- Сегодня на рассвете наконец-то прилетит мой Янек, - хрупкая, пожилая женщина аж светилась от гордости за своего ненаглядного Янека. - Он у меня уже полный поручик, на "Вивере" летает, а такой аэроплан как "Вивер" ведь не каждому доверят! И командиром эскадрильи его недавно сделали, вот как!
- Да, "Вивер" серьезная машина, - вежливо согласилась соседка по очереди, и просто соседка, почти подруга, пани Ермилова. "Вивер" - это вам не какой-нибудь "Колибри", это настоящий тяжелый штурмовик! А ваш Янек истинный патриот, и вы по праву можете им гордиться, милая пани Сташевская! Я ведь его еще мальчишечкой помню, такой аккуратненький был, и вежливый, словечка поперёк не скажет, а теперь, гляньте-ка, - уже поручик, надо же, как время-то летит!
И непонятно было, завидует она, или сожалеет о мальчике Янеке, который был такой аккуратный и вежливый, а теперь целый поручик и летает на жутком, вооруженном ракетами и бомбами штурмовике.
- Пять тонн бомб, да еще ракеты! - Пани Сташевская восторженно тряхнула бесцветными кудряшками, трогательно выбивающимися из-под полей старомодной маленькой шляпки, и окинула очередь сияющим взглядом. - Пять тонн! Представляете?
- Да, да, конечно...,- немного невпопад отозвалась пани Ермилова, поджав сухие, аккуратно накрашенные губки.
У самой пани Ермиловой единственный сын в армии, слава богу, не служил, а искренне гордиться чужими как-то не очень-то и получалось. Но она всё-таки старалась, соседи же...
В очереди были все соседи, все свои, и эти свои очень хорошо представляли себе, что такое пять тонн бомбовой нагрузки, опыт имелся, увы. Очередь качнула шляпами, шляпками и просто босыми головами, черными, русыми, рыжими, битыми сединой и лысыми, не то, завидуя пани Сташевской, у которой такой замечательный сын, не то, справедливо опасаясь грядущего налёта, а, скорее всего и то и это. Дети служили почти у всех, а как же не гордиться детьми-то? А к налётам хотя уже и привыкли, настолько, насколько вообще к ним можно было привыкнуть, только страх-то, он всё равно никуда не делся.
Ну, ещё бы! Пять тонн одних только высокоточных бомб, да и не один он прилетит, Янек-то, а с целой эскадрильей!
Впрочем, бомбили городок редко, примерно раз в полгода, да и бомбили с умом, так чтобы не задеть ни патронную фабрику, от которой зависело большинство местных трудоспособных жителей, ни администрацию с бургомистром и прочими городскими начальниками.
Бомбили кварталы стариков и люмпенов, а старикам ведь всё равно скоро умирать, так пускай напоследок послужат любимому отечеству! Пусть, хотя бы мишенями, если уж больше ни на что не годны!
Так что вовремя армия перешла на эти самые высокоточные бомбы и ракеты, и деньги бюджетные были потрачены не абы как!
Умные люди сейчас стоят у власти, всё-таки, не то, что раньше!
- А вот мой Войта угодил в танкисты, - блеснул стеклышками пенсне похожий на осеннего воробушка, субтильный господин в черном котелке и кургузом пиджачке. - А плановая танковая атака ожидается только в следующем году, так что не встретиться нам с сыном до Рождества!
- Ничего, пан Подолецкий, - утешила его милосердная пани Ермилова, - армия, я слыхала, на новые танки переходит, так что будет и на вашей улице праздник, приедет ваш Войта на новеньком танке, весь в броне, как полагается рыцарю, с пушкой и пулемётами!
- Вашими бы устами, добрая пани..., - вздохнул пан Подолецкий, видно ох как соскучился по сыну, и, протирая запотевшее пенсне, добавил: - Дай-то Бог, дай-то Бог!
Человеческая змея снова качнулась, дёрнулась, словно железнодорожный состав перед тем, как тронуться в путь, но повод для шевеления был уже другим, в магазинчик привезли хлеб и дисциплинированные обыватели спешили занять свои места в очереди.
Вообще-то, власти уверяли, что продуктов хватает на всех, а очереди - явление плановое и временное, ведь благотворное влияние очередей на природу человеческую доказано крупнейшими социологами современности!
Ничто так не сближает, не роднит людей, как совместное ожидание в очереди, хотя и ссоры, конечно, бывают, чего греха таить, но для того ведь и существует полиция! А скандалистам и смутьянам среди честных горожан делать нечего, так что не стоит их и жалеть! Забрали и забрали, уж теперь-то найдут им подходящее местечко, а здесь, среди порядочных, законопослушных людей, им делать нечего!
Шустрые смуглые грузчики сноровисто таскали деревянные поддоны с еще парящими буханками, пропадая в тёмных, пахучих недрах магазинчика и выныривая с пустыми деревянными решетками. Где-то в таинственной глубине подсобки, время от времени появлялся и пропадал, словно Моби Дик, мощный белый силуэт продавщицы, пани Ядвиги, повелительницы батонов, буханок, караваев, бубликов, рогаликов и калачей с маком. Хотя, в последнее время, с бубликами, калачами и караваями дело обстояло, прямо сказать, не очень. Но что такое бублик? Дырка в тесте, и ничего более! Вот штрудель.... Но любителям штруделей и прочих непатриотических кулинарных изысков давно объяснили, в какое сложное время они живут, и объяснили не здесь, а где - не наше дело.
- По буханке в руки, и скажите, чтобы больше не занимали! - Пани Ядвига монументально воздвиглась над прилавком, подобно слегка раздобревшей статуе Свободы, только что без факела в воздетой длани, но и без факела было понятно, что с этой пани шутки плохи!
По очереди вновь прокатилась быстрая волна, деликатно защелкали замки сумочек, зашуршали купюры, люди аккуратно переступая, продвигались к прилавку, получившие вожделенную буханку, прятали её, кто в сумку, кто в бумажный пакет и, сохраняя достоинство, расходились по домам.
О завтрашнем налёте, казалось, никто больше не говорил.
Да и не положено было, а разговоры в очереди - это так, городская традиция, как же без них!
Хотя, сын у пани Сташевской, и впрямь вылитый орел!
2
Неизвестно, кому в правительстве пришла в голову светлая мысль, с целью повышения обороноспособности страны бомбить, а время от времени и штурмовать собственные города, но совершенно очевидно, что человек это был рационально мыслящий, неглупый, и, что самое главное, весьма и весьма влиятельный.
Государственный человек, в общем!
Поначалу консерваторы всенародного сейма, продемонстрировав редкое единство с либералами, приняли эту идею в штыки, ну как же, ведь под бомбами окажется гражданское население, нонкомбатанты, пресловутые старики, женщины и дети! Но поразмыслив, как консерваторы, так и либералы, совместно решили, что в этой, на первый взгляд, дикой идее, что-то есть. Если, конечно, вовремя отселить всяческую малоценную публику, то есть, стариков, бомжей и всяческих бесполезных асоциальных и творческих личностей в специальные районы, снабдить их, пусть и устаревшим, но вполне работоспособным оружием и боеприпасами, и штурмовать исключительно эти районы. При этом очевидно, растёт боеспособность регулярных частей, поскольку вооруженное население будет сопротивляться по мере своих, уж каких ни есть, сил, а работа по огрызающимся огнём целям в плане боевой учёбы куда как эффективней полигонных стрельб!
Кроме того, бомбёжка собственной территории есть внутреннее дело страны, не то, что налёты на какое-нибудь, мнящее себя суверенным недогосударство, так что, международная общественность может заткнуться и не вякать по каждому смехотворному поводу.
Более того, население означенных районов, выживая под дружественными бомбами, получит необходимые навыки вооружённого сопротивления, что, безусловно, положительно скажется на обороноспособности государства в целом. Ну и напоследок, мелочи - погибшим во время государственных учебно-боевых действий не надо платить пенсии и пособия, что весьма оздоровит дышащий на ладан бюджет, да и место для новой застройки освободится. В самом деле, зачем сносить, когда можно разбомбить с пользой для дела? Да и переселять никого никуда не надо, вот вам и экономия!
Ну, а из выживших жителей, предполагалось создать особые элитные подразделения, которые, со временем, естественным образом вольются в вооруженные силы республики.
Что же касается нонкомбатантов, то все как один видные военные историки с примкнувшими к ним социологами и философами, оперируя примерами из давних и недавних войн, в два счета доказали, что на войне нонкомбатантов не бывает. Тем более, если речь идет о современной войне.
И пошло-поехало!
И хотя время штурмов полагалось держать в строжайшем секрете, всё равно все его знали, не то утечка была какая-то на самом высоком уровне, не то у населения выработалось некое чутьё - да, собственно, какая разница? На конечный результат это не влияло.
3
Пан Подолецкий латунным ключиком отпер почтовый ящик, как знать, может быть там обнаружится письмецо от Войты, последнее время сын писал редко, всё больше звонил, коротко, по-военному сообщал, что у него всё в порядке, спрашивал про здоровье... да вот, собственно, и всё.
Конечно, какое там здоровье в семьдесят-то с лишним годов, но пан Подолецкий бодро отвечал, что всё под контролем, и в танковых войсках полный порядок, на чем, как правило, разговор и заканчивался.
Потом пан Подолецкий спускался в погреб за бутылкой домашнего кальвадоса и устраивал себе вечер воспоминаний, а попросту садился на лавочку в саду, думал о чем-то давнем, уютном и прозрачном, выпивал рюмочку-другую и любовался своими яблонями.
Яблок в этом году уродилось видимо-невидимо, в прошлые годы пан Подолецкий давил из них яблочный сидр, который потом перегонял - получался знатный кальвадос. Но в этом году сахар так просто было не купить, и яблоки, скорее всего, пропадут...
В ящике оказалось письмо. В плотном желтоватом конверте, без марки, со штемпелем воинской части, в которой служил его Войта. Сердце пана Подолецкого сорвалось и принялось, как оглашенное скакать вверх и вниз, словно детская игрушка на резинке. Вверх, вниз... вверх, вниз.... И с каждым разом его размахи становились всё больше, словно сердце тяжелело.
"Ничего, ничего... - задыхаясь, повторял пан Подолецкий, - ничего страшного с моим Войтеком случиться не может...
Но уже знал - может. И случилось.
... Позже, отдышавшись, удивляясь, что еще жив, и не понимая, почему и зачем, он сидел на любимой лавочке, пил кальвадос и смотрел на яблони выцветшими бессмысленными глазами, а пенсне, соскочив с переносицы, болталось на засаленном шнурке где-то на уровне сердца.
Потом колебания затихли и наконец, прекратились совсем.
* * *
...Танк, брезгливо отвернув башню, проломился сквозь белёные стены, оставив от дома неопрятную груду развалин, над которой взлетело похожее на рой мошкары облако древесной трухи.
Это был чужой город, но сад был совсем как отцовский, и Войтек хотел было крикнуть механику, чтобы обошел яблони, но дизель рычал зло и голодно, и оказалось, что кричать уже поздно. Железный вепрь с рёвом ворвался в яблоневый сад, легко ломая старые деревья и продавливая траками мягкий чернозём. Спелые яблоки разноцветным дождем сыпались на броню, скатывались с нее на землю, только некоторые застревали в решетке двигательного отсека и мелко дрожали от вибрации дизеля. Антоновка, ранет, белый налив.... Разве разберешь в триплексе. Но терпкий яблочный дух, казалось, пробивался сквозь тошные запахи пороха, гидравлического масла и человеческих выделений.
Родной запах, яблок, дома, отца...
Он не видел, как позади, пропустив над собой танк, среди изуродованных деревьев и раздавленных в белые шлепки яблок, поднялся пожилой человек в камуфляже, вскинул на плечо зелёную дудку старенького гранатомёта и аккуратно всадил кумулятивную гранату в кормовой отсек.
Потом, когда танк загорелся, бросил трубу и вскинул автомат.
Войтек почти добежал до плетня, когда очередь хлестнула по ногам, и тогда он упал, но продолжал ползти, или ему просто казалось, что он полз. Потом под пальцами оказалось что-то круглое, и он схватил это, сознательно, а может это была судорога, и вдруг понял, что это яблоко. Ему вдруг стало совершенно ясно, что его жизнь и это несчастное яблоко как-то связаны между собой, и он крепче сжал руку, так, что хрустнуло, и меж пальцев выступил сок.
Он так и умер с яблоком в руке.
4
Когда-то, пани Ермилову, её считали "столичной штучкой". Да, собственно, она и осталась такой, с налётом слегка слащавой, а на самом деле, презрительной столичной вежливости, которая, когда нужно, мгновенно оборачивалась столичным же прагматизмом. Опять же, снисходительно вежливым, но непреклонным. Впрочем, циничной она себя не считала, просто некоторые вещи, по её мнению, следовало уметь видеть такими, какие они есть, и поступать сообразно обстоятельствам. И она это умела.
Когда-то она мечтала вести музыкальные передачи на столичном телевидении, рассказывать завороженно внимающим зрителям о гениальном абсурдизме Шнитке, о психоделическом, изысканном Падеревском, небесном пахаре Бахе.... Но время опрокинулось вместе со страной, Шнитке с Падеревским оказались почему-то никому не интересны, а музыкальные передачи на телевидении вёл какой-то странный косноязычный тип с квадратной мордой и в квадратных же очках, да и музыка пошла безобразная, бессвязная, словно тоже квадратная, резкая и агрессивная, музыка гопников и шпаны из подворотен.
Она не отчаялась, она вообще была упорна и трудолюбива, она нашла своё, пусть и не очень теплое, но вполне пристойное местечко в этом опрокинувшемся мире, хотя, по правде говоря, чем только её не приходилось заниматься, но брезгливостью она тоже не грешила.
Официально она замужем никогда не была, но, так называемые, "гражданские мужья" у неё случались, и от одного из них у неё остался сын.
Ради сына она держалась за столицу, впрочем, и самоё себя она вне столицы плохо представляла, ей казалось, что именно здесь её судьба звучит как надо, правильно звучит, наверное, в глубине души она всё-таки была человеком сентиментальным.
Столицу не бомбили и не штурмовали, это тоже было важно, а сына она сумела избавить от армейской лямки раз и навсегда, впрочем, сын по её мнению, постоянно недомогал, что, впрочем, не мешало ему жить нормальной жизнью столичного хипстера.
С последним гражданским мужем она прожила долго, почти десять лет. За это время она успела выучить сына и даже сделать кое-какие сбережения. Последний муж был талантлив практически во всём, в музыке, журналистике, литературе и технике, занимался он ракетами, и при этом был совершеннейшим лохом.
Он был лохом с женщинами, квартирными хозяйками, торговыми агентами и начальством, хотя, начальство, ценя его способность успешно решать критические для предприятия проблемы, платило ему вполне приличные деньги, даже по столичным меркам.
Поначалу она была очарована им, несмотря на то, что он попивал. Потом, когда они съехались, что получилось как бы само собой, а на самом деле было ей спланировано, он стал её раздражать, тем более что пьянства своего он стыдился, а виноватый человек для разумной женщины объект не любви и заботы, но добыча, а к добыче относятся без сантиментов.
Кроме того, денег, чтобы снять отдельную квартиру, у неё не было, пока не выучился сын, и она легко убедила себя, что нужно немного потерпеть, что не мешало ей рассказывать о многодневных запоях мужа, преподнося себя как жертву.
Ощущение собственной несчастности было для неё привычным и вполне комфортным. И давало даже определенные бонусы.
Потом деньги появились, она нашла подработку, да и сын встал на ноги, хотя она по-прежнему опекала его изо всех сил, словно он был маленьким, в чем-то он так и остался юнцом, и не без её помощи.
Впрочем, это её вполне устраивало.
Кроме того, муж взялся болеть, а болеть в её окружении имела право только она сама, да еще её сын. Мужчине болеть не полагалось. И еще - он и так был старше её, но потом постарел как-то сразу, рывком, словно бы упал в старость.
И тогда она ушла, устроив напоследок замечательный скандал с истерикой и всем, что полагается в таких случаях.
А вот не фига было стареть!
Да, в столице еще можно было жить. Жесткая полувоенная структура власти на деле оказалась не такой уж и жесткой и, если можно так выразиться, щелястой, словно рассохшиеся полы в коммуналке. И в этих щелях и зазорах вполне можно было существовать. Даже с некоторым комфортом. Во всяком случае, какое-то подобие светской и даже культурной жизни в них копошилось.
Потом... потом столица извергла её, выбросила в этот городишко, туда, где она жила когда-то, о чём последнее время почти не вспоминала. Это было как предательство, это было даже ещё хуже!
Пани Ермилова подошла к старинному пианино, за которое она не садилась уже бог знает сколько лет, подняла крышку и тронула пожелтевшие от времени клавиши.
Звук получился жалким и каким-то ревматическим.
- Расстроено, - подумала она, - да и ладно, на настройщика денег жалко, да и где в этой глуши сыщешь нормального настройщика! Только изуродуют инструмент.
Она достала из серванта заветную бутылку "Бейлиса", оставшуюся с давних, изобильных времён, поставила на журнальный столик, плеснула молочно-белой жидкости в породистый тяжелый стакан, усмехнулась и отпила глоток.
На вышку, где был установлен полагающейся ей как горожанке зенитный пулемёт, она, разумеется, не полезет. И пусть её штрафуют, пусть!
Впрочем, в прошлый раз дело ограничилось предупреждением, может быть, и сейчас обойдется. В любом случае, она в этом безумии участвовать не собирается. А то, что существующее положение безумно, она нисколько не сомневалась.
Соседи, милые законопослушные соседи! Она в глубине души сочувствовала им, и в то же время всем своим существом ощущала исходящую от них опасность, сумасшедшие, даже такие симпатичные, и безобидные на вид, как пани Сташевская могут быть непредсказуемы!
Впрочем, а кого сейчас можно назвать нормальным? Уж никак не пана бургомистра с его зверинцем малограмотных чиновников-уродов! Хотя.... животное может быть бешеным, но ненормальным - никогда!
Пани Ермилова пригубила ликёр, потом открыла ящичек секретера и достала упаковку мелких беленьких таблеток. Несколько она высыпала на ладонь, какое-то время словно любовалась ими, потом решительно забросила в рот и запила большим глотком спиртного
Вот и всё. Теперь ей никакой налёт не страшен. Либо она проснётся, когда всё уже закончится, либо не проснётся вовсе.
Она всегда умела найти выход из, казалось бы, безвыходного положения.
Нашла и сейчас.
5
Она влетела в комнату, пританцовывая и напевая на мотив из раннего Вебера. "Янек прилетит на рассвете, Янек...", бросила буханку в деревянный ящик, шляпка полетела на кушетку, старушечью шаль с плеч долой! Снова крутнулась на каблуках, лёгкая, словно в молодости, наконец, угомонилась и рухнула в старомодное велюровое кресло.
Янек! Да ведь его надо встретить!
Пани Сташевская, встрепенулась, озадаченно наморщила лобик, потом надумала, просияла и снова заметалась по гостиной, хлопая дверцами шкафчиков и старомодных горок.
Электричество, конечно, на время налёта отключат по всему району, а то и городу, они всегда так поступают, но это ничего, она к этому готова, у неё есть свечи, много, достаточно, чтобы её Янек не пролетел мимо!
Осенняя ночь длинная, и всё-таки только к концу ночи она успела. В гостиной зажгла толстые белые свечи в двух старинных бронзовых подсвечниках, а тоненькие, церковные свечи, где только могла.
На перилах крыльца, на обрешетке цветника, распахнувшего в небо нежные лепестки астр и георгин, на альпийской горке.
Она оделась в свое лучшее шелковое платье, долго выбирала шляпку, наконец, выбрала, постояла у зеркала пару-другую минут, видя себя там молодой и счастливой.
Морщась и шепотком проклиная артритные суставы, втиснула подагрические ступни в лакированные туфли на каблуках, те самые, из молодости, которую она хоть и ненадолго, но вернёт.
Вздохнув, достала из секретера фотографию Янека, поцеловала сына, поднялась в башню 23-мм спаренной зенитной установки и пристроила фотографию слева от резиновой маски прибор-прицела.
Дизель-генератор кашлянул раз-другой, потом заработал ровно.
Пани Сташевская решительно щелкнула тумблером питания и с минуту слушала, как забирая всё выше и выше, раскручиваются, выходя на рабочий режим, роторы гиротахометров системы слежения и стабилизации.
Когда загорелась зелёная лампочка на пульте, она включила силовое напряжение и ловко крутнула спаренными стволами восьмерку, проверяя работу электроприводов вертикального и горизонтального наведения.
Еще раз, напоследок окинув взглядом сияющий в ночи дом, она удовлетворённо кивнула сама себе и, довольная и умиротворённая опустилась на обтянутое дерматином сиденье наводчика-оператора.