Глава 4 - Ноктюрн

Я провел прекрасный вечер с Анной-Марией: мы смеялись до головокружения. А когда туман рассеялся и я остался один, мне стало страшно. Тени ползли на стены. Видимо, им тоже невыносимо жить в мире без юмора, в мире, лишенном оттенков двусмысленности (смешно, но оттенки - это тоже родственники теней).

Да только мне было не до смеха: жутко было смотреть, как эти извивающиеся существа, молчаливые и скучные, в своей зависти к пульсирующей крови и мысли, неподвижно застывали на обоях. Пытаясь принять форму человека, они рассыпались в догадках, неуверенно строя фигуры и предположения. О, они были бесконечно далеки от настоящего, живого человека и, осознавая это, бросали свои тщетные попытки. Ну вот же, теперь я вижу тень ветки, это всего лишь ветка, а не человек!

Проходит пара минут, и на ветке появляется висельник. Только это совсем не пугает. "Тени, вы ничего не понимаете в жизни: я никогда не наложу на себя руки".

Вдруг я резко провалился, мне стало очень плохо и страшно. Как будто сердце останавливается, пульс и давление нормальные, а крови не хватает (хоть я и не кровожадный). И тени вернулись на стены: рано я почувствовал свое превосходство над ними.

Я набрался решимости и позвонил Амальгаме:

- Я готов увидеть все твои татуировки, хоть мне и очень не по себе...

- Тебе опять плохо?

- Нет, нормально, только не приезжай сюда: у меня опасно. Давай встретимся в студии отца. Это джазовая студия напротив Старого театра, знаешь?

- Кажется, знаю... Только ведь она, вроде бы, заброшенная?

- Нет... Неважно, просто приезжай.

- Хорошо, буду через час.

Через час, через целый час! Что же делать? Может, мультфильмы посмотреть? Это всегда успокаивает...

Я начал считать секунды: 3599, 3598, 3597... Нет, так только хуже: чувствуется каждый удар. Я встал, прошелся по комнате, посмотрел в окно - опять эти монахи!

Черные бенедиктинцы все время толкутся под окном, просят милостыню: Гутенберг лишил их работы, вот они и бомжуют полмиллениума... Я тоже уже долго не работаю, месяца четыре. Как можно работать с таким организмом?

Я начал собираться. Привел себя в порядок, оделся. Мне стало лучше. Я вышел из квартиры и заметил, что схватил по привычке свой Рикенбакер. Ладно, пусть будет: к музыканту на улице не пристанут - с нищим никто не захочет связываться. (Странно, все любят музыку, но мало кто любит музыкантов...)

Я тихонько приоткрыл дверь подъезда, чтобы в дом прорвалось как можно меньше ночи: сейчас я буквально ощущал темноту, видимо, притупленные чувства возвращались. Неаккуратно проскользнув через дверь, я столкнулся с монахами:

- Найдите работу, вороны! - не сдержался я.

- Юджин, Бог с тобой, что случилось?

- Бог меня покинул, вам ли не знать? - каркнул я и побежал, чтобы не услышать ответа.

Я не смог спуститься в метро. Если "ночь опускается на землю" (как говорят), значит, чем выше, тем ее меньше. А под землей ее должно быть в несколько раз больше! Да и вообще, когда подземный мир олицетворял добро? Это всегда только: ад, тартар, преисподняя, подземелье, черви, холод, яма, кровь земли и магма, что убила всех в Помпеях. Все мертвецы зарыты в землю, а короли похоронены зарыты вертикально: стоят и смотрят на тех, кто тоже под землей - живые короли современности, тушки на крючках железного червя, не достойные и квадратного метра. Как много королей!

Пару улиц я прошел пешком, потом сел в автобус. Забился в угол у окна, лицом прислонился к холодному стеклу. Отдал автобусу лишнее тепло и немного денег, и вышел у Старого театра.

Тоже одиозное здание: там тысячи людей постоянно обманывали друг друга и сами себя. Тонны грима, винтажных или, пожалуй, ретро-костюмов, бессмысленные попытки вернуть золотое время, от которого подыхали и убегали эскаписты-современники, стремящиеся зарыться еще глубже в песок часов, пытаясь отыскать свою золотую эпоху. Вот, к примеру мой Рикенбакер 1987 года. Зачем я купил такую старую гитару, которая вся потрепанная и стоит дороже новой? Все то же стремление в глубь веков.

А напротив театра - студия отца. Название "дЖазовая ночь" намекало на синкопу и свинг - хитро, но не читаемо. Я бы назвал студию "Джазабель", особенно, если бы у меня была муза по имени Джезабель. Но мою музу звали Амальгама и сейчас она стояла у дверей студии.

Я перешел улицу и направился к ней вдоль стены. Амальгама стояла и не замечала меня, видимо, она отвернулась в тот момент, когда я переходил дорогу. Я не специально подобрался к ней сзади и не мог решить, как лучше поступить: дотронуться до плеча, сказать что-нибудь или ничего не делать, в ожидании, что она рано или поздно меня заметит. Я просто никого не хотел пугать, так как сам находился в этом неприятном состоянии. Поэтому я застыл у нее за плечом, тихий и деликатный, как палач.

Она стояла и смотрела в сторону Старого театра, завернутая в осеннее пальто, как куколка, готовая в любой момент превратиться в бабочку и упорхнуть из моей жизни. Я решился сказать что-нибудь, любую фразу на волне ее мыслей, чтобы не очень сильно напугать.

Тихим голосом гида я произнес:

- Его называют "Старым" из-за стиля постановок, хотя ему всего 15 лет...

Она вздрогнула, резко обернулась - не напугать не получилось. Нужно было дотронуться до плеча, как деликатный "заплечных дел мастер".

- Прости, я шел вдоль стены - так незаметней.

Она ничего не ответила, только посмотрела на меня, как на сумасшедшего. Я перевел взгляд на театр и попытался на него же перевести тему, чтобы сгладить углы (такие темные и притягательные в этот миг):

- Он выглядит старым, потому что городская администрация всегда игнорировала его, даже после пожара и убийства...

- Что случилось, Юджин? У тебя опять эти приступы?

- Да нет, все нормально. Просто хотел увидеться и показать тебе студию...

Я обезоруживающе улыбнулся.

- Так ты музыкант? Бедный, ведь у тебя не было выбора, да? - она улыбнулась, переключившись на свою любимую тему - фатум искусства.

- Да, не было, - ответил и я, улыбнувшись, - с самого начала я был обречен стать свободным художником. Спасите меня, пожалуйста!

- Так кого убили в театре? - спросила она несерьезно, видимо догадавшись, что никакого пожара и убийства не было.

- Да, не важно - теперь это роли не играет. Вообще, эти слухи - просто городская легенда. Пойдем лучше в студию...

Я достал связку ключей, открыл и поднял решетку, из-за которой здание и выглядело заброшенным (окон, которые можно было бы заколотить, там и так не было). Затем открыл дверь, и мы вошли. В темноте я сразу нащупал выключатель, хотя не был здесь несколько лет.

Студия озарилась мягким светом, я сощурил глаза и повел гостью вдоль коридора, на стенах которого висело огромное множество плакатов, изображающих людей, известных в мире джаза, но абсолютно никому не нужных в обычной жизни. Они сидели и стояли, в скромных позах, одетые с иголочки, как клерки на вечернем приеме. В шляпах и с залысинами, они были не живыми людьми, а сосредоточением массы тела вокруг десяти пальцев, двух губ, легких и диафрагмы - все остальное было не важно, и они знали это, не стесняясь своей внешности. В детстве я часто смотрел на них и на себя, в зеркало... Они научили меня обращать внимание на более важные вещи. Но Амальгама была очень красивая, вы не подумайте...

Я обернулся, чтобы убедиться в этом: блуждающий взгляд умных голубых глаз, короткие пушистые волосы цвета рододендрона и воронова клюва, и одежда, не дающая никаких подсказок о профессии и статусе в обществе, но внушающая уверенность, что чувство вкуса не чуждо тому, кто достаточно смел, чтобы...

Бум! Я задумался и ударился головой об стену. Коридор оказался не таким длинным, чтобы вместить в себя столько мыслей и ассоциаций. В нем висела лишь школьная доска, на которой музыканты мелом занимали столь дорогое время, вписывая свои вымышленные имена в неровные квадраты календаря. Больше в коридоре ничего не было, кроме вышеупомянутых плакатов и трех дверей: в зал музыкантов, в комнату звукорежиссера и в кабинет.

Мы зашли в зал музыкантов. Амальгама, глядя на разнообразие инструментов, спросила:

- Это все твое?

- Нет, отца.

- А где он?

- Уехал.

- Понятно, у меня тоже.

Я достал свой Рикенбакер и поставил его на одну из пустых стоек. Кейс бросил в угол. Больше они мне не понадобятся.

- Ты ведь уже не играешь? - грустно спросила моя гостья. Я как будто привел ее на кладбище, и она стояла тихо, оставив меня наедине с торчащими грифами мертвых гитар, которые больше не издадут ни звука. Какая она проницательная, даже страшно.

- Нет, записал три альбома несколько лет назад, издал их скудным тиражом и бросил.

- Эскудным? - пошутила она. (Да, бедное "Эскудо", как они там без меня?) Она пыталась поднять мне настроение: - Поиграй что-нибудь.

Я взял первый попавшийся инструмент - нестандартный большой "оцелот", не рычащий, но мурлыкающий, как те два кота, которых я встретил на днях: толстый избалованный интеллигент и рыжий дерзкий прихвостень. Я включил гитару в усилитель и начал медленно перебирать струны. Гитара урчала как живот среднестатистического музыканта. Я добавил "мяса", и она издала рык. Вот они, искажения электромагнитных волн, переносящие огромное количество энергии. Волны, отражаясь, реверберировали, как пустые цеха и заводы, не производящие ничего полезного.

Амальгама присела на колонку и слушала. Я всегда писал грустную музыку, хотя был когда-то веселым и жизнерадостным человеком. Музыка и ночь, металл и ртуть - какая странная, но неразрывная связь.

Я почувствовал комфортное оцепенение: иногда туловище уставало болеть и они с разумом объявляли перемирие на ночь. Глаза слипались, а пальцы начинали сбиваться с простого ритма. Я сидел и играл, мысленно отдаляясь от самого себя. Покинув тело, глядя на себя со стороны (представляя себя, но не видя буквально), я медленно парил, проходя сквозь стены и стекла, отделяющие зал музыкантов от зала режиссера. Звук постепенно становился тише, как будто невидимый дирижер плавно потянул на себя фейдер пульта.

И я уснул...

Следующая глава