Глава 24 - Херес
Официант зачем-то принес херес, хотя мы и не заказывали. Он долго стоял над душой и вот, услышав знакомое слово, удалился за нашим напитком.
- Ересь все это, вы уж не обижайтесь. Ересь! - сказал мой собеседник.
- Вы вводите обслугу в заблуждение... - улыбнувшись и посмотрев на удалившегося официанта, я попытался сгладить острые углы ортодоксии.
Сидит тут, не то чтобы грязный, но и не совсем опрятный, и заказывает херес. Почесав корону расстриги - единственный недостаток Вронского - он принялся за пищу.
- Неловко спрашивать, но банкет оплачен? - довольно ловко спросил он.
- Ага, одна десятая...
Собеседник звучно засмеялся, как основатель Телемской обители: привыкнув к моим шуточкам, он откинулся на спинку стула - немного более теплого, чем каменная лавка во дворе - и получал удовольствие. "Выходи аскета, и тебе зачтется в карму!" По крайней мере, так говорят... О чем это я?
Напротив меня сидел монах и звучно кушал. Я развлекал его беседой, высказывая свои крамольные идеи, которые тут же находили в его квадратной голове формальную отповедь.
И вот теперь, когда официант ушел, более не прерываемые посторонними свидетелями, мы вернулись к изложению мыслей:
- Продолжим... Помните, где мы остановились? - спросил я.
- В саду.
- Прекрасно. Закройте глаза... Чувствуете запах гари по правую руку, доносящийся с кухни? Это скворчащий жар Геенны и дух ее ритуальных отходов... А слышите звон монет за спиной, точнее за мочкой левого уха, где каждый паломник сего Храма Вкусных Даров вносит свою эллинскую лепту? Это Золотые Ворота: они открываются, закрываются, пропуская деньги... А теперь вы должны почувствовать легкий ветерок зеленой веранды, овитой плющом, кедром и нежизнеспособным Амариллисом Белладонной в горшочках. Веранда эта прямо напротив гремящих Золотых Врат, чуть поодаль, за вашим левым плечом. Чувствуете? Это Сад! Давильня! Все его звуки похожи на голоса птиц и шорох листвы, а свет, что пробивается сквозь ваши веки - просто последний луч заката, красной лампочки, приютившейся под аркой Солнечных Ворот. Сейчас стемнеет, и вы не услышите ничего больше... Лишь грустные мысли качались в вашей голове тем вечером...
Черный сад шуршал на ветру точно бумажный, ненастоящий. Его листья шептали: "Иесус", "трус" ("веритас")... Одинокий путник слушал природу, вспоминал свои детские попытки покорить ее, приспособиться, взимая скромные дары.
Приспособиться не получилось, и вот он стоит под стенами осажденного Города Мира с целью переубеждения, враждебной самой природе человека. Но кого хочет исправить затворник в саду, себя или окружающих? Как много в этом мессианстве (или миссионерстве) нескрываемого эгоизма. Разве люди несчастны? Разве несчастен он сам?
Столько всего получил, целую груду сокровищ из другого, далекого мира, но не выдумал им применения, и пришел лишь к палочке и глиняной доске (а изредка писал и на цере), да к несовершенной человеческой памяти: что они вспомнят, прочтут и напишут про него? Все они, что сидят невдалеке, на опушке и тихо поют...
Он поправил свой хвост (чтобы волосы не застилали взор), расчесал пышную бороду рукой и присел на камень. Взял прутик оливы и начал водить им по земле. В темноте не было видно, но он писал нервным столбиком:
"Две воли рвут на части:
К чаше, к чаще...
К родному дому утлой Галилеи.
Вдохните глубже: я иду на солнце
Под колокольный и дрожащий бой!
Я стану только чище, слаще,
Вернусь нектаром смерти,
Чтобы уж никому вовек
Не повторять за мной..."
Достав из-за пазухи деревянный потир, он очистил его светлыми одеждами, подставил руку под горловину ручейка, наполнил чашу и испил. Жаркая ночь сушила алчущее от жажды горло.
Раздались шаги за спиной, одинокий посетитель сада обернулся: никого...
К нам подошел человек в очках и голосом, обычно используемым для высказывания законных, но неосуществимых замечаний, глубоко вдохнув, сказал:
- Извините, но вы оскорбляете религию, а это, слава Богу, запрещено.
Перчатка брошена: остается или подобрать ее и помочь надеть владельцу, тихо шепнув на ухо дельный совет, скорее даже пожелание не разбрасываться драгоценными вещами; или бросить обратно в обидчика.
У монаха загорелись глаза, и я дал ему ответить. Посмотрим, на что способен мой бойцовский цербер...
- Уверяю вас, мы никого не оскорбили. Религий ведь много, так позвольте спросить, с чего вы взяли, что мы говорили именно о вашей?
- Иисус Христос - из моей веры. Вы его описываете каким-то проходимцем, трусом и предателем: я давно слушаю. А ведь он за вас страдал...
- Допустим, но Иисус принадлежит не только христианству... Как бы это объяснить? Есть же канон... Давайте я вас спрошу кое о чем, чтобы развеять сомнения. Вы позволите?
- Спрашивайте.
- Как вы считаете, Христос создан Богом или подобен Богу, то есть, имеет ли Он начало и конец? Но вынужден вас предупредить, что если Он подобен Богу, то Его человеческая жертвенность вызывает сомнения, а если сотворен Богом и наделен свободной волей, то уже вызывают сомнения Его мотивы.
- Сотворен Богом, должно быть... - сказал человек неуверенно, тем не менее, сдавая листок со своими ответами на проверку. И монах, мгновенно вычислив результат, огласил его:
- Извините, мой друг, но вы еретик. А "Закон о Непоругании" на секты не распространяется.
- Что?!
- Вы придерживаетесь арианства, признанного ересью Первым Никейским Собором в каком-то там хорошем и плодородном году.
- Да я христианин!
- Ну, еще ни один арианец не сознался...
Незнакомец плюнул на пол перед нами, монах спокойно посмотрел на него и вернулся к еде. Рассерженный человек еще несколько секунд стоял на месте, потом развернулся, задев стакан на соседнем столике (однако не разбив), и ушел с испорченным настроением, бросив из-за спины: "А еще священник!"
Опасный человек этот монах. Зачем он разрезает мясо ножом при его-то язычке?
И вот на стол, с тихой подачи сомелье, оставшегося незамеченным, как мудрый совет дураку, опустилось крепленое вино из белого винограда. Ну что ж, будем пить и глупости болтать!
Знаете где нужно приклеивать ценник у алкоголя? Под пробкой. А еще лучше - на дне бутылки. Ведь это дорога без возврата... В смысле деньги за выпитое не возвращаются, даже если возвращается само выпитое.
- У вас в монастыре такое гонят? - спросил я, поворачивая бутылку лицом к собеседнику (и пытаясь все-таки найти ценник).
- Что вы, Юджин! У нас в монастыре из-за такого гонят! - ответил монах, но мы оба прекрасно знали, что нет никакого монастыря, что никто никого не прогоняет и, вообще, неплохой сегодня выдался день...
Тот прекрасный день радости в Кане Галилейской...
Распорядитель счастья тогда подмигнул своим апостолам, и внезапно из единственного городского источника потекло вино, разливаясь по чашам и чаркам. Невеста, вся в желтом, вызывала белую зависть красных глаз, изувеченных непреходящими песчаными бурями.
Жених ожидал ночи, невеста утра, все остальные никуда не торопились, пытаясь растянуть резину времени. Черное небо гудело и скрипело механизмами, передвигая звезды.
Шум вокруг становился все громче, музыка плавно переходила от пиццикато к стаккато, затем, пытаясь перекричать гостей, от стаккатиссимо к сфорцандо, в итоге же, безразлично махнув рукой, музыканты отбросили любую артикуляцию.
Веселье не знало границ. Даже за холмом, у самого истока ручейка, приютившись на мягких, хоть и пустых винных мешках, сидели веселые апостолы и громко говорили об уважении как краеугольном камне храма цивилизации. Говорили они и о другом Храме, но уже тише.
Один из апостолов спросил несерьезно:
- А вы видели его руки? Или ноги? Не сильно-то он их натрудил да находил... Дерево - материя мягкая, а наши умы - и подавно...
- Замолчи! "Верующий в меня..."
- Молчу, молчу... Взалкаем, друзья?
- Я с тобой пить не буду.
- А подыхать со мной станешь?
Третий апостол, не говоривший до сих пор, затянул песню, но ему быстро заткнули рот.
- Смотрите, гад ползет... - сказал тот, кто видел черное на черном и слегка будущее.
Змеи кружили вокруг Каны, не пытаясь приблизиться к гостям и апостолам. Им было нечего предложить пьяным и счастливым...
- Один мой знакомый съел змею... - сказал монах, не отрывая своего взгляда от тарелки.
- И что?
- Да ничего, просто съел. Не у всех историй интересный финал, - мой хитрый собеседник явно намекал на что-то, - и мне вот любопытно, чем же закончится ваша история? Я спрашиваю, к чему все это идет: вы хотите пошатнуть религию или, быть может, собираетесь за счет нее нагулять жирок? Простите за сравнение... Только вот ничего не выйдет, вы уж не обижайтесь, ни с первым, ни со вторым!
- И ни с компотом... - я улыбнулся, но ответил совершенно серьезно: - Религия должна стать менее противоречивой за счет удаления из нее всех чудес: тогда она, не будучи увлекательной сказкой, станет сильной былью, чтобы ее нишу не занял какой-нибудь более агрессивный бог.
- Кровожадный Кетцалькоатль, например! - монах попробовал вновь рассмеяться, но раздался хлопок, рассыпавший легкую муку испуга по лицам, и лопнули нити бесед.
- Держите его! Руки хватайте! - прокричал некто за моей спиной.
Что-то грохнулось и, зазвенев, покатилось по спирали. Попадали вилки и ложки, а керамика разлетелась микровзрывом на множество частиц. Обещанное кому-то шампанское выстрелило раньше времени, и шипящая пена вышла из берегов розочки, заполняя русло неплотно подогнанных досок.
Я обернулся: белый официант и седовласый мужчина в жилете, стоя на коленях, навалились на какого-то щуплого паренька лет шестнадцати. Вокруг была суматоха и беспорядок, образовавшийся за секунду.
- Не дайте рукам дотянуться! - возбужденно инструктировал седой белого. Официант дрожал, но выполнял все пожелания клиента.
Я смотрел безучастно, как стервятник на нецензурном поле брани, не отдавая предпочтения ни одной из кричащих сторон.
- У него затяжная депрессия с рецидивом. Руки надо развести как можно дальше друг от друга: у пациента суицидальные наклонности. И ноги кто-нибудь придержите, господа!
Люди смотрели заворожено, как на кобру в плетеной корзине.
- Вы его доктор? - спросила левая рука правую, то есть тот, кто держал левую.
Парень бился, как рыба в сетях.
- Нет, он наблюдается у моего коллеги, а ко мне приходит, когда ему становится лучше.
Официант с выпученными глазами нервно сделал вопрошающе-шокированный жест, едва не отпустив руку. Должно быть, он несколько сомневался в прогрессе больного. Доктор без слов подтвердил его догадку, хотя, кто же знал, что так обернется?
Все сидели и смотрели, даже монах перестал жевать. Вокруг собирался оставшийся персонал: повар бросил кухню, охранник пост, уборщик, видя, что беснующийся вытворяет ногами на полу, подбежал и сделал то, чего доктор ожидал от любого господина.
А парень лежал, пытаясь грудью выжать неприступную для него массу, и когда понял, что схвачен безнадежно, он истерически заплакал и начал говорить одно и то же, сначала все громче, а потом тише: "Я не хочу жить! Не хочу...!"
"Я тоже", - спокойно подумала моя холодная голова. Монах, вот тот хочет, повар, наверное, тоже. Охранник - вряд ли, доктор - привык, официант - хочет и живет надеждой, вон та парочка - просто жаждут, и, по-моему, подумывают об инициации новой жизни, старик в углу - еще как хочет, но согласен и уступить, а дети у окна, видимо, не осознают этого, но желают всем сердцем. И дальнобойщик хочет, и клерк, и даже тот опрятный панк! Получается, все не против пожить еще часок?
Кто-то вызвал скорую (а кто-то не вызвал), и распятого унесли на веранду, где он посидел, подрагивая спиной, отдышался и, покивав головой своему доктору, вышел с ним на улицу, не дождавшись машины с обглоданным японским флагом на боках.
Все закончилось хорошо... для нас.
Как ни в чем не бывало, монах продолжил какую-то ему одному ведомую мысль:
- Знаете, мне рассказывали, что существует такой крем для обуви, который отталкивает влагу, - он на секунду нырнул под стол, наверное, чтобы проверить, на месте ли его новые ботинки. - Полностью отталкивает, представляете, то есть вода и ноги становятся как бы несовместимы. Понимаете, ходить по воде и всякое такое...? Но у меня его уже никогда не будет.
Монах, прикончив свою половину бутылки, начинал заговариваться. Его тонзура все чаще и дольше смотрела на меня, подменяя собой отяжелевшее лицо. Вино оборачивало и меня своим бархатным одеялом, согревая холодное сердце. А может, простить подонков? Нет. Закрутилось, завертелось, не остановишь...
- Что-то меня тошнит... Пойду, подышу свежим воздухом... - сказал я.
Монах тихо мурлыкал и посмеивался:
"Блюдите чистоту
И блюйте в пустоту..."
"А еще священник!" - подумал очередной критик.
Я боком выбрался из странной конструкции "стол-стул", почти не размыкая ее, не отодвинув сидение. Обошел монаха, по-моему, справа, зашагал вдоль барной стойки, в конце которой звенела касса, и перед стеной с картиной свернул направо, в Сад.
На веранде никого не было, и я воспользовался уединением, чтобы привести в порядок мысли, расшатанные хересью. Вокруг опять потемнело, и жадные звезды, не желавшие падать, едва пробивались сквозь пышные кроны молодых олив...
Он обернулся, но никого не обнаружил рядом с собой. Сделав еще глоток, единственный посетитель сада продолжил писать на земле, на черном пергаменте тектонических спин, макая перо в краску такой же темной и обманчивой ночи:
"Они там сидят и пьют мое вино, едят мой хлеб, почти уже и не притворяясь, что слушают. Некоторые не умеют читать и почти никто - писать. В кого я вложил душу? Ведь еще не время прощаться: я только-только на пороге, едва начал входить во вкус, но ночь темна и сокрыта, а будущее - явь. Сегодня! Кто может быть готов к такому?! Шаги предателя всегда неуверенные... К чему все это варварство? Зачем так жестоко?"
В самый разгар умерщвления мысли из-за черных древесных силуэтов появилась белая банши в своем светлом платье. Она медленно подплыла, как будто и не поднимая ног, невидимых за длинным подолом юбки. Ожидающий поцелуя, вновь что-то почувствовав, обернулся на неслышный звук шагов. Когда она подошла вплотную, он встал и впился в ее губы как инкуб, вытягивая жизнь из призрака.
Будучи слегка бледной, обычно она раз в секунду прогоняла кровь по телу, но сейчас, застигнутая врасплох ожидаемым, удвоила усилия и потеплела. Легкий румянец раскрасил ее пухлые щечки, и она зашаркала сандалиями на месте, словно обретая вес. Два родника густых черных волос, чувствуя связь хотя бы по цвету, сплетали льющиеся потоки между собой, так же как и их владельцы страстно обнимали друг друга. Не такого поцелуя ожидал странник в эту ночь, но именно этот мог поставить точку во всех сомнениях.
Он нашел эту девушку в пустыне три года назад, во время своей аскезы, когда он был так же одинок, как и все остальные обитатели выжженной земли. В тот день, оставаясь наедине со своими страхами и соблазнами, он сначала и не заметил ее. Молодая девушка принесла ему воды, нарушив, наверное, запрет родителей не уходить далеко в Пески Соли. А он сидел с закрытыми глазами по восемь часов в сутки, слушая только пустоту внутри себя.
И она не говорила, хотя умела. Скромная девушка тогда присела напротив него, невдалеке, и ожидала, когда же он обратит внимание на ее приход.
Пустынник открывал глаза, смотрел на нее и закрывал вновь, не удивляясь галлюцинациям, вызванным недоеданием. Но девушка не уходила, а лишь ненавязчиво маячила перед ним кувшином с водой и каким-то кусочком то ли хлеба, то ли сыра.
Но она молчала. Однажды паломник во сне ударил себя по лицу и сразу же проснулся от звука смеха. Девушка бросала в него крошки, а ему снились пауки и мухи. И когда он не выдержал, и попытался уничтожить наглых обидчиков, оказалось, что он всего лишь наказал себя за то, что игнорировал красоту.
Девушка улыбалась, и солнце хохотало на ее устах. Она сидела против света. О, она всегда была против него! Сонный аскет присмотрелся и заметил, что какой-то огонек блестел у нее на зубах. Вглядываясь все внимательнее, он понял: один из ее клыков не настоящий. Она, должно быть, как-то лишилась того зуба, без которого человек теряет суть, и добрый мастер или хитрый ювелир сделали несложный протез, втолкнув его между соседями. Золотой, или нет, медный, пожалуй... Медный зуб! Как мило смотреть на красоту, стесняющуюся непостыдного. И как прекрасна пустая жертвенность!
Пустынник не поддавался искушению все 40 дней, лишь заигрывая с девушкой, бросая в нее обратно хлебные или сырные крошки.
Но вот сегодня, в давящей и вязкой темноте Сада, тот медный клык нежно покусывал его кровоточащие губы. Девушка была прекрасна, как республика, за исключением лишь того, что была вещью общей. Но других, не падших, ему было и не нужно.
Освободив насытившиеся губы, он высокомерно и дидактически сказал: "Не соблазняй меня сегодня, дева..." А сам подумал: "Тридцать лет - слишком короткий срок, чтобы понять хоть что-нибудь. Я такой же, как все... Я не готов."
"Учитель, тебя ожидают..." - сказала она, отвернувшись, насытившись.
- Юджин, вас там спрашивает официант... - раздался голос сквозь дымку, от почти запечатанных Золотых Ворот.
Монах вышел на веранду: видимо, тоже перепил. Он приблизился ко мне и, пользуясь своим 20-летним опережением, по-отцовски присел на стул позади. Монах молчал поикивая.
- А ведь он жив... - неуверенно предположил я.
- Кто? - спросил голос за плечом. - Паренек?
- Нет, Христос.
- Само собой.
- Да не в вашем смысле! Буквально жив.
- Ну, с этим не могу согласиться...
- Жив. Иуда пожалел его, или не узнал в темноте, и поцеловал в щеку другого, неверно отметив цель. А он стоял и молчал. Но сейчас, где-то в центре вечности, отпущенной ему в подарок, он скитается, не имеющий права умереть раньше, чем родился.
Монах вздохнул и посмотрел на самую яркую звезду - гордую медаль птолемеева Неба Неподвижных Звезд.
- Эдак вы Его будете искать за каждой дверью...
А я уставился на произвольную пульсирующую точку космоса и спокойно ответил:
- Ну и буду.
Следующая глава