Я люблю метро "Маяковская" за то, что туда входишь по ступеням. Их много, их реально много, но они хотя бы никуда из-под тебя не денутся.
Это во мне давняя шиза говорит. Наверное, никто уже не помнит, как торжественно открывали метровскую ветку до Новогиреево и как там случился крутой обвал подвижных лестниц.
Советский человек - он как до того инцидента в метро привык ездить? Одной рукой держится за перила, а другим глазом смотрит на гнутое фанерное пространство посерёдке - чтобы в случае аварии мигом туда сигануть.
Ну вот, когда под Новогиреевым все гармошки сразу сложились в слаломную горку и народ начал по ней скатываться, многие вскарабкались на эти хлипкие разделители с фонарями и решёточками громкоговорителей, по которым как раз не объявляли, что находиться в междурядье - опаснее всего. И через возникшие проломы в фанере попадали прямо на огромные вращающиеся шестерни, которые продолжали двигать полотно. Дежурная, тупица, со страху замешкалась дать подземному рабочему люду сигнал стоп-машины. Оставшиеся в живых, говорили - прямо в шматы мяса людей полосовало. А кто посмелее и посообразительней - те съехали вниз в кучу малу и передавили друг друга до кровавых синяков, попереломали кости, но в общем и целом остались живы.
Вот за такие возникающие в голове мысли я и тянусь всякий раз на Маяковочку. Ностальгия по былым временам. Тем более что площадь над нею, да и сама станция - красоты неописуемой. Честь и гордость нашей былой родины. Полы в метро из простого мрамора, обводы колонн - из особенного: тёмно-серого уфалейского. По колоннам и потолку широченные дуги - рельсы из дорогущей хромированной нержавейки. Говорят, мальчишки прежних времен по ним медные пятаки на спор катали. У самых удачливых монета пролетала до верха и оттуда спускалась по тем же стальным каналам.
Но самым заманчивым там, в сабвее, были для нас две вещи: инкрустация низа колонн из кусков яркого родонита, или орлеца, цвета вечерней зари, что наутро обещает грядущую непогоду, и мозаичные панно художника Дейнеки в глубоких потолочных фонарях-кессонах. Чтобы рассмотреть каждую картинку, надо было запрокидывать голову под прямым углом к спине, а уж полюбоваться на все сутки Страны Советов - это ж никакой шеи не хватит. Свернёшь напрочь.
Словом, иностранцев всяких наводило сие на мысль: как же богата эта варварская страна, если может бросать деньги в подземную яму. Тем более что ушлые граждане Страны Советов порядочно-таки наковыряли себе багряных камушков: вместо выкрошенного сиял цемент, выкрашенный в той же палитре.
...А ещё здесь, на Маяковке, в годы войны было самое главное парадное бомбоубежище. Теперь про это как-то подзабыли. И никто не догадывается, глядя на доходящие до потолка мощные створы, что способны перекрыть весь проход, а внизу катятся по узким полукруглым желобкам, что в один непрекрасный день они поедут по хорошо смазанной колее, сминая напирающую извне публику в кровавое месиво, и наглухо запечатают счастливчиков в подземном нутре. Дожидаться конца военных событий.
... Меня оторвало от пола и потащило, но, самое главное, что до того я уже оказался на ровном. Со ступеней люди уже катились кувырком, вмазываясь в общее стадо и сливаясь с ним в одно целое.
Только б не упасть под ноги, тогда пропало. Только...
Я не успевал ни подумать, ни спросить, что там, наверху, и есть ли ещё этот привычный нам "верх". Только смотрел на стены с гербами, на тёмную оторочку тоннельных зевов, на пропасти по обеим сторонам узкой станционной платформы, которая вроде как выгибалась посередине и становилась скользкой, выталкивая крайних из толпы на обочину. Частый кошмар моих детских снов.
Вот именно. Сон. Бред. Кошмар во плоти. Это я понял с уничтожающей ясностью.
- Дедуся, держитесь, я вас прикрою, - внезапно донеслось до моих ушей. Тихий голосок на уровне моего плеча. Тонкие пальцы на моём локте.
Девочка! Шапки нет, и видно, что волосы - белокурые, встрёпанные, как воробьиные перья, и влажные от пота. Загорелая кожа на лбу и щеках. И очень странные глаза - не пойму, какого оттенка. То ли как антрацит от расширенных зрачков, то ли совсем белёсые от полыхающего изнутри света.
- Ты тут с кем? - отчего-то пробормотал я. - Сама за меня цепляйся, дурёха. Авось проскочим.
Нас протащило по всей длине перрона и влепило в стену. Ту самую, где когда-то были стальные знамёна вокруг стального бюста вождя.
Только теперь тут была движущаяся вверх крутая двухполосная лестница.
Без перил, без междурядий и стоячих фонарей, хотя в привычный мелкий рубчик поперёк ступенек.
И ни единого человека вокруг. Даже сзади перестали напирать и превратились в неподвижную тёмную массу. И девчушка куда-то подевалась.
Что делать? Без перил я точно упаду - равновесие не прежнее. Балансиру в вальсе так и сроду не учился. При чём тут вальс, однако?
Я почти без мыслей внутри сделал шаг вперед.
И взошёл на подвижные ступени правого ряда.
Стоять на них оказалось на удивление просто. Я даже не покачнулся, когда эскалатор начал плавно разгоняться, а потом и причин не было.
Постепенно я заметил, что дорожка слева едет в противоположном направлении. Вначале она, разумеется, была пустынной: иначе я сразу бы понял, в чём с ней дело. Потом появились любопытные персонажи.
Торопливо, почти бегом, спустилось вниз небольшое семейство волосатиков - покатые лбы, скошенные подбородки, умнейшие глазки под толстым надбровным валиком. Едва не погоняя их дротиком, к которому был крест-накрест привязан обсидиановый наконечник, шествовал вниз детина под два метра ростом, русоволосый, с приятной арийско-европейской физиономией и в завшивленных мехах. В том смысле, что жизнь в шкуре, вывернутой кверху волосом, так и кипела. "Предки", - догадался я. Потом с вышины двинулись какие-то на вид куда менее разумные особи в сермяге, крашенине и нагольных тулупах, и было их очень много. За тулупами появилась и чистая публика: донской казак в фуражке и штанах с лампасами, но босиком, поджарый купец в сюртуке парижского кроя и смазных сапогах гармошкой, мельник в картузе и усах, припорошенных мукой, тучный священник, узкоглазый, как татарин, и очень добродушного вида. Я на миг отвлёкся на него - поп нёс подмышкой нечто-то вроде барбекюшницы, только без рукояти и сплетённой из толстых прутьев - и едва не упустил из вида юную пару: офицер в запасе - пальто явно было перешито из командирской шинели со споротыми погонами - и молодая женщина в потёртой бархатной "плюшке", из-под которой выглядывало крепдешиновое платье в крупный горох. Между ними, держа отца и мать за руки, болтал языком и обеими ногами попеременно балбес лет пяти-шести, которого я никак не смог признать. А жаль, потому что он вроде как размножился примерно в двадцати и более экземплярах, и замечал я теперь на фоне любых декораций только его.
Школьник с ранцем за плечами, в жёсткой серой фуражке с клеёнчатым козырьком и серой суконной рубахе, подпоясанной китовым ремнем; штаны цвета маренго ниспадают поверх дырявых ботинок со шнурками. Прыщавый фабзавучник с чертёжной папкой и ржавым гаечным ключом. Студент - глаза горят голодным огнем, в портфеле томик Марины Цветаевой, учебник по славянской фольклористике и в промасленной бумаге - два столовских пирожка с требухой и повидлом. Молодой аспирант с конспектами чужих лекций и набросками своих семинаров на первом курсе. Доцент, что со всех имеет процент. Подаёт студентам политэкономию в сладком марксистском соусе. Автомобильный слесарь-виртуоз, никто так не умеет совладать с антикварными марками типа "Побед" и "Волг" и довести их до большого ума. Пенсионер на полном довольствии ...
И всё это, вопреки прямой очевидности, не был я. Эти облики пролетали мимо и опадали, как дряхлые лепестки с цветка.
Пока не остался сам цветок.
Тут я заметил, что хоть эскалатор по-прежнему движется, но на противоположной стороне уже никого не осталось. Зато впереди взлетала вверх арка - или, скорее, закругляющееся наверху огромное окно-фонарь, как будто прилетевшее сюда со станции "Парк Культуры". Окно не росло - похоже, гористый подъем здесь кончался, хотя дрожь под ногами и некое тяговое усилие ощущались вполне явственно. Зато витраж из цветного хрусталя становился всё ярче и отчетливей: заросшая низким кустарником степь, какие-то стройные животные, которые на ней паслись, и вдали - горные пики со снежными вершинами.
Стало очевидно, что этот пейзаж хочет обрести смотрящие на него глаза и оттого так терпеливо меня ждёт. Стекло расступилось, как бегучая вода, от лёгкого встречного движения, и океан цветущей эрики принял того, кто был кем-то, но стал никем, в облако багряного, лилового, розового и золотистого аромата. Белорождённые кобылы и жеребцы с древних вересковых пустошей Камарга обдавали новичка своим исполненным трав дыханием.