с новостями.
   Психиатр на улице проводил его до броневика глазами, наполненными злобой. Шё-потом, чтобы только он сам мог себя слышать - но чтобы слышал обязательно! - за-метил:
  - Приказы умные отдавать он сам и собирается... Уже отдаёт! "Ждите меня". Ну-ну... Умник!
  И сплюнул в сторону заголосившей сирены и карнавального света мигалок.
  
  36
  
  Полицмейстер, когда увидел "Георгия Георгиевича", чуть искренне в бога не пове-рил: возможна ли такая удача без божьего промысла! И больше всего ему понравилось затравленное выражение изуродованного побоями лица грядущего самозванца.
  - Да-а-а! - проговорил он упрёк подчинённым в показном ужасе.
  Но сразу же демонстративно подобрался до уровня присущего положению государ-ственного подобострастия и засуетился:
  - Георгий Георгиевич! Дорогой вы наш! Он терпеть не может лизоблюдства, имейте в виду, - поворот-замечание своим подчинённым, затем обратно. - Не извольте беспоко-иться - всё заживёт, как на соба... Простите, Георгий Георгиевич! Я в растерянности ... Пойдёмьте отсюда... Или... А ну, вы все! Оставьте нас. Вон отсюда! Во-он!!!
  Коробов, видевший все метаморфозы выражения лица прибывшего начальника, по-нял, что и тот тоже всё понял. Более того, Коробов понял, что теперь не до конца сам всё понимает... А именно: что будет дальше? Почувствовал только живой страх в груди, как предвестник нехорошего предчувствия, которое и само уже предчувствовалось где-то в груди. Страх как предчувствие. И точно:
  - А ты кто такой? - присущая государственному положению вновь прибывшего формулировка вопроса и соответствующее выражение государственного лица. В смысле, ментовской рожи. Однако это был повод остаться.
  - Так ить...
  - Ладно, сиди. Пока... - совершенно искреннее отсутствие интереса.
   Страх в коробовской груди отчётливо становился даже не предчувствием как тако-вым, а уже даже пониманием.
  Полицмейстер, тем временем ликуя, продолжал не верить своей удаче, тоже в глу-бине души побаиваясь её по генетическому опыту многих поколений предков, убедив-шихся, что "просто так хорошо не бывает". Он тоже боялся рождения предчувствия чего-то нехорошего. Но сосредоточиться на ощущениях было некогда.
  Поставив стул напротив Гоги... То есть, конечно же, Георгия Георгиевича!.. Не бу-дучи врачом, но имея опыт допросов с квалифицированным расквашеванием чужих лиц, полицмейстер уверенно взял того за подбородок и стал поворачивать туда-сюда, с каждым поворотом всё больше просветляясь во взоре от радости. Ещё бы! Сам собой отпадал вопрос с поиском лицевого хирурга. Как же этому не радоваться - ведь не душегуб же он, полицмейстер-то, в самом деле! Не придётся, стало быть, ввиду служебной целесообразности одну душу потом нейтрализовывать. Хорошо! Одни лицевым хирургом, стало быть, больше останется. Пусть работает безмятежно на радость людям... Тем, кто получит официальное разрешение либо предписание рожу свою перекроить.
  А то что у повелителя у самого теперь ро... в смысле, лицо стало малость другим?.. Так это он в политических схватках, переходящих в огнестрельные, ножевые и рукопаш-ные бои, такие шрамы получил. Потрясающий пиар! Даже думать не надо - само всё прёт...
  Отдав обязательные распоряжения по устройству и размещению высоких лиц для отдыха и реабилитации в номере-люкс (с унитазом и раковиной) подведомственной гос-тиницы и по учреждению двух постов охраны (а как же?!) внутри и снаружи номера, по-лицмейстер на радостях назначил секретное совещание с узким кругом высокопоставлен-ных подчинённых с предварительной баней, с банкетом, цыганами, массажем... И так далее - насколько желания и сил хватит. Да! Кстати... Сначала, разумеется, в баню прово-дить Георгия Георгиевича! И чтоб банщик там... Брадобрей высочайшего умения и стара-ния - лицо-то у повелителя... Парикмахер... Что этот? Какой этот? Ах, этот! Напарник, типа... Ревизор, в смысле... Да, и его тоже - в баню. Ну не здесь же его арестовывать, по-рождая тем самым вредные и опасные слухи и сплетни. Если этого "ревизора" повелитель взял с собой, то пусть он с ним и уедет.
  - Они... В смысле, он...
  - Кто?
  - Ну этот... Ревизор... Картины назад требует.
  - Что? Прямо требует?
  Пограничного дежурного не на шутку смутила ухмылка в последнем вопросе непо-средственного начальника.
  - Так точно. Верните, говорит, художественные и... эти... как их... - служивый с туповатым видом достал бумажку. - Ма-те-ри-аль-ные цен-но-сти...
  Полицмейстер развеселился:
  - Что, так и сказал?
  - Так точно! - густая красная краска приятного смущения по всему служивому лицу от хорошего настроения непосредственного начальства.
  - Ну раз требует, так верните, конечно... Впрочем... Принесите-ка сначала их мне. Посмотреть хочу.
  Полицмейстер выбрал одну из двух.
  - Передайте её ревизору.
  Через минуту нарочный сержант вернулся с виноватым видом.
  - Оне и вторую тоже требуют...
  - Што-ё?! А ну веди его сюда!
  - Виноват, как это - веди?
  Полицмейстер мгновенно вернулся из службистского забытья в нагнетаемую им са-мим реальность:
  - Н-ну-у... В смысле, веди меня к нему!
  Коробов и сам не рад был проявлению своей отчаянной жадности, но ничего не мог с собой поделать - само вырвалось. Да ещё и гордыня эта - рудимент прошлой жизни. Однако он удивился, когда увидел не разъярённое, а весёлое лицо главмента. Тот с ядови-той любезностью спросил:
  - Что-то не так, ваше превосходительство?
  - Верните весь ревизионный реквизит! - Гога отчаянно трусил, а потому говорил подчёркнуто гордо.
  - Вам ваш вернули.
  - Этот не мой!
  - Ну что вы? Как же можно так говорить? Вы перепутали в волнении... Этот ваш. Именно этот! Не мог же сам Георгий Георгиевич намотать на себя эдакий новодел, пропитанный всяческой химией! Кроме того, что это не соответствует его положению в обществе, так даже в целях конспирации невозможно такое, ибо слишком очевидно было бы.
  Змеиная улыбочка приводила Коробова в отчаяние. Он только по инерции продол-жил:
  - Так обе мне и верните... Для материального отчёта... Принял-сдал...
  - Простите, какого отчёта? Кого перед кем?
  Коробов, кусая губы, отвернулся и не видел вежливого полупоклона полицмейстера перед тем, как тот вышел.
  
  37
  
  - Гога, - позвал Коробкин, когда они улеглись на койки в номере.
  Но невнятная необходимость, вызванная увиденным отношением персонала к напарнику по несчастью, заставила поправиться:
  - Георгий Георгиевич...
  Неподвижное тело на другой койке молчало.
  - Георгий... Георгиевич...
  Тишина.
  - Гога!
  Горобкин подскочил к соседней кровати. И только хотел было схватить напарника в нетерпении, как тот сам поднялся и присел. Торжествующий вид лица, на котором даже опухоли поубавилось словно бы не после медицинских процедур, проведённых с вели-чайшей тщательностью, а как раз из-за торжества момента, сузившиеся уже самостоя-тельно глаза, с ненавистью и злорадством глядевшие в самую душу Коробкина - в самую его... её коробку, заставили замереть.
  - А ну-ка на место! - не открывая рта прошептал Последышев, вернее, уже может быть не он. - А то щас охрану позову...
  Коробкину мгновенно представилось, что будет с ним, если повелитель только пальцем на него укажет своим подчинённым, не знавшим, как загладить свою жестокую вину. Но он, не привыкший проигрывать, из-за всё той же своей неуёмной гордыни произнёс-таки ехидным тоном:
  - А я охране всю правду про тебя расскажу...
  Отобразившийся на Гогином лице кайф ещё больше оздоровил его до состояния возможности безболезненно теперь улыбаться во всей возможной искренности ощуще-ний. Георгий Георгиевич пока ещё Последышев не побоялся даже рассмеяться в голос:
  - Всю правду, говоришь... Ну-ну... Ха-ха-ха... Ты самоубийца? Хотя... Какая те-перь для тебя разница?
  Вид торжествующего в своём величии мелкого человечишки вернул Коробкина из состояния истерики в рабочий ритм. "Валить надо!" - промелькнула в его голове очевид-ная логическая, единственно возможная концовка событий, и он вновь сделался хитрым.
  - Да... Извини... Ты прав, конечно... Это я от нервов... Перенервничал... Из-за те-бя...
  - Из-за меня?! Ах ты, сука!!!
  Обида наполнила не только душу и разум Коробкина. Ему казалось, что всё нутро его: желудок, печёнка и кишки вместе с сердцем переживают сущую несправедливость - он ведь по-настоящему пожалел пострадавшего Гогу. А тот теперь?! Валить надо отсюда! Туда!!! Только по-тихому...
  Коробкин вполне по-детски хмыкнул носом и вернулся на свою койку. Даже глаза-прикрыл. И даже уснул было. Но ненадолго - старая привычка контролировать и свой сон из обоймы всё тех же привычек прошлой жизни.
  Он, засыпая, не мог - не хотел! - выключить мозг от работы. Анализируя обстанов-ку, он к своему удовлетворению, находил, что не так всё и плохо.
  Раз его не скрутили сразу, значит здесь и сейчас скручивать и не станут. А почему? Им невыгодно... Кому им, Коробов не задумывался - смысла не было. Он теперь один против всех, даже против этого урода недоделанного. Вот ведь гнида! А ещё говорят, бед-ность, дескать, не порок. Порок! Да ещё какой... Мгновенно перестроился, гадёныш. Си-лу... Власть почувствовал. Не было ни гроша, да вдруг алтын! Как раз тот случай... Ему упоение сиюминутной властью не даёт даже задуматься, что он-то как раз рискует гораздо больше. Он ведь даже не игрок - он разменник в дьявольской интриге, какую плетёт этот полицмейстер, которому ширма, витрина нужна. Да, скорей всего, и не ему одному - та-кие дела в одиночку не делаются. Может и тот, что у старухи в подвале остался, не насто-ящим повелителем был... Впрочем, какая разница!
  Хрен бы с ним... С ними... Пусть теперь делают, что хотят. А Коробова не трогают именно потому, что он приближённый, стоящий за этой витриной - повелителем. Значит охрана за дверью их не пасёт, а реально охраняет. Не мог же полицмейстер ей явную её задачу сформулировать. Надо сваливать... Потому что если и будут от Последышева из-бавляться, то потом. А от Коробова - сейчас! Обратный отсчёт его существования явно уже пошёл.
  Коробов прислушался в надежде услышать сопение с соседней кровати. Услышал даже не сопение, а похрапывание. Вполне спокойное и, как подумалось, даже довольное... Впрочем, взяв себя в руки и отогнав ненужную сейчас - неконструктивную! - ненависть, решил с усилием, что это хрип в поломанной побоями носоглотке.
  - Чтоб ты задохнулся, - не смог не прошептать, но и не смог не добавить, - но толь-ко после того, как я свалю.
  Тихо поднялся, нашарил свою "картину" и просочился в санузел. Там практически в такой же тесноте, как и в вагонном клозете, проделал ту же операцию - обмотался ею. За-тем не отказал себе в удовольствии почувствовать его, надевая чистую, хотя и откровенно босяцкую, рубашку, словно тень проскользил ко входной двери, замер, вслушиваясь - спит, гнида - и приоткрыл дверь.
  Охранник дремал на стуле. Открыл глаза и посмотрел на объект учтивым и вопросительным взглядом. Коробов, прежде чем заговорить, вышел и плотно закрыл дверь. Потом сделал радостно-хулиганское выражение лица и прошептал:
  - А где у вас тут можно спиртного взять? Не спится...
  Охранник озадачился:
  - Так ить... Это... После двадцати двух нигде...
  - Как это? Почему?
  - Так ить... Закон местный... Санитарная зона... Бдеть надо... Ночью с особой стро-гостью.
  Коробов добавил игривости на лице, даже подмигнул:
  - И чё? Ты, типа, точек не знаешь, где торгуют?
  Охранник со стыдливым видом потупился.
  - Ну! - продолжил горячий шёпот Коробов, не успев обратить внимание, что охран-ник не растерялся от его слова "торгуют". Леонид даже палец к губам поднёс, показывая необходимость соблюдения заговорщической тишины и включая тем самым туповатого службиста в свой шутливый секрет, оказывая ему высокую степень доверия, которое трудно отвергнуть. Тем более, когда его проявляет такой важный, но такой, в высшей сте-пени, нормальный и демократичный человек.
  - Давай, родной... Слетай... Я здесь сам на часах побуду...
  Последний довод вконец расслабил служебное рвение дежурного, и тот кивнул го-ловой. И даже подмигнуть в ответ осмелился. Коробов улыбнулся. Ему показалось, что тепло и вполне дружески.
  - Бабки есть? - спросил автоматически и чуть ли не начал шарить по карманам пе-ред тем, как сообразил и испугался, что сейчас сам всю операцию и провалит.
  - Да там не у бабок... - успокоил его ответом посыльный, озираясь по сторонам. - Там дед торгует...
  Последнее замечание заставило Коробова снова напрячься так, что даже забыть про шёпот:
  - Что дед делает?
  - Торгует... За деньги... За границей есть такое понятие - деньги. Там без них ни-как. Вы разве не знали? У нас тут все знают... Только молчат...
  Но хоть и тупой был охранник и целиком поддался профессионально раскинутому Коробовым доверию, однако вовремя сообразил, что перед ним не какой-то там залётный собутыльник, а человек совсем другого статуса, для которого это уже могут быть и не иг-рушки вовсе, поэтому осёкся и спрятал глаза. Виновато пробормотал:
  - А вы разве не знали? Ладно... Куплю - у меня есть немного денег. Приду потом, расскажу про них...
  И как можно быстрее постарался скрыться с глаз высокопоставленного пьяницы, пока тот "по горячим следам" не стал задавать трудные вопросы о нарушении госдисциплины... А там, глядишь, и не станет... А если и станет, то потом... Главное - не сейчас. Сейчас он, охранник, сам своей чрезмерной, уже не игривой, откровенности испугался.
  Служивый потрусил в одну сторону коридора, а через пару секунд Коробов, соот-ветственно - в другую.
  "Вернётся, а меня нет, - на бесшумном ходу мысленно рассуждал беглец. - О боже! Снова беглец! В который уже раз... Так, стоп! Без эмоций... Вернётся - молчать будет. Подумает себе в успокоение, что я не дождался и спать ушёл. Стучать в дверь не станет - побоится, да и не скажет никому - не будет же он в своём нарушении дисциплины при-знаваться... По крайней мере, до утра - пока его пытать не начнут. Значит, время добрать-ся до западной границы ещё есть... Так! Первое дело - это харч с собой какой-то взять, чтоб сил хватило. Где? В ночном магазине купить... А на что? Стоп! Что значит купить?! Взять!!! Просто и именно взять! Вот она - палка о двух концах. Кретины! Деньги они от-менили... А эти-то... Всё про деньги знают... Не-ет, ребята, их так просто не отменишь! Это и хорошо - значит есть возможность поторговаться, если что..."
  Коробов от крейсерского движения к чёткой цели и своих логических рассуждений, приведших его в такой привычный, в такой, как оказалось, совсем даже не прошлый, а самый что ни на есть настоящий по-прежнему мир, окончательно успокоился в своей решительности и открыл дверь дежурного "Государственного пункта распределения первоочередных продуктов питания".
  
  38
  
  Пограничный столб на автодороге, был последней точкой, где теплилась одна только служебная жизнь нового - безденежного - государства. За ним, столбом, дорога на запад, оставаясь такой же по виду, по ощущениям становилась опасной. Любой, ред-кий теперь, путник, отметившись у последнего пограничника и получив строгую карту минных полей, контрольно-следовой полосы непосредственно на границе, секретных до-зоров с собаками и жёстким приказом стрелять без предупреждения, настолько прони-кался ответственностью момента пересечения границы двух способов жизни, настолько напитывался метафизикой перехода из одного существования в другое, что пребывал в состоянии изменённого сознания, как под наркотиком, и не мог задумываться о бессмыс-ленности всех этих строгих полос-полей-дозоров, когда любому выдаётся карта с их ме-стоположением и обозначенным красным карандашом пути их обхода.
  Впрочем, почему любому? Если бы к границе подбирался самый настоящий пере-бежчик, желавший пересечь границу без разрешения соответствующих госорганов, то на посту у последнего погранстолба он бы, конечно, никакой такой карты не получил бы. Никогда! И ни за что! Граница на замке!.. Он, перебежчик, получил бы только неофици-альную инструкцию (за небольшую плату в валюте или натурой по тоже не официальной, но жёсткой, таксе), где можно взять, чуть вернувшись в последнюю в стране деревню, копию такой карты.
  Давешний любознательный постовой, заинтересовавшийся культурными ценностя-ми... в смысле, экспонатами, сидел в своей будке, следил за шлагбаумом, подвязанным шнурком в положение "Проход-проезд закрыт!" и пил свежезаваренный пахучий загра-ничный чай из жестяной банки, которую ему с очередным экстрим-путешественником передал коллега "с той стороны". Пограничники делали маленький совместный бизнес прежде всего валютного характера, но и такими маленькими сюрпризами тоже друг друга баловали, подчёркивая тем самым своё друг к другу расположение не только в де-ловой сфере. Хотя и это тоже был деловой момент и назывался там, за рубежом, тим-билдингом.
  Непосредственная, рукопожатная, близость к загранице позволяла постовому ду-мать о себе лучше, чем о других - он ведь знал некоторые секретные вещи. А другие - простые граждане - о них не знали. Это здорово ему помогало в его нелёгкой службе, ко-гда вот так, в одиночестве, он сутками нёс свою вахту вдали от цивилизации. Эта мысль придавала ему веса в собственном сознании и повышала его самооценку. Правда, когда в мозгу само собой рождалось слово "цивилизация", то картина представлялась почему-то пейзажами городов не его родной страны, а разных заграничных стран. Но это неважно! Цивилизации ведь тоже разными бывают... А такие самопроизвольные экзерсисы сознания... или подсознания?.. пограничник сам себе (другим - ни-ни!) объяснял той самой простой близостью к границе - бытие определило сознание... Или подсозна-ние? Неважно! Определило... А что именно - дело психологов... Ну, в крайнем случае, психиатров, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!
  Пребывая в таком привычном философском - а что ещё делать? - расположении, постовой по-настоящему испугался постороннего гремящее-звенящего звука с вверенного ему участка. Но испуг мгновенно прошел под доминирующим влиянием принятой когда-то присяги, в которой постовой подписался, что он "по примеру героических предков... переполненный осознанием величия Родины... под строгим взглядом боевых товарищей... вспоминая святые глаза матерей, жён и сестер с дочерями... никому и никогда не позво-лит...". Он включил фонарь и выскочил из будки на звуки оханаья и мата.
  Оказалось, что в темноте попал в аварию ночной велосипедист, не заметивий пер-вого же "лежачего полицейского". Постовой осветил сморщенное в боли лицо потерпев-шего и с изумлением узнал высокопоставленного ревизора, сопровождавшего Георгия Ге-оргиевича в рейде по рубежам Великой Родины. Ещё больше удивился постовой, когда по-нял, что абсолютно не взволнован новой встречей с начальством. А через секунду сообра-зил, что отсутствие волнения объясняется просто - вид у начальства был не началь-ственный. Испуганный даже... С чего бы это? Не от падения же... Тем более, что и травм-то особых нет, чтобы болью и кровью усилить боязнь.
  - Здравия желаю, - объявил постовой положенное по уставу приветствие, звучав-шее по смыслу как никогда кстати.
  - Что, фонари нельзя поставить, что ли?! - возмутилось начальство.
  - Фонари есть... Лампочек нет.
  Постовой отметил про себя, что во всех смыслах очень рад высказанной правде: и в том, что не его вина в происшествии, а тыловиков; и в ощущении удовольствия от того, что начальство, наконец, на себе почувствовало плоды плохой организации снабжения отдалённых мест службы; и в том, что лишённая света, служба его стала как бы более секретной, что ли, а значит - значительной.
  Ревизор к своей гримасе боли сумел добавить ещё и гримасу презрения, даже сухо и показательно плюнуть в брезгливости, как вдруг призывно заговорила рация постового.
  - Первый крайний на связи, - ответил тот, не переставая смотреть на ревизора-велосипедиста.
  И по меняющемуся выражению лица с безразличного на внимательное, даже на по-дозрительно-хищное, Коробов, уже почти Le Corob, снова начинавший чувствовать себя Коробкиным, понял, что речь идёт о нём.
  - Есть... Принято!
  Ничего удивительного... И пусть внутригостиничный охранник не стал бы так быстро трубить тревогу, но её просигналил ограбленный им возле магазина велосипе-дист. А что было делать?! До границы-то ещё чёрт-те сколько вёрст, а двигаться надо было быстро... И тут такая удача - велосипед! В ту минуту Коробов и велосипедиста-то не замечал - просто сел и поехал прямо от пункта распределения жратвы. И ведь по-чти успел! Э-эх! Надо было с дороги сворачивать! А куда? Здесь кругом колючая проволо-ка...
  - Послушайте... Уважаемый... Может договоримся...
  Коробкин залопотал не столько от растерянности, сколько от неосознанной необ-ходимости выиграть время и понять настроение постового. Тот стоял и просто кивал головой, глядя на нарушителя, - тоже время тянул в раздумье. Оба определяли свои стартовые позиции в предстоящих переговорах. То, что переговоры состоятся, поняли оба и быстро.
  - Слушай, постовой... - первым горячо ( ему нужнее!) начал лже-ревизор. - Я знаю, там ещё понял, - ты парень умный. Пропусти, а-а? Никто ведь не узнает, что я тут был. Я насовсем ухожу. Я не вернусь. А кроме нас никто не знает... Ты молчать будешь... А я... Даже если и заговорю, так никто здесь не услышит... А если и услышит кто из начальства, так всегда можно будет сказать, что это происки и провокации... А-а, род-ной? Никакого риска для тебя...
  Ослеплённый направленным светом фонаря Коробкин не видел выражения лица по-граничника, но в молчании того чувствовал свою надежду.
  - Сколько? - прозвучал, наконец, тихий главный вопрос из зафонарной темноты, словно из преисподней.
  - Да у меня и нет ничего с собой, - начавшее уже раздражать после конкретики вопроса продолжающееся давление на жалость.
  Постовой в темноте пошевелился, и Коробкин отчетливо увидел загаревшийся красный огонёк рации.
  - Стой! Подожди! Служивый! У меня там деньги есть... Много денег... Я тебе пришлю... Ну хочешь, расписку напишу?
  И тут же в понимании, что он стал противоречить сказанным им только что сло-вам про бесперспективность какого бы то ни было продолжения этой истории, Короб-кина словно осенило:
  - У меня картина с собой! Та самая... Что ты в обезьяннике видел! Одна из двух... Шедевр... Большой цены вещь...
  Коробов - да, снова он! - так осмелел в своей эврике, что даже повернул фонарь в руке постового так, что свет стал падать на обоих.
  - Двадцать миллионов долларов по каталогу ей цена! Что такое доллар, знаешь? Зна-аю: зна-аешь!.. Бери! От всего сердца дарю. Чисто подарок, а не взятка...
  Последнюю фразу Коробов произнёс рефлекторно, совершая привычную в своей прошлой жизни лицемерную игру в приличия.
  - Покажи...
  Коробов снял с плеч вещмешок, отвернулся с ним, наклонился и достал полотно. Развернул в руках:
  - Во-от...
  Перебежчик сказал это с таким почтением, что его, по мнению пограничника, од-новременно хватило бы и на картину, и на самого постового. Лесть подкупала. Как обычно. Картина была узнаваема. Да и откуда другой какой взяться-то было за такое короткое время?!
  - Давай, ладно... Да не спеши ты! Щас карту дам... Только извини - копия от ру-ки... Ничего, разберёшься... Двадцать миллионов, говоришь?
  Постовой уже мысленно прикидывал, за сколько реально он сможет продать по-лотно, надо ли связываться с коллегой "с той стороны", и уже понимал, что не надо - зачем лишний рот в долю брать... А как реализовывать тогда? И за сколько? Ясно, что за двадцатник не получится... Но за десятку-то! Да даже если за пятёрку... За тройку даже! За один миллион хотя бы - уже хорошо... Это ж целый лимон баксов! Такой шанс бывает только раз в жизни... Не-ет, самому надо реализовывать. Дёргать, короче, надо... С этого дурацкого поста... Из этой дурацкой страны... Тут до заграницы доплю-нуть можно!
  Постовой выдал перебежчику собственноручно срисованную карту с обозначением ключевых точек. Договорившиеся стороны пожали друг другу руки, и одна из сторон по-лучила даже лёгкий дружеский напутственный подсрачник и со смешком удовольстия потрусила в сторону счастья, забыв про велосипед.
  В будке постовой развернул картину, убедился, что это она и есть, но к своему не особому удивлению не почувствовал удовлетворения. Не ощутил он и мандража перед реализацией задуманного. Он осознал себя почему-то дураком! И анализировал, с чего бы это. Надо было объяснить самому себе, иначе покоя не будет. Ясность пришла быстро - он продешевил...
  "Этот-то не просто же так за бугор когти рвёт... Не налегке же! Чё он там про заграничные деньги плёл? Ерунда... На понт брал... Цену скидывал... И скинул ведь, жу-чара! Картинкой отмазался... Потому-то такой довольный пошёл... Есть у него что-то в рюкзачке... Точно! Потому и отворачивался, когда картинку доставал... Догнать! Отобрать всё! В любом случае - валить... И отсюда, и его!"
  И только разобравшись в своих подсознательных переживаниях, постовой с удо-вольствием вздрогнул от волнения перед самым решительным шагом в своей серой до сих пор жизни.
  Он даже чаем в возникшей душевной суете поперхнулся и, откашливаясь и мате-рясь, выскочил из будки. Рванул было к лежащему велосипеду, но резко затормозил, сделал пару шагов обратно, отстегнул и швырнул в сторону ненавистной теперь будки рацию и, хохоча от собственной решительности, рванул в погоню.
  Издалека ещё увидел свет костра в придорожных кустах. Оставил велосипед и ти-хо подкрался. Ревизор-перебежчик сидел на бревне и, зачерпывая воду из родника, чистил рукой свою одежду - к загранице готовился.
  Бывший постовой резко вдумался в ситуацию, взялся было за брючный ремень, но вспомнил о трофее, скрутил в жгут картину и сзади скрешёнными руками накинул её на шею подлого и жадного врага. Растягивая руки и одновременно отходя назад от жерт-вы, заставил её в хрипоте и бессилии, судорожно схватившись руками за удавку, та-щиться за ней ногами по земле. Подержал так для верности, пока хрип не затих, ноги не перестали дёргаться, и только потом ослабил. Всё... Готов!
  Отдышался не столько от физического усилия, сколько от нервного, и стал судо-рожно рыться в вещмешке. Тут же сообразил, что он один, и высыпал содержимое. Об-грызенная булка хлеба, ливерная колбаса, ещё какая-то съестная дрянь... Ценности где?! Постовой обыскал брюки на безжизненном теле, залез, не обращая внимания на труп, даже под рубашку - и тут нет ничего.
  "Обманул-таки, гнида! Кинул! Земля тебе пухом... Впрочем... Какая, к чёрту, зем-ля?! Хоронить тебя, что ли? Времени нет... Картинка - так картинка... Тоже деньги... На дороге не валяются".
  И, испытывая, тем не менее, не злость от неудачи, а удовлетворение от ясности того, что он поимел максимум возможного, бывший постовой собрал обратно в мешок всё, что высыпал, сунул в него не стоившее ни гроша заветное помятое полотно, взял свою же карту и пешком двинулся по пересечённой местности к границе своего призрач-ного счастья.
  
  39
  
  Полицмейстер, хоть и устал после ночного совещания, но не мог не думать о глав-ном - о чудесном (иначе не скажешь) возникновении нового, чрезвычайно полезного, персонажа в их заговоре... Хотя... Почему "их"? Его! Его заговоре... Психиатр-то тут фигура совершенно неравноценная. Вспомогательная... На всякий случай - если понадобится узурпатора психом выставлять для законности последующей изоляции как опасного для общества. А тогда это и не заговор вовсе! Продолжение даже не революции уже, а просто ведения дел в экстремальном режиме. Перенервничал повелитель от дел - расстройство его настигло... Потом, кстати, расстройство настигнет и самого психиатра - шутка ли столько сумасшедших диагнозов от ломки старого уклада. Впрочем, с доктором всё может быть и по-другому, чтобы население однообразием не раздражать... Но об этом главмент решил подумать в рабочем порядке - по мере наступления "Психчаса", как он это уже условно назвал.
  От раздумий его отвлёк резкий, как будильник (это специально - для мгновенного тонуса), звонок спецсвязи.
  - На проводе... - откашлявшись для положенной по уставу твёрдости в голосе, ответил полицмейстер. - Где нашли? Какой смотрительницы? Какого музея?.. Успокойтесь, полковник, то есть, простите, уже генерал, и возьмите себя в руки. Докладывайте по порядку...
  В полицейской душе само собой быстро рождалось сомнение: "Так переть постоян-но не может!" Однако же он отдался на волю провидения, справедливо решив не укло-няться от везения, а самому помогать ему в развитии.
  - ...Этого не может быть, генерал... Да потому что Георгий Георгиевич находится здесь, а не там в подвале какой-то старухи! И он жив-здоров, спит богатырским сном по-сле проведённого им рейда по границе. Да! Под охраной наших орлов... Что значит "не может быть"?! Я лично с ним здесь разговаривал не так давно... Что значит "как давно"? Позже, чем ваши эксперты контстатирвали смерть этого вашего двойника! Двойника, я говорю! Георгий Георгиевич мастер на такие штуки... Да, успокойтесь, генерал, то есть пока ещё полковник, и не забывайтесь! Ну, так-то лучше...
  Полицмейстер ликовал в душе всё-таки с опаской: "Не-ет, ей-богу, так переть посто-янно не может! Ну а вдруг само провидение призывает нас... меня к последнему реши-тельному шагу? Не отказываться же!" И он, показательно смягчаясь в тоне и голосе, про-должал:
  - Слушайте мой приказ, генерал... Да-да, генерал... О двойнике никому ни слова! В морг его, в наш секретный морозильник - я сам на него посмотрю, больше чтоб никто не видел... Да сами решайте, полковник, что делать с вашими сотрудниками, которые его нашли! Объявите их сумасшедшими, это теперь модно, и сдайте в дурку, я договорюсь с главпсихом!
  И снова заставив себя успокоиться и смягчиться:
  - Да, ещё... Кстати распорядитесь там о срочном прибытии сюда борта номер один. Ну-у... Георгий Георгиевич сюда инкогнито прибыл, попросту, на поезде... Рейд, сами понимаете... Никто не знал... Так давайте ему сюрприз сделаем - сами без повеления его любимый борт номер один подгоним, чтоб он хоть немного отдохнул на обратном пути. Да... И торжественную встречу руководителя организуйте... Да... По регламенту чтоб... Ну и договорились. До связи, генерал.
  Утром выяснилось, что исчез референт-ревизор. К удивлению многих полицмейстер совершенно этим обстоятельством не взволновался... Ни сил после бессонной ночи, ни желания что-либо изображать у него уже не было. Более того, он хоть и не спал совсем, но голова, простимулированная удачным ходом дел, продолжала работать с энтузиазмом и решила, что его спокойствие в этом вопросе придаст дополнительной властной загадочности, а вопросов по этому поводу никто задавать не осмелится. Не стал полицмейстер и охрану, прошляпившую беглеца, отдавать на растерзание коллегам-друзьям, даже не стал сурово глядеть в её сторону, чем и у самого виновника происшествия, которого лже-референт так легко облапошил, вызвал приступ дополнительного уважительного страха.
  "И хрен с вами, тупорылые бараны, - оценивал главмент верноподданность своих псов. - Вам это знать и ни к чему... Пока по крайней мере... За границу ушёл, сволочь... Но как?! Граница-то на замке! Неужели же кто-то из моих орлов нечист на руку? Ладно, проявятся... Оба!"
  Посвежевший лжеповелитель тоже взглядом выказал некую вопросительную озабо-ченность, даже мямлить что-то пробовал про исчезнувшего напарника, но ответный суро-вый взгляд полицмейстера сразу привёл ситуацию в контролируемое статус-кво. Новый руководитель заткнулся, не успев толком начать что-то спрашивать.
  Загрузились в самолёт. Георгий Георгиевич с утра выглядел определённо лучше. Опухоль сходила с лица.
  - Где-то я тебя раньше видел... А-а, Георгий?.. Георгиевич...
  Полицмейстер от неопределённости узнавания даже за давешний документ - копию титульного листа истории болезни - снова взялся. Да разве там что разберёшь?!
  - Это точно твой лист?
  - Мой.
  - Где я тебя мог раньше видеть?
  - Не знаю... Я вас не помню...
  - Тьфу ты... Не сутулься... тесь... Привыкай... те... и к прямой спине, и к обраще-нию уважительному... Етит-твою! - Увесистый, и в то же время почтительный шлепок по спине. - Ты уже не Гога!
  При этом полицмейстер так злобно заглядывал прямо в зрачки Последышева, что тот не то что Георгием Георгиевичем себя не чувствовал, но даже и Гогой как-то не совсем - с натяжкой, с усилием, в муках пытаясь вспомнить теряющееся ощущение самого себя.
  И это, получив, наконец, объяснение (делать-то нечего - сиди и копайся в рефлекси-ях), стало раздражать. Страх начал больше раздражать, чем пугать... Он и страхом-то по-степенно переставал уже быть, становясь всё больше озлобленностью.
  В самолёте, к тому же, происходила суета замкнутого пространства, привычная для полицмейстера и радостная своей услужливостью для нового "лидера". Обращение на "вы", полупоклоны обслуги, её готовность и даже предупредительность в услужении. Снова возник из ниоткуда, словно бы из багажного отделения (А что?! Очень может быть!..), врач и стал делать тщательнейшие и нежнейшие процедуры на новом повели-тельном лице. Последышев невольно проникался собственной значимостью, которая вполне логично выводила его на одну, первую руководящую инициативу: "Надо этого козла приструнить! Я тут кто? А он?!" Но решительности на немедленное действие не хватало, хотя Гога объяснял сам себе это осторожностью и рассудительностью. Вёл себя покорно. Пока...
  Говорили ни о чём... Разгадывали кроссворд... Наконец и прилетели.
  - Не забудь поприветствовать толпу, - шепнул полицмейстер стоявшему уже в про-свете выхода из самолёта Последышеву. - Где же я тебя видел?
  Тот вскинул руку в приветствии и уверенно (откуда только взялась эта уверен-ность?) потрусил вниз по ступенькам трапа.
  Положенная по регламенту в его пункте "Переполненные радостью граждане с энтузиазмом встречают своего руководителя", отсортированная и просеянная по родословным показателям толпа в аэропорту начала по команде режиссёра трясти национальными флажками в руках и выкрикивать оптимистичные, слегка агрессивные, патриотические слоганы.
  Вновь созданный, помимо своей воли, но к своей, пока ещё неосознанной, радости, руководитель слегка опешил от неожиданности, стушевался и забуксовал на сходе с тра-па, принял растерянное выражение лица, стал невольно шарить глазами по свите и уткнулся взглядом в единственного знакомого - полицмейстера, ища у него поддержки.
  И в эту секунду тот его наконец-то узнал! Вернее, вспомнил... Вспомнил, как по-койный уже теперь настоящий повелитель затребовал дело о группе экстремистов, шара-хавшейся по полицейским участкам и больницам, включая психушку, и остававшейся-таки неуловимой. Этот - оттуда! Полицмейстер даже головой кивнул и моргнул глазами в удовлетворении, что Последышев расценил как знак одобрения и поддержки, сделался уверенней, повернулся и направился к персональному броневику, окруженному полицей-скими мотоциклами с пулемётами в колясках.
  Главмент взял за пуговицу своего первейшего зама, оттянул в сторонку и контрраз-ведывательно распорядился:
  - По ходу движения колонны пусть переполненные радостным энтузиазмом граж-дане, пожелавшие видеть своего лидера, несколько раз затормозят... Да что там!.. остано-вят главброневик. Покачают его на руках...
  - Что - броневик?! - привыкший к доверию верный зам перебивал смело и по делу.
  - Повелителя! А впрочем... Ты умница! Броневик и пускай покачают на руках... И срочно отправь группу во дворец...
  Пришлось отвлечься на адресное - доблестной полиции! - приветствие диктора. Помахали руками, поцеловали ладошки и посдували с них полицейскую нежность в сто-рону восторженных граждан.
  - Кого брать? - спросил зам, когда внимание толпы ушло в сторону.
  - Не кого, а что! Поэтому и группу подбери поумнее, порасторопнее... Надо найти в бумагах Георгия Георгиевича... того - настоящего!.. уголовное дело на группу засланных эстремистов-диверсантов... Помнишь его?
  Зам кивнул.
  - Его, уголовное дело, было дело, затребовал под личный контроль...
  Полицмейстер кивнул в сторону главброневика, облепленного со всех сторон любо-вью простых граждан.
  - ...Так вот, мне его, дело, срочно!
  - Это всё? - не глядя, спросил зам и щелкнул пальцами в направлении своего, теперь собственного, зама по оперативной работе.
  - Нет! Ещё не всё! Там же найди медицинские бумаги на эту же группу. Истории болезней... Да что там! Тебе доверяю... Историю болезни одного её члена...
  Зам кивнул в сторону главброневика и состроил вопрос на лице.
  - Да! Его.
  Опер ещё раз щелкнул пальцами и продолжил входить в курс дела:
  - Так, может уголовным делом и ограничимся? Быстрее будет - возни меньше.
  - Брось! - нервно осадил его главмент. - Кого теперь удивишь в нашей стране одним только уголовным делом?! Тем более во власти! У нас традиция вековая - захват власти преступным путём. А сразу после захвата преступник перестаёт им быть. Но только если он не псих! А тут - псих! Ты меня понял... Поэтому дело... в смысле, историю болезни - обязательно! Ясно?
  Одновременно с утвердительным кивком головы зам щёлкнул каблуками.
  Полицмейстер, пребывавший в организационном беспокойстве, не замечал в первом кольце особо приближённых встречающих главврача психбольницы, внимательно следившего за происходящим у трапа.
  Тот своей тренированной в медицинской практике памятью, конечно, тоже узнал мало теперь опухшее лицо бывшего экстремиста, вокруг которого совершалась вернопод-данная суета. Начиная понимать своим отработанным профессионализмом, что творится что-то пока ему неподвластное и лично опасное (А как же?! В таких-то делах!), главврач моментально выработал план "лечения" ситуации в благоприятную ему сторону. Он по-дозвал своего зама, ответственного за режим психиатрического спокойствия.
  - Срочно! Организуй группу медбратьев... Только не тупых костоломов!.. Их тоже, конечно - как же без них?! Но и бригаду пошустрее. На машинах... бронемашинах скорой помощи, с сиренами, пусть мчатся во дворец. Там в рабочих документах Георгия Георгиевича... - вопросительный кивок зама в сторону главброневика. - ...Да-да, в его бумагах надо найти историю болезни Георгия Георгиевича...
  - Как вы сказали?! - искреннее недоумение в вопросительном взгляде исполнителя.
  - Как слышал! Но это не всё! Там же должно быть... Есть!.. уголовное дело на него же. Обе папки ко мне!
  - Так, а на фига нам уголовное дело-то, если по истории болезни ясно, что он, - ки-вок в сторону главброневика, - псих?
  - Э-э-эх... Это ты ни фига не понимаешь - молодой ещё. Чё толку от одной истории болезни? Ну и псих? Ну и что?! У нас все - психи. Ты только глянь, что тут происходит... Это что, нормальные люди? Псих для психов - не псих. Он может вызвать их беспокой-ство, только если представить его опасным. Лично каждому! Вот уголовное дело на психа, да желательно со смертями, - это и есть доказательство его опасности. Действуй!
  
  40
  
  Раскачиваясь в броневике на руках восторженной публики, Георгий Георгиевич стал, наконец, ощущать вполне отчётливое беспокойство. Сам себе, правда, врал, что это не интуиция предсказывает ему что-то, а дискомфорт с непривычки к таким бурным про-явлениям любви и верности. Впрочем, почему "к таким бурным"? У него в жизни, в его сером последышевском существовании, никогда не было никаких проявлений чего бы то ни было. Есть от чего забеспокоиться! Вернее, утомиться... Даже сидя в наглухо запеча-танной, на всякий случай от родных - любимых и влюблённых - граждан, бронированной консервной банке. А может это сила народной любви не давала покоя? Шутка ли: броневик весит не одну тонну, а его, как игрушку, легко подкидывают на руках с полным ощущением, что и перевернуть запросто смогут, если захотят, и вытряхнуть из неё, банки, всё содержимое, каким бы статусным оно ни было. От растерянности Гога даже ни разу не высунулся из верхнего люка, чтобы поприветствовать толпу. Впрочем, толпа, действовавшая по новой команде, была не в обиде - она делала всё, как положено: поднимала, кричала, качала. А что там на уме у внутрисидящих, не её дело... Ей за такие мысли не платят, и не фиг тогда их и думать.
  Однако длительность и отсутствие информации извне стали угнетать Гогу настоль-ко, что он перелез из десантного отделения вперёд, уселся на командирское место, даже не сгоняя оттуда охранника - тот сам уполз, и стал смотреть через триплекс и бойницы по сторонам.
  Последышев узнавал путь - тот же самый, что и в его прошлый невольный визит к директору мусоропереработки Георгию Георгиевичу. Причем, и в этот раз - снова не-вольный визит и снова на медленной скорости... Хотя, почему визит-то?! Он теперь до-мой едет! И даже по собственной воле, вроде как... Прикажи он сейчас вознице... Или как он там называется?.. свернуть в любую другую сторону, то что? Не свернёт что ли? Свернёт как миленький!..
  Однако это подбадривание самого себя отдавало таким фальшивым и тухлым душ-ком, что у Гоги в носу явственно завоняло.
  И было от чего! Восторженных граждан в такой близости от конечной точки, понят-ное дело, уже не было - они своё уже отыграли. Но...
  У въезда в главные ворота, которых уже и самих-то тоже не было вовсе, происходи-ло рукопашное сражение. Крепкие ребята в форме полиции и элдэпэшников пытались пройти сквозь кордон не менее крепких ребят в белых халатах с засученными рукавами и завязками на спине, которые не только не пускали тех, но и сами пытались пройти сквозь вражеский кордон внутрь двора. Одним словом, драка состоялась за приоритет в проходе - никто не хотел уступать.
  Сигналили, врезаясь друг в друга, броневики скорой помощи и патрульно-постовой службы. Въезд таким образом был заставлен и даже завален разноцветным металлоломом, издававшим стоны и сочившимся топливом из своих растерзанных чревов.
  Пешие полицейские дубасили белохалатников, а те, не уступая, кололи противников шприцами прямо через одежду. Если удавалось ввести содержимое шприца, то потерпевший... или уже пациент психиатрички?.. начинал конвульсивно дёргаться в судорогах. Его, упавшего на землю, медики пинали ногами, топтали каблуками глаза и носы, пока их самих подоспевшие на помощь своему брату по оружию менты не начинали охаживать по почкам, рёбрам и вискам резиновыми палками со стальными сердечниками. Вопли, мат, кровища, бессознательные и обезумевшие тела, лежащие или ходящие, как тени, пока их окончательно не забивали те или эти.
  Схватка не только была в самом разгаре - она разрасталась, так как подъезжали но-вые силы с обеих сторон. Вой полицейских и медицинских сирен резал уши своим ультразвуком, однако из всех окон, откуда можно было видеть сражение, выглядывали головы зевак, лица которых были обезображены немыми издалека выкриками поддержки - от кого-то ментам, от кого-то медикам. Мало этого, из некоторых окон головы исчезали, и становилось понятно, что они вовсе не прятались от опасности. Не-ет! Они сами хотели - рвались! - в ряды тех или этих сражающихся, всё больше и отчётливее разделяя гражданское население на психов и ментов, самозабвенно убивающих и калечащих друг друга самим не понятно, зачем и за что.
  Дело, наконец, дошло до полного безграничья, когда уже стало не ясно, прорывается ли кто-нибудь через снесённые ворота. Вновь прибывшие силы, судя по ним, и не знали, ради чего бьются. Постепенно и быстро вся площадь превратилась в кровавое побоище, в котором уже зазвучали призывные вопли боевых труб и выстрелы из всех видов оружия.
  Стоять на месте становилось не только опасно - невозможно! Броневик с Последы-шевым стал раскачиваться уже не сценарно ликующей толпой, а стихийно взбешённой. Кто-то уже топал ногами по его стали сверху, словно по голове Георгия Георгиевича. Его личная охрана, стеснённая малой обзорностью бойниц, выскочила из машины и вела бой снаружи уже, забыв про него самого. Сквозь открытый люк две дюжих руки - одна в из-мазанной кровью белой тряпке, вторая в окровавленном камуфляже - вытянули водителя, начавшего вопить, как свинья на заклании, и захлебнувшегося своим криком сразу, как только оказался снаружи.
  Гога в ужасе, дергая рычаги, нажимая кнопки, щелкая тумблерами, выдал длинную очередь из пулемёта. Куда, в кого? Он даже не видел. Успел улышать только чавкающие звуки попадавших в тела и ещё чёрт знает во что пуль, близкие крики раненых им людей, не способных в горячке отрешиться от своей ярости, но и не владевших своими телами и ронявшими их прямо под колёса броневика.
  Гога перепрыгнул на место водителя, каким-то чудом пустил мотор и сразу сорвался с места, успев услышать хруст переезжаемых броневиком рук, ног и рёбер. Он мало-мальски совладал с управлением тяжёлой машиной, старался крутить баранку и объезжать дерущихся людей, направляясь в сторону бывших ворот, разгоняясь и намереваясь прота-ранить свалку металлолома из бывших медицинских и полицейских броневиков. С удо-вольствием увидел там, у горы уродливого железа, помятые персональные броневики са-мих полицмейстера и главврача. Добавил газу.
  Но хорошо, что не успел подъехать вплотную - вытекшее топливо наконец вспых-нуло. Взорвалось даже! Сразу всё, растекаясь стремительными огненными ручьями внутрь обезумевшей толпы.
  Гога затормозил, вывернул баранку и снова вдавил педаль газа. По головам, телам, рукам-ногам живых и мёртвых, расталкивая и роняя всех и вся на своём пути к спасению, он устремился прочь от полицейско-психиатрического безумства. Впереди рука об руку маячили две убегающие фигуры. Направился за ними - слишком уж уверенно, толково и уверенно они покидали площадь, словно бы знали, куда и как надо ретироваться, чтобы выжить в мясорубке.
  - Ба!!! - с невольным животным восторгом переорал Гога шум мотора и лязг раз-болтанного уже железа, когда узнал в двоих убегающих главмента и главпсиха.
  Одного - полицмейстера раздавил сразу и до сожаления быстро - тот, наверное, и понять-то не успел, отчего умер. Зато за вторым попетлял с наслаждением. И вдавил его трясущееся тело и треснувшую в крике ужаса башку в стену, к которой его припёр. Даже отсалютовал себе из пулемёта, когда развернулся.
  Но мгновенно забыл про радость возмездия - к нему самому мчались неустрашимые уже его смертоносной сталью бойцы обеих армий, которым было теперь абсолютно всё равно, кого убивать - лишь бы убивать. Они и броневик бы голыми руками убили, будь он живой.
  "Куда теперь?!" В голове сам собой родился судорожный ответ: "Домой!" После-дышев мчался навстречу летевшим с зажжёнными фарами и с включёнными сиренами полицейским и медицинским уже не только броневикам, но и старым машинам ППС и скорой помощи, набитым теперь простой пехотой из Лучших Друзей Полиции и Пациентов Психоневрологических Клиник. Обе силы в одной колонне с диким энтузиазмом летели на лобное место перед мусороперерабатывающей конторой, чтобы там казнить друг друга и сообща превратиться в отходы. Один только Гога, Георгий Георгиевич Последышев, впервые в жизни ехал не в общей массе людей, а навстречу им, разлетавшимся своими лёгкими машинками от столкновения с его грозным и тяжёлым броневиком.
  Гога гордился собой в эти минуты! Но и боялся по привычке. Он влетел в пустой и тихий родной двор, сломал и смял несколько кустарников, врезался в вековое дерево и остановился прямо на полисаднике. Истерично выскочил из железной коробки и на тря-сущихся ногах просеменил в подъезд и по ступенькам - на этаж. Дверь открыта. Вошёл. Захлопнул дверь. Замки действовали - заперся. Всё равно страшно! Заглянул на кухню. Протрусил в спальню. Из неё вынырнул в зал. Вот оно - спасение! Пенал. Гога открыл дверцу шкафа и влез в него. Непослушными пальцами, ломая ногти, сумел-таки заце-питься за крючок на дверце и притянуть её к себе. И только в темноте вздохнул в облегче-нии.
  
  Эпилог
  
  - В который раз уже на этот адрес выезжаем... Я его навечно теперь запомнил...
  - Бугор, а теперь-то зачем?
  - Тэ-э-к-с... Ща наряд гляну... Етит-твою! Опять за тем же... Это уже не смешно даже... Как вредная привычка!
  - Так зачем? Напомни...
  - Шкаф-пенал... Старинной работы из целого массива дерева.
  Гога проснулся от волнения... Не нервного, а, буквально, физического - он, будучи внутри своего убежища-пенала, закачался вместе с ним, ощутимо потеряв снизу твердыню - пол.
  - Чё такой тяжёлый-то?! - натужно спёртый в усилии молодой голос.
  - Ну-ка, поставили обратно... - другой, тоже напряжённый, голос, но теперь рассу-дительно опытный.
  Волнение кончилось - пенал поставили.
  - Бугор! - свободный без груза тот же голос постарше. - А может он не пустой? Иди сам посмотри...
  Дверца открылась, и Гога зажмурился от света.
  - Да нет тут ничего! - знакомый по прошлым встречам голос бригадира грузчиков. - Я ж говорю, что из массива дерева. Старинная вещь! Потому и тяжёлая...
  - А чья она была?
  - Да жил тут один менеджер...
  - Кто-ё?
  - Ну, теперешний приказчик так раньше назывался: ме-не-джер...
  Гога видел прямо перед собой отрицавшего его самого бугра - тот смотрел не на Го-гу, а словно бы сквозь него на пустую заднюю стенку шкафа.
  - Пыль оботрите и несите. Устанете - ребята подменят... Ну-ка стой, - бригадир су-нул голову внутрь, заставив Гогу отпрянуть в испуге. - И внутри тоже пыль оботрите. Щас тряпку дам...
  После бригадира в проёме возник молодой грузчик с плотной холщовой тряпкой в руке, начавший больше для проформы махать ею внутри шкафа по стенкам, вынуждая Го-гу гнуться-уворачиваться самыми изощрёнными способами.
  Однако же Последышеву было очевидно, что как бы он ни изгибался, но не задеть его в тесном замкнутом пространстве рука грузчика не могла. Но ведь не задела! Вернее, ни он - Гога, ни грузчик этого не почувствовали... Мало того, было ясно, что этот груз-чик, так же как и бугор, его вообще не видит. Гогин мозг рождал в немом крике вопрос: "Что происходи-и-ит?!"
  Влетевшая прямо ему в лицо тряпка заткнула его крик в последнем гласном звуке "и", а сразу захлопнутая дверца шкафа как будто утвердила заключительный согласный звук "т".
  Шкаф снова всплыл на волнах-руках. Стал, покачиваясь, периодически менять ста-тус со стоячего на лежачий и обратно. Кантуемый Гога нервно мял в руках брошенную в него тряпку.
  И вот опять вертикаль. Резкая, рывком, фиксированная постановка шкафа на твёр-дую основу, вероятно, в кузов. Последышев от рывка даже выронил тряпку. Стал шарить рукой, ухватился за край, потянул. Тряпка стала разворачиваться...
  Распахнулась дверца, снова ослепив Гогу ещё большим - уличным - потоком света.
  - Чё тряпку-то сюда швырнул? Забери в машину! - крик старшего голоса. - Лови!
  Гога приоткрыл глаза и увидел летящую из кузова, как в замедленной съёмке, да-вешнюю тряпку, развернувшуюся своей изнанкой в воздухе в хорошо ему теперь знако-мый "Чёрный квадрат". Дверца закрылась.
  - Куда его? - сквозь шорох наматываемых снаружи шкафа крепёжных верёвок спро-сил через минуту молодой голос.
  - Тебе-то какая разница? - ответил голос постарше. - Бугор знает, куда и зачем... Только бугор всегда и знает...
  
  Россия
  2013 год
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"